Мечтатели

В ТУ ЗИМУ

Узкий полутёмный двор нашего общежития на Мясницкой, 21, со всех сторон зажатый огромными восьмиэтажными зданиями, напоминал глубокий каменный колодец. На дне этого колодца в февральский вечер будущие художники, поэты и музыканты укладывали в штабеля привезённые со склада дрова.

По двору мела снежная позёмка.

Плохо различимый в темноте Порфишка Мамин дотошно выспрашивал у Бульбанюка о судьбе его нового проекта.

— И неужто ж нет ответа?

— Нема.

Месяц назад Бульбанюк подал в Совнарком свой проект, где предлагал правительству выменять у англичан десять новых паровозов на несколько картин из «Эрмитажа».

— На биса нам те Рафаэли! Нема их, и байдуже. А на Кубани и в Сибири хлеба завались, — доказывал Бульбанюк, — остановка за транспортом.

Он добровольно прикрепился к комсомольской ячейке Казанской железной дороги оформлять лозунги и стенные газеты. Бескорыстный энтузиаст и патриот транспорта, Бульбанюк искренне считал, что дело революции полностью зависит от железных дорог.

— Нас миллионы, но разруха на транспорте разъединяет наши силы. Давно бы поскидали всех интервентов в море!

С Иваном Зазнобой Бульбанюк приволок из депо вагонный буфер. Они давно мечтали насолить пономарю из церквушки, что стояла в переулке напротив нашего дома.

Раздобыв где-то обрубленный кусок рельса и медный вокзальный колокол, друзья пристроили свое хозяйство на балконе шестого этажа. И теперь по утрам, в час, когда студентам надо было отправляться в мастерские, окрестность оглашалась праздничным колокольным телеленьканьем. На грязной рогоже Зазноба с Бульбанюком изобразили неизвестного кривоглазого святого с нимбом вокруг головы и с трубкой в зубах и вывесили портрет на перилах своего балкона. Проходящие по переулку старухи, услышав церковный трезвон, останавливались у наших ворот и, узрев под небесами вывешенную икону, истово начинали креститься и класть поклоны.

Новая затея Бульбанюка с обменом никому не нужных Рафаэлей на полезные стране паровозы многими поднималась на смех. Но Бульбанюк не сдавался — он работал уже над какими-то загадочными эскизами особой раскраски паровозов, будто бы ускоряющей их бег. Вообще выдумка у нас была в почете.

— Ну вот, наконец, дрова и уложены! Закуривай, ребята!

Из клуба шумной толпой выходят студенты — это закончилось комсомольское собрание. Сквозь узкие ворота я вижу, как на улице, на фоне неубранного снежного сугроба, останавливается закрытый автомобиль. Из него выходят люди.

— Чекисты, — вглядываясь в темноту, определяет Зазноба. — Приехали из нашего дома спекулянтов вытряхивать.

Мы рады: ещё одна квартира освободится для наших ребят!

Четыре человека, осторожно ступая по скользкому льду и поддерживая друг друга (от сильных морозов у нас недавно лопнули водопроводные трубы и весь двор залило водой), направляются прямо к нашему парадному.

Это уже любопытно!

Без труда можно было определить, что поднимавшиеся по нашей неосвещённой крутой лестнице люди здесь впервые: спички зажигались у каждой двери.

Позванивая в темноте ключами и перепрыгивая сразу через две ступени, нас обогнал заведующий клубом Сергей Сенькин. Вслед за ним летел студент Володя Люшин. Задержавшись на площадке, они с пристальным вниманием оглядели гостей.

— А вы, собственно, какую квартиру разыскиваете? — поинтересовался Сенькин.

Робкий огонек спички осветил бледное скуластое лицо с небольшой бородкой, поднятый воротник пальто и меховую шапку.

— Мы ищем восемьдесят вторую, — ответил из темноты молодой женский голос.

— Восемьдесят вторую? А вам кого там?

— Варю Арманд.

— Варю? Тогда прошу подняться на следующую площадку, — гостеприимно пригласил Люшин, — она сейчас придёт.

Наша коммуна — на два этажа выше. У меня от усталости дрожат ноги и кружится голова. Не снимая шинели, тут же валюсь на топчан. Скорей бы уснуть, забыть о голоде.

Но вот откуда-то с лестничной площадки слышен голос Любаши.

— Костя, Костя, — нетерпеливо и взволнованно зовёт она, — скорей спускайся вниз! К нам Ленин приехал!

— Ой, да ты не ври, не ври, добрый молодец! — вместо ответа насмешливо затягивает Бульбанюк шуточную песню.

— Ну и чёрт с вами, дураками! — обижается Люба.

Первым спохватывается Порфишка.

— А может, и в самом деле приехал?

Он бросается по лестнице вниз. Бульбанюк и Зазноба — вслед за ним. Любаша входит в комнату и обеспокоенно ощупывает мой лоб.

— У тебя температура.

Как приятно прикосновение её прохладной ладошки!

Не спеша спускаемся с ней в их коммуну. У прохода в кухню Варя Арманд громким шепотом укоряет незнакомую мне девушку в наброшенном на узкие плечи теплом платке, с такими же, как у Вари, гладкими волосами.

— Это Варина сестра — Инна, — поясняет Люба и пробирается к ним сквозь толпу.

— Как всё это произошло, я просто ошеломлена, — не может успокоиться Варя, уже обращаясь к Любаше. — Понимаешь, я наказывала Инне всегда говорить, что у нас всё хорошо. А она? Как нескладно все получилось… И зачем было беспокоить Владимира Ильича!

Варя с трудом протиснулась в комнату девушек, где её ждали гости и откуда слышался громкий смех и азартно спорящие голоса.

Любаша познакомила меня с Вариной сестрой. Оказывается, мама Инны и Вари, Инесса Арманд, ещё за границей подружилась с Владимиром Ильичём и Надеждой Константиновной. Она работала в Центральном Комитете партии. Осенью прошлого года, после Международной женской конференции, она уехала на Кавказ отдохнуть и там неожиданно умерла.

Владимир Ильич и Надежда Константиновна приняли самое горячее участие в судьбе осиротевших сестер.

Мне не терпелось скорей повидать Ленина. А вдруг он уйдёт! Но Любаша удерживала меня за рукав.

— Послушаем. Это же очень интересно!

— Я часто бываю в гостях у Надежды Константиновны, — рассказывала между тем Инна. — Мне так хорошо в её маленькой комнатке, как дома. Всё так просто. И Владимир Ильич частенько заглядывает туда отдохнуть, развлечься немного. Он всегда приветлив и заботлив. Варя после смерти мамы ушла сюда, в коммуну. И Владимир Ильич при каждой нашей встрече обязательно расспрашивает меня: «Как там живёт наша Варя? Тепло ли в общежитии? Как они там питаются? Как учатся?» Мне был дан наказ — ни в коем случае не тревожить Владимира Ильича, всегда ему отвечать, что всё хорошо, тепло, живут чудесно. Но Владимир Ильич, видимо, догадывался о нашем заговоре. И вот сегодня вечером, когда я пришла к ним в гости, он, прохаживаясь по комнате, вдруг остановился, хитро так поглядел на меня и говорит Надежде Константиновне: «А что, Надюша, не проверить ли нам Инну, не поинтересоваться ли, как там живут наши студенты?»

Я сидела на диване рядом с Надеждой Константиновной и, знаете, сразу от неожиданности как-то смутилась и растерялась. А Владимир Ильич походил, походил по комнате, подошел к телефону и тут же вызвал из гаража машину. Мы сели в неё все вместе и по тёмным улицам приехали к вам в гости. Я по дороге расписывала как могла, что в коммуне всё хорошо и благополучно, но как только мы вошли в ваш грязный, неуютный и весь заледенелый двор, пришлось замолчать. Да по правде говоря, я даже и не знала в точности, где находится Барина квартира, на каком этаже. И вот пришлось Владимиру Ильичу и шофёру по очереди зажигать спички, чтобы разыскать восемьдесят вторую квартиру. Ну, а тут уж они и увидели всё своими глазами. Мне теперь и показаться неловко…

— А что же, неужто у нас уж так все и плохо? — пробубнил Порфишка Мамин, молча слушавший рассказ Инны. И решительно раздвинув толпу ребят, он протолкнул вперёд нашу гостью, проскользнув и сам вслед за ней в комнату девушек.

Любаша за руку втянула туда и меня. Так нежданно-негаданно я очутился лицом к лицу с самим Лениным.

Нет, он был чем-то неуловимо непохож на те фотографии, с которых мы делали его портреты в красках! Но чем — я объяснить не мог.

Ильич шутя спорил с окружавшими его студентами, лукаво оглядывая всех живыми жизнерадостными глазами. Падавший сверху неяркий лимонный свет электрической лампочки отражался на широкой глянцевой лысине, выявляя и подчёркивая мягкими тенями его огромный мощный лоб, коротко подрезанные усы и неожиданные веселые ямки на щеках. Волосы у него были светлее, чем мы все представляли, с рыжинкой. А в то короткое мгновение, когда отражённый в стекле свет лампочки вдруг озарил лицо Ильича, я ясно разглядел его глаза: они были у него орехового цвета.

Владимир Ильич внимательно, с каким-то задорным любопытством по очереди рассматривал каждого из нас, будто хотел проникнуть поглубже в наши сердца, узнать, что мы за народ такой непонятный, но лица ребят и девушек светились таким чистым и жарким чувством искренности, что было видно, как Ильич любуется этим чистым светом, то и дело поглядывая на Надежду Константиновну, будто ища её одобрения.

Порфишка Мамин пытался доказать Ленину, что он не знаком с новым искусством. Я не вслушивался в их спор, весь поглощённый рассматриванием Ильича.

Любаша в своём розовом дублёном тулупчике стояла рядом, по-детски округлив пухлые обветренные губы. Ильич два раза дохнул в пространство и, увидев завившееся облачко пара, лукаво покосился на Инну. Наклонившись, он как бы невзначай ощупал ладонью жёсткий деревянный топчан, покрытый серым солдатским одеялом, и покачал головой.

Все время, пока я разглядывал Ленина, меня ни на секунду не покидало чувство радостного и приподнятого изумления, будто я находился на каком-то удивительном и весёлом празднике. Это было, как во сне, — всё просто и вместе с тем необыкновенно. «Неужели я вижу Ленина? — радостно думал я. — Ленина… Ильича… Не может быть!»

Но это действительно был Ленин. С характерной своей большой головой, коренастый, подвижный, в том самом знакомом мне синем галстуке с белыми горошинками, в котором я изобразил его на большом портрете для нашего комсомольского клуба.

«А ведь я могу подойти сейчас и заговорить с ним, вот так, совсем запросто, — подумалось мне, и сердце в груди заколотилось часто-часто. — Вот возьму сейчас и подойду. И заговорю с ним. Расскажу ему об Иване Максимыче…»

Но меня перебил Бульбанюк. Он принёс и повесил на стенку свои эскизы паровозов, расписанных динамическими молниями и стрелами немыслимых расцветок. Ильич недоумевающе разглядывал эскизы и довольно долго молчал.

— И что же это должно изображать? — наконец спросил он, оборачиваясь к Бульбанюку.

— Эта динамическая раскраска паровозов, товарищ Ленин, должна ускорить ход поезда! — доложил басом Бульбанюк. Его слова были покрыты громким хохотом всей коммуны.

— Создать иллюзию ускорения… — уже с меньшей уверенностью добавил он. Ильич смеялся очень простосердечно и по-юношески заразительно.

— Зачем же создавать иллюзию ускорения, — пожимал он плечами. — Надо сделать так, чтоб паровозы просто ходили скорей, без всяких иллюзий. Простите, как ваша фамилия? — И, услышав ответ, Ленин задумчиво почесал пальцем бровь, будто что-то припоминая, а потом, вероятно вспомнив, улыбнулся и посмотрел на Бульбанюка с большой теплотой и доброжелательностью. «Уж не читал ли он, часом, его проект об обмене картин из Эрмитажа на паровозы», — подумал я.

Меня удивляло одно: почему никто из ребят не делает зарисовок с натуры. Ведь Ленин находился здесь, среди нас, никуда не спешил. Но я и сам, захваченный этой необыкновенной встречей, старался не упустить ни одной мелочи, ни одной детали и запечатлеть в памяти образ Ильича, чтобы впоследствии написать его портрет, а может быть, даже и картину. Я старался запомнить каждое его движение: они были порывисты и разнообразны — то он заложит руку за спину, то наклонится вперёд, слушая собеседника, то неожиданно откинется назад, — и всё у него выходило как-то очень непосредственно и молодо. Да, да, наконец-то я нашёл то главное, о чём так мучительно думал, — вот именно эту черту мне и хотелось подчеркнуть в образе Ильича — его удивительную юношескую оживлённость!

На портретах и фотографиях его изображали статичным и строго официальным, а в действительности он был очень прост и по-родному каждому близок.

Мне вспомнился день, когда я впервые услышал фамилию Ленина. Она прозвучала тогда как-то нежно и музыкально: Л е н и н. Ленин — Лена… Передо мной сразу возник образ моей школьной учительницы Елены Александровны, «нашей Леночки», как называли её рабочие литейного завода. Вспомнилась весна. Сходка на кладбище в родительскую субботу. Леночка, взобравшись на памятник и обняв каменного ангела, призывает рабочих к забастовке. Помню, как её схватили казаки и урядник полоснул плетью по лицу. В окружении конвоя учительница шла по улице, гордо подняв голову, в белой, залитой кровью, разорванной кофточке, с широкими буфами на рукавах. Мне почему-то особенно запомнился вишнёвый шарфик на её шее, похожий на вымпел, развеваемый ветром.

Лену сослали в Сибирь.

В Сибирь. Там, где река Лена. Где разыгрались Ленские события. Это связывалось с именем — Ленин.

Мне захотелось изобразить Ленина на берегу широкой сибирской реки. Он глядит на восток, где вот-вот должно взойти солнце…

Я заметил, что Владимир Ильич сам говорит мало, а старается подзадорить, вызвать ребят на откровенность.

— Должно быть, боретесь с футуризмом? — с хитринкой подлил он масла в огонь.

— Мы сами все футуристы, — запальчиво выкрикнул Порфишка, — и стоим за новое революционное искусство, а не за старый отживший хлам!

— Мы уверены, Владимир Ильич, что и вы будете с нами, — убеждённо говорил Сенькин, — тем более что футуристы чуть ли не единственная группа, которая работает с нами. Остальные «миры искусств» бежали к Деникину.

Ребята показали Ильичу первый номер нашей стенной газеты, украшенной лозунгом из стихотворения Маяковского:

«Мы, разносчики новой веры, красоте задающей железный тон, чтоб природами хилыми не сквернили скверы — в небеса шарахаем железобетон».

Заложив руки за спину и иронически покачиваясь с каблука на носок, Владимир Ильич нарочно долго перечитывал лозунг.

— Шарахаем? А зачем же нам его в небо шарахать, он нам и на земле пригодится. Да это, пожалуй, и не по-русски…

— Так все рабочие говорят.

Очевидно, от Ленина не укрылись симпатии наших комсомольцев к Маяковскому. Они настойчиво допрашивали Ильича: знаком ли он с творчеством поэта? Ленин отшучивался:

— Не читал. Вот выберу время и почитаю. Тогда уж и поспорим. Я и о футуристах совсем недавно узнал, и то в связи с газетной полемикой. А оказывается, Маяковский уже около года ведет у нас Росту.

По тону, с каким Владимир Ильич подчеркнул это слово — «у нас», я почувствовал, что он одобряет работу Маяковского.

— Как счастлив был бы он услышать эти слова Ильича, — с жаром прошептала мне на ухо Любаша. И мне вдруг захотелось тут же, немедленно броситься за Маяковским и привести его сюда, на этот наш необыкновенный праздник. Чем больше я об этом думал, тем сильнее разгоралось моё желание.

Ребята нападали на оперу «Евгений Онегин», но Ленин защищал и оперу, и Пушкина, советуя побольше читать классиков.

Дежурный по коммуне уже давно подавал из-за спины Ильича условные знаки, что ужин готов. Узнав, что наши студенты просиживают за книгами далеко за полночь, Ленин посоветовал этого не делать.

— А то что ж, научиться научитесь, а сил-то против «Евгения Онегина» и не хватит. Берегите, берегите свои силы, они ещё пригодятся.

Когда в столовой Ильич начал снимать пальто, мы увидели, что его рука ещё не поправилась после недавнего ранения. Ребята хотели помочь ему, но Надежда Константиновна отстранила их и бережно сняла пальто сама.

По сугробам неубранного снега я пробирался переулками к Маяковскому, боясь опоздать. На деревьях стеклянно позванивали обледенелые ветки, подчёркивая глухую тишину ночи.

Маяковский уже спускался по лестнице, закончив работу над своими последними плакатами. Я быстро рассказал ему о Ленине. Мы едва успели пробежать переулок и достичь углового бульварчика, как мимо нас, ныряя в снежных завалах, не спеша проследовала машина Ильича.

Маяковский молча проводил её долгим признательным взглядом. В его больших задумчивых глазах застыло нескрываемое огорчение. И я подумал, что в этот момент его мог бы написать только Врубель…