Месяц туманов (антология современной китайской прозы)

I

Хэй была старше своего мужа, и заниматься ей приходилось всем — кормить свиней, пасти овец, рубить хворост на склонах гор. А когда наступал вечер, на неё набрасывался муженёк. Видом напоминавший обезьяну, он начитался книжек, из которых набрался новых способов домогаться жены. У неё изыски муженька вызывали гнев и отвращение, а ведь ей по силам было запросто сбросить его с кана.[2] Но супруг возмущался — мол, ты моё поле, как хочу, так и пашу. Тёмными ночами, когда в небе мерцали звёзды, к ним в комнату сквозь окна пробирался холод. Мужичок терзал жену, но при этом называл её чужими именами. Хэй знала, что так звали смазливых девиц из их деревни. Когда муж скатывался с неё и засыпал как убитый, она не могла сдержать рыдания.

Но когда в их флигеле раздавался плач, в другом конце дома начинали недовольно ворчать, свёкор ругался:

— С какого горя ревёшь? Пьёшь и ешь от пуза, аж живот урчит, а заснуть спокойно всё не можешь?

Нрав у свёкра становился всё грубее, и Хэй старалась не издавать ни звука. Её упрекали:

— Что она ела и носила у своих родителей? Попала в богатую семью, и ей ещё не угодишь!

Свёкор с шумом стукнул счётами. Он работал счетоводом в посёлке, был мастаком по части цифр, его руки летали по счётам, как будто исполняли танец льва. Последние два года благосостояние их росло с каждым днём, и домашние стали цепляться к Хэй, укоряли, что лицо-де у неё грубое, руки-ноги толстые и вообще она уродлива. Хэй была непривередливой, из бедной семьи, и здесь она действительно питалась лучше. Её старший брат с лицом жёлтым, словно воск, раз в десять дней или в полмесяца приезжал в посёлок на ярмарку, завозил ей гостинцы с гор и всегда повторял: «Сестрице моей повезло!». Ей же было горько. Братишка, разве в еде счастье? Но она молчала и лишь всё ниже склоняла голову. Ей хотелось родить сына, чтобы у неё появилась родная душа, но богиня-чадодарительница пока не жаловала её вниманием. Хэй лежала, вглядываясь широко раскрытыми глазами в темноту, и размышляла. Пошёл дождь, этот дождь добавит ей работы, ведь на склонах пустят корни сорняки, снова придётся их полоть.

В этот момент кто-то громко постучал в ворота, затем трижды ударил дверным кольцом — бам, бам, бам. Тут же из соседнего флигеля раздался голос свёкра:

— Иду, иду!

Мужской голос приглушённо спросил:

— С кем будем пить?

— Никаких чужаков, специально тебя жду.

Они ругнулись на погоду и пошли в комнату к свёкру, тихо перешёптываясь.

Свекровь уже поднялась и застучала бамбуковой курительной трубкой по своему порогу:

— Хэй, вставай! Твой отец с гостем собираются выпить, иди-ка на кухню и приготовь им закуски. Чего дрыхнешь как убитая… не притворяйся!

Гости приходили часто, к этому Хэй уже привыкла, не понимала лишь, почему они нередко являются ночью, таща на плечах большую поклажу в сундуке или мешке. Свёкор никого к этим вещам не подпускал, а Хэй, как безмолвная тварь, ни о чём не спрашивала. На кухне она сделала тарелку яичницы, по блюдцу консервированных яиц, пахучего соевого сыра и копчёного мяса. Занося угощения на подносе в комнату свёкра, Хэй обратила внимание, что гость был человеком видным. Он подтолкнул к свёкру по столу пачку денег:

— Это тебе. Ну как? Если…

Свёкор под столом наступил ему на ногу, стянул шапку и закрыл ею купюры. Хэй была сообразительной. Притворившись дурочкой и робко поглядывая на гостя, она извинилась:

— Ночь на дворе, ничего приличного из еды не нашлось.

Тот так откровенно и странно посмотрел на неё, что Хэй в панике схватилась за пуговицы, боясь, что не так застегнулась и её засмеют.

Свёкор торопливо молвил:

— Иди спать, чего застыла?

Хэй, получив разрешение, вернулась к себе и села на кан. Муженёк её уже проснулся и шёпотом спросил:

— Кто пришёл? Староста Ма?

— Нет, какой-то незнакомец, очень важный.

Мужичок пояснил:

— Тогда это Ван из Дунцуни, он сделал большие деньги на перевозках. Как завелись деньжата, он женился на городской из уездного центра. Лицо у неё нежное, погладишь — аж влага выступает.

Хэй промолчала, а муж продолжал:

— Он разбогател, и без нас тут не обошлось. Опять же и отцу деньги перепали.

Хэй удивилась:

— Тот же занимается перевозками, с чего отцу вдруг перепали деньги?

— Он с ним в доле, — пояснил муж.

Хэй в сомнениях уточнила:

— Откуда у отца деньги на долю?

Глаза мужа сверкнули в темноте:

— А ты думала, что за простого вышла? Отец мой хоть и не руководитель, но зато с чем дело имеет? Тебе, уродине, счастье выпало, дуракам всегда везёт!

— Не нужны мне ваши деньги! Когда женились, ты был гол как сокол.

— Знаю, что ты не радуешься нашему богатству, боишься, что станешь мне не пара.

Хэй закусила губу и стала прислушиваться, как свёкор в другом флигеле угощает гостя. Выпили они уже порядочно, столкнули поднос со стола, послышалось, как что-то разбилось вдребезги. Муж поинтересовался:

— Чего молчишь-то?

— Я не о себе беспокоюсь, а о тебе. Если деньги нечистые, то, умножившись, они навлекут беду.

— Ого! Коли ты вся такая порядочная, чего же твоя мать перед свадьбой требовала с меня деньги на гроб? Вон у соседа деньги чистые, пойдёшь к нему жить?!

Хэй поплотнее натянула одеяло на голову и сделала вид, что спит.

Глаза её были закрыты, но сердце не успокаивалось, комок чёрной обиды подступал к горлу. Её бесили и бедность собственной семьи, вынудившая Хэй к неравному браку, и высокомерие мужниной семьи, ещё больше возросшее после того, как они разбогатели… И так она ворочалась до третьего крика петухов.

Она встала, пора варить корм свиньям. Шёл дождь, мокрый двор блестел чистотой. Вдруг Хэй заметила красные отблески над соседним двором и изумилась. Взобравшись по прислонённой к стене лестнице, она увидела, что сосед разводит на приступке костёр. Сидя на корточках у огня, он зажал один конец нового коромысла под дверью, другой направил в огонь и с силой гнул его вниз. Тутовое коромысло длиной в восемь с лишним чи[3] изогнулось и приняло форму лука. Хэй крикнула:

— Муду, чего рано встал? В кои веки пошёл дождь, повалялся бы в своё удовольствие!

Муду испуганно обернулся. Сполохи огня отражались на его лице, от чего оно приобрело оттенок свиной крови, приготовленной под соевым соусом. Увидев, что это Хэй, он шумно рассмеялся.

Хэй продолжила:

— С чего столько внимания к какому-то коромыслу?

— Если его не размягчишь, то оно плечи режет!

— Всё равно давить будет… а ты собрался на южную гору за ситником?

— Лысый с южного подворья делает за три дня одну ходку, зарабатывает на этом больше трёх юаней, а у меня силёнок будет побольше, чем у него.

— Другие уезжают большие деньги делать, получают по восемьсот да по тысяче…

— Да у меня машины нет, а хоть и была бы, то всё равно не моё это дело.

Хэй, взирая со стены на соседа, глубоко вздохнула. Ей было жалко этого Муду, семья у него была бедная, а сам он умом не вышел, жил со стареньким отцом. Соседу было уже тридцать два — тридцать три, а он всё ещё не мог жениться. Штопать его вещи было некому, портки прохудились, швы из белых и чёрных ниток стягивали ткань. У неё чуть было не вырвалось: «Где уж тебе до Лысого! Путь за травой лежит по горам, и такому неуклюжему, как ты, нужно быть начеку», — но Хэй промолчала. Она уж было собралась возвращаться к себе, как Муду закричал:

— Хэй, держи горяченькую!

Он сунул руку в костёр и вытащил оттуда что-то чёрное. Перекидывая это из руки в руку и громко втягивая воздух, Муду подбежал к стене, встал на носки и протянул вверх. Хэй увидела, что это была картофелина размером с кулак. Хэй сказала:

— Я не буду, ещё не умывалась, — и спустилась на одну ступеньку.

Но увидев, что Муду сменил руку и продолжает тянуться к ней, да так, что оголился его загорелый живот, Хэй снова поднялась. Она взяла картошку, обжигающую, как кусок угля, и, разломив, откусила от одной из пышущих жаром белоснежных половин.

Муду спросил:

— Ну как, рассыпчатая? — и, довольно улыбнувшись, рассмеялся.

Хэй уже спустилась с лестницы, голова её промокла от дождя, с неё ручьём текла вода.

II

К зиме Муду сломал два коромысла, кожа на плечах огрубела, вечно стиснутые пальцы тоже привыкли и перестали болеть. Дома же мало что изменилось. На соль и масло денег хватало, они с отцом выправили новые ватники, жили не то чтобы зажиточно, но и не в крайней нужде.

Шестого числа одиннадцатого месяца по лунному календарю солнце на небе было ярко-красным. Отец с сыном сделали новое, ещё более длинное коромысло, обожгли его на огне, отполировали куском черепицы, смазали несколько раз маслом до зеркального блеска. В полдень посередине двора они поставили алтарь с благовониями, положили на него коромысло с красными ленточками на обоих концах. Муду встал на колени и начал отбивать в пыли поклоны во славу духа коромысла. Муду помнил, что это коромысло дало ему деньги на мелкие расходы, но он больше не хотел носить ситник. Пока стоят холода, Муду собрался отправиться далеко в горы таскать уголь.

После церемонии отец повязал на коромысло мешочек с сухими припасами, сыну сзади на пояс — шесть пар соломенных сандалий и проводил Муду в путь. Муду вышел на улицу, затем повернулся и снова приблизился к воротам. Перешагнув порог, он вновь повернулся, простучал зубами тридцать шесть раз, затем большим пальцем правой руки нарисовал на земле четыре продольные, а потом пять поперечных линий. Закончив с этим, Муду забормотал:

Произнеся заклинание, он, не оглядываясь, большими шагами зашагал прочь. Когда сын отошёл достат очно далеко, отец взял ком земли бросил его на начерченные линии. Прислонясь к двери, он лил горячие слёзы, и тут услышал, как за стеной у соседей раздались громкие взрывы хлопушек.

Семья Хэй готовилась к переезду.

В двенадцатом месяце счетовод вновь вошёл в долю, на этот раз с фабрикой по выращиванию грибов в волостном посёлке. Одним небесам известно, сколько денег было вложено в эту фабрику, сколько грибной рассады закуплено, сколько теплиц построено. Грибы взошли, и доходы стали расти, деньги потекли рекой. Тогда счетовод продал старый дом и отстроил себе в посёлке новую усадьбу из кирпича, роскошную, как храм бога войны. Растущее богатство этой семьи весьма удивляло односельчан. Хэй тоже пришла в смятение. Многие пришли помочь им с переездом. Хэй положила на телегу каменный подголовник, принесённый ещё из отцовского дома, но её муженёк отложил его в сторону.

— Это же мой подголовник, — возразила она.

— Ты же в посёлок переезжаешь, бросай своё дикарство!

— Я с детства к нему привыкла, без него у меня голова болит.

Муженёк выругался:

— Подлая натура, — и вновь убрал подголовник.

Хэй на секунду замерла, окружающие смотрели на неё. Но она не стала перечить мужу и не заплакала, просто обняла напоследок свой замасленный подголовник и подошла к отцу Муду:

— Дядюшка, мы уезжаем, этот подголовник я оставляю вам. Он упал с неба, на нём всю жизнь спал мой дед, затем отец. Выдавая меня замуж, мать отдала его мне. Он хорошо холодит и глаза лечит.

С тех пор Хэй стала жить в посёлке, расположенном рядом с деревней, и забот у неё прибавилось. Готовка на всю семью — старых и молодых — была на ней; курами, свиньями, собаками, кошками тоже занималась она, огород — опять же её обязанность. Родители мужа стали ещё более придирчивыми, сурово требуя, чтобы ни дома, ни во дворе не было ни пылинки, ни травинки. На сон у неё оставалось совсем мало времени. Муженёк её вечно ворчал, что она-де много ест, что хватит толстеть. А стоило ей похудеть и потемнеть лицом, как он начал браниться, что кожа у неё, как у чёрного соевого боба.

В конце года домашние купили ей обувь из искусственной кожи с мехом. На ярмарку велели ей обуть обновку, а ноги у Хэй были толстые и от узких туфель ужасно болели. Вернувшись с ярмарки и скинув обувку, она заплакала, глотая слёзы. Она знала, что муженёк презирает её за уродство, но раз мать родила её такой некрасивой, то это не исправишь парой обуви! Недовольный муж набросился на неё с кулаками да стал угрожать ножом. Но перегнул палку. Хэй озлобилась, схватила его в охапку и бросила на кан, как мешок с навозом:

— Понял, кто здесь сильнее?!

Этот случай стал известен в деревне и дал повод для всеобщего зубоскальства. Когда Хэй копалась в земле, кто-то её спросил:

— Хэй, что, снова проучила своего мужика?

Хэй молчала, а тот не унимался:

— Хэй, а чего кожаные ботинки не носишь? Вы такие богатые! Или попросила бы свёкра купить часы!

В деревне часто говорили о богатстве этой семьи, и сама Хэй удивлялась, откуда у них столько денег. В деревне и посёлке многие подались в коммерцию, но деньги не доставались легко. Как-то вечером, когда вернулся муженёк, она затребовала объяснений, но тот ответил:

— Я тоже часто это слышу, люди просто завидуют! Если кто из чужих вновь спросит, ты отвечай: мол, всё законно, какие вопросы?!

Но Хэй чувствовала что-то неладное. По ночам теперь постоянно приходили гости и запирались в комнате свёкра. Когда же к ним входила Хэй, разговор сразу прекращался. Днём же всегда приходили выпить сельские чиновники. Один раз староста напился и, тыкая пальцем в лицо свёкру, сказал:

— Мать твою! Живёшь лучше меня, деревенского старосты. На простом кредитном кооперативе столько нажил! Но имей в виду, сельчане подписали коллективное письмо, где обвиняют тебя в махинациях с кредитами!

Свёкор побледнел и засуетился, укладывая старосту на кан, поднося ему чай и уксус, чтобы гость протрезвел. В итоге гостя вырвало прямо на кан. Вскоре по посёлку пошёл слух, будто свёкор предложил помочь поселковой начальной школе и готов выложить тридцать тысяч юаней на её расширение. Хэй пришла в ужас: оказывается, у свёкра водятся такие деньжищи! Где же они хранятся, и сколько всего денег у их семьи? Через какое-то время в уезд приехал уполномоченный и созвал общее собрание крестьян и поселковых. Свёкор стоял на трибуне, его украсили красными лентами, лицо так и лоснилось. С тех пор в гостиной у них появилось большое знамя почёта с золотыми иероглифами. Когда открывали дверь, то прохожим издалека было видно алое полотнище. Прошло ещё немного времени, и начальная школа совершенно преобразилась. Свёкор стал её почётным директором, а муженька Хэй в нарушение правил взяли учителем физкультуры; теперь он каждый день играл со школьниками в баскетбол и был весел, как будто стал небожителем.

Хэй долго не понимала, почему скупой свёкор вдруг проявил щедрость, но сейчас ей всё стало ясно. Терзая её ночью, муженёк сказал, что отныне она не жена крестьянина, а супруга госслужащего. Хэй не ведала, в чём плюсы нового положения, но вот минусы были налицо — домогаясь её, муж не разрешал гасить лампу, называл её именем самой смазливой поселковой девицы и требовал, чтобы она при этом откликалась на его зов. Хэй вскипела гневом:

— Она — это она, а я — это я. Если ты такой лихой, то иди к ней!

Следующей ночью муж и впрямь не вернулся домой. День его не было, второй, и Хэй отправилась на розыски в школу. Нашла муженька в комнате той самой смазливой девушки. Муж сказал, что они обсуждают учёбу. Хэй подумала: «Может, и впрямь учёбой заняты, тогда мне тут никакого интереса нету». Уходя, она бросила:

— Ты уже несколько дней не ночевал дома. Тут у тебя сыро, купи угля, чтобы просушить комнату.

Муж уже два месяца не домогался Хэй. Жить ей стало легче, теперь она могла спокойно спать по ночам, но всё же ощущала какую-то утрату. Муженёк отличался завидным постельным аппетитом, а тут ещё стал худеть, и в сердце её вновь закрались подозрения. В школе она вновь увидела, что парочка занимается учёбой, доказательств иного у Хэй не было, и с тяжёлым сердцем ей пришлось убраться восвояси.

В школе был разнорабочий, уроженец далёкой Сычуани. Днём он готовил обед для учителей, а по ночам, когда те расходились по домам (а все они считались народными учителями), он сторожил вход. Притащив себе скамеечку, он попыхивал папироской и слушал включённый на полную мощность радиоприёмник. Во время визитов в школу Хэй познакомилась с ним и узнала, что его зовут Лайшунь. На переносице у Лайшуня росла родинка, вид он имел простоватый, но был сообразительным. Лайшунь жил в ужасной нужде, вечно носил одни и те же жёлтые резиновые сапоги, которые при ходьбе хлюпали, будто набрали воду.

Увидев Хэй, Лайшунь подозвал её к себе и уступил свою маленькую скамеечку, приглашая послушать музыку по радиоприёмнику.

Хэй спросила:

— Лайшунь, ты ведь не недотёпа какой-то, да и деньги тебе государство платит. Чего ты вечно носишь эти жёлтые сапоги, неужели не жарко?

Лайшунь тотчас подобрал ноги под себя, присмирел, как домашний кот, и ответил:

— Да разве я не хочу одеваться прилично? В месяц я зарабатываю двадцать восемь юаней, но моему деду за восемьдесят и он уже выжил из ума, мать болеет, а три сестрёнки ещё учатся… Где же мне быть таким счастливым, как твой муж?

— Так на тебе ещё и дед… — Хэй не стала продолжать, но ход её мысли был ясен: когда на тебе двое старших, то только за гробы придётся рассчитываться полжизни! Она поинтересовалась: — Лайшунь, а жена твоя чувствует себя хорошо?

— Откуда у меня взяться женщине? В позапрошлом году заключили было помолвку, но потом расторгли. Она вышла за хромого сына богатого крестьянина. Тогда-то я психанул, переехал и пошёл в школу рабочим.

Хэй сочувственно вздохнула.

Тремя днями позже Хэй достала из сундука пару тканевых туфель и отнесла Лайшуню. Тот подумал, что это розыгрыш, стал нахваливать стёжку, но взять не соглашался.

— Лайшунь, тебе не угодишь. Тебе что, вельветовые подавай? Это новые туфли, я их для моего сшила, но он денёк поносил и вновь натянул свои кожаные ботинки. Да ты померь, подойдут, нет?

Лайшунь принёс таз воды и помыл ноги. Ступни у него были большие и толстые, в туфли влезли с трудом. Хэй пошутила, что надо ножницами надрезать носок, а там сколько проносит, то и ладно. Лайшунь согласился, но вспарывать не стал. Надев новые туфли, он пошёл такой походкой, будто вытанцовывал крестьянский танец янгэ.

Узнав, что Хэй отдала Лайшуню туфли, её муженёк совсем не огорчился:

— Лайшунь — несчастный человек. Ему уже за тридцать, а он всё холостяк.

— Холостяки хотят жениться, а женатые домой по два месяца не являются!

— Ты ему уже подарила туфли, дай и другого, чего ему не хватает!

— Да чтоб у тебя язык отсох, — выругалась Хэй и ткнула в мужа холодной подушкой.

А тот продолжал:

— Я серьёзно говорю, давай будем каждый сам по себе.

— Это в каком смысле? Чтобы я тебя с поводка спустила? Отвечай, чем ты в школе занимаешься с этой девицей?

Они разругались, и муженёк пустил в ход кулаки, силёнок у него было мало, но ловкости не занимать. Хватив жену разок по животу, он вскочил и отправился ночевать в школу. Родители мужа вновь страшно ругались, Хэй от гнева всю ночь не спала и с рассветом под глазами у неё было черным-черно. Она хотела было устроить в школе скандал, но, дойдя до ворот, смягчилась: как бы плох ни был муженёк, но всё же он теперь учитель, нельзя его срамить на людях. Лайшунь, заметив её, радостно поприветствовал и поинтересовался, отчего у неё круги под глазами. Хэй заплакала, отвела Лайшуня в уединённое место и пожаловалась:

— Лайшунь, ты ведь честный человек. Не обманывай меня, не занимается ли мой тут чем-нибудь неприличным?

У Лайшуня душа ушла в пятки, и он замялся. Но Хэй продолжала настаивать, и ему пришлось сказать:

— Откуда мне знать? В таком деле должно быть двое задействовано, чего я буду зря говорить? Да и потом, при тебе, живой и здоровой, как он будет выделывать фортеля?

Хэй задумалась, потом попросила собеседника:

— Ты день и ночь в школе, присмотри за ним вместо меня. Об этом деле должны знать только небо да земля, ты да я. Не говори больше никому, я не вынесу позора.

Лайшунь кивнул и, глядя ей вслед, погрузился в тяжёлые раздумья.

Однажды после ужина Хэй пошла на реку набрать воды, а на берегу как раз Лайшунь стирал бельё. Он как будто хотел ей что-то сказать, но передумал. Заподозрив неладное, Хэй поинтересовалась:

— Ты от меня что-то скрываешь?

Лайшунь мялся и никак не мог вымолвить ни слова. Хэй тогда сказала:

— Как гласит пословица, люди видят кожу, но не видят костей. Ты тоже с ним заодно!

Лайшунь опустил голову и рассказал о том, что у её муженька уже давно был роман с одной женщиной из посёлка, но она с ним порвала, и теперь он связался с младшей дочерью деревенского старосты. Сегодня она снова, не таясь от сторожа, пришла в школу. В комнате поначалу горел свет, затем его погасили… Дослушав рассказ, Хэй пошатнулась. Лайшунь добавил:

— Я не должен был тебе этого говорить, но если бы я промолчал, то совесть бы меня замучила… Ты не сердись, всё равно он принадлежит тебе, а у той девушки отец староста и она не будет делать это открыто…

Хэй ничего не ответила, подняла воду и ушла.

Дойдя до окраины, она вдруг уронила коромысло и разлила воду. Присев, Хэй зарыдала. Она догадывалась, что муженёк может так поступить, но тем не менее оказалась не готова к такому удару. Хэй бросилась в школу. Лайшунь ещё не вернулся, в школе было совершенно темно, и её даже пробрал страх. Если ворвусь к ним, то будет большой скандал. А тварь эта ведь не замужем, похотливая дрянь, а ещё из приличной семьи называется! Вдруг она от позора повесится или утопится, проблем не оберёшься! Рассуждая так, Хэй решила: «Нет, нет, надо её спугнуть, а с мужем помириться». Она остановилась во дворе и позвала мужа по имени, тот откликнулся, но сказал, что спит, и предложил поговорить завтра.

— Отец послал меня к тебе с важным делом, быстрей поднимайся, а я пока в нужник схожу. — Хэй хотела дать любовнице сбежать и, нарочито топая ногами, пошла в туалет на заднем дворе.

Когда она вернулась, в комнате муженька уже загорелся свет. Она вошла, постель была не заправлена, муж сидел на кровати и курил. В комнате, испуская сильный аромат, горела благовонная свечка.

— Что случилось? До рассвета подождать нельзя было? — спросил муж холодно.

— А мне и прийти сюда нельзя? Ты подолгу не бываешь дома, не супруги мы, а не понять что…

— Если ты пришла только с этим, то можешь возвращаться.

Хэй поднялась, собираясь уйти, но тут услышала шорох за шкафом. Бросив взгляд вниз, она заметила, что из-под шкафа выглядывают чьи-то изящные ножки. Она беззвучно хмыкнула, вновь уселась и, глядя на супруга в упор, сказала:

— Сегодня я не уйду, хочу, чтобы ты мне налил стакан воды.

Муженёк уже понял, к чему она клонит, лицо его напряглось, он налил воды и поставил стакан перед женой. Хэй вновь попросила:

— Налей ещё стакан.

Он снова налил. Она спокойно сказала:

— Давай, выпей тоже глоток, немного горячей воды здоровью не повредит.

Тут из-за шкафа вышла женщина — розовое бельё, распущенные волосы, настоящая соблазнительница. Увидев её, Хэй про себя охнула: «Да эта тварь действительно красотка». Без тени смущения женщина села на кровать и уставилась в потолок. Хэй поразилась — бывает же такое бесстыдство! От гнева кровь ударила ей в лицо. С трудом успокоившись, она обратилась к разлучнице:

— Я не буду вас ни бить, ни ругать. Я вас прошу, не разрушайте семью. Если ваши отношения раскроются, плохо будет всем. Уходите, выпейте воды и уходите.

Женщина оделась и вышла, но затем вновь вернулась и забрала со стола пудру. Внезапно у Хэй застучали зубы, она побледнела и свалилась со скамейки, потеряв сознание.

Однако после этого случая муженёк вовсе не присмирел. Он продолжал встречаться с любовницей и творить свои гнусные делишки. Хэй уже пожалела о своей мягкости в ту ночь и несколько раз поругалась с мужем. Но тот, прикрываясь папашиным богатством и властью старосты, делал что хотел. Страдающая Хэй часто приходила плакаться к Лайшуню.

Однажды в ярмарочный день, когда воздух был студёным, а земля заледенела, Хэй, ёжась от холода, покупала на рынке уголь. И надо же ей было наткнуться на Муду, почерневшего от солнца и исхудавшего. Увидев Хэй, он воскликнул:

— Хэй, да ты, никак, заболела? Плохо выглядишь!

Хэй вспомнился тот случай с картошкой, она смягчилась и неожиданно для себя всхлипнула. Сердце у Муду было доброе, и, сочувственно шмыгнув носом, он поинтересовался:

— Уж не твой ли тебя обижает? В деревне все говорят, что…

Хэй совсем расстроилась и разрыдалась, и Муду с трудом удалось её успокоить.

После полудня Муду отправился к Лайшуню, выматерил его на чём свет стоит — как можно было рассказать Хэй о муже! Лайшунь оправдывался, что иначе его бы совесть замучила.

— Ну и что теперь? — спросил Муду. — У счетовода сын тот ещё подонок, свои гнусные делишки он не бросит. А ты рассказал всё Хэй, и на кого она теперь похожа — не то человек, не то дух! Исхудала, в чём душа держится! А у тебя совесть спокойна?!

Лайшуню нечего было возразить. Мужчины горевали и не знали, чем помочь Хэй. Муду крыл счетовода с сыном за то, что деньги затмили им разум. А тут ещё староста к ним расположен, наверняка его тоже подмаслили. Из них двоих Лайшунь был сообразительней и предложил:

— Надо вытащить угли из-под котла, давай-ка проучим девицу! Ей будет стыдно снова бегать в школу, а муж Хэй, глядишь, успокоится.

Той же ночью, закрыв лица, они стали поджидать дочь старосты по дороге домой. Когда девушка вышла из ворот школы, Муду набросился на неё, стал избивать и пятернёй содрал нежную кожу на её лице:

— Раз ты толстокожая, то от тебя не убудет!

Только муженёк Хэй и дочь старосты знали, за что её избили, но не могли признаться. Отцу девушка сказала, что ночью её на дороге изнасиловали. Староста скомандовал участковым раскрыть дело. Согласно показаниям девушки, голос преступника был похож на Муду. Когда Муду схватили, тот без утайки рассказал обо всём. Милиция не стала докладывать об этом деле в уезд, но и не отпустила Муду. По указанию старосты его задержали на пятнадцать дней.

III

Муженёк же быстренько развёлся с Хэй и женился во второй раз. Его новой избранницей стала дочь старосты.

Расставшись с богачами, Хэй не стала уезжать за тридевять земель, а вернулась в деревню. Несчастья укрепили её, и она не взяла у семьи мужа ни копейки. Хэй поселилась в коровнике, некогда принадлежавшем производственной бригаде. Услышав о случившемся, приехал старший брат и с криком «Сестрица!» разрыдался. Но Хэй его прервала:

— Чего ревёшь? Разве твоя сестра чем-нибудь себя опозорила?!

Опасаясь, что сестра, попав в такое положение, долго здесь не выдержит, он предложил ей вернуться домой, в родное селение. Хэй отказалась:

— Я не хочу уезжать, мне интересно, чем окончится игра этой семейки.

Днём она старательно ухаживала за выделенным ей му[6] земли, содержала его в порядке, не хуже любого мужчины. Когда темнело, готовила себе еду, метёлкой собирала у дороги траву и ветки, топила ими до жара кан. Ложась, она подставляла теплу то один, то другой бок и чувствовала себя уютно и спокойно. Раньше Хэй думала, что женщина без мужчины — лоза без дерева, воздушный змей с оборванной нитью, но оказалось, что женщина тоже человек и жить одной даже лучше! К ней часто наведывался Лайшунь — помогал нарубить дров, принести воды, просто поговорить. Она его кормила или угощала чаем, но когда темнело, всегда выпроваживала:

— Давай иди, а то найдётся много желающих почесать языком о дверь разведёнки!

Лайшуню было на это наплевать и он продолжал приходить. Приносил новости о том, что счетовод теперь вошёл в долю на мешочной фабрике, заработал кучу денег. Хэй и Лайшунь удивлялись такой удаче. Как-то раз она спросила:

— А как поживает та парочка?

— Когда есть деньги, то всё спорится, даже черти на тебя работают! Живот у той уже округлился, до конца года, наверное, родит.

Взгляд Хэй зачарованно застыл на горе по ту сторону реки, ей не было дела ни до облаков на небе, ни до дыма над деревней вдалеке. Лайшунь не знал, о чём она задумалась, а она не говорила. Наконец в углах её рта появилась лёгкая, слабая улыбка, и она велела Лайшуню уйти.

По деревне пошла молва, что у Лайшуня на неё виды. Хэй об этом поначалу не ведала, а когда в конце концов до неё дошли обрывки слухов, то сердце её забилось чаще. Утром, расчёсываясь перед зеркалом, она разглядывала своё отражение. Лицо было всё таким же тёмным, но лоснилось куда больше прежнего. Хэй с удивлением обнаружила, что вовсе не стара и даже не уродлива, и пробормотала:

— Разве я теперь ни на что не гожусь?

На скулах её выступил румянец, а сердце сладко заныло.

Когда вновь пришёл Лайшунь, Хэй исподволь следила за выражением его лица. Лайшунь наговорил ей много такого, от чего её уши начали гореть. Но она всё время вспоминала Муду. Из-за неё Муду схватили и держали пятнадцать суток, а его сгорбленный отец каждый день носил сыну еду. Как-то он споткнулся и рисовая каша выплеснулась на землю, старик сел на землю и заплакал. Это воспоминание резало ей сердце как ножом! В тот день, когда Муду отпустили, они встретились. У Муду отросла борода, он побледнел. Увидев её, он сказал:

— Хэй, не думал, что наврежу тебе, оставлю без мужа…

Однако с тех пор как она поселилась в коровнике, Муду больше не показывался. То ли считал себя виноватым и потому сторонился её, то ли потеплело и он отправился в горы носить ситник. Когда Хэй впадала в такую задумчивость, Лайшунь сразу успокаивался, вздыхал и увещевал её:

— Тот мерзавец бросил тебя, так это потому, что сердце его дурное, а глаза слепые! Он говорил, что ты уродина, а в чём уродство-то? Ты такая ладная, тебе ли печалиться, что не завела нового гнезда?

Хэй сразу же слегка улыбалась, чтобы Лайшунь не распускал язык. Лайшунь уходил от неё, предаваясь мечтам. Ему хотелось поболтать в школе с муженьком Хэй, отпустить несколько шуток.

Вскоре едва обретённое Хэй душевное спокойствие снова исчезло. Пришли осенние ливни, она сидела на кане и смотрела, как в луже перед входом булькают пузыри, поднимала глаза и видела поля, реку, громоздящиеся горы. Хэй была не очень образованной, однако её сердце сдавила какая-то лирическая грусть. Она вспомнила осенние дожди той поры, когда она жила в родительском доме, и ливни, которые видела, выйдя замуж, и душа её наполнилось тоской, которую некуда было выплеснуть. Оставалось лишь при тусклом свете заката спрятать лицо в ладони и прислушиваться, как частая дробь дождя становится реже и с карниза падают капли. Впав в оцепенение, она вспоминала всё происходившее после развода, родственников и мужчин, включая Лайшуня, и ей казалось, что всё это бессмысленный и быстро рассеивающийся сон.

Внезапно Хэй охватило беспокойство за своё поле на берегу реки. Эту землю ей дали недавно, и она посадила там редьку. Не поднимется ли река и не смоет ли урожай? Дождь уже ослаб, но ветер ещё держался. Хэй убедилась, что редька в порядке, а уровень воды почти не изменился. Река текла, переливаясь в лунном свете и бурля. Вдруг где-то вдалеке вспыхнул огонёк. Приглядевшись, она заметила на другом берегу какие-то красные точки, похожие на глаза лисицы, они то исчезали, то вновь показывались в новом месте. Тут же послышался всплеск и снова затих. Донёсся лёгкий скрип.

Хэй решила, что это чёрт, затаила дыхание и всмотрелась в приближающуюся чёрную тень. Оказалось, что это переходит реку человек, нагруженный ситником. По массивной фигуре и неловкой походке Хэй его узнала и позвала:

— Муду!

Муду перепугался, упал как подкошенный и выронил окурок, прочертивший на прощание красную дугу. Узнав Хэй, он поправил во мраке брюки и рассмеялся. Она поинтересовалась:

— Зачем в такую непогоду переходишь реку? Вода поднимется и утащит тебя к устью!

— Траву всю собрал и кабы не вернулся домой, то пришлось бы помирать в горах с голоду. А тебе чего не сидится дома и ты в одиночку сюда пришла?

— Я редьку проверить пришла, боюсь, не смыло бы её водой.

— Если есть будет нечего, ты ко мне приходи. У меня редька в этом году хорошая уродилась — белая такая, длинная, и на тебя хватит!

— А чего это я буду у тебя кормиться?!

Этот вопрос ошарашил Муду, он вспомнил, что перед ним женщина молодая и недавно разведённая, и пыл его как-то поумерился. Он долго не находил что сказать и наконец грубовато спросил:

— Хэй, а ты мужика ещё не завела? В наше время без мужика никак! Решишься, так гляди в оба, выходи за того, кто тебя любит!

У Хэй тотчас заложило нос, её бросило в жар, охватила слабость, и пришлось опереться на иву.

Договорив, Муду замолчал и, не дождавшись ответа от женщины, страшно разволновался. Оба они погрузились в молчание, обратив внимание на реку, ивы и окружающую природу, но только не на друг друга. И лишь услышав, как где-то вдалеке залаяли собаки, они очнулись, и Хэй сказала:

— Пора возвращаться.

Муду почувствовал, как давит на него тяжесть коромысла. На обратном пути оба молчали.

Через десять дней к Хэй пришла сваха и сказала, что некий мужчина готов выложить за неё триста юаней выкупа. Хэй поинтересовалась, кто это. Оказалось, Лайшунь. Хэй подумала: «Так вот кто это. Он и на такое способен!» Она пришла в смятение. Сваха продолжала:

— Жених бедный, но ладный, да и родом не из этих мест. После свадьбы увезёт тебя отсюда, тебе не будет колоть глаза та семейка, душа успокоится!

Хэй возразила:

— То, что он небогат, мне не помеха, я сама из бедной семьи. Но я решила не уезжать, я хочу восстановить справедливость и померяться с ними силёнками!

Сваха совсем не обрадовалась:

— Ты неверно оцениваешь силы! Они ведь породнились со старостой, у них и деньги, и власть. Что ты можешь им сделать?

— Я ничего, а вот закон может!

— У тебя вместо головы тыква, раз додумалась до такого! Что такое закон? Кто у власти, тот им вертит.

— По-твоему, совсем ничего не выйдет?

Сваха продолжала:

— А чем тебе не мил Лайшунь? У вас же с ним на лицах написана любовь, тебя официально сватают. А ты чего теперь отказываешься?

— Кто это сказал, что я путаюсь с Лайшунем?

Они поссорились, сваха ушла и несколько дней не показывалась, Хэй же не на шутку рассердилась.

Как-то вечером пришла другая сваха, на этот раз от Муду. Хэй расхохоталась:

— Моя дверь для холостяков как мёдом намазана!

Сваха рассказала, что ей велел прийти старенький отец Муду, потому что, когда спрашивали самого Муду, тот говорил, что она ему нравится, но он ей не пара. И сегодня вечером они шли сюда вместе с Муду, но на полдороге тот обнял дерево и дальше его сдвинуть не удалось. Хэй слушала и не могла удержаться от смеха. Потом смех сменился слезами, она распростёрлась на кане и горько зарыдала. Сваха решила, что её рассказ тронул сердце женщины, и добавила:

— Какие домашние дела у Муду, ты знаешь. Он беден, но сердцем чист. А от богатства ты уже настрадалась. Человек он смирный, преданный, душой прост, но не без амбиций, как говорится, «попробовав пять злаков, мечтает о шести вкусах»… Говорят, Лайшунь предлагал тебе триста юаней выкупа, а я вот кладу на тумбочку триста пятьдесят от Муду!

Сваха ушла, Хэй схватила деньги и бросилась за ней, но не догнала, вернулась к себе и просидела полночи в оцепенении.

Как закончили с посадкой пшеницы, Хэй вышла замуж. Муду выбрил голову и подбородок до металлического блеска, нацепил на пояс красную шёлковую ленту, надел новую шляпу и потчевал во дворе вином родственников и гостей. Пить он не умел, но за компанию выпил с гостями несколько рюмок. Голова его стала тяжёлой, а ноги лёгкими, слова полились потоком, он усиленно угощал гостей и не хотел верить, что их животы уже полны. Муду уговаривал:

— Ешьте ещё, разве с трёх чашек будешь сыт! Я вот только на добавку по две чашки съедаю!

Хэй сидела на кане, ей по правилам положено было не выходить. Через окно доносились звуки трапезы, а затем смех и крики, это гости раззадоривали Муду. Взглянув в окно, она увидела стену и вспомнила, что раньше жила по другую её сторону, вспомнила историю с картошкой. В голове её не укладывалось, как в жизни человека могут быть такие передряги? Скосила глаза на гостей, но не увидела среди них Лайшуня. Вдруг на её сердце навалилась огромная тяжесть, дыхание перехватило, и она задышала неровно. Вошёл Муду и со словами «Голова болит» повалился на кан и отключился. Затем зашёл его отец-горбун и позвал сына несколько раз, но Муду не просыпался:

— Ну ты, Муду, даёшь! Тебе нужно привечать гостей, а ты уже спишь?!

Горбун взял подголовник и положил его под голову сыну. Хэй присмотрелась — это был каменный подголовник, тот самый, который она когда-то им подарила.

Наступила ночь, Муду проснулся и увидел, что Хэй оделась в новое и сидит у лампы. Эти обновки вернули Хэй юность, и сердце Муду заволновалось. Он позвал её и рассмеялся. Ему хотелось подойти, но он робел, а на месте тоже было не удержаться, он был смешон, как сконфуженный сорванец. Хэй знала, что он девственник — не красавчик, бедный, с плохо подвешенным языком. Откуда ему было приобрести опыт с женщинами? Хэй было и смешно, и жалко его, она пригладила блестящие волосы и подумала: «Я теперь его жена и принадлежу ему…» Хэй подошла к нему, притворилась немного смущённой, глаза кокетливо блеснули. Муду резко задул свет и, как голодный тигр, набросился на неё.

Проснувшись на рассвете, Хэй почувствовала, что её жизнь полностью изменилась. Она смотрела на руку, сдавившую её тело, мощную, как будто из стали, с бугрящимися мышцами и светлой порослью волос. Наконец взгляд её упал на отполированное до блеска тутовое коромысло, висевшее на двери их спальни. Она подумала, что до сих пор оно кормило два рта, а теперь к ним добавится ещё один. Её сильный, словно буйвол, муж день за днём, год за годом будет отдавать свои силы и жизнь ей, а ещё больше этому коромыслу. В носу Хэй вдруг засвербило. Муду наконец проснулся и стал что-то бессвязно рассказывать, говорил, как он будет любить её, он может ударом кулака убить собаку, но никогда этот кулак не упадёт на неё, твердил, что ему нужна только она одна и он всю жизнь будет этим доволен и даже не посмотрит на полевые цветы с обочины. Он, Муду, как будто ещё рассказывал о своих холостяцких горестях, о том, как, увидев в ущелье парочку собак, которые… Хэй вдруг спросила:

— Муду, а почему ты вчера не позвал на свадьбу Лайшуня?

— Звал, он обещал прийти, но не пришёл.

— Он тоже хороший человек, ты на него не сердись, а как-нибудь в удобное время угости его вином.

— Ладно.

Через три дня Муду, продав ситник, возвращался домой и около деревенского тока встретил Лайшуня. Тот почему-то сильно похудел, глаза у него были мутные и потухшие.

— Муду, какой ты теперь весёлый! Завёл жену и сразу ожил!

Муду сложил руки в благодарственном жесте и попенял Лайшуню, что тот не пришёл на свадьбу. Лайшунь ответил:

— Тогда не пришёл, так, может, сегодня водкой угостишь?

— Идёт! Я только что продал ситник, так что монета в кармане есть. Ты подожди здесь, я схожу куплю, — ответил Муду, тотчас же понёсся в посёлок как ветер и вернулся назад с бутылкой. Лайшунь отказался пойти домой, где приготовили бы что-нибудь из еды, и предпочёл пить прямо здесь, не закусывая. Мужчины стали пить прямо за скирдой, отхлёбывая из бутылки по очереди.

Муду был не мастак пить, после нескольких глотков в глазах у него стало двоиться, Лайшунь же продолжал пить сам и спаивать приятеля. И вот после одного из тостов Лайшунь вдруг разрыдался:

— Муду, ты мой друг! Ты можешь взять мою одежду, но не должен отнимать у меня жену!

Муду опешил и заверил, что он не способен на такое подлое дело. А Лайшунь продолжал:

— Хэй тебе жена, но и мне жена! Я раньше тебя сделал предложение, но я давал триста юаней, а ты триста пятьдесят, и она досталась тебе! Денег, мне просто не хватило денег!

Муду понял, что Лайшунь страдает, к тому же Хэй ему говорила о том, что Лайшунь засылал сваху и предлагал триста юаней.

— Лайшунь, ты напрасно обижаешь меня и обижаешь Хэй. Она пошла за меня не из-за денег, она мой выкуп вообще не взяла!

Соперник на секунду остолбенел и рыгнул.

— Это правда?

Муду поклялся небом. Лайшунь тогда поднял бутылку и сказал:

— Я напрасно обвинял её и потому не пришёл на свадьбу. Давай выпьем, сначала я, потом ты!

Муду неудобно было отказаться, он ведь как будто обидел Лайшуня, и он снова приложился к бутылке. Вскоре у него закружилась голова и тело обмякло. Их заметил один мальчишка, который сразу побежал к отцу Муду. Когда старик пришёл на место, Муду уже был пьян вдрызг, а Лайшунь продолжал его поить. Отец вырвал бутылку, разбил её вдребезги и выругал Лайшуня:

— Лайшунь, что ты за подлец! Не смог сосватать женщину, так решил выместить злость на моём сыне! Ты знаешь, Муду доверчивый и меры не знает, а ты решил до смерти его упоить?

Лайшунь тоже был сильно пьян и начал оправдываться, что он не со зла. Старик в гневе дал ему подзатыльник, взвалил на спину сына и пошёл домой, не переставая ругаться.

IV

Без вины виноватый Лайшунь долго не решался зайти в гости к Хэй.

Хэй же часто вспоминала его, говорила Муду, что Лайшунь не такой уж плохой. Муду не знал, что сказать в ответ. А вот стоило его отцу острым совиным взглядом заметить вдалеке Лайшуня, как он начинал браниться и заканчивал свою тираду словами:

— Мы бедные, бедные, но порядочные. И никакой котяра не должен осквернять наш очаг.

Муду не мог взять в толк, о чём говорит отец. Хэй же понимала, что это камень в её огород: «Муду тебя не достоин, но раз ты стала его женой, то не должна давать повод для пересудов». Может, лицо у Хэй и было грубым, но сердце — нет, она сама настрадалась от загулов первого мужа и не хотела, чтобы Муду страдал.

Однако, просыпаясь по утрам, она слышала школьный звонок. Протяжный звук проникал в комнату, тревожил её душу, и Хэй вспоминала мужчину с белым лицом, который звонил, и не могла удержаться от мыслей о нём: хорошо ли он спал? Что делает и думает, сидя у ворот?

Муду пробуждался сразу после звонка, это уже стало привычкой. После этого он отправлялся на поле и там, раздевшись до пояса, копался в земле, с него кривыми струйками стекал перемешанный с пылью пот. Иногда Муду уходил далеко в горы за ситником или таскать уголь. Он был весь чёрный, как закопчённый чайник, только глаза сверкали. Передвигался с трудом, как зубья пилы, встретившие крепкую балку. Тяжелейшая работа, крайнее изнурение довели Муду до истощения, он как будто забыл, что рядом с ним на кане лежит тёплая женщина, и каждую ночь засыпал как мёртвый. Однако жизнь не становилась лучше. Хэй чинила одежду отцу и сыну, вкусно готовила, однако бедность их семьи была словно бездна, безвозвратно поглощавшая деньги. Глядя на соседей, они понимали, что шанса выбраться у них нет. Все трое горестно раздумывали, что делать.

— Муду, — обратилась Хэй, — ты с коромыслом скитаешься по горам, все силы отдаёшь, но денег не прибавляется. А счетоводу почему-то деньги легко даются, нужно и нам придумать другое занятие.

— Ты что, снова туда вернуться захотела?

— С чего мне возвращаться в этот срам? Я просто думаю, почему другие зарабатывают, а мы не можем? Я не говорю, что нам нужно так же разбогатеть, но нельзя жить в нищете.

Чем же заняться? Муду ничего не мог придумать и походил на тигра, хватающего когтями воздух, у Хэй тоже от тяжких раздумий появились круги под глазами. Однажды Муду пошёл в посёлок. Путь его лежал мимо мешочной фабрики, в которой имел долю счетовод. Там шумели вязальные и прядильные машины, рабочие сбивались с ног, управляясь с работой, дело было поставлено с размахом. Муду охватило восхищение, и он не смог сдержать свой порыв. Зашёл на фабрику, осмотрелся. Увидев входящего через ворота счетовода, обратился к нему:

— Дядюшка, этой фабрике нужны ещё люди?

Счетовод носил очки на кончике носа и на людей смотрел той половиной глаз, что виднелась выше дужки:

— Конечно, нужны!

— Примите меня, я тоже буду вязать мешки!

Видя, что на них смотрят рабочие, счетовод рассмеялся:

— Посмотри на тот валун. Сколько раз ты сможешь поднять его?

Муду снял рубаху, напряг живот, почерневшая кожа натянулась, как на барабане. Он поднял камень один раз, второй, и так сорок восемь раз, на его лице выступил жаркий пот. Рабочие уже не могли сдержать смешков. Положив валун, Муду сказал:

— Это я ещё голодный, а съел бы четыре чашки риса, то поднял бы шестьдесят раз!

— Отлично, — с издёвкой сказал счетовод, — тебе этим делом и нужно заниматься. Иди посмотри, кому в посёлке нужно камней натаскать для стен! Давай-давай!

Муду понял, что его разыграли, и от гнева его лицо стало чёрно-багровым.

Дома он рассказал об этом Хэй, жену всю затрясло, она начала бранить его:

— Кто тебя просил ходить к нему? Я лучше с голоду помру, чем попрошу у них помощи!

— Он не взял меня на завод, ну и не надо. Завтра снова пойду к нему, возьму в кооперативе кредит. Будет капитал, займёмся в посёлке торговлей.

— Не вздумай ходить к нему! Думаешь, он даст тебе кредит? Все, кому нужен кредит, ему тайно подношения несут! Чем что-то ему дарить, уж лучше в реку бросить, хоть плеск услышим!

Они спорили-спорили и наконец умолкли.

На следующий день Муду вышел из дома в мрачном настроении, но когда вернулся в полдень, то его лицо излучало радость. На вопрос Хэй Муду ответил, что в посёлке встретил Лао Ци из семьи Ванов, тот тоже был человеком порядочным. Чтобы открыть дело, у Лао Ци не было ни денег, ни умения, и он отправился за горы на тунгуаньские угольные копи. Спускаться в шахту — всё равно что с чертями водиться или отправиться в гости во дворец Яньвана — владыки ада, однако он остался целёхонек и за три месяца заработал тысячу триста юаней. А вернувшись, закупил материалы, чтобы строить новый дом. Хэй никогда не бывала в Тунгуане и не представляла, что такое работа на шахте, поэтому возможность много заработать грубой силой очень обрадовала её сердце. Они с мужем стали собирать в дорогу пожитки и деньги, но тут вернулся сгорбленный отец и, узнав об этом начинании, затряс головой как погремушкой:

— Я бывал в тех краях ещё при прежней власти. Там за деньги жизнью расплачиваются. Слышал, что приличные девушки не выходят за тамошних мужиков, ведь если выйдешь, то три года моча будет чёрной, а там того и гляди и вдовой останешься!

Заговорив о вдовстве, он сразу почувствовал, что при невестке, уже лишившейся одного мужа, сказанул лишнего. Хэй на это ответила:

— Любой физический труд тяжёл. Я пойду узнаю у Лао Ци, как там на самом деле обстоят дела.

Позвали Лао Ци, расспросили его хорошенько, и он рассказал:

— Да, там нелегко, но вовсе не так ужасно, как рассказал дедушка. А вот денег можно заработать много, всё зависит от удачливости.

Муду уверенно заявил:

— С удачей у меня в порядке. Разве то, что я в тридцать с гаком лет нашёл себе жену, не говорит о везении? — и решил, что нужно ехать. Хэй и отец не стали его останавливать.

В день отъезда они специально пригласили на обед Лао Ци и попросили позаботиться о Муду на чужбине, тот ведь человек простоватый и неловкий. Лао Ци дал слово. Тогда старичок установил алтарь, чтобы сын поклонился небу, земле и предкам. Затем Муду отступил к воротам, повернулся, стал в проёме и начал читать дорожные заклинания. Начертил четыре горизонтальные и пять вертикальных оберегающих линий. Жена со слезами проводила его в путь.

С уходом Муду Хэй осталась спать одна на огромном земляном кане. Муду всегда храпел, и она привыкла сладко дремать под храп мужа. Теперь же без этих громовых раскатов она несколько раз за ночь просыпалась. Глядя в окно на ночное небо, украшенное редкими звёздами и освещённое луной, бросавшей серебристый луч на кан, Хэй страстно молилась о здравии мужа. Однако каждое утро её тревожил школьный звонок, резкий и тоскливый, словно печальная песня.

Весь труд в поле лёг на Хэй. Она мотыжила землю, искала навоз, собирала урожай. Другие уже озимые высадили, а у неё ещё земля не вскопана. Отец Муду пытался помочь ей, но начал харкать кровью и слёг. Пришлось звать на дом знахаря и варить лекарство из трав.

Через два дня она вновь пришла на поле и обнаружила, что кто-то вскопал почти всю землю. Хэй удивилась: пампушку всегда найдётся кому доесть, но неужели бывают охотники помочь в поле? Кто это сделал и почему? Глубокой ночью, когда тучи поглотили луну, Хэй вновь пошла на поле и увидела там тень, которая то наклонялась, то поднималась. Изумлённая Хэй подошла поближе — это оказался Лайшунь!

Она его не окликнула, а просто стала за спиной, прерывисто дыша. Лайшунь услышал эти необычные звуки, обернулся, но ничего не сказал, лишь его глаза светились, в темноте был отчётливо виден их удивительный блеск.

— Чего это ты взялся вместо меня копать? — в голосе женщины улавливался гнев.

— К вам домой мне путь закрыт. Неужели и на поле прийти нельзя?

Хэй не знала, что ещё сказать. Помолчав, она подняла лопату и взялась за работу. Лайшунь тоже принялся копать. Они были рядом, но ничего не говорили, из-за охвативших их смятения и растерянности им казалось, что они очень-очень далеки друг от друга.

В эту ночь небо будто вымазали углём, в поле не было ни души, даже собак бродячих, только сурки рылись в земле. Хэй с Лайшунем работали до первых петухов и вскопали всё. Хоть поднимали они и не целину, но сквозь сырость и росу земля издавала густой и свежий аромат. Хэй и Лайшунь сели на траву. От волнения они не чувствовали усталости. Пытаясь скрыть смятение, они наперебой заговорили. Хэй больше не могла сдерживаться и, охваченная неподобающими чувствами, велела:

— Лайшунь, спасибо тебе. Иди домой спать.

Но сказано это было без особой настойчивости и с нежностью, к счастью, выражение её лица скрыла ночь. Лайшунь возразил:

— Не хочу я, чтобы ты меня благодарила. Да и в любом случае по ночам мне не спится.

— Ну… Тогда пойдём ко мне, я приготовлю тебе что-нибудь поесть.

— И ты осмелишься?!

И в самом деле, на это Хэй не решилась бы. Хотя сгорбленный старичок и болел, но не оглох и не ослеп. К тому же муж не дома, и если посреди ночи приведёшь к себе здоровенного мужика, то чего говорить о мнении других, тут сама бояться будешь. Она опустила голову и попросила:

— Лайшунь, ты больше не помогай нам.

Тот как ужаленный подскочил с места:

— Я всё равно буду помогать! Не могу я видеть, как ты надрываешься!

В темноте Лайшунь подошёл к ней поближе, ей в нос ударили густой табачный дух и кислый запах мужского пота. Хэй почувствовала, как дрожащие горячие и грубые мужские ладони ищут её руку. Как током ударенная, она дёрнулась, попыталась его стукнуть, но промахнулась и бросилась домой.

На следующий день в полдень почтальон принёс ей письмо от Муду, находившегося где-то во тьме подземелья за тысячу ли[7] от неё. Иероглифов Муду знал не больше, чем Хэй, послание было написано на картонке от пачки папирос и состояло из одного предложения в несколько слов: «Скоро похолодает, ночью не спится, передайте мою мохнатую О». Хэй прочитала трижды, но никак не могла взять в толк, что такое О? По словам «ночью не спится» она предположила, что муж намекает на то, чем они занимались, погасив лампу. Её разозлило, что он помнит только об этом. Но в конце концов Муду всё же думает о ней, и перед её глазами встало его некрасивое, но милое лицо. Она сердито выпалила:

— Вот балда!

Старик же, сжимая в руке купюру в пятьдесят юаней, пришедшую вместе с письмом, радовался и внимательно следил за выражением лица невестки, когда та читала письмо. Почувствовав неладное, он поинтересовался содержанием, и Хэй, сгорая от стыда, зачитала ещё раз вслух. Тут старик всё прояснил:

— Эхе-хе, это он просит передать его куртку, подбитую овчиной. Муду просто забыл иероглиф и вместо него нарисовал кружок.

От этих слов лицо Хэй сразу потухло.

Оставшись одна, Хэй посмеялась над своей нелепой догадкой. Всё-таки муж у неё малограмотный трудяга, для него написать письмо не легче, чем в забой спуститься. Уж если он будет писать, то только при крайней нужде, и откуда у него возьмутся силы и время на любовные послания? Она глубоко вздохнула и заволновалась: как этому простофиле живётся на чужбине, без близких? Чем он питается? Где спит? Как под землёй вслепую, на ощупь ползёт и тащит уголь? Хэй радовалась, что вчера ночью не позволила Лайшуню взять себя за руку и тем самым обидеть мужа, который зарабатывает для неё деньги!

Подумав о Лайшуне, Хэй решила проявлять максимальную осторожность, чтобы сохранить верность мужу. Но для молодой женщины, обуреваемой желаниями и впустую проводящей ночи на большом кане, выполнить этот долг было очень трудно. Она чувствовала угрызения совести за то, что обидела Лайшуня. «Всё-таки он хороший человек», — пробормотала она про себя. А ведь когда Хэй повторно выходила замуж, то вполне могла выбрать Лайшуня. Пути брачных дел воистину неисповедимы. Женщина вручает своё тело и душу одному мужчине, или другому, в его единоличное владение, и когда мужа нет дома, то всё равно никому нельзя ею пользоваться. Загадочна судьба человеческая…

Когда Хэй пошла на поле собирать редьку и заметила вдалеке Лайшуня, то поздоровалась первой. Стоило женщине проявить приветливость, как Лайшунь аж засиял. Они стояли под тёплым солнцем начала зимы, говорили и не могли наговориться. Лайшунь открыл ей глаза на живую воду, текущую в реке вдоль поля, на синеватую, как язык пламени, дымку у подножия скал на другом берегу, на линию дальних гор, изогнутую игрой света и облаков в причудливую дугу. Хэй родилась в горах и тридцать лет прожила здесь, но в первый раз прониклась удивительной красотой этих мест.

Хэй начала округляться, её тело, прежде состоявшее из сплошных мышц, теперь стало нежным и мягким, в углах рта залегли складочки, отчего её губы стали казаться более пухлыми. На те пятьдесят юаней, что каждый месяц присылал Муду, она выправила сгорбленному отцу новую войлочную шляпу, а себе сшила голубую в белый цветочек блузку. Блузка получилась скромной и простой, но со вкусом. Когда, скрепив волосы на затылке, Хэй с корзинкой редьки в руке шла на реку мыть овощи, то выглядела очень даже элегантно. Однажды она бежала по тропинке и сзади её осветили лучи солнца, вышедшего из-за горы. Кто-то увидел её и воскликнул: «Красотка!» Хэй от стыда аж присела на месте. Это был Лайшунь. Он ещё сказал, что когда она бежала, то лучи заката обрисовали вокруг неё багряный контур — «как будто это был свет, исходящий от бодхисатвы!»

Хэй очень волновалась из-за болезни старика. Улучшений не намечалось, силы с каждым днём оставляли его. Рис, овощи и чай у них были, а вот скоромного они себе позволить не могли. Тогда Хэй пошла на канал, где, зайдя босыми ногами в воду, стала собирать в иле ракушки, которые горцы называли «морскими коровками». Дома она обдала их кипятком, наскребла мяса и поджарила его, чтобы попотчевать отца. Однажды в полдень, когда старик, отобедав, лёг на кан отдохнуть, а Хэй забралась на изгородь, чтобы снять ботву батата, развешанную там для просушки и предназначенную на корм свиньям, Лайшунь, подойдя к воротам, тихонько окликнул её.

С загадочным видом Лайшунь прошептал:

— Старик дома?

— Уснул.

Лайшунь тотчас перескочил порог и встал под шатром из виноградной лозы, окутавшей весь двор.

— И хорошо, что уснул. А то он меня боится, словно тигра или леопарда.

— У тебя дело?

Лайшунь ничего не ответил и расплылся в лукавой улыбке. Он стоял в лучах света, пробившихся сквозь лозу, шаловливый, как мальчишка, и разворачивал свёрток из бордовых листьев клещевины.

— Сегодня нам улучшили питание, каждому дали по четыре кусочка. Я видел, как ты ловила морских коровок в воде, и подумал, что в желудке у тебя, должно быть, пусто. Один кусок я съел сам.

В свёртке лежали три жирных куска свинины, приготовленной в соевом соусе.

Горячая волна вдруг прошла по сердцу Хэй, но, принимая свёрток, она возразила:

— Я не прожорлива! Ешь сам, я не буду.

— Почему не будешь?

— Я и так толстая, и чем больше ем, тем сильнее толстею. Ешь сам, пока другие не увидели и не вышло неприятностей.

— Ну тогда один кусок мне, два тебе!

Хэй съела кусочек, рот её наполнился слюной. Второй кусок она завернула в листья и оставила, как она сказала, для старика. Тут из дома показался горбун с пылающими от гнева глазами и загромыхал:

— Не нужно мне это мясо! Жена Муду, как ты не боишься отравиться? Выплюнь его!

Пошатываясь, он подскочил, выхватил мясо у неё из рук и бросил его на землю, а затем растёр его ногой в жирную лепёшку. Тощим пальцем старик ткнул в нос Лайшуню и закричал:

— Лайшунь, паскудник! Чего это ты взялся ей мясо дарить?! Даже если она будет помирать с голоду, тебе какое дело? Добряк выискался! Муду нет дома, и ты решил напасть на беззащитных! Раз ты такой умник, то шёл бы заигрывать с дочкой старосты!

Лайшунь, не смея поднять глаз, с позором ретировался за ворота. Старик, не успев выплеснуть возмущение, пошёл в дом, но обмяк и сел на пороге, его пробил холодный пот, на губах выступила пена.

Чтобы соседи не проведали о случившемся, Хэй побыстрее закрыла ворота, отвела старика на кан, пооправдывалась перед ним, а затем ушла в свою комнату. Её возмутило, что горбун лезет не в своё дело и суетится на ровном месте. Упрёки старика, наоборот, заставили её по-другому посмотреть на Лайшуня… Женщины потому являются женщинами, что, в отличие от мужчин, их сердце таит море сочувствия. Женщине достаточно одного прикосновения и нескольких слов — и её сердце покорено. Если же мужчина упорно гнёт первобытную линию завоевателя, то женские чувства тают, как снег. Но у сметливых мужиков припасён ещё один приём — прикинуться обиженным, от чего море женской жалости становится бездонным и безбрежным. Этим путём пошёл и Лайшунь.

Когда на следующий день Хэй сама пришла в школу после уроков, чтобы успокоить его, лицо Лайшуня было исполнено грусти. Пришлось Хэй задержаться у него подольше и застирать замоченную в тазике одежду.

В этот вечер луна лила кристальный свет, пели сверчки, была чудесная погода — в общем, прекрасный момент для излияния чувств. Лайшунь, увидев, с какой заботой Хэй отнеслась к нему, воспрянул духом и наговорил много двусмысленностей. Глядя на то, как развеваются волосы Хэй, стиравшей одежду, Лайшунь не совладал с собой и его изголодавшиеся руки сомкнулись на её талии. Хэй забилась в панике, но бесполезно. Сначала она ещё кричала: «Лайшунь! Лайшунь! Ты с ума сошёл?!» — но затем замолчала и в полузабытьи повалилась на кровать. Жалость — это сильная сторона женщин и одновременно причина их слабости. Сегодня вечером это познала и Хэй.

Когда женщина очнулась, то огонёк в лампе был не больше фасолины, он замирал, но никак не гас, язычок пламени слегка синел и напоминал дымку, дрожал и не успокаивался. Хэй вспомнила, что этот сильный мужчина не был с ней груб, как Муду, а терпеливо ласкал её. Она поняла, что он имеет большой опыт в отношениях с женщинами… Но затем она ощутила пустоту в душе, повернулась, встала и, не взглянув на Лайшуня, пошла домой.

Лайшунь не понял её настроения, не нашёл подходящих слов и молча смотрел, как она уходит. Вдруг она услышала, что в школе на полную катушку включили радиоприёмник.

V

Наступил четвёртый месяц, и приехал Муду. Муж Хэй и раньше был тёмен лицом, теперь же уголь забился в его крупные поры и не вымывался, сделав его похожим на негра. Куртка из овчины истёрлась в лохмотья, но в её матерчатом накрепко зашитом внутреннем кармане лежали две тысячи сто двадцать юаней. Возвращаясь издалека, он ехал на поезде, ловил машины, ночевал в гостиницах и три дня и четыре ночи не раздевался. Когда дома купюры вытащили, то, пропитанные потом, они размякли и жутко воняли. Односельчане считали Муду героем — за несколько месяцев он заработал такую кучу денег! Муду не скупился на рассказы о Тунгуане, как будто вернулся из-за границы.

Деньги привели к моральному падению сына счетовода, но они же доставили Муду невероятную радость.

И лишь ночью он рассказал правду о темноте и ужасах подземного мира. О том, как, взяв с собой тридцать лепёшек, он грыз их в шахте, словно дикий зверь. Когда же он поднимался наверх, то у выхода из шахты толпились родственники горняков и всматривались, когда же появится их человек, а его никто не ждал. Ослеплённый солнцем, он делал несколько шагов, садился на корточки и долго привыкал к свету. Муду рассказал, что научился угождать духам, купил амулет из персикового дерева. Однажды при обвале у него на глазах камнем задавило шахтёра из его звена, из головы товарища фонтаном брызнула кровь. У Хэй волосы дыбом встали от ужаса, она закрыла мужу рот, стиснула его в объятиях и своим мокрым от слёз лицом увлажнила пропахшую потом грудь мужа, его руки и лицо. Историю с Лайшунем она, разумеется, рассказывать не собиралась.

На поселковом рынке Муду встретил счетовода, и тот поинтересовался:

— Муду, ты разбогател?

— Если сравнивать с вами, то моё богатство — что мизинец против туловища!

Счетовод расхохотался и добавил:

— Я тогда тебя не взял на работу и не дал кредит как раз для того, чтобы подтолкнуть тебя взяться за дело, а ты и впрямь обогатился! Как ты распорядишься двумя тысячами? Может, положишь в кредитный кооператив, чтобы получить с процентами, когда родятся дети или внуки?

Муду рассказал об этом жене, та настаивала, что эти деньги не нужно оформлять во вклад, но тем более нельзя тратить абы как. Надо открыть дело. В итоге остановились на ресторане, ведь Муду, кроме грубой физической работы, ни на что не годился. В посёлке в самом начале Восточной улицы сдавалось небольшое помещение за сорок юаней в месяц, это их устраивало.

С тех пор как они открыли ресторанчик, на большой иве перед входом днём и ночью трепетал в зелени призывный флажок. Посёлок не процветал, и у его жителей не было принято днём есть вне дома, но поскольку он находился на перекрёстке дорог, то сюда со всех сторон заезжали деловые люди, рабочие, командированные, как раз они и питались в ресторанах. Для Хэй с мужем клиент был как бог, ему с улыбкой составляли компанию, когда он отдыхал на каменной лавке под ивой, заваривали чай, готовили лапшу. Хэй раскатывала для лапши тесто толщиной в лист бумаги, тряся при этом над столом своими полными отвисшими грудями, затем, дожидаясь, пока Муду вскипятит воду, высовывалась в окно и болтала с посетителями. Клиентов становилось всё больше, заметив любопытство хозяйки, они охотно рассказывали удивительные байки о крысах-оборотнях, о людях, женившихся на духах, что вызывало живейший отклик у Хэй, охавшей то от ужаса, то от радости. Клиенты ресторана любили поговорить с хозяйкой, слава её распространялась повсюду, заведение процветало. По вечерам поселковые любили выпить водки, и в ресторане становилось весьма шумно. Водка заставляла горцев развязать языки; они начинали нести пошлости, усаживали с собой Муду, но поскольку тот не пил, то звали Хэй составить компанию. Когда трое-пятеро мужиков, схватив её за руки, уговаривали выпить, то и Муду просил её не отказываться и хихикал. Подвыпившие гости матерком поздравляли Муду с выпавшим на его долю мужским счастьем, ведь у него такая пригожая и способная жена. Муду тоже не отставал в похвальбе и хвастал своей мужской силой. Сменялись дни, и вскоре все в близких и дальних окрестностях узнали об этом ресторане, и когда заговаривали о нём, в первую очередь вспоминали его хозяйку. Не обошлось и без обсуждения Хэй в среде местных шалопаев.

Однажды, когда время обеда уже прошло и Муду отправился домой присмотреть за отцом, а Хэй, помыв разделочную доску, села передохнуть, в дверь заглянул её бывший муженёк. Увидев, что Хэй подняла голову, он напустил на себя серьёзный вид и с подчёркнутым равнодушием стал подстригать щипчиками ногти на руке.

— Ты чего пришёл? Если поесть, то мы сейчас закрыты!

Бывший муж ей ответил:

— Чего ты ко мне как к чужому, всё-таки я тоже твой мужчина! А у тебя дела идут неплохо!

— На еду хватает! — отрезала она и снова взялась за чистку доски. Она думала, что он ушёл, но, подняв голову, обнаружила, что он по-прежнему стоит на пороге, переступая с ноги на ногу и сосредоточенно смотрит на какую-то вещицу у себя в руке.

— Что это у тебя? — спросила Хэй, не ожидавшая, что он ещё здесь.

— Ты про что? — переспросил бывший муж и вошёл внутрь. Разжав ладонь, он показал электронные часы синего цвета, на их экране постоянно мелькали две чёрные точки.

— Хочешь, отдам тебе?

Хэй презрительно сплюнула, выволокла его из ресторана и плотно закрыла дверь.

Однако сам счетовод иногда заходил к ним, чтобы заказать угощение для своих гостей. Если он приходил, то Хэй делала вид, что с ним незнакома, и с нарочитым спокойствием рассчитывала его, копейка в копейку. Муду услужливо приглашал сесть, выпить чаю, а когда счетовод заканчивал трапезу, то Муду угощал его своими папиросами. Когда счетовод расспрашивал, как идут дела, муж Хэй подчёркивал, что по доходам им не сравниться с фабрикой счетовода. Угодливость Муду раздражала Хэй, она ему на это и прилюдно намекала, и много раз говорила без свидетелей. Но Муду упорствовал:

— Всё-таки счетовод большой человек в наших местах!

И тут первый раз в жизни Хэй плюнула человеку в лицо.

К ним потекли деньги, прибыль была приличная, вот только здоровье сгорбленного старичка становилось всё хуже. Он пролежал на кане полмесяца и уже не мог пить бульон, наконец его жизненные силы иссякли, и он отправился на небеса. Супруги закрыли ресторан на десять дней, оплакали старика и предали его земле. Горбун всю жизнь провёл в бедности, отличался твёрдым характером и умер с чистой совестью. Его уход, с одной стороны, снял с них часть забот, но с другой — теперь Хэй и Муду приходилось каждую ночь одному сторожить заведение, а другому дом. Муду давно уже охладел к делам постельным и по один-два месяца не прикасался к жене.

Лайшунь по-прежнему работал в школе: грел воду, готовил еду, давал звонки, выполнял всякие поручения. Всякий раз, когда он видел, как бывший муженёк Хэй на переменках обнимается с дочкой старосты, как они шушукаются, то возмущался. Иногда они ругались, опрокидывали столы и стулья, выбрасывали из окон подушки, чайники, бельё. В такие минуты Лайшунь вспоминал о своих отношениях с Хэй. Но его необузданные чувства могли найти выход только на стороне. Когда умер отец Муду, он в глубине души испытал облегчение, но всё же купил жертвенной бумаги, сжёг её у гроба и поплакал. Муду, увидев искреннее горе односельчанина, был очень тронут и попытался его успокоить. Хэй же сказала:

— Пусть поплачет, это бывает нелишним!

Но смысл её слов понимали только она и Лайшунь.

После этого случая неприязнь Муду к Лайшуню исчезла, и тот стал в свободное время приходить в ресторанчик. Там его ждали тёплый приём, угощение и питьё. Лайшунь отличался сообразительностью, глаза его всё замечали, руки-ноги работали как надо, и он стал помогать им убирать и мыть посуду, привлекать клиентов, рассказывать им о блюдах, в этих делах он действительно был намного толковее Муду.

Но Хэй понимала, что на уме у Лайшуня, и беспокоилась. Лайшунь продолжал помогать, Муду всё лучше относился к Лайшуню, и тот старался ещё больше. Хэй наедине говорила Муду:

— Это ведь наш ресторан! Зачем нам чья-то помощь? Если он снова придёт, то пусть ничего не делает!

— Хочет человек помочь — и пусть помогает. Он ведь от чистой души это делает. Если же мы резко откажем, то это будет не по-дружески и мы обидим его в лучших чувствах!

Хэй было нечего возразить.

Однажды вечером под тусклым светом луны Хэй пришла домой ночевать. Уселась во дворе, вытянула ноги и начала растирать поясницу. Ворота были открыты, и Хэй видела, как под старыми софорами в полумраке колышется от ветра молодая поросль. Вдруг послышался какой-то неясный звук, как будто шуршание ползущей змеи. Женщина удивилась. Тут в зарослях под софорами вспыхнул огонёк, словно тёмно-красный светлячок. Хэй насторожилась и спросила:

— Кто там?

Подошёл Лайшунь.

— Чего ты прячешься? Я уж подумала, что это вор!

— Ты сегодня дома, а Муду этой ночью в ресторане?

— Мы по очереди дежурим. Да ему сегодня ещё фарш нарубить надо. Как ты здесь оказался?

Освещённый луной Лайшунь ответил:

— Я из школы, специально пришёл сюда!

Сердце Хэй трепыхнулось:

— Ну садись, смотри, как хорошо сегодня светит луна. Ты в последнее время домой ездил? Кричали ли птицы об урожае?

Лайшунь почувствовал смятение в сердце и словах женщины и постарался воспользоваться этим:

— Вчера ночью дважды кричали, через четыре дня наступит «малое изобилие».[8] После «малого изобилия» уже можно будет хвалиться видами на урожай, пшеница в этом году колосится лучше, чем в прошлом. У нас в горах она только начинает колоситься, от долины отстаёт на двадцать дней, так что, когда подойдёт время жатвы, буду у вас жнецом.

Хэй слегка улыбнулась:

— Ну вот, опять ты нам во всех делах помогаешь…

— Хэй, мне снятся сны… Умом я понимаю, что мне не следует приходить к тебе домой, но каждый раз после того, как я вижу тебя во сне, просыпаясь, прихожу в смятение…

— Что за сны? — спросила женщина.

— Иногда мне снится, как ты в новом платье идёшь по посёлку. Люди играют на инструментах, а ты поёшь. На вид тебе лет семнадцать-восемнадцать. Иногда же мне снится, как ты сидишь под ивами у ресторана и плачешь. Когда сон хороший, то я беспокоюсь, ведь говорят, что сны сбываются наоборот. Когда же снится несчастье, то боюсь, как бы оно не сбылось, и тогда бегу проверить, как дела. Разве это не смешно?

Хэй и точно рассмеялась:

— Уста у тебя, Лайшунь, словно мёдом мазаны. Как начнёшь говорить, заслушаешься!

Лайшунь с самым серьёзным видом повторил:

— Это всё правда! Если я хоть в слове соврал, пусть черти заберут мою душу!

Женщина смотрела на Лайшуня, на его худое лицо, белизну которого не затемнял даже загар. Мужчина отвечал ей ещё более смелыми взглядами, видя, что его чувства взаимны, и его душа взмыла к облакам.

В следующий миг женщина отвернулась и стала смотреть на луну и на пару птиц, примостившихся на иве у стены. Птицы были супругами, они ухватились когтями за тонкую ветку, чтобы сохранить равновесие. Одна из них уже уснула, а другая полубодрствовала-полудремала. Хэй подумалось, что люди как птицы: днём летают крылом к крылу, а ночью льнут друг к другу во сне, в этом и заключена вся жизнь. Но Лайшунь, сидевший перед ней, был совсем одинок, по ночам ему снилась чужая жена! Ощутив всю печаль ситуации, она невольно вздохнула:

— Лайшунь, если тебя возьмёт тоска, ты приходи ко мне домой. Тебе ведь уже немало лет, почему ты не найдёшь себе жену?

Эти слова задели его за живое, но Лайшунь не заплакал, а наоборот, засмеялся.

— Чего ты смеёшься?

— На роду мне написано быть холостяком! Вот если бы тогда я чаще тебя проведывал… Но Муду больше сопутствовала удача.

Хэй ничего не ответила.

— Хэй, а Муду хорошо с тобой обращается? Ресторан — это, конечно, хорошо, но очень утомительно. Ты должна заботиться о своём здоровье. Когда у тебя наступают женские дни, нужно держаться от холодной воды подальше, а ты, наоборот, ходишь на реку и набираешь два полных ведра.

Хэй поразилась — ему-то об этом откуда ведомо? Неужели по лицу заметил? Муду никогда не обращал внимания на такие вещи. Надо же, муж, с которым ешь и спишь, ничего не знает, а какой-то Лайшунь всё видит! Хэй вдруг поняла, как заботится о ней этот белолицый мужчина, и была этим очень тронута.

— Он глуповат, но меня слушается.

Они говорили о том о сём, Лайшунь позабыл о времени, и Хэй тоже. С тех пор как её выдали замуж в долину и она уехала с гор, Хэй никогда не разговаривала с бывшим мужем на родном говоре. Когда она вышла за Муду, тот не обижал её, но ему и в голову не приходило, что его жене может быть одиноко. Но всё-таки человек есть человек, ему хочется ласки, особенно женщинам, порой они тигрицы, но иногда им хочется быть кошечками!

Слово за слово, и незаметно, как-то само собой Лайшунь взял её за руку, стал ласкать её, поднёс к губам. Хэй не произносила ни звука… Когда всё закончилось, она проводила его до ворот. В небе светили звёзды и луна, сгустилась ночь, деревню окружали поля почти созревшей пшеницы, она колыхалась в лёгком ветре, отчего лунный свет как будто переливался волнами. Хэй несколько раз вдохнула полной грудью густой пьянящий воздух апрельского поля.

Ресторан работал каждый день и не закрывался даже в дни жатвы. Муду, как трудолюбивый вол, по ночам жал пшеницу, молотил её, рыхлил землю, сеял, а днём трудился в ресторане, уставал нечеловечески. Покончив с делами, он, подобно мёртвой змее, свалившейся с дерева, распластывался на кане и проваливался в беспробудный сон.

Хэй, проснувшись посреди ночи, не могла его разбудить и просто ждала, когда раздастся школьный звонок.

Теперь они не были бедняками, у них, на зависть односельчанам, тоже завелись деньги. Хэй, встречаясь со счетоводом или бывшим муженьком, больше не старалась обойти их подальше, а держала голову высоко. Однажды в день ярмарки в одной частной лавочке, торговавшей одеждой, её бывший муженёк и дочка старосты, спросив цену на шёлковый шарфик, подняли шум в надежде выторговать половину юаня. Хэй подошла и небрежно спросила:

— Сколько стоит?

Ответ был:

— Тринадцать юаней.

— Дайте один, — сказала Хэй, вытащила из кармана деньги и, взяв шарф, как ни в чём не бывало ушла.

Муженёк и Старостина дочка покраснели от гнева. Этот шарф Хэй никогда не носила. Муду спросил:

— Зачем ты тогда его купила?

— Зачем? Ты что, не понимаешь?!

Увидев, что Хэй не жалеет денег, Муду тоже постепенно стал позволять себе кое-что. Чужаки часто подзуживали его сыграть с ними на деньги, а когда Муду проигрывал, то заставляли его покупать вино и сигареты либо приходили в ресторан, чтобы погрызть свиные ножки или съесть пару чашек лапши. В конце концов он пристрастился к картам, играл ночами напролёт и не задумывался о том, что Хэй проводит ночь на огромном кане совсем одна.

Хэй была недовольна отсутствием внимания. Когда приходило время еды, она готовила к рису пару блюд и ставила к столу два стула, чтобы они ужинали вместе. Муду же вываливал закуски в большую чашку поверх риса и отправлялся за дверь искать знакомых, чтобы разговаривать с ними и есть одновременно. После ужина Хэй просила Муду побыть с ней, но тот упирался:

— Всё, что касается ресторана, решай сама. Зачем мне об этом рассказывать?

— Может, о чём-нибудь другом поговорим?

— О чём ещё? Не о чем! Спи давай.

Ложась, он сразу с храпом засыпал.

Когда приходил Лайшунь, то Хэй его подолгу не отпускала. Однажды вечером Муду вновь пошёл играть на деньги, а Лайшунь с Хэй проговорили до глубокой ночи, и когда речь зашла о Муду, то Хэй горько вздохнула и на глазах её выступили слёзы. Лайшунь пытался её успокоить, но от его утешений ей становилось только больнее, в конце концов она бросилась к нему на колени и зарыдала… Дважды закричал петух, стукнули ворота, и в комнату вошёл Муду. Свет был выключен, вдруг какая-то тень мелькнула за окном:

— Хэй, за окном вроде кто-то есть?

Перепуганная женщина ответила:

— Кто же там, чёрт, что ли?

Муду сбросил одежду, лёг на кан и, засыпая, пробормотал:

— С глазами у меня что-то не то, почудился кто-то… Говорят же, что бывают на свете черти. Хоть я и не видел, но вечером лучше пораньше закрывать окна.

— Вот как ты обо мне заботишься! Пусть черти приходят, раз дома никого другого нет, хоть они составят мне компанию.

— Говорят, что черти бывают, но где они водятся? Спи давай, — и Муду захрапел.

VI

Иногда жизнь круто поворачивает, и тогда участники и свидетели оказываются застигнутыми врасплох. За одну ночь счетовод оказался в беде и попал в тюрьму, дали ему пятнадцать лет.

Он нарушал закон и за последние три года в корыстных целях вложил в частные предприятия тридцать три тысячи юаней общественных денег. С помощью кредитов он выжимал подношения и заработал этим неправедным путём шесть тысяч шестьсот юаней.

Следственная группа из уезда работала в посёлке десять дней. Утром десятого дня резкий звук клаксона разбудил Хэй, спавшую в ресторане. Она выглянула из окна. На востоке занимался рассвет, у дома счетовода стояла арестантская машина. У Хэй душа ушла в пятки, она побежала в дом расталкивать Муду, спавшего как убитый, и зашептала:

— Быстро поднимайся, полиция за кем-то приехала!

Они вышли на улицу, где уже было полно народу, все перешёптывались.

Хэй пошла узнать:

— Кого забирают?

— Тебе ли не знать? Злу воздаётся злом, а добру добром. Пришло время и счетоводу понести наказание!

Хэй, однако, не могла взять в толк, что ей должно быть известно?! Счетовод самодурствовал, и, будучи его невесткой, Хэй подозревала, что он замешан в тёмных делишках, но наверняка ничего не знала. Она надеялась, что в будущем свёкра настигнет кара, но когда сверкающие наручники сомкнулись на запястьях счетовода, а бывший муженёк с плачем бросился вслед за машиной, сердце Хэй смягчилось и она пробормотала:

— Этой семье конец, всем им конец!

Когда они вернулись в ресторан, то побледневший Муду с несколько побледневшим лицом спросил:

— Хэй, придут следователи. Ты им какие доказательства предъявлять будешь?

— Они меня не искали, а если придут, то что я могу им сказать?

— Люди говорят, что это ты написала письмо с разоблачениями.

Тут Хэй поняла, что имел в виду тот человек на улице.

— Это всё слухи, он ведь вызывал всеобщее возмущение. Я на него не доносила.

— Странная штука жизнь. Только что он был богачом, почётным директором школы, носил красные ленты, а тут раз — и превратился в злодея!

— Да что ты понимаешь! Тебя обманывают, а ты и не ведаешь. Он финансировал школу, чтобы у него было прикрытие, но небо всё-таки не прощает негодяев.

— Так что, теперь его сын больше не будет учителем?

— Может, и так, — сказала Хэй и замолчала.

Её бывшего муженька уволили из школы, ему вновь пришлось вернуться в крестьяне. Он уже не мог водить школьников на стадион играть в баскетбол, увял, будто побитый инеем, обрюзг и подурнел. За грехи старших расплачиваются дети. Ему пришлось продать половину новенького кирпичного дома, и всё равно ещё восемьсот юаней он оставался должен. Говорили, что от горя он по ночам дома плакал навзрыд.

Лайшунь поведал Хэй о злоключениях её бывшего, и та сказала мужу:

— Муду, они растратили общественные деньги и теперь должны всё до последней копейки вернуть в казну, но денег-то у них не осталось, горе-то какое…

Муду стиснул кулаки.

— Ну и хорошо, пусть идёт и вешается!

— Мне кажется, что раз у нас жизнь наладилась, обида прошла, а их настигла кара… Опять же, он ещё молод, у него мать, жена, и нужно продолжать жить. Давай я помогу им деньгами, что скажешь?

— Чего это ты? Разве ты не станешь посмешищем?

— А над чем тут смеяться? Когда он развёлся со мной, то люди смеялись надо мной, а если я сегодня помогу им, то и смеяться будут над ними!

Она была непреклонна, и Муду пришлось подчиниться.

Хэй пошла к бывшему мужу, его мать от стыда скрылась во внутренней комнате и не смела показаться. Муженёк сидел один в окружении голых стен; шкафы и бельевые сундуки были проданы. Увидев, что Хэй достаёт деньги, он бросился на землю и поклонился Хэй в ноги. Он рассказал ей, что когда счетовода забрали, то старосте объявили строгий выговор по партийной линии, сняли с должности и отправили мелким служащим в администрацию другой деревни. А вторая жена бывшего муженька Хэй собрала вещи и вернулась жить к родителям.

Вскоре в деревне вновь принялись обсуждать второй брак бывшего мужа Хэй. Мол, сначала новобрачные ни днём ни ночью не отлипали друг от друга, сутки напролёт занимались у себя в комнате понятно чем, да так, что школьникам через окно всё было видно. Затем жене это надоело, и она часто не ходила в школу на ночь. При этом её заметили обнимающейся с неизвестным симпатичным юношей в воротах уездного города. Слухи об этом передавались из уст в уста, муженёк же пребывал в неведении, а когда наконец понял, что жена спит с другим, то устроил ей несколько взбучек. Теперь они спали вместе, но не прикасались друг к другу. Потом договорились, что раз в неделю в воскресную ночь будут предаваться животной страсти, однако жена в те дни после ужина выпивала три таблетки снотворного и в полузабытьи позволяла мужу делать с собой всё, что он хотел. Узнав об этом, Хэй огорчилась. С одной стороны, она, конечно, злорадствовала, но с другой — её возмущало жестокосердие Старостиной дочки.

Хотя муженёк и не разошёлся с женой, но поскольку та не возвращалась к нему, то жил он, как разведённый. Однажды, когда Муду и Хэй оба были в ресторане, за порогом раздался робкий оклик: «Брат Муду!» Муду пригласил гостя войти, заварил чай, тут пришёл Лайшунь, и у троих мужчин завязался разговор по душам. Муженёк спросил:

— Брат Муду, собираюсь отправиться за горы на тунгуаньские шахты добывать уголь. Как туда добраться?

Лайшунь удивился:

— И ты пойдёшь на шахты? Какая нужда тебя туда гонит?

— Мне позарез нужны деньги!

Муду отозвался:

— Поработать там, конечно, можно, но головушку свою надо беречь. Если судьба к тебе благоволит, то помучаешься несколько месяцев и на заработанное откроешь дело.

Хэй скрылась в тени и не подходила к столу. Ей подумалось, что будь у её бывшего такие мысли и настрой в прежние времена, то он не скатился бы до нынешнего жалкого состояния. Тут на неё нахлынули воспоминания о перипетиях собственной жизни, и на глазах невольно выступили слёзы.

Деньги испортили её бывшему муженьку жизнь, а теперь ему нужно их добывать. Вся его жизнь проходит под гнётом денег.

Муженёк и точно отправился в Тунгуань. Но вскоре пришла телеграмма с сообщением, что в шахте произошёл обвал и его задавило. Когда привезли труп, Хэй пошла посмотреть. Черепа не осталось, только кожа от лица. Хэй заплакала и потеряла сознание. Очнувшись, она принесла из ресторана сухую тыкву и водрузила её трупу на шею, чтобы создать видимость головы.

В тот год осенью в стране развернулись дальнейшие реформы, и с городских заводов и учреждений каждый день к ним в посёлок приезжали сбывать продукцию и закупать местные товары. В посёлке расширили две улицы. Раньше в глубине ворот вдоль дороги сидели женщины, которые совмещали шитьё с досужими разговорами. Теперь же там поставили деревянные щиты с огромными окнами, чтобы можно было навесить полки и развернуть торговлю. Ресторан Хэй тоже расширился, вместо одной комнаты он теперь занимал три и поглотил всё пространство до ив. Готовили они теперь не только лапшу, но и всякие мясные и овощные закуски. Поваром за сто юаней в месяц наняли почтенного Гуаня из уездного центра. Муду, кое-как одетый, занимался грубой работой. Хэй же, облачённая в чистое, с непокрытой головой, ухаживала за посетителями. Мытьём чашек и котлов занималась нанятая пышнозадая женщина. У неё не было ни отца, ни матери, жила она в семье брата, и её пригласили работать за тридцать юаней в месяц со столом и жильём.

Хэй очень нравилась эта толстуха. Вечером, когда заведение закрывалось, Хэй укладывала её с собой, они обсуждали мужчин и женские дела. Толстуха была женщиной грубоватой, но проницательной. Как-то она поинтересовалась, почему Хэй с мужем не спят вместе, и Хэй излила ей душу.

В ресторан часто заходил Лайшунь, общался с хозяевами и работниками, выпивал по три стопки подогретого вина и задумчиво созерцал столб света, падавший в зал через дыру в крыше. Хэй отправляла толстуху мыть чашки, а сама садилась за стол, пила вино и молчала.

Однажды вечером Хэй взяла толстуху с собой домой ночевать, а Муду снова остался в ресторане. Старый повар спросил его:

— Муду, почему ты не идёшь вместе с женой? Ты мне не доверяешь?

— Что здесь спать, что там, какая разница?

— Большая! Жене твоей и прижаться не к кому!

Муду рассмеялся:

— Да мы уже в возрасте и не молодожёны!

Старик продолжал:

— В возрасте? Тебе что, столько же, сколько мне? Да я в твои годы и на одну ночь вне дома не оставался.

Муду снова ухмыльнулся:

— Да я иногда возвращаюсь, и всё проходит как надо, раз в месяц или в полмесяца, полный порядок!

— Ну что ты за мужик! А слово ласковое жене сказать? В уездном центре по дамбе за городом супруги каждый вечер вместе прогуливаются. — Повар вздохнул и добавил: — Всё-таки в городе и в деревне порядки отличаются.

Когда Муду спал в ресторане, Хэй несколько раз посылала туда посреди ночи толстуху за какой-нибудь вещью. Один раз по возвращении служанка имела такой вид, будто её обидели. Хэй притворилась, что ничего не заметила.

Вечером пятнадцатого дня восьмого лунного месяца[9] луна на небе была особенно круглой. Все сидели по домам, ели лунные пряники,[10] чистили арахис и каштаны. Клиентов в ресторане в тот день было крайне мало. Старик повар уже после обеда вернулся к себе домой в уездный город, толстуха навела порядок пораньше, расставила на каменном столе у ворот вино и сласти, чтобы вместе с хозяевами отпраздновать, но Хэй нигде не было видно. Муду сказал:

— Почти наверняка пошла в школу. Лайшунь там сегодня совсем один, она пошла его позвать.

Но время шло и шло, а она не возвращалась. Муду послал толстуху проверить. Вернувшись, та доложила, что школьные ворота заперты и ни души там нет.

В это время за пятьдесят ли оттуда в горной деревушке произошёл один случай. У входа в деревню пронзительно закричал ребёнок:

— Эй, скорее сюда! Смотрите, как интересно! Повязали одной верёвкой, староста уже там!

Сидевшие по домам и евшие лунные пряники жители подумали, что к ним приехал циркач с обезьянками, чтобы порадовать сельчан в эту праздничную ночь, или что с гор вернулся охотник и принёс какого-то диковинного зверя или птицу. Все разом выбежали посмотреть, в чём дело. В брошенной хижине на бахче, что за ручьём, через который был перекинут мостик из одного ствола ивы, прятались связанные верёвкой голые мужчина и женщина, едва прикрытые одеялом. Староста вёл допрос.

— Откуда вы?

— Из Сычуани.

— Зачем пришли сюда?

— Шли домой, стемнело. Решили провести ночь здесь.

— Кем вы друг другу приходитесь?

— Супруги.

— Чем докажете? Есть с собой брачное свидетельство? Или вы любовничаете не по закону? Может, ты работорговец, обманом похитивший эту женщину?

— Нет же. У меня есть документ с печатью. Мы работаем не дома и торопились вернуться к празднику, но не успевали…

Слова звучали убедительно, староста развязал путы, выпроводил зевак и вернул одежду. Но деревенские посчитали, что даже если они супруги, которым пришлось заночевать вне дома, то всё равно они виноваты в том, что испортили сельчанам настроение, оказавшись в такую прекрасную ночь рядом с их деревней. Поэтому в наказание парочку окатили с головы до пят ведром холодной воды. Те вскрикнули и припустили по дороге. Оступившись, женщина упала и охнула. Мужчина помог ей встать и нетерпеливо сказал:

— Нужно бежать. Тогда мы вспотеем и холод не проникнет в кости!

Женщина подняла голову и побежала, поддерживаемая спутником. Она не знала, как далеко бежать и что ждёт её в конце пути — горечь или сладость, страдание или отрада?

(Впервые опубликовано в журнале «Жэньминь вэнъсюэ», 1985, № 10.)

Перевод А.А. Родионова