Мемориал

ПРИЗРАКИ ТЕВТОБУРГСКОГО ЛЕСА

«Неофашизм»! Это зловещее слово звучит уже не один десяток лет. Сейчас к нему в пору добавить прилагательное «пожилой» или даже «застарелый». Головы первых неофашистов покрыты сединами, глаза застилает мутная пелена. Впрочем, они всегда отличались дефектом особого рода — видели все черное, все реакционное в розовых красках и, наоборот, на все, что радовало нормальных, миролюбивых людей и внушало добрые надежды, смотрели как сквозь черные очки.

«Рыцари «холодной войны» — нарекла их когда-то буржуазная печать. Изменились ли они с тех пор? Вряд ли. Скорее заматерели. Научились скрывать свои эмоции, шифровать свои истинные намерения. Но измениться, встать на путь политической или хотя бы просто гражданской, человеческой зрелости — на это оказались способны лишь единицы. Поголовное большинство осталось, как говорится, при своих.

Все это мы знали — и я, и Алексей Кириллович Горлинский, и другие наши товарищи, приезжавшие сюда, чтобы поклониться праху погибших соотечественников. Знали из тревожных газетных сообщений, из рассказов немецких друзей, наконец, из буклетов, которые вручались участникам манифестаций в Штукенброке. Буклеты были снабжены фотографиями, этими наглядными свидетельствами не только миролюбия и доброжелательства лучшей части немецкой молодежи, но и злокозненных действий неофашистов, как молодых, так и старых.

Признаюсь, однако, что на фоне прежней варварской мощи молодчиков гитлеровского рейха, их преступной вакханалии современные последыши фашизма выглядели довольно чахло. Ну, собралась где-нибудь на лужайке толпа неких опереточных персонажей — увядших подагрических старичков, увешанных гитлеровскими орденами и медалями, и слушает такого же старого гриба, выступающего на фоне карты с изображением давно захваченных, а потом утраченных Германией земель, под ветхозаветными «геополитическими» лозунгами. Ну, покажут уличную драчку юнцов: кому-то разбили нос, кому-то порвали рукав… Все это выглядело, по крайней мере для меня и моих друзей, прошедших ад Штукенброка, не слишком впечатляюще.

Был, правда, случай, когда нам всем пришлось насторожиться всерьез. Накануне одной из мирных манифестаций на традиционном поле, рядом с кладбищем жертв фашизма, кто-то из руководителей рабочего кружка «Цветы для Штукенброка», кажется Вернер Хёнер, получил анонимное письмо с предупреждением, что если манифестация состоится, то там взорвут бомбу «очень большой силы». Руководителю местных коммунистов грозили, что вина за человеческие жертвы падет на него и его партию. «Отмените ваше сопливое, недостойное истинных немцев сборище!» — требовал воинственный аноним. Что делать? Вернер показал письмо представителям всех партий и групп, объявивших о своей готовности участвовать в манифестации, а также прибывшим в Штукенброк иностранным гостям. Люди есть люди, у каждого есть нервы, кое-кому, наверно, стало не по себе, но никто не дрогнул, никто не отказался от участия в манифестации. Помню, в первые минуты на гостевой трибуне я был внутренне насторожен и пытался угадать злодея, скрывавшегося в многотысячной толпе, но вскоре манифестация, страстные речи ораторов и жизнерадостные песни молодых самодеятельных артистов заставили меня забыть об опасности. Взрыва не произошло. Но неприятный осадок в душе остался. Мне хотелось увидеть «анонима» — его лицо, выражение глаз. Способен ли он осуществить свою угрозу?

И наконец увидел.

Незадолго до нашего отъезда Вернер, который давно хотел познакомить нас с легендарным Тевтобургским лесом, пригласил генерала и меня к себе домой, как он выразился, на прощальный обед. «Это будет моя последняя поездка с вами, — предупредил он не без сожаления. — Завтра я уеду по делам в Гамбург, а вами снова займется Гельмут».

Вскоре его «пежо» продвигался в потоке других машин. Миновав две или три знакомые нам площади, сворачиваем влево, на широкую прямую улицу с табличкой на углу: «Детмольдерштрассе». Невидимая рука сжимает мое сердце. Она! Сколько раз я забывал и снова вспоминал название этой улицы, где когда-то, вскоре после освобождения из плена, размещалась редакция нашей газеты.

За городом Детмольдерштрассе, набрав высоту, упирается в автобан. Поворот руля, и позади остаются придорожные садики с тусклой пропыленной листвой, приземистые, уже обветшавшие особнячки предместья, изредка украшенные дешевыми гипсовыми амурчиками и лебедями, когда-то ласкавшими глаз обывателя…

Проворный «пежо», как некая машина времени, вдруг переносит нас сразу на полвека вперед: почти неслышный скачок — и под нами исполинская полоса из литого железобетона. Автобан! Одно из чудес современной цивилизации.

Теперь машины шли в пять, в шесть рядов. Но шуршанья шин почти не слышно. Лишь только звенящий, словно сквозь сито просеянный, чистый, без примеси звук сыпался из-под колес. Справа и слева тянулись стальные охранные полосы. Часто мелькали росшие посредине дороги яблони, сливы, ровно подстриженный кустарник. А вдалеке проплывали все так же, казалось, не спеша пастбища; тучные, как на старинных полотнах, стада; острокрышие домики в разных скоплениях — то гуще, то реже. Или вставали мрачным видением, немым упреком современности осатанелой, летящей черт знает куда, развалины древнего замка…

Я посмотрел на спидометр: стрелка стояла на 200. Белые с легкой рыжинкой руки Вернера по-прежнему спокойно лежали на руле. Здесь, в машине, скорость не ощущалась ни психологически, ни физически. Но стоило немного опустить боковое стекло, как ветер со свистом врывался в салон.

Возле указателя «Детмольд» снова свернули на обычную дорогу. Вернер сказал, что весь город смотреть нет смысла, интерес представляет лишь историческая часть. Мы ответили, что полностью полагаемся на его вкус и эрудицию. Но я подумал, почему мы, люди второй половины двадцатого века, так мало ценим то, что сами созидаем? Или это заложено в природе людей: восторгаться созданиями прошлых веков, сегодняшнее же подвергать сомнению или, хуже того, безоговорочно охаивать? Но ведь по тому же закону наши потомки будут судить созданное нами и, кто знает, не зачислят ли они в разряд шедевров некое унылое, с нашей точки зрения, здание ультрасовременных форм или сюрреалистическую мазню, приводящую в ужас ценителей классического искусства?

«Все свое ношу с собой!» Вспомнив эту мудрость, я увидел себя со стороны и улыбнулся. Оставив машину у входа в старинный парк, мы шли по тропинке гуськом: Вернер впереди, генерал и я — в замыкающих.

Показывая на обвитые плющом стены замка, Вернер сообщает нам подробности о жизни какого-то местного князя, вольнодумца и либерала, посвящает в пристрастия и симпатии соперничавшего с ним архиепископа, и все это тоже, как и создававшиеся веками здания, и памятники, и росписи, принадлежит далекому прошлому. Мы с генералом внимательно слушаем. Но мне почему-то жаль эти каменные реликвии: ведь их, думается мне, сейчас можно уничтожить в одно мгновение. И я уже не могу, как прежде, беспечно любоваться прекрасными дворцами и парками, соборами и памятниками. «Они обречены, обречены!» — нашептывает сидящий во мне злой дух. И как ни пытаюсь выгнать его — все напрасно. Этого демона вселила в меня война, и он живет с тех пор, питаясь моей кровью, моим сердцем, моим сознанием, где каждый день находит себе обильную пищу в виде отложений от газетных статей, радио- и телевизионных репортажей, сводок, интервью и тому подобной текущей информации.

Смотрю на редких прохожих, пытаясь определить, не тревожит ли их такая мысль. Но на лицах добропорядочных жителей городка играет улыбка. Они видят, что мы — иностранцы, что их город производит на нас приятное впечатление, и это вызывает у них ответные чувства благорасположения к нам и еще больше поднимает значение их Детмольда в собственных глазах.

Пройдя по исторической тропе до конца, возвращаемся, садимся в машину. Прощай, Детмольд!

Однако едем недолго. Снова город — еще меньше и еще примечательнее: Лемго. Весь городок — несколько улиц. Узорчатые, пряничные дома, с фонарями-скворешнями, с дверными молотками, висящими на цветных шнурах, с витражными окошечками в затейливых переходах. Старая ратуша еще меньше, чем в Детмольде. Старый замок местного вассала совсем небольшой, размерами с дачу какого-нибудь оборотистого современного завмага. Не знаю, считали ли в старину эти захолустные дворяне себя всесильными? Вернер говорит, что их власть, особенно с возникновением городского самоуправления, была ограниченной: их могли призвать к ответу за беззаконие, поставить лицом перед народом, описать имущество… Нет, не слишком уж вольготная была у них жизнь! И питание, оказывается, тоже было довольно скудным, хуже, чем у того же завмага.

В Детмольде Вернер интересовался, не хотим ли мы перекусить. Теперь он уже не спрашивает. И мы догадываемся, что скоро его дом.

А вот и он! Признаться, мы почему-то представляли его другим, более традиционным, что ли. Да и можно ли создать уют в одном из кубиков, причудливо расставленных на зеленом лугу?

Вернер вводит нас в свое кубическое жилище, и через каких-нибудь десять минут мы убеждаемся, что современная архитектура не так уж плоха, если ее творцы думают не столько об оригинальности собственных замыслов, сколько об удобствах для жильцов. Правда, говоря о внутренней планировке, Вернер замечает, что она скорректирована им самим. По его словам, в доме десятки квартир, и нет ни одной, где планировка была бы одинаковой. Строительная организация определяла лишь размеры «коробки», все остальное зависело от воли и желания хозяев квартиры.

Большая комната на первом этаже похожа на корабельную кают-компанию или ресторанный зал с выгородками-кабинами. Комната одна, а помещений как бы несколько: библиотека с двумя креслами и маленьким столиком; детский уголок, с вольерой для попугаев, пушистым ковром на полу и горкой с игрушками; небольшая столовая с встроенным в стенку буфетом и двумя торшерами по углам.

Мы сидим на широкой тахте, потягивая из бокалов апельсиновый сок со льдом. Это преддверье еды, так сказать, увертюра к обеду. Сам обед — нечто таинственное, судя по выражению лица хозяйки, которая только на минуту выбежала из кухни, чтобы поздороваться с гостями, — еще не готов. Нас просят немного потерпеть, зато, как намекает Вернер, приходя на выручку жене, мы будем вознаграждены. Современные женщины, замечает он, не слишком любят заниматься домашним хозяйством, от интересов их матерей, ограниченных когда-то четырьмя К — кюхе (кухня), кирхе (церковь), киндер (дети) и кляйде (наряды) — теперь осталось и вовсе одно — последнее. Но его жена, шутит он, приятное исключение. Она хотя и принадлежит к новому поколению, но все же сохранила верность традициям, кроме разве соблюдения церковных обрядов. «Мы с ней договорились, — смеется Вернер, — этот ее грех я беру на себя. Для коммуниста все равно: семь бед — один ответ!»

Со двора прибегают дети — две девочки, тринадцати и восьми лет. Мать тут же зовет их к себе, вполголоса назидательно что-то говорит, и девочки начинают накрывать на стол: стелют скатерть, достают из буфета и расставляют приборы. Я сижу с краю и вижу, что творится за переборкой. Меня удивляет хозяйственная сноровка детей. Но еще больше удивляюсь легкости, с какой они перешли от веселой игры на дворе к серьезному делу.

Стол накрыт, хозяйка снова выходит из кухни и наносит несколько завершающих штрихов в его убранстве, затем сдержанно благодарит дочек и отсылает их снова во двор.

Нас просят занять места. Еще минута, и на столе появляются яства. Только теперь мы чувствуем, что изрядно проголодались.

Сегодня особое застолье, нечто вроде бивака в пути. Комната заполнена мягким предзакатным солнцем. В этой дружной семье мы отдыхаем душой, говоря о наших женах, о детях. Серьезных проблем стараемся не касаться, зная, что еще совсем недавно по Вестфалии прокатилась очередная волна антикоммунизма, которая еще жива в памяти у всех. Но разговор об этом не для застолья. Генерал расхваливает блюдо из шампиньонов. Хозяйка смущенно отмахивается. «Что здесь такого? Если бы у меня были ваши русские грибы, — она имеет в виду наши боровики, — я, право, могла бы приготовить блюдо повкуснее. Но русские грибы не для нас, простых людей, это пища богачей!»

Мы дружно обещаем при следующей встрече, что называется, засыпать хозяйку нашими грибами. «Да, под Москвой, в Переделкине, где я живу летом, ими все поляны усеяны! Иной год их даже собирать не успевают!» Женщина от удивления закрывает глаза и молитвенно складывает ладошки.

Ее муж с благодушной иронией замечает, что если иметь все, что душа захочет, то можно обойтись и без повара. Заслуга заключается в другом: мало иметь, но много уметь! «Обнаружив когда-то эти способности в одной хорошей девушке, — говорит, подмигивая, Вернер, — я решил на ней жениться».

— Сейчас у вас есть возможность окончательно убедиться в правильности моего выбора!

Жена, с улыбкой погрозив ему пальцем, бежит на кухню и появляется оттуда с большим блюдом, на котором высится некое сооружение, напоминающее пирамиду.

Вернер, вооружившись каким-то замысловатым ножом, объявляет, что эта пирамида — изобретение хозяйки дома и состоит из тридцати элементов.

— Из тридцати пяти! — подсказывает жена.

— Тем лучше! Предлагается в процессе еды определить хотя бы половину из них. Награда — еще одна порция!

Вернер разрезает пирамиду с вершины и до основания на несколько длинных кусков и кладет по куску каждому из нас. «Ну и ну, — думаю я, — а мне казалось, что немцы мало едят». Где уж тут одолеть еще порцию, дай бог справиться хотя бы с этой!

Не претендуя на приз, просто из любопытства, пытаюсь разобраться в содержании «фирменной» пирамиды. В ее основании — поджаренные хлебцы, затем слой мясного фарша со специями. Затем слой бобов, еще какое-то мясо, вероятно куриное, затем тушеная морковь с черносливом, рисовый пудинг с изюмом, клубничный мусс с вареньем и — в завершение — дольки ананаса.

Насчитав в итоге около двадцати «элементов», не могу удержаться от того, чтобы не перечислить их вслух. Хозяйка тронута моим вниманием к ее произведению и делает знак мужу, что я заслужил обещанную награду. Вернер тянется за новым куском, но, видя на моем лице испуг, останавливается в нерешительности.

— Прошу пощады! — почти кричу хозяину.

— И я — тоже! — Генерал умоляюще поднимает руки.

Вернер смеется.

— Ага, теперь мы знаем, чем вас взять! Скажу всем: это самое сверхмощное оружие!

Алексей Кириллович показывает на остатки «пирамиды».

— Только жаль, что не все его секреты раскрыты. Впрочем, здесь, пожалуй, можно сделать исключение.

Он целует хозяйке руку и благодарит за вкусный обед.

— Простите, Вернер, но вы обещали нам еще что-то показать. Да и хозяйке надо отдохнуть от гостей.

— Один момент! — Жена Вернера берет с полки книжного шкафа фотоаппарат. — Мы, немцы, говорим: кто видит — тот помнит. Пусть у всех нас останется память об этом вечере.

Снова автобан. И снова сыплется словно сквозь сито просеянный слабо шуршащий звук. Скорость по-прежнему двести.

Но пейзажи уже вечерние, сумеречные. На траве лежит красноватый отблеск заката; большие, аккуратно сложенные скирды соломы, одиноко стоящие в опустевших полях, чем-то похожи издалека на языческие мавзолеи. Мавзолеи, в которых спит ушедшее лето, с медовым запахом трав, гудением пчел, веселым плеском ручья…

Генерал после недавнего смеха и шуток тоже впал в задумчивость. Возможно, он думает о том же, что и я: как быстро летит время и как мало у нас было мирных дней и вечеров. Ведь, в сущности, только сейчас, на склоне лет, мы постигаем истинный смысл жизни. Но, к сожалению, арсенал ее радостей для нас с каждым годом уменьшается.

— Послушайте, — говорит генерал, будто опомнившись, — мы, кажется, движемся в обратном направлении?

За окном снова мелькает дощечка с указателем «Детмольд».

— Ну конечно! Куда нас везут?

Вернер загадочно улыбается.

— Догадываюсь! — Генерал комично поднимает бровь. — Нас пригласил на ужин архиепископ? Или, может быть, даже сам князь?

— Берите выше! Мы едем в гости к великому Арминию, или Герману Херуску, предводителю древнего войска германцев, разгромившего почти две тысячи лет назад под Детмольдом, в Тевтобургском лесу, легионы римлян.

Город давно остался позади. Сворачиваем вправо на узкую полутемную дорогу. По обе стороны дороги рассыпаны домики какой-то деревушки. На щите с указателем написано: «Германденкмаль» — «Памятник Герману» и нарисована голова древнего воина в пернатом шлеме.

Арминий… Герман… Битва херусков с римлянами. Только сейчас, когда наша машина, сбавив скорость, взбирается на вершину лесистого холма, я вспоминаю, что уже слышал где-то и про битву в Тевтобургском лесу, и про памятник, чуть ли не самый высокий в Германии, а может быть, в Европе. Уж не был ли я здесь когда-то?

«Приехали!» — говорит Вернер. Последний поворот, и мы подъехали к стоянке. Несмотря на позднее время, здесь стоит десятка два машин и мотоциклов. Вероятно, это иностранцы приехали на экскурсию. Спрашиваю у Вернера. Тот делает какой-то неопределенный знак: пойдемте, мол, там посмотрим.

Что-то в его голосе настораживает меня — какая-то нотка. Неясное чувство, подобно тревожному облачку, возникает в душе. «Стоило ли нам тащиться сюда на ночь глядя?» Но логика подсказывает другое: если мы уж оказались здесь, то стыдно было бы не посетить сей холм с его достопримечательностью.

На вершину поднимаемся пешком. Попыхивая сигареткой, Вернер, снова взявший на себя роль гида, поясняет, что вряд ли история знает еще какой-либо монумент, кроме, может быть, самых древних, который строился бы так долго: больше тридцати лет. И это уже в прошлом веке, при наличии необходимых технических средств. Скульптор придирчиво искал идеальное воплощение замысла, вносил поправки, словом, хотел создать шедевр, способный затмить все, что было создано ваятелями до него. Он посвятил этому памятнику почти всю свою жизнь, жил здесь же, у строительной площадки, вдали от больших городов, от своих близких, жил как отшельник в маленьком домике без удобств, работая и питаясь вместе с мастеровыми. Его фанатизм стал притчей, которой профессора доныне пичкают своих студентов, внушая им преданность «святому» искусству. А результат? Что ж, результатом герр скульптор тоже по-своему мог бы гордиться: при Гитлере памятник был объявлен символом истинно германского духа, сюда приводили отряды нацистских молодчиков для клятвы в верности рейху. «Образовалась своего рода цепная реакция, — мрачно иронизирует коммунист. — Сначала человек сотворил куклу, затем эта кукла стала помогать «творить» человека, вернее, античеловека. И это — в двадцатом веке, после Гёте, Шиллера, Гейне… Бедная Германия!»

«Кукла»! Впервые я услышал об этом памятнике-колоссе еще в школьные годы. Тогда появилась книга, а вскоре и фильм, где рассказывалось о трагической судьбе немецкого юноши, моего ровесника Бертольда, думающего и правдивого, который отказался сделать доклад в нацистском духе и, затравленный учителем, фашистом, кончил жизнь самоубийством. Так вот этот древний полководец Арминий, или Герман, уже не помню, как его там называли, стал невольной причиной гибели Бертольда, с ним, с его победой, которая, как старое дерево лишаями, обросла за две тысячи лет всякими небылицами, современный школьник должен был «увязать» идею величия фюрера и его несуществующих полководческих талантов.

Что ж, не знаю, был ли в жизни этот почти мифический вождь давно вымершего племени столь могучим и величавым, но его скульптурное изображение, скажем прямо, впечатляет. Еще подъезжая к стоянке, мы увидели в ночном небе подсвеченную гигантскую бледно-зеленую иглу, которая теперь, при более близком рассмотрении, оказалась победно поднятым мечом. Бронзовый Арминий стоит, картинно отставив левую ногу и опираясь на щит, а на его голове красуется столь любимый завоевателями всех времен и народов пернатый шлем.

Фигура на первый взгляд грозная. Но уже через несколько минут величие памятника начинает представляться мнимым. Вижу: нога у гиганта неестественно отставлена, а короткая туника, или кольчужка, в которую он одет, делает его похожим на солиста какого-нибудь героического балета. Да и красота сомнительная, рассчитанная на неприхотливого обывателя: хищно изогнутый нос, выпученные глаза… «Вернер прав: бедная Германия, если она могла поклоняться подобным идолам, — думаю я. — Интересно, как относятся немцы сейчас к этому памятнику? Вероятно, лишь с любопытством, не больше?»

Обращаюсь с вопросом к Вернеру, но тот делает вид, что не слышит меня. Я ловлю его взгляд, направленный в сторону постамента, где у подножия каменных колонн копошатся странные тени, и тревожное чувство возвращается ко мне. «Неонаци!» — негромко произносит Вернер. Он говорит спокойно, но интонация настораживающая.

Смотрю на генерала. Тот уже, конечно, все понял и делает мне едва уловимый знак. Я подхожу ближе. «Может, нам лучше уехать?» — тихо спрашивает Алексей Кириллович. «Думаете, они нападут?» — «Нападут не нападут, — уклончиво отвечает он, — но нежелательные эксцессы не исключены».

Однако момент для благородной ретирады уже упущен. Вернер, как бы бросая вызов столпившимся у постамента молодчикам, предлагает нам подняться на смотровую площадку. Мы медлим с ответом, и наш гид, продолжая внешне невозмутимо попыхивать сигареткой, направляется к входу в цоколь.

Десять шагов… двадцать. Молодчики, рассредоточившись, выходят из укрытия. Теперь, на свету, они предстают во всей красе. Молодые парни — старшему, наверно, не больше двадцати пяти лет, — отличающиеся друг от друга, как положено людям, ростом и чертами лица; явно постарались устранить это «несовершенство» природы. На них одинаковая одежда — грубые солдатские штаны, заправленные в низкие краги, кожаные или клеенчатые куртки, матерчатые шапки с подвернутыми наушниками и длинным, как утиный нос, козырьком, — те, что у нас в народе зовутся «тоска по Гитлеру». Одинаковым кажется и выражение лиц: деланно свирепое, глупо-решительное, под стать возвышающейся над ними тысячепудовой металлической кукле.

Кинутся ли они на нас в прямую атаку или нет, нам пока неизвестно. Но вид у них воинственный. Впрочем, этот боевой задор немного стоит: их больше десятка, а нас трое. Силы явно неравны. Мы понимаем: главное сейчас — спокойствие и уверенность. Дрогнувших бьют. Надо ждать. И быть начеку, не пропустить ни одного подозрительного движения.

Подпустив нас ближе, молодчики маневрируют — выстраиваются в ряд — и быстро, почти бегом вырываются вперед. Перед нами вырастает как бы живая стена из молодых, напружинившихся тел. Парни стоят в позе штурмовиков — ноги раздвинуты на ширину плеч, руки сложены на груди. Конечно, они уже догадались, кто мы и откуда. Но, может быть, потому на их лицах написана не только угроза, но и какая-то тайная растерянность. Почувствовав это, мы подходим к ним вплотную и требовательно просим дать дорогу. Минутное замешательство, потом старший делает пренебрежительный жест, означающий: ладно, мол, пока мы их пропустим. Стоящие посередине подвигаются, и мы не торопясь проходим сквозь строй.

За дверью в постаменте начинается узкая каменная лестница, ведущая вверх, на смотровую площадку. Из висящего на стене плана узнаем, что нам предстоит подняться на высоту более пятидесяти метров. «Может быть, мы все же туда не пойдем?» — хочу спросить у моих спутников. Но они уже смело двинулись вперед. Отставать нельзя.

Мы идем по одному, друг за другом, стиснутые стенами из темного продымленного кирпича. На площадках горят тусклые электрические лампочки, заправленные в бывшие газовые рожки. Лестница крутая, почти отвесная, и я, идущий последним, вижу перед собой лишь ботинки генерала: они новые, блестящие, не иначе надел их перед отъездом из Москвы.

Внизу пока тихо. Неужели молодчики струхнут? Что-то непохоже на неонаци!

Вдруг внизу раздается какой-то грохот, затем звон разбитого стекла. Генерал останавливается. «Вы живы?» — слышится его голос. «Жив». Идем дальше, то есть выше. Когда же кончится проклятая лестница?

Еще сотня ступеней, и мы пришли. Переводя дыхание, стоим на бетонированной площадке, полуосвещенной косыми лучами, падающими, вернее, стекающими сверху, с бледно-зеленых, неживых ног гиганта. Он тяжело нависает над нами, упираясь своим зеленым мечом чуть ли не в самые звезды.

«А что там, внизу?» Я заглянул за барьер. Но там все тонуло во мраке, усиленном узким лучом прожектора, и я не смог рассмотреть ни автостоянки, ни людей у подножия. По темным силуэтам угадывались лишь аккуратные, как циркулем вычерченные, полукружья декоративного кустарника, окаймляющего поляну, и за ними прорезанная в чаще дорога, прямая, как шрам от удара мечом. Она уходила из полосы света и терялась где-то в долине, по которой мы ехали днем, любуясь домами и старыми замками. Сейчас там было также сумрачно, будто все вымерло.

Генерал произносит, вглядываясь вдаль:

— Глухо. Тут хоть волком вой — не услышат.

Налетает холодный верховой ветер, срывает с меня кепку, я, изловчившись, ловлю ее в воздухе. Вернер шутит, что это сигнал к тому, что нам пора уходить.

Ныряем по одному в люк в том же порядке, что и раньше: Вернер — первым, за ним — генерал и я.

Пройдя обратный путь до половины, попадаем в темноту. Под ногами трещит стекло — мерзавцы наци побили внизу все лампочки.

Что делать, как быть дальше? На счастье, Вернер, единственный из нас курящий, находит в кармане зажигалку. В темноте вспыхивает язычок пламени, но тут же гаснет. Снова вспышка. Теперь Вернер предусмотрительно заслоняет огонек ладонью, и мы продолжаем идти.

Приближаемся к выходу. Вернер исчезает в прогале под аркой, огонек гаснет. Неживой голубоватый свет заливает ступеньки, ведущие на лужайку. Выходим, оглядываемся: никого нет, только рядом на площадке валяются пустые бутылки.

Стоянка тоже пуста. С краю, как-то боком, притулился наш «пежо». Вернер обходит его кругом, подозрительно оглядывая. Что-то ему не нравится. Открывает капот. «Уж не копались ли они здесь?» — бормочет он.

Садимся в машину. Плавный спуск, вираж, и снова спуск. Все в порядке. Теперь, пожалуй, можно расслабиться. Устраиваюсь поудобнее, расправляю спину. Впереди на приборной доске светятся часы. Мысленно прикидываю: «Через час мы должны быть у себя в отеле. А там — стакан горячего чая — и в постель…»

Толчок! Бросок! Машина юзом ползет куда-то вправо, в темноту, и после отчаянных усилий Вернера, пытающегося предотвратить беду, останавливается на краю дороги. Дружно, не сговариваясь, выскакиваем из машины. Еще немного, и она свалилась бы в овраг.

Вернер, ощупывая скат, находит прокол. На счастье, в багажнике сохранился запасной баллон. Спешно производится замена, и мы едем дальше.

Теперь машина идет ровно. Но я уже боюсь загадывать. Кто знает, что еще произойдет с нами через пять, через десять минут…

Генерал снова толкает меня локтем, показывает: посмотри назад. Оборачиваюсь. За нами впритирку друг к другу движется несколько машин, над той, что идет в середине, на полкорпуса впереди остальных, развевается флаг со свастикой. Это все те же неонаци!

Что им нужно? Вначале предполагаем худшее: они собираются таранить нашу машину, сбросить ее в пропасть. Но Вернер по-прежнему спокоен.

Пронзительный гудок, и одна из машин вырывается вперед. Остальные идут за нами почти вплотную, как стая волков. Я усмехаюсь в душе: не они ли, вернее, такие же, как они, может быть, их отцы, недобитки фашисты, в первые послевоенные дни, объявив себя «вервольфами» — оборотнями, волками в овечьей шкуре, — шастали по лесам в надежде легкой поживы?

И мне вспоминается осень сорок пятого в этих местах, когда мы возвращались на Родину.

…Автострада поднимается в гору. Машины слегка буксуют: недавно прошел дождь. Желтые пятна света плывут по мокрым цементным плитам, как в черном зеркале. Хочется спать.

Но спать нельзя. В миссии нас предупредили, что здесь, в лесах, скрываются недобитые фашисты. Красный огонек на головной машине гаснет и снова загорается — это дается команда приготовить оружие.

Нас обступает темный лесной массив. Над головой, точно руки чудовищ, простираются могучие лапы сосен, отряхивая с себя тяжелые капли. Кое-где, как мертвые стражи царства, стоят охотничьи избушки, чернея пустыми глазницами окон. Срывается с дерева ночная птица, ныряет в чащу. Трещит валежник, будто кто-то огромный крадется во мраке, рядом с нами.

Напряженно вглядываюсь в темноту, стиснув до боли в пальцах рукоятку пистолета. Машины движутся медленно, ощупью. Но напряженность скоро проходит, и глаза начинают слипаться, голова клонится набок. Щиплю себя за ухо, снимаю фуражку, высовываюсь в окно. Меня обдает дождем, лесной сыростью. За воротник бежит вода, прогоняя сон.

Скорее бы выбраться из этого леса! Продолжаю сжимать рукоятку до тех пор, пока не начинает светать. Деревья постепенно редеют. Машины, скрипя тормозами, спускаются вниз, в долину, окутанную туманом. Огонек в голове колонны гаснет.

Думал ли я, что через тридцать с лишним лет еще сохранятся и «вервольфы», и флаги со свастикой?

…Но, кажется, мы уже уверились, что с нами ничего не случится, сколько бы э т и ни бесновались. Генерал делает вид, что перестал обращать на них внимание, разговаривает с Вернером, шутит. «Готовятся к авторалли, хотят выиграть хрустальный кубок!» Он кивает на окно, за которым, отчаянно клаксоня, проносится то одна, то другая машина. На что рассчитывают преследователи — запугать, сбить с курса? Или же просто продемонстрировать перед нами мощность своих моторов? Вот нас обгоняет их «фюрер» — тот, что на головной машине, под свастикой. Он злобно показывает нам кулак. «Гаденыш! — думаю я. — Или просто болван, запоздавший прочистить себе мозги?» Воображаю: если бы он мог пустить в ход оружие! Нам пришлось бы плохо!

— Нельзя ли от них оторваться? — спрашивает генерал Вернера.

Тот пожимает плечами. «Все зависит от машины. Да и что они вам?»

Коммунист сидит в спокойной, невозмутимой позе, устремив взгляд на дорогу и не оглядываясь по сторонам. Лишь в скулах прячется напряжение. Он прикидывает, примеривается и вдруг каким-то немыслимым рывком выводит машину вперед. Минута, другая, и «фюрер» с его стаей остаются позади.

— Молодец, Вернер! — радостно воскликнул я. — Вот это класс!

Генерал молча кивает на спидометр. Стрелка на нем дрожит где-то за последней чертой, обозначающей предел скорости. Так, на пределе, мы едем еще минут десять, пока машины наших преследователей не скрываются из виду.

— А вот и Билефельд! — произносит Вернер. Приникаю к стеклу. Впереди в небе зарево — отсвет огней большого города. Сзади — пустая автострада.

— Неужели приехали? — радостно откликается генерал.

Вернер, не отвечая, начинает сбавлять скорость.