Миф о 1648 годе: класс, геополитика и создание современных международных отношений

1. Введение: «долгий XVI век» и меркантилизм

«Долгий XVI век» (1450–1640 гг.) обозначает, по Валлерстайну, прорыв к нововременной капиталистической миросистеме [Wallerstein. 1980. Р. 8]. С этой точки зрения меркантилизм «в историческом отношении стал защитным механизмом капиталистов в государствах, которые на одну ступень отставали от наиболее сильного элемента системы» [Wallerstein. 1979. Р. 19]. Такая ситуация, предположительно, сложилась в абсолютистской Франции. Независимо от регионально различных режимов контроля рабочей силы международная экономика раннего Нового времени является капиталистическим миром-экономикой, а правящим классом Франции тогда оказываются капиталисты, причем «успех в меркантилистской конкуренции исходно был производным от эффективности производства», а «среднесрочной целью всех курсов меркантилистских государств было повышение эффективности производительной сферы» [Wallerstein. 1980. Р. 38].

В этой главе подобная оценка опровергается путем демонстрации того, как именно отношения собственности и власти в период раннего Нового времени оформляли докапиталистическую и донововременную структуру и динамику международной ранненововременной экономики. Глава начинается с прояснения природы меркантилистской торговой политики, понимаемой как политически конституированный неравный обмен, который обеспечивал сохранение средневековых практик в мире раннего Нового времени. Эта интерпретация строится на фундаментальном различии между коммерческим капитализмом, чьи доходы порождались исключительно в сфере товарооборота, и нововременным капитализмом, предполагающим качественное преобразование производственных отношений. Во втором разделе рассматривается классовый характер ранненововременной торговли, показываются «территориальные» следствия данного типа защищаемой военными силами морской геоторговли, а также ее конкурентные и военные последствия. Затем обсуждается вопрос, действительно ли меркантилистская геоторговля и промышленная экономическая политика способствовали преобразованию торговых отношений, подталкивающему их в сторону настоящего капитализма. В третьем разделе производится попытка определить, привело ли меркантилистское развитие закрытых торговых государств к их экономической унификации. В конце главы я пытаюсь более точно очертить базовое различие между меркантилистскими торговыми практиками и нововременным капитализмом, показывая некоторые долгосрочные контрпродуктивные тенденции коммерческого развития в период раннего Нового времени, соотносящиеся с определившими их классовыми альянсами, чтобы в итоге прийти к адекватной периодизации Нового времени на уровне международной экономики.

2. Теоретические предпосылки: меркантилизм как торговый капитализм

Согласно общепринятой интерпретации меркантилизма, центральные правители получили контроль над национальной экономической политикой и внешней торговлей, захватив права территориального суверенитета и включив города в королевства. Средневековые схоластические экономические учения, подчиненные моральным и религиозным теориям, уступили место секулярным, «научным» способам определения источников богатства, при этом меркантилизм впервые в истории поднял государственную экономическую политику на общенациональный уровень. Крупнейшие архитекторы государственных систем – особенно начиная с Кольбера – осознанно стремились к объединению фрагментированного экономического пространства в общенациональную экономическую территорию. Торговая политика, протекционизм, экспортные субсидии, отмена внутренних тарифов, построение транспортных сетей, поощрение импортозамещающего мануфактурного производства и демографический рост – все это выглядит гигантским шагом вперед по сравнению с беспорядочными и бессвязными средневековыми практиками. Теорема о положительном торговом балансе, рассматривавшая золото как главный оплот национального богатства, начала определять государственную экономическую политику. Само существование государственной экономической политики, координирующей экономическую жизнь с общегосударственными целями, стало шагом к построению замкнутой экономической территории.

Но говорят ли эти шаги о наступлении Нового времени? Способствовал ли меркантилизм развитию капитализма? Означает ли он наступление эры нововременной международной экономики, как утверждают представители миросистемного анализа? Каково было отношение между меркантилизмом и абсолютизмом? Насколько далеко зашло создание единообразного внутреннего рынка? Другими словами, перевешивают ли эти изменения те различия, которые существуют между меркантилизмом и экономическим либерализмом?

В статье, опубликованной в 1948 г., Якоб Винер подверг критике стандартный взгляд, предполагающий, что меркантилизм открыто подчинил стремление к богатству стремлению к наращиванию силы нации. По Винеру, превалирующая концепция, согласно которой богатство было лишь средством для высшей политической цели, возникла из неверных «экономических представлений» [Viner. 1969. Р. 71] торговцев, которыми, как предполагается, на самом деле двигали иные мотивы. Меркантилистские трактаты предполагают, что богатство и сила были «связанными целями», «каждая из которых ценна сама по себе» [Viner. 1969. Р. 74]. Смешение силы и богатства у Винера не позволяет расшифровать следующее круговое рассуждение: так же, как сила государства зависела от накопления богатств, накопление богатств само зависело от государственной силы. Оно приводит к тому поспешному выводу, что две цели обладали равновеликими статусами. То есть Винер упускает именно специфические социальные условия накопления богатства в эпоху раннего Нового времени^[163].

Благодаря сохранению единства политики и экономики в Европе раннего Нового времени, накопление, как и раньше, определялось политическими факторами. На уровне меркантилистской торговой политики это означало, что в мировом рынке в период раннего Нового времени были выстроены системы обмена, на фундаментальном уровне остававшиеся связанными с «архаичной» логикой торгового капитализма, основанной на асимметричных условиях торговли. Однако на самом деле такой торговый капитализм характерен практически для всех предшествующих торговых систем, включая Ганзейский союз, итальянские города периода Возрождения или же средневековые торговые пути в Индийском океане. Согласно Морису Доббу, меркантилизм

…был монопольной политикой, подобной той, что на более раннем этапе была развернута городами в их отношениях с окружающими селами и что использовалась купцами и купцами-мануфактурщиками привилегированных компаний в отношениях с ремесленниками. Такая политика стала продолжением и развитием главной стратегической цели городского Склада (Staple)^[164], а ее параллели можно обнаружить в политике таких городов, как Флоренция и Венеция, Брюгге и Любек XIII и XIV вв., которые в предыдущих главах получили название «городского колониализма» [Dobb. 1946. Р. 206].

Густав Шмоллер, говоря о политиках средневековых городов, отмечает, что «основной момент этой политики сводился к тому, чтобы наделить всеми преимуществами горожан и поставить в невыгодное положение конкурентов, находящихся за пределами города… Все ресурсы муниципальной дипломатии, конституционной борьбы между сословиями (Stande) и, в конечном счете, силовые методы применялись для того, чтобы получить контроль над торговыми путями (Straftenzwang) и присвоить права склада (staple rights)» [Schmoller. 1897. S. 8,10]. Как писал Маркс, «не только торговля, а и торговый капитал старше капиталистического способа производства и в действительности он представляет собой исторически древнейшую свободную форму существования капитала» [Маркс, Энгельс. Т. 25. Ч. 1. С. 357]. Развитие этих торговых схем определялось тем, что купцы опирались на политические торговые привилегии, дарованные правителями, которые устанавливали монополии на особые виды торговли, связывающие разделенные в территориальном отношении центры производства и обмена и порождающие прибыль посредством эксплуатации наличных различий в ценах [Wolf. 1982. Р. 83–88]. Торговые монополии выдавались либо на определенный регион, либо на определенные товары. Богатство приобреталось только в сфере товарооборота. «Дешево купить, чтобы дорого продать» – вот максима торгового капитализма, которая могла работать только потому, что разницы в ценах поддерживались монополиями искусственно, то есть политическими и военными средствами, устраняющими возможность экономической конкуренции [Маркс, Энгельс. Т. 25. Ч. 1. С. 362]^[165]. «Без регулирования числа участников и сохранения ценовой маржи между тем, что купцы покупали и тем, что они продавали, купеческий капитал иногда мог бы давать неожиданно большие прибыли, но не смог бы сформировать постоянного источника прибылей» [Dobb. 1946. Р. 200].

Именно манипулирование мировыми ценами позволило привилегированным торговцам получать свои прибыли от несправедливого обмена, блокируя при этом систематическое инвестирование производства, дабы подорвать позиции конкурентов. Торговцы, конечно, получали прибыль дважды: в первый раз продавая местные товары за рубежом (экспорт), где монопольное предложение сталкивалось с конкурентным спросом, повышающим цены, а во второй раз – продавая иностранные товары дома (импорт), снова пользуясь своим статусом монопольного поставщика, имеющего дело с конкурентным спросом.

По своей ненасытности и жестокости колониальная эксплуататорская политика XVII–XVIII столетий мало чем отличалась от методов крестоносцев более ранних веков, которые вместе с вооруженными купцами из итальянских городов разграбили византийские территории Леванта… «Значительные дивиденды Ост-Индских компаний, сохранявшиеся на протяжении долгого периода, явно указывают на то, что компании превратили свою власть в прибыли. Компания Гудзонова залива скупала бобровые шкуры за товары, стоившие семь-восемь шиллингов. На Алтае русские продавали местному населению железные котелки – каждый за столько бобровых шкур, сколько могло уместиться в нем. Голландская Ост-Индская компания платила туземным производителям перца примерно одну десятую той цены, которую она получала в Голландии. Французская Ост-Индская компания закупила в 1691 г. восточных товаров на 487 000 ливров, которые были затем проданы во Франции на 1 700 000 ливров… Рабство в колониях стало другим источником гигантских доходов»; производство сахара, хлопка и табака целиком строилось на рабском труде [Dobb. 1946. Р. 208].

При режиме поддерживаемой политическими средствами разницы в ценах не существовало долгосрочной тенденции к уравниванию нормы прибыли. Политически защищенные двусторонние торговые структуры были противоположностью нововременных «свободных» коммерческих многосторонних отношений. Рост торгового накопления был возможен только за счет количественного увеличения объемов торговли, политического изгнания конкурентов с рынка (как внутренних, так и внешних), а также завоевания новых рынков и торговых путей. Поэтому само поддержание или расширение этой господствующей стратегии воспроизводства правящего класса целиком и полностью зависело от сохранения соответствующих национальных и международных политических условий.

3. Классовый характер морской торговли и ее геополитические последствия

Главный геополитический итог заключался в том, что морские торговые пути Средиземноморья, северной Атлантики и Балтики времен Средневековья, а также трансатлантические пути в период раннего Нового времени стали «территориализованными». Это означало, что они должны были охраняться военным силами, что объясняет жалобы на рост оборонительных доходов и создание военно-морских сил. Купцы вынуждены были путешествовать с конвоем, то есть в сопровождении военных судов [Mettam. 1988. Р. 299]^[166]. В противном случае они сами шли на милитаризацию, дабы выполнять две функции сразу – торговать и воевать.

Логика политической торговли означала, что государства стали стремиться к исключительному контролю над морями и за пределами береговых линий. Понятие «суверенитета моря» в XVI–XVII вв. привело к борьбе «mare clausum^[167] против mare liberum^[168]», в ходе которой Англия, Франция и Голландия пытались оспорить претензию Испании на исключительное владение океанами [Grewe. 1984. S. 300–322]. Хотя сначала Англия, выступая против Испании, отстаивала свободу морей, позднее Джон Селдон принял испанскую позицию, чтобы защитить принадлежащее Стюартам фактическое dominium maris^[169] в споре с голландцами, чьи низкие издержки во фрахтовом деле привели к разработке аргумента mare liberum (Гуго Гроций). Свобода морей означала, однако, не их деполитизацию и интернационализацию, а их разделение между главнейшими торговыми морскими державами. Если разработанная к середине XIX в. доктрина «свободных дверей», увековечившая принцип равных торговых возможностей, была основана на капиталистической свободной торговле, практики mare liberum оставались привязаны к системе конкурентного национального меркантилизма [Grewe. 1984. S. 559–566]. Разделение океанов не вело к установлению смежных морских пространств, а следовало пересекающимся линиям морской торговли. На практике суверенитет перемещался с купеческими конвоями, конвои же не заходили на суверенные территории. Так же, как суверенитет побережья был учрежден линией береговой артиллерии, суверенитет морей был реализован за счет военной охраны торговых путей: terrae dominium finitur, ubi finitur armorum vis – «контроль над страной кончается там, где заканчивается сила оружия» [Grewe. 1984. S. 386]. Действенность вооруженных сил расчерчивала границы морского суверенитета. Наглядно это можно представить так: море было «территориализовано» по линиям торговых путей, размеченных торговыми постами, бастионами и укрепленными складами. Поскольку же моря были «территориализованы», торговые порты и прилегающие к ним территории были связаны этими линиями военизированной торговли с соответствующими странами-метрополиями. Межконтинентальные империи времен раннего Нового времени были по своей сути морскими империями.

В этих условиях геоторгового обмена экономическая конкуренция приобрела форму военно-политической конкуренции соперничающих государств за рыночные монополии, колонии и торговые направления^[170]. Конкуренция была «исходно внеэкономической, предполагающей пиратство и выкупы, дипломатию и союзы, торговые эмбарго и неприкрытую вооруженную борьбу с соперничающими купцами и городами» [Katz. 1989. Р. 99]. Она напрямую выражалась в почти постоянных войнах, связанных с морской торговлей, которые велись политическими соперниками, – такова господствующая логика взаимодействия международных морских акторов в этот период. «Торговая конкуренция, даже в те периоды, которые официально считались мирными, вырождалась в необъявленную вражду, которая погружала нации в череду следующих друг за другом войн, а все войны направляла в сторону торговли, промыслов и колониальных прибылей, что отличало их от всех войн, которые были до, и от всех, что придут после» [Schmoller. 1897. Р. 64].

Но какими бы ни были обстоятельства неудачного превращения городов в олигархические купеческие республики, как, например, в случае с Объединенными провинциями, фундаментальная разница между торговыми городами Европы Высокого или Позднего Средневековья и торговыми государствами периода раннего Нового времени состояла в том, что могущественные территориальные монархи присвоили право распределять торговые монополии и грамоты между городами и купеческими компаниями собственных территорий^[171]. Поэтому купцы не могли создать собственную политическую организацию по модели городов-республик или союзов городов, они должны были обращаться к Короне, дабы договариваться об этих ключевых политических правах на обогащение, получая взамен от Короны военную защиту на море. Эта монопольная политика «была давней “политикой городов, вписанной в дела государства”» [Dobb. 1946. Р. 2006; Munkler. 1992. S. 208].

Результатом этого классового альянса стала организация внешней торговли через королевские торговые компании – гигантские военно-коммерческие машины, чьи корабли, хотя они и ходили под королевским флагом и с королевской комиссией, принадлежали зачастую частным предпринимателям и управлялись ими. Эти частные предприниматели делили расходы и доходы с Короной [De Vries. 1976. Р. 128–146]. Как акционерные общества торговые компании были частными предприятиями, а как компании, созданные по указу короля и зависящие от королевских торговых льгот и привилегий, они являлись государственными агентствами, обладающими правами суверенитета. Например, «в Англии из двадцати пяти судов, составлявших экспедицию Дрейка в Вест-Индию в 1598 г., только два были поставлены непосредственно Короной; и хотя сам Дрейк выступал в качестве адмирала Елизаветы и имел официальные инструкции, только около трети экспедиционных расходов было покрыто правительством» [Anderson. 1988. Р. 27]. Именно эти полунезависимые морские компании всегда стояли на пороге необъявленных морских войн.

Почти постоянное состояние войны между главными торговыми нациями географически иллюстрируется внешней политикой Людовика XIV. Его продвижение в сторону Вест-Индии, подкрепленное созданием Французской Вест-Индской компании, привело к неудачной попытке оттеснить голландскую торговлю путем прямого завоевания Объединенных Провинций в 1672 г. За этим последовала англо-французская торговая война 1674 г., а также борьба с Испанией за asiento(право поставлять рабов) в период Войны за испанское наследство [Kaiser. 1990. Р. 151–152]. Английская и Голландская Ост-Индские компании сами стали непримиримыми конкурентами в юго-восточной Азии. Протекционистский «Закон о мореплавании» Кромвеля (1651 г.) был направлен непосредственно против голландского превосходства в чрезвычайно выгодном фрахтовом бизнесе и привел к эскалации англо-голландского геоторгового соперничества. Английские «Законы о мореплавании» (1651, 1660, 1662 гг.) стали поводом для англо-голландских морских конфликтов 1652–1654, 1665–1667 и 1672–1674 гг. (в последнем случае конфликт был связан с вторжением Людовика XIV в Голландскую республику). Во всех трех войнах целью Англии был подрыв голландского мореплавания и торговли и особенно голландского контроля над западноафриканской работорговлей. Торговля в раннее Новое время зависела от бдительной морской политики и коммерческого законодательства. Она опиралась на силу государств. Торговля, стратегия и безопасность слились с неразделимом единстве.

В то же самое время эти гибридные государственно-частные корпорации с трудом удерживались под государственным контролем. Соответственно, границу между каперством и открытым пиратством определить было весьма сложно, и сами правители не могли ее точно задать. В самом деле, каперство являлось неотъемлемой частью агрессивной геоторговли. В юридическом отношении, корсары были капитанами частных судов, которые имели выданные королем права на захват чужих кораблей, тогда как пираты атаковали все суда без разбора. Пираты были преступниками вне закона, а корсары – политическими врагами [Grewe. 1984. S. 354ff]. Франция, например,

…больше иных государств стала прибегать к каперству как оружию морских войн, выработав в итоге наиболее сильную в Европе его традицию. Многим французам оно представлялось идеальной формой войны на море. Оно было дешевым, поскольку большую часть расходов брали на себя дельцы, стремившиеся получить доходы за счет захваченных английских и голландских судов [Anderson. 1988. Р. 96–97].

Поскольку к началу периода раннего Нового времени Корона обладала монополией на права товарооборота, во всех территориальных монархиях мы встречаем долгосрочный альянс внутри правящего класса между Короной и «ее» привилегированными купцами-мануфактурщиками. Если монархи стремились получать доход с таможен и извлекали его при продаже грамот и патентов, способствуя расширению морской торговли, купцы стремились получить королевские монополии и военную охрану. Этот союз определял возможности заниматься торговлей [Brenner. 1993. Р. 48]. Такая структурная связка между экономическим и политическим, естественно, представляет собой противоположность нововременного капитализма, который в сфере морской торговли нашел выражение в переходе к принципам «открытых дверей», обеспечивающим свободный поток товаров на открытых рынках. В этом случае конкуренция регулировалась только ценовым механизмом, а не внутренними монополиями и войной. Капиталистическая торговля больше характеризуется тенденцией к понижению цен, а не к наращиванию вооружений. В результате Славной революции, опиравшейся на классовый альянс между аристократами-капиталистами и новыми купцами, парламент ограничил монопольные права старых торговых компаний, чтобы обеспечить более свободную и более значительную по объему мобилизацию капитала, направляемого в морские предприятия [Brenner. 1993. Р. 715]. Соответственно, Английская Левантская компания была распущена в 1823 г., Ост-Индская компания – к середине XIX в., а Компания Гудзонова залива – в 1859 г. Каперство было официально запрещено в 1856 году [Grewe. 1984. S. 368; см. также: Thomson. 1994]. Этот сдвиг, который на международном уровне осуществился только в XIX столетии, в действительности отметил фундаментальное изменение морских международных отношений. Он означал не что иное, как «размыкание» (de-bordering) морей. Если говорить в терминах классической политической экономии, это был сдвиг от Антуана Монкретьена, Джона Селдона и Томаса Мана к Адаму Смиту^[172].

Итак, меркантилистская торговля была подчинена политической силе Короны и сохраняла зависимость от нее. Она не вела к развитию нововременной миросистемы, основанной на новом способе территориальной организации и международных отношений, а, по существу, занималась расширением донововременной логики абсолютистской территориальной организации на неевропейский мир. Как утверждает Розенберг, «международная экономика абсолютистских империй структурно несоизмерима с нововременной мировой экономикой» [Rosenberg. 1994. Р. 92]^[173]. Торговый капитализм в династических условиях был продолжением стратегии геополитического накопления богатств, присущей донововременным государствам, а не качественным изменением логики мирового порядка. «Логика торгового капитализма… в конечном счете на международном уровне нашла выражение в имперской организации мировой торговли периода раннего Нового времени» [Boyle. 1994. Р. 355]. Именно потому, что представители миросистемного анализа приравнивают торговлю на длинные расстояния к капитализму, который соответственно становится феноменом, обнаруженным практически во всех международных экономических системах, они вынуждены датировать начало нововременной миросистемы все более давними этапами прошлого, заканчивая в итоге бессмысленными спекуляциями о миросистеме, которой уже пять тысяч лет [Abu-Lughod. 1989; Frank, Gills. 1993].

4. Привел ли меркантилизм к развитию капитализма?

Меркантилизм раннего Нового времени не только не смог установить новую логику международных экономических отношений (хотя он и расширил их географический ареал), он даже не породил никаких непреднамеренных последствий, которые могли бы подтолкнуть эту систему в направлении нововременного капитализма и, соответственно, нововременных международных отношений.

Связывание изолированных центров производства не ведет с необходимостью к контролю над непосредственными производителями, хотя иногда последний и осуществляется посредством организации рабочего процесса как внутри страны, так и на заморских рынках^[174]. Как правило, достаточно было обезопасить плацдарм для монополии в этих торговых портах, где возникли квазиэкстратерриториальные торговые сообщества, дабы утвердить и эксплуатировать благоприятные условия торговли, то есть поддерживать маржу прибыли между ценами рынка закупки товара и ценами рынка его продажи.

За несколькими исключениями, к числу которых относятся вест-индские сахарные плантации, обрабатываемые рабами-неграми, подобное инвестирование было необязательным дополнением к торговым инициативам, а не независимым предприятием, ценным самим по себе; главным интересом как деловых людей, так и экономистов-теоретиков были именно условия торговли, а не условия инвестирования в иностранные рынки. В этом ключевое различие между старой колониальной системой меркантилистского периода и колониальной системой нововременного империализма [Dobb. 1946. Р. 217].

Как правило, привилегированные компании, созданные на основании королевского указа, мало интересовались реорганизацией рабочего процесса, поскольку это по необходимости требовало рискованных и долгосрочных вложений капитала, контролировать которые было довольно сложно. В самом деле, стимулы рыночного обмена могли бы сориентировать производство на обмен. Однако в условиях несвободного труда эти стимулы обычно приводили просто к усиленному использованию внеэкономического принуждения как инструмента в руках тех, кто контролировал труд, будь они феодалами, рабовладельцами или же купцами-мануфактурщиками, использующими надомные системы труда. Укрепление и даже введение докапиталистических отношений собственности в логике торговли можно наиболее наглядно представить благодаря американским плантациям, обрабатываемым рабами, внедрению «второго крепостничества» в восточной Европе в XV в., а также иным данническим отношениям [Wolf. 1982. Р. 101–125]^[175]. Это принуждение периферии к зависимости и неразвитости посредством несправедливых условий торговли является, естественно, главным оплотом системы зависимости вообще и теории миросистемного анализа. Но это не была капиталистическая торговля.

Например, логика надомного труда основывалась на политическом исключении ремесленников из торговых гильдий, которые монополизировали сырье, необходимое для ремесленной торговли, и фиксировали цены. Поэтому ремесленники не только были вынуждены работать исключительно на эти гильдии, они были обязаны также продавать им готовые товары. Поэтому купцы находились в таком положении, в котором они могли понижать производственные цены на экспортные товары.

Купцы также напрямую использовали политическую силу для регулирования заработных плат, рабочих часов и условий труда; законы против профессиональных объединений были направлены на разрушение или запрещение создания ремесленнических или мастеровых братств, целью которых было повышение цен или заработных плат. Поэтому в городах привилегированные группы бюргеров повышали свои прибыли, ухудшая экономические условия прямых производителей [Katz. 1989. Р. 100]^[176].

Показательным примером здесь выступает судьба некогда процветавшей венецианской ткацкой и генуэзской шелковой промышленности. Как только английская «новая мануфактура» начала в XVII в. продавать свою продукцию по ценам ниже итальянской, а итальянские купцы оказались неспособны защитить свои морские торговые монополии, итальянские производства не смогли ответить конкурентоспособными мерами, поскольку сами производители не были полностью подчинены капиталу. Итальянская система надомного производства по-прежнему регулировалась негибкими гильдиями [Brenner. 1993. Р. 33–39]. Поскольку конкуренция разворачивалась не между предпринимателями-капиталистами, а между агентами, занимавшимися присвоением на политически защищенных рынках, прибыль максимизировалась за счет интенсификации труда (снижения заработных плат, увеличения рабочего времени), а не за счет сокращения издержек. Снижение производственных издержек играло второстепенную роль по сравнению с защитой монопольных рынков и снижением затрат на рабочую силу – именно потому, что эти стратегии можно было контролировать политически. Это невнимание к производственной эффективности с полной силой обнаружило себя в спорах об общем влиянии меркантилизма на благосостояние. Критики уже указывали на то, что монопольные цены поднимали цены, а привилегированные торговые компании, созданные на основании королевского указа, ограничивали свободное предпринимательство [Buck. 1974. Р. 155–159].

Поскольку торговый капитализм не запустил самоподдерживающуюся логику экономического роста, основанного на «свободном труде», главном факторе мобильности, и реинвестировании в средства производства, Маркс постулировал обратную зависимость между развитием торговли и развитием капиталистического производства.

Тот закон, что самостоятельное развитие купеческого капитала стоит в обратном отношении к степени развития капиталистического производства, с особенной ясностью обнаруживается в истории посреднической торговли (carrying trade), например у венецианцев, генуэзцев и голландцев, следовательно, там, где главный барыш извлекается не из вывоза продуктов своей страны, а из посредничества при обмене продуктов таких обществ, которые еще не развились в торговом и вообще в экономическом отношении, и из эксплуатации вступивших в обмен обеих производящих стран [Маркс, Энгельс. Т. 25. Ч. 1. 361].

Однако в своей важной главе «Из истории купеческого капитала» Маркс замечает, что торговый капитализм «разлагал» докапиталистические производственные отношения, все больше и больше подчиняя производство требованиям капитала. Однако он спешит добавить к этому, что «как далеко заходит разложение старого способа производства, это зависит прежде всего от его прочности и его внутреннего строя» [Маркс, Энгельс. Т. 25. Ч. 1. С. 364]. Другими словами, именно политическая привязка правящего класса к наличным отношениям общественной собственности определяет силу этого «разлагающего» воздействия: она зависит от классовой констелляции, определяющей политическое устройство соответствующего политического образования^[177]. Рыночных стимулов, как объясняет Маркс, «недостаточно для того, чтобы вызвать и объяснить переход одного способа производства в другой» [Маркс, Энгльс. Т. 25. Ч. 1. С. 359]. Поскольку торговый капитализм занимался лишь посредничеством в обменах прибавочным продуктом, уже извлеченным политическими средствами, он не вел к фундаментальным изменениям общественного производства^[178]. Торговля сама по себе не порождает прибавочную стоимость или даже просто стоимость; она просто реализует прибыли. Торговля никак не может дать совокупный экономический рост; она просто перераспределяет наличный прибавочный продукт. Поэтому купеческое богатство не является капиталом.

На международном уровне перераспределение в несправедливых обменах было игрой с нулевой суммой [Андерсон. 2010. С. 37]; общее благосостояние при этом не росло. Эта концепция игры с нулевой суммой, которая полагала полное богатство в качестве конечной величины, принималась в доктрине меркантилизма за экономический закон именно потому, что сфера производства оставалась за пределами ее теоретического горизонта. На национальном уровне экономический рост мыслился в терминах абсолютного роста населения, абсолютных торговых прибылей, дополнительного притока золота или абсолютных территориальных прибылей. Поэтому меркантилистская теория и практика обогащения обладали типичным ограничением, сводясь к политикам трудовой иммиграции, мелиорации земель и защиты крестьян абсолютистскими правителями, которые в итоге получали титул «просвещенных». Экономическая политика Фридриха Великого часто рассматривается под таким углом зрения, который не позволяет понять то, что его Bauernschutzpolitik (политика защиты крестьян) была направлена не столько на поддержку прусских крестьян, сколько на ущемление земельной аристократии и на наполнение королевской казны. Поскольку крестьяне составляли базу налогообложения, в такой политике не было ничего альтруистического или «просвещенного». Куниш отмечает, что «у абсолютизма не было иной концепции гражданства (Staatsvolk) помимо той, что дана меркантилистской категорией населения, массы подданных, чья национальность и язык не входили в определение raison d’État» [Kunisch. 1979. S. 15]. Строго говоря, у меркантилизма не было концепции экономического роста, а имелось лишь представление об асимметричном накоплении уже существующих богатств. Внутри стран – по крайней мере в западных метрополиях – меркантилистское учение вело к прославлению богатства, казны, золотого запаса и к ошибочному убеждению в том, что положительный торговый баланс является источником национального богатства. Соответственно, доходы с торговли систематически реинвестировались не в средства производства, а в средства насилия, дабы гарантировать воспроизводство политического обмена. Подталкиваемый торговлей спрос на военную технику стимулировал развитие новых отраслей – производство вооружений, кораблестроение, металлургию, текстильную промышленность и т. д., но всегда в «допотопной» форме распределяемых государством монополий [Katz. 1989. Р. 9Iff]. Когда государственный спрос и государственная защита исчезли, эти отрасли развалились.

Стародавняя логика торгового капитализма не была оспорена даже новой голландской торговой системой, которая, специализируясь первоначально в насыпных грузах, получила торговые преимущества за счет снижения трансакционных издержек. Конкурентное преимущество поддерживалось не за счет снижения производственных издержек, а за счет максимизации «пропускной способности, определяемой снижением затрат на построение [судов] и операционных расходов» [De Vries. 1976. Р. 117]. Голландская торговля процветала благодаря более низким ценам на фрахт, зависящим от новых технологий кораблестроения. Но эта стратегия в XVII в. проиграла английскому экспорту. Англичане начали снижать цены не только за счет низких трансакционных издержек, но и благодаря реальным преимуществам по показателям издержек самого товарного производства. Это, однако, сначала требовало преобразования трудовых отношений в английском селе – но не как ответ на рыночные возможности, а как непреднамеренный результат борьбы между феодальными сеньорами и крестьянами из-за ставки ренты. После установления капиталистических аграрных трудовых отношений экономическая конкуренция среди фермеров привела к реинвестированию, диверсификации продуктов, специализации и повышению уровня аграрной производительности. Эта конструкция общественной собственности создала условия для новых мануфактурных отраслей. Главная составляющая современной торговли, «новая мануфактура», созданная в английской текстильной промышленности, работающей на капиталистических принципах, постепенно достигла преобладания на международных текстильных рынках благодаря сравнительным преимуществам в условиях сокращающегося в период кризиса XVII в. европейского спроса [De Vries. 1976. Р. 125; Brenner. 1993. Р. 38–39]. Этот прогресс в Англии стал начальным пунктом новой логики международных торговых отношений, которые вытеснили регулируемую политическими средствами геоторговлю. Однако эти процессы относятся уже к концу XVIII в. и частично к XIX.

Следовательно, осуществленное в раннее Новое время географическое деление неевропейского мира на территориализованные колонии, которое расширяло европейские метрополии на ранее неизвестные земли, не только раздвинуло рамки военного по своей природе театра отношений стран внутри Европы; оно также создало конфигурацию политического пространства, в котором позднее будет действовать атерриториальная по своей сущности логика нововременного капитализма. Когда в XIX в. капитализм прорвался на международную арену, большая часть мира уже была территориально размечена меркантилизмом.

Ограниченная, хотя не обязательно фиксированная или статичная, территориальность предшествует подъему капитализма.

5. Закрытые торговые государства: единообразные экономические территории?

Меркантилизм, по существу, означал частную собственность и накопление предоставляемых государством прав на обогащение, выгодных как королю, так и привилегированным торговцам и мануфактурщикам. Говоря метафорически, не было войны между Меркурием и Марсом: Меркурий мог добиться победы, лишь опираясь на плечо Марса. Причем побочным следствием меркантилистской политики стало создание экономически унифицированных территорий, то есть закрытых торговых государств. Но так ли это? И да, и нет [Mettam. 1988. Р. 288–308]. Необходимо провести различие между внешней закрытостью и внутренним единообразием. Представление о том, что закрытые торговые государства, то есть государства с высокими тарифами или квотами на импорт и государственным субсидированием экспорта уже предполагали унифицированные внутренние рынки, продемонстрирует свою несостоятельность, когда мы рассмотрим не только воздействие поддерживаемых политическими средствами монополий на внешнюю торговлю, но и их влияние на структуру производства и потребления на внутренних рынках. Дело в том, что монополии, дарованные некоторым внутренним отраслям, и систематическое создание субсидируемых государством мануфактур не вели к установлению открытого и конкурентного внутреннего рынка. Скорее, королевская политическая власть выражалась серией двухсторонних соглашений с различными городами, компаниями и корпорациями. «Поэтому итоговый вопрос отличался от начального и состоял уже не в том, следует ли объединить все различные городские привилегии в один корпус прав, которыми в равной степени пользовались бы все граждане данной территории, а в лишь в том, должно ли княжеское правительство гарантировать умеренный прирост своей власти, лишая этой власти каждый из городов» [Schmoller. 1897. Р. 22]. Меркантилизм развивал унифицированный, хотя и несовершенный внутренний рынок товарооборота, – так Кольбер реформировал национальную таможенную систему в 1646 г., но он не освободил сферу производства [Mettam. 1988. Р. 303]. Он просто регулировал производство к обоюдной выгоде привилегированного класса бюргеров и Короны.

Поскольку общественные отношения, управляющие аграрным производством, оставались неизменными, меркантилизм закрепил дуальную структуру экономики, состоявшую из неэффективного аграрного сектора и искусственно раздутого и высокопроизводительного сектора мануфактурщиков, обеспечивавшего экспорт и внутреннее потребление роскоши. Цены оставались неэластичными, особенно в развиваемой Короной сфере предметов роскоши (кожи, вооружений, металла, ковров, стекла, шелка, гобеленов, фарфора, специй), чьими «естественными» покупателями являлись, конечно, именно высшие классы и королевский двор [Dobb. 1946. Р. 196–197]. Короче говоря, защита системы гильдий, экспортная мануфактура и неконкурентные цены в конечном счете вредили частным покупателям. Следствием является то, что меркантилизм закрепил политически дифференцированную внутреннюю сферу производства, сняв при этом преграды для товарооборота. Поскольку, согласно меркантилистскому учению, выигрыш одного является проигрышем другого, внутренняя торговля означала просто перераспределение внутри национальной экономики. Реальную прибыль, влияющую на торговый баланс, можно было получить только из внешней торговли. Создание открытого и гомогенного внутреннего рынка, экономически унифицированного пространства, основанного на полной мобильности, то есть на коммодификации всех факторов производства, при меркантилизме оставалось невозможным. Конечно, эта невозможность не является просто следствием учения, она – выражение сохранения докапиталистических отношений общественной собственности. Тем не менее, к концу XVII в. в главных западноевропейских монархиях сложились замкнутые, хотя и внутренне дифференцированные, экономические территории – закрытые торговые государства.

6. Заключение: «богатство государства» против «богатства народа»

В общем, меркантилизм был создан для увеличения не «богатства народа», а богатства государства. Но государством был в первую очередь сам король. Поскольку же он не мог получать прибыль от несправедливых обменов без помощи привилегированного слоя купцов, меркантилизм предполагал систематическое распределение политических прав на частное обогащение. Эта классовая структура направляла логику политически выстроенной и защищаемой военными средствами торговли. Социальное основание меркантилизма была определено сохранением некапиталистических отношений общественной собственности, которые сделали необходимым внутреннее и внешнее накопление прибавочного продукта при помощи политических средств – либо посредством прямого политического принуждения непосредственных производителей, либо при помощи политически поддерживаемых несправедливых обменов.

Отсюда пять важных выводов, значимых для достаточно длительного периода. Во-первых, военная борьба за монопольные рынки и торговые пути определяла доминирующую логику взаимодействия европейских морских держав на протяжении XVI, XVII и XVIII вв. Почти непрестанные войны не были следствием системной анархии, а выражали стратегии воспроизводства правителей в данной структуре отношений собственности. Во-вторых, геополитическая борьба за доступ к монопольным рынкам и последовательное уничтожение внутренних препятствий для торговли привело к фиксации экономического пространства в виде ограниченных и замкнутых, хотя и внутренне дифференцированных, территориальных оболочек. Закрытие внутренних рынков в связке с логикой торгового капитализма укрепило новый территориальный порядок то есть множество замкнутых территорий. В-третьих, в той мере, в какой Корона стремилась развивать внешнюю торговлю, а также внутреннее производство, она инструментализировала эти средства, приспособив их к собственным властно-политическим устремлениям. Меркантилизм был стратегией рационализации, принадлежащей абсолютистским правителям, максимизирующим политически заданные доходы, а не защитным механизмом класса капиталистов. Хотя ему не удалось развить – намеренно или непреднамеренно – капиталистическое производство, он был направлен на рационализацию возможностей получения доходов в данных рамках докапиталистических отношений эксплуатации. Власть и богатство были не просто взаимосвязанными и все же разными целями; накопление богатства определялось наличием власти. Безопасность и воспроизводство были неразделимы. В-четвертых, потребность Короны во все большем объеме ресурсов, нужных для сохранения рамки политического извлечения прибавочного продукта, привела меркантилизм к вырождению в чистый фискализм [Hinrichs. 1986. S. 355–356]. Карательные налоги, собираемые с крестьян, высокие расходы на защиту торговых путей, растущий паразитарный аппарат чиновников, искусственно поддерживаемые и неконкурентные цены, монопольные предприятия, протекционизм и импортозамещение вместе с непроизводительным инвестированием в средства насилия – все это задало пределы экономического роста в условиях меркантилизма. В действительности эти стратегии в долгосрочной перспективе оказались непродуктивными и затухающими. В-пятых, симбиоз между привилегированными торговцами и Короной, распределяющей титулы и права, стал долговременным, самоподдерживающимся классовым альянсом. У этого классового альянса был общий интерес в сохранении статус-кво. Когда же позднее в момент Английской революции он был оспорен силой «новых купцов», он проявил свою «реакционность», предпочитая цепляться за прошлое. Из-за свободной торговли он терял все и не выигрывал ничего^[179]. Этот новый режим свободной торговли разбудил силы, которые в XIX в. подорвали старую логику торгового капитализма, обозначив начало эры нововременного мира-рынка.

Теоретически, именно присущее меркантилизму абстрагирование сферы производства и привязанность к товарообороту придали ему его искаженный, «допотопный характер».

Первое теоретическое освещение современного способа производства – меркантилистская система – по необходимости исходило из поверхностных явлений процесса обращения в том виде, как они обособились в движении торгового капитала, и потому оно схватывало только внешнюю видимость явлений… Подлинная наука современной политической экономии начинается лишь с того времени, когда теоретическое исследование переходит от процесса обращения к процессу производства [Маркс, Энгельс. Т. 25. Ч. 1. С. 370] (см. также: [Dobb. 1946. Р. 199]).

Однако поскольку к XVII в. политический контроль над правами, определяющими доступ к товарообороту, почти полностью находился в руках территориальных монархов, меркантилизм, по Шмоллеру, «в самой своей сердцевине… был не чем иным, как государственным предприятием» [Schmoller. 1897. Р. 50]^[180].

Государство распределяло эти титулы и права частным агентам, которые сами оставались зависимыми от государственной власти, обеспечивающей их реализацию. Государством, однако, был сам король.