Мечтатели

ЗАПИСКА ИЛЬИЧА

— Прилетела, зозулинька!

В летящих облаках морозного пара, с раскалённым морковным лицом, Бульбанюк вваливается в мастерскую.

— Ай да и морозик, будь он неладен, — весело гудит Павло, приплясывая у порога и по-извозчичьи, крест-накрест, хлопая себя замерзшими руками по залубеневшему кожуху. Одним движением широких плеч он не глядя сбрасывает его прямо на пол. — Ну, козаки, кидайтесь вприсядку, добрую работу розшукав!

Прихлебывая посиневшими губами крутой кипяток прямо из котелка, Бульбанюк делится с нами своей удачей. Один художник берет его в помощники. И Костю, как электромонтера. В Большом театре надо оформить огромную географическую карту. Иллюминировать её электрическими лампочками. Дело очень выгодное.

— Усиленный паёк. Махорка. Завтра же вечером приступаем к работе,

Новость приятная, но что за карта, к чему она, Павло толком объяснить не может.

— К якому-сь спектаклю…

Однако наедине он сообщает мне по строжайшему секрету, что эту карту готовят по личному указанию Ленина. Может быть, удастся повидать Ильича вблизи. Вот это было бы здорово!

На другой день под вечер спешим с Бульбанюком по закиданной сугробами улице; на перекрестке у почтамта валяется полузанесённый снегом лошадиный скелет. Одинокая голодная ворона долбит клювом голое ребро. Всё кругом пусто и заброшенно.

Хочется есть. Есть хочется непрерывно. Моя старая шинель и суконный красноармейский шлем плохо греют, мёрзнут нос, подбородок и даже прикрытые уши: малярия совсем обескровила организм. Простуженно, по-стариковски, зло скрипит под ногами снег. Павло в своём видавшем виды казацком кожухе и то покряхтывает. Он, видно, догадывается, что я неспроста интересуюсь Лениным.

Кутая лицо в кожух, Павло как бы невзначай подбрасывает ряд собственных наводящих соображений. Вот, Ленин. У каждого человека в сердце свой Ленин. И надо найти такой подход к человеку, чтоб он увидел в твоей картине именно этого своего Ленина. Тогда слава тебе, и любовь, и благодарность от людей. А вот как найти тот ключ к человеческому сердцу — это, братец, заковыка! Тут задуматься надо.

Не хватает у Павла слов, не может подобрать их, чтоб выразить до конца свои важные недодуманные мысли, но я его понимаю. Больше всего трогает его желание чем-то помочь товарищу, ободрить, воодушевить его. И не случайно, видно, он втянул в это дело именно меня, а не кого другого. Спасибо тебе, друже, за бескорыстие и доброжелательность!

Неуютно и голо на площади. Спешат, подгоняемые ветром, редкие прохожие. Обходим здание театра кругом, все двери заперты. У служебного входа сторож с винтовкой. Он в тулупе.

Нас не пускает.

— Приказаний не имею!

— Мы же художники. Нас ждут, — убеждает его Павло.

— Ничего не знаю.

— Это по указанию товарища Ленина.

— Не знаю, браток, не знаю. Освобождайте проход!

От такого бездушия и неуважения Бульбанюк начинает раскаляться.

— Заладил свое: не знаю, не знаю. Позвони и вызови сюда главного художника.

— Я подчиняюсь коменданту.

— Зови твоего коменданта!

Но сторож не желает с нами разговаривать, он на высоте положения. Павло багровеет от ярости. Я замерз, как ледяная сосулька, начинается неудержимый приступ малярии. В кармане порошок с хиной. От хины меня рвёт. Надо завернуть в бумажку. На стене приклеено пожелтевшее объявление: «Очередная выдача хлеба по талону № 8–3/4 фунта на два дня. В районах: Бутырском, Сущёвско-Марьинском, Рогожско-Симоновском и Хамовническом вместо хлеба в той же норме будет выдаваться пшено».

Делаю вид, что читаю и незаметно отрываю угол объявления. С трудом проглатываю самодельную пилюлю из шершавой бумаги, размером с напёрсток. Я уже наловчился глотать. Но приступ не усмирён, меня начинает трясти, как под электрическим током. Ложусь на скамью. Натягиваю шинель на голову и усиленно начинаю дышать под неё, нагоняя температуру. Как сквозь сон слышу незнакомые голоса: чей-то сердитый, видимо коменданта, и вежливый, доказывающий, вероятно, художника. Павло берёт меня под руку, и мы спускаемся по лестнице вниз, долго кружим коридорами и, наконец, оказываемся в каком-то просторном помещении. На полу — гигантская карта Европейской России. Если её повесить на стену, она будет в два этажа. Главный художник рад, что прибыла подмога. Критические сроки. А тут ещё этот комендант со своими глупыми претензиями. Приступ мой заканчивается, льёт обильный пот. Температура поднимается, мне жарко. Лицо пылает: всем кругом, вероятно, кажется, что я совершенно здоров. Главное, что это кажется и мне самому. Я в приподнятом, возбуждённом состоянии. Начинаю знакомиться с хозяйством: помимо меня, здесь работают ещё два электромонтёра. Работы — непочатый край. К воскресенью — кровь из носа — карта должна быть готова. Открывается съезд Советов.

Поздно вечером к нам заходит незнакомый человек, с седеющими бровями и небольшой бородкой. По той почтительности, с какой разговаривает с ним наш главный, мы с Павлом определяем, что это важное лицо. Однако он совсем запросто разговаривает с нами и даже разъясняет художникам сущность и назначение карты: показать нашу страну в будущем.

— Вы работаете над картой века электричества, — говорит он.

Удлинённая тень его фигуры в пальто и шапке наискось пересекает карту. Мы слушаем, не бросая работы, — я креплю к деревянному каркасу карты электрические патроны, привычно орудуя отверткой.

— Электрификация поможет нам поднять культуру, победить на самых дальних окраинах темноту и бедность.

Он говорит, что Ленин самым внимательнейшим образом следит за работой ученых.

— Не раз в зимние вечера беседовали мы с ним о создании плана электрификации нашей страны. Владимир Ильич очень интересуется постановкой этого дела на Западе. Мечта Ленина — заинтересовать, увлечь этой идеей всех рабочих и крестьян. Он глубоко убеждён в том, что наш народ добьётся успеха на пути обновления России. Именно русский народ, несмотря на все тяжелейшие испытания. Здесь, на этой карте, первые пунктиры нашего будущего!

Любопытное дело, чем больше вслушиваюсь я в негромкий голос незнакомца, тем ярче и разительней передо мной возникает видение — светлый и мягкий день солнечной осени, сине-прозрачное безоблачное небо, и дали так странно приближены, словно их можно коснуться рукой. Странное и давнишнее у меня это свойство — переводить свои чувства и ощущения в зрительные образы!

Этот человек в душе несомненно художник, я чувствую. У него жёсткие кустистые брови и неожиданно добрые, несколько выпуклые, мечтательные глаза. И охота ему тратить время на художников и монтёров! Нет, он хочет, чтоб все знали об этом новом государственном плане.

Главный художник жалуется ему на коменданта, на его грубость и противодействие, на запрет работать вечерами.

— Ладно, я скажу об этом Владимиру Ильичу, — обещает на прощанье наш добрый и отзывчивый гость.

Павло уже разузнал, что зовут его Глеб Максимилианович. Он крупный учёный-электрик. Фамилия — Кржижановский. Никогда не слыхали! Старый большевик. Был с Лениным в ссылке. Один из авторов плана электрификации.

Кржижановский заходит на следующий день и приносит записку от Ленина. Первый раз в жизни я вижу почерк Ленина — крупный, разгонистый, озабоченный, кажется, всем своим состоянием — спешкой, неразборчивостью, недописанностыо слов, торопливым и стремительным наклоном неровных букв, своей мгновенностью, он сигналит, кричит — некогда, некогда, скорей, скорей… Это предписание коменданту.

«Предлагаю не препятствовать и не прекращать работ художника Родионова, инж. Смирнова и монтёров, приготовляющих по моему заданию в помещении Большого театра к VIII съезду Советов карты по электрификации. Работу кончат в воскресенье. Отнюдь их не прогонять.

Председатель Совета Народных Комиссаров

В. Ульянов (Ленин)».

Не верится глазам: Ленин следит за нашей работой! Мы с Павлом готовы разбиться в лепешку, не есть, не спать, но выполнить задание в срок и как можно безупречней. Кржижановский стоит над картой и незаметно через плечо поглядывает, какое впечатление произвела на нас записка Ильича. Он улыбается морщинками глаз.

По его указанию мы уточняем на карте точки расстановок будущих электростанций.

Какой славный человек!

Бульбанюк рассказывает Глебу Максимилиановичу о нашем житье-бытье и, между прочим, о задуманной мною картине с Лениным. Я даже не мог и предположить, чтобы кто-либо так близко принял к сердцу мою затею!

Кржижановский по-юношески влюблённо и горячо стал рассказывать о Владимире Ильиче, вспоминая различные эпизоды из своих встреч с ним. Мне повезло!

Ленин — он необыкновенно одарённый человек. Мечтатель.

— Конечно, мечтатели живали на земле и раньше, — говорит Кржижановский, сняв шапку, на фоне синего окна его седеющая голова будто обведена серебряным нимбом, — но Ленин первым активно провёл свою мечту в жизнь…

Способность Ильича видеть идеи, воплощёнными в жизнь, удивительна. Ленин — это человек будущего. Он не только видит его, он живет в нём. Отсюда и его непримиримость к нашей отсталости.

Я слушаю, не перебивая, хотя мне хочется задать Глебу Максимилиановичу тысячу вопросов, но он, будто угадывая моё нетерпение, отвечает на них раньше.

— Внешность Ильича на первый взгляд обычна, ничем не примечательна. Но именно, на первый взгляд. При ближайшем знакомстве он поражает всех своей особой духовной красотой. Его речь проста, но полна богатырской мощи. Большинство фотографий и в сотой доле не передают той, свойственной ему, глубокой духовной красоты. И это не в его внешности, а совсем в другом, в его общении с людьми, в его выдающемся уме мыслителя. В любом окружении он сразу становится центром внимания. И эту его главную сущность характера ещё не удалось передать ни одному художнику. Задача очень трудная, но весьма почётная…

«И до бесконечности заманчивая», — думаю я, дрожа от скрытого восторга.

Но как переложить все эти мои чувства и мысли на язык искусства, мне пока неясно. По выражению Бульбанюка, здесь и кроется заковыка. Всё на свете сложно и недоступно.

Последнюю ночь мы не ложимся вовсе, устанавливаем наше сооружение на сцене. Карта получилась нарядной и на редкость эффектной, особенно, когда в зале погасили свет и на ней вспыхнули, заиграли разноцветные, праздничные огоньки будущих электростанций.

Нам с Павлом безумно хочется попасть на съезд, увидеть и послушать Ленина. План у нас прост: после установки карты мы не уходим из здания театра, прячемся от коменданта, а вечером, когда начнётся съезд, каким-то образом проникаем в зал. Каким, пока не знаем.

Мы героически проводим день в холодном помещении склада декораций, от голода и бессонницы болит и кружится голова. Я промёрз насквозь и дрожу в непрерывной лихорадке. Перед вечером, когда у дверей уже выставлена охрана, мы выползаем в фойе, деловито поднимаемся по лестнице на третий этаж, потом спускаемся вниз. У входа в зал опять проверяют мандаты. Мы не знаем, как нам поступить…

На улице бушует метель, вьюга замела, завалила все тропки и проходы, четвёрка лошадей на крыше театра обряжена в снежные попоны. Входя с улицы в помещение, делегаты старательно отряхивают снег с шинелей, полушубков, бурок, черкесок и зипунов, но снег под ногами не тает, ветер, врываясь с визгом в распахнутые двери, метёт по паркету морозную позёмку.

Мы заглядываем в полутёмное, плохо освещённое ущелье зрительного зала, где над головами людей стелется надышанное облако.

Перед самым началом пытаемся незаметно пробраться на верхотуру, но нас задерживает охрана.

— У вас пропуска в здание, но не на съезд.

Один из дежурных уходит с нашими пропусками для выяснения к коменданту. Нас ведут вниз. Из зала долетает живой, прибойный гул голосов и нескончаемый грохот аплодисментов. Он продолжается несколько минут. Боже, какое страдальческое лицо у Павла! Он умоляюще смотрит на бойца охраны, но тот невозмутим и замкнут.

Буря в зале утихает, один из опоздавших делегатов спешит попасть на заседание, дверь приоткрывается, и я на какой-то миг, на минуту смутно вижу вдалеке, на сцене, характерную фигуру Ильича. Он стоит на фоне нашей карты и, подняв над головой какую-то книгу, что-то убежденно говорит залу. Его речь то и дело прерывается одобрительными аплодисментами. Делегаты стоя приветствуют Ленина.

Возвращается посланный с нашими пропусками.

— Комендант сказал, что с сегодняшнего дня ваши пропуска недействительны. Прошу освободить помещение!

Какая досада — быть здесь, совсем рядом, знать, что там, за дверью, сейчас выступает Ильич, и не попасть туда, не увидеть его! Нет, это невозможно… У меня едва не выступают слезы: сказалось напряжение последних дней, бесхлебье и ко всему эта наша сегодняшняя неудача.

Павло шагает молча, закутавшись в свой старый кожух. Тёмная площадь пуста, вьюга гуляет на её просторе, как в степи. И всё на свете в этот вечер кажется немилым и ненужным…

Малярия рвет моё тело на части, и когда, трясущийся, я с трудом добираюсь домой, то, уже ничего не помня, валюсь прямо у порога в полубессознательном состоянии. Дальше — провал..