Меч Константина

4

Начальник фельдкомендатуры Ниш-809 полковник Отто фон Фенн нервно расхаживал по своему кабинету, то перебирая груду бумаг, то поглядывая на офицеров, прибывших для утреннего доклада. Его адъютант Кестнер стоял в углу комнаты, углубившись в записную книжку; педантичный молодой человек, высокий блондин, настоящий баварец, до войны был блестящим инженером. Шеф отделения абвера капитан Рихтер сидел напротив, удобно устроившись в глубоком кожаном кресле, и задумчиво потягивал из узкого хрустального бокала черешневую водку, одновременно рассматривая топографическую карту, висевшую на стене. Крупный и сильный, коротко стриженный брюнет с подбритыми висками, контрразведчик более походил на десантника.

Полковник фон Фенн на мгновение прекратил бесцельное хождение по кабинету и вновь склонился над бумагами, лежащими на столе. Взгляд его остановился на листке, вверху которого стояла вчерашняя дата: среда, 7 июня 1944 года.

Это был не обычный рапорт, где офицеры жалуются на нехватку личного состава, унтер-офицеры – на отсутствие казарм и специалистов, солдаты – на плохие бытовые условия и скудное питание… Текст на листке неопровержимо свидетельствовал, что все то, в чем полковник участвовал вместе со своими боевыми товарищами, неумолимо теряло смысл.

Эта проклятая страна населена упрямыми и примитивными людьми, характер которых он никак не мог понять, и она все больше напоминала очередной круг ада. Но ада какого-то странного. Невиданного ада, который невозможно было даже вообразить. Круг ада с названиями городов, рек и гор, которые невозможно было произнести, не сломав язык, где две повстанческие армии уничтожали друг друга, продуктов питания не хватало, зато было вдоволь бомб, которые во имя освобождения сбрасывали с неба англо-американские союзники…

…и где был он сам – первый среди падших ангелов.

Полковник слишком долго не мог понять поразительную истину.

Он верил, что его служба имеет хоть какой-то смысл, что все его усилия не напрасны и что военная удача вновь окажется на стороне Германии. Но ведь там, в фатерланде, наверняка должны быть дела поважнее, чем желание знать, что думают и во что верят те, кого фюрер однажды назвал «третьеразрядными солдатами» и отправил на Балканы вместо настоящих «защитников рейха». Поэтому он и не отреагировал, когда ему в прошлое воскресенье доложили о поджоге в самом центре Ниша, на площади Короля Милана. Сгорело огромное прямоугольное панно с большой картой Европы, на которой флажками были отмечены военные победы вермахта.

Он отказался устанавливать новое панно вместо уничтоженного. На решение не повлияло и нескрываемо враждебное отношение к нему некоторых офицеров, особенно из СС, а также гестаповцев. Тем более что эта карта утратила всякий смысл. Канули в прошлое военные победы вермахта, сломленного русской зимой и фанатичностью большевиков. А после недавней высадки союзных войск но Франции поражение в войне стало близким, как никогда. Поэтому и не стоило выставлять напоказ ложь, в которую уже никто не верил, включая изголодавшихся обитателей Ниша.

– Итак… – пробормотал полковник фон Фенн, заняв место за столом. – Мы с вами имеем еще один… инцидент!

– К сожалению, это так, господин полковник, – Озабоченно произнес Кестнер, оторвав взгляд от записной книжки. – Двое часовых. Минувшей ночью, в железнодорожном депо.

– Вы можете хоть что-нибудь добавить к этому?

– Рапорт будет готов в течение часа. Осталось только получить заключение патологоанатома. Вы ведь знаете, господин полковник… – Кестнер задумчиво почесал затылок. – Я полагаю, что мы можем назвать эту ситуацию… Как бы это сказать…

– Серийными убийствами, – со знанием дела подсказал Рихтер.

– Точно так, – согласился адъютант. – Если применить полицейскую классификацию…

– Мы не полицейские, Кестнер! – озабоченно вымолвил фон Фенн. – Мы – вермахт, вооруженные силы. Что скажут остальные, увидев, что мы заняты поисками безумца, убивающего наших солдат?

Глубоко вздохнув, он принялся просматривать бумаги. Они представляли собой хронику ужасных происшествий, случившихся в городе с того момента, когда он возглавил здешний гарнизон. Все началось холодной январской ночью, когда у склада с боеприпасами нашли часового, в буквальном смысле разорванного на куски. Через неполных два дня подобная судьба постигла интенданта, который ночью возвращался в казарму. На первый взгляд никакой связи между этими двумя убийствами не было, однако в результате обстановка в городе вышла из-под контроля, а убийства стали повторяться одно за другим. Тела патрульных, точнее, то, что оставалось от них, кто-то разбросал по заснеженному полю в пригороде Ниша. Обезглавленное тело лейтенанта Ноймана подвесили за ноги на дереве возле дороги. Вскоре погиб еще один часовой, а еще через два дня было найдено разорванное тело военного санитара… И после каждого происшествия растерянные хирурги констатировали: убитые были расчленены непонятным способом, к тому же части тел нередко исчезали. Как будто убийца уносил их с собой на память! Это обстоятельство давало фон Фенну возможность замять происшествия, объяснив гибель людей нападениями диких животных.

И вот теперь ему вновь предстояло разбираться со вчерашней двойной трагедией, случившейся чуть ли не в самом центре гарнизона, рядом с казармами у железнодорожного вокзала. В полутора километрах от здания бывшей моравской управы, где расположилась фельдкомендатура. Что же будет дальше? Того и гляди, убийца начнет расправляться с его солдатами в самом центре города.

– Я хочу осмотреть тела, – сухо сказал полковник, не отрывая взгляда от бумаг на столе. – Сообщите персоналу медицинского взвода, что я хочу осмотреть тела убитых вчера часовых.

– Слушаюсь, господин полковник!

Фон Фенн взял со стола лист бумаги и поднес его к глазам. Это было одно из объявлений его предшественника.

– Этот народец… – пробормотал он себе под нос. – Как только они все это выносят?

– Знаете как? – Кестнер смущенно листал свою записную книжку, то и дело поправляя очки, сползающие с острого носа. – Они ждут, что англичане спасут их и освободят, но пока что получают в подарок от них только бомбы. Это их, скажем так… деморализует. Пару дней тому назад наши саперы обезвредили неразорвавшуюся бомбу, которая упала в школьный двор. Капитан Мюллер говорит, что на ней была надпись: «Вам все еще нравится быть сербами?»

– Надпись? На сербском?

– Да, на сербском. Кроме того, очень трудно с продовольствием. Помимо бомбардировок, многих из города выгнал голод.

– Я делаю для жителей все, что в моих силах, но и наши запасы весьма ограниченны. А что коммунисты?

– Пишут лозунги на стенах, распространяют листовки, митингуют по кафанам. Словом, ничего страшного.

– А те, другие? Националисты?

– Бездельничают, играют в карты по трактирам, убивают коммунистов.

– Хорошо. – Фон Фенн положил объявление на стол и снял с полки бутылку с черешневой водкой. – Еще по рюмке, господа?

Кестнер смущенно замотал головой. Рихтер с улыбкой поднял бокал:

– Где ты достаешь эту прелесть, Отто?

– У повара из Нишкой Бани, которого мы в прошлом месяце приняли на работу в офицерскую столовую. По субботам он приносит вина и шнапс. Мне продает за полцены. Такого у нас в Берлине не было, Герман!

– Да… В службе на Балканах есть свои прелести. Хотя лично мне больше нравилось в Греции. Море, гречанки и ципуро[16].

– Как дела на строительстве нового убежища?

– Капитан Мюллер доволен, правда, он хочет проконсультироваться со мной по поводу предметов, найденных им в процессе работ.

Фон Фенн наполнил бокал Рихтера, вернул бутылку на место и опять уселся в кресло:

– Я тебя слушаю.

Рихтер сделал глоток черешневой, поставил бокал на стол и развернул на столе свою карту. Это был план, начерченный саперами, которые строили новое убежище для офицерского состава:

– Посмотри, это южная стена крепости. Точно под ней вырыли глубокое убежище с тоннелями, ведущими прямо к зданию фельдкомендатуры. Они просто немного продолжили старинные подземные ходы, которые там обнаружили. Те, которыми мы прошлой зимой добрались до Челе-кулы[17]; они соединяются с ходами под рекой Нишавой. Мюллер утверждает, что некоторые ходы ведут из крепости далеко за пределы города во многих направлениях.

– Великолепно! Кто вырыл эти ходы?

– Исследования свидетельствуют, что некоторые были сделаны еще римлянами, иные остались со времен Австро-Венгрии, но большинство прорыто турками. Один из ходов просто огромен, по нему спокойно может передвигаться грузовик. Он ведет на восток, мы его еще не успели осмотреть как следует. А теперь обрати внимание на северо-восточную границу города. Вот здесь. – Рихтер указал пальцем на обозначенную на карте высоту. – Это плоскогорье, которое римляне называли Виник, потому что там рос виноград. Его высота – около четырехсот метров над уровнем моря. Там еще сохранились развалины укреплений, скорее всего древнего замка. Под ним есть подземный ход, ведущий к крепости. В тысяча девятьсот двенадцатом году сербы пытались исследовать его и прошли метров шестьдесят. Судя по всему, этим ходом можно было добраться до самой крепости, а может, и еще дальше. Здесь-то и застопорились работы над убежищем.

– У Мюллера возникли какие-то проблемы?

– Да. Обрушилась часть восточной стены. Под руинами обнаружили раннехристианские катакомбы. Стены расписаны как в борделе. Фотографии в этой папке.

Фон Фенн с интересом рассматривал фотографии, сделанные в катакомбах.

– Солидная работа. Отличная комбинация долговечных материалов, колонны, деревянные пороги… Хм… А что это за значки?

– Один из саперов Мюллера утверждает, что нечто вроде указателя направления. Вполне логичное предположение, иначе в этом лабиринте трудно будет ориентироваться.

– Никогда не видел подобных знаков. – Фон Фенн указал на фотографию стены, испещренной множеством странных рисунков. – А это что? Кельтское? Турецкое? Старославянское?

– Ни то и ни другое. И ни третье.

– Неужели римский военный шифр?

– Нет. Это – руны.

– Руны?

– Что-то вроде. Не нордические, не старогерманские, а нечто среднее. Вроде праписьменности, от которой произошли все известные нам письмена.

– Значит, ради этого ты явился, чтобы поговорить с глазу на глаз?

Рихтер заерзал в кресле, после чего бросил взгляд на Кестнера.

– Хорошо, – согласился фон Фенн. – Поговорим втроем.

– Я хочу просить тебя не сообщать обо всех этих… делах в Берлин.

Фон Фенн озабоченно посмотрел на него:

– Почему же?

– Потому что это раззадорит типов из Аненербе. Они тут же пошлют к нам своих ищеек. Может, и целую роту этих паразитов.

– Хм… Пожалуй, ты прав. Пока засекретим эту информацию. Посмотрим, как будут развиваться события, в зависимости от этого и будем действовать. Во всяком случае, у меня есть дела поважнее раскопок доисторических памятников.

И тут Кестнер стыдливо поднял руку.

– Вы чего-то не поняли, Кестнер?

– Штурмбаннфюрер Канн требует, чтобы вы его приняли.

Фон Фенн, сморщившись, подумал некоторое время и произнес:

– Хорошо. Пусть войдет.

Рихтер поднялся, отдал честь и направился к дверям, едва не столкнувшись с высоким офицером в черной униформе, остановился и с нарочитой вежливостью извинился перед ним. Фон Фенн отчетливо видел, как он издевательски подмигнул ему из-за спины эсэсовца.

Штурмбаннфюрер Генрих Канн подошел к столу, щелкнул каблуками и выбросил руку в нацистском приветствии.

– Полковник фон Фенн, я прибыл, чтобы заявить протест, – решительно произнес он.

– В самом деле? Что же, протестуйте.

– Ваши люди не выполнили мои приказы!

– Если я не ошибаюсь, то пока еще никто не смещал меня с поста начальника фельдкомендатуры. Следовательно, приказы в гарнизоне отдаю я, а не вы. И никто другой.

– Почему вы тогда выпустили из тюрьмы лейтенанта Ильгнера?

– Потому что это мой офицер. И служит в моем гарнизоне. Под моим командованием. И он сидел в моей тюрьме. Знаете ли, я старомодный человек. Люблю, когда мои офицеры находятся на свободе, а в тюрьмах сидят бандиты и воры.

– Ильгнера должен был судить военный трибунал.

– Неужели? А кто бы тогда занимался поставками горючего? Вы?

– Он нарушил Нюрнбергские расовые законы.

– Правда? Что же он совершил?

– Я застал его на одной из центральных улиц в тот момент, когда он раздавал детям конфеты.

– Ух ты… Это действительно ужасно! За такое просто необходимо судить.

– Там были и цыганские дети.

– Вы полагаете, они представляют серьезную угрозу рейху?

– Они – представители низшей расы!

– Понимаю… Низшей расе нельзя давать арийские конфеты. Они могут попортить им зубы.

– Вы издеваетесь, полковник?

– Нет, что вы, напротив… Меня восхищает ваше рвение по части исполнения расовых законов, майор.

– Штурмбаннфюрер!

– Это одно и то же.

– Никак нет! Вермахт и шютцштаффель[18] не одно и то же. И никогда они не будут одним и тем же.

– Согласен. Кому не хочется влиться в ряды элиты в черной форме? Это мечта каждого немца. Раз уж мы об этом… Удалось ли вам найти в Нише какую-нибудь даму арийского происхождения, чтобы оплодотворить ее? Не забывайте о своей священной обязанности!

– А вам удалось поймать убийцу? Похоже, скорее я найду в этом грязном городишке среди сербских сучек арийскую женщину, чем вы – убийцу, который расправляется с вашими часовыми!

– Не забудьте, что все сведения об этом засекречены. И что следствие идет полным ходом.

– Вы бы давно завершили следствие, если бы предприняли более радикальные меры!

– Вы подразумеваете представление, которое вы устроили сегодня утром?

– Правила просты. Смерть немецкого солдата не может оставаться безнаказанной.

– Возмездие губительно, оно не имеет смысла. Это только усиливает ненависть и ожесточение народа. Потому от него и решили отказаться. Вы прекрасно знаете, что штаб группы войск F несколько месяцев тому назад в приказном порядке запретил показательные расстрелы.

– Мне нет никакого дела до того, о чем там договорились Фертц[19] и фон Вейхс[20] с Нойбахером!

– Кроме того, убийства совершены не хорошо организованной бандой или движением сопротивления. Это дело рук маньяка-одиночки.

– Солдаты мертвы, полковник. Немецкие солдаты! И это самое главное. Я готов расстрелять весь город до единого жителя, если это поможет найти преступника.

– Ничуть не сомневаюсь в том, что вы усердно служите отечеству, майор Канн. Но в отличие от вас, эсэсовцев, мы, обычные солдаты, не испытываем удовлетворения, расстреливая бедняков и детей.

– Потому вы и обычные, полковник! Несмотря на то что вы расстреляли достаточно народа в пригородах, вы нее еще пытаетесь успокаивать собственную совесть.

– Довольно поучать меня, Канн! – грубо оборвал его фон Фенн, пристукнув кулаком по столешнице. – Может, ты и очень важная шишка в глазах тех, из Берлина, но комендант этого города – я. И не допущу, чтобы сын чинути из Лейпцига читал мне нотации. Мои предки ужинали с королями еще в те времена, когда ваши жили на деревьях. Здесь нет берлинских штрассе, вдоль которых мы, прилизанные офицерики в форме от «Хуго Босса», выгуливаете своих фройляйн. Нет, Канн. Вы в глухой балканской провинции, населенной дикими людьми, которые выкалывают друг другу глаза и отрезают языки…

– Я и не такое повидал, – холодно ответил штурмбаннфюрер.

– Вас послали сюда вести археологические раскопки в окрестностях. Действуйте в соответствии с приказом. Вы получили людей, средства и транспорт. И толстого фольксдойче в придачу, который рассказывает вам байки о славном прошлом. Делайте, что вам велели. А руководить фельдкомендатурой и наблюдать за соблюдением законности предоставьте мне.

Канн на мгновение поднял на полковника холодные голубые глаза. Лицо его окаменело. Не сказав ни слова, он опять щелкнул каблуками, вскинул в приветствии правую руку, повернулся на месте и вышел.

Отто фон Фенн налил себе еще один стаканчик черешневой. Остановился у окна и сделал глоток. Сладковатый вкус щекотал нёбо, а он смотрел на север, где под голубым небом раскинулось плоскогорье Виник, веками скрывавшее в себе многие тайны. Полковник нащупал одну из этих тайн, не такую, которую стремились познать циники вроде Канна, но совершенно иную… Тайна эта касалась одного слова. Слова, которое он услышал этой зимой, во время карательной операции в одном из сел, его неоднократно повторяли люди, встреченные им в те дни: офицер, обнаруживший в одной из деревень следы жестокой расправы, которую поспешили приписать болгарам; мельник из Сичева, разом поседевший за ночь; журналист из Белграда, которого любопытство в буквальном смысле слова свело с ума…

Это слово пугало его. В нем был какой-то глухой, едкий ужас. Оно звенело в его голове холодным, языческим, гортанным эхом.

Ему казалось, будто он слышит, как его тайком произносят офицеры в коридорах фельдкомендатуры, крестьяне на рынках, официанты в офицерских клубах, вдовы в церквах…

Он вытер пот со лба левой рукой. Сквозь жар июньского полудня до него донесся хрупкий, почти неслышный звук.

Что-то затрепетало в воздухе.

Что-то заставило его судорожным, движением опрокинуть остатки водки в рот.

Кто-то в его мозгу прошептал: – Вурдалаки…