Мажоры СССР

Планета СССР

Я родился и почти тридцать лет прожил в Советском Союзе. Я не застал полет Гагарина и не видел ликующих улиц наших городов, но четверть века я жил с ощущением гордости за свою родину и в уверенности, что живу в лучшей стране на свете. Потом, при Горбачеве, все посыпалось. Сперва участились катастрофы, и в народе зашептали про генсека: «меченый»; следом взбесившаяся от вседозволенности армия отрицания прошлого, как назвал журналистский пул один из его участников, начала наполнять наш комфортный информационный вакуум грязными помоями. И большинство повелось, не осознавая последствий, — плюс превратился в минус, стремительно, всего за пару лет. Вместо созидательной работы, вместо серьезных реформ, способных вытолкнуть СССР на новый виток, получили очернение всего и вся, старт разграбления страны и предательство элит, разложивших изнутри партию, народы и весь Союз.

В 1978 году в СССР прибыла с визитом советолог с мировым именем Элен Каррер Д’Анкосс, элегантная шарман, истинная парижанка и француженка во всем, хоть и урожденная Зурабишвили. Она приехала к нам в гости и поразила тем, что с удовольствием лопала гречку[7]. Еще большее удивление вызвали ее слова:

— Я уверена, что Союз через десять лет распадется!

Мы дружно посмеялись: страна только что приняла новую Конституцию и готовилась к Олимпиаде — локомотив СССР гордо несся вперед, и ничто не предвещало беды. Правильно гласит русская пословица: в своем глазу бревна не увидать.

Еще она позабавила нас своим наблюдением:

— У вас в магазинах шаром покати. А придешь в гости — столы ломятся от еды. Как так?

Как, как — вот так. Все крутились, кто как может, и жили неплохо, очень пьяно, дружно и весело, с уверенностью в завтрашнем дне, в достойной жизни пенсионера, в предсказуемых обстоятельствах — в уютном мещанском мирке с его мелкими радостями и бедами, с засоренными идеологическими штампами мозгами («советский человек — это звучит гордо»), в повседневной беготне «чтоб все было, как у людей» — унизительной, если разобраться. Кто-то устраивал личный достаток, забивая квартиры как символом достатка коврами, хрусталем и ненужными книгами, которые годами пылились на полках. Кто-то двигал науку и прогресс человечества, используя возможности государства сосредоточивать на нужном направлении серьезные силы и средства. По крайней мере, так объяснял мне мой дед, сыгравший не последнюю роль в создании ТУ-144 и ТУ-154 (закрытая Ленинская премия 1980 года).

Вражьи голоса источали свой яд, пытаясь «открыть нам глаза». Большинству — не без оснований — монотонный бубнеж из радиоприемника под скрипы глушилок казался происками империалистов. Куда больше в озлоблении народа, в его отвращении от клятых коммуняк наделала антиалкогольная кампания Лигачева, превратившая спокойных людей в озверевшую толпу у входа в винный магазин.

Сегодня я далек от обожествления «совка». Да-да, я использую это презрительное название, потому что отчетливо вижу коренные недостатки, глубинные противоречия и порою звериную сущность социалистической системы. Я верю ныне в частную собственность, мощный потенциал рыночной экономики и преимущества ссудного капитала. Да что там говорить — не слепо верю, а давно на собственной шкуре проверил и убедился в этих столпах капитализма. Но я одновременно стараюсь быть объективным и признаю многие достижения СССР.

Союз Советских Социалистических Республик — это целый мир, цивилизация. Особая экономическая система, которую целенаправленно разрушал Госплан[8], и он же стимулировал стройку таких объектов, которые до сих пор нас кормят, поят, греют, возят и освещают; своя надстройка со вставшими на ремонт социальными лифтами в эпоху застоя; своя идеология, превращенная с тяжелой руки Иосифа Сталина в веру, которую требовалось принять не умом, а сердцем; своя культура, подарившая нам убогие книги, пылившиеся в магазинах, фильмы, провалившиеся в прокате, и музыку, от которой не было спасения, но и нетленные шедевры и великие имена, которыми гордимся и мы, и будут гордиться наши дети.

СССР — это страна тотальных запретов. Запрет — оружие труса. Конечно, запрет запрету рознь, общество не способно самоорганизоваться без ограничений. Но принцип «все, что не разрешено, запрещено» — последнее прибежище слабака. Не можешь победить — запрети! Когда Горбачев с подачи Александра Яковлева провозгласил: «Все, что не запрещено, разрешено», — общественный мозг взорвался. Правда можно? И нам за это ничего не будет?

Кругом реяли красные флаги, огромные транспаранты перекрывали половину окон в домах на центральных проспектах, а на подъезде к Новодевичьему кладбищу нас приветствовал с билборда Ленин: «Верной дорогой идете, товарищи!». Степень окружающего абсурда зашкаливала до той степени, что воспринималась как норма. Громкие лозунги и формульные славословия с трибун вызывали усмешку. В колонны строились по привычке, а не по зову души, на партсобрания ходили, как повинность отбывали, в Сибирь ехали не за туманом, а за длинным рублем. Если нужно было кого-то обличить, осудить, вывести на чистую воду, делали это на автомате, без прежнего огонька и ярости, как было, когда громили генетиков или топтали Бориса Пастернака. Одним словом — застой.

Не успел я поступить в МГУ, как меня тут же припахали к участию в ноябрьской демонстрации как вожака растерянной кучки студентов. Провели со скрипом и стонами пару репетиций на огромной асфальтовой площадке в Лужниках за Ярмаркой, худо-бедно научили держать строй, правильно поворачивать, где нужно, и кричать, когда скажут. Потом был генеральный прогон на вечерней Красной площади. Весело не было, было нудно-тоскливо, а порой противно: мне приходилось стращать моих «овечек» карами комсомольскими.

Накануне седьмого ноября я отправился к своему дядьке на дачу. Веселый и беззаботный, редкая душа компании, Мишук постоянно собирал у себя народ, чтобы славно напиться. Его кредо — «лечу к тебе на крылышках любви», звучавшее, стоило ему услышать, что у кого-то завелась бутылочка горячительного. Мы считали друг друга (и считаем до сих пор) братьями, разрыв в возрасте позволял: он окончил истфак МГУ накануне моего поступления. Как обычно, было много портвейна и мало еды, и я крепко набрался, хотя и пытался спасти положение, приготовив тазик оливье на всю компанию.

Утро главного праздника страны выдалось хмурым, под стать моему настроению и состоянию. Чудом не проспав, я добрался до подземного перехода, где был выход в Александровский сад и где была назначена точка встречи. И так бледный, я натурально позеленел, когда группа меня встретила оглушающим известием:

— Все в сборе, но у нас замена: вместо двух наших девчонок из общаги приехали их соседки-немки.

^{Когда на демонстрацию ходили как на праздник. Дед Черемухин Г. А. с мамой, Первомай — 1949 (фото из семейного архива)}

^{Истфак МГУ на демонстрации (из личного архива О. Олейникова)}

^{Истфак МГУ не любил США (из личного архива О. Олейникова)}

^{Дружными рядами, вперед, к победе коммунизма. Не дошли… (из личного архива О. Олейникова)}

Увидев гримасу боли на моем лице, та, кто представилась Хельгой, меня успокоила:

— Не волнуйся, мы из ГДР! Ну что тебе стоит? Для нас это такое событие — пройти по Красной площади!

Что мне стоит?! Да всего мне это будет стоить! Иностранки в моей группе, провокация — и вперед на Севера, куда Макар телят не гонял. Ну, здравствуй, северный олень!

Я отошел от группы в тяжких раздумьях. Тут меня под локоть подхватил неприметный мужик в сером костюме.

— Проблемы?

Ну, все, приплыли, подумал я, окончательно превратившись в гоблина цветом лица и раздумывая, сразу сдаваться или включить дурака. Только я собрался на чистосердечное, сглотнул, кэгэбешник огорошил:

— Держись, парень! Выйди на свежий воздух, подыши — сейчас полегчает!

Я вышел в Александровский сад. Ночью подморозило, по земле мела легкая поземка, ледяной воздух охлаждал горящее лицо и прочищал мозги.

Кто я такой, чтобы спорить с органами? Сказано: держись! Значит, будем держаться, авось пронесет. В конце концов, что хуже, точно получить по шапке за разведенный бардак с отягчающими последствиями в виде моего выхлопа или провести группу в полном составе и заслужить благодарность комитета комсомола?

Провел! Не подвел русский авось!

Был такой деятель в брежневские времена, Михаил Суслов, главный идеолог, второй человек в стране и любитель цитат Маркса, Энгельса, Ленина, из трудов которых он этих цитат понадергал на целую картотеку (эта картотека, кстати, открыла ему дорогу во власть еще при Сталине). Он, помимо всего прочего, чуть не угробил ГУМ: какое торжище напротив Мавзолея?! Спасибо дедушке Лене, что вовремя вмешался!

Невероятный начетчик, Суслов не был первопроходцем в превращении марксизма в убогий Новый Завет под названием «марксизм-ленинизм», который был жив, потому что верен (парадокс: слово «вера» в устах атеиста). Но он довел это поклонение до абсурда, выхолостив живую мысль до примитивных формул. Вторым его достижением стало создание армии «сусликов», которые держали за горло всех, кто так или иначе был связан с идеологией, включая деятелей культуры, и десятилетиями мучили студентов любого заборостроительного или шапкозакидательского института своей новой Троицей — диаматом, истматом и политэкономией.

У этой армии не было бы проблем, если бы СССР превратился в планету, летящую в безбрежной пустоте к победе коммунизма. Но СССР жил не в космическом вакууме, кругом были враги, сравнение с жизнью которых было не в пользу нашей страны. И это была проблема проблем.

Суслов и его «суслики» не придумали ничего лучше, как начать запрещать и обличать как пороки элементарные вещи и явления, призванные служить человеку. В 1978 году я поехал в свой первый зимний молодежный лагерь от ЦК. Новый год мы встретили очень весело, под живую музыку — рок-н-ролл, который исполняла какая-то группа, чуть ли не «Машина времени»[9]. В дальнейшем подобных концертов не было: Брежнев все больше болел[10], и Суслов на пару с Черненко прибрали власть к рукам со всеми вытекающими последствиями, в том числе покончив с рок-н-роллом в цековских стенах раз и навсегда.

Этот человек в футляре (о нем так и вспоминали знавшие его лично) чем-то неуловимо напоминал Аракчеева с его любовью к порядку и воинскому строю: все должно быть по формуле, утвержденной в ЦК и подкрепленной соответствующей цитатой из классиков. Сказано вам: человек произошел от обезьяны. Отставить вольнодумство! Равняйсь — смирно!

Как-то раз через много лет, не то в Тае, не то на Гоа, в местечке у водопада, где живут дикие обезьяны, столкнулся с мартышкой. Она сидела под деревом, внимательно за мною наблюдая, и… дрочила задней лапой. Не помню, пришли ли мне в голову какие-либо аналогии, зато моя спутница презрительно буркнула:

— Все вы, мужики, козлы и хамы!

У нее, окончившей торговый техникум, сомнений в теории Дарвина не было, а вот я колебался. Мне было сложно представить, как такое сложное существо, как человек, может эволюционировать из примата, из этой бесстыдницы-мартышки, и наличия противопоставленного большого пальца недостаточно, чтобы изменить целый мир. Впрочем, ответ Церкви о «венце божьего творения» меня не устраивал в равной степени, ибо что же это за венец такой, что тысячелетиями мучает и уничтожает миллионы себе подобных?

У многих в СССР зрели и вопросы, и сомнения, и раздражение от начетничества. Страна-победитель, страна, покорившая космос, на моих глазах превращалась в Зазеркалье, наполненное не смыслами, а символами — гротескными, кафкианскими. Что сделали «суслики», чтобы убогий хрусталь не превратился в символ богатства; чтобы принятие Продовольственной программы приводило к изобилию, а не к введению талонов на сливочное масло; чтобы отрицание бога с помощью «Мелодий и ритмов зарубежной эстрады» в ночь пасхального крестного хода не приобретало гротескные черты подмены символа веры Манифестом Коммунистической партии?

Да и была ли вера в утопию, о которой без устали твердили большевики?[11] В этом вопросе официальная пропаганда добилась обратного: все уяснили, что есть символы, в которые верить не нужно, но поклоняться им необходимо. Патриотизм советского человека — это «давайте по телевизору парад посмотрим», а идейность — «давайте выпьем за Первомай». В итоге возникла удивительная форма коллективного сознания — презрение к общественной морали, скрытое у обывателя и открыто исповедуемое миром криминальным[12].

Как вам комсомольский рок-н-ролл в митрополичьих палатах в исполнении сотрудников ЦК ВЛКСМ? Думаете, гротеск, злая шутка? Тогда давайте перенесемся в ростовский Кремль образца семидесятых-восьмидесятых годов, в котором Гайдай снимал «Ивана Васильевича».

Вопреки расхожему мнению, заслуги комсомола в его реконструкции были равны нулю, если не сказать больше: обещанных школы и библиотеки город не дождался, и тем не менее ЦК ВЛКСМ отхватил-таки себе этот лакомый кусок. Видимо, основную роль сыграл патронаж комсомольским «Спутником» маршрутов «Золотого кольца», в котором Ростов Великий стал одним из бриллиантов. А сама гостиница, козырно расположенная в митрополичьих палатах, ответработникам ЦК ВЛКСМ весьма приглянулась, невзирая на некую идеологическую двусмысленность. Но в 1967 году Суслов, который через десять лет с радостью отправит молодежь в пешее (лыжное) неэротическое путешествие на Северный полюс, в силу еще не вошел, а потому возражать не стал, закрыв глаза на медвежьи шкуры в люксах и реки медовухи, текущие по устам лидеров передового отряда партии.

^{Обычная фотография из 80-х никого бы тогда не удивила. Мы даже не понимали происходящего абсурда. На этом фото под сотню студентов-иностранцев, которые три дня подряд зачитывали свои доклады в рамках Ленинских чтений. Три дня… сто докладов… о В. И. Ленине! Как у всех мозги только не вскипели? Кстати, иностранцам понравилось. Загадка (фото из архива Н. Чувичкиной)}

А самим молодежным вожакам, умудрявшимся с высокой трибуны сообщать, что они спят в обнимку с «Комсомолкой» или «многое вынесли из этих стен», имея в виду знаменитое здание на Маросейке, к двусмысленности было не привыкать, ибо даже зарплату с командировочными получали в храме Николы в Кленниках, где располагалась бухгалтерия ЦК ВЛКСМ. Единственным фиговым листком стало само название, потому как комплекс допетровских зданий на озере Неро никаким кремлем не являлся. Но не говорить же борцам за идеологическую чистоту: поехали на выходные к митрополиту? И наоборот, «поехали в Кремль» звучало мощно, по-государственному. А при чужих можно было сказать: поехали в молодежный международный (с намеком на элитарность) лагерь «Спутник».

Не отправлять же своих коллег по ЦК в дремучие леса Вологодчины в Ферапонтов монастырь, где туристическая инфраструктура являла собой печальное зрелище?[13] В Ростове же все было живенько и атмосферно, включая ресторан в бывшей трапезной и лавки с сундуками в номерах, а также вечерние дискотеки с рок-н-роллом под древними сводами при ярко включенном свете. Довелось лично наблюдать это безобразие — угнетающе скучное. А вот почувствовать себя Жоржем Милославским было прикольно.

^{Тот самый Ферапонтов монастырь, студенты на экскурсии (фото из личного архива Н. Чувичкиной)}

Человек — существо с невероятной приспосабливаемостью к внешним раздражителям (вспомним вопросы к старику Дарвину). Ответ советского — в смысле гражданства, а не придуманного Федором Бурлацким образа — человека сводился к простым формулам: будь ты хоть поэтом, изволь быть трудоустроен; следи за языком, но можешь ругать советскую власть в курилках и на кухне; заливай рефлексию «Слезой комсомолки»[14]; тащи в дом все, что не приколочено; толпой и батьку бить легче; семья и друзья всегда помогут. Вот в это верили свято!

В начале нулевых встретился в Вене с человеком, сбежавшим из СССР накануне ГКЧП.

— Устал от Австрии, домой хочу. Здесь от местной воды волосы выпадают и ногти слоятся. И люди не те, малахольные, без огонька.

— Да что же ты дома, в Москве, будешь делать?

— Не знаю. А стоит ли гадать? Приеду — друзья помогут.

Я сперва хмыкнул скептически, потом задумался. На меня от этого простого ответа дыхнуло таким ностальжи, такой верой в утерянное, давно забытое и выброшенное, как использованная салфетка! Этот потерявшийся во времени, уже постаревший и облысевший мужик все еще верил в идеалы своей юности, в то коллективное бессознательное, что мы создавали в противовес «сусликам». Они тоже твердили о силе коллектива, вот только наше и их понимание товарищества кардинально отличалось: им нужно было управляемое стадо, как их натаскивали в Высшей партийной школе, а нам — крепкий локоть друга, который не предаст в трудную минуту. Как тогда шутили: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей». Ведь правда имели! Глупый ответ: «Каждый даст два рубля, будет двести у тебя» — это от жлобов и ресторанных халдеев, мы на деле так не думали.

Об этом товариществе, которому учила не партия, а улица, Оруэлл не написал в своем «Скотном дворе» — наверное, не знал подробностей или, что больше похоже на правду, другие задачи перед собой ставил. Зато написал Ремарк, четко разложив все по полочкам.

Стоит отдать должное «сусликам»: в некоторых вопросах они действовали не во вред, а во благо. Когда пропаганда — отлаженный и четкий механизм, опять же таки подчиненный раз и навсегда утвержденным формулам, — занималась не превознесением великих целей и верности Учению, а прозаическими, практическими вопросами государственного строительства, тем, что мы сегодня называем хорошим словом «скрепы», у нее получалось очень недурственно. Почему? Да потому, что уровень лжи здесь опускался до минимальных значений[15].

Воспитание патриотизма подрастающего поколения? Да! Патриотизм в наше поколение вколочен гвоздями, причем правильный, здоровый патриотизм, хотя в семье не без урода. Мы искренне гордились своей страной, сжечь или порвать советский паспорт нам бы в голову не пришло.

Уважение к старшим, к ветеранам войны? Да! А как иначе? Из старого мира перенесенное понятие многопоколенной семьи в Советском Союзе приобрело новое звучание: старшие помогают младшим, потом младшие помогают старшим, но мы чтим стариков за их подвиг, иначе нас просто бы не было.

Будь проклята эта война! Мы выросли на книгах и фильмах о войне, в редкой семье не было медалей. Большая беда народа цинично эксплуатировалась «сусликами», большинство из которых сами хлебнули лиха, но в сухом остатке как минимум мы, молодые и избежавшие того ужаса, имели уважение к пережившим.

А самой системе на конкретного человека было наплевать, даже на прошедшего войну. Помню, заполнял анкету на выезд по турвизе и встретил там вопросики. О, от них разило смрадом, казалось бы, ушедших времен: был ли под оккупацией, есть ли родственники за границей? Ну, был, ну, имею, что докопались? Все, невыездной?

Стабильность? Да! Твердые цены, с голода не умрешь, карьерная предсказуемость — по любой линии, хоть по партийной, хоть по хозяйственной, производственной или гуманитарной. Жизнь казалась асфальтовой дорожкой в лесу, хотя к закату социализма она запетляла, как звериная тропа. И старикам в СССР не приходилось бутылки собирать, чтобы выжить.

Вбитая в общественное сознание идея ценности образования, чистой непыльной работы. Стране были нужны научные кадры, «суслики» помнили о том, что войны выигрываются за школьной партой. Тысячи вузов, миллионная армия студентов. И эти рассадники вольнодумства, традиционно самая взрывоопасная страта, контролировались жестко, пассионарность молодежи даже в позднем СССР оказалась бесплодной.

Мониторили настроения студентов постоянно — с выдумкой, но туповато. Сейчас мелькают на экранах отдельные политики, учат нас, как правильно жить. А в начале восьмидесятых один из них, будущий депутат Госдумы, пришел в общагу и на студенческом сабантуе, произнеся тост за дорогого Леонида Ильича, внимательно проверил реакцию.

Ощущение безопасности? Да! Почему пишу не просто «безопасность», а именно «ощущение»? Да нет[16] безопасности в этом мире — ни сейчас, ни в СССР, ни в прочих заграницах. Возьмем, к примеру, не самый горячий в плане происшествий восемьдесят первый год. Одиннадцать попыток самосожжения на Красной площади. Гибель командования Тихоокеанским флотом в авиакатастрофе в Пушкино и еще более пятидесяти авиапроисшествий с многочисленными жертвами, среди которых столкновение пассажирского самолета с ракетоносцем, когда был поставлен «рекорд» несмертельного падения с высоты, не самое трагичное по количеству погибших: был Норильск, девяносто девять человек. Гагры — железнодорожное столкновение, семьдесят погибших, более ста раненых. Страшное наводнение в Хабаровском крае. Список могу продолжить, но и так понятно, что было именно «ощущение безопасности», искусно создаваемое властями.

Может, они и правы были, ответа у меня нет. Обществу куда хуже, когда пресса раскачивает, раздувает. Еще хуже, когда происходит рутинизация трагедии, превращение ее в инфоповод. На это некоторые справедливо возражают, что атмосфера тотального замалчивания довела СССР до краха. До сих пор никто не придумал, где золотая середина.

В СССР очень любили детей, причем, по мнению мэтра питерской журналистики Миши Иванова (Артура Болена), автора «Лестницы в небеса», «как-то даже преувеличенно горячо». А как иначе? Демографическую яму после войны никто не отменял. Вот и строили садики и школы, пионерлагеря и здравницы. И изрекали банальности с трибун, мол, дети — наше будущее, в то время как в Казани пацаны сбивались в банды и лупили это «будущее» арматурными прутками.

В старых дворах, в переулочках арбатских, детей выпускали лет с трех одних и без всякой опаски. И за ними сразу начинали присматривать те, кто постарше. Уникальный микромир, ныне забытый. В новых микрорайонах было уже по-другому, куда более раздробленно и по-пацански жестко. И все же Сливко, Фишер и Чикатило казались пришельцами с другой планеты, настолько в умах наших родителей не укладывались их деяния. Детей берегли, детей защищали, и незнакомый человек мог в любую секунду прийти на помощь ребенку, не опасаясь обвинений в педофилии.

Мне лет двенадцать было. Дед меня повез в Ленинград, заболел, и я неделю один рассекал по незнакомому городу, самостоятельно обежав основные музеи. С той поездки я заложил традицию вывозить детей и внуков в Питер в первый раз. Я сейчас не решусь отправить их одних гулять по городу, даже выбрав отель в самом центре. А тогда мы жили где-то на отшибе в гостинице министерства речного флота (дед был главным редактором морского журнала «Вымпел»), но страха за внука у него не было: в семидесятых была совсем другая атмосфера — безопасность детей была на суперуровне.

Но случались и проколы. В последний день я один отправился в «Север» на Невском проспекте, ибо обещал родителям торт из самой знаменитой кондитерской Петербурга — Ленинграда. Отстоял очередь, купил, немного волнуюсь насчет времени до отправки поезда (мы дневным уезжали). Тут черт меня под руку толкнул: взял и такси остановил. Меня довезли, но мелочи не хватило. Я говорю таксисту: обожди, сейчас деда найду и рассчитаюсь. Вышел, оставив торт в машине. Когда вернулся, машины и след простыл.

Но история имела продолжение. Где-то через месяц в московской квартире раздается звонок и меня приглашают к трубке по имени-отчеству. У родителей глаза по пять копеек. Мне сообщают, что злодей найден (я на вокзале диспетчеру такси накатал заяву), осужден коллективом и уволен. Ждите денег от него, уверяют. До сих пор жду…

Странный мир, знакомый и загадочный, весь сотканный из противоречий, по которому многим хочется лить ностальгические слезы и одновременно скрипеть зубами от ярости. Что бы с ним стало, если бы не пришел Горбачев, а с ним большая беда? Быть может, наша страна была обречена, как пророчествовала Д’Анкосс и как считали советники Рейгана, назвавшие СССР колоссом на глиняных ногах. Но, быть может, еще был потенциал, и нам просто не повезло со своим Дэн Сяопином?

Увы, история не терпит сослагательного наклонения, хотя мне все время хочется задать вопрос совкодрочерам: неужели вы скучаете по лечению зубов без наркоза, по вечному стоянию в очередях, по общественным туалетам, загаженным до уровня коровника где-нибудь на Нечерноземье, и по рассказам близких, как оно было в сталинских лагерях?

Вот лишь один документ, чтобы проиллюстрировать мою мысль о том, что поздний СССР — Кафка чистой воды. Инструкция Минфина СССР от 28 апреля 1986 года «О порядке обращения в доход государства предметов, оказавшихся в качестве подарков от иностранных организаций»: подарки стоимостью свыше пятидесяти рублей должны сдаваться частными лицами соответствующим организациям с последующей их реализацией через комиссионные магазины без компенсации их стоимости. Получается, мой тесть, который вывез с Кубы чучело крокодила и для этого оформил его как подарок министра (по-другому вывезти не получилось бы), мог его легко лишиться, болтани он на таможне об обстоятельствах дела?

Казалось, руководители разных рангов соревновались между собой, как бы побольнее лягнуть, чем бы еще унизить советского человека. Мы перестали замечать, как о нас постоянно, буквально ежедневно, вытирали ноги. Кому-то приходило в голову, почему лучшая гостиница в любом крупном городе называлась «Интурист»? Что это за сверхчеловек, именем которого называют здания? Почему не «Советская» (такие тоже были, но трубой пониже) или на худой конец «Ленинская»? Но мы знали, что иностранный турист — зверь полезный, из него валюту добывают, и не роптали перед закрытыми для нас валютными барами и московской «Березкой» на Малой Грузинской, где черную икру продавали за баксы.

Вы забыли про эти подробности — те, кто ностальгирует по СССР? Я жил куда лучше многих из вас, я был, как уже написал выше, мажором (не по духу или образу жизни, всего лишь по общественному положению: с двумя комнатами на госдаче, кремлевскими сосисками в холодильнике и с воблой в спецпайке), но мне и в страшном сне не придет в голову мечтать о возврате в тот мир. И слезы я готов лить лишь по утерянному чувству гордости за свою страну и по своей молодости — она была классная!