– Вы неважно выглядите сегодня утром, господин штурмбаннфюрер, – сказал Отто фон Фенн.
Генрих Канн поднял голову и ощутил боль в поврежденных ребрах. Санитар, перевязавший его сегодня утром, сделал свое дело, похоже, не самым лучшим образом.
– А вы, я вижу, напротив, пребываете в прекрасном настроении? – ядовито ответил он.
– Да нет, не очень. У нас этой ночью погибло много людей, – задумчиво произнес фон Фенн, глядя на развалины складов и казармы. – Но вас ведь это совсем не интересует?
Канн промолчал.
– Кстати, ваша резиденция полностью уничтожена.
– Я присутствовал при этом.
– Да… – Фон Фенн пожал плечами. – Мы обнаружили в развалинах четырех мертвых солдат. И еще погибла хозяйка, если я не ошибаюсь.
– И?..
Фон Фенн небрежно кивнул головой:
– Это не имеет значения…
Потом, уставившись на руины солдатской казармы, продолжил незаинтересованным тоном:
– Я давно хотел спросить вас…
Помолчав, полковник продолжил:
– Верите ли вы в Бога, майор Канн?
– Я вас не понимаю, – нервно процедил Канн.
– Не в какого-то абстрактного бога… в далекого бога. Не в иконописный лик, изображенный на дереве, или в мускулистую фигуру, вытесанную из мрамора. Но в настоящего Бога, которого вы можете видеть так, как я вижу вас и как вы видите меня. Не во всесильных обитателей Валгаллы или в пророков, запросто перемещающих моря и горы. А просто в единого Бога, похожего на меня или на вас. Из плоти и крови. Способного ненавидеть и любить, судить и прощать, страдать и истекать кровью…
Отто фон Фенн повернулся к Канну, внимательно посмотрел на него и продолжил:
– Способного грешить.
– Не понимаю, какого бога вы имеете в виду, герр оберет, – с отвращением отозвался эсэсовец.
– Я имею в виду того Бога, который обладает замечательным чувством юмора, – уверенно продолжил фон Фенн. – Таким замечательным, что это позволило погубить всех, кто сегодня ночью был в вашей резиденции. Всех, кроме вас.
– Что вы хотите этим сказать?
– Солдаты, которые охраняли вас… Их убили не бомбы.
Несмотря на боль, разрывающую грудь, Канн встал и подошел к фон Фенну:
– А какое отношение к этому имею я?
Отто фон Фенн посмотрел ему прямо в глаза и процедил:
– Ты не понимаешь меня? А я ведь все еще говорю по-немецки, жестокая ты скотина!
– Прошу вас…
– Не знаю, что ты ищешь здесь, меня это не интересует. Но я знаю, что более не намерен терпеть здесь твое присутствие!
– Мое присутствие не зависит от вашего желания, полковник.
– О, здесь ты серьезно ошибаешься. Только идиот не в состоянии понять, к чему все это ведет. Теперь субординация, приказы, приоритеты уже не имеют никакого значения. О нет. Это Балканы! А мы – солдаты армии, которая проигрывает войну. Здесь люди исчезают по ночам, здесь их съедают живьем. Завтра тебя могут найти мертвым в какой-нибудь канаве. С пулей в голове или разодранного на куски – какая разница. Я думаю, по тебе не заплачет даже твоя шлюха-мать. Но будь уверен… Я смогу устроить так, что с тобой непременно что-то случится.
– Вы мне угрожаете?
– Перестань болтать, говнюк. Стоит мне пошевелить пальцем, и Рихтер позаботится о тебе. Несчастный случай, автомобильная авария, сердечный приступ… Это было бы симпатично. Тебя похоронили бы со всеми почестями. Я бы даже выступил с надгробной речью. Хотя мне больше бы понравилось, если бы ты стал очередной жертвой маньяка, который убивает наших солдат. Рихтер очень способный офицер… Я уверен, он может найти исполнителя, который устроит как следует. Как ты думаешь, принимают в Валгалле рыцарей ордена Мертвой головы без такой столь необходимой принадлежности?
Несколько долгих секунд молчания воздвигли между ними стену. Сквозь нее пробивался равнодушный голос фон Фенна:
– Теперь вы поняли меня, штурмбаннфюрер?
Канн, проглотив слюну, собрался было что-то сказать, но, вновь натолкнувшись на взгляд фон Фенна, отказался от этой мысли. Он тяжело дышал – грудь сильно болела, но еще тяжелее было вынести унижение, которому его подверг полковник. После минутного молчания он с трудом выдавил:
– Да…
– Вот видите, это совсем нетрудно, штурмбаннфюрер! Мы прекрасно поняли друг друга. – Фон Фенн улыбнулся и похлопал его по плечу. – В конце концов, мы ведь оба арийцы, не так ли?