Маска Димитриоса

Глава восьмая Гродек

Когда Латимер проснулся, было уже одиннадцать часов. На столике возле кровати лежали три листа бумаги, оставленные мистером Питерсом. Они напомнили Латимеру, что надо многое хорошенько обдумать и принять какое-то решение, и это было неприятно ему. С раскиданными по полу вещами комната смахивала на лавку старьевщика, и хотя ему очень хотелось выбросить из головы мистера Питерса с его тайнами и миллионами, забыть его посещение, как забывают дурной сон, — это, конечно, было невозможно.

Латимер сел на кровати и взял в руки эти три листа бумаги. На первом, как и говорил мистер Питерс, был написан женевский адрес:

Латимер с трудом разобрал записку, написанную корявыми, прыгающими буквами. Он обратил внимание, что цифра семь перечеркнута, как это обычно принято у французов.

Он взял второй лист. В письме было всего шесть строчек, но Латимер не смог его прочитать, потому что оно было на каком-то незнакомом языке, вероятно, на польском. Оно не начиналось с общепринятого обращения «Дорогой Гродек»; подпись, стоявшую под письмом, ему так и не удалось расшифровать. Во второй строчке он нашел свою фамилию, почему-то написанную с ошибкой. Вздохнув, он отложил письмо в сторону. Разумеется, можно было отнести письмо в бюро переводов, но ведь подобная мысль могла, наверное, прийти и мистеру Питерсу, значит, таким путем едва ли можно было получить ответы на мучившие Латимера вопросы: что за человек этот мистер Питерс и чем он занимается.

Латимер подумал, что дружеские отношения мистера Питерса с бывшим шпионом являются очень важным ключом ко всем его вопросам, но он не знал, как им воспользоваться. Подтверждением тому было вызывающее поведение мистера Питерса вчера ночью: предпринять обыск в отсутствие хозяина и вдруг после размахивания пистолетом предложить полмиллиона франков и рекомендательное письмо к бывшему шпиону мог только человек, которого легко заподозрить в самых тяжких преступлениях. Но где основания для подозрений? Латимер вспомнил свой разговор с мистером Питерсом, стараясь быть как можно точнее, и чем отчетливее в памяти возникали слова и фразы, тем больше он выходил из себя: в самом деле, он вел себя немыслимо глупо. Он перетрусил, увидев пистолет, хотя этот тип ни за что бы не решился выстрелить (впрочем, такие мысли появляются тогда, когда опасность давно миновала), он позволил вовлечь себя в разговор, вместо того чтобы передать этого человека полиции, и, что хуже всего, в своих переговорах с мистером Питерсом он не имел твердой позиции и докатился до того, что принял с благодарностью рекомендательное письмо и эти адреса. Ему даже не пришло в голову поинтересоваться, как этот тип попал в комнату. А ведь он мог бы, да что там мог — он должен был взять этого мерзавца за глотку и заставить его говорить. Как это характерно для людей с высшим образованием, — привычно обобщил он, — они вспоминают о том, что могли применить силу только тогда, когда в этом уже нет необходимости.

Он взял листок со вторым адресом.

И снова его мысли побежали по старому руслу. Что побудило мистера Питерса просить его приехать в Париж? Какая информация стоит таких денег? Кто даст деньги?

Он попытался точно вспомнить, в какой момент их беседы мистер Питерс резко изменил тактику. Ему казалось, что это произошло, когда он сказал, что был в морге и видел труп Димитриоса. Но отсюда нельзя было сделать никаких выводов. А вдруг это произошло, когда он сказал о «сокровищах» Димитриоса…

Латимер щелкнул пальцами. Ну конечно же! Глупо, почему он не догадался об этом раньше! Ведь все это время он не принимал во внимание, что Димитриос был убит, а не умер своей смертью. Не видя в этом факте ничего, кроме логического конца гнусной истории, он не придал ему должного значения еще и потому, что был поглощен своими исследованиями прошлого и хорошо помнил выраженное полковником Хаки сомнение в возможности найти убийцу. Он совершенно не принимал в расчет два следующих, связанных между собой обстоятельства: первое — убийца был все еще на свободе и второе — у всякого убийства есть мотив.

Итак, убийца и мотив. Обычный мотив убийства — деньги. Какие деньги? Естественно, те самые, которые были заработаны от торговли наркотиками в Париже и которые затем бесследно исчезли. И с этой точки зрения в предложении мистера Питерса не было ничего странного. Что касается убийцы, то почему им не мог быть мистер Питерс? Судя по всему, дело это для него привычное. Что он, помнится, говорил в поезде? «Если Всемогущему угодно, чтобы мы поступали нехорошо, то, значит, Он видит в этом какую-то цель, которая нам не всегда ясна». Что это, как не оправдание убийства? А вдруг это было — пусть не явно выраженное — признание в убийстве Димитриоса? Интересно, шевелил он или нет своими толстыми губами, когда спускал курок пистолета?

Латимер, нахмурившись, одернул себя: зачем говорить глупости — ведь Димитриос был убит ударом ножа в живот. Он пытался представить мистера Питерса с ножом в руке, но у него ничего не получилось — невозможно было поверить, чтобы толстяк кого-нибудь зарезал. Это заставило его рассмотреть все заново. Нет, подозревать мистера Питерса в убийстве Димитриоса не было никаких оснований. Но даже если бы таковые и имелись, все равно надо было выяснить, что связывало этих людей. Кстати, существовала ли эта связь на самом деле, тоже еще требовалось установить. И ко всему прочему он, Латимер, обладал какой-то таинственной информацией, причем не сознавая этого. Все это очень напоминало решение системы уравнений со многими неизвестными, из которой ему было дано только одно биквадратное уравнение. Как же ему к этой задаче подступиться?

Да, и вот еще что: почему мистеру Питерсу так хотелось, что бы он приехал в Париж? Так называемое объединение ресурсов (непонятно, что бы это могло значить?) вполне можно было осуществить и в Софии. Черт бы побрал этого мистера Питерса! Латимер встал с постели и пошел в ванную. Сидя в горячей, слегка ржавой воде, он наконец решил, что надо выбрать какое-нибудь одно из двух направлений. Либо возвратиться в Афины и продолжить работу над новой книгой и тем самым навсегда выбросить из головы и мистера Питерса, и Гродека, и Димитриоса; либо, отправившись в Женеву, нанести визит Гродеку (если, конечно, это было не вымышленное лицо), отложив пока решение вопроса о поездке в Париж.

Очевидно, первый путь был наиболее разумным. В самом деле, он начал расследование прошлого Димитриоса, оправдывая себя тем, что начатый им эксперимент должен быть в высшей степени объективным и беспристрастным. Следовательно, его действия не должны были походить на действия человека, охваченного наваждением. Между прочим, ему удалось обнаружить кое-какие сведения, которые были неизвестны. Удовлетворив свое тщеславие, он должен был вернуться к своему писательскому ремеслу, потому что ни Димитриос, ни мистер Питерс не могли дать ему средств к существованию, а для этого надо было позаботиться, чтобы издательство перевело на его текущий счет деньги за новую книгу. Что касается полумиллиона франков, то нельзя же в конце концов заниматься такими глупостями. Итак, необходимо было тотчас вернуться в Афины.

С другой стороны, не появись в его номере этот тип, он бы занялся раскопками в Белграде, но таинственный мистер Питерс посоветовал ему произвести раскопки не там, а в Швейцарии. И хотя мистер Питерс сделал ему определенное предложение, можно было, не принимая его предложения, послушаться совета. Да и сам он не очень-то верил, что ему удастся выбросить из головы Димитриоса и мистера Питерса. Удовлетворенное тщеславие? Да ничего подобного. И все эти разговоры об объективном расследовании — одна сплошная чепуха. Что касается обнаруженных им подробностей, то ведь, если честно, ничего он еще не обнаружил. Да, несомненно, его интерес к Димитриосу все больше походил на наваждение. Это было нехорошее слово, с которым у Латимера ассоциировались горящие фанатизмом глаза и неоспоримые доказательства того, что земля — плоская и стоит на трех китах. Однако Димитриос притягивал его к себе, и вряд ли он мог бы спокойно заниматься новой книгой, зная, что где-то вблизи Женевы живет человек, который может рассказать о Димитриосе массу любопытного. Значит, с этой точки зрения возвращение в Афины было бы пустой тратой времени. Да и с текущим счетом ничего не случится — просто он сдаст рукопись в издательство на несколько недель позже.

Он вышел из ванны и начал вытираться полотенцем.

Мистер Питерс также требовал разъяснения. Попробуй выброси его из головы — да тех, кто мог это сделать, раз, два и обчелся, тем более что надо было, сидя за рабочим столом, писать новую книгу. Самое же привлекательное было в реальности убийства — это не то дистиллированное убийство из детектива, когда был труп, были улики, были подозреваемые в убийстве, — нет, здесь самому шефу полиции не оставалось ничего другого, как, пожав плечами, умыть руки и предать разлагающийся труп земле. В том-то все и дело, что Димитриос был такой же осязаемой, вызывающей любовь или ненависть фигурой, как Прудон, как Монтескье, как Роза Люксембург, а не одним из тех картонных героев, которые заполонили детективы. Когда вы создали вымышленный мир для тех, кто хочет убежать от действительности, вы ведь можете и сами с комфортом расположиться в нем. Но при этом всегда есть тонкая, как бумага, перегородка, отделяющая ваш мир от действительности: проткните ее, и вы окажетесь в том страшном мире, в котором вы живете.

Латимер начал одеваться, бормоча: «Ну и хорошо, и прекрасно! Поезжай в Женеву, брось начатую работу. А почему? Да потому, что ты обленился, а лентяи вечно заняты всякой чепухой. Заруби себе на носу, милейший, что автор детективов никак не связан с действительностью, кроме некоторых технических подробностей, как-то: законы баллистики, медицина, юридические законы. Надеюсь, ясно. Так что хватит нести всякий вздор».

Он побрился, собрал вещи и, спустившись вниз, осведомился у дежурного о расписании поездов на Афины. Тот начал листать книжку, ища нужную страницу. Латимер молча наблюдал, как он это делает, и вдруг у него вырвалось:

— А что, если бы я поехал отсюда в Женеву?

На другой день вечером Латимер получил письмо со штампом почтового отделения в Шамбеси. Это был ответ на посланные им Гродеку письма — свое и Питерса. Письмо было на французском.

Шофер прибыл минута в минуту и, отсалютовав Латимеру, точно он был генерал, жестом пригласил его в машину, огромный шоколадного цвета автомобиль. Потом сел за руль, и машина быстро помчалась под моросящим дождем, точно они уходили от погони.

Латимер с интересом разглядывал внутренность автомобиля. Он был отделан дорогими породами дерева и слоновой костью, подушки были из кожи и очень удобные — короче, все говорило о богатстве, о том, что денег тут — куры не клюют. Если веришь мистеру Питерсу, деньги эти были получены за темные шпионские дела. Странно, но Латимер почему-то не обнаружил никаких следов этих дел, осматривая машину. Ему было очень интересно знать, каким был из себя герр Гродек. Опять ему пришла в голову странная мысль, что он, должно быть, старец с седой испанской бородкой. Питерс говорил, что он по национальности поляк, большой любитель животных и чудесный человек, в полном смысле этого слова. А вдруг в действительности он окажется отвратительным субъектом? Кстати, любовь к животным вообще ничего не доказывает: нередко страстные любители животных искренне и глубоко ненавидят все человечество. Кроме того, ведь может так случиться, что профессиональный шпион, работавший на многие разведки и, следовательно, не испытывавший никаких патриотических чувств, возненавидел весь белый свет, не так ли?.. «Опять в голову полезли всякие глупости», — подумал Латимер.

Некоторое время они ехали по шоссе вдоль северного берега озера, но у Преньи свернули налево и стали подниматься вверх по пологому холму. Проехав с километр, они еще раз повернули налево и поехали по узкой просеке в сосновом бору. Когда машина подъехала к железной ограде, шофер вышел из машины и открыл ворота. Потом, проехав по дорожке, они повернули направо и оказались у большого, неприветливо глядевшего загородного дома.

Деревья росли довольно далеко от дома, и, сидя в машине, Латимер увидел внизу, в долине, за пеленой снега с дождем маленькую деревушку и возвышающуюся над ней деревянную колокольню церкви. Еще дальше, за деревней, серело озеро, по которому, оставляя за собой белый след, шел пароход в Женеву. Латимер видел озеро летом, и сейчас оно произвело на него особенно мрачное и тоскливое впечатление. Такая тоска охватывает вас в театре, когда там нет представления: декорации убраны, занавес поднят и в мертвенном свете ртутных ламп сцена лишена своего обычного очарования.

Шофер открыл перед ним дверцу, и он пошел к дому.

Дверь ему открыла полная улыбающаяся женщина, по-видимому экономка, и пригласила его войти.

Он оказался в небольшой прихожей: слева была вешалка, на которой висело несколько пальто — мужских и женских, на полке лежало несколько шляп, на полу — моток альпинистской веревки, а в углу стояли лыжные палки. К стене справа были прислонены три пары хорошо смазанных лыж.

Экономка взяла у него пальто и шляпу и, открыв перед ним дверь, впустила его в большую комнату.

Комната напоминала деревенский трактир: вверху вдоль стен шла галерея, на которую можно было подняться из зала по лестнице; в огромном камине горел огонь; на полу из сосновых досок лежал ковер. В комнате было очень чисто и тепло.

Улыбнувшись, экономка сообщила, что герр Гродек сейчас спустится вниз, и ушла. Латимер направился к креслам, стоявшим у камина. Вдруг раздался слабый шум, и Латимер увидел, как на спинку одного из кресел взобрался сиамский кот и с явной враждебностью стал щурить на него свои голубые глаза. Тотчас к нему присоединился второй. Выгнув спины, они наблюдали за Латимером. Не обращая на них внимания, Латимер сел в одно из кресел. В наступившей тишине слышно было, как потрескивали дрова в камине. Вдруг на лестнице послышались шаги.

Коты подняли головы и затем, точно по команде, мягко спрыгнули на пол. Латимер обернулся — к нему шел, протянув руку и немного виновато улыбаясь, высокий широкоплечий человек, которому, наверное, было уже под шестьдесят.

Его когда-то густые цвета соломы волосы сильно поредели, да и седых волос было уже довольно много, но серые с голубоватым оттенком глаза смотрели молодо. Он был тщательно выбрит. Овальной формы лицом с широким лбом и маленьким плотно сжатым ртом он напоминал англичанина или датчанина, какого-нибудь вышедшего на пенсию инженера. В домашних туфлях и мешковатом, свободном костюме из твида он двигался уверенно и энергично, очевидно, наслаждаясь заслуженным покоем после праведных трудов.

— Извините, пожалуйста, мсье, — сказал он, пожимая Латимеру руку, — но я не слышал, как вы приехали.

Он говорил по-французски с каким-то занятным акцентом, но легко и свободно, что показалось Латимеру весьма примечательным. Вероятно, по-английски он говорил гораздо лучше.

— Позвольте прежде всего поблагодарить вас, мсье Гродек, за оказанное мне гостеприимство. Я не знаю, что писал вам мистер Питерс в своем письме, потому что…

— Потому что, — весело и жизнерадостно воскликнул Гродек, — вы не дали себе труда изучить польский язык. Я могу вам только посочувствовать — язык ужасный. Надеюсь, вы уже познакомились с Антуаном и Симоном. Он показал рукой на кошек. — Я, например, убежден, они на меня очень обижаются, что я не говорю по-сиамски. Вы любите кошек? Я, например, убедился, что Антуан и Симон умны и сообразительны. Ведь вы же не такие, как все другие кошки? — Он схватил одну из них и показал Латимеру. — Ах, Симон, до чего же ты мил и хорош! — Он посадил кота себе на ладонь. — Ну, давай, прыгай скорей к своему другу Антуану!

Кот спрыгнул на пол и с видом оскорбленного достоинства удалился. Гродек стряхнул пыль с ладоней.

— Ведь правда они прекрасны? И очень похожи на людей. Когда стоит плохая погода, они тоже нервничают. Мне так хотелось, чтобы в честь вашего визита, мсье, сегодня была хорошая погода. В ясный, солнечный день отсюда открывается такой чудесный вид.

Латимер с этим охотно согласился. Ему пока никак не удавалось определить, что за человек был Гродек. Во всяком случае, оказанный ему прием был совершенно не похож на тот, который он себе представлял. Чем дольше присматривался Латимер к Гродеку, тем очевидней становился контраст между его внешностью вышедшего на пенсию инженера и его скупыми, но быстрыми жестами и плотно сжатыми губами, говорившими о большой внутренней силе. Латимер подумал, что он, вероятно, все еще имеет успех у женщин, а ведь мало кто из людей его возраста может этим похвастаться, и он задал себе вопрос: кто та женщина, пальто которой он видел в прихожей?

Чтобы поддержать разговор, Латимер сказал:

— Здесь, наверное, очень приятно жить летом.

— Конечно, — сказал Гродек, открывая створку шкафа. — Что будете пить? Может быть, английское виски?

— Да, спасибо.

— Очень хорошо. Я тоже предпочитаю его как аперитив.

Он налил виски в стакан.

— Летом я люблю работать на воздухе. Это очень полезно для здоровья, но, по-видимому, не для работы. Вы никогда не пробовали работать на открытом воздухе?

— Нет, не пробовал. Мухи…

— Совершенно верно, мухи. Вы знаете, я пишу книгу.

— Вот как! Вы, вероятно, пишете мемуары?

Гродек открывал бутылку с содовой, и Латимер заметил, что возле глаз у него появились морщинки.

— Нет, мсье. Это жизнеописание Франциска Ассизского. Я думаю, мне хватит этой работы до конца моих дней.

— Должно быть, это очень утомительный труд, требующий хорошего знания источников.

— О да. — Гродек передал Латимеру стакан. — Преимущество выбранной мной темы состоит, как мне кажется, в том, что о Франциске Ассизском написано так много, что мне не надо обращаться к первоисточникам. Ведь я не собираюсь предложить какую-то оригинальную концепцию, просто это позволяет мне с чистой совестью жить в полной праздности. Как только мне становится скучно, как только я чувствую первые признаки, так сказать, душевного недомогания, я, удалившись в библиотеку, начинаю изучать труды о Франциске Ассизском и сочиняю еще несколько страниц моей книги. Когда я убеждаюсь, что проделанная мной работа не бесполезна, я делаю перерыв. Не буду скрывать: я очень широко цитирую Сабатье. В его трудах такое обилие материала, что мне легко и приятно писать свою книгу. Иногда для удовольствия я читаю немецкие журналы. — Он поднял стакан. — Ваше здоровье.

— Ваше здоровье.

Латимер слушал речи хозяина, и ему начинало казаться, что перед ним еще один претенциозный осел. Отхлебнув виски, он сказал:

— Надеюсь, мистер Питерс написал в своем письме о цели моего визита.

— Нет, мсье. Но я вчера получил от него еще одно письмо, в котором он пишет об этом. — Он поставил стакан и, искоса взглянув на Латимера, добавил: — Это письмо меня очень заинтересовало. — Пауза. — Вы давно знакомы с Питерсом?

Произнося фамилию, он на едва уловимую долю секунды задержался, и Латимер подумал, что сначала он, вероятно, хотел назвать какую-то другую фамилию.

— Я встречался с ним всего два раза. Один раз в поезде, другой — у меня в отеле. А вы? Вы ведь должны быть с ним очень хорошо знакомы.

— А почему вы в этом так уверены, мсье? — удивленно поднял брови Гродек.

Хотя ему и было не по себе, Латимер постарался улыбнуться как можно непринужденнее. Он вдруг почувствовал, что, по-видимому, наступил на любимую мозоль хозяина.

— Если бы вы не были с ним хорошо знакомы, он, конечно, не рекомендовал бы меня вам и уж тем более не просил бы поделиться со мной информацией об очень интересном субъекте.

Латимер замолчал, довольный тем, что ему удалось выкрутиться из трудного положения.

Гродек смотрел на него, став вдруг задумчивым и серьезным, и Латимер мысленно выругал себя за нелепое — теперь это было очевидно — сравнение с вышедшим на пенсию инженером. Под этим пристальным взглядом ему стало очень неуютно, и он пожалел, что нет у него в кармане люгера, которым размахивал мистер Питерс. Нет, этот взгляд не был угрожающим. Однако было что-то…

— Мсье, — обратился к нему Гродек, — боюсь вас обидеть своим прямым и, быть может, грубым вопросом. Все-таки мне хочется знать, нет ли у вас какой-либо другой причины, которая привела вас ко мне, помимо обычного для писателя интереса к человеческим слабостям.

Латимер почувствовал, что краснеет.

— Поверьте, я говорил правду… — начал он.

— Я готов вам верить, — мягко перебил его Гродек, — но, простите, где гарантии, что это правда?

— Я могу вам дать честное слово, мсье, что любую информацию, которую получу от вас, я буду рассматривать как не подлежащую разглашению, — тихо, стараясь быть убедительным, возразил Латимер.

— Значит, — вздохнув, сказал хозяин, — я выразился недостаточно ясно. Информация сама по себе не имеет никакого значения. То, что происходило в Белграде в 1926 году, сейчас уже никого не интересует. Важно, однако, то, что это имеет прямое отношение ко мне. Не скрою, ваш друг Питерс поступил несколько неосторожно, направив вас ко мне. Сознавая это, он все-таки умоляет меня быть снисходительнее и оказать ему любезность — он напоминает мне, что в свое время тоже оказал мне любезность, — рассказать вам о Димитриосе Талате. Он пишет, что вы писатель и вас интересует все то, чем обычно интересуются писатели. Прекрасно! Однако есть одна вещь, которую я все-таки не могу понять. — Он помолчал, потом взял стакан и осушил его. — Поскольку как писатель вы знакомы с психологией, то вам, конечно, известно, что у большинства людей, независимо от того, чем они занимаются, имеется стимул, который и определяет все их действия. У одних это тщеславие, у других удовлетворение какой-либо страсти, у третьих неуемная жажда денег и так далее. Так вот Питерс один из тех, у кого главный стимул — деньги. Причем этот стимул у него настолько хорошо развит, что он, как всякий скряга, безумно влюблен в одни только деньги. Пожалуйста, не поймите меня превратно: я не хотел этим сказать, что Питерс подчинил все свои действия этому стимулу. Единственное, что я хочу сказать, это то, что, насколько я знаю Питерса, невозможно себе представить, чтобы он, посылая вас ко мне, имел в виду лишь «способствовать развитию английской детективной литературы» — так он выразился. Вы поняли, куда я клоню? Мне приходится быть подозрительным, мсье, ведь у меня все еще есть враги. Мне кажется, вам надо рассказать о ваших отношениях с нашим общим другом Питерсом. Вы не возражаете?

— С большим удовольствием, но, к сожалению, не могу этого сделать по очень простой причине: я просто не знаю, в каких мы с ним отношениях.

Латимер заметил, что взгляд серых глаз его собеседника стал суров.

— Мне не до шуток, мсье.

— Мне тоже. Я собирал материал об этом человеке, о Димитриосе, и встретился с Питерсом. По каким-то мне непонятным причинам он также интересовался Димитриосом. Он видел меня в комитете по беженцам, когда я был там. Он последовал за мной в Софию и, ворвавшись ко мне — между прочим, с револьвером в руках, — потребовал, чтобы я объяснил ему, почему я интересуюсь этим человеком, который, замечу, был убит два месяца назад, когда я им и не думал интересоваться. Он сделал мне следующее предложение: если я встречусь с ним в Париже и соглашусь участвовать в одном проекте, который он разрабатывает, то в случае успеха каждый из нас получит по полмиллиона франков. Он сказал, что я обладаю информацией, которая сама по себе бесполезна, но если ею дополнить информацию, которой располагает он, то вместе получится нечто драгоценное. Я ему, естественно, не поверил и отказался участвовать в его проекте. Тогда, видимо, надеясь этим привлечь меня и в то же время доказать свою добрую волю, он дал мне рекомендательное письмо к вам. Перед этим я сказал, что интересуюсь Димитриосом как писатель, и признался, что собираюсь ехать в Белград, чтобы пополнить свою информацию о нем. И тогда он мне сказал, что вы единственный человек, который знает, как все было на самом деле.

Гродек чуть не вытаращил глаза от удивления.

— Вы, конечно, знаете, мсье, как неприятно излишнее любопытство, но все же я хотел бы знать, откуда вам стало известно о том, что Димитриос Талат был в Белграде в 1926 году?

— Мне рассказал об этом один турецкий чиновник, с которым я познакомился в Стамбуле. Он также сообщил мне некоторые факты из жизни этого человека. Разумеется, лишь те, которые ему были известны.

— Понятно. Могу я вас спросить, что это за бесценная информация, которой вы обладаете?

— Я не знаю.

— Начнем все сначала, мсье, — сказал Гродек, нахмурившись. — Вам хочется, чтобы я откровенно рассказал о том, что знаю. Так расскажите мне тоже откровенно, что вы знаете сами.

— Я уже говорил вам — и это чистая правда, — я не знаю, о какой информации идет речь. Помню, я откровенно рассказывал обо всем Питерсу, и вдруг в одном месте он почему-то заволновался.

— В каком же?

— Это когда я сказал, что у убитого совершенно не было денег. Буквально сразу после этого он заговорил о миллионе франков.

— Как вы об этом узнали?

— Дело в том, что я видел труп в морге. Все пожитки лежали на столе у него в ногах. Удостоверение личности, которое достали из-под подкладки пиджака, уже отослали французскому консулу. Денег при нем не было ни сантима.

В течение нескольких секунд Гродек пристально разглядывал Латимера, потом встал и направился опять к шкафчику.

— Давайте выпьем еще по одной, мсье?

Он налил в стаканы виски, потом содовой и, вручив Латимеру стакан, торжественно сказал:

— Предлагаю тост, мсье. Давайте с вами выпьем за английскую детективную литературу!

Латимер уже поднес стакан к губам, когда вдруг Гродек, который вначале сделал то же самое, поперхнулся и, поставив стакан, достал носовой платок. К своему удивлению, Латимер обнаружил, что Гродек заливается смехом.

— Простите, мсье, — выдохнул он наконец, — но у меня мелькнула одна мысль, которая и вызвала этот приступ смеха. — Секунду помедлив, он продолжил: — Я представил себе, как наш друг Питерс угрожает вам пистолетом. Ведь он боится даже прикасаться к огнестрельному оружию.

— По-видимому, ему удалось сделать значительные успехи и преодолеть свой страх, — сказал Латимер раздраженно, чувствуя, что хозяин над ним потешается, и не понимая, какой он дал для этого повод.

— Наш Питерс умница, — смеялся Гродек, похлопывая Латимера по плечу. Видно было, что к нему вернулось хорошее настроение. — Об одном только прошу, милейший, ради Бога не обижайтесь на меня. Сейчас мы с вами отобедаем, и, надеюсь, обед, приготовленный Гретой — а она великолепная кухарка, — вам понравится. Могу вас также порадовать, я не пью швейцарских вин. А потом мы поговорим с вами о Димитриосе и о том, сколько неприятностей доставил мне этот человек в Белграде в 1926 году. Ну как, вы довольны?

— Премного вам благодарен за такое ко мне отношение.

Он думал, что Гродек опять расхохочется, но тот вдруг почему-то стал торжественно серьезен.

— Мне ваш визит доставил огромное удовольствие, месье. Дело в том, что Питерс — один из моих самых хороших друзей. Вы мне также очень понравились, мсье. Меня здесь редко кто навещает. — Он секунду колебался. — Разрешите мне дать вам один дружеский совет, мсье?

— Пожалуйста.

— Если бы я был на вашем месте, мсье, я бы поймал нашего друга Питерса на слове и поехал в Париж.

Латимер до такой степени оторопел, что с трудом выговорил:

— Да я, право, не знаю…

И тут в комнату вошла экономка.

— Обед готов! — радостно воскликнул Гродек. — Идемте к столу.

У Латимера была потом возможность спросить Гродека, почему он дал ему этот «дружеский совет», но он узнал столько интересного, что совершенно забыл об этом пустяке.