Месяц туманов (антология современной китайской прозы) - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Те Нин (Ши Шуцин НОЖ В ЧИСТОЙ ВОДЕ) #16

Ши Шуцин НОЖ В ЧИСТОЙ ВОДЕ

Женщину, с которой он спал в одной постели не один десяток лет, в четверг похоронили. Всего-то добавилась на кладбищенской земле ещё одна могилка. Такой вот нехитрый конец, а если призадуматься, то и в самом деле жутковатый! Старик Ма Цзышань покидал кладбище последним. В тот миг, когда он проходил через ворота кладбища, на его глаза вдруг навернулись слёзы, будто чей-то старческий, но всё ещё твёрдый голос прошептал ему в ухо: «Ладно, старикашка, тебе изрядно повезло! Тебя снова пронесло! Ну что ж, поболтайся ещё несколько деньков и возвращайся сюда. Здесь будет твой дом. Подумай, ты и так на этом свете пожил немало, и даже очень немало!» Ма Цзышань согласно закивал: «Да, да, и вправду слишком долго я здесь канителюсь. Каким цветущим мальчиком, каким статным молодцом я был, и во что превратила меня жизнь?!» От этой мысли ему стало неприятно и горько.

Старик Ма Цзышань вспомнил, что во времена его детства деревня была размером с выгон для овец, а кладбище не было таким большим, как сейчас, и выглядело заброшенным. Теперь же деревня огромна; кладбище увеличилось в несколько раз и само стало почти как деревня: там плотными рядами стоят надгробия, как будто разом вымерло население нескольких посёлков и всех похоронили здесь. Но хотя мёртвых сильно прибавилось, живых стало намного больше. И пока множилось число и тех и других, старик Ма Цзышань потихоньку дотянул до семидесяти с лишним лет и состарился. Ма Цзышань иногда смотрел на своё старческое отражение в воде и не мог понять, был не в силах объяснить, что сделало его таким…

Когда могил прибавилось, то кладбище оживилось — это слегка разочаровало старика Ма Цзышаня. Его привлекало пустынное и тихое кладбище, ему нравилось, когда могильных холмиков было немного и люди с трепетом относились к вечности. А как только могил стало больше, так людям начало казаться, что после смерти их ждут те же скандалы и грызня, что и на земле. Но всё-таки на кладбище гораздо спокойнее, чем в мирской пыли: ведь люди лежат глубоко в жёлтой земле, даже к соседу в гости наведаться не могут. Похоронная процессия уже разошлась, на земле у ворот осталось множество отпечатков ног; следы приходивших и уходивших наложились друг на друга, так что было не разобрать, кто куда шёл. Быстро же все разбежались! Но однажды они сами останутся здесь навсегда.

Залитое лучами солнца кладбище походило на руины большого города. Небосвод напоминал огромный циферблат, на котором солнце — всего лишь безостановочно двигающаяся стрелка. Старик Ма Цзышань поднял глаза на светило и вдруг подумал: если бы не слёзы, он бы давно ушёл с кладбища, но именно они заставили его задержаться в столь важном месте. Ведь ворота кладбища — это врата между жизнью и смертью, людям следовало бы чаще тут останавливаться. Старик Ма Цзышань почувствовал великое желание побыть в этом месте подольше; укрываться в глубине кладбища неприятно: всё-таки сам он ещё живой, но слепо идти в суетный мир ещё хуже. А что там делать? Делать-то почти и нечего! Лучше постоять в таком местечке, поразмышлять и проникнуться своим счастьем. Солнцу, должно быть, тоскливо совершать свой долгий путь по такому большому небосводу в одиночестве. Ма Цзышань глянул на солнце, и ему показалось, что светилу совсем грустно. Но иногда, к своему удивлению, старик находил, что одиночество — благая участь.

Старик Ма Цзышань обернулся и посмотрел на кладбище: прошло совсем немного времени, а могилка жены уже не казалась такой свежей. Он вспомнил, как вёз невесту на ослике из Наньшани к себе домой: голова девушки была покрыта алой вуалью, ножки в расшитых цветочками туфельках упирались в медные стремена, мерно покачиваясь, и это покачивание умиляло его. Тогда ему и в голову не могло прийти, что такая молоденькая хорошенькая невеста когда-нибудь упокоится в подобной могилке. Старик Ма Цзышань тихо вздохнул: «Надо бы здесь побродить подольше да поосмотреться. Ведь скоро я обрету здесь своё пристанище». Дом, в который он когда-то привёл свою невесту и который согревал своим теплом много поколений, больше принадлежал не ему, а сыну и внукам. Но сын с внуками тоже скоро могут здесь оказаться, и чьим тогда будет дом?.. Ма Цзышаню пришла в голову мысль найти старого сельчанина Ли и потолковать с ним, попросить себе участок земли получше — а то вдруг они помрут неожиданно, закопают их в какой-нибудь канаве, вот будет дело дрянь.

Вдруг его охватило сильное желание узнать, когда придёт его конец. Стоя перед воротами, он начал молиться вслух и вопрошать:

— О Боже! Когда наступит моя пора? Ты можешь шепнуть мне?..

Вокруг была тишина; с кладбища дул ветер, овевая его лицо лёгкой прохладой. Старик подумал, что если бы знал, когда будет уходить в вечность, то накануне бы тщательно вымылся, надел светлую рубаху, затем сходил бы проститься, с кем надо, пришёл на кладбище к месту упокоения и там, читая с чистыми слезами Коран, потихоньку, словно с дуновением ветерка, испустил бы дух.

Подумав о своей неизбежной и неведомой кончине, представив, что он может умереть, совершенно не подготовившись, Ма Цзышань ощутил необыкновенную грусть и страх. Ему вспомнилась фраза, которую частенько произносят люди, особенно любители ораторствовать: «Что ещё может быть мне неизвестно, кроме дня моей кончины?» Слышите? Даже мастера говорить красиво — и те не знают, когда они помрут.

Когда старик вернулся домой, Еэргубай по-прежнему держал фотографию матери и рыдал. Ма Цзышаню захотелось утешить сына, но он не стал: что толку утешать? Старик подумал — если сын доживёт до его седин, то не будет лить слёзы по умершим. А сам он в возрасте сына наверняка тоже бы плакал. Это вполне естественно.

Увидев, что вернулся отец, Еэргубай, вытирая слёзы, подошёл к нему и спросил, как они будут спасать почившую. В этих краях существует такое поверье: как только покойника хоронят и он попадает в царство мёртвых, его начинают допрашивать, какие грехи он совершил. А поскольку каждый умерший имеет грешки на душе, то живые родственники должны провести поминальный обряд для его спасения. В богатых семействах спасают очень торжественно. А бедняки зарежут курицу да испекут пару лепёшек, и будет ничуть не хуже, чем у богачей. Ахуны[47] говорят — иной раз подношение из одного финика бывает ценнее пожертвованного верблюда. Но в действительности люди возлагают больше надежд на верблюда.

Когда сын, утирая слёзы, подошёл к нему и спросил, как они будут проводить обряд, старик ответил:

— Как нам по силам: семь седмиц будем жечь курения, печь по две лепёшки, и хватит.

Сын возразил:

— В другие дни можно пойти на такие послабления, но на сороковой нельзя. На сороковой день народу придёт много, тогда не то что курицы — барана будет мало: засмеют люди.

— Если баран не годится, кого же тогда прикажешь заколоть?..

И тут Ма Цзышань вспомнил об их стареньком воле, и сердце его внезапно сжалось. Сын, роняя слёзы, гнул свою линию:

— Па! Мама всю жизнь горе мыкала. Жива была, добра не видела. Померла — так надо помянуть её как следует.

Ма Цзышань ничего не ответил; как будто опасаясь чего-то, он закрыл глаза: старый бык словно стоял у него перед глазами и беззаботно помахивал куцым хвостом. Помолчав немного, сын продолжил:

— Па! Я думаю, наш бык старый уже, а на другого денег у нас нет. Пойми…

Словно кулак ударил Ма Цзышаня в сердце. Он холодно посмотрел на сына и сказал:

— Его забьём, а землю пахать на ком будем?

Сын тихо проговорил:

— Как будто он ещё долго пропашет.

«Да! Наш бык и вправду уже состарился, он столько сох перетягал… Прослужит нам ещё недолго. Да и нужен-то он нам, только чтобы землю возделывать. Рано или поздно всё равно не миновать ему ножа. А сейчас такой случай…» — по-простому рассудил про себя Ма Цзышань. Но сын будто подслушал его мысли и закивал. Сердце старика сжалось…

Еэргубай привёл быка к западному углу ограды; лучи утреннего солнца заливали светом забор и половину его туши, поэтому вол имел двойной окрас. Та часть туловища, которая была на свету, казалась бледно-красной, другая, в тени — насыщенно-багровой. Бык был послушен: Еэргубай вёл его на конопляной верёвке толщиной всего в палец. Животное шло не спеша, словно везло на себе дорогую ношу или о чём-то думало, казалось степенным и беспечным. Конопляная верёвка между ним и Еэргубаем немного провисала, и получалось, что не Еэргубай вёл быка, а бык сам ступал следом за Еэргубаем.

Бык подошёл к цоколю стены и твёрдо встал, как гора. Свет падал на его широкую морду; он чуть щурил глаза и не спеша, с наслаждением жевал жвачку. Еэргубай принёс большой тазик с чистой водой — в последнее время он каждый день мыл быка, и животное словно надело новую шкуру, немного помолодело и стало бодрее. Еэргубай начал мыть его, макая большую щётку в чистую воду. Мыл он тщательно: посыпал быка стиральным порошком, расправлял пальцами и чистил складки на шее, поднимал хвост и подмывал зад, даже до копыт добирался. Затем доставал старый дочкин гребешок, брызгал на хвост водой и чесал длинный хвост быка, словно волосы красавицы-девицы. Животное, чуть прикрыв глаза, самоотверженно покорялось хозяину. Еэргубай насухо вытер быка чистым шерстяным полотенцем и отошёл в сторону полюбоваться. Удовлетворённо кивнул. Потом Еэргубай принёс быку свежей травы.

Наблюдая, как животное поглощает сочные листья осота и его впалый живот раздувается, Еэргубай почувствовал поистине неописуемую радость. Его горячая любовь к матери, забота о ней перенеслись на этого быка. Еэргубаю казалось, что он ухаживает не за быком, а прислуживает любимой матушке-старушке. С той поры как он предложил на сороковой день поминовения матери пустить животное под нож, бык приобрёл для него особую ценность и значимость. Ведь на него возлагалась миссия спасти душу усопшей, которая терпит страдания за грехи, совершённые в земной юдоли.

Временами, когда Еэргубай с усердием чистил вола, на него находило непонятное волнение и ему хотелось залиться слезами и закричать быку: «Мама!» Он с трудом сдерживался. Еэргубай начал думать, что много лет пренебрегал быком, а ведь у этого необыкновенного создания широкая и благородная душа. Разве можно сравнивать петуха и быка? Еэргубай искренне верил, что бык принесёт великую пользу его матери. Разве будет курица жить в Небесном дворце[48] за мириадами звёзд?

Нет, а вот бык будет! Он может за свою неизменную честность и доброту проникнуть во все великие святые обители. Поэтому Еэргубай ухаживал за быком, словно священнодействовал. Любуясь волом, он испытывал неописуемое волнение и радость. Когда бык жадно уминал свежую траву, иногда подходил старик Ма Цзышань, садился рядом на корточки, задумчиво смотрел, как бык ест, и говорил сыну — мол, судя по аппетиту быка, он ещё тысячу лет может протянуть. Затем, не дожидаясь ответа, брал большой кустик пышного осота, звонко надламывал лист — тут же выступало густое молоко — и, хмуря брови, произносил:

— Эге, столько молока!

Так, день за днём, словно грозовое облако, приближались поминки.

За три дня до сорокового лучи утреннего солнца окрасили макушки высоких деревьев в бледно-золотой цвет. В кронах могучих деревьев прятались бесчисленные воробьи и вдохновенно чирикали, радуя сердце. В высоком домишке, стоявшем рядом с деревьями, старик Ма Цзышань старательно вклеивал вывалившиеся страницы Корана: священная книга была старая, её листы — пожелтевшими и лёгкими, как гусиный пух, но письмена на них от времени стали лишь более чёткими. Неожиданно прибежал Еэргубай и, немного волнуясь, сообщил, что бык перестал есть и пить. Сердце Ма Цзышаня заколотилось; он отложил недоклеенную книгу на освещённую солнцем часть стола и отправился следом за сыном в сарай.

Сарай находился за воротами. Обычно старик не обращал внимания на забор, но теперь заметил в нём щели, сквозь которые лились маленькие струйки света, похожие на золотистые листики. В сарае было чисто, витал еле уловимый запах коровьего навоза. Бык тихо и степенно стоял там, словно старик, одержавший победу над пространством и временем и постигший всё. Он по-прежнему неторопливо, со смаком жевал жвачку, его спокойный и безмятежный взор был устремлён куда-то в неизведанное. Живот быка заметно ввалился. В кормушке стоял тазик с чистой водой — чистой, хоть лотосы в ней разводи, — по всей видимости, она была нетронута; рядом лежала трава — очевидно, к ней бык тоже не прикасался. За ночь свежая трава чуть подвяла.

— Па! Глянь, он даже глотка воды не сделал да и траву совсем не ел, — заметил сын.

Бык, словно не видя их, увлечённо жевал. Вдруг Еэргубай спросил Ма Цзышаня:

— Па! А он не…

Ма Цзышань понял, что хотел сказать сын, у него на глазах выступили слёзы, в горле застрял комок. Он быстро отвернулся и, пошатываясь, торопливо выбрался наружу. Солнце поднялось выше, ослепив его своими лучами, и старик пошёл, низко опустив голову. Когда он вошёл в дом, воробьи запели с ещё большим воодушевлением. Ма Цзышань сел на кан, закрыл руками лицо и почувствовал, как по пальцам потекла солёная влага. Он не знал, почему плакал, и тем более не мог объяснить, отчего ему так горько. И ему даже хотелось зарыдать в голос. Наконец он не сдержался и залился слезами.

В дверях появился ошарашенный Еэргубай: его фигура, заслонившая свет, казалась тёмной. Увидев, в каком состоянии находится отец, он помялся в нерешительности и вышел. Воробьи, непонятно чем вспугнутые, с шумом и бранью разлетелись — на деревьях остались лишь несколько птиц, робко и неуверенно чирикавших.

Старик Ма Цзышань поплакал немного, постепенно его горе утихло, как успокаивается бурный поток, но лёгкая тоска по-прежнему сжимала сердце. Ма Цзышань ощущал себя немного виноватым: ведь он пренебрегал этим удивительным созданием, заставлял его трудиться много лет, словно обычную скотину. Когда старик вспомнил, как хлестал быка плетью, ему стало стыдно. Если бы кто-то взял сейчас плеть и всыпал бы ему столько ударов, сколько доставалось быку, он бы с радостью принял наказание. Ещё старик припомнил, как бык одновременно тянул плуг и, подняв хвост, ронял свои лепёшки, — тогда Ма Цзышань не видел в этом ничего плохого, а теперь осознал, что был не в меру жесток, не давал быку передышки. Но откуда тогда ему было знать, какое это благородное создание?

Вдруг в памяти Ма Цзышаня всплыл тазик с водой в кормушке — водой такой прозрачной, что казалось, она может очистить не только тело, но и душу. Старики сказывали, что бык — создание необыкновенное: перед смертью он может разглядеть в чистой водице, которой его поят, свой нож, и тогда он перестаёт есть и пить. Это означает, что он желает очиститься, перед тем как покинуть земной мир. Видимо, и этот старый бык увидел свой нож в том тазу…

Прошёл день, второй, а бык всё не ел; вода в тазике чуть помутнела, трава завяла и обветрилась, живот быка ввалился так, что смотреть было страшно. На боках образовались две глубокие впадины размером с курицу. Но бык по-прежнему стоял мирно, едва прикрыв глаза, и тихо жевал что-то. Ма Цзышаню стало всё ясно. Оказывается, это удивительное создание утаивало свои достоинства и просто служило людям, тянуло свою лямку. Сердце старика окончательно успокоилось. Лишь только он закрывал глаза, как перед его внутренним взором представал тазик с прозрачной, подёрнутой лёгкой рябью водой, на дне которого виднелся поблёскивавший нож. Расчувствовавшийся старик Ма Цзышань кивал головой и со слезами на глазах бормотал:

— Ты оказался сильнее меня. Ты узнал о своей смерти, а я нет.

Разлетевшиеся в последние два дня воробьи снова вернулись. Ма Цзышань аккуратно доклеил развалившийся от многократного прочтения Коран и положил его на стол. Солнечный свет проникал сквозь большое застеклённое окно и золотыми лучами ложился на огромную крышку стола и на раскрытую священную книгу.

Старик Ма Цзышань сидел около дома, слушая чириканье воробьёв, то затихавшее, то усиливавшееся. Умываясь в лучах солнца, он вспоминал времена, когда бык был молод и отличался взрывным нравом: чуть что — начинал со всей дури брыкаться. В конце концов он всё-таки соглашался тащить плут, но пахал неаккуратно. Старик с удовольствием вспомнил об этом и пробормотал:

— Прости меня! Ведь все мы когда-то были молоды.

Но больше всего его мучило то, что бык знал о своей смерти, а он сам — человек, существо знатное — нет.

Наступил последний день перед поминками. Последние дни выдались на редкость солнечными, погода стояла райская. Еэргубай принёс нож и дал его Ма Цзышаню наточить. В длину нож превышал один чи, им долго не пользовались, и он покрылся красной ржавчиной. Старик одолжил лучший точильный камень, налил в кувшин чистой воды и вылил её на точило — камень словно покрылся барельефом. Алая ржавчина плавала в чистой воде, словно кровавая нить — старик вознамерился наточить нож до серебряного блеска.

Вдруг Ма Цзышань подумал: уж не этот ли нож бык увидел в воде? Наверняка этот, какой же ещё?! Поэтому его обязательно нужно наточить так, чтобы он выглядел как тот, лежавший в воде, иначе оружие будет недостойно этого необыкновенного создания — быка. Ма Цзышань с силой тёр клинок, наблюдая, как сверкающие брызги падают на точильный камень и на блестящее лезвие ножа. Подошёл сын и сказал ему что-то, но старик не поднял головы, и тот ушёл.

Накануне ночью небо было густо усеяно звёздами, отчего небесный свод казался тяжёлым. Ветра почти не было, лишь временами воздух чуть колыхался, и это вызывало смутное беспокойство. Глубокой ночью Ма Цзышань тихо проскользнул в сарай и вышел оттуда с осунувшимся лицом только под утро, услышав крики ахуна в мечети. К тому времени многие звёзды погасли, словно свечи, и небо заметно посерело.

Еэргубай уже встал и подметал двор. Старше сказал ему:

— Ты займись делами по дому, а я схожу в уезд, куплю кое-какую приправу.

Сын возразил:

— Отец! Сегодня тебе нельзя уходить.

Старик протянул ему толстый белый шерстяной платок и промолвил:

— Когда будешь резать, закрой ему глаза вот этим.

Еэргубай повторил:

— Па! Тебе нельзя сейчас уходить!

Но Ма Цзышань ушёл. Вернулся он только перед заходом солнца. Сначала он потоптался в сарае, затем набрался храбрости, прошёл мимо ворот и тут же остановился, увидев прямо перед собой огромную бычью голову. Тушу уже унесли. Старику вдруг показалось, что бык где-то спрятался — оставив снаружи только голову; морда животного была умиротворённой и добродушной, глаза безмятежными, как водная гладь озера, не тронутая рябью; казалось, он вот-вот начнёт жевать жвачку. Старик немного опешил: ему ещё не приходилось видеть, чтобы мёртвый выглядел как живой.

Перевод Д.И. Маяцкого

МЕСЯЦ ТУМАНОВ

Антология современной китайской прозы

Санкт-Петербург

2007

Издательство «ТРИАДА»

Издательство «ТРИАДА» выражает благодарность Логинову Андрею Алексеевичу за помощь, оказанную в издании книги.

В оформлении книги использована картина Цзян Шилуня «Утреннее размышление».

Те Нин

ВСЕГДА — ЭТО СКОЛЬКО?

Перевод Н.А. Спешнева

Цзя Пинва