Майор Бойцов желает познакомиться (СИ)

Глава 25

Радуюсь, что этот долгий рабочий день наконец-то окончен и можно спрятаться в своей скорлупе в виде комнаты с аквариумом и старым, раздолбанным компьютером.

Загрузив системник, восстанавливаю последнюю вкладку в браузере и зависаю с Риткой в Телеге. В выходные мы не виделись, потому что я была в командировке. Сейчас подруга уехала в Москву на симпозиум.

Противный писк действует на нервы ровно до того момента, пока тело не парализует ужас.

Потому что рядом с надписью «Тимур,32» зеленый значок, а в переписке новое сообщение:

«Привет. Как дела? Куда пропала? Может, встретимся?»

Да пошел ты к черту!

Отшвырнув компьютерную мышку вглубь ящика, закусываю губу от досады. Даже дня не подождал, извращенец. Ещё вчера утром делал вид, что сожалеет о моем решении, а уже сегодня Сюзи пишет. Хоть и смотрел на меня весь день как собака побитая.

Кобель, он и есть кобель!

Хотя… о чем я думала? На что надеялась? Будет верность мне хранить?

По всей видимости, мой отказ майор воспринял более-менее спокойно. Пошел дальше.

Смахнув две непрошеных слезинки, иду на кухню, щелкаю чайник и в полной темноте смотрю в окно.

Обнимаю себя за плечи.

Тишина в помещении нарушается только падающими равномерно каплями.

— Валерка, ты, что ль? — мама хлопает выключателем, и я щурюсь от яркого света.

— Я…

— Ты че как смерть тут? В темноте-то.

Оставляю вопрос без ответа. Вместо этого перевожу тему:

— Насос опять капает, мам.

— В курсе…

— Может, уже обратимся к кому-нибудь за помощью? К сантехнику, — киваю на соседнюю улицу. — Или к дяде Боре.

— А может, к бородатому твоему?

Резко оборачиваюсь и разъяренно уставляюсь на маму.

— Он не бородатый, — возражаю.

— Угу…

— И не мой, — топаю ногой.

Те две слезинки приводят за собой целый табор из слез, которые самопроизвольно выпадывают из глаз, поэтому я практически сразу отворачиваюсь, но мама успевает заметить неладное.

— Че воешь-то, Валер? — спрашивает настороженно.

— Так, насос сломался, — всхлипываю. — Говорю же…

Тру глаза ожесточенно.

— Чувствую я, одним насосом тут не обошлось. Для такого-то потопа насос помощнее нужен.

— Ма-ма, — ахаю от возмущения.

Она смеется. Я бы даже сказала, ржет на весь дом.

А потом подходит сзади и обнимает. Крепко-накрепко, по-матерински. Вместе с руками. Такая уж она у меня, мамочка моя. Может ругать, быть грубой, чинить насосы, материться как сапожник, но когда плохо… всегда чувствует.

Поворачиваю голову и утыкаюсь в уютное плечо. Шмыгаю носом, как маленькая девочка.

— Ну, что? Признавайся. Помайорил и отфутболил? — спрашивает грозно.

— Нет, — мотаю головой. — Я сама… отфутболила.

— Стало быть, накосячил.

— Хуже…

— Чего?

— Боюсь, что накосячит… — признаюсь.

— М-да уж. Переплюнула нас с бабкой. Мужик еще не скозлил получается, а ты его уже приговорила?

Неопределенно веду плечами.

Мама долго молчит, а потом, глубоко вдохнув, начинает запевать свою любимую заунывную:

— Ста-а-арый клен, ста-а-арый клен, старый клен стучит в окно…

Приглашая нас с друзьями на прогулку-у.

Отчего? Отчего? Отчего мне так светло…

Оттого что ты идешь по переулку…

Снегопад…

Мама продолжает петь, качаясь со мной из стороны в сторону, а я на время прикрываю глаза и отпускаю себя.

Обещаю, что завтра я обязательно снова буду сильной фенистилкой Валеркой, а сегодня я… Лерочка.

Маленькая и обиженная. Ранимая плакса.

В конце концов, понимаю, что Тимур и правда ни в чем не виноват. Да и о чем жалеть? Хорошо ведь было.

Не сразу понимаю, что мама заканчивает со своей самодеятельностью. С трудом открывая глаза из-за слипшихся век, чувствую, будто бы легче становится.

Отодвинувшись, иду к ведру и наливаю стакан воды. Залпом выпиваю. Мама пристально на меня смотрит. Усаживается за стол и пялится на живот.

— Валерьевну-то ждем? — спрашивает грубовато.

— Нет, — вскрикиваю, округляя глаза. — С ума сошла?

Внутри от стыда баллон с алой краской взрывается. Чувствую, что даже кончики пальцев пылают. Надо же такое сказать!

— Жалко, — вздыхает мама. — Натаха с работы вон кроватку просто так отдает. Розовую. Ты не думай… если понесла — ко мне иди. Никаких чтобы абортов там или кесарев.

— А кесарево-то тут при чем? — смеюсь заливисто. — Ты что, правда рада была бы?

Мама поднимается и подходит ко мне. Заботливо убирает волосы за уши и разглаживает мокрые щеки. Разглядываю ее нахмуренное лицо с подведенными черным карандашом бровями, короткую стрижку «под мальчика», заметные морщинки на шее.

От мамы пахнет ее любимыми духами с ароматом белой розы и порошком. Наверное, опять стиралась вручную — насос-то не работает.

— Конечно, радая была бы. А чего мне нерадостной быть? Ребенок всегда счастье. Дети вообще цветы жизни, знаешь ведь?

— И как мы… ещё и с ребенком. И с насосом этим…

— Ой, Валерун. А как мы тебя с бабкой вырастили? Тогда этих насосов и в проекте-то не было. Стирались на «Малютке» — машинка такая небольшая, вот со стул размером. Отжимать самим, полоскаться на реку ходили. Ты еще зассыха была такая, жуть.

Прикрыв глаза ладонью, хохочу, что есть сил. И правда, зассыха. Помню-помню.

— Так что, если беременная, к антилопе своему, козлу этому водяному не ходи. Сразу ко мне. Поняла?

— Поняла, мам, — киваю умиротворенно.

— Ну все, холера. Дуй спать. Глаза мне тут мозолишь.

— Пока, мам, — в секундном порыве крепко ее обнимаю и неловко целую в щёку. — Спасибо.

— Ладно уж, че там, — отмахивается она.

Получается как-то нелепо.

Такие нежности не для нас. По крайней мере, я уже и забыла, когда проделывала это раньше. Вот смотрю на неё — люблю не могу. Мама ведь. Мамочка. Моя родная. А высказать всё и обнять не могу. Сразу рыдаю.

Вернувшись в комнату, укладываюсь в постель и долго перебираю в памяти все события, которые случились со мной за эти недели.

В течении сегодняшнего дня, мы с Тимуром практически не разговаривали. Не до того было. Занимались тем, из чего на семьдесят процентов состоит наша служба: строчили отчеты об операции по поиску украденной диадемы. Долго и нудно.

Это и хорошо. Вздыхаю.

Отвлекает.

А вообще, скоро лето… День сменится другим днем, лето — осенью, осень — зимою. И моя глупая любовь к майору, как ярко-желтая листва покроется непробиваемой коркой рыхлого снега. Такого чистого и белого, будто ничего и вовсе не было…