Мертвые собаки

6

Не доезжая Шепетовки, длинный хлыст «Татр» свернул на Новоград–Волынский. Замелькали многочисленные щиты и плакаты, установленные, по–видимому, для проезжающего мимо начальства. Партийные лозунги, написанные на них, чередовались с маловразумительными, для любого постороннего взгляда, цифрами, бодро рапортующими о высоких достижениях того или иного села в выполнении ими социалистических обязательств. «Построим 2000 квадратных метра жилья!», «Народ и партия — едины!», «Сдадим государству 500000 штук яиц». Последний щит вызвал оживление в одной из кабин.

— Надо бы им и наши сдать, для выполнения плана! — подал идею Юзвак. — Всё равно они нам больше не понадобятся.

— Там, говорят, свинцовые трусы будут выдавать в качестве спецодежды! — высказал свои оптимистические прогнозы Цибуля. — Может быть, мы ещё и останемся на что–либо годные!

Проскочили железнодорожный переезд. Головную машину ведёт Чесновский. Рядом с ним, уткнувшись в атлас автомобильных дорог, покачивается на пассажирском сидении Безродный.

— У меня две дочурки! — Хвастается своими успехами водитель. — Мужика что? Слепил его как попало, оно и ладно! Мужик, какой получится, такой и сойдёт! А девочку сделать, это тебе не болт завернуть! Тут свой, тут особый подход к делу нужен! На это дело большое искусство требуется! А у меня двойняшки! — многозначительно поднял он вверх свой указательный палец.

— Глаза у обеих синие–синие! Придёшь бывало с работы, злой как чёрт, а посмотришь в те глаза, и в сердце опять радость вселяется! Не смог бы я никогда своим дочерям в глаза глядеть, если бы отказался сегодня с вами ехать!

«Как–то я раньше не замечал, что у него глаза голубые, — подумал Безродный. — Странная порода какая–то. Сам весь чёрный будто нигролом умылся, а глаза, будто два василька на капот брошены».

— Говорят, будто Чернобыль нам какие–то диверсанты устроили! Что ты думаешь на этот счёт Васильевич?

— Белиберда всё это, Толя! — отозвался Безродный. — Я тебе сейчас лучше сказку одну расскажу! Это было в Китае, задолго до нашей эры! Правила там какая–то династия, и оппозиционная партия, как и в любой другой, нормальной стране, тоже имелась! То есть, было все, как и положено! Китайцы, даже мужики, носили косы, а в баню они ходили редко! А в тех косах у каждого по стакану вшей водилось! А тут эпидемия тифа пошла! Советники и подсказали императору идею, чтобы подстричь всех наголо, так как они знали, что ту болезнь вошь разносит! Оппозиция воспользовалась этим, и тут же распространила в народе слух, что как только человеку состригут его косу, то его мозги и протухнут! Народ восстал и смёл правящую партию, а оппозиционеры вошли во дворец! И с тех пор этот метод политической провокации взят на вооружение и носит название «распространение слухов»! Я к чему тебе эту сказку рассказал? Чтобы ты знал, что если возник какой слух, значит, есть у этого слуха автор, преследующий вполне определённые цели! Так вот, используя этот самый метод, нам, с семнадцатого года, всё подкидывают и подкидывают врагов! А мы, дураки, их всё уничтожаем да уничтожаем! Ты ведь помнишь когда Андропов, главный начальник КГБ, генеральным секретарём стал? А теперь вспомни, как он начал свой порядок в стране наводить! Часть секретных сотрудников, то есть сексотов, пошла по магазинам, парикмахерским и прочим очередям! Ну, ты ведь помнишь, как тогда вся эта мразь вылезла из своих щелей и, как тараканы, они оккупировали все наши города и сёла? То, что стукачей у нас в стране очень много и то, что они как бурая плесень пронизали всё наше общество, я и до этого случая подозревал! Но то, что их столько много расплодилось, этого мне даже в самом страшном сне не привиделось! Каждый твой шаг и каждое сказанное тобой слово находится у них под неусыпным контролем!

— В том числе и то, что вы сейчас сказали? — поинтересовался Чесновский.

— В том числе и это! — твёрдо ответил Безродный. — Так вот, для того, чтобы оправдать наличие такой огромной армии дармоедов, — продолжал он, — им необходимо постоянно изыскивать врагов, против которых эта армия и содержится! А если врагов нет, значит, их необходимо выдумать! Иначе каждый здравомыслящий человек скажет: а на хрена нам нужны эти самые борцы с врагами народа! Поэтому, ради своего самосохранения, они не пощадят никого! И когда–то, только для того чтобы продемонстрировать свою преданность власти, миллионы невинных они отправили под топор палача! Что они нам выкинут завтра, я того не знаю! Каких нам ещё врагов отыщут, на месте ли нас будут убивать, или на Колыму перед этим сошлют, этого я не знаю тоже! Я сейчас тоже очень опасаюсь того, что невежество, которое и есть истинный виновник аварии, чтобы обелить себя, ткнёт в любого пальцем и скажет, — вот он виноват, и начнётся резня! Я имею в виду не то невежество, что подмётку на мои туфли задом наперед своими соплями клеит, а то, которое в кумачовых кабинетах в мягких креслах восседает! А если судить по распространяемым сегодня слухам, к самопожиранию нас сейчас и подготавливают!

— Не будет уже этого, Васильевич! Время уже совсем не то!

— Нет, Толик, не изменилось время, и мы остались прежними! Если бы власть, повинилась перед нами, то есть народом, который она беспощадно уничтожала за годы своего правления, то вот тогда бы время изменилось! А так нет! Мы живём в том же времени, в той же стране и при той же преступной власти, что и в семнадцатом году!

— А ты, Толик, — продолжал он, — знаешь о том, что шведы, как только обнаружили повышение радиоактивного фона, а это случилось почти сразу после нашего взрыва, тут же эвакуировали жителей с территорий, расположенных вокруг своих атомных станций?

— Нет! — удивился Чесновский.

— Они, по своей наивности, подумали, что это у них произошла утечка радиации, и незамедлительно приняли меры! Потому, что уровень радиации даже у них, в их Швеции, оказался опасным для жизни нации! Наши правители, по привычке, хотели всё скрыть, потому такая накладочка и вышла! Вот они, те самые капиталисты, проклятые, о своём народе беспокоятся, а мы с тобою, для нашей власти мусор! А чтобы мы своё стойло знали, для того, и содержится огромная армия шпионов, которые, как вши, сидят на наших с тобою шеях, и питаются нашей же кровью!

— Ваша неприязнь к работникам плаща и кинжала меня очень пугает, Васильевич! Заметут нас всех с тобой вместе, коли живы из того пекла выберемся! — сделал невесело свой пессимистический прогноз Чесновский. — Заметут!

— Толик, дорогой мой друг! — наклонился к нему Безродный, — Я не люблю тех, кто копошится в моём грязном белье и ссыт в мои ботинки! Меня детский дом воспитал так, чтобы я ненавидел мерзость во всех её проявлениях! Мы в детдоме нещадно били тех, кто ябедничал на своих однокашников! Да, по–видимому, мало их били, потому, что те, кто начинал свою служебную карьеру ещё с детства, подглядывая за девочками в школьном туалете да стучал на своих друзей, сегодня опять, из тёмного угла, нашими судьбами вершат! В моём сознании они достойны только презрения, и никто и никогда не сможет заставить меня изменить это мнение!

Чесновский внимательно поглядел на Безродного. Тот между тем продолжал:

— Ты вот можешь мне ответить на простой вопрос! Что полезного сделало для тебя КГБ? Что! ? Можешь ли ты мне назвать хотя бы единственного человека, которому они принесли какую–либо конкретную пользу?

— Чекисты когда–то боролись с детской беспризорностью! — вставил Чесновский.

— Да! — это так! — вынужден был согласиться Безродный. — Но сначала чекисты убили родителей этих детей! А потом сирот поместили в детские дома, которые по сути своей являются тюрьмами! Поэтому нет таких людей, которым они бы принесли радость! Если, конечно, эти люди сами не из той же шайки! Но у нас в стране почти нет ни одной семьи, которая в той или иной мере не пострадала бы от рук этих негодяев! Они могут убивать нас из–за угла! Садить невинных в тюрьмы! Публично расстреливать! И обливать нас дерьмом со страниц своих газет! А других газет у нас просто нет! И могут это сделать с любым, который им почему–то не понравится! КГБ — это вооружённая банда, которая бесчинствует в нашей с тобой стране! И каждый гражданин нашей страны является заложником этих бандитов! И цели у них совершенно бандитские, — посеять в стране страх! Чтобы каждый из нас дрожал от страха только при упоминании об их незримом присутствии! Всё это называется «Красный терpop», который возник у нас в двадцатые годы, и никогда с тех пор так и не прекращался!

За стёклами кабин промелькнуло какое–то село, отличающееся от прочих разве лишь только тем, что вытянутая вперёд гипсовая рука вождя мирового пролетариата, указывала на огромную грязную лужу, в центре которой, зарывшись по самые уши, млела от удовольствия недурно откормленная свинья.

Колонну замыкает автомобиль Логинова. Правой рукой он придерживает рулевое колесо, левой поправляет зеркало заднего вида. Вторым номером экипажа едет Хвесик. По случаю праздника он ещё с утра «принял на грудь» некоторую дозу спиртного, располагающую к общению.

— Я её на танцах встретил! — рассказывает он. — В ушах серьги золотые, перстень на левом пальце! Поглядел на неё, нет, думаю, не для меня деваха пляшет, красива уж больно! Не по моим деньгам эта красавица! А тут самолюбие во мне взыграло, чем я хуже других! Пригласил её на танец, пошла, а потом сама меня пригласила! Хочется мне с ней говорить, а язык дубовым сделался! А она смеётся надо мной, — недотёпою! Растормошила меня, а как разговорились, то такою она умной оказалась, куда мне до неё! Проводил я её до общежития, пошепталась она с вахтёршей и увела к себе в комнату! Утром вышел, никогда мне так хорошо не было, целый день, как дурак улыбался! Так целая неделя, как в сладком сне пролетела! А тут один кореш и говорит мне, что она проститутка! — Хвесик покосился на Логинова, определяя то, какое впечатление произвели на того последние слова. Так как лицо Логинова осталось равнодушным, то он, ободрённый тем, что над ним не подсмеиваются, продолжал: — Я это и сам заподозрил, уж всё это у нас с нею просто получилось! Я у других поинтересовался, да, говорят, проститутка! Подзанял я деньжат у друзей, швырнул ей те деньги в лицо, это, кричу ей, зарплата твоя! Она в слёзы, полюбила, говорит меня, только я ей, говорит, и нужен! Подумал я, подумал, вот если мы возвратимся оттуда живыми, то женюсь я на ней! Считай, что я тебя на свою свадьбу уже пригласил! Это ничего, что она постарше меня немного? А?

— Дурак ты, Валера! — подвел черту Логинов.

— Почему? — подскочил тот на своём сиденье.

— Держись–ка ты от всех проституток подальше!

— А мне наплевать на её прошлое! Ты ведь не знаешь того, насколько она одинока и презираема всеми! Она поклялась мне, что завяжет со своим ремеслом, перечеркнёт своё прошлое! Ей помощь сегодня нужна, помощь! Протяну я ей руку и вытащу из грязи! Я ей верю!

— И я ей тоже верю, и тебе верю! Но ничем, даже своею собственною кровью, никто не зачеркнёт своего прошлого! Твоё прошлое это продолжение твоего тела, которое ты унесёшь с собою в могилу! И потому сущность проститутки вселилась в неё навсегда! Эту, свою сущность, она и дочерям своим через гены передаст!

— Какая ещё такая сущность?

— Я тебе лучше случай один расскажу, а ты слушай и мотай себе на ус! — начал Логинов свой рассказ. — Есть у меня приятель один, — покосился он на Хвесика, — ты его не знаешь! Работать он рано начал, да всё по Северу болтался, золотишко, в основном, старал! Пить–то он пил, но пил с умом, потому и денег у него было, что у нас с тобою мусора! Сидит он, бывало, в ресторане, музыка для него играет, официанты перед ним гнутся, а он косит по залу шальным взглядом, золотым зубом сверкает! А женщины, они, брат, на золото падкие, как мотыльки на его блеск летят! Хотя мой приятель уже давно свой четвёртый десяток разменял, но жениться не собирался, пока не встретил одну! Прилипла она к нему смолой сосновою, и такая она разнесчастная, и так её судьба разобидела! Всяких баб мой приятель на своём веку перевидал, но всегда крепко свою оборону держал! А тут рухнула его крепость, хотя верно знал, что его избранница слаба на передок! Обжили они родительский дом, живи, да радуйся, да только радости той ненадолго хватило!

— Загуляла его жена, наверное? — вставил Хвесик.

— Представь себе, что нет, была она верна и мужу, и слову своему, но сама того за собою не замечая, так и осталась проституткою! Сделал он для неё что–то хорошее, спит с ним, нет, — один на топчане всю ночь крутится! Он и стирает, и на кухне кастрюлями гремит, а она свою политику гнёт! Помыл полы, — получай свою зарплату, не понравился ей борщ — спи один! А тут у них сын народился, и опять все заботы на него легли! Мужик–то он уживчивый, да и она баба безвредная, а жизни никакой нет! Долго мой приятель голову себе ломал, почему, мол, так происходит! С большим опозданием он понял, что нет в его жёнушке самой простой и самой необходимой для женщины вещи — любви! И ещё он понял, что его она только ниже пояса и видит, а своё тело для неё только лишь выгодный товар повседневного спроса! А бесплатно она не может и не умеет свой товар отдать, иначе он потеряет для неё всякую цену! Для неё любовь это взаимоотношение продавца и покупателя! Когда это всё мой приятель понял, то долго ещё в её паутине бился! В какую сторону не пойдёт, а всё назад возвращается, как верёвкой какой к ней привязанный!

— Может она зельем каким его опоила? — высказал свои соображения Хвесик.

— Может и так! — не стал возражать Логинов. — Долго приятель мой, — продолжал он, — по той цепи ходил, пока не вырвал её вместе с куском сердца! Ушёл он без гроша в кармане, да ещё и чувство неоплаченного долга с собою унёс! Сейчас обжился уже, сына воспитывает, а всяких баб ближе двух метров к себе не подпускает!

Логинов покосился на Хвесика и, прочитав на его лице полное понимание, вполне миролюбиво окончил свой монолог:

— Ты ещё пацан, Валера, потому крепко заруби себе на носу, что проститутка, она не только свою жизнь — это её личное дело, она чужие судьбы калечит! И запомни, навсегда это запомни, что человек делает в своей жизни лишь одну–единственную ошибку, — он неправильно выбирает себе спутника жизни! Все остальные ошибки это только последствия первой, то есть наиглавнейшей его ошибки!

Несколько километров проехали молча. Хвесик оторвал свой задумчивый взгляд от дороги и спросил:

— Так он так один и живёт?

— Кто он?

— Ну этот самый! Приятель твой!

— Почему один? С сыном!

— И нормально живут?

— Нормально живут! Ссорятся, как и все нормальные люди! Из–за футбола в основном! Сын футболом увлекается! Целыми днями на футбольном поле пропадает! Приходит домой, хромая на обе ноги, весь в синяках да шишках! Приятель мой, ему нравоучения читает! Что это, мол, за игра такая, чтобы мячик ногами пинать? Человек тем от скота и отличается, что у него руки есть! Руки и голова с мозгами! А тут ногами по мячику бьют! Когда–нибудь или ноги тебе переломают, или яйца расколят! Голова для чего тебе дадена? Чтобы ею по штанге стучать? Учиться тебе надо! Учиться! Болван ты этакий! Вырастишь балбесом, как и твой отец, и будешь всю жизнь болты крутить! Так и живут! Нормально живут! Живут, как и все нормальные люди!

Колонна снизила скорость, — навстречу тянулась длинная вереница машин, груженная ревущими коровами. Из зоны радиоактивного загрязнения, для переработки на мясокомбинатах, вывозили заражённый колхозный скот.

Вторым от головы колонны автомобилем управляет Богатырь. Рядом с ним сидит Мельник. Он обнял коленями початую бутылку самогона, на её горлышке звенит опрокинутый стакан. Дьяченко, помеченный свежим синяком под правым глазом, — трофеем недавно пережитых боевых баталий с собственной супругой, с аппетитом закусывает. Мельник с уважением внимательно следит за тем, как приличный шмат сала в руках его тщедушного собутыльника уверенно уменьшается в размерах. Когда Дьяченко успешно справился с салом и с неменьшим аппетитом принялся за домашнюю колбасу, Мельник покачал головою и толкнул локтем в бок Богатыря.

— А я сомневался до сих пор, думал, как такой клоп, без посторонней помощи со своей супругой управляется! Ты ведь видел его жену? Талия у неё, как у беременной кадушки, в её трусы два мешка картошки поместится, а её рост выше твоего на целую голову будет! — подмигивает Мельник Богатырю. Тот, склонив голову, подчёркнуто демонстрирует своё внимание. Дьяченко, насторожившись, смотрит на дорогу. Под его челюстями жалобно похрустывает луковица.

— Нет, ты только посмотри на него! — Мельник ткнул пальцем в сторону Дьяченко. — Спецовочка выстирана, заплатки новые пришиты, все пуговки на месте! Чтобы так прекрасно выглядеть, нужно большое уважение своей законной половины заслужить! А для этого очень много труда приложить надо!

— Иду я как–то, а этот сексуальный гигант со всем своим семейством мне навстречу движется! — с лукавою усмешкой на лице, продолжает Мельник. — Жена впереди малого на руках несёт! Глава семейства, как таракан к арбузу, с правого бока к ней приклеился! А еще трое, мал–мала меньше, как гусенята, следом семенят! Я тогда остолбенел! Конечно, думаю, мал топор, но большие он деревья валит! Но как смог этот перочинник такой огромный баобаб завалить? И не только завалить, а целый выводок ребятишек настрогать? Откуда у него здоровья столько? А теперь мне ясно, откуда оно! Жена ему, оказывается, полкабана в дорогу сунула! Она его, видите ли, салом закармливает!

— Всё его жена правильно делает! — подхватил Богатырь. — Сало, оно для того и сало и есть, чтобы топорище крепче держалось! Чтобы оно не гнулось и не подводило тебя в самый нужный и ответственный момент!

От дружного хохота «сексуальный гигант» поперхнулся, и сквозь кашель и слёзы выдавил из себя:

— Если вы со своими бабами не справляетесь, то вы меня на подмогу позовите! Меня! Я такой, я любому помогу! За просто так, по дружбе и помогу! Я, как юный пионер, завсегда готов своих друзей выручить!

Въехали в какое–то село. Там у огромной Доски почёта двое подвыпивших мужиков устроили драку. Колонна снизила скорость. Высунувшись из открытых окон кабин, водители поддержали дерущихся несколькими дельными советами, почерпнутыми из личных практических опытов. Детишки, наблюдавшие за потасовкой, переключили своё внимание на проезжающие мимо красивые автомобили и помахали ручками, прощаясь с уезжающими дядями.

Черняк сменил за рулём Шрейтера. В своё время их объединил общий интерес, — оба уже давно нянчили своих внуков.

— Купил я своей младшенькой детский журнальчик в киоске! — делится сокровенным Черняк. — Листаем его, я объясняю внучке, что там нарисовано! Она тычет пальчиком в бумагу, смеется, значит! А на одной картинке мужик толстый такой, толстый, верхом на тощем осле едет! В руках тот мужик палку держит, а на конце той палки клок сена привязан! Голодная скотина тянется за тем сеном, и везёт того мужика на себе, куда тому надо! Внучка смеётся, и меня вместе с собой смеяться, приглашает, значит! А мне что–то не до смеха вдруг стало! Я в том осле почему–то себя узнал! Не то чтобы мордой похож! Нет! Тут совсем другое! Всю свою жизнь я тянулся изо всех своих сил за тем клочком сена, а он всё дальше от меня и дальше оказывался! Уже и того сена не хочется, да и силы уже не те, а куда ни повернёшь, повозка твоя так за тобою и тянется! Так и грохочет она по камням, так и гремит за тобою следом!

— Потому он и ослом называется, — успокоил друга Шрейтер, — потому, что он дурак! Скинул бы он с себя того скупого мужика, да и сожрал бы свою пайку! Скотина она и есть скотина! А ты–то, что всякой дрянью свою голову забиваешь? Ты ведь не скотина, а человек всё–таки!

Черняк, оказавшись непонятым, подумал о том, что действительно думает не о том, о чём следовало бы. Что надо было бы к маю заколоть поросёнка, иначе старуха, оставшаяся одна, его не прокормит. Что зять опять поссорился с дочкой, и здесь тоже следовало бы вмешаться, а он этого не сделал. Да и ремонт квартиры нужно было бы начинать.

— Зря туда молодежь гонят! — Вслух сказал он, вновь обращаясь к Шрейтеру. — Это нам с тобою туда можно, ибо вино наше выпито и песни давно спеты! А тех, кто в аптеку только за одними гондонами ходит, я бы в Чернобыль не посылал! Посмотри, кто с нами едет, одна молодёжь, самые наилучшие и самые красивые парни едут! А всякая дрянь по чердакам отсиживается! Лучшие погибнут, а если и вернутся, то неспособны будут потомства создать, а те, кто у баб под юбками спрятался, будут их жён обхаживать! Так наше вырождение произойти может! Генофонд, — он с трудом выговорил это слово, — нации сегодня на погибель идёт! Тяжело умирать будет тем, у кого в сердцах неизрасходованная любовь живёт!

Черняк помолчал, вдохнул глубоко и добавил:

— Тяжело нашим парням умирать придётся, тяжело!

— Зря ты так паникуешь, — авторитетно заметил Шрейтер, — нам, поколению, закалённому на употреблении всяких «бормотух», сам чёрт не брат! Все слабаки от неё уже давным–давно загнулись! Если нас коммунисты «Солнцедаром» не смогли вытравить, то никакая радиация с нами уже не справится! Тьфу на неё! Ни хрена с нами не будет! И молодежь наша ещё и внуков нам на радость народит!

Здесь я намерен дать некоторые пояснения по поводу технологии производства напитка под названием «Солнцедар». Знающие люди утверждают (за точность этого рецепта я не ручаюсь, хотя и не имею намерения его оспаривать), что производство всякого рода «бормотушек» следующая: в качестве основного компонента используется технический спирт, добытый путём сухой перегонки подгнивших древесных опилок. Этот спирт разводится до необходимой консистенции стоками из городской канализации и подкрашивается отходами лакокрасочного производства. Полученная таким образом смесь разливается в бутылки. Перед упаковкой в ящики, на бутылки наклеиваются те этикетки, которые имеются в наличии, то есть «Солнцедар», «Портвейн‑777», «Вермут» и так далее. В простонародье весь этот букет креплёных вин называется одним словом — «бормотуха».

— А помнишь, какая жизнь после войны была? Цены с каждым годом понижались и понижались, товары в магазинах появляться стали, и надежда на лучшую жизнь пришла! А потом надежда куда–то потихоньку исчезла! — пожаловался Черняк.

— Тот, кто живёт только радостями прошлого, тот сам себя лишает будущего! — сказал, как отрезал, Шрейтер. — Вот вернёмся назад, деньги хорошие получим, добавлю к тому, что удалось раньше скопить, и куплю себе мотоцикл с люлькой! Новый я, конечно, не достану, а вот старенький уже себе приглядел! Люльку обварю, покрашу, кольца заменю, цилиндры прошлифую и будет как новый! Пойду на пенсию и буду с бабкой на том мотоцикле на огород ездить! Картошку–маркошку буду на нём возить, капусту! Что ещё старику для счастья надо?

— А жизнь с каждым годом всё хуже и хуже становится! — пожаловался Черняк, как бы не услышав реплику своего товарища. — А все–таки хорошо то, что мы при социализме родились! И образование у нас бесплатное, и медицина бесплатная, и квартиру тоже бесплатно можно получить! Как там, в капитализме люди живут? Что они там, у себя едят, если за всё и про всё им платить из своего кармана приходится?

— Моя внучка, когда домашнее задание к школе готовит, то всегда вслух читает! — отозвался Шрейтер. — Слушаешь ее, и интересные вещи для себя открываешь! Оказывается, было такое государство, Древний Египет называлось. У них и образование, и жильё, и медицина тоже бесплатными были! А ученые, были какие? Движение планет безо всяких там «эвээмов» рассчитывали! А стройки, какие грандиозные затевали? Нам с нашими атомными станциями до тех пирамид, что они построили, очень далеко будет! Армия у них такая была, что все их боялись! То есть было у них почти все, как и у нас, даже ещё лучше! Только вот они свой государственный строй не называли ни социализмом, ни коммунизмом! А потому не называли, что цены на человеческое достоинство и человеческую жизнь у них такие же низкие были тогда, какие у нас сейчас есть!

— Что бы мне там ни говорили, но при Сталине жизнь была намного лучше! — сказал, как отрезал, Черняк.

Шрейтер был из поволжских немцев и во время войны вместе со своими родителями был сослан на выживание в казахстанские степи. Поэтому последнее замечание Черняка задело его незаживающую рану.

— И чем же тебе тогда лучше было? — спросил он. — У тебя что, квартира была шикарная?

— Да нет! — отозвался Черняк. — Мы тогда в бараке жили. Барак был на восемь комнатушек разгорожен. В каждой комнате по семье жило. Стены между комнатами были из досок и с обеих сторон старыми газетами обклеены. Мы, дети, проковыривали дырочки в тех газетах и друг к другу подглядывали.

— Так может быть мебель у вас хорошая была? — продолжал свой допрос Шрейтер.

— Ты что, смеешься что ли? Какая там мебель! Сундук, на нём сестра спала. Лавка, на ней спал я. На нарах спали родители. Да колченогий стол, вот тебе и вся мебель. А младшие спали на глиняном полу, на соломенном матрасе.

— Может быть, у родителей зарплата хорошая была? — не унимался Шрейтер.

— Какая там зарплата? Ты ведь и сам помнишь, что в те времена зарплату не деньгами, а облигациями выдавали. А продукты давали только по талонам. А что нам на талоны выдавали? Только картошку да хлеб. А ты мне про деньги, какие там деньги!

— Тогда, может быть, у вас под окном новенькая «Победа» или «Чайка» стояли?

— Какая там «Чайка»! Мне отец после окончания семилетки велосипед купил, а ты про машину! Продал корову, велосипед купил, чтобы я своих подружек на раме катал!

— Тогда чем же тебе в то время лучше жилось? — Шрейтер повернулся к Черняку всем своим корпусом. — Чем?

Тот подумал немного и ответил:

— А наверное тем лучше, что тогда у каждого в сердце жила надежда! А вот сейчас этой надежды уже нет, умерла та надежда уже давно! Потому и хуже!

Помолчали, занятые каждый своими мыслями. Догорала вечерняя заря.

— Вот оглядываюсь я назад, — нарушил молчание Черняк, — куда ни посмотрю, нет, не сложилась жизнь, не сложилась! Не в то время мы родились, наверное! А может, мы родились не там, где следовало бы родиться! Если в жизни нам не повезло, так может хоть в смерти–то повезёт!

Шрейтер ничего не ответил.

— А в детстве я всё мечтал, что мне кто–то на день рождения скрипку подарит! — опять начал свой монолог Черняк. — Наверное, я о скрипке где–то в красивой сказке прочитал! Шли годы, но так и не пришёл ко мне мой Дедушка Мороз, и никто мне ничего так и не подарил! А детская мечта всё жила себе да жила. Отслужил я армию и со своей первой зарплаты купил себе скрипку! Бился я с нею, бился, но кроме тележного скрипа да ропота соседей, так и не смог из неё ничего извлечь! Оказывается, что кроме желания в любом деле ещё и талант нужен, а вот его–то ни за какие деньги и нигде не купишь!

На окрестности опустились сумерки. Водители включили габаритные огни и сбавили скорость.

— У нас в гараже работал один мужичок! — рассказывает своему напарнику Цибуля. — Мы его Митричем звали! Как–то он проснулся утром, во рту, будто кошки нагадили, а голова, что пустой чугунок гудит. Налил он себе рассола кружку, проглотил его, как кобель муху, нет, не то. Не помогает. Совсем другое для поправки здоровья его организм требует. Тот к старухе, а та его пьяницей обозвала и никаких тебе опохмелок. Тот к ней и так, и этак, а та никак! Митрич точно знал, что у старухи где–то четверть припрятана, туда заглянул, сюда! А старуха такую противную улыбочку на себя приклеила и следом ходит! Какие в таких условиях следственные поиски происходить могут? А никаких! Митрич взмолился, — Дырявая ты кошёлка, — говорит он ей дрожащим голосом, — ты что, не видишь разве, что муж твой законный лютою смертью погибает медленно? — а та ему, — Подыхай, алкаш несчастный, подыхай! — Ты помнишь, — говорит ей Митрич со слезою в голосе, — как соседа нашего Витька хмельки задавили? А всё потому, что не опохмелился вовремя! Погиб в самом, что ни на есть расцвете своих мужеских сил! Тоже и со мной может приключиться! — припугнул он старуху. — Такой же, как и ты, алкоголик третьей степени твой Витёк был, — опять отбилась от него его благоверная! Он ей, — Ты мне для жизненного поддержания хотя бы половинку чекушечки из стратегических запасов выделила бы! А та, — То я на поминки по тебе берегу! — Ах так, — кричит ей Митрич, — пойду и с жизнью своей неудавшейся расчёт произведу! Раз ты, старая судомойка, жалеешь спутнику своей жизни для поддержания его жизненных тонусов лекарства полстакана плеснуть, тогда пойду и удавлюсь, несмотря на всю свою для общества полезность!

— Пользы–то от тебя, — говорит ему старуха, — пользы, что от дырявого пылесоса. Песок вон с другой стороны сыплется! — Да, — твёрдо ответил ей Митрич, — я ещё очень полезный для общества член! А тебе, плешивая ты швабра, придётся за мою кончину полную ответственность перед нашей родиной нести!

Раньше такие ультиматумы на старуху действовали, а тут, будто бы бес ей на ухо что шепнул! И старуха заместо того, чтобы успокоить старика, ещё и щепок в полымя подкинула!

— Иди, — говорит, старый пердун, иди! Верёвку не забудь намылить, чтобы она шибче скользила!

Митрич зашёл в сарай, через стропило снасть перекинул и петлю хитрую соорудил! Подмышками себя обвязал, телогреечку сверху одел, а обрывок веревки, для всеобщего обмана, на шею пристроил! Ящик из–под ног, глаза прикрыл, язык высунул и висит себе, болтается, результатов ждёт! Старуха в сарай, висит старик, и никаких тебе движениев жизни не производит! Та в крик, тут соседка прибежала и тоже причитать жалостливо. Митрич выслушал от баб, какой он при жизни хороший был, и от гордости за себя, чуть было ни заплакал! Тут старуха и говорит соседке, ты покарауль тут пока, а я за участковым сбегаю, для составления протокола! Старуха в калитку, а соседка нырь в ларь и шмат сала под фартук! Митрич видит, что такое форменное безобразие в его непосредственном присутствии происходит, и осторожненько так, соседке строгим голосом замечание сделал: — Марфа — говорит он, — положила бы ты сало на место! А та брык, — и готова! Тут старуха с участковым пришли!

Мент подставил табуретку и давай верёвку ножиком пилить, чтобы труп от удавки высвободить! Митрич видит такое дело, что он так и брякнуться может, и увечье жизненных органов получить, ну мента и приобнял слегка, чтобы не упасть! Тот с табуретки брык и готов! Потом повесили на Митрича два трупа и судили! Судьи пока то дело вели, поуссыкались со смеху!

— Ну а старуха хоть опохмелила его после этого или нет? — поинтересовался Юзвак.

— Этого я не скажу, врать не буду! А то, что она его коромыслом сразу после воскрешения отходила, это так!

— Эх, ты! Самого главного ты и не знаешь!

Подъехали к заправочной станции и выстроились в хвост длинной очереди. На этой заправке, в отличие от ранее встретившихся на их пути, топливо в наличии было. Но так как это событие происходило весной, и шла посевная кампания, отпускали только по десять литров на одну машину. Молоденькая заправщица, узнав, что колонна движется в Чернобыль, оказалась сговорчивой и потому заправили полные баки. Наиболее предприимчивые водители умудрились заполнить соляром вместительные ёмкости, предназначенные конструкцией автобетоносмесителей для запасов технической воды.

Безродный сверяет маршрут с атласом автомобильных дорог, подсчитывает оставшиеся километры.

— Я вот читал, где не помню, — рассуждает Чесновский, — что живёт в Африке одно племя! Так вот, это самое племя дикарей своих, приговорённых к смертной казни, замуровывает в дупла деревьев! Оставляют одну только маленькую дырку! А через эту дырку родственники заключённого кормят и поят его! А вот на улицу его не выпускают! Так вот, со временем, тот заключённый сгнивает заживо в своих испражнениях! Я вот, что…

— Это не про Африку, — перебил его Безродный, — это про нас с тобою написано! Мы уже давно стали заложниками своего дерьма! Как бы нам, дружище, в Киеве не заблудиться!

Вечерний Киев встретил их настороженной тишиной. Умытые улицы. Очень редкие прохожие. Многие жители, гонимые страхом, уже покинули город. Другие собирались это сделать в самое ближайшее время. Для того, чтобы не утерять киевской прописки, для отъезда придумывались самые различные, вполне официальные, то есть уважительные причины. Кто–то оформлял себе длительную командировку в Сибирь, кто–то вдруг вспомнил о своих далёких, в плане географии, родственниках. В длинном хвосте очередей на квартиры произошло оживление. Кто–то подкинул идею, что тех, кто выехал из Киева спасать свою шкуру, необходимо немедленно лишать квартир. Эта идея тут же отыскала себе многочисленных сторонников. По Украине гулял анекдот о том, что Еврейская автономная область учредила две боевые национальные медали. Одна из них «За освобождение Киева», другая «За взятие Одессы». Хотя официальная пропаганда продолжала утверждать, что никакой опасности нет, все рейсы на самолёты, корабли и поезда были забронированы на многие недели вперёд. В битвах у билетных касс продолжали затаптывать людей. Город жил ожиданием жестокого и беспощадного врага.

Как и опасался Безродный, в городе они заблудились. Выехали к берегу Днепра и только там уточнили свой маршрут. Безродный повернул своё лицо к статуе матери Родины, стоящей на прибрежном холме. Подсвеченная мощными прожекторами, её громада возвышалась над древнею столицей русичей. Монумент был возведён когда–то в честь победы над западными завоевателями и, проезжая через Киев, Безродный никогда не лишал себя удовольствия лишний раз полюбоваться на него. Этот монумент всегда вызывал в его сердце глубокие патриотические чувства, поэтому он никогда и никому не говорил того, что фигура этого каменного исполина напоминает ему его бывшую тёщу. Но сегодня Безродный вдруг обратил своё внимание на то, что лицо этой воинственной женщины обращено не на Запад. Нет! Она, посыпанная радиоактивным пеплом, с высоко поднятым над головою мечом, смотрела строго на северо–восток, — на Москву. Это открытие ужаснуло его, но к какому–то определённому выводу в своих умозаключениях, он так и не пришёл.

К бетонному заводу подъехали к тому времени, когда тёплая украинская ночь уже полностью вступила в свои права. Выстроились полукругом, осветив светом фар пожухлую траву. Водители с облегчением покинули духовки своих кабин, размяли затёкшие за долгую дорогу ноги. Из административного здания завода навстречу прибывшим вышла делегация. Идут плотной толпой, но в ней строгий порядок, очерченный границами власти. Впереди тузы покрупнее, по бокам длинноногие секретарши с блокнотиками в руках. Девицы тоже одеты в новенькие рабочие спецовки, тщательно подогнанные под их великолепные фигуры. Многие в марлевых повязках, скрывающих лица. Следом за авангардом, — ряд крупных парней с армейской выправкой. Дальше шеренга рангом пониже. В последнем ряду плетётся администрация бетонного завода во главе с доктором технических наук Пресманом. Замыкает шествие миниатюрная медичка в белом халатике. Пёстрая толпа водителей полураздета, кто по пояс голый, кто в майках. По животу Дьяченко стекают пахнущие чесноком грязные ручейки пота.

— Почему так долго? Мы вас здесь с самого обеда ждём! — выскочила вперёд какая–то серенькая личность.

— Да–а–а! Подзадержались! — отеческим тоном соглашается высокопоставленный баритон. — Мы здесь, понимаете ли, людей оторвали от праздничного стола. Женщины вот тоже от своих семей оторваны! А вы, я гляжу, не очень спешите!

— А зачем нам сейчас ваши женщины? — крутит головой Дьяченко. — Нас всех уже дорога полностью измотала! Где–то нам сначала нужно устроиться, потом помыться, перекусить! День победы тоже отметить надо, а уже потом можно будет и вашими женщинами заняться!

Первая шеренга обменялась многозначительными взглядами: «Товарищ не в курсе». Шоферня загоготала.

— Из Москвы уже давно запросили сводку о количестве вывезенного бетона, а вы только подъехали! — тоном, не знающим возражений, продолжал баритон. — Скоро прибудут машины с других станций, они уже на подходе, а вы становитесь под загрузку бетоном, и немедленно отправляйтесь на Чернобыль!

Водители возмущённо загудели. Сделав свой сегодняшний выбор, многие уже до конца исчерпали весь свой запас мужества. Нужно было оглядеться, отдохнуть от впечатлений минувшего дня и за рюмкой водки пополнить свою решительность. И только потом, хорошенько проспавшись, сделать свой следующий шаг в темноту опасной тропы.

— Это кому, тебе докладывать надо? — выступила вперёд громада Богатыря. — Вот садись за мою баранку и вези! А мы уже восемь часов в дороге, да ещё столько же машины к рейсу готовили! На сегодня уже всё — шабаш! Отоспимся как следует, потом поедем!

— Именно сейчас надо, сегодня! — отступает под натиском Богатыря Баритон. — Лучше потом, завтра, целый день спать можете! Становитесь, пожалуйста, под загрузку!

— Забирайте ключи и поезжайте сами! — выкрикивает Дьяченко из–за спины Богатыря.

— Вот что вы сегодня полезного сделали? — выкатил белки глаз Роцинский. — Сидели и ждали? А мы ничего не ждали, мы работали, мы вкалывали как черти!

— У нас тоже сегодня праздник! — подхватывает Новак.

— Денег ни копейки не дали, касса сегодня закрыта! У всех сегодня праздник, одни мы как дураки!

— Вы понимаете, это слово — надо! — прокричал чей–то начальственный бас.

— Это кому надо? Тебе надо? Или тебе? — кричит дискантом Косодрыга. — Кому из вас больше всех надо, тот пусть садится за баранку и едет туда, куда ему надо!

— Куда им за баранку, у них у всех лица белые и кровь голубая! Это у нас морды от нигрола чёрные, а после рейса в пекло, кровь у всех белою, как молоко, станет!

Спор то затихал, то разгорался с новой силой. Каждая из воюющих сторон считала своё мнение единственно правильным и отступать не желала. Наступающие прекрасно понимали то, что шоферы устали и им следовало бы отдохнуть. Но за спинами этого высокого начальства тоже стояло начальство, ещё более высокое. А вот оно этого не понимало и не желало ничего понимать. Поэтому любою ценой, любыми потерями, эти чиновники должны были заставить людей двинуться на Чернобыль. И сделать это нужно было сегодня, сделать сейчас. Таков был срок. Сорвать этот срок означало только одно — сложить и свои, и чужие головы на плахи.

— Нельзя посылать их сегодня в рейс! — набралась мужества медичка. — Люди устали, некоторые находятся в состоянии алкогольного опьянения! Возможны крупные автомобильные аварии со смертельным исходом!

— Не вмешивайтесь, пожалуйста! Знайте своё место! — одёрнул её чей–то властный окрик.

— Правильно ты говоришь, сестрёнка! — обнял медичку Богатырь. Пока она испуганно моргала своими длинными ресницами, тот успел её чмокнуть в щёчку.

Освободившись от столь бесцеремонных ухаживаний, медичка сморщила свой носик и помахала перед собою ручкой.

— Фу!.. Дайте мне огурец!

— Уснет кто–нибудь за рулём и разобьётся! Хорошо будет если сразу насмерть! А если инвалидом останется, как он тогда за машину заплатит? Ты будешь за разбитые машины платить? — ткнул в какую–то высокопоставленную грудь Черняк. — А может, ты заплатишь? А машина семьдесят тысяч стоит! Где такие деньги заработать можно? Я за всю свою жизнь больше пятисот рублей в руках никогда не держал! Стоимость одной машины — это моя зарплата за триста лет!

— Для вас чужая жизнь ничего не стоит! — поддержал своего напарника Шрейтер. — За разбитую технику отвечать нам придётся! Вы все в стороне останетесь, и вы же с нас по семь шкур спустите и сверху солью посыплете!

— Если вы сейчас же не поедете, всех вас немедленно призовём на военную переподготовку! Посадим каждому в кабину по автоматчику и поедете! Как миленькие поедете, никуда не денетесь! — загудел насыщенный бас в полевой форме без знаков различия.

— А мы с собой не брали военных билетов! — кричит кто–то.

— Это дело поправимое! Запросим ваш военный комиссариат, они вышлют ваши билеты!

— Ну и запрашивайте! — струхнул Дьяченко. На всякий случай он отступил поглубже в толпу своих единомышленников. — А мы подождём, пока вы запросите! Пока бумаги придут, пока вы свою канцелярию развернёте, как раз месяц пройдёт!

— Мы сделаем быстрее! Пойдёте сначала под трибунал за уклонение от воинской службы, а потом арестантами поедете в Чернобыль! — нашёлся бас, под взрыв возмущённой толпы шоферов.

— А мы от службы не уклоняемся! Призывайте!

— Да что вы их уговариваете? Вызвать сюда милицию, составить протоколы, они же все пьяные, и влепить каждому по пятнадцать суток! По милиционеру с дубинкой к каждому приставить и гнать их туда как баранов! — подал идею какой–то чиновник из Министерства внутренних дел.

— Это только они и умеют, чтобы дубинкой по рёбрам!

— Его бы самого дубиной по башке!

— Костоломы!

«Какая же пропасть разделила нас, люди!» — подумал Безродный, стоящий в стороне. Он, как тигр, изготовившийся к прыжку, затаился в сумраке ночи. «Мы же все собрались сюда, чтобы сделать одно общее дело! Но все мы говорим на разных языках, потому и не понимаем друг друга! Это ведь Его Величество Рабочий Класс, кормилец ваш и поилец, и нельзя с ним так грубо обращаться! Но дело, как видно, дрянь, уж слишком крутую кашу заварили! Но мне ещё рано, очень рано!»

Прессман делится своими впечатлениями с Сикорским и Викторовым:

— Нет, Геннадий Андреевич, это бунт! И не переубеждайте меня, коллеги, это бунт! — жестикулирует он руками. Коллеги молчат. Занятые разыгравшимся, с их участием, спектаклем, они почти не слышат эмоциональных реплик своего патрона. — На подходе ещё двенадцать автоколонн и мне страшно себе представить, мои дорогие друзья, что тут вскоре будет, когда и те, непокорные, тоже ввяжутся в эту склоку!

Из этой реплики Безродный сделал вывод, что его автоколонна прибыла, к несчастью, первой. Что на подходе машины с других станций. Те водители, скорее всего тоже не пойдут сразу в рейс, а поддержат справедливые требования его парней. Вновь повторится та же ситуация, которая была пережита ими сегодня утром, но только в более крупном масштабе. Отыщется ли новый Логинов в беснующейся толпе? Безродный поискал глазами Логинова, но не нашёл его. «Наверное, в кабине спит! — подумал он. — Но мне ещё рано. Не затупились ещё рога, распорю себе брюхо!»

— Да, жареным пахнет! — согласился со своим шефом Викторов.

— Нет! Вы мне дайте только пощупать смесь, и я назову вам марку бетона! Дайте мне только понюхать бетон, и я смогу вам точно назвать его возраст] Но управлять этими головорезами я не смогу! Вы уж, пожалуйста, увольте меня от этой необходимости! Здесь какой–то укротитель диких зверей нужен! Я правильно выразил свою мысль, коллеги? — спрашивает Прессман своих молчаливых сотрудников.

Спор утихает, но он вновь готов вспыхнуть в любой момент при наличии пищи. Однако свежих веток никто не решается подкинуть в уже затухающее пламя.

— Нам терять нечего! Это вы за свои кресла боитесь! А мы свой хлеб не задницами, а руками добываем и нам их никто не обрубит!

— Вы думаете, что запугали нас? Мы уже давно запуганы!

— Была бы шея, — хомут найдётся!

«Рано ещё, рано!» — думает Безродный. — «Ещё не все копья поломаны!»

— О нашем ночлеге не позаботились! Где мы ночевать будем? Мы что, в кабинах будем жить? Или вы уже всех нас уже из списка живых вычеркнули? — лениво повторяется Косодрыга.

— Интересно узнать, сколько вы нам за рейс на тот свет платить собираетесь? — выступил вперёд Дьяченко. При этом он покосился на толпу, ожидая поддержки своих. Дьяченко уже давно почувствовал запах победы, нужно было лишь добить бесславное войско своих противников. Чинуши, не ожидавшие такого вопроса, переглянулись в недоумении.

«Теперь пора! Тебе даётся слово! — подстегнул себя Безродный. — И пусть поможет мне моя звезда!»

Тигр прыгнул.

Не спеша, твердо ступая на каменистую почву, он медленно вышел из темноты на нейтральную полосу, разделяющую два враждующих лагеря. Заняв удобную позицию в центре светового круга, он повернулся лицом к своим подопечным. Руки его сложены на груди, голова высоко поднята, ноги широко расставлены. Как тяжелые камни обрушил он на толпу каждое своё слово.

— Вы, что? Трупами своих детей торговать сюда приехали? Вы хотите знать, по какой цене сегодня идёт человеческая жизнь? Кубометр бетона за каждую душу — вот вам цена! Ваши дети вам заплатят и ваши внуки! Своим здоровьем и своими жизнями они оплатят вам завтра, вашу сегодняшнюю трусость! Кусок пожирнее хотите сожрать? Скоро вам будет, где порыться своими рылами! Завтра вам будут предоставлены горы человеческого мяса! Как черви вы будете копошиться в мертвечине, пока не обожрётесь! Даже гиены не пожирают трупы своих собратьев, вы намного их хуже!

Как к удаву, исполняющему танец смерти, всё внимание окружающих было приковано только к Безродному. Он чувствовал каждою своею клеткой огромную власть над волею людей. Это неизвестно откуда взявшееся могущество, как пустые спичечные коробки разбрасывало хрупкие препятствия, сооружённые чужой волей. Когда грохот его слов утихал, то в звенящей тишине шелестели крылья мотыльков, слетевшихся на свет автомобильных фар.

— Любая мерзость отыщет себе оправдания, но для трусости их нет! Да, впереди нас ждёт смерть, но и позади нас поджидает та же самая смерть, и нам отступать некуда! Но прежде чем погибнуть, каждому из нас предоставлен шанс, чтобы плюнуть в смердящую пасть дьявола! Этот удел только для избранных, только для настоящих мужчин, для настоящих воинов! Послужить Родине в годину тяжелых испытаний — это великая честь, которую жизнь предоставляет далеко не каждому! Вам кажется, что нам не оставляют никакого выбора? Выбор у нас есть! Если мы сегодня не пойдём в пекло как свободные люди, сделавшие свой выбор, то завтра нас погонят туда как стадо баранов на скотобойню! Кто сегодня струсит и повернёт назад, завтра прибудет сюда в цепях под охраной конвоя! Прибудет как раб, достойный всякого презрения, и подохнет рабом! Мы с вами, наши отцы и наши деды прожили рабами! Но сегодня жизнь предоставила нам единственную возможность, единственный шанс, шанс умереть свободными людьми!

— Да, он нас в пекло гонит, а сам будет здесь отсиживаться! — прошептал в задних рядах Мельник. Он не рассчитывал быть услышанным Безродным. Но тот вдруг рявкнул, обращаясь именно к нему:

— Я свой выбор сделал давно! И этот мой выбор в пользу свободы!

Далее в своей речи Безродный перешёл на профессиональный шофёрский язык, который более приемлем для общения и близок рабочему человеку. Воспроизвести его здесь нет никакой возможности, потому что его не вытерпят даже самые прочные сорта бумаги. Разрисованные девицы, как мальки от щуки, брызнули. Интеллигенты отвернулись, покачивая головами.

«Попал!» — оценил себя Безродный. — Каждому в сердце попал, потому, что от своего сердца целился!»

— Кто не грузится, тому помечаю командировки и с позором отправляю домой! Пойдёте к бабам под юбки! Там вам всем и место! Подходи! Кто первый? Ты? — ткнул он в грудь стоящего перед ним Дьяченко, который вовремя не успел ретироваться после своего последнего выпада. Беспомощно озираясь, тот юркнул в толпу.

— Или ты? — Копьё взгляда упёрлось в Мельника.

Откуда–то из темноты вдруг вынырнул Логинов.

— Почему не грузят бетон? Я уже полчаса как под эстакадою стою! Где начальник узла? Где диспетчеры? Устроили здесь говорильню, стоят и переливают, и переливают из пустого в порожнее! Вам что больше делать нечего? Загружайте машину, а потом базарьте здесь хоть до самого утра!

Поток ледяной воды, неожиданно обрушившийся на головы заблудившихся в жаркой пустыне путников, пожалуй, произвёл бы на них меньшее впечатление, чем сделало это заявление со всеми участниками спора. Все уставились на Логинова, как на пришельца с другой планеты, нечаянно вывалившегося из своей тарелки. Грохот динамиков вывел всех из оцепенения:

— Сухая смесь! Марка триста! Дорожный! Пять кубов!

Толпа сначала охнула, потом по ней прокатился стон отчаяния вперемежку с матами. Все бросились к эстакаде. Машины взревели двигателями и стали поспешно выстраиваться в очередь. На опустевшей площадке Прессман продолжает убеждать скорее самого себя, чем своих сослуживцев:

— Нет, это не укротитель! Н–е–е-т! Гладиатор! С перочинным ножичком один против свирепого льва! Спартак! А материться–то как? Нет, нет! Я категорически протестую против любых матов! Но этот матерится, как поэт! Талант в своём роде! Ему бы с такой командой на пиратском корабле плавать! Талант!!! Я правильно выразил свою мысль, коллеги?

— Мат в русском языке служит не для оскорбления кого–то. Он нужен для эмоциональной окраски речи! — отозвался Викторов. — Если исключить мат из обращения в народном языке, то наш великий и могучий превратится в язык бездушных машин и бюрократов!

— Здесь я не готов с вами согласиться! — мягко возразил Прессман.

— Вы ведь помните ту строку из сказки, где Иван–дурак свою Сивку–бурку вызывал!

— Да, конечно, конечно помню!

— Сивка–бурка, вещая каурка, стань передо мной, как лист перед травой! — процитировал Викторов. — А теперь объясните мне, где вы такое видели, чтобы какой–то там лист вдруг встал? Встал перед травою? Вот оно и получается, что цензоры заменили неудобные слова другими, и поэтическая строка тут же превратилась в явную бессмыслицу!

Прессман, не отыскав в коллегах сторонников своих умозаключений, поправил очки с толстыми линзами и подпрыгивающей походкой направился вслед ушедшим.

Безродный поймал за руку вынырнувшего из темноты Дьяченко.

— Пойдёшь во вторую смену! Получите постели на всех, устроитесь и хорошенько отоспитесь! Только не пейте больше! Чтобы утром как стёклышки были!

— Опять я? Опять крайнего нашли? — заныл тот. — А потом опять скажете, что я струсил, потому, что первым не пошёл?

— Шрейтер! Где Шрейтер? — кричит Безродный.

Дьяченко, воспользовавшись моментом, ускользнул в темноту.

— Анатолий Иванович, ты у меня бригадир, потому назначай вторую смену!

— Хорошо, Васильевич! — соглашается тот, хотя ясно осознаёт, что сделать это будет совершенно невозможно. Однако своим отказом вновь разбудить в Безродном едва задремавшего зверя ему совершенно не хотелось. Безродный и сам предвидел, что второй смены сегодня не получится, и уже смирился с этими выводами. Потому он и переложил свои обязанности на чужие плечи, чтобы освободить себя от излишних в эту минуту угрызений собственной совести.

— Вас министр к себе приглашает, пройдёмте со мной! — осознавая собственную значимость, докладывает Безродному неизвестно откуда появившаяся длинноногая красотка.

— Безродный Владимир Васильевич, — главный механик автотранспортного предприятия Хмельницкой АЭС! — представил себя Безродный. Он оглядел прокуренную комнату, заставленную полевыми телефонами.

— Дайте список ваших людей!

— Пожалуйста! — подал Безродный сложенный лист.

За его спиной втискивается в дверь громоздкая фигура Богатыря. Правая рука его, по самый локоть, покрыта толстым слоем загустевшей крови.

— Коммунисты у вас в автоколонне есть? — спрашивает сидящий на единственном стуле рыхлый очкарик преклонного возраста.

— Есть! — отвечает Безродный. — Мельник. Он у нас один!

— Смаль Петя ещё! — добавляет Богатырь. — А где здесь у вас медпункт?

Безродный повернулся на голос.

— Где это тебя так угораздило?

— В темноте где–то за гвоздь зацепился!

— Руками поменьше размахивать надо! — вполне миролюбиво пророкотал Безродный. — Прямо по коридору иди!

— А вы разве не коммунист? — взглянули в упор на Безродного густые брови хозяина кабинета.

— Нет, я не коммунист! И никогда им не был!

— У вас там, на Хмельницкой, черт те что творится! Главный механик и вдруг беспартийный! Надо поставить это на заметку и потом с вами разобраться!

— Некому мне рекомендацию дать! — попытался отделаться от навязчивости своего собеседника Безродный.

— Я вам дам рекомендацию! — твёрдо пообещал очкарик.

Загремел полевой телефон. Солдатик, дежуривший у аппарата, снял трубку.

— «Атом!» Да, я «Атом!» Я «Атом!» Вас опять из ЦеКа КэПээСэС беспокоят! — подал он трубку бровеносцу. Тот почтительно прижал её к уху.

— Да!.. Да!.. Уже выехали!.. Да!.. Они уже давно в пути!.. Не сразу, не сразу!.. Пришлось, конечно, с коллективом провести политико–воспитательную работу!.. Да!.. Хмельницкая!.. — Бровеносец пододвинул к себе список и зачитал: — Смаль Пётр Иванович, партгруппорг! Мирончук Василий Александрович, водитель! Коммунистов? Да!.. В основном одни коммунисты!

— Ковыряйте дырочки в пиджаках! — похлопал Безродного по плечу какой–то пузатик в военной форме без знаков различия.

— В очереди за орденами вы первыми стоите, вон вас здесь сколько много! Мы в самый хвост пристроились, и нам, как всегда, ничего не достанется! У меня всю жизнь так, бочка с пивом всегда передо мною пустеет, и я к этому уже давно привык! — отмахнулся от него Безродный и вышел наружу.

В коридоре медичка спорила с Богатырём. Его правая рука обмотана бинтом, и он, как куклу, держит её на груди. Увидев в появившемся Безродном своего потенциального союзника, медичка с новыми силами двинулась в атаку.

— Я вам русским языком повторяю, нельзя вам ехать в зону! У вас обширная и глубокая рана! Может случиться радиоактивное заражение ткани!

При этом медичка бочком пытается протиснуться между стеною, и занявшим большую часть прохода Богатырём, чтобы таким образом дислоцироваться на территории предполагаемого союзника. Богатырь наблюдает за нею с интересом сытого кота, которого пытается клюнуть желторотый цыплёнок. В зоне опасной близости, Богатырь подхватил под мышки возмущённую медичку и приподнял её на уровень своего лица. Глаза его, при этом, подёрнулись лаком, а голос нежно заворковал:

— Ух, какие мы сердитые! Какие мы строгие!

От избытка нахлынувших на него возвышенных чувств, Богатырь поцеловал онемевшую медичку в её нежную шейку. В ответ та застучала своими кулачками по его могучим плечам. Предчувствуя, что с помощью Безродного, вялотекущее сражение может легко перерасти в полномасштабные боевые действия, Богатырь поспешно покинул поле боя. В дверях он передёрнул торсом:

— Ух, какая знойная женщина!

— Нахал! — топнула ножкой медичка, но в её голосе явно прозвучали плохо скрытые нотки удовольствия.

Оказавшись, таким образом, на плацдарме своего сильного союзника, медичка повторила проект ультиматума:

— В его открытую рану могут попасть радионуклиды! Лечить такую рану будет чрезвычайно трудно! Человек может лишиться руки!

Безродный улыбнулся краешком губ.

— Наверное, он вас недостаточно хорошо понял! Вы пойдите и объясните ему это ещё раз!

Медичка приоткрыла свой юный ротик и что–то пролепетала нечленораздельное.

— Запомните, что наш главный враг — пыль! — проинструктировал водителей Безродный. — Изотопы тяжёлых элементов очень скоро смогут превратить ваши лёгкие в дырявое решето! Поэтому стёкла в кабинах не открывать! И курите поменьше, а лучше будет, чтобы совсем не курили! Те продукты, что с собой привезли, оставьте здесь! Следите за задней машиной, чтобы никто в зоне не остался! На обочину не съезжать, там вся пыль осела! Колонну замкнёт Денисенко! По машинам, мужики!

— И молитесь Богу, кто умеет! — добавил Черняк, залезая в кабину.

Колонна тронулась.

На ещё не остывший асфальт упала слезинка, скатившаяся со щеки медички.

Черный небосвод перечеркнул яркий след падающей с неба звезды.

Пока колонна шла до Иванкова, ночь сопровождала её яркими глазами огней. Небосвод расстелил белую скатерть млечного пути. В свете фар мелькали бабочки и ночные птицы. В домах светились редкие окна.

Вторую смену организовать так и не удалось. «Может это и к лучшему, — успокоил себя Безродный. — Всё–таки по два человека в кабине, друг друга разговорами развлекать будут. Значит, не уснёт никто за рулём».

— В штабе сказали, что везде посты расставлены, нас ждут! Что–то я ни одного мента по всей трассе не увидел! Как бы нам опять не заблудиться! — Безродный свернул лист бумаги с начерченным на нём маршрутом.

— Я эти места хорошо знаю! — успокоил его Чесновский.

— Да и я здесь не в первый раз! Но это всегда днём было!

— Не заблудимся! Через Дитятки поедем, там дорога похуже будет, но зато короче намного!

— Тогда в Иванкове направо свернём! — согласился Безродный.

— А дальше до самого адского котла только прямо! — уточнил курс Чесновский

Миновали Иванков. За его окраиной раскинулись палатки какой–то воинской части, по–видимому, недавно сформированной из сугубо гражданских мужчин, именуемых в штабных кругах «воинами запаса», а в обычном обиходе «партизанами». В лагере горели костры, вокруг которых резались в карты наиболее азартные игроки. Колонна протянулась мимо.

— А я так думаю, что жить мы плохо стали, потому что правители наши помельчали! — жалуется Шрейтеру Черняк. — Ты вот посмотрел на них сегодня у бетонного завода? Рожи у них от жира лоснятся, да животы поверх ремней перевешиваются! Что они научились в жизни делать? Только жрать сладко, да срать гладко! А как жареный петух в задницу клюнул, так со страху все в штаны и навалили! Вот тут их бестолковость и вскрылась! Ни с людьми поговорить не могут, ни задание выдать, потому, что сами не знают, что делать надо, потому что никаких инструкций сверху не поступило! Не могут они понять рабочую душу! Не могут!

Шрейтер ничего не ответил.

— А наш главмех молодец! — продолжал Черняк. — Ты хоть понял, как он всех нас в бараний рог свернул? Никак я от него такого не ожидал!

— Меня он тоже сегодня удивил! — согласился с ним Шрейтер.

Покорные воле Дьяченко под капотом ревут сотни лошадиных сил.

— Что это ты шуры–муры с медичкой закрутил? — таращит он на Богатыря белки глаз. — Она такая крохотулечка, а ты такой амбал перед ней! Если что у вас и получится, то расплющишь девчонку ненароком!

— Мышь копны не боится! — отрезал Богатырь.

— Вот вернёмся мы из этого рейса, и превратишься ты из копны в демагога!

— В кого, в кого? — не понял намёка Богатырь.

— Вместо того, чтобы дело делать, будешь ты своей медичке доказывать, что висячий гораздо лучше стоячего! Так и скажешь ей, ты не смотри на то, что он у меня не стоит, ты лучше обрати своё внимание на то, как он у меня прекрасно висит!

— Тьфу, ты, дурак! — в сердцах произнёс Богатырь. — Чтобы у тебя на языке целая горсть бородавок выскочила!

— Иду я вчера утром по городу, — щурит глаза Дьяченко, — а женщины все такие нарядные, такие красивые, и тоже мне улыбаются! Все улыбаются, даже старухи! Думаю, что же они все в меня такие влюблённые сегодня оказываются? Фуражку набекрень сдвинул, грудь вперёд выгнул и иду себе, насвистываю «Галю молодую»! А потом скосил глаза вниз, а это, оказывается у меня ширинка расстегнута, и уголок рубахи из неё выглядывает!

За стёклами кабин проплыл полевой госпиталь, разбитый для помощи пострадавшим от действия радиации. Сквозь брезент палаток пробивался свет. Там тоже не спали. В палатках разместили душ, приёмные отделения и складские помещения. На высоких шестах, над всем этим, было натянуто громадное белое полотнище с изображённым на нём красным крестом.

— Я в детстве врачом мечтал стать! — вздохнул Чесновский. — А когда вырос, посмотрел, как они, бедняги, тратят свои нервы на прихоти своих пациентов, то уже не жалею, что мечта не сбылась! Но иногда, при запахе лекарств, что–то защемит, засвербит под сердцем! Думаю, что это может быть такое? А это, оказывается, моё ушедшее детство в грудь мою постучалось!

— А я о самолётах мечтал! — поддержал разговор Безродный. — Мои детство и юность в Восточной Сибири прошли! Я с геологами и оленеводами тысячи километров по самому краюшку земли прошагал!

— А разве есть у Земли край?

— У всего есть свой край, и у нашей Земли он тоже есть! Её край в Заполярье! Только это не тот край, что на карте обозначен! Тот край душою почувствовать надо! Если тебе придётся побывать там, приди один на берег студеного моря, сядь под скалою, укрытою ледяной шапкой, и подумай, что ты такое есть — человек! И ежели ты придёшь туда с открытым сердцем и чистыми помыслами, то природа ответит тебе! И тогда ты, почти физически ощутишь всё величие Вселенной и ужаснёшься своему человеческому ничтожеству! Тогда ты узнаешь, что наша планета Земля тоже живая материя! И в глубине бьётся её сердце! Любящее нас, и всё прощающее нам, её горячее материнское сердце!

— Ну, ты даёшь, Васильич, прямо как философ рассуждаешь! По–твоему выходит, что Север может подарить человеку мудрость? А скажите–ка мне, почему чукчи, которые там живут, такие глупые?

— Не повторяй чужой мерзости! — повысил голос Безродный. — Плюнь в морду каждому негодяю, от кого ты услышишь такую чушь!

Тут Чесновский почувствовал, что этим бестактным вопросом, обращённым к Безродному, он нечаянно задел его застарелую болячку. А тот посчитал излишним сокрытие своей боли.

— Будь, уверен, Толя, что любой чукча мудрее и тебя и меня, даже если нас с тобою соединить вместе! Ты знаешь, о чём чукотские сказки? — Безродный пристально посмотрел на Чесновского. Тот пожал плечами.

— Они, в основном, о тайнах происхождения Мира!

Безродный помолчал, в ожидании реакции на только что им сказанное. Но так как никаких эмоций его слушатель не выразил, то он продолжил:

— И когда ты начинаешь вникать в смысл чукотских сказок, то поражаешься сходству современных теорий мироздания с древними чукотскими сказаниями!

— Ну, ты даёшь, Васильич, твой чукча прямо философ какой–то!

— Правильно, именно это я и хочу сказать! Это мы с тобою воспитаны на других сказках! В наших сказках, Иван–дурак вечно с кем–то воюет! То он с инвалидом второй группы, Бабушкой Ягой скандалит, то он реликтовому животному Змею Горынычу головы отрубает, то он товарищу Кощею, герою отечественной войны, биографию портит! Хотя, на мой взгляд, надо бы Бабке–Яге новый протез на левую ногу сделать, зубы вставить, да инвалидную коляску подарить, не вечно же ей, бедняжке, в ступе передвигаться! Кощею Бессмертному нужно было бы назначить персональную пенсию и в дом престарелых определить, а Змея Горыныча внести в Красную Книгу и в зоопарк пристроить! Примерно бы так чукча наши сказки на свой язык перевёл! Наши сказки призваны воспитывать из нас солдафонов! Ты помнишь, по истории мы учили, государство было такое — Спарта?

— Конечно, помню, по истории у меня всегда были хорошие оценки! То было государство–воин! Там слабых детей убивали, а крепких и здоровых обучали военным наукам!

— Точно! Только, где оно теперь то государство? Что оно оставило после себя? Бессмертные произведения искусства? Архитектурные памятники? Или божественные скульптуры? Что? Ничего! Оставили они после себя только память о морях крови пролитых ими! Потому, что их гении погибли, ещё в младенческом возрасте, казнённые своими родителями, как слабые и неспособные выжить! Но всё дело в том, что все открытия делаются не штангистами, не боксёрами и даже не футболистами, и уж тем более не генералами! Всеми достижениями в науке и искусстве мы обязаны хлипким заморышам, смотрящим на мир через толстые линзы своих очков! Вот кого мы должны чтить, — носителей разума, а не носителей портупеи! А если мы будем продолжать жить так, как жили последние годы, то сгинем с лица земли, как сгинули половцы, хазары, печенеги и прочая воинствующая нечисть! И никто не пожалеет о нас! А история вычеркнет нас из своей памяти как своё неудачное творение!

— По–видимому, это так! — согласился Чесновский. — Ты всё так интересно рассказываешь, Васильич, слушал бы тебя и слушал!

— Это я среди тебя политическую подготовку провожу! — пошутил Безродный. — Потому, что наш политрук заболел срочно!

— Я так думаю, что у него медвежья болезнь приключилась! — поставил диагноз Чесновский. — Как только ордена делить начнут, тут он мигом выздоровеет!

— А чукча, — продолжал Безродный, — мудрее нас с тобою, хотя бы потому, что он никогда не убьет лишнего зверя и никогда не обидит ближнего! Что ты знаешь об американских индейцах? Эта нация, овеянная легендами, представлена всему миру как мудрый и гордый народ! А мы своих индейцев, то есть чукчей, мусолим в своих грязных анекдотах! А почему так? Когда–то чукчи были богатыми и свободными! Моря в изобилии поставляли им и пищу и топливо! Они били в морях китов, из их костей строили себе жилища, а жиром отапливали свои чумы! В чистых реках они ловили рыбу, в цветущей тундре они разводили оленей и добывали песца! Они сочиняли длинные, как сама дорога, песни и пели их! И были вполне счастливы, пока не пришёл в тундру начальник Чукотки! За ним пришли рыболовецкие траулеры и вычерпали из моря рыбу! Пришли китобойные флотилии и выбили всех китов и моржей! Пришёл белый охотник и расстрелял песцов! Пришли золотодобытчики замутили реки и изуродовали тундру! Вытряхнули чукчу из мехов, и одели его в ватную телогрейку да резиновые сапоги! Напоили чукчу спиртом и накормили консервированными отходами! Белый человек привёз с собою и поделился с чукчей алкоголизмом, туберкулёзом и сифилисом! А когда согнали их, бедняг, в колхозы, то тем лишили их самого главного — свободы! Но и всего этого показалось мало, и тогда чукчу бессовестно оклеветали! И чукча стал медленно умирать! Ты знаешь, какая продолжительность жизни среди чукотского населения?

Чесновский отрицательно покачал головой.

— Двадцать семь лет! — почти прокричал Безродный. — Двадцать семь! — ещё раз подчеркнул он. — А ведь в начале века Чукотка была страной долгожителей! Да–да, я не оговорился, до советской власти, Чукотка по продолжительности жизни её населения уступала только Абхазии!

В начале шестидесятых годов для Чукотки начали готовить «национальные кадры»! — «национальные кадры» Безродный произнёс тем казённым тоном, которым чиновники вещают с экранов телевизоров. — Отобрали ребятишек у родителей — продолжал он, — и привезли их в Москву. А Москва, в то время, так же, как и мы, сейчас, на одной картошке да хлебе сидела. И в интернатах чукотских детей тоже стали картошкой да капустой кормить. Ибо наши политики не учли простейшей истины, что если волка пасти на огороде, то он там долго не протянет. Вот и вышло так, что половина тех чукотских детей умерли от голода, а вторая половина осталась дистрофиками, то есть инвалидами. И, тем не менее, этот горький опыт никак не повлиял на политику метрополии по отношению к Чукотке. Хозяином оленьих стад сегодня является государство. А чукчу хозяин держит на козлиной диете и кормит из той же кастрюли, что и нас с тобой. И поит из той же бутылки! — добавил он помолчав.

— Но главная трагедия чукчей ещё впереди! В тундре почти исчерпаны запасы золота! Прииски сворачивают свою работу, и когда оттуда уйдёт последний старатель, то чукча один на один останется в своей разграбленной и обесчещенной стране! И выжить, в этих условиях, у него не останется никаких шансов! Мне бы очень того хотелось, чтобы тот умник, что про чукчу анекдоты сочиняет, хотя бы раз побывал во власти чукотской пурги!

— А что? Это так страшно? — осторожно спросил Чесновский. Он уже раскаивался в том, что так неосторожно задел больную для Безродного тему.

— Если только есть ад, то он именно такой! — сказал, как обрезал, Безродный. — Когда пурга воет за прочными стенами, а твоё лицо согревает пламя, то её песня даже приятна! Но когда пурга поймает тебя в пути, тогда она играет с тобою, как молодая кошка с зазевавшейся мышью! С диким хохотом пурга швыряет тебе в лицо колючие охапки снега, и твои глаза тут же закрывает ледяная корка! Снег проникает в каждую щель в твоей одежде, он забивает уши, нос и лёгкие! В рот, приоткрытый для крика отчаяния, тут же вбивается снежная затычка! Пурга носится над тобою и наслаждается твоею беспомощностью! Она заметает твой след, и в её плаче звучит заунывная колыбельная вечного покоя! В твоих устах только одна молитва и она о смерти! Но твою борьбу видит только полярная ночь, и твои молитвы слышит только ветер! В дикой пляске снежных вихрей он смеётся над твоею беспомощностью и плачет от ярости! И тебе тоже хочется стать ветром и с диким хохотом носиться над ледяною пустыней! Каждая минута превращается в вечность, и тебе кажется, что твой удел вечно быть жалкою игрушкой безумия чукотской пурги! Переживший такую пургу начинает понимать, что это не чукча, а он должен быть героем глупых анекдотов!

Безродный произнёс всё это тем уверенным тоном, что Чесновский начал догадываться о том, что его собеседник не раз попадал в подобные переделки. Он даже позавидовал ему в глубине души, хотя и подумал: «Я бы, конечно, там слёзы на кулак не наматывал. Я не из всяких там, слабаков, я парень из крепкого десятка».

— Весь ужас чукотской пурги невозможно описать словами, — не то опровергая, не то подтверждая мысли Чесновского, произнёс Безродный, — её надо хотя бы полраза пережить!

Безродный помолчал, весь во власти своих мыслей, и так как Чесновский не отозвался на его реплику, добавил:

— А чукчу мы должны чтить хотя бы за то, что он когда–то уступил нам с тобою своё место под солнцем! И вот когда я задаю себе вопрос, а достоин ли я того места, то так и не нахожу ответа! Ибо правда меня страшит, а лгать самому себе — противно!

Миновали Дитятки. Самого села видно не было, дома располагались вдали от дороги. Огней тоже не было, и о наличии населённого пункта говорил лишь дорожный знак, разместившийся на обочине.

— Минут через сорок будем на месте! — сказал Безродный.

— Теперь мы не заблудимся! Дальше лежит мёртвая зона!

И как бы в подтверждение его слов, как–то незаметно, откуда–то из небытия, колонну окутал мрак. Липкая темень, густая, как мазут, казалось, заполнила собою всю беспредельность. Её, как масло, резали на части мощные пучки света автомобильных фар, но она становилась всё плотнее и плотнее. Куда–то исчезли ночные бабочки и светлячки. Небо прикрыло свет своих звезд непроницаемой шторой кромешной тьмы. Вместе с наступающей темнотой в душу каждого вселился страх. Он выполз из тёмного угла далёкого детства и вместе с этим мраком увеличился до неимоверных размеров, заполнив собою всё. Глаза каждого впились в клочок света, очерченный на дороге светом фар, скулы побелели от напряжения. Казалось, что даже само Время, не выдержав испытаний, малодушно покинуло их в этом безжизненном пространстве. Все слились как бы в единый организм, и каждый почувствовал бьющееся где–то рядом чужое сердце. Оглушая тишину ревущими моторами, колонна вторглась в неизвестность. В ушах у Безродного появился свист. С каждым пройденным километром он становился всё выше и выше. «Наверное, это звенят мои натянутые нервы, — подумал он. — Где–то я уже слышал этот пронзительный звук». И тут он вспомнил: «Ведь так в моих мозгах звучит радиация».

То, что для восприятия ионизирующих излучений человеческий организм не имеет никаких органов, он знал всегда. Работая в «зоне строгого режима» на атомных станциях, он часто слышал от своих коллег, что со временем у человека вырабатываются ощущения, способные уловить воздействие радиации. У одних это проявлялось появлением сладкого привкуса на губах, у других начинали чесаться руки. Безродный всегда посмеивался над подобными заблуждениями. Однажды он посмотрел какой–то старый фильм об испытании атомной бомбы. Звукорежиссёр в этом фильме, изобразил поток радиации как ноющий на одной ноте звук. Безродный вскоре забыл про тот фильм. Однажды, при перегрузке топлива из ядерного реактора, его слух вдруг пронзил резкий на одной ноте свист, тот самый свист, из фильма. Тут он догадался о причинах его возникновения. Так его организм приобрёл способность и стал реагировать на воздействие больших уровней радиационного излучения.

С трудом разжав занемевшие челюсти, Безродный вставил в рот сигарету. Загоревшаяся спичка осветила циферблат его наручных электронных часов.

— Сколько времени на твоих, Толя?

Чесновский включил свет в кабине, посмотрел на часы и потряс кистью.

— Ерунда какая–то, Васильич! Девяносто два часа восемьдесят семь минут!

— На целых семь часов раньше меня живёшь, дружище!

— Наверное, мы куда–то в будущее заехали?

— Скорее всего, мы уже в прошлом! А часы наши радиация уже убила!

Богатырь вытер пот со своей могучей груди.

— А звёзды куда подевались? — спрашивает его Дьяченко.

— Наверное, они, корефан, зажмурились все от страха!

На листьях деревьев и обочинах дороги появились редкие яркие блёстки. С каждым пройденным километром они становились всё гуще и гуще.

— Что это блестит, Васильевич? — спросил Чесновский.

— Скорее всего, это какой–то изотоп отсвечивает! Когда–то геологи так урановые руды отыскивали! Ползали ночью по скалам, и где блестит, там пробы брали! Потом, гораздо позже, радиометр придумали!

— Так это что, уран на деревьях блестит? — испугался Чесновский.

— А кто его знает, может уран, а может плутоний, а может быть цезий или стронций! А может быть, они все так блестят, я раньше такого тоже никогда не видел! Пусть себе блестят, если им так хочется! — успокоил его Безродный и тем посеял в душе бедного Чесновского ещё больший страх.

Чтобы заглушить сверлящий мозг звук, Безродный включил радиоприёмник. На всех волнах были только треск и шипение. Сквозь них, в самом конце шкалы, наконец, пробилась музыка. Безродный прибавил звук. Сочный мужской бас пропел ему:

Волна ушла. Безродный чертыхнулся и щёлкнул выключателем.

По левую сторону дороги фары осветили огромного чугунного быка, стоящего на пьедестале. Справа высокая стела с надписью сверху вниз сообщила путникам, что они въехали в черту города Чернобыль. Пучки света заметались по белым стенам мёртвых домов. Окна, запавшими глазницами покойников, своею ледяною чернотой заглянули в каждую душу. В их взгляде навечно застыл упрёк живым. Асфальтированная площадка у кафе, расчерчена на квадратики, по которым совсем недавно прыгали тонкие ножки девчушек. Детские рисунки мелом изображали забавные рожицы, домики, солнышко, флажки. Брошенная кем–то кукла беспомощно раскинула руки. Взгляд Безродного упёрся в эту куклу. Откуда–то от сердца как бы оторвался кусок и подкатил к глотке. Колючим обломком наждака он застрял в кадыке. Безродный попытался проглотить его, в гортань впились острые, как у ежа, иглы. Может от этой боли, а может от той, что сдавила сердце, на глазах Безродного выступили слёзы. «Чем я смогу искупить своё преступление перед этими детьми? — подумал он, — Наверное, нет той цены».

— Куда мы едем? Куда? — вдруг закричал Чесновский. — Передохнем, как и они! Смотри, вот ещё одна!

Безродный смахнул влагу с глаз. Тут он почувствовал, как от ужаса, на его затылке зашевелились волосы. На обочине лежала дохлая собака… дальше ещё одна… ещё две…

— Спокойно, Толя! Спокойно!!! — вдруг закричал он. — Эта игра не по правилам!!.. Кто–то нам карту передёргивает!!.. Здесь что–то не то!.. Совсем не то, Толик!!..

Безродный бросил взгляд на Чесновского. В подсвеченной приборами кабине он увидел лицо, отдающее мёртвою желтизной.

Глядя на проплывающие за стёклами кабин собачьи трупы, Дьяченко шепчет посиневшими губами:

— Я ведь никогда своей жене цветов не дарил! Если выберемся живыми из этого пекла, я ей роз куплю!.. Белых роз!., и ещё красных куплю!.. Целое ведро куплю!.. Вместе с ведром куплю!.. Ведро оно тоже в хозяйстве пригодится!..

Безродный сверлит трупы собак ненавидящим взглядом. Губы его, при этом, шевелятся, будто они шепчут предсмертную молитву. «Всё, приехали. Дальше парни не пойдут, — подумал он. — Стоит кому–либо притормозить, и это послужит сигналом к бегству. Мужество людей уже исчерпано полностью. У меня уже не найдётся больше слов и не хватит воли, чтобы заставить людей двигаться дальше». Тяжкий груз безысходности вдавил его в сиденье. «По–видимому, я рождён на этот свет только лишь для того, чтобы пройти этот, единственно правильный, во всей своей жизни путь. Пусть я умру здесь тысячи раз, но я пройду этот путь, ибо назад мне дороги нету!»

У Чесновского дрожат щёки. Он пытается что–то сказать, но лишь подвывает.

«Господь! Я вспоминал имя Твоё только в своих проклятиях, — поднял голову к равнодушному небу Безродный, — но Ты никогда не покидал меня! Ты ведь это знаешь, что мне бетон до места довести надо! Ты ведь всё можешь! Дай же мужества моим парням! Пошли же нам что–нибудь живое, Создатель!»

По–видимому, это первое в его жизни обращение к Богу подарило Безродному мало надежд.

«Я уплачу тебе любую цену, дьявол, только пропусти моих парней в свои владения!» — прошептал он страшную клятву.

— Здесь что–то не то! Совсем не то, Толя! — произнёс он вслух. — Не могли они все сразу передохнуть! Не могли! Да и загнулись бы где–нибудь в подворотнях! А то ведь на дорогу пришли подыхать, сучьи выродки!

Безродный бросил стремительный взгляд на Чесновского. На побелевших скулах того играли желваки, и было совершенно не ясно, когда же лопнут его натянутые до предела нервы, чтобы в своём стремлении освободиться, посечь остатки воли.

— Ага!.. — вдруг дико закричал Безродный, — Вот оно, Толя!.. Стой!..

Колонна стала. Перед капотом передней машины, в луже крови, лежала болонка. С задних автомобилей подбежали водители.

— Где Денисенко? — спросил Безродный. Он с удовольствием отметил, что голос его не только не потерял уверенности, но даже окреп.

— Отстал он, Васильевич! Колесо меняет! — ответил Черняк. — Не успеем мы до места доехать, передохнем все, как эти собаки! — спокойно добавил он, как нечто обыденное.

Безродный окинул взглядом крут людей, оценивая каждого, и перевернул ногою окоченевший собачий труп.

— Смотрите все сюда, парни! Видите кровь? Наша смерть крови не оставляет! Здесь что–то не то!

Пинком он отшвырнул собаку с дороги и та, перевернувшись в воздухе, отлетела на несколько метров.

— Стоять здесь нам нечего! По машинам! Вперёд и только вперёд!

Сейчас Безродный уже не приказывал, нет. Он знал наверняка, что любой приказ будет расценен как акт насилия, и ему будет оказано активное противодействие. Но в то же самое время он ясно осознавал, что любая неуверенность в его голосе мгновенно разрушит всё то хрупкое сооружение, на создание которого он затратил столь много усилий. Из спокойного тона Черняка и угрюмого молчания остальных он почерпнул для себя главное, что в сознании людей уже произошёл необходимый для него перелом. Что каждый, не надеясь на собственную волю, слепо переложил свою судьбу в его руки. Он понял, что эти парни пойдут за ним и дальше, если только он сам не дрогнет и не усомнится в правильности выбранной им дороги. И эти парни стали ему вдруг родными и близкими.

— Смотрите все сюда! — закричал Дьяченко. — Смотрите, сколько много пудов мяса безо всякой, для человека, пользы бегает!

Ослеплённые светом фар на дорогу вышли лоси. Живые лоси. Целых три. Самец, самка и уже взрослый телёнок.

— Ты услышал меня, Господи! — прошептал Безродный. — Спасибо тебе, Хранитель Жизни!

— Пятнадцать километров осталось! — загремел его голос. — Не то мы себе место выбрали, где можно сопли на кулак наматывать! Потом, когда время на то будет, тогда и будем свои раны считать да болячки зализывать! По машинам, славяне! И с Богом!

Теперь он уже твёрдо знал, что уже никто и ничто не в силах будет остановить покорную его воле колонну.

— Выписывай мне счёт, Сатана! — прошептал он, — Я готов к оплате!

В свете фар замелькали трупы собак, но такого страха они уже не вызывали. В луче света переднего автомобиля бегут лоси. Буфером своего автомобиля Чесновский пытается слегка подтолкнуть отстающего телёнка. Тот, взбрыкивая задними ногами, прибавляет прыти. Наконец, сообразив, что избавиться от погони будет проще задворками, лоси нырнули в сторону. Чесновский продолжает смеяться, но смех его становится каким–то неестественным.

— Перестань ржать! — испугался Безродный.

Чесновский с трудом проглотил свой смех и начал икать. Безродный порылся в бардачке, вытащил оттуда бутылку водки и зубами сорвал с неё алюминиевую пробку.

— На вот выпей! — подал он наполовину налитый стакан. Чесновский залпом сглотнул содержимое.

— А как же насчёт сухого закона? — преодолевая рвотные позывы, выдавил он из себя.

— Война мне всё простит и всё мне спишет!

Впереди засветились два глаза идущего навстречу автомобиля.

— Ну вот, а ты боялся! — обрадовался Безродный. — Говорил мне, что мы в темноте этого склепа одни копошимся, что здесь нет ничего живого! Вот видишь? Люди навстречу едут, а раз едут, значит, они ещё живы! Останови–ка их, Толя! — попросил Безродный.

Притушив свет, остановился какой–то катафалк. Только узенькая полоска стекла перед глазами предполагаемого водителя, позволяла догадываться, что это сооружение, напоминающее гроб на колёсах, обитаемо.

— Мне кажется, Василия, что это сама смерть за нами приехала! — невесело пошутил Чесновский. После выпитой водки его скованные страхом мышцы уже ослабли.

— Сейчас мы узнаем, кто там сидит! — ответил Безродный, выпрыгивая из кабины.

С правой стороны катафалка вспыхнул свет. Сбоку приоткрылась неприметная с первого взгляда дверь и оттуда чья–то рука выбросила пару полиэтиленовых чулок. Безродный, руководствуясь когда–то давно приобретённым опытом, натянул их поверх обуви и постучал кулаком по корпусу. Металл ответил гулом, напоминающим звон церковного колокола. Дверь опять слегка приоткрылась и Безродный с трудом протиснулся в образовавшуюся щель. Подтолкнув его в спину, дверь тут же захлопнулась. Салон изнутри блистал чистотой хирургического кабинета. На сидениях, укрытых белоснежными чехлами, сидели обитатели этого странного ковчега. Их лица до самых глаз укрыли под собою марлевые повязки респираторов. Головные уборы, опущенные до бровей, были наглухо застёгнуты на подбородках. Парусиновые ботинки, белоснежные куртки и брюки резали глаза идеальной чистотой операционного блока. Перчатки на руках странных пассажиров были такой же чистоты, как и вся остальная одежда. Затемнённые стёкла светозащитных очков уставились на Безродного. Скорее именно его, полураздетого, неизвестно как оказавшегося в радиоактивной пустыне, они воспринимали как выходца с того света.

— До Копачей далеко? — прохрипел Безродный.

— Восемь километров! — ответила ему мумия, сидящая за белым рулём. — А что вам там нужно?

— Сухую смесь бетона туда везём! Там временный склад полуфабриката будет! Потом, в те места, где дезактивацию проведут, будем тот бетон самосвалами вывозить и делать отсыпки дорожных покрытий!

— Пойдёт дождь, и весь ваш склад в каменную глыбу превратится! — подала голос мумия с первого сиденья.

— Говорят какой–то авиаотряд прилетел, тучи разгонять будет! — успокоил его Безродный. — В Копачах где–то эстакада есть! Вы не знаете, где она там находится?

— Сразу за Копачами её и увидите!

— Счастливого вам пути! — попрощался Безродный.

— Откуда такой Дон Кихот взялся? — спросил кто–то с заднего сиденья, когда дверь за Безродным захлопнулась.

— Русская земля родила! — ответил ему сидящий за рулём водитель. — Главное, что в гражданкой одежде парень! А это значит, что не совсем ещё русский дух в народе погиб, если Огнедышащего Змея голыми руками воевать идут! А раз это так, то будущее у нас будет!

— Что это за штука была? — спросил Чесновский.

— Дежурная смена оперативного персонала со станции возвращается! — ответил Безродный, поудобнее устраиваясь на сиденье.

— Ты, я гляжу, прибарахлился там, Васильевич! — кивнул на бахилы, укутавшие ноги Безродного, позавидовал Чесновский.

Безродный порвал бумажный пакет, вынул из него белоснежный респиратор, отрегулировал его по своему лицу и подал его Чесновскому.

— Держи, Толя!

— А себе?

— Один у них только был! Одевай, одевай, тебе ещё пару двойняшек родить надо! Ведь в этом, Толя, и есть суть человеческой жизни, чтобы продлить себя в потомках! Она в том, чтобы подарить своему ребёнку одно только прекрасное, что есть у тебя внутри и чтобы он тоже умножил это прекрасное в своих детях! Человек — это есть плод любви и добра! И только любовь и доброта должны править миром!

— А откуда же тогда зло?

— Границу между добром и злом определяет только мудрость! А вот она–то как раз во все времена и была у нас в загоне!

Колонна втянулась в старинное село Копачи. Его история уходила куда–то во времена Киевской Руси. Ещё великий князь Владимир крестил жителей того села в ледяных водах Славутича. Никакие войны, никакие полчища завоевателей за многие века не смогли уничтожить то село. С этим неблагодарным делом легко и быстро управился мирный атом.

— Вот она та эстакада, Толя! Сдавай к ней задом! Выгружайся, сразу по газам и на Вышгород, к бетонному заводу! Из кабины не вылезай! И не стой здесь долго! Меня не жди, я с последней машиной вернусь!

Безродный выпрыгнул из машины на полотно дороги и, мелькая в свете фар, стал выстраивать колонну на разгрузку.

Наступал рассвет.

Дьяченко, сдавая автомобиль к эстакаде, наехал передним колесом на торчащий из земли стальной обрезок. Баллон лопнул с пушечным выстрелом.

— Тянись до эстакады, Мыкола! Тянись, дорогой! — подскочил к нему Безродный. — Включай ёмкость на разгрузку, а сам с колесом возись!

Освобождённые от груза машины поспешно покидали площадку. Дьяченко, Богатырь и Безродный остались возиться с огромным колесом. Когда работа уже близилась к концу, мимо них на большой скорости пронеслась гружёная «Татра».

— Денисенко пошёл! — удивился Дьяченко.

— Что он нас не заметил, что ли?

— Так ведь мы за домом стоим!

— Поторопимся, парни! Надо его догнать! А то ненароком влезет в самую преисподнюю! Нашу–то станцию он хорошо знает, а здесь совершенно иная компоновка сооружений! Если он будет нас там искать и заблудится, тогда мы с ним встретимся только на том свете!

Когда работа была окончена, бросились вдогонку промчавшейся автомашине Денисенко.

— Домкрат позабыли! — вспомнил Богатырь.

— Черт с ним, с твоим домкратом, назад будем ехать, заберём! — отрезал Безродный. — Жми на всю железку, Витя!

Порожний автомобиль легко понёсся к атомной станции.

— Сверни направо! На пятый блок заглянем, может, его туда занесло! — махнул рукою Безродный.

Справа возвышалась громада градирен пятого и шестого недостроенных энергоблоков.

«Задел–то у них хороший, — отметил про себя Безродный, — если бы не эта авария, то пятый миллионник в следующем году на проектную мощность смог бы выйти».

Машины Денисенко они не нашли.

— Давай к АБэКа первой очереди гони! Там его будем искать! Его–то он никак не минует!

Выскочили к административному зданию первого энергоблока. По всей длине его крыши растянулся стройный ряд огромных, сваренных из нержавеющей стали, начищенных до зеркального блеска букв. Безродный окинул их взглядом, но так и не вник в смысл написанного.

— Вон он, из пролома выползает! — закричал Дьяченко. Богатырь нащупал ногою кнопку, и рёв сирены разорвал тишину.

— Слава Богу, гружёный! — отметил Безродный. — Давай жми назад, на Копачи! Водители перемигнулись фарами и машины понеслись к Копачам. На крутом повороте, у опушки леса, Безродный выглянул в боковое окно. Мелкие детали громадных сооружений были уже неразличимы. Отсюда он прочитал стройную шеренгу стальных букв. Над крышею станции окрашенная кровавым заревом восхода алела надпись:

«ЧЕРНОБЫЛЬСКАЯ АЭС ИМЕНИ ЛЕНИНА — РАБОТАЕТ НА КОММУНИЗМ!»

Солнце поднялось уже достаточно высоко, когда две отставшие от колонны машины пересекали Чернобыль. В свете наступающего утра исчезли все страхи. Солдаты, одетые в костюмы противохимической защиты, в респираторах, по своей форме напоминающие свиные рыла, закидывали в крытые грузовики собачьи трупы. Как удалось у них выяснить, приказ о расстреле собак, оставшихся без присмотра своих хозяев, поступил вчера утром, а к вечеру был исполнен. Собак расстреляли и стащили к обочине автотрассы. На сегодняшний день был отдан приказ на их захоронение. Начальство опасалось, что собаки вскоре погибнут от радиации, трупы их начнут разлагаться, а на них начнут развиваться бактерии чумы. Потому и была срочно разработана и реализована операция по уничтожению всех собак и кошек, оставшихся в зоне.

— Небось, небо в очинку показалось, как этих дохлых собак увидели? — усмехнулся Безродный, усаживаясь поудобнее в кабине.

— Да, очень впечатляет! — согласился Богатырь. — Очень!

— Дурак он и есть дурак, и шутки у него дурацкие! — вскипел Дьяченко.

— Кто это дурак? — насторожился Безродный.

— Дурак тот, кто этих собак расстрелял, да на нашу дорогу вытащил!

— А сам–то о жене вспомнил! — подмигнул Богатырь. — Даже цветов ей обещал купить!

— А чё? Раз обещал, значит куплю! — подтвердил свои намерения Дьяченко. — И много цветов куплю, вот увидите! — произнёс он, но уже с меньшей уверенностью в голосе.

Колонну, расположившуюся на отдых, настигли уже за селом Иванково. Сон сморил всех. Кто–то прилёг в тени автомобиля, а кто–то уснул, сидя за баранкой.

Спят мои герои, мои друзья. Спят победители. Сегодня каждый из них покорил самого сурового врага, самого безжалостного врага, врага, который живёт внутри тебя, и имя тому врагу — страх.

Богатырь обнял могучими руками рулевое колесо. Сквозь грязные бинты, обмотанные вокруг его предплечья, проступило коричневое пятно засохшей крови.

Дьяченко спит на спине, причмокивая во сне засаленными губами. В одной его руке крепко зажата краюха хлеба, в другой — перья зелёного лука. Ему снится огромная охапка цветов, в которых он прячет своё довольное личико.

Сон одолел Чесновского, прежде чем он успел снять респиратор, порыжевший от паров радиоактивного йода.

Спит мой дружище Логинов. Из полуоткрытого рта его блестит золотой зуб.

Безродный медленно бредёт по тихим улицам спящего города. Горят ночные фонари, светятся окна домов. Полная луна своим серебристым светом окрасила стены зданий и листву деревьев. К своей груди Безродный прижимает огромную куклу. Он гладит свободной рукой её длинные белокурые волосы и улыбается во сне.

Штаб Государственной комиссии, расположившись на бетонном заводе, ожидал возвращения автоколонны. Кто–то задремал прямо на полу, те, кому повезло больше, спали, сидя на табуретках. Колонна не возвращалась, и никаких вестей от неё не поступало. Неизвестность томила всех. Член комиссии академик Легасов Валерий Алексеевич взглянул на часы. С того времени, когда колонна отправилась в путь, прошли, как ему показалось, несколько вечностей. Он глубоко вздохнул, вышел на улицу и там чутко прислушался к звенящей тишине. Звука приближающихся машин не было слышно. Он ещё раз взглянул на часы, прокрутил головку завода, поднёс их к уху. Время двигалось, но двигалось оно очень медленно. Он застонал от невозможности повернуть всё вспять. Валерий Алексеевич опустил руку в карман и нащупал холодную рукоять пистолета. Оружие им выдали только вчера, на случай возможного бунта шоферов. Прикосновение к равнодушной стали несколько успокоило его, но в тот самый момент он сделал ещё один шаг по пути, который вскоре приведёт его к самоубийству. Не будем судить Валерия Алексеевича за этот поступок, читатель, а склоним свои головы перед достоинством и мужеством этого прекрасного человека.