Мечтатели

ПОЖЕЛАНИЕ

Новый год мы встречали в холодном, пустом помещении будущего сельского клуба. Изба принадлежала раньше деревенскому богатею, сбежавшему в банду. Когда в печке вспыхнуло пламя, разведённое Бульбанюком, заледенелые брёвна нежилой избы, как в сказке, весело засверкали разноцветными леденцами. Но наши похудевшие, серо-сизые от холода лица совсем не соответствовали этой феерической декорации.

На полу валялись пустые банки и пакеты с краской, кисти, клей, мел. За время каникул в порядке шефства мы решили оформить сельский клуб: расписать стены, занавес, изготовить плакаты. Но как писать по этому льду, толщиной в ладонь, намёрзшему на круглых брёвнах, представить было невозможно.

Оттуда, из Москвы, нам всё это рисовалось несколько иначе. Мы, пролетарские студенты, приезжаем в деревню, нас встречают гостеприимные хозяева, ставят на стол огромный чугун с дымящейся картошкой и каравай свежеиспечённого хлеба. После сытного ужина нас укладывают спать на русской печке, на тёплых овчинных полушубках. А утром мы отправляемся в клуб и показываем свои чудеса. Я расписываю занавес и декорации. Бульбанюк пишет на стенах лозунги, и через неделю мы даем в новом помещении первый концерт. Вначале небольшой доклад, потом я читаю стихи Маяковского. Любаша поет новые песни, а в заключение мы хором исполняем частушки, написанные Зазнобой на местные темы. И — весёлые посиделки.

Сурово и нелюдимо встретила нас деревня. Ни хлеба, ни картошки, никому никакого дела до клуба.

Мы поселились в пустой, заброшенной избе. Спать пришлось прямо на полу. На Любашу было жалко глядеть, хоть она и бодрилась. «И зачем мы взяли её? — думал я обеспокоенно. — Ещё простудится, потеряет голос».

Но она не падала духом, строгала ножом щепу, собиралась варить в котелке кашу. Мы привезли с собой немного пшена и соли.

Огонь занялся сразу, в трубе загудело, и даже сидевший неподвижно Зазноба зашевелился, будто начал оттаивать.

— А знаете, друзья, — вдруг заговорил он, — если в новогоднюю ночь написать на бумажке самое заветное желание, потом бумажку сжечь, а пепел съесть, то желание обязательно сбудется. Но это надо сделать ровно в полночь…

Прощай, старый год! Много хорошего принес ты нам. Мы приехали в Москву. Стали студентами. Подружились с Маяковским. Ленин на съезде комсомола сказал, что наше поколение своими глазами увидит коммунистическое общество. Это же просто невероятно здорово!

Любаша, задумавшись, глядела в огонь. Переплески живого пламени играли на её лице.

— А сколько дается времени, чтоб написать своё желание? — спросила она негромко, ни к кому не обращаясь.

— Написать, сжечь и съесть надо именно за то время, пока бьют часы, — охотно пояснил Зазноба, — иначе не исполнится.

— Значит, желание должно быть очень коротким?

— В одном-двух словах.

Зазноба рассказал, что несколько раз пытался это сделать, но никогда не успевал.

— Многого хотелось. А надо написать одну, самую-рассамую заветную свою мечту.

Не знаю, то ли оттого, что в трубе гудел ветер, то ли от тепла и нашей заброшенности, но мне вдруг захотелось написать на бумажке самую заветную мечту, сжечь эту бумажку и съесть её… А вдруг сбудется…

И я стал думать: а какая же у меня самая заветная мечта, самое дорогое желание? Я перебирал в памяти все события прошедшего года. Чего же мне пожелать? Дружбы? Здоровья? Счастья? Конечно, и этого. Но самая главная моя мечта — это увидеть своими глазами коммунистическое общество. Всеми силами помогать его приближению. Написать такую картину, чтоб она рассказала людям, как мы в суровые годы гражданской войны мечтали о будущем.

«Вот бы написать такую картину о мечтателях», — подумалось мне. И, отдавшись фантазии, я забыл о холоде, о том, что мне мучительно хочется есть: стены раздвинулись, сугробы растаяли, передо мной зашумели зелёные сады и пролегли разноцветные дороги. Я увидел красивые дворцы с белыми колоннами и счастливых людей нового мира. Я шёл по городу, где все люди улыбались.

Мы с Бульбанюком уже старики. Да нет, люди к тому времени откроют секрет вечной молодости. И вот мы, молодые, направляемся в концертный зал, где выступает наша знакомая Любаша, теперь уже знаменитая певица. Я отчетливо слышу её голос…

— Ты что, уснул? — расталкивает она меня. — Близится полночь. Ты будешь загадывать желание?

— А как же! Конечно.

Вырываем из тетради лист и делим его на четыре части, садимся поближе к огню, держа наготове отточенные карандаши. Как мучительно долго тянется время!

Но вот — первый удар колокола: это ночной сторож отбивает часы. Не теряя ни одной секунды, торопливо строчу: «Хочу дожить до коммунизма». Поджигаю бумажку. Уже семь ударов… восемь… девять… Пепел, как живой, извивается из раскрытой ладони, быстро сую его в рот и запиваю водой из кружки. Всё! Уложился ровно в двенадцать ударов!

Любаша на какой-то миг раньше меня успевает разделаться с бумажкой. У Бульбанюка от излишнего усердия сломался карандаш, пока он его затачивал, на колокольне уже пробило двенадцать.

Интересно, что написала Любаша.

— Здоровья? Счастья? Удачи?

— Не угадал!

Она медлит с ответом, потом говорит задумчиво:

— Я написала два слова: «Столетия Ильичу».

Мне стыдно за то, что я не догадался написать об этом, а позаботился только о том, чтобы самому дожить до коммунизма.

Мы наваливаемся на кашу и, обжигая губы, пьём из пустых консервных банок кипяток с сахарином. Новогодний пир удался на славу.

При тлеющих углях, разостлав на полу газетные листы, ложимся, не раздеваясь, рядом, по-братски, все вместе и, согревая друг друга, засыпаем под гулкое завывание ветра.