Мечтатели

ВЛАДИМ ВЛАДИМЫЧ

Хотя и с большим опозданием, но мы с Бульбанюком были зачислены на испытательно-подготовительное отделение Вхутемаса, а Любаша с Зазнобой приняты в комсомольскую коммуну.

Мы тоже приютились в студенческом общежитии, но пока ещё на птичьих правах: все трое спим по очереди на койке Зазнобы.

Сегодня у нас во дворе в студенческом клубе имени Сезанна общественный просмотр и открытое обсуждение проекта памятника III Интернационалу работы Татлина.

Зазноба где-то разузнал, что автор проекта — гений.

Он изобрёл аппарат «летатлин» с машущими крыльями, управляемый мускульной силой человека.

Мы опоздали. Зал невпроворот набит студентами, художниками, архитекторами, представителями различных общественных организаций. Макет будущего памятника выставлен для всеобщего обозрения на высоком постаменте. Это странное сооружение, похожее на скелет кривой карусели, ввинчивается крутыми спиралями под самый потолок.

Откровенно говоря, мы не очень разбирались в новой архитектуре, но нам всем казалось, что новая башня выражает собой идею мировой революции.

Человек с бледным, мучнистым лицом и холёной кудрявой бородкой, как объяснили нам, — известный историк-искусствовед, с глубокомысленным видом старого индюка внимал словам самого заядлого нашего спорщика и теоретика-самоучки Порфирия Мамина, выступавшего на публичных диспутах по любым вопросам: «Способна ли непорочная дева зачать Христа?» или «Нужны ли пролетариату Рафаэли и плюшевые кресла?», и наголову громившего защитников всех мастей отживающей буржуазной культуры.

В боях с японскими интервентами в Сибири Мамин был тяжело контужен, одна половина лица у него парализована. Бубня в свою толстую неподвижную щеку, Порфирий с азартом разъяснял искусствоведу глубокую идею авторского замысла новой башни в перспективе неотвратимо приближающегося коммунистического завтра.

— Основная идея памятника, — азартно доказывал Порфирий, уставившись на искусствоведа широко открытым слезящимся глазом, — складывается из синтеза принципов архитектуры, скульптуры и живописи. Она создает новый тип монументальных сооружений, соединяющих в себе чисто творческую форму с формой утилитарной.

— Не зря, видно, Порфишка весь день сидел за книгами, — догадался Бульбанюк, — теперь даст пить этому старичку!

Студенты подзадоривали Мамина, и он распалялся всё сильнее.

— В согласии с этой идеей, — наступал Порфирий, — памятник будет представлять собой три больших стеклянных помещения, возведённых по сложной системе вертикальных стержней и спиралей. Помещения эти будут расположены одно над другим и заключены в различные гармонически связанные формы. Благодаря особого рода механизмам они будут находиться в движении различных скоростей. Нижнее помещение, представляя по своей форме куб, будет двигаться вокруг своей оси со скоростью одного оборота в год.

Искусствовед насмешливо струил сквозь пальцы мягкую холёную бородку.

— Простите, молодой человек, а для каких же целей предназначено такое помещение?

Но Мамина не так-то легко было сбить.

— Для целей законодательных, гражданин хороший. Да, да. В нём будут происходить конференции Интернационала, а также съезды различных общественных организаций.

Следующее помещение в форме пирамиды, по словам Порфирия, должно было вращаться по оси со скоростью одного полного оборота в месяц, оно предназначалось для целей исполнительных. А верхний цилиндр вращался со скоростью одного оборота в день. Здесь будут редакции газет, информационное бюро и другие разнообразные средства широкого осведомления международного пролетариата: телеграф, радио, а также проекционные фонари для большого экрана. Отдельные части памятника соединялись с землей и между собой исключительно электрическими подъемниками сложной конструкции, приспособленной к различным вращательным скоростям движения…

Глядя на Мамина, искусствовед с грустной укоризной покачивал головой.

— Ах, молодой человек, молодой человек, нам, дай боже, суметь сохранить хотя бы остатки тех архитектурных памятников, что ещё не совсем уничтожены нашей некультурной и тёмной массой! А вы стремитесь к таким несбыточным проектам. Это же блеф, хулиганство!

— Как ты сказал, бородатое чучело?

Порфирий с кулаками полез на искусствоведа. Спор уже переходил в скандал, но тут на фоне башни откуда-то возник расторопный Сергей Сенькин, наш завклуб.

— Товарищи, — зычно заорал он, взобравшись на стол и стараясь утихомирить разбушевавшуюся студенческую толпу, — внимание! Прибыли дрова. Диспут переносится на завтра. Все — на трудовой субботник!

Подталкивая друг друга, студенты вываливались из дверей на холодный двор. Шли на субботник с охотой, за зиму все намерзлись в нетопленных квартирах.

Весёлая, бодрая музыка сбрасываемых на землю звонких поленьев вызывала в памяти полузабытые ощущения тепла и отдыха, запахи свежего хлеба, подгоревшей каши, крепкого сладкого чая с сахарином.

В самый разгар работы мы увидели в сумерках широкоплечего человека в серой короткой куртке с меховым воротником, в низко надвинутой на глаза кепке. Выйдя из парадного, он одобрительно поглядел на нас, потом озабоченно стал ощупывать свои карманы, полез во внутренние карманы куртки, ничего там не нашел и, махнув рукой, стал что-то записывать на папиросной коробке. Первым узнал его Зазноба.

— Ребята, да это же Владим Владимыч Маяковский!

Я не поверил своим глазам! Маяковский! Тот самый, чьи стихи читал я в станице на концерте. Живой Маяковский! Не может быть…

А он стоял, повесив на сгиб руки толстую палку, и невозмутимо продолжал что-то записывать.

Повариха нашей комсомольской коммуны несла через двор замороженные фиолетовые тушки кроликов, похожих на ободранных кошек.

— Владим Владимыч, приглашаем на ужин, — рявкнул Бульбанюк, кивая на повариху. — Сегодня как раз паёк получили.

— Спасибо, товарищи, — ещё более низким голосом отозвался Маяковский. — Спешу в Росту.

— А не разрешите ли вас проводить?

— Опасаетесь, что меня без мамы нельзя на улицу выпускать?

— Да нет, Владим Владимыч, просто-напросто у нас один парень стихи пишет, и мы хотели бы услышать ваше мнение. — Бульбанюк без всякого стеснения подтолкнул Зазнобу к Маяковскому. — Вот он.

Взглянув на круглые часы, прикреплённые на кожаном ремешке, Маяковский не спеша засунул их в боковой карманчик брюк.

— Четыре минуты. Не теряйте времени.

С поленом в руках Зазноба тут же прочел своё знаменитое стихотворение: «Скачут дни галопом, галопом…»

Мы стояли полукружием, глядя на Маяковского, дивясь его росту и ширине плеч.

— Писать следует лишь о том, что хорошо знаешь, — заметил он, добродушно покосившись на Зазнобу. — А то «мы на скачках с Европой», и «мы — кучера»! На скачках не кучера, а жокеи. Вот она, жизнь, перед вами, — показал Маяковский на работающих ребят, — об этой жизни и пишите!

Мы пошли провожать его всей гурьбой. По дороге Любаша рассказывала, как я читал в станице «Левый марш» с винтовочной стрельбой и как мы брали за вход на концерты продуктами для голодающих детей и красноармейцев. Узнав, что Любаша жила на его родине и даже немного разговаривает по-грузински, Маяковский совсем подобрел и затащил нас в огромную мастерскую Роста, с высоченными потолками, где за длинным столом молодой художник в вязаной шапочке и с зелёным шарфом на шее бегло набрасывал эскизы агитплакатов, а миловидная девушка варила на плите клей.

— Знакомьтесь, — представил нас Маяковский, — мои друзья-вхутемаеовцы. И даже с Кавказа.

Он угостил нас чаем и пригласил запросто захаживать к нему в Росту.