М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников

ны, глубины и простоты! Я в первый раз видел настоя­

щего Лермонтова, каким я всегда желал его видеть. Он

перешел от Вальтер Скотта к Куперу и говорил о Купере

с жаром, доказывал, что в нем несравненно более

поэзии, чем в Вальтер Скотте, и доказывал это с тон­

костью, с умом и — что удивило меня — даже с увлече-

* стеснять (от фр.gêner).

309

нием. Боже мой! Сколько эстетического чутья в этом че­

ловеке! Какая нежная и тонкая поэтическая душа в нем!..

Недаром же меня так тянуло к нему. Мне наконец

удалось-таки его видеть в настоящем свете. А ведь чу­

дак! Он, я думаю, раскаивается, что допустил себя хотя

на минуту быть самим с о б о ю , — я уверен в этом...

В материалах для биографии, во второй части сочи­

нений Лермонтова, г. Дудышкин говорит:

«В 1840 году, когда Лермонтов сидел уже под аре­

стом за дуэль, он познакомился с Белинским. Белинский

навестил его, и с тех пор дружеские отношения их не

прерывались».

Это несправедливо. Белинский после возвращения

Лермонтова с Кавказа, зимою 1841 года, несколько раз

виделся с ним у г. Краевского и у Одоевского, но между

ними не только не было никаких дружеских отношений,

а и серьезный разговор уже не возобновлялся более...

Странные и забавные отзывы слышатся до сих пор

о Лермонтове. «Что касается его т а л а н т а , — рассуждают

т а к , — об этом и говорить нечего, но он был пустой че­

ловек и притом недоброго сердца».

И вслед за тем приводятся обыкновенно доказатель­

ства этого — различные анекдоты о нем во время

пребывания его в юнкерской школе и гусарском полку.

Как же соединить эти два понятия о Лермонтове-

человеке и о Лермонтове-писателе?

Как писатель он поражает прежде всего умом сме­

лым, тонким и пытливым: его миросозерцание уже

гораздо шире и глубже Пушкина — в этом почти все со­

гласны. Он дал нам такие произведения, которые обна­

руживали в нем громадные задатки для будущего. Он

не мог обмануть надежд, возбужденных им, и если бы

не смерть, так рано прекратившая его деятельность, он,

может быть, занял бы первое место в истории русской

литературы... Отчего же большинству своих знакомых

он казался пустым и чуть не дюжинным человеком,

да еще с злым сердцем? С первого раза это кажется

странным.

Но это большинство его знакомых состояло или из

людей светских, смотрящих на все с легкомысленной,

узкой и поверхностной точки зрения, или из тех мелко­

плавающих мудрецов-моралистов, которые схватывают

только одни внешние явления и по этим внешним явле­

ниям и поступкам произносят о человеке решительные

и окончательные приговоры.

310

Лермонтов был неизмеримо выше среды, окружав­

шей его, и не мог серьезно относиться к такого рода

людям. Ему, кажется, были особенно досадны послед­

ние — эти тупые мудрецы, важничающие своею дель-

ностию и рассудочностию и не видящие далее своего

носа. Есть какое-то наслаждение (это очень понятно)

казаться самым пустым человеком, даже мальчишкой

и школьником перед такими господами. И для Лермон­

това это было, кажется, действительным наслаждением.

Он не отыскивал людей равных себе по уму и по мысли

вне своего круга. Натура его была слишком горда для

этого, он был весь глубоко сосредоточен в самом себе

и не нуждался в посторонней опоре.

Конечно, отчасти предрассудки среды, в которой

Лермонтов взрос и воспитывался, отчасти увлечения

молодости и истекавшее отсюда его желание эффектно

драпироваться в байроновский плащ неприятно действо­

вали на многих действительно серьезных людей и при­

давали Лермонтову неприятный, неестественный коло­

рит. Но можно ли строго судить за это Лермонтова?..

Он умер еще так молод. Смерть прекратила его деятель­

ность в то время, когда в нем совершалась сильная

внутренняя борьба с самим собою, из которой он, веро­

ятно, вышел бы победителем и вынес бы простоту

в обращении с людьми, твердые и прочные убеждения...

Появление Лермонтова в первых книжках «Отече­

ственных записок», без сомнения, много способство­

вало успеху журнала...

А. А. КРАЕВСКИЙ

ВОСПОМИНАНИЯ

(В пересказе П. А. Висковатова)

В начале февраля, на масленой, Михаил Юрьевич

в последний раз приехал в Петербург. Бабушка, усилен­

но хлопотавшая о прощении внука, не успела в своем

предприятии и добилась только того, что поэту разре­

шили отпуск для свидания с нею. Круг друзей и теперь

встретил его весьма радушно. В нем заметили перемену.

Период брожения пришел к концу. Поэтический талант

креп, и сознательность суждений сказывалась все яснее.

Он нашел свой жизненный путь, понял назначение свое

и зачем призван в свет. Ему хотелось более чем когда-

либо выйти в отставку и совершенно предаться литера­

турной деятельности. Он мечтал об основании журнала

и часто говорил о нем с Краевским, не одобряя напра­

вления «Отечественных записок». «Мы должны жить

своею самостоятельною жизнью и внести свое самобыт­

ное в общечеловеческое. Зачем нам все тянуться за

Европою и за французским. Я многому научился у азиа­

тов, и мне бы хотелось проникнуть в таинства азиат­

ского миросозерцания, зачатки которого и для самих

азиатов, и для нас еще мало понятны. Но, поверь м н е , —

обращался он к К р а е в с к о м у , — там на Востоке тайник

богатых откровений!» 1 Хотя Лермонтов в это время

часто видался с Жуковским, но литературное направле­

ние и идеалы его не удовлетворяли юного поэта. «Мы

в своем ж у р н а л е , — говорил о н , — не будем предлагать

обществу ничего переводного, а свое собственное. Я бе­

русь к каждой книжке доставлять что-либо оригиналь­

ное, не так, как Жуковский, который все кормит пере­

водами, да еще не говорит, откуда берет их» 2 . <...>

312

— Как-то в е ч е р о м , — рассказывал А. А. Краев­

с к и й , — Лермонтов сидел у меня и, полный уверенно­

сти, что его наконец выпустят в отставку, делал планы

своих будущих сочинений. Мы расстались в самом весе­

лом и мирном настроении. На другое утро часу в деся­

том вбегает ко мне Лермонтов и, напевая какую-то

невозможную песню, бросается на диван. Он, в букваль­

ном смысле слова, катался по нем в сильном возбужде­

нии. Я сидел за письменным столом и работал. «Что

с тобою?» — спрашиваю Лермонтова. Он не отвечает

и продолжает петь свою песню, потом вскочил и выбе­

жал. Я только пожал плечами. У него таки бывали

странные выходки — любил школьничать! Раз он меня

потащил в маскарад, в дворянское собрание; взял

у кн. Одоевской ее маску и домино и накинул его сверх

гусарского мундира, спустил капюшон, нахлобучил

шляпу и помчался. На все мои представления Лермон­

тов отвечает хохотом. Приезжаем; он сбрасывает

шинель, надевает маску и идет в залы. Шалость эта

ему прошла безнаказанно. Зная за ним совершенно

необъяснимые шалости, я и на этот раз принял его

поведение за чудачество. Через полчаса Лермонтов

снова вбегает. Он рвет и мечет, снует по комнате, разбра­

сывает бумаги и вновь убегает. По прошествии извест­

ного времени он опять тут. Опять та же песня и катание

по широкому моему дивану. Я был занят; меня досада

взяла: «Да скажи ты, ради бога, что с тобою, отвяжись,

дай поработать!» Михаил Юрьевич вскочил, подбежал

ко мне и, схватив за борты сюртука, потряс так, что

чуть не свалил меня со стула. «Понимаешь ли ты! мне

велят выехать в сорок восемь часов из Петербурга».

Оказалось, что его разбудили рано утром. Клейнмихель

приказывал покинуть столицу в дважды двадцать

четыре часа и ехать в полк в Шуру. Дело это вышло по

настоянию гр. Бенкендорфа, которому не нравились

хлопоты о прощении Лермонтова и выпуске его

в отставку.

M. Б. ЛОБАНОВ-РОСТОВСКИЙ

ИЗ ЗАПИСОК

<Лермонтов> был молодой человек, одаренный

божественным даром поэзии; поэзии, насыщенной глу­

бокой мыслью, пантеистически окрашенной, исполнен­

ной пламенных чувств, овеянных, однако, некоей

грустью, отзвуком отчаяния и презрения, вошедших

в привычку. Он также вскоре погиб на Кавказе, вели­

колепно воспев его красоты. Там он еще больше про­

никся духом независимости и безграничной свободы,

который почитается преступным в Петербурге и кото­

рый послужил причиной изгнания его на Кавказ, где

он погиб еще молодым в злополучном поединке,

навеки оплакиваемый всеми, кто ценит в России талант.

Он был некрасив и мал ростом, но у него было милое

выражение лица, и глаза его искрились умом. С глазу

на глаз и вне круга товарищей он был любезен, речь его

была интересна, всегда оригинальна и немного язви­

тельна. Но в своем обществе это был настоящий дьявол,

воплощение шума, буйства, разгула, насмешки. Он не

мог жить без того, чтобы не насмехаться над кем-либо;

таких лиц было несколько в полку, и между ними один,

который был излюбленным объектом его преследований.

Правда, это был смешной дурак, к тому же имевший

несчастье носить фамилию Тиран; Лермонтов сочинил

песню о злоключениях и невзгодах Тирана, которую

нельзя было слушать без смеха; ее распевали во все

горло хором в уши этому бедняге 1.

Первое появление Лермонтова в свете произошло

под покровительством одной очень оригинальной

женщины. Это была отставная красавица лет за пять­

десят, сохранившая тем не менее следы прежней

красоты, сверкающие глаза и плечи и грудь, которые

она охотно выставляла напоказ. У нее была взрослая

дочь, любимая фрейлина императрицы, неразлучная

с ней.

314

К. В. БРАНИЦКИЙ

ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ К КНИГЕ

«СЛАВЯНСКИЕ НАЦИИ»

В 1839 году в Петербурге существовало общество

молодых людей, которое называли, по числу его членов,

кружком шестнадцати. Это общество составилось

частью из университетской молодежи, частью из кав­

казских офицеров. Каждую ночь, возвращаясь из театра

или бала, они собирались то у одного, то у другого. Там,

после скромного ужина, куря свои сигары, они расска­

зывали друг другу о событиях дня, болтали обо всем

и все обсуждали с полнейшей непринужденностью

и свободой, как будто бы III Отделения собственной

его императорского величества канцелярии вовсе и не

существовало: до того они были уверены в скромности

всех членов общества.

Мы оба с вами принадлежали к этому свобод­

ному, веселому кружку — и вы, мой уважаемый отец,

бывший тогда секретарем посольства, и я, носив­

ший мундир гусарского поручика императорской

гвардии.

Как мало из этих друзей, тогда молодых, полных

жизни, осталось на этой земле, где, казалось, долгая

и счастливая жизнь ожидала всех их!

Лермонтов, сосланный на Кавказ за удивительные

стихи, написанные им по поводу смерти Пушкина,

погиб в 1841 году на дуэли, подобно великому поэту,

которого он воспел.

Вскоре таким же образом умер А. Долгорукий 1.

Не менее трагический конец — от пуль дагестанских

горцев — ожидал Жерве и Фридерикса. Еще более горь­

кую утрату мы понесли в преждевременной смерти

Монго-Столыпина и Сергея Долгорукого, которых

свела в могилу болезнь. Такая же судьба позднее

ожидала и Андрея Шувалова.

315

Из оставшихся в живых некоторые оказали замет­

ное влияние на современную политику. Но лишь один

занимает видное место еще поныне; это — Валуев, при­

надлежавший к министерству, при котором совершилось

освобождение крепостных и про которого говорят

в последнее время, что ему предстоит получить наслед­

ство князя Горчакова.

Что касается нас обоих, то мы согласно с нашими

убеждениями пошли другим путем — совершенно отлич­

ным от пути наших товарищей.

С. Т. АКСАКОВ

ИЗ «ИСТОРИИ МОЕГО ЗНАКОМСТВА

С ГОГОЛЕМ»

Приблизился день именин Гоголя, 9 мая, и он захо­

тел угостить обедом всех своих приятелей и знакомых

в саду у Погодина. Можно себе представить, как было

мне досадно, что я не мог участвовать в этом обеде:

у меня сделался жестокий флюс от зубной боли, с силь­

ной опухолью. Несмотря на то, я приехал в карете,

закутав совершенно свою голову, чтобы обнять и по­

здравить Гоголя; но обедать на открытом воздухе,

в довольно прохладную погоду, не было никакой воз­

можности. Разумеется, Константин 1 там обедал и упро­

сил именинника позвать Самарина, с которым Гоголь

был знаком еще мало. На этом обеде, кроме круга

близких приятелей и знакомых, были: А. И. Тургенев,

князь П. А. Вяземский, Лермонтов, М. Ф. Орлов,

М. А. Дмитриев, Загоскин, профессора Армфельд

и Редкин и многие другие. Обед был веселый и шумный,

но Гоголь хотя был также весел, но как-то озабочен,

что, впрочем, всегда с ним бывало в подобных случаях.

После обеда все разбрелись по саду, маленькими

кружками. Лермонтов читал наизусть Гоголю и другим,

кто тут случились, отрывок из новой своей поэмы

«Мцыри», и читал, говорят, прекрасно. Константин

не слыхал чтения, потому что в это время находился

в другом конце обширного сада с кем-то из своих

приятелей. Потом все собрались в беседку, где Гоголь

собственноручно, с особенным старанием приготовлял

жженку. Он любил брать на себя приготовление этого

напитка, причем говаривал много очень забавных шуток.

Вечером приехали к имениннику пить чай, уже в доме,

несколько дам: А. П. Елагина, К. А. Свербеева,

К. М. Хомякова и Черткова. На вечер многие из

гостей отправились к Павловым, куда Константин,

будучи за что-то сердит на Павлова, не поехал.

317

А. ЧАРЫКОВ

К ВОСПОМИНАНИЯМ О М. Ю. ЛЕРМОНТОВЕ

Зная, с каким живым интересом все почитатели

нашего знаменитого поэта следят за каждым сведением

из его кратковременной жизни, я решился написать

несколько строк о мимолетных встречах с ним на

Кавказе.

Я перешел на Кавказ из России, как тогда выража­

лись, в 1840 году, поступив в 20-ю артиллерийскую

бригаду, штаб которой находился в Ставрополе,

почему мне довольно часто приходилось в нем бывать.

В один из этих приездов в дворянском собрании

давали бал. Война тогда была в полном разгаре, и так

как Ставрополь в то время был сборным пунктом, куда

ежегодно стекалась масса военных для участия в экспе­

дициях против горцев, то на бале офицерства было

многое множество и теснота была страшная; и вот

благодаря этой самой тесноте мне привелось в первый

раз увидать нашего незабвенного поэта; пробираясь

шаг за шагом в танцевальный зал, я столкнулся с одним

из офицеров Тенгинского полка, и когда, извиняясь,

мы взглянули друг на друга, то взгляд этот и глаза его

так поразили меня и произвели такое чарующее

впечатление, что я уже не отставал от него, желая

непременно узнать, кто он такой. Случались со мною

подобные столкновения и прежде и после в продолже­

ние моей долгой жизни, но мне никогда не приходило

в голову справляться о тех особах, с которыми я имел

неудовольствие или удовольствие сталкиваться.

На другой день после бала я слышал следующий

анекдот о Лермонтове: пригласил он на вальс графиню

318

Ростопчину. «Avec vous? — сказала о н а , — après»; *

но отмщение не заставило себя долго ждать; в мазурке

подводят ее к нему с другой дамой. «Мне с в а м и » , —

объявила графиня. «С вами? — п о с л е » , — был ответ

Лермонтова 1.

В Ставрополе, когда я там вращался, самыми попу­

лярнейшими лицами были барон Вревский 2 и Николай

Павлович Слепцов 3, они служили при штабе командую­

щего войсками Кавказской линии и оба пользовались

всеобщею любовью. Гостеприимные их двери были

всегда раскрыты для приезжавшей военной молодежи.

В один прекрасный день мы, артиллеристы, узнали,

что у барона на вечере будет Лермонтов, и, конечно,

не могли пропустить случая его видеть. Добрейший

хозяин по обыкновению очень радушно нас встретил

и перезнакомил со своим дорогим гостем. Публики, как

мне помнится, было очень много, и, когда солидные

посетители уселись за карточными столами, молодежь

окружила Лермонтова. Он, казалось, был в самом

веселом расположении духа и очаровал нас своею

любезностью. Но, не прибегая к фантазии, которая

вечно молода и игрива, не могу сообщить о нашем

гениальном любимце всего, что говорилось и рассказы­

валось им, так как неумолимое время все это изгладило

из моей памяти. Придерживаясь же в воспоминаниях

одной строгой истины, могу рассказать единственный

факт из этого памятного вечера.

Михаил Юрьевич роздал нам по клочку бумаги

и предложил написать по порядку все буквы и обозна­

чить их цифрами; потом из этих цифр по соответству­

ющим буквам составить какой-либо вопрос; приняв

от нас эти вопросы, он уходил в особую комнату и спустя

некоторое время выносил каждому ответ; и все ответы

до того были удачны, что приводили нас в изумление.

Любопытство наше и желание разгадать его секрет было

сильно возбуждено, и, должно быть, по этому поводу

он изложил нам целую теорию в довольно длинной

речи, из которой, к сожалению, в моей памяти остались

только вступительные слова, а именно, что между

буквами и цифрами есть какая-то таинственная связь;

потом упоминал что-то о высшей математике. Вообще

же речь его имела характер мистический; говорил он

очень увлекательно, серьезно; но подмечено было, что

* С вами?.. после ( фр.).

319

серьезность его речи как-то плохо гармонировала

с коварной улыбкой, сверкавшей на его губах и в глазах 4.

Затем ничего уже более не могу припомнить об этом

знаменательном для меня вечере: тяжелая завеса вре­

мени затмила мою память.

В 1841 году, в первой половине июля, после весенней

экспедиции, я прибыл из крепости Грозной для излече­

ния от раны в Пятигорск, и здесь была моя последняя

встреча с Лермонтовым. Припоминаю, что шел я как-то

в гору по улице совсем еще тогда глухой, которая вела

к Железноводску, а он в то же время спускался по

противоположной стороне с толстой суковатой палкой,

сюртук на нем был уже не с белым, а с красным ворот­

ником. Лицо его показалось мне чрезвычайно мрачным;

быть может, он предчувствовал тогда свой близкий

жребий. Злой рок уже сторожил свою жертву.

Когда страшная весть о его кончине пронеслась

по городу, я тотчас же отправился разыскивать его

квартиру, которой не знал. Последняя встреча помогла

мне в этом; я пошел по той же улице, и вот на самой

окраине города, как бы в пустыне, передо мною, в моей

памяти, вырастает домик, или, вернее, убогая хижинка.

Вхожу в сени, налево дверь затворенная, а направо,

в открытую дверь, увидел труп поэта, покрытый

простыней, на столе; под ним медный таз; на дне его

алела кровь, которая за несколько часов еще сочилась

из груди его.

Но вот что меня особенно поразило тогда: я ожидал

тут встретить толпу поклонников погибшего поэта

и, к величайшему удивлению моему, не застал ни одной

души.

Впрочем, не стану отравлять свою память воспо­

минанием о легкомысленном тогдашнем обществе

Пятигорска с его навек запятнанным героем, которому

оно расточало в то время свои симпатии.

Р. И. ДОРОХОВ

ПИСЬМО К М. В. ЮЗЕФОВИЧУ1

Шестимесячная экспедиция и две черкесские пули,

одна в лоб, а другая в левую ногу навылет, помешали

мне, любезный и сердечно любимый Мишель, отвечать

на твое письмо. К делу, я теперь в Пятигорске лечусь

от ран под крылышком у жены — лечусь и Жду погоды!

Когда-то проветрит? В крепости Грозной, в Большой

Чечне, я, раненный, встретился с Левушкой, он наконец

добился махровых эполет и счастлив как медный грош 2.

Он хочет писать к тебе. В последнюю экспедицию

я командовал летучею сотнею казаков 3, и прилагаемая

копия с приказа начальника кавалерии объяснит тебе,

что твой Руфин еще годен к чему-нибудь; по силе моих

ран я сдал моих удалых налетов Лермонтову. Славный

малый — честная, прямая душа — не сносить ему голо­

вы. Мы с ним подружились и расстались со слезами на

глазах. Какое-то черное предчувствие мне говорило, что

он будет убит. Да что говорить — командовать летучею

командою легко, но не малина. Жаль, очень жаль Лер­

монтова, он пылок и х р а б р , — не сносить ему головы 4.

Я ему говорил о твоем журнале, он обещал написать,

если останется жить и приедет в Пятигорск. Я ему

читал твои стихи, и он был в восхищении, это меня

обрадовало...

11 Лермонтов в восп. совр.

321

А. В. ДРУЖИНИН

ИЗ СТАТЬИ

«СОЧИНЕНИЯ ЛЕРМОНТОВА»

Во всей истории русской литературы, за исключе­

нием личности Пушкина, с каждым годом и с каждым

новейшим исследованием становящейся ближе и ближе

к сердцу нашему, мы не находим фигуры более симпа­

тичной, чем фигура поэта Лермонтова. Загадочность, ее

облекающая, еще сильнее приковывает к Лермонтову

помыслы наши, уже подготовленные к любви и юностью

великого писателя, и его безвременною кончиною,

и страдальческими тонами многих его мелодий, и не­

обыкновенными чертами всей его жизни. Большая часть

из современников Лермонтова, даже многие из лиц, свя­

занных с ним родством и приязнью, говорят о поэте как

о существе желчном, угловатом, испорченном и преда­

вавшемся самым неизвинительным к а п р и з а м , — но ря­

дом с близорукими взглядами этих очевидцев идут

отзывы другого рода, отзывы людей, гордившихся друж­

бой Лермонтова и выше всех других связей ценивших

эту дружбу. По словам их, стоило только раз пробить

ледяную оболочку, только раз проникнуть под личину

суровости, родившейся в Лермонтове отчасти вслед­

ствие огорчений, отчасти просто через прихоть моло­

д о с т и , — для того чтоб разгадать сокровища любви,

таившиеся в этой богатой натуре. Жизнь Лермонтова,

до сей поры еще никем не рассказанная, известна нам

лишь весьма поверхностно, а между тем она изобилует

фактами, говорящими в пользу поэта красноречивее

всех дружеских панегириков. Лермонтов умел быть сме­

лым в то время, когда прямая и смелая речь вела к ве­

ликим б е д а м , — он заявил свою преданность русской

музе в ту пору, когда эта муза могла лишь подвергать

322

своих поклонников гонению и осуждению света. Когда

погиб Пушкин, перенесший столько неотразимых обид

от общества, еще не дозревшего до его п о н и м а н и я , —

мальчик Лермонтов в жгучем, поэтическом ямбе первый

оплакал поэта, первый кинул железный стих в лицо тем,

которые ругались над памятью великого человека. Не­

милость и изгнание, последовавшие за первым подви­

гом поэта, Лермонтов, едва вышедший из детства, вы­

нес так, как переносятся житейские невзгоды людьми

железного характера, предназначенными на борьбу

и владычество. Вместо того чтоб тосковать в чужом крае

и тосковать о столичной жизни, так привлекательной

в его л е т а , — он привязался к Кавказу, сердцем отдава­

ясь практической жизни, и мало того что приготовил

себя самого к разумной военной д е я т е л ь н о с т и , — но

с помощью своего великого дарования сделал для Кав­

каза то, что для России было сделано Пушкиным. Когда

быстрая и ранняя литературная слава озарила голову

кавказского изгнанника, наш поэт принял ее так, как

принимают славу писатели, завоевавшие ее десятками

трудовых годов и подготовленные к знаменитости.

Вспомним, что Байрон, идол юноши Лермонтова, возил­

ся со своей известностью как мальчик, обходился со

своими сверстниками как турецкий паша, имел сотни

литературных ссор и вдобавок еще почти стыдился

звания литератора. Ничего подобного не позволил себе

Лермонтов даже в ту пору, когда вся грамотная Россия

повторяла его имя. Для этого насмешливого и каприз­

ного офицера, еще так недавно отличавшегося на юнкер­

ских попойках или кавалерийских маневрах под Крас­

ным Селом, мир искусства был святыней и цитаделью,

куда не давалось доступа ничему недостойному. Гордо,

стыдливо и благородно совершил он свой краткий путь

среди деятелей русской литературы, которая, нечего

скрывать, в то время представляла много искушений

и много путей к дурному. События последнего, самого

великого, самого плодовитого года в жизни знаменитого

юноши почти неизвестны. Как человек, Лермонтов,

может быть, в эту пору был незамечателен, а временами

и г р е ш е н , — но как поэт, он, видимо, переживал эпоху

необыкновенную (и, по всей вероятности, имевшую

влияние на его характер). Он зрел с каждым новым

произведением, он что-то чудное носил под своим серд­

цем, как мать носит ребенка, мотивы невыразимой,

подавляющей скорби вырывались у его музы и смеши-

323

вались с другими восторженно-сладкими звуками. Опыт

веков, история литературы всех народов показывают

с ясностью, что природа никогда не тратит сил своих

по-пустому, не дает писателю, предназначенному на

скромную д е я т е л ь н о с т ь , — языка и замашек поэта

великого. А в 1841 году, за самое короткое время от

преждевременной смерти, Лермонтов показал нам все

частные особенности поэта истинно великого. Лорд

Байрон с гордостью подписал бы свое имя под иными

строфами «Сказки для детей», самые возвышенные из

песен Гейне не имели в себе столько силы и грусти, как

многие из предсмертных песен русского двадцатишести­

летнего писателя. Общеевропейская, общечеловеческая

физиономия поэта Лермонтова еще не успела выска­

заться, определиться с ясностью, но все признаки и за­

датки мирового поэта тут были — начиная с формы

стиха, до сих пор недосягаемой по совершенству, до

удивительного проникновения в жизнь природы, выра­

зившегося множеством картин, мастерства первоклас­

сного.

Не говорим уже о разнообразии и всесторонности

последних пьес Лермонтова, о глубине мысли, прони­

кавшей многие из них, о богатырских порывах к недо­

сягаемому миру, какими они наполнены.

Да, тысяча восемьсот сорок первый год — послед­

ний год в жизни поэта нашего — есть истинное чудо

в своем роде, и лучшее право Лермонтова на наше во­

сторженное сочувствие. Просмотрите со вниманием

оглавление книжки, изданной г-м Дудышкиным 1, и вы

убедитесь в справедливости слов наших. И до этого

года поэт был первенствующим деятелем в нашей ли­

т е р а т у р е , — вся его заслуженная слава была основана

на творениях предыдущих годов (особенно на «Герое

нашего времени»), но потрудитесь взглянуть на список

стихотворений, относящихся к последнему году жизни

Л е р м о н т о в а , — и вы увидите, что почти все написанное

им прежде, за исключением трех или четырех стихотво­

рений *, и «Герой нашего времени», в свое время сводив-

* Замечательна правильная прогрессивность в развитии таланта

Лермонтова. У него нет блистательных начинаний, за которыми сле­

дуют периоды вялости, бездействия или слабого творчества. Чем

ближе к 1841 году, тем более силы и гениальных задатков. Мы ви­

дим только один перерыв, в 1838 году, но этот год был очень хло­

потливым по служебным делам Лермонтова, и сверх того, в этом

году задуман им «Герой нашего времени». ( Примеч. А. В. Дружинина.)

324

ший с ума читающую Р о с с и ю , — все померкнет перед

творчеством означенного года. В числе тридцати шести

стихотворений, принадлежащих к 1841 году, есть три

или четыре заимствованных, даже слабых («Вид гор из

степей Козлова», «Кинжал»), но если мы исключим их

без сожаления, все-таки количество вещей, написанных

в 1841 году, будет равно всему, что было прежде напи­

сано Лермонтовым 2. О внутреннем же достоинстве

и говорить нечего. Много поэтов в мире погибало раньше

срока — все славнейшие деятели русской поэзии сошли

в могилу, не исполнив и половины того, на что их со­

отечественники могли р а с с ч и т ы в а т ь , — но никогда еще

судьба не поступала так жестоко с надеждами, ею же

возбужденными, никогда она так безвременно не похи­

щала существа, в такой степени украшенного присут­

ствием гения. Последний, загадочный год в жизни Лер­

монтова, весь исполненный д е я т е л ь н о с т и , — сокровище

для внимательного ценителя, всегда имеющего наклон­

ность заглядывать в «лабораторию гения», напряженно

следить за развитием каждой великой силы в мире

искусства. Тут на всяком шагу виден новый порыв

в сокровеннейшие тайники т в о р ч е с т в а , — новый шаг

к той неразгаданной грани, которая отделяет деятелей

гениальных от деятелей высокоталантливых. И вот,

кажется, грань перейдена, вот будто послышались не­

бывалые звуки, от которых забьются сердца миллионов

людей... все пророчит победу, кажется, одна только

минута отделяет нас от новой силы и нового с л о в а , —

и вдруг все становится мрачно, все ожидания падают,

как здание, выстроенное на песке. Безвременная насиль­

ственная смерть заканчивает всю эту великолепную

картину, невольная злоба наполняет душу н а ш у , — зло­

ба на общество, не сумевшее оградить своего певца,

злоба на презренные орудия его гибели, злоба на мер­

завцев, осмелившихся ей радоваться или холодно встре­

чать весть, скорбную для отечества. И только после

долгого озлобления, после долгих уверений самого себя

в невозвратимости утраты дух наш успокаивается. Мы

принимаем то, что дано нам, снова дивимся песням

безвременно погибшего юноши и, проклиная лиц, допу­

стивших его п о г и б е л ь , — все-таки с гордостью убеж­

даемся, что «не бездарна та природа, не погиб еще тот

край», где при стечении самых неблагоприятных слу­

чайностей, при полной неспособности общества ценить

325

людей, его возвеличивающих, — все еще появляются

личности, подобные поэту Лермонтову.

В издании, принадлежащем С. С. Дудышкину и те­

перь нами разбираемом, нет биографии Лермонтова, нет

даже материалов для его биографии. В этом отношении

винить издателя невозможно, для полного жизнеописа­

ния еще не пришло время, материалов же готовых

слишком мало, неизданных же, может быть, и довольно,

но все они раскиданы по рукам людей, весьма мало

заботящихся о литературе. Жизнь Лермонтова не была

скупа событиями, но многие слишком интимные ее под­

робности, касаясь людей живых или еще недавно умер­

ших, не могут принадлежать печати. Поэт имел, как

говорят люди, его знававшие, небольшое число страст­

ных привязанностей, имевших решительное влияние на

его жизнь, касаться их невозможно, когда еще живы

женщины, ценимые им выше всего на свете. Умея лю­

бить, Лермонтов был и тем, что Байрон называет a good

hater, то есть человек, умевший ненавидеть глубоко.

Друзей имел он мало и с ними редко бывал сообщите-

лен, может быть, вследствие детской привычки к сосре­

доточенной мечтательности, может быть, потому, что их

интересы совершенно рознились с его собственными. На

переписку был он ленив, и хотя, соприкасаясь <со> всем

кругом столичного и провинциального общества, имел

множество знакомых, но во всех сношениях с ними дер­

жал себя скорее наблюдателем, чем действующим ли­

цом, за что многие его считали человеком без сердца.

Не надо забывать и влияния Байрона, и многих афориз­

мов из «Героя нашего времени» — для оценки Лермон­

това как человека. По натуре своей горделивый, сосре­

доточенный, и сверх того, кроме гения, отличавшийся

силой х а р а к т е р а , — наш поэт был честолюбив и скрытен.

Эти качества с годами нашли бы себе применение и вы­

яснились бы в нечто стройно-определенное, — но при

молодости, горечи изгнания и байроническом влиянии

они, естественно, высказывались иногда в капризах, ино­

гда в необузданной насмешливости, иногда в холодной

сумрачности нрава. Вот причина противоречащих отзы­

вов о Лермонтове как о человеке и, может быть, той не­

охоты писать о нем, какую не раз мы сами подмечали

в лицах, имевших кое-что сказать о Лермонтове. Между

всеми теми, которых мы в разное время вызывали на

сообщение нам воспоминаний о поэте, мы помним только

одного человека, говорившего о нем охотно, с полной

326

любовью, с решительным презрением к слухам о дур­

ных сторонах частной жизни п о э т а , — но и он все-таки

решительно отказался набросать хотя несколько заме­

ток о своем покойном друге, отговариваясь ленью

и служебными делами. Мы должны прибавить, что

последняя причина была уважительна, наш приятель

собирался в экспедицию, где и положил свою голову 3.

Дружеские отношения его к Лермонтову были несом­

ненны. За день до своего выступления из города <Пяти-

гор>ска, где мы сошлись с л у ч а й н о , — он, укладываясь

в поход, показывал нам мелкие вещицы, принадлежав­

шие Лермонтову, свой альбом с несколькими шуточ­

ными стихами поэта, портрет, снятый с него в день

смерти, и большую тетрадь в кожаном переплете, на­

полненную рисунками (Лермонтов рисовал очень бойко

и недурно). Картинки карандашом изображали по боль­

шей части сцены кавказской жизни, стычки линейных

казаков с татарами и т. д. Кой-где между ними были

еще стихи — отрывки из известных уже произведений да

опять шуточные двустишия и четверостишия, относя­

щиеся к каким-то неизвестным лицам и не имеющие

другого значения 4.

Так как, пользуясь правами рецензента, мы наме­

рены передать читателям кое-что из изустных расска­

зов приятеля Л е р м о н т о в а , — то не мешает предвари­

тельно сказать два слова о том, какого рода человек

был сам рассказчик. Он считался храбрым и отличным

кавказским офицером, носил имя, известное в русской

военной истории; и, подобно Лермонтову, страстно

любил кавказский край, хотя брошен был туда не по

своей охоте. Чин у него был небольшой, хотя на лицо

мой знакомый казался очень стар и и з д е р ж а н , — това­

рищи его были в больших чинах, и сам он не отстал бы

от них, если б в разное время не подвергался разжа­

лованию в рядовые (два или три р а з а , — об этом спра­

шивать казалось неловко). Должно признаться, что

знакомец наш, обладая множеством достоинств, храб­

рый как лев, умный и приятный в сношениях, был

все-таки человеком из породы, которая странна и даже

невозможна в наше время, из породы удальцов, воспе­

тых Денисом Давыдовым и памятных, по преданию, во

многих полках легкой кавалерии. Живи он в двенадца­

том году, при широкой дороге для военного разгула

и дисциплине, ослабленной необходимостью, его про­

славляли бы как рубаку и, может быть, за самые шало-

327

сти его не взыскивалось бы со строгостью, но при мире

и тишине дела шли иначе. Молодость его прошла

в постоянных бурях, шалостях и невзгодах, с годами все

это стало реже, но иногда возобновлялось с великой

необузданностью. Но, помимо этих периодических

отклонений от общепринятой стези, Д<орохо>в был

человеком умным, занимательным и вполне достойным

заслужить привязанность такого лица, как Лермонтов.

Во все время пребывания поэта на Кавказе приятели

видались очень часто, делали вместе экспедиции и вместе

веселились на водах. С г о д а м и , — когда подробные

рассказы о последних годах поэта будут возможны

в п е ч а т и , — мы передадим на память несколько осо­

бенных приключений, а также подробности о последних

днях Лермонтова, в настоящее же время, по весьма

понятной причине, мы можем лишь держаться общих

отзывов и общих рассуждений о его характере.

« Л е р м о н т о в , — рассказывал нам его покойный прия­

т е л ь , — принадлежал к людям, которые не только не

нравятся с первого раза, но даже на первое свидание

поселяют против себя довольно сильное предубеждение.

Было много причин, по которым и мне он не полюбился

с первого разу. Сочинений его я не читал, потому что

до стихов, да и вообще до книг не охотник, его холод­

ное обращение казалось мне надменностью, а связи его

с начальствующими лицами и со всеми, что терлось

около штабов, чуть не заставили меня считать его за

столичную выскочку. Да и физиономия его мне не была

по в к у с у , — впоследствии сам Лермонтов иногда смеялся

над нею и говорил, что судьба, будто на смех, послала

ему общую армейскую наружность.На каком-то увесе­

лительном вечере мы чуть с ним не посчитались очень

к р у п н о , — мне показалось, что Лермонтов трезвее всех

нас, ничего не пьет и смотрит на меня насмешливо 5. То,

что он был трезвее м е н я , — совершенная правда, но он

вовсе не глядел на меня косо и пил сколько следует,

только, как впоследствии о к а з а л о с ь , — на его натуру,

совсем не богатырскую, вино почти не производило ни­

какого действия. Этим качеством Лермонтов много гор­

дился, потому что и по годам, и по многому другому

он был порядочным ребенком.

Мало-помалу неприятное впечатление, им на меня

произведенное, стало изглаживаться. Я узнал события

его прежней жизни, узнал, что он по старым связям

имеет много знакомых и даже родных на Кавказе,

328

а так как эти люди знали его еще дитятей, то и естествен­

но, что они оказывались старше его по служебному

положению. Вообще говоря, начальство нашего края

хорошо ведет себя с молодежью, попадающей на Кав­

каз за какую-нибудь историю, и даже снисходительно

обращается с виновными более важными. Лермонтова

берегли по возможности и давали ему все случаи отли­

читься, ему стоило попроситься куда угодно, и его же­

лание и с п о л н я л о с ь , — но ни несправедливости, ни обиды

другим через это не делалось. В одной из экспедиций,

куда пошли мы с ним вместе, случай сблизил нас окон­

чательно: обоих нас татары чуть не изрубили, и только

неожиданная выручка спасла нас. В походе Лермонтов

был совсем другим человеком против того, чем казался

в крепости или на водах, при скуке и безделье».

Итак, по необходимости — все, что могут биографы

сказать о жизни поэта Лермонтова, и все, что можем

сказать мы сами, имевшие случай сходиться с неболь­

шим числом лиц, его хорошо знавших, до сих пор

ограничивается одними общими соображениями. Как

ни хотелось бы и нам поделиться с публикою запасом

сведений о службе Лермонтова на К а в к а з е , — историею

его кончины, рассказанной нам на самом ее театре

с большими п о д р о б н о с т я м и , — мы хорошо знаем, что

для таких подробностей и сведений не пришло время.

Примиримся же с необходимостью и расскажем, по

крайней мере, тот бедный запас фактов, который теперь

может быть рассказан.

Изо всей жизни Лермонтова, взятой с внешней точки

зрения, только начало и конец заключают в себе нечто

благоприятное поэтическому развитию его таланта. Ди­

тятей он живал в деревне с старым домом и запущен­

ным садом, смерть нашла его между величавых гор

Кавказа, посреди обильной, уму и сердцу говорящей

деятельности. Лучше всех анекдотов о детстве Лермон­

това, живее всех рассказов о его ученических годах яв­

ляется его бессмертная элегия, задуманная на бале,

дописанная в невольном уединении и подписанная ты­

сяча восемьсот сороковым годом. Элегия эта — «Первое

я н в а р я » , — по справедливости считающаяся жемчужи­

ной в поэтическом венце Лермонтова. Тут история его

детских дум и радостей, тут сведены в одном фокусе

все лучи, кидавшие свет ранней поэзии на целое детство

истинного поэта.

329

...памятью к недавней старине

Лечу я вольной, вольной птицей;

И вижу я себя ребенком; и кругом

Родные все места: высокий барский дом

И сад с разрушенной теплицей;

Зеленой сетью трав подернут спящий пруд

А за прудом село дымится — и встают

Вдали туманы над полями.

В аллею темную вхожу я; сквозь кусты

Глядит вечерний луч, и желтые листы

Шумят под робкими шагами.

И странная тоска теснит уж грудь мою:

Я думаю об ней, я плачу и люблю,

Люблю мечты моей созданье

С глазами, полными лазурного огня,

С улыбкой розовой, как молодого дня

За рощей первое сиянье.

Так царства дивного всесильный господин —

Я долгие часы просиживал один,

И память их жива поныне

Под бурей тягостных сомнений и страстей,

Как свежий островок безвредно средь морей

Цветет на влажной их пустыне.

Мы не можем не заметить от себя при этом случае,

что все рассказы о детстве Лермонтова, в разное время

слышанные нами и иногда от людей вовсе не поэтиче­

ских по н а т у р е , — словно почерпнуты из этого стихо­

творения. Во всех ребенок Лермонтов изображается

нам сосредоточенным и мечтательным (мы видим, что

у него даже была воображаемая подруга с голубыми

глазами и розовой улыбкой!), умеющим находить

наслаждение в одиночестве и недовольным, когда что-

нибудь отрывало его от уединенных прогулок. Как все

дети с подобным развитием, Лермонтов долго был не­

складным мальчиком и даже в молодости, выезжая

в свет, имея на всем Кавказе славу льва-писателя, не

мог отделаться от застенчивости, которую только при­

крывал то холодностью, то насмешливой сумрачностью

приемов. К наукам, особенно к наукам точным, мальчик

Лермонтов расположения не имел, да и вообще не по­

давал блестящих надежд в будущем, отчасти потому,

что учился понемногу, как все русские мальчики, отчасти

и по развитию поэтического элемента в ущерб прочим.

Читал он, конечно, много, хотя по большей части лишь

произведения изящной л и т е р а т у р ы , — поэзия Пушкина

и знакомство с иностранными языками ограждали его

от слишком неразборчивого чтения. О том, когда и как

330

начал писать Лермонтов, многого говорить не сможем,

потому что в произведениях его детства нет особенных

залогов будущего совершенства 6, и в этом роде они да­

леко ниже лицейских стихотворений Пушкина.

С поступлением мальчика или, скорее, молодого

человека в учебное заведение (в старую Школу гвар­

дейских подпрапорщиков и юнкеров принимались воспи­

танники не моложе шестнадцати лет) внешняя обста­

новка жизни Лермонтова становится не только не поэти­

ческою, но даже антипоэтическою. Дошедшие до нас

школьные произведения поэта, острые и легко написан­

ные, хотя по содержанию своему неудобные к печати,

оставляют в нас чувство весьма грустное. Всякая моло­

дость имеет свой разгул, и от семнадцатилетних гусаров

никто не может требовать катоновских доблестей, но

самый снисходительный наблюдатель сознается, что

разгул молодежи лермонтовского времени был разгулом

нехорошим. Даже старый Бурцов, забияка и ёра, не

одобрил бы своих мальчиков-потомков, не одобрил бы

и среды, в которую они были поставлены. Гусар Бурцов

никак не понял бы этих полузатворнических, полууда­

лых нравов, этих ребяческих кутежей, основанных не

столько на потребности веселья, сколько на моде и под­

ражании взрослым. Нам кажется, что если бы семнад­

цатилетнего Бурцова посадили в закрытое заведение,

он или удрал бы из него для того, чтоб пойти солдатом

в настоящие гусары, или выдержал бы искус, скрепя

сердце, не роняя достоинства молодости, не увлекаясь

полупроказами и полуудальством воспитанника. В юно­

шеских стихах, относящихся ко времени затворничества

Лермонтова, мы не встречаем и тени протеста в бур-

цовском отношении. Он доволен своим «пестрым эскад­

роном» *7, восхищается своими удалыми сверстниками,

а в товарищах, едва вышедших из ребяческого воз­

раста, выхваляет то, что едва спускалось герою Де­

нису, прославившему себя в бою и честно послуживше­

му родине. Понятно, что при таком направлении жизни

речи не могло быть о науке, о дельном чтении, даже об

основательном изучении военного ремесла, к которому

Лермонтов готовился. К счастию, срок юнкерского вос­

питания был не долог, и Лермонтов не замедлил про-

* В старой школе юнкера носили мундир своих полков, а не

один общий, как в настоящее время. ( Примеч. А. В. Дружинина.)

331

ститься с бытом не то офицерским, не то кадетским,

и, во всяком с л у ч а е , — для него ничего не давшим 8.

Жизнь молодого поэта в столице как военного

и светского человека тоже не во многом была радостна.

Лермонтов принадлежал к тому кругу петербургского

общества, который составляет какой-то промежуточный

слой между кругом высшим и кругом средним, и потому

и не имеет прочных корней в обоих. По роду службы

и родству он имел доступ всюду, но ни состояние, ни

привычки детских лет не позволяли ему вполне стать

человеком большого света. В тридцатых годах, когда

разделение петербургских кругов было несравненно рез­

че, чем теперь, или когда, по крайней мере, нетерпи­

мость между ними проявлялась сильнее, такое положе­

ние имело свои большие невыгоды. Но в смягчение им

оно давало поэту, по крайней мере, досуг, мешало ему

слишком часто вращаться в толпе и тем поперечить

своим врожденным наклонностям. Сверх того, служба

часто требовала присутствия Лермонтова в окрестно­

стях Петербурга, где поневоле все располагало его

к трудам, чтению, пересмотру его заброшенных было

тетрадок. Нужно ли говорить о том, что скоро к другим

побуждениям высказаться присовокупилась страсть,

самая горячая и самая способная возвысить душу славо­

любивого юноши? Как бы то ни было, но период первой

службы Лермонтова, довольно бесцветный по событиям,

принес ему с собою охоту к труду. Уже силы были

испробованы в печати, наступал довольно заметный

перелом в направлении новых стихотворений, влияние

Пушкина как образца сменило собою рабское увлече­

ние Б а й р о н о м , — не повредив, однако же, страсти Лер­

монтова к байроновской поэзии, захватившей собой всю

душу талантливого юноши почти что с детского воз­

раста.

А. Д. ECAKOB

МИХАИЛ ЮРЬЕВИЧ ЛЕРМОНТОВ

...Мне вспомнился 1840 год, когда я, еще совсем

молодым человеком, участвовал в осенней экспедиции

в Чечне и провел потом зиму в Ставрополе, и тут и там

в обществе, где вращался наш незабвенный поэт. Ред­

кий день в зиму 1840—1841 годов мы не встречались

в обществе. Чаще всего сходились у барона Ипп.

Ал. Вревского 1, тогда капитана Генерального штаба,

у которого, приезжая из подгородней деревни, где

служил в батарее, там расположенной, останавливался.

Там, то есть в Ставрополе, действительно в ту зиму

собралась, что называется, la fine fleur молодежи *.

Кроме Лермонтова, там зимовали: гр. Карл Ламберт 2,

Столыпин (Mongo), Сергей Трубецкой 3, Генерального

штаба: Н. И. Вольф, Л. В. Россильон 4, Д. С. Бибиков,

затем Л. С. Пушкин, Р. И. Дорохов и некоторые другие,

которых не вспомню. Увы, всех названных пережил

я. Вот это общество, раза два в неделю, собиралось

у барона Вревского. Когда же случалось приезжать

из Прочного Окопа (крепость на Кубани) рядовому

Михаилу Александровичу Назимову (декабрист, ныне

живущий в городе Пскове), то кружок особенно ожив­

лялся. Несмотря на скромность свою, Михаил Алексан­

дрович как-то само собой выдвигался на почетное место,

и все, что им говорилось, бывало выслушиваемо без

прерывов и шалостей, в которые чаще других вдавался

Михаил Юрьевич. Никогда я не замечал, чтобы в разго­

воре с М. А. Назимовым, а также с И. А. Вревским Лер­

монтов позволял себе обычный свой тон persiflage'а **.

* цвет молодежи ( фр.) .

**насмешки ( фр.) .

333

Не то бывало со мной. Как младший, юнейший в этой

избранной среде, он школьничал со мной до пределов

возможного, а когда замечал, что теряю терпение (что,

впрочем, недолго заставляло себя ждать), он, бывало,

ласковым словом, добрым взглядом или поцелуем тот­

час уймет мой пыл.

Итак, прочитав в статье г. Висковатова отзыв

Л. В. Россильонао Лермонтове, я вспомнил их обоюд­

ные отношения, которые действительно были несколько

натянуты. Вспомнил, как один в отсутствие другого

нелестно отзывался об отсутствующем. Как Россильон

называл Лермонтова фатом, рисующимся (теперь бы

сказали poseur) и чересчур много о себе думающим

и как М. Ю., в свою очередь, говорил о Россильоне:

«Не то немец, не то поляк, а пожалуй, и жид». Что же

было первою причиной этой обоюдной антипатии — мне

неизвестно. Положа руку на сердце, скажу, что оба

были неправы. Мне не раз случалось видеть М. Ю. сер­

дечным, серьезно разумным и совсем не позирующим.

Льва Вас<ильевича> Россильона, намного пережившего

Лермонтова, знают очень многие и вне Кавказа. Это бы­

ла личность почтенная, не ищущая многого в людях

и тоже, правда, немного дававшая им, но проведшая

долгую жизнь вполне честно.

16 декабря 1884 г.

Тифлис.

P. S. Из всех портретов М. Ю. Лермонтова, которые

где-либо издавались, положительно ни один не схож

с оригиналом. Помнится мне, что офицеры лейб-гвар­

дии гусарского полка поднесли свои акварельные

портреты бывшему своему командиру М. Г. Хомутову.

Между этими портретами был и Михаила Юрьевича,

и единственный, по мне, лучше других его напомина­

ющий. Куда он девался? 5

К. X. МАМАЦЕВ

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

(В пересказе В. А. Потто)

«Я хорошо помню Л е р м о н т о в а , — рассказывает

Константин Х р и с т о ф о р о в и ч , — и как сейчас вижу его

перед собою, то в красной канаусовой рубашке, то

в офицерском сюртуке без эполет, с откинутым назад

воротником и переброшенною через плечо черкесскою

шашкой, как обыкновенно рисуют его на портретах.

Он был среднего роста, с смуглым или загорелым лицом

и большими карими глазами. Натуру его постичь было

трудно. В кругу своих товарищей, гвардейских офице­

ров, участвующих вместе с ним в экспедиции, он был

всегда весел, любил острить, но его остроты часто

переходили в меткие и злые сарказмы, не доставлявшие

особого удовольствия тем, на кого были направлены.

Когда он оставался один или с людьми, которых любил,

он становился задумчив, и тогда лицо его принимало

необыкновенно выразительное, серьезное и даже груст­

ное выражение; но стоило появиться хотя одному гвар­

дейцу, как он точас же возвращался к своей банальной

веселости, точно стараясь выдвинуть вперед одну

пустоту светской петербургской жизни, которую он

презирал глубоко. В эти минуты трудно было узнать,

что происходило в тайниках его великой души. Он имел

склонность и к музыке, и к живописи, но рисовал одни

карикатуры, и если чем интересовался — так это шах­

матного игрою, которой предавался с увлечением».

Он искал, однако, сильных игроков, и в палатке Мама-

цева часто устраивались состязания между ним

и молодым артиллерийским поручиком Москалевым.

Последний был действительно отличный игрок, но ему

только в редких случаях удавалось выиграть партию

335

у Лермонтова. Как замечательный поэт Лермонтов

давно оценен по достоинству, но как об офицере о нем

и до сих пор идут бесконечные споры. Константин

Христофорович полагает, впрочем, что Лермонтов

никогда бы не сделал на этом поприще блистательной

карьеры — для этого у него недоставало терпения

и выдержки. Он был отчаянно храбр, удивлял своею

удалью даже старых кавказских джигитов, но это

не было его призванием, и военный мундир он носил

только потому, что тогда вся молодежь лучших фамилий

служила в гвардии. Даже в этом походе он никогда

не подчинялся никакому режиму, и его команда, как

блуждающая комета, бродила всюду, появлялась там,

где ей вздумается, в бою она искала самых опасных

м е с т , — и... находила их чаще всего у орудий Мамацева 1.

Чеченский поход начался 1 мая движением в Аух

и Салатавию, потом войска через Кумыкскую плоскость

прошли на правый берег Сунжи и, наконец, перенесли

военные действия в Малую Чечню, где встречи с неприя­

телем сделались чаще и битвы упорнее и кровопро­

литнее.

Первое горячее дело, в котором пришлось участво­

вать Мамацеву и которое составило ему репутацию

лихого артиллерийского офицера, произошло 11 июля,

когда войска проходили дремучий гойтинский лес.

Мамацев с четырьмя орудиями оставлен был в арьергар­

де и в течение нескольких часов один отбивал картечным

огнем бешеные натиски чеченцев. Это было торжество

хладнокровия и ледяного мужества над дикою, не знаю­

щей препон, но безрассудною отвагою горцев. Под

охраной этих орудий войска вышли наконец из леса

на небольшую поляну, и здесь-то, на берегах Валерика,

грянул бой, составляющий своего рода кровавую эпопею

нашей кавказской войны. Кто не знает прекрасного

произведения Лермонтова, озаглавленного им «Вале­

рик» и навеянного именно этим кровавым побоищем.

Выйдя из леса и увидев огромный завал, Мамацев

с своими орудиями быстро обогнул его с фланга и при­

нялся засыпать гранатами. Возле него не было никакого

прикрытия. Оглядевшись, он увидел, однако, Лер­

монтова, который, заметив опасное положение артил­

лерии, подоспел к нему с своими охотниками. Но едва

начался штурм, как он уже бросил орудия и верхом

на белом коне, ринувшись вперед, исчез за завалами.

Этот момент хорошо врезался в память Константина

336

Христофоровича. После двухчасовой страшной резни

грудь с грудью неприятель бежал. Мамацев преследо­

вал его со своими орудиями — и, увлекшись стрельбой,

поздно заметил засаду, устроенную в высокой куку­

рузе. Один миг раздумья — и из наших лихих артилле­

ристов ни один не ушел бы живым. Их спасло присут­

ствие духа Мамацева: он быстро приказал зарядить все

четыре орудия картечью и встретил нападающих таким

огнем, что они рассеялись, оставив кукурузное поле

буквально заваленное своими трупами. С этих пор

имя Мамацева приобрело в отряде широкую популяр­

ность.

До глубокой осени оставались войска в Чечне, изо

дня в день сражаясь с чеченцами, но нигде не было

такого жаркого боя, как 27 октября 1840 года. В Авту-

ринских лесах войскам пришлось проходить по узкой

лесной тропе под адским перекрестным огнем неприя­

теля; пули летели со всех сторон, потери наши росли

с каждым шагом, и порядок невольно расстраивался.

Последний арьергардный батальон, при котором нахо­

дились орудия Мамацева, слишком поспешно вышел из

леса, и артиллерия осталась без прикрытия. Чеченцы

разом изрубили боковую цепь и кинулись на пушки.

В этот миг Мамацев увидел возле себя Лермонтова,

который точно из земли вырос со своею командой.

И как он был хорош в красной шелковой рубашке

с косым расстегнутым воротом; рука сжимала рукоять

кинжала. И он, и его охотники, как тигры, сторожили

момент, чтобы кинуться на горцев, если б они добрались

до орудий. Но этого не случилось. Мамацев подпустил

неприятеля почти в упор и ударил картечью. Чеченцы

отхлынули, но тотчас собрались вновь, и начался бой,

не поддающийся никакому описанию. Чеченцы через

груды тел ломились на пушки; пушки, не умолкая,

гремели картечью и валили тела на тела. Артиллеристы

превзошли в этот день все, что можно было от них

требовать; они уже не банили орудий — для этого у них

недоставало времени — и только посылали снаряд за

снарядом. Наконец эту страшную канонаду услыхали

в отряде, и высланная помощь дала возможность

орудиям выйти из леса. <...>

Не менее жаркий бой повторился 4 ноября и в Ал-

динском лесу, где колонна лабинцев дралась в течение

восьми с половиною часов в узком лесном дефиле.

Только уже по выходе из леса попалась наконец

337

небольшая площадка, на которой Мамацев поставил

четыре орудия и принялся обстреливать дорогу, чтобы

облегчить отступление арьергарду. Вся тяжесть боя

легла на нашу артиллерию. К счастью, скоро показалась

другая колонна, спешившая на помощь к нам с левого

берега Сунжи. Раньше всех явился к орудиям Мамацева

Лермонтов с своею командой, но помощь его оказалась

излишнею: чеченцы прекратили преследование.

«Здесь четвертого н о я б р я , — говорит Константин

Х р и с т о ф о р о в и ч , — было мое последнее свидание с по­

этом. После экспедиции он уехал в отпуск в Петербург,

а на следующий год мы с невыразимою скорбью узнали

о трагической смерти его в Пятигорске».

Я. И. КОСТЕНЕЦКИЙ

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

Когда уже я был на третьем курсе, в 1831 году

поступил в университет по политическому же факуль­

тету Лермонтов 1, неуклюжий, сутуловатый, маленький,

лет шестнадцати юноша, брюнет, с лицом оливкового

цвета и большими черными глазами, как бы исподлобья

смотревшими. Вообще студенты последнего курса не

очень-то сходились с первокурсниками, и потому и я был

мало знаком с Лермонтовым, хотя он и часто подле

меня садился на лекциях; тогда еще никто и не подозре­

вал в нем никакого поэтического таланта. Кстати,

расскажу теперь все мои случайные встречи с этим

знаменитым поэтом. На Кавказе, в 1841 году, находился

я в Ставрополе, в штабе командующего войсками в то

время генерала Граббе, где я, в должности старшего

адъютанта, заведовал первым, то есть строевым, отде­

лением штаба. Однажды входит ко мне в канцелярию

штаба офицер в полной форме и рекомендуется

поручиком Тенгинского пехотного полка Лермонто­

вым 2. В то время мне уже были известны его поэти­

ческие произведения, возбуждавшие такой восторг,

и поэтому я с особенным волнением стал смотреть

на него и, попросив его садиться, спросил, не учился

ли он в Московском университете. Получив утверди­

тельный ответ, я сказал ему мою фамилию, и он при­

помнил наше университетское с ним знакомство. После

этого он объяснил мне свою надобность, приведшую

его в канцелярию штаба: ему хотелось знать, что

сделано по запросу об нем военного министра. Я как-то

и не помнил этой бумаги, велел писарю отыскать ее,

339

и когда писарь принес мне бумагу, то я прочитал ее

Лермонтову. В бумаге этой к командующему войсками

военный министр писал, что государь император,

вследствие ходатайства бабки поручика Тенгинского

полка Лермонтова (такой-то, не помню фамилии)

об отпуске его в С.-Петербург для свидания с нею,

приказал узнать о службе, поведении и образе жизни

означенного офицера. «Что же вы будете отвечать

на это?» — спросил меня Лермонтов. По обыкновению

в штабе по некоторым бумагам, не требующим какой-

либо особенной отписки, писаря сами составляли черно­

вые отпуски, и вот в эту-то категорию попал как-то

случайно и запрос министра о Лермонтове, и писарь

начернил и ответ на него. «А вот вам и о т в е т » , — сказал

я, засмеявшись, и начал читать Лермонтову черновой

отпуск, составленный писарем, в котором было сказано,

что такой-то поручик Лермонтов служит исправно,

ведет жизнь трезвую и добропорядочную и ни в каких

злокачественных поступках не замечен... Лермонтов

расхохотался над такой аттестацией и просил меня

нисколько не изменять ее выражений и этими же

самыми словами отвечать министру, чего, разумеется,

нельзя было так оставить.

После этого тотчас же был послан министру самый

лестный об нем отзыв, вследствие которого и был

разрешен ему двадцативосьмидневный отпуск в Петер­

бург. Это было в начале 1841, рокового для Лермонтова

года, зимою. В мае месяце я по случаю болезни отпра­

вился в Пятигорск для пользования минеральными

водами. Вскоре приехал туда и Лермонтов, возвратив­

шийся уже из Петербурга. В Пятигорске знакомство

мое с Лермонтовым ограничивалось только несколь­

кими словами при встречах. Сойтиться ближе мы

не могли.

Во-первых, он был вовсе не симпатичная личность,

и скорее отталкивающая, нежели привлекающая,

а главное, в то время, даже и на Кавказе, был особенный,

известный род изящных людей, людей светских,

считавших себя выше других по своим аристократи­

ческим манерам и светскому образованию, постоянно

говорящих по-французски, развязных в обществе,

ловких и смелых с женщинами и высокомерно пре­

зирающих весь остальной люд, которые с высоты своего

340

величия гордо смотрели на нашего брата армейского

офицера и сходились с нами разве только в экспеди­

циях, где мы, в свою очередь, с презрением на них

смотрели и издевались над их аристократизмом. К этой

категории принадлежала большая часть гвардейских

офицеров, ежегодно тогда посылаемых на Кавказ,

и к этой же категории принадлежал и Лермонтов, кото­

рый, сверх того, и по характеру своему не любил дру­

житься с людьми: он всегда был едок и высокомерен,

и едва ли он имел хоть одного друга в жизни 3.

П. П. ВЯЗЕМСКИЙ

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

Когда я возвратился из-за границы в 1840 году,

Лермонтов в том же году приехал в Петербург. Он был

чем-то встревожен, занят и со мною холоден. Я это при­

писывал Монго-Столыпину, у которого мы видались.

Лермонтов что-то имел с Столыпиным и вообще

чувствовал себя неловко в родственной компании.

Не помню, жил ли он у братьев Столыпиных или нет,

но мы там еженощно сходились. Раз он меня позвал

ехать к Карамзиным: «Скучно здесь, поедем освежиться

к Карамзиным». Под словом освежиться, se rafraîchir,

он подразумевал двух сестер княжон О<боленских>,

тогда еще незамужних 1. Третья сестра была тогда

замужем за кн. М<ещерским>. Накануне отъезда своего

на Кавказ Лермонтов по моей просьбе мне перевел

шесть стихов Гейне: «Сосна и пальма». Немецкого

Гейне нам принесла С. Н. Карамзина. Он наскоро,

в недоделанных стихах, набросал на клочке бумаги

свой перевод. Я подарил его тогда же княгине Юсупо­

вой. Вероятно, это первый набросок, который сделал

Лермонтов, уезжая на Кавказ в 1841 году, и который

ныне хранится в императорской Публичной библиоте­

ке 2. Летом во время красносельских маневров приехал

из лагеря к Карамзиным флигель-адъютант полковник

конногвардейского полка Лужин (впоследствии москов­

ский обер-полицеймейстер). Он нам привез только что

полученное в главной квартире известие о смерти

Лермонтова. По его словам, государь сказал: «Собаке —

собачья смерть» 3.

342

А. П. АРАПОВА

H. H. ПУШКИНА-ЛАНСКАЯ

Нигде она <Наталья Николаевна Пушкина> так

не отдыхала душою, как на карамзинских вечерах, где

всегда являлась желанной гостьей. Но в этой пропи­

танной симпатией атмосфере один только частый

посетитель как будто чуждался ее, и за изысканной

вежливостью обращения она угадывала предвзятую

враждебность.

Это был Лермонтов.

Слишком хорошо воспитанный, чтобы чем-нибудь

выдать чувства, оскорбительные для женщины, он

всегда избегал всякую беседу с ней, ограничиваясь

обменом пустых, условных фраз.

Матери это было тем более чувствительно, что

многое в его поэзии меланхолической струей подходило

к настроению ее души, будило в ней сочувственное эхо.

Находили минуты, когда она стремилась высказаться,

когда дань поклонения его таланту так и рвалась ему

навстречу, но врожденная застенчивость, смутный страх

сковывали уста. Постоянно вращаясь в том же малень­

ком кругу, они чувствовали незримую, но непреодоли­

мую преграду, выросшую между ними.

Наступил канун отъезда Лермонтова на Кавказ.

Верный дорогой привычке, он приехал провести послед­

ний вечер к Карамзиным, сказать грустное прости

собравшимся друзьям. Общество оказалось многолюд­

нее обыкновенного, но, уступая какому-то необъясни­

мому побуждению, поэт, к великому удивлению

матери, завладев освободившимся около нее местом,

с первых слов завел разговор, поразивший ее своей

необычайностью.

343

Он точно стремился заглянуть в тайник ее души

и, чтобы вызвать ее доверие, сам начал посвящать ее

в мысли и чувства, так мучительно отравлявшие его

жизнь, каялся в резкости мнений, в беспощадности

осуждений, так часто отталкивавших от него ни в чем

перед ним не повинных людей.

Мать поняла, что эта исповедь должна была служить

в некотором роде объяснением; она почуяла, что

упоение юной, но уже признанной славой не заглушило

в нем неудовлетворенность жизнью. Может быть, в эту

минуту она уловила братский отзвук другого, мощного,

отлетевшего духа, но живое участие пробудилось

мгновенно, и, дав ему волю, простыми, прочувствован­

ными словами она пыталась ободрить, утешить его,

подбирая подходящие примеры из собственной тяжелой

доли. И по мере того как слова непривычным потоком

текли с ее уст, она могла следить, как они достигали

цели, как ледяной покров, сковывавший доселе их

отношения, таял с быстротою вешнего снега, как некра­

сивое, но выразительное лицо Лермонтова точно пре­

ображалось под влиянием внутреннего просветления.

В заключение этой беседы, удивившей Карамзиных

своей продолжительностью, Лермонтов сказал:

— Когда я только подумаю, как мы часто с вами

здесь встречались!.. Сколько вечеров, проведенных

здесь, в этой гостиной, но в разных углах! Я чуждался

вас, малодушно поддаваясь враждебным влияниям.

Я видел в вас только холодную неприступную красавицу,

готов был гордиться, что не подчиняюсь общему здеш­

нему культу, и только накануне отъезда надо было

мне разглядеть под этой оболочкой женщину, постиг­

нуть ее обаяние искренности, которое не разбираешь,

а признаешь, чтобы унести с собою вечный упрек

в близорукости, бесплодное сожаление о даром утра­

ченных часах! Но когда я вернусь, я сумею заслужить

прощение и, если не слишком самонадеянна мечта,

стать когда-нибудь вам другом. Никто не может поме­

шать посвятить вам ту беззаветную преданность, на

которую я чувствую себя способным.

— Прощать мне вам н е ч е г о , — ответила Наталья

Н и к о л а е в н а , — но если вам жаль уехать с изменив­

шимся мнением обо мне, то поверьте, что мне отраднее

оставаться при этом убеждении.

Прощание их было самое задушевное, и много

толков было потом у Карамзиных о непонятной пере-

344

мене, происшедшей с Лермонтовым перед самым

отъездом.

Ему не суждено было вернуться в Петербург,

и когда весть о его трагической смерти дошла до матери,

сердце ее болезненно сжалось. Прощальный вечер так

наглядно воскрес в ее памяти, что ей показалось, что

она потеряла кого-то близкого.

Мне было шестнадцать лет, я с восторгом юности

зачитывалась «Героем нашего времени» и все расспра­

шивала о Лермонтове, о подробностях его жизни

и дуэли. Мать тогда мне передала их последнюю встречу

и прибавила:

— Случалось в жизни, что люди поддавались мне,

но я знала, что это было из-за красоты. Этот раз была

победа сердца, и вот чем была она мне дорога. Даже

и теперь мне радостно подумать, что он не дурное

мнение обо мне унес с собою в могилу.

В. А. СОЛЛОГУБ

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

Смерть Пушкина возвестила России о появлении

нового поэта — Лермонтова.С Лермонтовым я сбли­

зился у Карамзиных и был в одно время с ним сотруд­

ником «Отечественных записок». Светское его значение

я изобразил под именем Леонина в моей повести «Боль­

шой свет», написанной по заказу великой княгини

Марии Николаевны. Вообще все, что я писал, было

по случаю, по заказу — для бенефисов, для альбомов

и т. п. «Тарантас» был написан текстом к рисункам

князя Гагарина, «Аптекарша» — подарком Смирдину 1.

Я всегда считал и считаю себя не литератором ex professo *, а любителем, прикомандированным к русской

литературе по поводу дружеских сношений. Впрочем,

и Лермонтов, несмотря на громадное его дарование,

почитал себя не чем иным, как любителем, и, так

сказать, шалил литературой. Смерть Лермонтова, по

моему убеждению, была не меньшею утратою для

русской словесности, чем смерть Пушкина и Гоголя.

В нем выказывались с каждым днем новые залоги

необыкновенной будущности: чувство становилось

глубже, форма яснее, пластичнее, язык самобытнее.

Он рос по часам, начал учиться, сравнивать. В нем

следует оплакивать не столько того, кого мы знаем,

сколько того, кого мы могли бы знать. Последнее наше

свидание мне очень памятно. Это было в 1841 году:

он уезжал на Кавказ и приехал ко мне проститься.

«Однако ж, — сказал он м н е , — я чувствую, что во мне

действительно есть талант. Я думаю серьезно посвятить

себя литературе. Вернусь с Кавказа, выйду в отставку,

* по профессии ( лат.) .

346

и тогда давай вместе издавать журнал» 2. Он уехал

в ночь. Вскоре он был убит. <...>

Настоящим художникам нет еще места, нет еще

обширной сферы в русской жизни. И Пушкин, и Гоголь,

и Лермонтов, и Глинка, и Брюллов были жертвами

этой горькой истины.

* * *

Самыми блестящими после балов придворных были,

разумеется, празднества, даваемые графом Иваном

Воронцовым-Дашковым. Один из этих балов остался

мне особенно памятным. Несколько дней перед этим

балом Лермонтов был осужден на ссылку на Кавказ.

Лермонтов, с которым я находился сыздавна в самых

товарищеских отношениях, хотя и происходил от

хорошей русской дворянской семьи, не принадлежал,

однако, по рождению к квинтэссенции петербургского

общества, но он его любил, бредил им, хотя и подсме­

ивался над ним, как все мы, грешные... К тому же в то

время он страстно был влюблен в графиню Мусину-

Пушкину 3 и следовал за нею всюду, как тень. Я знал,

что он, как все люди, живущие воображением, и

в особенности в то время, жаждал ссылки, притесне­

ний, страданий, что, впрочем, не мешало ему веселиться

и танцевать до упаду на всех балах; но я все-таки

несколько удивился, застав его таким беззаботно

веселым почти накануне его отъезда на Кавказ; вся

его будущность поколебалась от этой ссылки, а он как

ни в чем не бывало кружился в вальсе. Раздосадован­

ный, я подошел к нему.

— Да что ты тут делаешь! — закричал я на н е г о , —

убирайся ты отсюда, Лермонтов, того и гляди, тебя

арестуют! Посмотри, как грозно глядит на тебя великий

князь Михаил Павлович!

— Не арестуют у меня! — щурясь сквозь свой

лорнет, вскользь проговорил граф Иван, проходя

мимо нас.

В продолжение всего вечера я наблюдал за Лермон­

товым. Его обуяла какая-то лихорадочная веселость;

но по временам что-то странное точно скользило на его

лице; после ужина он подошел ко мне.

— Соллогуб, ты куда поедешь отсюда? — спросил

он меня.

347

— Куда?.. домой, брат, помилуй — половина чет­

вертого!

— Я пойду к тебе, я хочу с тобой поговорить!.. Нет,

лучше здесь... Послушай, скажи мне правду. Слы­

шишь — правду... Как добрый товарищ, как честный

человек... Есть у меня талант или нет?.. говори правду!..

— Помилуй, Л е р м о н т о в , — закричал я вне с е б я , —

как ты смеешьменя об этом спрашивать! — человек,

который, как ты, который написал...

— Х о р о ш о , — перебил он м е н я , — ну, так слушай:

государь милостив; когда я вернусь, я, вероятно, за­

стану тебя женатым 4, ты остепенишься, образумишься,

я тоже, и мы вместе с тобою станем издавать толстый

журнал.

Я, разумеется, на все соглашался, но тайное скорб­

ное предчувствие как-то ныло во мне. На другой день

я ранее обыкновенного отправился вечером к Карамзи­

ным. У них каждый вечер собирался кружок, состояв­

ший из цвета тогдашнего литературного и художествен­

ного мира. Глинка, Брюллов, Даргомыжский, словом,

что носило известное в России имя в искусстве, при­

лежно посещало этот радушный, милый, высокоэстети­

ческий дом. Едва я взошел в этот вечер в гостиную

Карамзиных, как Софья Карамзина стремительно

бросилась ко мне навстречу, схватила мои обе руки

и сказала мне взволнованным голосом:

— Ах, Владимир, послушайте, что Лермонтов напи­

сал, какая это прелесть! Заставьте сейчас его сказать

вам эти стихи!

Лермонтов сидел у чайного стола; вчерашняя

веселость с него «соскочила», он показался мне бледнее

и задумчивее обыкновенного. Я подошел к нему и выра­

зил ему мое желание, мое нетерпение услышать тотчас

вновь сочиненные им стихи.

Он нехотя поднялся со своего стула.

— Да я давно написал эту в е щ ь , — проговорил он

и подошел к окну.

Софья Карамзина, я и еще двое, трое из гостей

окружили его; он оглянул нас всех беглым взглядом,

потом точно задумался и медленно начал:

На воздушном океане

Без руля и без ветрил

Тихо плавают в тумане... 5

348

И так далее. Когда он кончил, слезы потекли по его

щекам, а мы, очарованные этим едва ли не самым

поэтическим его произведением и редкой музыкаль­

ностью созвучий, стали горячо его хвалить.

— C'est du Pouchkine cela *, — сказал кто-то из

присутствующих.

— Non, c'est du Лермонтов, ce qui vaudra son Pouchkine! ** — вскричал я.

Лермонтов покачал головой.

— Нет, брат, далеко мне до Александра Сергееви­

ч а , — сказал он, грустно у л ы б н у в ш и с ь , — да и времени

работать мало остается; убьют меня, Владимир!

Предчувствие Лермонтова сбылось: в Петербург он

больше не вернулся; но не от черкесской пули умер

гениальный юноша, а на русское имя кровавым пятном

легла его смерть.

* * *

Лермонтов, одаренный большими самородными

способностями к живописи, как и к поэзии, любил

чертить пером и даже кистью вид разъяренного моря,

из-за которого подымалась оконечность Александров­

ской колонны с венчающим ее ангелом. В таком изобра­

жении отзывалась его безотрадная, жаждавшая горя

фантазия 7.

* * *

Елизавета Михайловна Хитрово вдохновила мое

первое стихотворение: оно, как и другие мои стихи,

увы, не отличается особенным талантом, но замечатель­

но тем, что его исправлял и перевел на французский

язык Лермонтов 8.

* Это по-пушкински ( фр.) .

**Нет, это по-лермонтовски, одно другого стоит! ( фр.) .

К. А. БОРОЗДИН

ИЗ МОИХ ВОСПОМИНАНИЙ

Сказать, что я был знаком с Лермонтовым, было

бы неточно, между нами существовала чересчур

большая разница в годах, чтобы можно было говорить

о знакомстве: мне только минуло тринадцать лет, когда

двадцатисемилетний поэт пал на дуэли; но мне приве­

лось незадолго до его преждевременной, трагической

кончины видеть его два раза, слышать его разговор,

говорить с ним, и черты лица его, как и вся наружность,

остались навсегда запечатленными в моей памяти.

Покойная моя матушка была дружески знакома

с бабкой Лермонтова, Елисаветой Алексеевной Арсень­

евой, урожденной Столыпиной. Нередко навещали они

друг друга, зимой чередовались вечерами с любимым

ими преферансом, были обе очень набожны, принадле­

жали к одному приходу Всех Скорбящих, так как

Арсеньева жила на Шпалерной, а матушка — на

Захарьевской. Больше же всего сближали их материн­

ские заботы, одной о своем внуке, а другой о своих

трех сыновьях, из которых младшим был я, учившийся

тогда в пансионе г. Крылова, при Петропавловском

училище.

Арсеньева, несмотря на свои шестьдесят лет, была

очень бодрая еще старуха 1, годами двенадцатью старше

моей матушки. Высокая, полная, с крупными чертами

лица, как все Столыпины, она располагала к себе свои­

ми добрыми и умными голубыми глазами и была

прекрасным типом, как говорилось в старину, степенной

барыни. Матушка моя, недурно писавшая масляными

красками, имела дар схватывать сходство и сняла

с Елисаветы Алексеевны портрет, поразительно похо­

жий. Он много лет сохранялся у нас в семье.

350

При такой близости знакомства моей матушки

с бабкой Лермонтова я десятилетним еще мальчиком

слышал подробности о ссылке ее внука на Кавказ за

стихи на смерть Пушкина, знал, что его вернули оттуда

и простили; прошло года два, и <я> опять услышал

о ссылке его туда же за дуэль с Барантом. Все это

сопровождалось горем и слезами бабушки, делившей

их с моей матушкой, так же как радостное наконец

известие в начале 1841 года, что Лермонтову дали

отпуск в Петербург после того, как он был в экспедиции

с горцами, отличился там, и есть надежда, что его

скоро опять простят. Бабушка, усердно хлопотавшая

за своего ненаглядного Мишу, сияла счастием, и вскоре

моя матушка мне сказала, что он приехал; она его

видела.

В эту пору мне и самому уже захотелось его увидать;

я был уже в гросстерции, то есть в пятом классе

Петропавловского училища, и благодаря прекрасному

учителю русской словесности А. Т. Крылову, умевшему

вселить в учениках своих любовь к своему предмету,

знал множество стихов и в особенности Пушкина.

Товарищами моими по классу, сидевшими на одной

со мною скамейке, были два старших сына Н. А. Поле­

вого, один из них знал наизусть всего «Онегина»,

и у нас с ним шло горячее соревнование. На Лермонтова

нам указывал Крылов, как на прямого продолжателя

Пушкина, не уступавшего ему в силе своего таланта,

и он предсказывал молодому поэту великую будущность.

«Хаджи Абрек», «Купец Калашников» и немало других

мелких стихотворений Лермонтова, разбросанных тогда

по различным изданиям, нам были знакомы, мы ими

восторгались и тоже заучивали. Понятно после того,

что, зная уже цену таланта Лермонтова, во мне с осо­

бенною силою сказалось желание увидеть самого поэта.

Он рисовался в моем воображении чем-то идеально

прекрасным, носящим на своем челе печать высокого

своего призвания, и я стал приставать к матушке

с просьбою устроить так, чтобы я его мог увидеть. Она

с улыбкою отвечала мне, что это сделается само собою:

бабка, конечно, рассказала ему, насколько делила она

с нею свое горе, и пришлет его к ней благодарить.

— Но когда же он приедет? Вероятнее всего, что

в то время, как я буду в пансионе и его не увижу.

351

— Тогда я устрою и н а ч е , — успокаивала меня ма­

тушка; но все это меня не удовлетворяло, и нетерпе­

ние мое росло.

Меня отпускали из пансиона по субботам, в воскре­

сенье вечером я уже возвращался туда, и первым моим

вопросом в следующую субботу было:

— Что Лермонтов?

— Б ы л , — ответили м н е , — в середу.

Это совсем меня опечалило, случай пропущен, когда

я дождусь другого? С горя я даже не расспрашивал

подробностей о визите. Матушка дала мне слово повезти

меня самого к Арсеньевой в такой день, когда я непре­

менно увижу там Лермонтова.

Да когда же это будет? Нужно все-таки ожидать,

а Полевые тоже нетерпеливы, торопят меня расспро­

сами.

Печально настроенный, побрел я в воскресенье

утром к обедне к Спасу Преображения, отстоял ее

и направился уже к выходу, как меня остановила одна

наша знакомая, Наталья Ивановна Запольская.

— Куда вы? Пойдемте ко мне, я вас угощу кофеем.

Не сразу решился я на то, говоря, что мне не

позволено никуда заходить из церкви; но Наталья Ива­

новна настояла на своем, сказала, что берет на себя

ответственность, и увлекла меня. С небольшим тридцати

лет, бойкая, веселая, она за что-то разъехалась с мужем

и жила в Петербурге для сына, моего ровесника, учив­

шегося в артиллерийском училище. Квартира ее была

на Шестилавочной, то есть на теперешней Надеждин-

ской, в церкви же с нею была хорошенькая ее племян­

ница, Унковская, очень мне нравившаяся, и это-то меня

больше всего занимало.

Когда мы уже сидели в столовой и, попивая чудес­

ный кофе со сливками и сдобными булочками, весело

болтали, в передней раздался звонок, и через минуту

вошел к нам офицер небольшого роста, коренастый,

мешковатый, в какой-то странной, никогда не виданной

мною армейской форме. Хозяйка стремительно бро­

силась к нему навстречу и, протягивая ему руку, сказала

с тоном упрека:

— Наконец-то и меня вы вспомнили.

— Знаете, ведь это всегда так б ы в а е т , — отвечал он,

целуя ее руку и усаживаясь возле н е е . — Когда хочешь

кого-нибудь увидеть поскорей, непременно увидишь

352

нескоро. Сам к вам рвался, да мешали все эти несносные

обязательные визиты.

Разговор начался и шел у них все время по-фран­

цузски. Я написал карандашом на клочке бумажки

вопрос: «Кто это?» — и передал бумажку Унковской.

Она вернула мне ее с ответом: «Лермонтов».

Меня так и обожгло. Лермонтов! Боже! какое разо­

чарование! Какая пропасть между моею фантазией

и действительностью! Корявый какой-то офицер —

и это Лермонтов! Я стал его разглядывать и с лихора­

дочною жадностью слушал каждое его слово.

Сколько ни видел я потом его портретов, ни один

не имел с ним ни малейшего сходства, все они писаны

были на память, и никому не удалось передать живьем

его физиономии, как то сделал, например, Эммануил

Александрович Дмитриев-Мамонов в наброске своем

карандашом портрета Гоголя. Но из всех портретов

Лермонтова приложенный к изданию с биографическим

очерком Пыпина самый неудачный. Поэт представлен

тут красавцем с какими-то колечками волос на висках

и с большими, вдумчивыми глазами, в действительности

же он был, как его метко прозвали товарищи по школе,

«Маёшка», то есть безобразен.

Огромная голова, широкий, но невысокий лоб,

выдающиеся скулы, лицо коротенькое, оканчивающееся

узким подбородком, угрястое и желтоватое, нос вздер­

нутый, фыркающий ноздрями, реденькие усики и волосы

на голове, коротко остриженные. Но зато глаза!..

я таких глаз никогда после не видал. То были скорее

длинные щели, а не глаза, и щели, полные злости и ума.

Во все время разговора с хозяйкой с лица Лермонтова

не сходила сардоническая улыбка, а речь его шла на ту

же тему, что и у Чацкого, когда тот, разочарованный

Москвою, бранил ее беспощадно. Передать всех мелочей

я не в состоянии, но помню, что тут повально пере­

бирались кузины, тетеньки, дяденьки говорившего

и масса других личностей большого света, мне неизвест­

ных и знакомых хозяйке. Она заливалась смехом

и вызывала Лермонтова своими расспросами на новые

сарказмы. От кофе он отказался, закурил пахитосу

и все время возился с своим неуклюжим кавказским

барашковым кивером, коническим, увенчанным круглым

помпоном 2. Он соскакивал у него с колен и, видимо, его

стеснял. Да и вообще тогдашняя некрасивая кавказская

форма еще более его уродовала.

12 Лермонтов в восп. совр.

353

Визит Лермонтова продолжался с полчаса. Взглянув

на часы, он заторопился, по словам его, ему много еще

предстояло концов, опять поцеловал руку Натальи

Ивановны, нас подарил общим поклоном и уехал.

Хозяйка так усердно им занялась, что о нас позабыла

и ему не представила.

Впечатление, произведенное на меня Лермонтовым,

было жуткое. Помимо его безобразия, я видел в нем

столько злости, что близко подойти к такому человеку

мне казалось невозможным, я его струсил. И не менее

того, увидеть его снова мне ужасно захотелось. Когда

я все это передал матушке и настоятельно просил

ее поскорее отвезти меня к Арсеньевой, она снова

обещала и действительно выполнила свое обещание

в следующую же субботу; как только я пришел из

Peter-Schule, она взяла меня с собой ко всенощной

в церковь Всех Скорбящих, там мы нашли старушку

Елисавету Алексеевну и после окончания службы

направились к ней.

Она жила в одноэтажном деревянном сереньком

домике с подъездом посередине, с улицы, а в pendant *

к нему и рядом с ним стоял такой же точно домик.

Их разделяли ворота. В другом жила Кайсарова, тоже

старушка, дочь с левой стороны графа Валериана Зубо­

ва, известного красавца, брата фаворита Екатерины II.

Эти два домика-могикана существовали на Шпалерной

еще лет двадцать тому назад, а теперь их стер с лица

земли какой-то выступивший на их месте колосс в че­

тыре или пять этажей. Так у нас нещадно исчезают

все жилья людей, имеющих историческое значение.

В этом домике много лет прожил Лермонтов с своей

бабушкой.

Когда мы расселись в ее убранной по-старинному,

уютной гостиной, увешанной фамильными портретами,

она приказала подать чай и осведомилась: дома ли

Михаил Юрьевич. Старый слуга, чисто выбритый,

в сапогах без скрипу, доложил, что «они дома и изволят

писать».

— Да, он сегодня собирался р а б о т а т ь , — сказала

с т а р у ш к а . — Передай ему, что у меня знакомая ему

гостья; когда он кончит заниматься, пусть пожалует

к нам.

Слуга вышел.

* Здесь: в пару ( фр.) .

354

— Вот говорят про него, что безбожник, безбожник,

а я вам п о к а ж у , — обратилась она к моей м а т у ш к е , —

стихи, которые он мне вчера принес.

Она порылась в своем рабочем столике и, вынув

их оттуда, передала моей матушке. Они были писаны

карандашом, и я впервые прочитал тогда из-за спинки

(кресла) матушки всем известную «Молитву»: «В ми­

нуту жизни трудную» и т. д.

Арсеньева позволила мне их списать, я унес их

с собою вполне счастливый такою драгоценною ношею,

а покуда, перечитав несколько раз, в то время как ста­

рушки вели свою беседу, знал уже наизусть. Арсеньева

между тем с грустью рассказала моей матушке, что

срок отпуска ее внука приходит к концу и, несмотря

на усиленные ее хлопоты и просьбы, его здесь не остав­

ляют, надо опять возвращаться ему на Кавказ, опять

идти в экспедицию и подставлять лоб под черкесскую

пулю. Правда, дают надежду в будущем, а покуда

великий князь Михаил Павлович непреклонен; но буду­

щее, в особенности для нее, старухи, гадательно: увидит

ли она своего внука, доживет ли до того. И старушка

расплакалась. Когда пробило уже одиннадцать часов,

Лермонтов вошел в гостиную. На нем расстегнутый

сюртук без эполет. Бабка меня ему представила, назвала

своим любимцем и прибавила, что я знаю множество

его стихов. Он приветливо протянул мне руку и, вгля­

девшись в меня, сказал:

— А я где-то вас видел.

— У Натальи Ивановны Запольской.

— Да, да теперь припоминаю.

Матушка, к крайнему моему смущению, шутливо

передала ему о давнишнем желании моем его увидеть,

о печали моей, когда я узнал, что в моем отсутствии

он был у нее, и что я учусь в пансионе при Петропавлов­

ской лютеранской церкви. Он слушал ее с улыбкою

и спросил меня:

— И всему учат вас там по-немецки?

— Всему, кроме русской словесности и русской

истории.

— Хорошо, что хоть и это оставили.

Разговор пошел у него затем со старушками.

Лермонтов сидел в глубоком кресле, откинувшись назад,

и я мог его прекрасно видеть. На этот раз он не показал­

ся мне таким странным, как прежде, да и лицо его было

как бы иное, более доброе; сардоническое выражение

355

его сменилось задумчивым и даже грустным. Говорили

больше его собеседницы, а он изредка давал ответы

и вставлял свое слово. В тоне его с бабушкой я заметил

чрезвычайную почтительность и нежность.

Было уже поздно, когда матушка моя поднялась,

чтобы уйти, и при прощанье Лермонтов опять привет­

ливо пожал мне руку.

Вскоре затем он уехал на Кавказ. То было, как мне

твердо помнится, в мае 3 и совпадало с порою моих

экзаменов, а подобная пора никогда не забывается даже

и стариками. В конце июля пришло известие о мрачной

кончине Лермонтова. Матушка знала о ней одна из

первых в Петербурге и в минуты такого ужасного

несчастия для бабки не покидала ее. В обществе смерть

Лермонтова отозвалась сильным негодованием на на­

чальство, так сурово и небрежно относившееся к поэту

и томившее его из-за пустяков на Кавказе, а на Марты­

нова сыпались общие проклятия. В 1837 году благодаря

ненавистному иностранцу Дантесу не стало у нас Пуш­

кина, а через четыре года то же проделывает с Лермон­

товым уже русский офицер; лишиться почти зараз двух

гениальных поэтов было чересчур тяжело, и гнев

общественный всею силою своей обрушился на Марты­

нова и перенес ненависть к Дантесу на него; никакие

оправдания, ни время не могли ее смягчить. Она

преемственно сообщалась от поколения к поколению

и испортила жизнь этого несчастного человека,

дожившего до преклонного возраста. В глазах боль­

шинства Мартынов был каким-то прокаженным, и лишь

небольшой кружок людей, знавших лично его и Лермон­

това, судили о нем иначе.

Двадцать лет спустя после кончины Лермонтова

мне привелось на Кавказе сблизиться с Н. П. Колю-

бакиным, когда-то разжалованным за пощечину своему

полковому командиру в солдаты и находившемуся

в 1837 году в отряде Вельяминова, в то время как туда

же прислан был Лермонтов, переведенный из гвардии

за стихи на смерть Пушкина. Они вскоре познакоми­

лись для того, чтобы скоро раззнакомиться благодаря

невыносимому характеру и тону обращения со всеми

безвременно погибшего впоследствии поэта. Колюбакин

рассказывал, что их собралось однажды четверо,

отпросившихся у Вельяминова недели на две в Геор-

гиевск, они наняли немецкую фуру и ехали в ней при

оказии, то есть среди небольшой колонны, периоди-

356

чески ходившей из отряда в Георгиевск и обратно.

В числе четверых находился и Лермонтов. Он сумел

со всеми тремя своими попутчиками до того пере­

ссориться на дороге и каждого из них так оскорбить,

что все трое ему сделали вызов, он должен был наконец

вылезть из фургона и шел пешком до тех пор, пока не

приискали ему казаки верховой лошади, которую он

купил. В Георгиевске выбранные секунданты не нашли

возможным допустить подобной дуэли: троих против

одного, считая ее за смертоубийство, и не без труда

уладили дело примирением, впрочем, очень холодным.

В «Герое нашего времени» Лермонтов в лице Грушниц­

кого вывел Колюбакина, который это знал и, от души

смеясь, простил ему эту злую на себя карикатуру 4.

А с таким несчастным характером Лермонтову надо

было всегда ожидать печальной развязки, которая

и явилась при дуэли с Мартыновым.

E. П. РОСТОПЧИНА

ИЗ ПИСЬМА К АЛЕКСАНДРУ ДЮМА

27 августа / 10 сентября 1858 г.

Лермонтов родился в 1814 или в 1815 году 1 и проис­

ходил от богатого и почтенного семейства; потеряв еще

в малолетстве отца и мать, он был воспитан бабушкой,

со стороны матери; г-жа Арсеньева, женщина умная

и достойная, питала к своему внуку самую безграничную

любовь, словом с к а з а т ь , — любовь бабушки; она ничего

не жалела для его образования. В четырнадцать или

пятнадцать лет он уже стал писать стихи, которые

далеко еще не предвещали будущего блестящего и могу­

чего таланта. Созрев рано, как и все современное ему

поколение, он уже мечтал о жизни, не зная о ней

ничего, и таким образом теория повредила практике.

Ему не достались в удел ни прелести, ни радости юно­

шества; одно обстоятельство, уже с той поры, повлияло

на его характер и продолжало иметь печальное и значи­

тельное влияние на всю его будущность. Он был

дурен собой, и эта некрасивость, уступившая впослед­

ствии силе выражения, почти исчезнувшая, когда

гениальность преобразила простые черты его лица, была

поразительна в его самые юные годы. Она-то и решила

его образ мыслей, вкусы и направление молодого чело­

века, с пылким умом и неограниченным честолюбием.

Не признавая возможности нравиться, он решил соблаз­

нять или пугать и драпироваться в байронизм, который

был тогда в моде. Дон-Жуан сделался его героем, мало

того, его образцом; он стал бить на таинственность,

на мрачное и на колкости. Эта детская игра оставила

неизгладимые следы в подвижном и впечатлительном

воображении; вследствие того что он представлял из

себя Лара и Манфреда 2, он привык быть таким. В то

358

время я его два раза видела на детских балах, на кото­

рых я прыгала и скакала, как настоящая девочка,

которою я и была, между тем как он, одних со мною лет,

даже несколько моложе, занимался тем, что старался

вскружить голову одной моей кузине 3, очень кокетли­

вой; с ней, как говорится, шла у него двойная игра;

я до сей поры помню странное впечатление, произведен­

ное на меня этим бедным ребенком, загримированным

в старика и опередившим года страстей трудолюбивым

подражанием. Кузина поверяла мне свои тайны; она

показывала мне стихи, которые Лермонтов писал ей

в альбом; я находила их дурными, особенно потому, что

они не были правдивы. В то время я была в полном

восторге от Шиллера, Жуковского, Байрона, Пушкина;

я сама пробовала заняться поэзией и написала оду

на Шарлотту Корде, и была настолько разумна, что

впоследствии ее сожгла. Наконец, я даже не имела

желания познакомиться с Л е р м о н т о в ы м , — так он мне

казался мало симпатичным.

Он тогда был в благородном пансионе, служившем

приготовительным пансионом при Московском универ­

ситете.

Впоследствии он перешел в Школу гвардейских

подпрапорщиков; там его жизнь и его вкусы приняли

другое направление: насмешливый, едкий, ловкий —

проказы, шалости, шутки всякого рода сделались его

любимым занятием; вместе с тем, полный ума, самого

блестящего, богатый, независимый 4, он сделался

душою общества молодых людей высшего круга; он был

первым в беседах, в удовольствиях, в кутежах, словом,

во всем том, что составляет жизнь в эти годы.

По выходе из школы он поступил в гвардейский

егерский полк 5, один из самых блестящих полков

и отлично составленный; там опять живость, ум и жажда

удовольствий поставили Лермонтова во главе его това­

рищей, он импровизировал для них целые поэмы, на

предметы самые обыденные из их казарменной или

лагерной жизни. Эти пьесы, которые я не читала, так

как они написаны не для женщин, как говорят, отли­

чаются жаром и блестящей пылкостью автора. Он давал

всем различные прозвища в насмешку; справедливость

требовала, чтобы и он получил свое; к нам дошел из

Парижа, откуда к нам приходит все, особый тип, с кото­

рым он имел много с х о д с т в а , — горбатого Майё (Мауе-

ux), и Лермонтову дали это прозвище вследствие его

359

малого роста и большой головы, которые придавали

ему некоторым образом фамильное сходство с этим

уродцем 6. Веселая холостая жизнь не препятствовала

ему посещать и общество, где он забавлялся тем, что

сводил с ума женщин, с целью потом их покидать

и оставлять в тщетном ожидании; другая его забава

была расстройство партий, находящихся в зачатке,

и для того он представлял из себя влюбленного в про­

должение нескольких дней; всем этим, как казалось,

он старался доказать самому себе, что женщины могут

его любить, несмотря на его малый рост и некрасивую

наружность. Мне случалось слышать признания не­

скольких из его жертв, и я не могла удержаться от смеха,

даже прямо в лицо, при виде слез моих подруг, не могла

не смеяться над оригинальными и комическими раз­

вязками, которые он давал своим злодейским донжуан­

ским подвигам. Помню, один раз он, забавы ради,

решился заместить богатого жениха, и, когда все счи­

тали уже Лермонтова готовым занять его место,

родители невесты вдруг получили анонимное письмо,

в котором их уговаривали изгнать Лермонтова из своего

дома и в котором описывались всякие о нем ужасы.

Это письмо написал он сам 7 и затем уже более в этот

дом не являлся.

Около того же времени умер Пушкин; Лермонтов

вознегодовал, как и все молодое в России, против той

недоброй (mauvaise) партии нашего общества, которая

восстановляла друг против друга двух противников.

Лермонтов написал посредственное, но жгучее стихо­

творение, в котором он обращался прямо к императору 8,

требуя мщения. При всеобщем возбуждении умов этот

поступок, столь натуральный в молодом человеке, был

перетолкован. Новый поэт, выступивший в защиту

умершего поэта, был посажен под арест на гауптвахту,

а затем переведен в полк на Кавказ. Эта катастрофа,

столь оплакиваемая друзьями Лермонтова, обратилась

в значительной степени в его пользу: оторванный от

пустоты петербургской жизни, поставленный в при­

сутствие строгих обязанностей и постоянной опасности,

перенесенный на театр постоянной войны, в незнакомую

страну, прекрасную до великолепия, вынужденный,

наконец, сосредоточиться в самом себе, поэт мгновенно

вырос, и талант его мощно развернулся. До того времени

все его опыты, хотя и многочисленные, были как будто

только ощупывания, но тут он стал работать по вдохно-

360

вению и из самолюбия, чтобы показать свету что-

нибудь свое; о нем знали лишь по ссылке, а произведе­

ний его еще не читали. Здесь будет уместно провести

параллель между Пушкиным и Лермонтовым, соб­

ственно, в смысле поэта и писателя.

Пушкин — весь порыв, у него все прямо выливается;

мысль исходит или, скорее, извергается из его души, из

его мозга, во всеоружии с головы до ног; затем он все

переделывает, исправляет, подчищает, но мысль остает­

ся та же, цельная и точно определенная.

Лермонтов ищет, сочиняет, улаживает; разум, вкус,

искусство указывают ему на средство округлить фразу,

усовершенствовать стих; но первоначальная мысль

постоянно не имеет полноты, неопределенна и колеблет­

ся; даже и теперь в полном собрании его сочинений

попадается тот же стих, та же строфа, та же идея,

вставленная в совершенно разных пьесах.

Пушкин давал себе тотчас отчет в ходе и совокуп­

ности даже и самой маленькой из его отдельных пьес.

Лермонтов набрасывал на бумагу стих или два,

пришедшие в голову, не зная сам, что он с ними

сделает, а потом включал их в то или другое стихотво­

рение, к которому, как ему казалось, они подходили.

Главная его прелесть заключалась преимущественно

в описании местностей; он сам, хороший пейзажист,

дополнял поэта — живописцем; очень долго обилие

материалов, бродящих в его мыслях, не позволяло ему

привести их в порядок, и только со времени его вынуж­

денного бездействия на Кавказе начинается полное

обладание им самим собою, осознание своих сил и, так

сказать, правильное использование своих различных

способностей; по мере того как он оканчивал, пере­

смотрев и исправив, тетрадку своих стихотворений, он

отсылал ее к своим друзьям в Петербург; эти отправ­

ки — причина того, что мы должны оплакивать утрату

нескольких из лучших его произведений. Курьеры,

отправляемые из Тифлиса, бывают часто атакуемы

чеченцами или кабардинцами, подвергаются опасности

попасть в горные потоки или пропасти, через которые

они переправляются на досках или же переходят вброд,

где иногда, чтобы спасти самих себя, они бросают

доверенные им пакеты, и таким образом пропали две-

три тетради Лермонтова; это случилось с последней

тетрадью, отправленной Лермонтовым к своему изда­

телю, так что от нее у нас остались только первоначаль-

361

ные наброски стихотворений вполне законченных,

которые в ней заключались.

На Кавказе юношеская веселость уступила место

у Лермонтова припадкам черной меланхолии, которая

глубоко проникла в его мысли и наложила особый отпе­

чаток на его поэтические произведения. В 1838 году

ему разрешено было вернуться в Петербург 9, а так как

талант, а равно и ссылка уже воздвигли ему пьедестал,

то свет поспешил его хорошо принять.

Несколько успехов у женщин, несколько салонных

волокитств вызвали против него вражду мужчин; спор

о смерти Пушкина был причиной столкновения между

ним и г. де Барантом, сыном французского посланника;

последствием спора была дуэль, и в очень короткое

время — вторая между русским и французом; некото­

рые женщины выболтали, и о поединке узнали до его

совершения; чтобы покончить эту международную

вражду, Лермонтов был вторично сослан на Кавказ.

От времен второго пребывания в этой стране войны

и величественной природы исходят лучшие и самые зре­

лые произведения нашего поэта. Поразительным скач­

ком он вдруг самого себя превосходит, и его дивные

стихи, его великие и глубокие мысли 1840 года как будто

не принадлежат молодому человеку, пробовавшему свои

силы в предшествовавшем году; тут уже находишь

больше правды и добросовестности в отношении к са­

мому себе; он с собою более ознакомился и себя лучше

понимает; маленькое тщеславие исчезает, и если он

сожалеет о свете, то только в смысле воспоминаний

об оставленных там привязанностях.

В начале 1841 года его бабушка, госпожа Арсеньева,

выхлопотала ему разрешение приехать в Петербург

для свидания с нею и получения последнего благослове­

ния; года и слабость понуждали ее спешить возложить

руки на главу любимого детища. Лермонтов прибыл

в Петербург 7 или 8 февраля, и, горькою насмешкою

судьбы, его родственница, госпожа Арсеньева, прожи­

вавшая в отдаленной губернии, не могла с ним съехать­

ся по причине дурного состояния дорог, происшедшего

от преждевременной распутицы.

Именно в это время я познакомилась лично с Лер­

монтовым, и двух дней было довольно, чтобы связать

нас дружбой; одним днем более, чем с вами, любезный

Дюма, а потому не ревнуйте. Принадлежа к одному

и тому же кругу, мы постоянно встречались и утром

362

и вечером; что нас окончательно сблизило, это мой рас­

сказ об известных мне его юношеских проказах; мы

вместе вдоволь над ними посмеялись, и таким образом

вдруг сошлись, как будто были знакомы с самого того

времени. Три месяца, проведенные тогда Лермонтовым

в столице, были, как я полагаю, самые счастливые

и самые блестящие в его жизни. Отлично принятый

в свете, любимый и балованный в кругу близких, он

утром сочинял какие-нибудь прелестные стихи и прихо­

дил к нам читать их вечером. Веселое расположение

духа проснулось в нем опять в этой дружественной об­

становке, он придумывал какую-нибудь шутку или

шалость, и мы проводили целые часы в веселом смехе

благодаря его неисчерпаемой веселости.

Однажды он объявил, что прочитает нам новый

роман под заглавием «Штос» 10, причем он рассчитал,

что ему понадобится, по крайней мере, четыре часа для

его прочтения. Он потребовал, чтобы собрались вечером

рано и чтобы двери были заперты для посторонних. Все

его желания были исполнены, и избранники сошлись

числом около тридцати: наконец Лермонтов входит

с огромной тетрадью под мышкой, принесли лампу,

двери заперли, и затем начинается чтение; спустя чет­

верть часа оно было окончено. Неисправимый шутник

заманил нас первой главой какой-то ужасной истории,

начатой им только накануне; написано было около два­

дцати страниц, а остальное в тетради была белая бумага.

Роман на этом остановился и никогда не был окончен.

Отпуск его приходил к концу, а бабушка не ехала.

Стали просить об отсрочках, в которых сначала было

отказано, а потом они были взяты штурмом благодаря

высокой протекции. Лермонтову очень не хотелось

ехать, у него были всякого рода дурные предчувствия.

Наконец, около конца апреля или начала мая мы со­

брались на прощальный ужин, чтобы пожелать ему

доброго пути 11. Я одна из последних пожала ему руку.

Мы ужинали втроем, за маленьким столом, он и еще

другой друг, который тоже погиб насильственной смер­

тью в последнюю войну. Во время всего ужина и на

прощанье Лермонтов только и говорил об ожидавшей

его скорой смерти. Я заставляла его молчать и стала

смеяться над его, казавшимися пустыми, предчувствия­

ми, но они поневоле на меня влияли и сжимали сердце.

Через два месяца они осуществились, и пистолетный

выстрел во второй раз похитил у России драгоценную

363

жизнь, составлявшую национальную гордость. Но что

было всего ужаснее, в этот раз удар последовал от дру­

жеской руки.

Прибыв на Кавказ, в ожидании экспедиции, Лер­

монтов поехал на воды в Пятигорск. Там он встретился

с одним из своих приятелей, который с давних пор бы­

вал жертвой его шуток и мистификаций. Он принялся

за старое, и в течение нескольких недель Мартынов

был мишенью всех безумных выдумок поэта. Однажды,

увидев на Мартынове кинжал, а может быть, и два, по

черкесской моде, что вовсе не шло к кавалергардскому

мундиру, Лермонтов в присутствии дам подошел к нему

и, смеясь, закричал:

— Ах! Как ты хорош, Мартынов! Ты похож на двух

горцев!

Эта шутка переполнила чашу; последовал вызов,

и на следующее утро два приятеля дрались на дуэли.

Напрасно секунданты пытались примирить противни­

ков; от судьбы было не уйти. Лермонтов не хотел верить,

что он будет драться с Мартыновым.

— Возможно л и , — сказал он секундантам, когда

они передавали ему заряженный п и с т о л е т , — чтобы