Мир, который без меня. Альтернативный гей-роман. Книга 2.

— Том, а ты не знаешь, кто мою одежду постирал?

— От чего не знать? Знаю. Мартин.

— Мартин?! Только не это.

— Не переломился он. Взрослый мальчик.

— Он спрашивал о чем-нибудь?

Том отложил яичницу и сел напротив Энди.

— Давай так, — начал он. — Можешь не говорить, что ты сделал, если обещаешь, что это в последний раз.

Парня передернуло, и это не ускользнуло от взгляда повара.

— И что, он все знает?

Том потянулся, задрал рукав на толстовке парня и молча уставился на него. Энди посмотрел на запястье и покраснел.

— Это и на ногах, и на спине. Не представляю, какую извращенную фантазию надо иметь, чтобы подумать о чем-то, не соответствующем действительности. Энди, я давно живу на свете… (Такая знакомая фраза. Она прокатилась, задев болезненные узлы. Стив.) … и научился прикидывать хрен к носу. Представь, уже не промахиваюсь. К тому же я слишком давно работаю здесь, чтобы не знать, что тут происходит. Сколько их было?

Мальчишка опустил глаза, хотя бесполезно. Рентгеновский взгляд Тома уже просветил его насквозь.

— Трое.

— Я так и думал. Энди…

— Не говори ничего. Что было, то было. Я перешагнул через это. Завтра у Тиу консультация. Я должен был.

Том молча положил перед парнем тысячедолларовую купюру.

— Возьми. Это мелочь, но все же.

— Нет.

— Не обижай друга. Это не для тебя. Это для Тиу. Не откажи ей.

— Ты сам без денег…

— Без денег, но зато с ногами, а она и без того, и без другого. Не ради тебя прошу. Ради нее.

Энди поднял глаза.

— Не надо, Том.

— Я думал, ты считаешь меня другом. Видимо, ошибался. Обидно, честное слово. До чертей собачьих обидно.

Он поднялся, выплеснул на сковороду взбитые яйца и принялся молча что-то резать.

— Том.

— Я все понял. Сказал же, обидно.

— Том.

Повар поставил перед Энди тарелку с едой.

— Думал, достоин большего, чем пара яиц с пучком травы. Спасибо, что хоть сейчас признался.

— Это принцип, Том.

— Слушай, давай так. Засунь свой принцип поглубже в задницу, а?

Энди улыбнулся.

— Не могу. Болит пока.

Том оторопел, запнулся и заморгал.

— Ну да. Я забыл. Тогда засунь в карман, прикрой сверху денежкой, и разойдемся полюбовно. Ты меня пробесил. Я злой. Так и в морду дать могу.

— Нельзя. Рабочий инструмент. Попортишь.

— Ну, знаешь! Задницу не тронь! В морду не дай! Отлично устроился!

— Давай договоримся, Том. Это в первый и в последний раз. Идет?

— Что? Что отказываюсь дать тебе в морду?

— Что беру деньги.

— Иди ты! Можно подумать, я собирался тебе еще раз предлагать!

Байкер на радостях сжал ручищами плечи мальчишки и хлопнул того по спине. Энди взвыл. Ну, как и всегда.

— Всякий раз, когда у меня что-нибудь болит, ты умудряешься вцепиться именно в это.

— А то! Я ж прицеливаюсь!

Мальчишка заглатывал омлет, а повар умиленно улыбался в усы, пожевывая язык.

— Да не спеши ты! Не отниму.

— А вдруг, — и улыбнулся.

Мартин все же разминулся с Энди, вернувшись в клуб.

— Ну? — он тут же бросился пытать Тома.

— Что ну? Жить будет. По-любому будет. Наш человек. Крепкий.

— Как он?

— Если честно, хреново, но лучше, чем утром.

— Что сказал?

— Ничего не сказал. А надо? Ты бы это, того, не лезь к нему, а?

— Но…

— Не сыпь ему на раны соль. Не надо. Изменить, ты ничего не изменишь, только боли добавишь. Держится он, но я-то вижу, каково это. Осади. Не мучай его, только хуже сделаешь. Он вообще тогда закроется, а там уж и медвежатник не поможет. Понимать надо.

— Черт!

— Хуже.

— Что хуже?

— Черта, говорю, хуже.

Мартин застал Энди во дворе. Он разговаривал с Тиу. Девушка была расстроена.

— Давай я буду посылать тебе еду, — настаивала Тиа. — Попрошу Мартина, он будет привозить.

— Обещаю, — врал Энди, — что больше не буду есть на улице. Ну, траванулся и траванулся. С кем не случается?

— Ты что-нибудь принимал?

— Принимал. У Тома там целая аптека. Вон и Мартин. Если не веришь, спроси у него.

— Тиа, я сам вдавил в него половину этой аптечки. Ему должно быть лучше, ведь так, Энди?

— К завтра совсем отойду.

— Ну, не знаю. Это опасно как! Ты все еще бледный. Сейчас приготовлю тебе поесть.

— Не надо, Тиа. Том только что скормил мне все продуктовые запасы клуба. Ты же знаешь, от него просто так не отделаешься. Давай, повесь белье, а после я с удовольствием попью чаю. Обещаю.

— Ладно, только смотри, ты дал слово.

Энди бросил на Мартина холодный взгляд и пошел в дом. Тот последовал за ним. Как только щелкнула дверь, Энди изменился. До неузнаваемости.

— Не говори мне ничего! Слышишь?! То, что я делаю, тебя не касается, так что выдохни и отвали. За одежду спасибо.

— Что, по-твоему, я молчать должен?

— Это будет лучшим, что тебе удастся сказать.

— Энди, я все знаю…

— Несказанно за тебя рад! Теперь возьми свое знание, разжуй и проглоти. И если только кто-нибудь узнает, я тебя убью.

— Ты не должен…

— Ты решил учить меня тому, что я должен или не должен?! Ты затрахал меня насмерть! А должен я всем! Иди сюда!

Не дожидаясь, Энди грубо схватил Мартина за волосы на затылке и потянул к окну.

— Смотри! Сюда смотри!

Сквозь оконный проем они видели, как Тиа тянется со своего кресла, чтобы расправить белье на веревке.

— Хорошенько смотри! — прошипел Энди. — Видишь?! Скажи мне, что ты видишь?! Искалеченную девочку, не так ли?! У нее неповоротливые колеса вместо ног, если я ничего не путаю! А теперь можешь мне повторить, чего я не должен, если только у тебя хватит смелости!

Он разжал хватку, одновременно подтолкнув брата к окну.

— Ну! Что же ты молчишь?! Да, кстати, если я сказал, что отравился, так оно и есть! Если тебе привиделось что-то другое, то это лишь плод твоего болезненного воображения! Повторять не буду, так что запоминай с первого раза! И не вставай у меня на пути, Мартин! Перееду, не сбросив скорости!

— Прости, — тихо произнес Мартин, не решаясь посмотреть на Энди.

— Завтра я заеду за Тиу с миссис Эдда. Она договорилась о консультации в госпитале на час дня.

— Кто такая миссис Эдда?

— Та, что, зная, чем я занимаюсь, не осуждает и не стесняется меня, — парень особо выделил предпоследнее слово. — Моя клиентка. Так что подготовь мне старые снимки Тиу и деньги. Не знаю, сколько это будет стоить, но это не имеет значения.

Мартин в порыве развернулся, схватил Энди за руки, и парень увидел, как из его глаз бегут слезы. Он ничего не сказал, лишь обнял Энди и разрыдался в голос.

— Пойми, Мартин, я ничего не хочу менять в твоей жизни. Я лишь хочу изменить ее жизнь. Я не хочу ничем управлять! Поверь, я не стал бы говорить с тобой, если бы не уважал и не любил. Ты никак не хочешь понять, как велико то, что ты сделал. Теперь моя очередь. Вот и все. Когда-то один человек изменил мою жизнь. Она круто повернула, и я стал сильнее. Я могу дать Тиу счастье, и никого не должно волновать, где я его взял.

* Шесть тысяч.

Часть 18. TWENTY TWO FLOORS AND THREE STAGES.

18. TWENTY TWO FLOORS AND THREE STAGES.*

— Ты холодный как серебро, — заметил Рой, обнимая друга.

— Чего не сказать о тебе. Ты горячий, как расплавленная медь.

— Я должен согреть тебя…

— Попробуй, если не боишься, что я остужу твой пыл. Что ты делаешь? — наигранно удивился Стив, чувствуя, как Маккена вдавливает его в песок.

— Изучаю, так ли ты холоден внутри, как и снаружи. А ты вроде бы не против?

— Я бы не удивился твоему рвению, если бы тебе было пятнадцать.

— Мне пятнадцать, — согласился Рой, лишая Шона возможности вдохнуть. — Не удивляйся. И мне всегда будет пятнадцать. Ну, с половиной.

Рой целовал. Песчинки липли к губам, как перчинки. Он слизывал с кожи соленые капли, смакуя их.

— Рой?

— Погоди. Я никак не распробую насчет соли. Дай-ка лизну еще разок. У-у-у. Соленый. Терпкий. Прямо, как я люблю. Люблю твой запах, особенно, когда разогреваешься.

— Ты не изменишься никогда.

— А надо?

Нет, не надо. И никогда не было надо. Спать вдвоем на песке под легким одеялом ночи… когда маленькие бра с высоты освещают бесконечность, а кузнечики наигрывают дурманящий лялибай (1) … Нет, не надо. И никогда не было надо.

Стив проснулся оттого, что холодно спине. Ветерок вылизывает кожу, и мурашки… Роя нет. Костер давно остыл, рассыпавшись легким пеплом. Рано. Лениво наползает рассвет. Распухает. Солнце уже проснулось, но не спешит покидать сонные перины. Поваляется еще. От чегото тревожно, словно воздух стелется неким посланием, а сердце считывает и беспокоится. Сквозь белесый рассвет пробивается легкое тепло. Шон натягивал одежду. Неуютная. Остыла за ночь.

Он нашел друга в бунгало. Рой лежал на боку, свернувшись в эмбрион и накрывшись с головой одеялом. Стив подошел ближе. Маккену сотрясала крупная дрожь. Она следовала отрывистыми частыми приступами, перемежаясь невнятным бормотанием и стонами.

— Что с тобой?! — перепугался Шон, но Рой не ответил. – Рой!

Стив сдернул одеяло и заглянул в лицо друга.

— Хреново мне, — проскрипел Маккена.

— Ты что-нибудь принимал? Или нюхал?

— Нет.

— Что тогда? Что происходит?

— Стив, — позвал Рой жалобнее жалобного. — Убей меня. Так плохо.

Шон скользнул под одеяло и прижался к спине Маккены.

— Да ты весь ледяной!

— Не могу, Стив, — сквозь судорогу промямлил Рой.

Шон вскочил, налил из кулера кипятка. Он суетился, нервничал, чуть не ошпарившись горячей водой и все время повторял: «Сейчас… сейчас».

— На. Выпей.

Но Рой не ответил, словно провалился куда-то. Стив еще раз скинул одеяло и принялся ожесточенно растирать друга. Вот уже раскаляется кожа, но озноб не проходит. Кажется, он только усиливается. По лицу идут разного оттенка белые пятна. Шон слышит, как стучат зубы Роя.

— Погоди, скорую вызову…

— Не надо.

— Надо!

— Шон, послушай меня. Я знаю, что говорю. Пройдет скоро. Сегодня хуже чем обычно, но…

— Так это не в первый раз?! Чудесная новость!

— Позже… только не уходи. У меня нет сил, — скулит Маккена.

Прибывший по вызову врач сначала долго выслушивал грудь Роя, потом внимательно изучал кардиограмму и результаты тестов на диабетическую кому, а после с удрученным видом отозвал Стива в сторону.

— С таким сердцем шутить нельзя. Оно попросту изношено. Алкоголь? Наркотики?

Стив обреченно кивнул.

— Что значит "изношено"? — вопросом ответил Шон.

— Работает с надрывами. Хлюпает. Очень много посторонних шумов, словно оно испещрено дырками и подсасывает воздух.

— Что надо делать?

— Если не удастся снять приступ, поедем в госпиталь. Вы должны понимать, что возраст вашего друга весьма опасный для мужчины. Придется как-то объяснить ему, что прежних пристрастий быть не может, если, конечно, он намерен еще пожить. Я не могу посоветовать ничего сверх того, чего бы вы не знали. Покой и умеренность, причем умеренность подразумевает все сферы деятельности. И полное обследование. Это жизненно необходимо.

— Понятно. А сейчас что?

— Я бы не сказал, что это чисто сердечный приступ. Здесь на лицо нервные составляющие. Стрессы. Нестабильность. Нервишки, простите, ни к черту. Мы сделали комплексный укол. Он поспит, успокоится, а дальше… прямой путь на обследование. Судя по его поведению, он достаточно капризный человек?

— Есть немного.

— Ну, тогда, друг мой, терпение и только терпение.

Прошло не так много времени, и Маккена почувствовал себя лучше. Приступ затихал, отступал, постепенно позволяя Рою отдышаться. Врач дождался, пока он уснет, и обернулся в дверях.

— Да, кстати. Вы ему? — он опустил глаза, словно стеснялся собственных догадок.

— Партнер.

— Постарайтесь максимально удерживать его от излишнего количества, — он запнулся, подбирая подходящие слова.

— Секса? — Стив решил не мучить врача, закончив за него деликатную мысль.

— Ну, да, — с благодарность согласился тот. – Это, знаете ли, не для его состояния в ближайшее время.

Стив блеснул своей лисьей улыбкой, но так ничего и не ответил. Он сел напротив Роя, оперся о подлокотники, скрестив под подбородком пальцы, и уставился на друга. Маккена спал спокойно. Легкий румянец разлился по щекам. Если сказать, что он расстроен, это не то, чтобы сказать. Это скорее молчать перед тем, как решиться сказать. Он почти убит. Размазан. Разорван и развеян. И хотя врач не поведал ничего нового, Шон просто услышал это из чужих уст. И хотя он все давно знал и сам, теперь это воспринималось приговором. Все это до бесконечности кругами ему твердил собственный внутренний голос. Что делать? Ответа он до сих пор не обрел. Рой не ценил жизнь, не хотел ее доживать и попросту плевал на нее. Как, в принципе, плевал и на все вокруг. Или отпустить его? Пусть делает все, что хочет? Ну, сдохнет, в конце концов. С кем не бывает? Рано или поздно это и так и так произойдет. Так какая разница? А разница большая. «Рано» это одна разница, а «поздно», простите, совсем другая. И Стив не уверен, вернее, абсолютно уверен, что именно одна разница из двух ему точно не нужна. Лучше другая. Чертова карусель! Чертово колесо обозрения! А какое, мать вашу, обозрение, когда он завяз в мертвой точке, где обозрения ноль, и он дальше своего носа уже ничего не видит. У жизни заворот кишок. Непроходимость. И она давит. Надо что-то делать, иначе этот запор станет хроническим. Он и так уже хронический, так как вот уже почти пять месяцев Шон не может разродиться никаким решением… А те, что все же появляются, абсолютно нежизнеспособны, оттого и умирают во время рождения.

Рой открыл глаза, потому что чувствовал себя странно, то есть, он вообще себя не чувствовал. Было уютно и спокойно. А еще тихо. Очень. Ничего не болело, не скрипело, не давило. Стив спал напротив в кресле. Сполз почти. Неудобно ему, но он упорно пытается не проснуться. Устал. Маккена смутно вспомнил обстоятельства последней ночи и утра. Шону досталось, как всегда. Интересная вещь. Почему Рой подумал об этом сейчас? Параллельный принцип Стива стал уже даже не перпендикулярным, ибо перпендикуляр предполагает разовую точку пересечения. Когда только этот вековой принцип успел перерасти в волнообразный, с затухающей амплитудой, стремящийся стать прямой. И не просто прямой, а готовой слипнуться с его собственной. Бедняга Стив. Вляпался десяток лет назад от собственной доброты и теперь добросовестно расхлебывает, хотя мог бы послать к… мог бы, но не послал. Нет, к чертям собачьим не хотелось. Никак.

Шон неосознанно что-то пробормотал, хотел повернуться и… и проснулся.

— Привет, — как-то почти улыбнулся Рой.

— Хорошо, что не пока, — недовольно пробурчал Стив. – Ну, и что? Что ты теперь мне скажешь?

— А я разве собирался?

— Не собирался, но придется собраться. Так объясни мне, что это было, и чего ты ждешь?

— Это было… Это было то, что мучает меня в последнее время. А чего я жду? Я жду, когда сдохну, но не раньше, чем увижу его еще хотя бы раз.

— Исчерпывающий ответ, а теперь все то же самое, только подробнее и желательно сначала.

— Может, опустим, а?

— Слушай, Рой, мы уже опустили мою жизнь ниже нижнего предела, так что не стоит опускать что-либо еще. К тому же врач сказал, что и ты ниже некуда.

— И что же это значит? Объясни тупому пациенту. Боюсь, знаешь ли, чужих диагнозов.

— Это значит, что твое сердце, как решето, и шумит, как дырявый насос. Какие-то у тебя посторонние шумы. По-моему диагноз, подтверждающий, что тебе приходит логический писец.

— Посторонние шумы… я и сам их слышу…

— Что-о-о? Что ты сказал? А, в общем-то, чего я удивляюсь? Ничего нового, — сам себя успокаивал Шон. — Все - как обычно, не отступая от плана. Может потрудишься впасть хоть в какие-нибудь объяснения? Ну, так, для моего спокойствия. А?

— Стив, не знаю, как это объяснить, но у меня словно два сердца. Одно мое, а второе… тоже мое, но оно отдельное, потому что оно его. Я понимаю, что звучит странно, но это так. Я чувствую им, чувствую, что с ним происходит. Понимаешь?

— Нет. Ничего не понимаю. Естественно, что человек чувствует, что происходит с его сердцем…

— Я об Энди.

— Что? Энди?

— Я знаю, что он жив, и что с ним… Короче, хреново с ним.

— Что за потусторонний бред? С чего ты взял?

— Ни с чего. Просто знаю. Чувствую. То, что вчера произошло… на самом деле это произошло с ним. Мне откуда-то приходит знание. Проклятая ведьма-мексиканка что-то сделала, и теперь все это происходит. Понимаешь?

— Не понимаю, — медленно и недоверчиво ответил Стив.

— Она сказала: «Его сердце у тебя. Держи его». Нить жизни… эти проклятые бусы связаны узлом, как и жизнь Энди. Он страдает. Я постоянно ощущаю это. Иногда это слабеет, но после… Когда все произошло в первый раз, я сам не понял. Я же смотрел на часы все четыре минуты, не понимая, почему делаю это! Мне просто было страшно… до одури страшно. Вот так проснуться посреди ночи из-за того, что навалился почти животный страх. Мне казалось, что мое сердце остановилось, но остановилось его, а я не понял, что оно остановилось во мне! Не знаю, как все это объяснить. Те шумы, о которых ты говоришь, это правда его жизни. Не знаю, что происходит, но уверен, оно ужасно. И то, что происходит, дал ему я! Понимаешь, я! Неизвестность… это худшее, чем можно пытать. Вы все говорите, что нельзя так страдать, нужно заставить себя жить, а как? Как, я спрашиваю, когда его сердце так болит во мне?! Как?! Скажи мне! Ты же мудрый! Ты же все знаешь! Тебя жизнь терла, перетерла! У тебя опыта с пол-океана! И меня трет. Уже разбила в порошок, но этого мало! Нужно в пыль! — Рой захлебнулся в словах.

Стив молчал. Он тоже захлебнулся в молчании.

— Ты вытрахал мне мозг моим пьянством. Ты, безусловно, прав, но только не понимаешь, что лишь когда я пью, я забываюсь. И когда трахаюсь, тоже забываюсь. На время, потому что знаю, когда очухаюсь, оно опять будет со мной! Я бы с удовольствием сдох, но она сказала: «Держи его». Понимаешь?! Нет?! А еще музыка. Мне кажется, я схожу с ума…

Рой говорил сбивчиво и быстро. Он путался в мыслях, перескакивая с одной на другую, а Стив судорожно пытался окончательно не потерять хвосты этих мыслей.

— Музыка? Ну, да. Музыка. Дальше пойдут голоса, видения. Ах, да! Видения уже были. Так, глядишь, и до сумасшедшего дома рукой подать.

— Я ее слышу. Временами. На ровном месте. Наверное, это флейта, или как она там называется, не знаю. Музыка, словно индейская, что ли. Хрен ее разберет. И, представь себе, я хочу ее слышать, потому что тогда его сердце успокаивается. Наваждение? Да. И сколь странно это ни показалось бы, оно так и есть. А теперь, когда я все сказал, можешь поставить мне диагноз.

— Погоди, Рой, — несмело начал Стив, одновременно пытаясь найти следы собственных мыслей. — Если я правильно понял, тебе кажется, что ты как-то связан с Энди?

— Связан, но не как-то! Я едва-едва, краешком последнего внутреннего чувства что-то улавливаю, и больше всего на свете боюсь, что это уйдет, и тогда неизвестность станет полной. Слепой и глухой. Хочешь, скажу тебе больше?

— Куда уж больше?

— Помнишь, тот день, когда Энди ушел из больницы, и мы, как ненормальные, рыли землю?

— Ну?

— Вечером у меня схватило сердце. Ты перепугался еще, а я сказал, что просто переволновался.

— Помню.

— Так вот. Ни хрена это не из-за волнения. Я уверен, что тогда он почти перешагнул черту жизни во второй раз, но что-то или кто-то в самый последний момент удержал его…

— Нет! Этого не может…

— Не может, но оно было.

Рой устало вздохнул. Стив опустил глаза, стараясь вместить в себя то, что только что услышал. Оно было столь огромно, что Шону не удавалось. Одна мысль выдавливала другую, и сознание трещало, как спелый арбуз под прессом. Мысли выбрызгивали из кожуры его черепной коробки, но это была сущая ерунда по сравнению с тем, что в ней еще оставалось.

— Прости, — глухо произнес Маккена, поднялся и, доверительно похлопав Стива по плечу, пошел на воздух.

Мысли Шона, видно, закипели, потому что его обдало потом, словно он выскочил под проливной дождь. Возможно ли быть большим скептиком, чем Стив, но только весь скептицизм куда-то мгновенно испарился, а то, что говорил Рой, не хотело, да и не могло пока уместиться на освободившемся месте. Короче, Стив завис. Первая стройная мысль сразу же обозначила проблему. У него самого не только съехала крыша, и покривилась труба, но еще, как оказалось, повело и стены. То, что он узнал, противоречило всем законам здравой логики, как и не здравой, в принципе, тоже. Рой тоже противоречил этим самым законом здравой и не здравой логики. Получается, то, что он объяснял, как и он сам не противоречили каким-то другим законам здравой нелогики? Параллельное пространство, где законы здравой нелогики становились логичными. Слава богу, что там сохраняются три доступные к осознанию варианта ответа. Либо не понять и не принять. Либо не понять, но принять. Либо уж и понять, и принять. Однако, в наличии оставался и старый как мир выход из всех межпространственных ситуаций — если не можешь изменить что-то, измени к нему подход. И Стив изменил. Он решил поверить Рою. Правда, с осторожностью. Почему-то вспомнилась мысль, что сила мафии в осведомленности. Теперь он, по крайней мере, знает, с чем имеет дело, а это уже много.

Рой сидел на ступенях, глядя на синюю декорацию моря, просвечивающуюся сквозь листву. Шон пристроился рядом, прижавшись к другу. Маккена оставался неподвижно-каменным. Тогда Стив легонько подтолкнул его плечом.

— Эй, — позвал он негромко. — Пойдем, посидим в баре? Надо как-то возобновлять жизнь после этой ночи. Если честно, я немного голоден.

— Я бы предложил тебе курицу по-тайски, но, прости, забыл ее прихватить, — грустно пошутил Маккена.

— Надеюсь, в баре мы найдем что-нибудь не менее прекрасное. Несомненно, оно будет хуже, но что поделать. Меня, пожалуй, устроил бы буйвол целиком.

— Я бы хотел поснимать тебя на закате.

— Если это не альтернатива еде, то я подумаю над твоим предложением.

— Оно останется в силе даже, если откажешься.

— Умеешь же ты давать выбор с одним вариантом ответа. Я растерялся. Не знаю, что выбрать.

— Это для того, чтобы ты не ошибся. Я тут подумал…

— Уже боюсь предположить, что именно.

— Я случайно не отдавал тебе на хранение свой имидж скандалиста?

— Так, стой! Я его вместе со своим упаковал и в сейф упек, что б не умыкнули. Кажется. Что пора доставать?

— Хотя бы взглянуть неплохо, как там насчет моли.

Стив обнял Роя за плечи. Вот он слабо-соленый запах надежды.

— Так мне больше нравится.

Стив почти рвал мясо зубами. Голодный черт! Рой же ковырялся, вяло и нудно пережевывая один и тот же кусок. И хотя он старался не подавать вида, Шон видел, что он пережевывает собственные мысли. Видимо, они состояли из жил, потому что Маккена не глотал.

— Хочешь еще поговорить об этом? — наконец не выдержал Стив.

— Прости. Не идет из головы.

— Знаешь, что я тебе скажу? В данной ситуации кроме надежды тебе вряд ли кто-нибудь что-нибудь предложит. Насколько я понимаю, рано или поздно он найдется, ведь так?

— Хочется верить.

— А раз так, то мы точно можем рассчитывать на то, что он жив.

— Я это и так знаю.

— Тогда?

— Как мне держать его? Я же не маг, черт подери!

— Посылай ему мысленно положительные импульсы, ведь не зря говорят, что мысли могут материализоваться.

— То есть, ты уже смирился, я правильно понял?

— Неправильно. Иногда надо позволить течению нести себя, чтобы после брать реванш. Я сделал все, что мог.

— Вот и я, — грустно произнес Рой, растягивая слова и выделяя каждое, — сделал все, что мог.

— Ты хорошо известная и достаточно эпатажная личность…

— Был…

— Есть. Информация о тебе размазана по половине мира. Рано или поздно Энди натолкнется на что-нибудь. Как ты думаешь, он будет рад увидеть старого немощного Роя?

— А что ты думаешь, ему будет приятно увидеть прекрасного принца в расцвете лет? Ну, знаешь…

— Так хотя бы он не ужаснется тому, что связывался с тобой.

— Отлично! Стив, если ты хотел меня удивить, считай, тебе удалось!

— Удивить тебя?! А это возможно?

— Как видишь!

— Ладно. Поступай, как знаешь! Только, если тебе в обратном направлении, это без меня как-нибудь! Договорились?!

— Нет! Жив я! Жив! Видишь, ластами шевелю! Не волнуйся!

— Объясни, как?! Как не волноваться?!

— Каком кверху… книзу… как сможешь!

— Рой, — Стив накрыл ладонью кисть друга. — Давай так. Я погорячился. Я был неправ. Прости.

— Уже. И я тебя тоже.

День почти завершен. Низкое солнце словно стыдится чего-то, заливаясь пурпуром. Оно висит огромным шаром, переливаясь от глубокого розового к бесстыдно красному. Плавящийся ореол волнующимся кольцом опоясывает диск. Тонкие, нарезанные пластами облака японскими иероглифами пересекают его, словно по небу идут строки хокку. По водной глади скользит рябь озноба, но кажется, что море горит разлившимся вспыхнувшим бензином. Рой вдруг останавливается и пристально смотрит на Стива.

— Ты чего? — спрашивает Шон.

— Раздевайся, — жестко приказывает тот, а взгляд уже подернут налетом творческого экстаза.

— Раздеваюсь, раздеваюсь, — отвечает Стив, доверительно выставляя вперед ладони. — Ты главное не волнуйся.

А Маккены уже нет. Ушел в параллельные миры. Разложил пространство на спектральные плоскости и уже пьян, отхлебнув из чаши творческого яда. И муза за спиной. Еще немного, и Шон увидит ее. Она скалится, обнимая Роя со спины, приподнимается на мысках, пристраиваясь подбородком на плече.

— Назови хоть кого-нибудь прекраснее его, — сладко шепчет в самое ухо. – Ну, конечно, если не считать тебя.

— Где ты была?

— Болела.

— Теперь все нормально?

— Как и у тебя. Возьми силуэт напротив солнца. Редкая возможность.

— Ну, что там, Рой?! — нетерпеливо кричит Стив.

— Как он быстро входит в образ, — сладко облизывается муза.

— Он творческий человек, — отвечает Маккена. – Шон, сдвинься немного правее! Хочу, чтобы ты был аккурат напротив солнца!

— Так?!

— Еще! Теперь делай все, что хочешь, только оставайся на месте.

Рой снимал. Стива не надо просить. Он идеальная модель. Солнце присело еще ниже и распухло. Оно выглядело угрожающим. Иероглифы хокку сместились наверх, а внизу… темный силуэт воскового литья. Стопроцентная пластика. Стопроцентная грация. Стопроцентный оргазм.

— Сядь! — просит Маккена, когда видит, как солнце касается горизонта, и море губкой впитывает его. — Обхвати колени руками! Минут пять, и будет уже поздно!

Море всасывает солнце, горит и плавится. У него агония. Смертельный ожог.

— Все! Снято!

Рой смотрит поверх камеры заворожено. Он еще не вернулся. Это не очень просто. Это очень непросто. Его внутреннее пылающее солнце тоже тонет. Шторм стихает, и опускается прохлада, а Стив все еще сидит на песке, не двигаясь. Любуется. Неважно, что там вышло на снимках, важно, что у Маккены еще живо что-то внутри. Творчество исцеляет. Шон свято уверен в этом. Что-то чистое, стерильное, мягкое, как слеза проливается сквозь душу, смывая с нее острые жизненные песчинки. Рой смотрит сейчас поверх камеры на то, как гаснет солнце, и горизонтная гладь моря вскидывается последними всплесками пылающего огня, а вместе с ними опускается занавесь мрака. Спектакль окончен. Пустеет зал.

Время незаметно смяло еще два дня и теперь комкает вечером третий. Завтра, как только оно размажет утро, они двинутся домой. Десять дней прожиты, пронумерованы и упакованы в архив памяти. На корешке папки оранжевый ярлычок. Это, чтобы не искать долго. В случае необходимости ее сразу можно будет найти и ощутить радость этих десяти листков.

— Ты посмотрел снимки? — спросил Стив, опускаясь рядом.

— Нет. Будет приятнее взглянуть дома. Знаешь, это, как грог в холодный вечер. Ощущаешь каждый компонент. Ром, корица, гвоздика… Надо принимать лечебными дозами.

— Буду рад, если мой компонент не испортит классического букета.

— Стив, твой компонент не может испортить ничего. Априори.

— Так же буду рад узнать, что ты хорошо провел здесь время.

— Будь. Я сумасшедше дивно провел здесь время.

— А твоя муза?

— Ее теперь хрен загонишь домой. Изнылась, что я мало даю ей таких возможностей. Капризничает. Угрожает, что не желает думать о работе. Даже мизинцем не собирается шевелить.

— Реально скучно.

— Нереально скучно. Мне реклама уже по самое дальше некуда осточертела.

— Мне тоже не хочется думать о клубе. Вся эта толчея с грохотом.

— Ты мало танцуешь в последнее время.

— Не знаю. Мне как-то не лезется на шест.

— Как ты думаешь, он будет танцевать?

Стив задумался. Он понял, что не готов ответить «нет». Так же как и не готов произнести «да». Ответ четко завис посередине, и нет и йоты аргумента, чтобы склонить стрелку хоть на долю миллиметра. Слишком серьезна физическая травма. Слишком глубока психологическая. Слишком несовместимо это с шестом. Это почти то же самое, что моряку смотреть на уходящий корабль, или стараться ослепшему художнику описывать красоту неизвестной картины, а птице без крыльев рассказывать, как их омывает ветер. Маккена задал вопрос, и Шон понял, что впервые задумался над этим. Он молчал, проскочив тот временной предел, за которым молчание принимает уже отрицательные значения. Рой ждал, хотя уже и сам понял ответ.

— Не знаю, — ответил Стив, но слова получились слишком тяжеловесными, чтобы просто не знать.

— Сколько у него шансов восстановиться?

— От нуля до ста.

— Что надо человеку, чтобы…

— Видеть цель. Знать, для чего ему это нужно. Знаешь, как бы тяжело тебе ни было слышать, и как бы тяжело мне ни было говорить, но когда я учил его… и не только танцам… он точно знал, чего хочет и там, и там. А теперь… не знаю, Рой.

— Понятно. Прошло почти полгода… будет ли когда-нибудь предел тому списку, чего я забрал у него?

— Ты ведь не хуже меня понимаешь… Не знаю, что сказать. Тогда у него были все шансы стать лучше меня, тебя… а теперь я не уверен ни в чем. Вся штука в том, что мы не знаем, согнули его эти обстоятельства или сломали. Две большие разницы, согласись.

— Да.

После пылающего заката солнце просыпалось умиротворенным. Оно словно доставало свои цыганские юбки, накидывая поверх нижней все более яркую и сияющую. Стив вел машину, а Рой безучастно смотрел сквозь стекло в какую-то удаленную неподвижную точку. Его взгляд резал пейзаж, не задерживаясь ни на чем. Маккена чувствовал себя обновленным, словно внутри него навели порядок, рассортировав мысли и чувства по отдельным полкам. Он, наконец, разобрался сам с собой. О, Стив! Мудрейший из людей! Откуда только ты знаешь, как управлять чужой душой? Как набрасывать эластичные паутины, чтобы не позволить ей разлететься мелкими клочьями? Кто научил тебя жертвовать собой, чтобы удержать то, что рвется ошалевшей птицей, бьется о стекло, ранясь торчащими осколками? Где только ты находишь слова, такие, которые будут услышаны?

— О чем ты думаешь? — спросил Стив, видя, как Рой улыбается.

— Я уже говорил, что люблю тебя?

— Да ладно? Впервые слышу. Что-то новенькое. Поподробнее с этого места.

— Спасибо тебе.

— Отлично. А за что?

— За то, что вытерпел меня и не убил случайно. Хотя, наверное, зря.

— Тому есть одно оправдание.

— Оправдание?

— Ну, да. Мне бы тебя не хватало.

— И все?!

— А что, этого мало?

— Ну, знаешь!

— И я тебя, Рой.

Стив остановил машину возле дома Маккены.

— Зайдешь? — спросил Рой.

— Поеду. Надо бы в клуб заглянуть, а вечером я тебя жду.

Маккена смотрел вслед другу, пока его автомобиль не скрылся из вида, и словно сразу сменились декорации. Молчаливый спектакль одного актера. Внутренний монолог. Дома никого. Стол сервирован на одну персону. Еда в духовке в режиме теплого блюда. Букетик в оригинальной вазочке на подоконнике. Приятно, конечно, когда тебя ждут, но Рою не это нужно. Он даже рад, что Ольга оставила записку, что сегодня больше не вернется. Нужно быть одному, чтобы вспомнить, как это выхватывать из кастрюли кусочек или доказывать, что самое вкусное в пицце это сыр с плесенью. За десять дней он почти узнал вновь, что это значит, просто спать вдвоем, но Стив тоже одиночка, и на сколько его хватит? Даже муза куда-то испарилась. Вернется после и скажет, что у нее была адаптация, она устала, и ей совершенно не хочется вдохновлять Роя на рекламу.

Маккена поднялся в студию. Переоделся. Вещи пахнут морем, песком и отдыхом. Приятный запах соленой воды… и Рой вдруг подумал про мост. Ему страшно, почти до судорог захотелось немедленно туда поехать. Он искал ключи какое-то время, пока не вспомнил, что Стив сдал его машину в ремонт. Ладно, не беда. К счастью это не единственная в городе.

Мост. Кажется, он стал короче и уже. Сколько же Рой не был здесь? Чужой воздух. Чужая река, но вода все так же пахнет болотом и все так же неторопливо несет прочь свои мысли. Вот и парапет. Магическое место для суицидников. Странное осознание входит через темя и разливается по телу. Он падал, но был кто-то, кто бросился следом, не позволив его жизни разбиться. Его ангел падал, но… не было никого, кто помог бы ему цепляться за эту жизнь. Чем платят ангелы, ввергаясь в земной порок? Чистотой и бессмертием? Они меняют это на короткое физическое удовольствие. Они знают об этом. Чем заплатил его ангел? Чистотой и жизнью. Он поменял это на физическое страдание и не знал ничего. И когда только Рой стал философом? Когда начал копаться в разветвляющихся глубинных дебрях? Кто он сам? Демон? Бог? Энди сидит на парапете. Двадцать два этажа вниз… Это рай? Лежит лицом на асфальте. Три ступени вниз. Это ад? Маккена думает об этом постоянно. Он не позволяет себе остановиться ни на мгновение. Что за название у чувства, что раздирает его изнутри? Любовь? Жажда обладания? Эгоистичное стремление повелевать? Опять зеленая линия осциллографа монотонно вскидывается его вторым сердцем, безразлично констатируя, что оно все еще живо. Кулон на золотой цепочке кольцом памяти. Бесполезные теперь вещи мальчишки в шкафу. Одиночество. Рой щедро заплатил за право им обладать. Выходит, что и он пал. Только куда?

Маккена смотрел на плывущую воду, которую втягивала тень моста. Сколько здесь высоты? Пять, шесть? Десять метров или двадцать два этажа и три ступени? Сколько времени отмерили мойры перед тем, как перерезать нить жизни Энди? А после спохватились, связывая концы, как попало грубым узлом?

Сколько же лет жил его ангел? Без двух дней год? Рой задумался. Он совершенно забросил документы Энди. Он так и не сделал ничего. Ноль, от которого придется ползти вверх по гладкой стеклянной стене. Соскальзывать и вновь ползти. И Рой пополз.

* Двадцать два этажа и три ступени.

(1) Колыбельная.

Часть 19. AND THEN

19. AND THEN…*

Энди не находил себе места. Он садился, но тут же вскакивал, делал беспорядочные движения, вновь садился и вновь вскакивал. Прошел всего лишь час, как началась операция Тиу. Еще пять часов. Нет, он определенно успеет за это время сойти с ума. И, пожалуй, не один раз. Мартин нашел себе применение и уехал. Ему проще. Энди еще раз сел, еще раз вскочил и понял… Он отправился в спортзал противопоставлять свои переживания холодному безразличию металла. Лучше он сдохнет от изнеможения там, чем свихнется в коридоре госпиталя. Казалось, ему самому делают операцию, потому что ныли все кости. Он явственно ощущал старые переломы в ребрах и совсем свежий перелом мозга. Двойной. Вдоль и по диагонали.

— Что это с ним? — спросил Дин, завидев входящего Смита. — Он рвет зубами землю.

— Делают операцию его индейской подружке, — без эмоций ответил Дав. — Переживает.

— А чего переживает так?

— Потому что платит.

Энди отжимался. Упорно. Низко. Раздувая щеки перед выдохом, а Смит заворожено смотрел, как сходятся лоснящиеся от пота лопатки. Блики освещения играли в прятки на блестящей загорелой коже, но мальчишка с зашкаливающим упорством продолжал гонять их туда-сюда. Волосы торчали взъерошенными слипшимися стрелками, а по вискам сбегали тяжелые капли. Парень видел ноги Дава в дорогих начищенных ботинках, и ему до тошноты хотелось плюнуть на них. Вот только слюны нет. Пересохло во рту.

— Энди, — позвал Смит.

— Не сегодня, — не дослушав, ответил парень.

— Идем. Я знаю, что делать. Я сниму твое напряжение…

— Я не напрягаюсь.

— Оно и видно.

— Что ты за человек, Дав? Машина, и та устает.

— Человек, который соблюдает со своей стороны все условия договора, чего не сказать о…

— Идем, — обрезал мальчишка. — Проще отделаться, чем взывать к чему-то.

— Тебя не занесло случайно? Ты почти скребешь короной потолок, позабыв из какой кучи дерьма я тебя выудил.

— Из одной кучи выдернул, да я тут же в другую угодил. Еще большую, — проскрежетал парень.

— Что? Не понял?

— Ничего. Говорю, насколько я помню, чувства в договор не входили, как и размер короны тоже. Чистый дозированный секс, если я ничего не попутал.

— Энди, за что ты так ненавидишь меня, ведь я помог тебе?

— Ты думаешь, человек способен любить всех, кто ему помогает? Я ценю, поэтому еще ни разу не отказал тебе. В том числе и сейчас. У нас договор, Дав, а договор — это лишь исполнение определенных пунктов. Действительно ты делаешь все, как мы и договаривались. Я тоже. Какие ко мне претензии? А, кроме того, насколько я правильно понимаю, ты любишь, когда я страдаю, так ведь? Тебя даже возбуждать не приходится.

— Ты не справедлив, Энди.

— Может быть, но я прав. Если тебя это успокоит, я испытываю чувство неприятия к любому, кто ко мне прикасается. Без исключения, но к тебе особо, — парень скорее продумал последнюю фразу, нежели произнес вслух.

Смит не стал продолжать разговор, махнув в сторону двери.

— Садись в машину. Я сейчас подойду.

— Мне нужно принять душ.

— После примешь.

Энди не стал спорить и удалился со словами: «Свинья всегда в грязи изваляется. Вылижешь меня как котенка. Два раза мыться не придется».

Парень вышел от Смита еще более раздраженным, чем был утром. Как бы это ни показалось странным, но его изнутри раздирало непонятно откуда взявшееся чувство собственной несостоятельности. Чего-то он не доделал, но вот что? Потом на него навалился страх, что все зря. Нет, он не пожалел бы о том, чем пожертвовал ради успеха. Это было что-то другое. Совсем другое. Он боялся за Тиу. Все вокруг казалось ему незначимым в сравнении… Нет, он даже думать не мог. Время не шло. Не ехало. Не плыло. Оно отказывалось даже ползти. Оно просто встало и уперлось. Рогами, зубами, копытами. Всем, что у него было. Энди продолжал бесноваться. Он нарезал по степи уже третий десяток километров на мотоцикле, но так и не выветрил до сих пор давящего угнетения. Тиа-Тиа… Солнышко Тиа. Девочка. Парень вдруг понял, что если и есть в нем сердце, то его вырастила Тиа, и именно оно сейчас так ноет и боится. В конце концов, Энди развернул мальчика и помчался в поселок. Надо пойти к Каплям Дождя. Он был уже на полпути, когда развернулся и понесся в клуб. Нет, не надо Капель Дождя. Это его дело. Не надо, чтобы кто-то видел, что он сейчас будет делать, потому, как и сам он толком не понимает, что собирается предпринять. И тем более как. Энди спешил. Теперь ему казалось, что время сошло с ума и несется сломя голову. А еще надо успеть на самый край света, потому что без этого никак. Стой, время! Не спеши! Лучше залипни и не двигайся! Как успеть теперь?! Как?!

Капли Дождя встрепенулся, будто услышал нечто. Он замер, стараясь что-то осознать, потом потянул носом воздух и забеспокоился. Что-то словно звало его, и старик последовал на зов. Кости ломило, Джек хромал, но…

— Что случилось?! — издалека спрашивала Джил, спеша ему навстречу.

— Не знаю, дорогая, но тебе лучше вернуться домой.

— Но, Джек…

— Это мужское дело! Не лезь в это! Потом я вернусь и все тебе расскажу…

— Я пойду с тобой…

— Я же объяснил, не женское это дело! Иди домой! Я скоро вернусь!

— Но…

— Жди меня дома!

Шаман спешил. Он знал, куда идти, а когда остановился отдышаться, почувствовал, как потянуло свежестью дождя. Небо морщилось и сворачивалось, приобретая глубину и тяжесть. «Только не это», — прошептал Джек и поплелся дальше. Ноги заплетались, сердце едва цеплялось за что-то в солнечном сплетении, а отвердевший воздух не проходил в легкие. Можно пойти в обход, но это значительно дальше. Напрямую быстрее, но много тяжелее, и Капли Дождя пошел прямо.

До уступа еще далеко, метров пятьсот, но уже отчетливо слышен ритм бубна. «Так нельзя, Энди», — едва слышно пробормотал Джек, почти валясь от усталости. — «Сейчас… я иду».

Густой серый дым от влажной древесины поднимался высоким, витиеватым сталагмитом. Издали шаман увидел одинокую фигуру парня, движущуюся кругами вокруг этого столба. Джек подошел ближе. Казалось, Энди не видит его. Парень был босиком, без рубашки, в одних только джинсах. Грудь и лицо покрывали спешно нанесенные символы, начертанные, как видно, углем. Он двигался странно, словно им руководили невидимые силы. Делал несколько полушагов, поворачивался спиной к костру, неистово ударяя в бубен. Потом вдруг остановился и закричал. Что было сил.

— Послушайте, вы! — взывал Энди. — Я не знаю ваших имен, но знаю, что вы слышите меня! Я пришел с миром, но у нас остались незавершенные дела! Я не знаю ритуалов и вашего языка, но знаю, что вы понимаете меня!

— Что ты делаешь?! — старался крикнуть Джек, но слова не получались.

— Я не вашего племени, но я из рода сокола, и я пришел один! Явите знак, что слышите меня!

Капли Дождя хотел войти в круг, но неведомая сила удерживала его на месте, жестко сковывая тело. Кто-то словно позволял Энди бесноваться, ожидая увидеть до какого предела он дойдет.

— Я не знаю, как вызывать вас, — продолжал парень, —, но я хочу говорить с вами! Опустите хоть раз все эти ритуалы, ибо я простой смертный и никогда не делал их! Ответьте мне, кто бы там не были!

Сердце Джека опрокинулось. Казалось, мальчишка находится под действием сильнейших наркотиков. Речь его становилась все более бессвязной, и он все громче и неистовее долбил в бубен. Небо почти вздрагивало от этих ударов.

— Простите его, покровители, — лишь губами произнес шаман. — Он не понимает, что делает.

— Не для себя я прошу! — кричал Энди. — Для Тиу! Пожалейте ее! Говорите со мной! Наказывайте меня! Не ее!

Прошло, наверное, около получаса, а парень все продолжал взывать к небожителям. «Сейчас они убьют его, — подумал Капли Дождя. — За дерзость. Энди…». Мальчишка вдруг остановился и замер. Джек видел, как безумный огонь плещется в глазах, переливаясь самыми страшными оттенками багрового. Энди стоял неподвижно несколько мгновений, а потом повалился на колени, и тот же момент разразился гром. Оглушающий раскат расколол пространство, спугнул время, рассыпаясь тяжелым эхом. Все на мгновения замерло. Образовалась вакуумная дыра, словно открылись неподъемные створки пространственного портала. Сердце старика встало, кровь остановилась, и мертвенный ужас парализовал тело.

— Боги! — воскликнул шаман.

— Говори! — разразилось грохотом небо. — Ты посмел побеспокоить нас! Совет готов выслушать твои дерзкие слова!

— Я приветствую вас! — Энди показалось, что он крикнул, но Джек видел, он даже не шевельнул губами.

— Зачем взываешь к нам, ничтожный смертный?!

— Свою часть договора я выполнил! Теперь дело за вами! Я пришел за гарантиями!

После этих слов у Джека похолодело в груди. Никто никогда не позволял себе говорить с духами так, как это делал сейчас Энди. Старик ждал кары, но ничего не происходило. Даже дождь так и не начался. Если бы праотцы явили гнев, испепелив тело в пыль, это было бы наименьшим наказанием, которое призывал Энди, но он так и стоял на коленях. Живой и дерзкий.

— Ты слишком дерзок и смел. Мы вправе наказать тебя.

— Я готов, только дайте Тиу ноги, а после берите все! Жизнь и душу! Я согласен! Больше у меня все равно ничего нет!

— Иди. Совет услышал тебя.

— А как же…

Что-то крепкое и холодное накинулось на шею парня. В голове словно разразился бой, сквозь который квадригами понеслись ошалелые рваные мысли. В глазах Энди темнело, и он понял, что теряет сознание. Черт с ним, с сознанием! Ему нужен ответ!

— Т-ш-ш. Иди-и-и, — кто-то, словно шептал ему на ухо.

Идти? Куда? Энди попытался спросить, но не смог даже шевельнуться. Сознание его рушилось, и он чувствовал, как оно почти осыпается пепельными клочками…

— Энди! Энди! — откуда-то издалека пробивался знакомый голос, но взвесь пепла в голове приглушала его. — Энди!

Парень открыл глаза. Полное ощущение того, что он только что упал спиной о камни. Он мог прочувствовать каждый позвонок и разные способы крепления их между собой. Голова гудела, словно кто-то долбил кувалдой о медный чан с водой. Перед глазами проступали обрывки пелены. Лицо старика как-то отдельно от тела плавало в этой мути.

— Ты жив? — спросил Капли Дождя, продолжая все еще хлопать мальчишку по щекам.

— Где я?

— Со мной. Все хорошо.

— Я жив?

— Не уверен.

— Что это было?

— Ты ничего не помнишь?

— Помню, — неуверенно пробормотал парень. — Ничего не помню, кроме того, что они едва не убили меня. А еще, — он попытался встать, — Они обещали.

— Правильно. Обещали, — успокаивал его шаман. — Но разве можно было это делать? Ты хоть понимаешь, с чем имел дело? Разве можно? Ты думал, позволено просто так прийти и беспокоить духов?

— Джек, — улыбнулся Энди, — один человек… давно… в прошлой жизни сказал мне… если тебе больше нечего терять, рискни всем…

— Мудрый человек. И ты рискнул?

— Рискнул, Джек. Помоги встать. Что-то мне хреново как-то.

— Ничего удивительного, но я склоняю колени перед твоей храбростью.

— Спасибо.

Энди поднялся. Его шатало, но он улыбался. Они обещали. Обещали!

— Ты чего? — спросил парень, заметив, что шаман, словно удивляясь, цокает языком.

— Думаю. Из рода ли ты соколов?

— Есть сомнения? Перья не те, или хвост короткий?

— Есть. Не ошибся ли я? И не из рода ли ты кошек? У тебя много жизней.

— Не ошибся. У меня одна, да и та в клочья. Давай, идем. Нам надо в больницу. Должно быть, уже известны результаты операции.

— Погоди. Подойди. Дай я обниму тебя, взрослый мужчина.

— Так странно. Еще несколько месяцев назад я был деткой. Черт! Прикольно!

— В твоем теле добрый и сильный дух, а жизнь дает тебе мудрость. Хоть ты и юн, ты взрослее многих зрелых мужчин.

Капли Дождя заключил Энди в объятия. И хотя он был стар, в кольце его рук еще чувствовалась сила.

— Спасибо, Джек, — шепнул мальчишка, — за то, что боролся за меня.

— Как бы там ни было, я не зря прожил жизнь, и смогу пройти долину мертвых, не оглядываясь.

— Погоди. Еще не пришло твое время. Ты нужен здесь. Очень нужен.

Уже около мотоцикла Энди вдруг спросил:

— Скажи мне, Капли Дождя. Эти твои духи… Они, что все языки понимают?

— Они понимают лишь один. Язык души.

Операция закончилась. Нейрохирург делал утешительный прогноз, и Энди первый раз за день выдохнул облегченно. Тиа спала. Посетителям разрешили взглянуть на нее через стекло. То ли она была слишком худа, то ли кровать широка, и это несоответствие входило в какой-то тупой угол дисбаланса. У парня, после того, как он обкурился днем датурой еще оставался во рту неприятный привкус, но падение никотинового уровня требовало немедленного восполнения. Потом хотелось кофе. Крепкого. Ну, приблизительно такого как пять плюс сахар и молоко в одном. А еще хотелось закинуть в желудок какой-нибудь дряни. Что-нибудь вроде сала в шоколаде или соленых огурцов в меду. Кроме того, захотелось затрахать Дава насмерть, чтобы он визжал как свинья. А еще… Энди купит Тиу мокасины. Завтра. Он уже выбрал. Из мягкой белой замши с синим орнаментом из бисера. Еще хотелось поехать к Джен, пасть на колени и целовать ей ноги. У парня хватило денег только на операцию, а миссис Эдда оплатила время реабилитации. Энди отдаст. Отработает сразу и отдаст, и больше никогда… ну, то есть абсолютно… он не возьмет с нее денег за свои услуги, а ее дни в его расписании навсегда останутся только ее. Он решил. Пусть она говорит, что хочет. Пусть возмущается. Она такая милая, когда сердится. Это не ее. Она не умеет. А он прижмет уши и попросту будет ее не слышать.

Энди, размышляя, вышел на балкон покурить. Все-таки жизнь чего-то стоила. И не так это плохо, когда она есть. Он увидит… обязательно увидит первые шаги Тиу, и все его страдания обретут смысл. Черт с ними, с его клиентами. Это все лишь работа. Такой не пожелаешь никому, но она стоит того, чтобы ей заниматься. Спасибо, Стив. Научил делать ее качественно и получать за это соответствующие дивиденды. Крошка Тиа. Пушистый ласковый зверек в его неуютном внутреннем пространстве. Девочка-флейта, у которой кроме музыки и любви ничего нет. Как много она дала ему. Просто так. Просто, чтобы у него тоже было. И сейчас парень курит, стоя на балконе, а у него трясутся колени. Он перенервничал, перенапрягся, и теперь его отпускало, но организм по инерции продолжал сопротивляться. Он напоминал собой легкий самолет, который садится против ветра на разбитую полосу, и его трясет так, что никому внутри мало не кажется. А еще мальчишка чувствует озноб, но это тоже нервное. Посадочная полоса слишком длинная, и он будет трястись по ней, пока… Тиа обязательно пойдет. Ну, пожалуйста, Тиа!

— Поистине, надо очень сильно не любить себя, чтобы столько курить, — Энди услышал незнакомый голос и вздрогнул от неожиданности.

Немного позади него стоял молодой человек в спортивном костюме. Энди смерил его взглядом и решил, что, если он боксер или тяжелоатлет, то точно выступает в каком-нибудь околотяжелом весе.

— Любовь к себе, — несколько надменно ответил парень, — потянет недопонимание, если ее не разделят другие. Это опасно. И, кстати говоря, я слышал, что пассивное курение еще хуже активного. Подумай над этим, поскольку я не собираюсь бросать сигарету.

Энди очень не хотелось ни с кем говорить, но незнакомец не уходил.

— Ты сильно нервничаешь. У тебя дрожат руки, — заметил молодой человек.

«Вот привязался», — подумал Энди, мельком взглянув на пальцы, но так ничего и не ответил.

— Ты навещаешь кого-то? — спросил незнакомец.

— Сестру, — очень компактно и жестко ответил парень, все еще надеясь избавиться от навязчивого собеседника.

— Понятно, — заключил молодой человек.

Энди начал раздражаться. Понятно ему! Давно уже понятно, что и так все понятно! Непонятно другое. Какого черта?!

— Думал, ты захочешь с кем-нибудь поговорить, — спокойно произнес незнакомец, - но, раз нет, не буду больше надоедать. Всего хорошего. Надеюсь, она скоро поправится.

Он повернулся и пошел к двери, а в Энди что-то щелкнуло, перевернулось и посыпалось в обратном направлении. Он не хочет, чтобы тот ушел. Но почему? Что за хрень?! Он Энди никто, и звать его никак… Короче, парень уперся в жесткое противоречие.

— Энди.

— Что? — не понял незнакомец.

— Энди, — повторил мальчишка, протягивая ладонь для рукопожатия.

Молодой человек удивился.

— Ну, тогда Алекс.

Он улыбнулся. Очень просто, но улыбка покрыла Энди тончайшим слоем неожиданного тепла.

— Прости. Я нервничал.

— Понимаю. Всегда переживаешь за родного человека. Как она?

— Не знаю. Спит после операции, но врач сказал, что можно надеяться.

— Это хорошо, когда кто-то надеется.

— А твои родные? — поинтересовался Энди.

— Далеко, и чем больше я существую, тем они дальше.

— Как это?

— С четырнадцати лет я живу один. Ушел из дома.

— Почему?

— У нас с отцом возникли серьезные жизненные разногласия по определенным вопросам. Он не смог это пережить, а я не смог пережить его. Так что мы порознь вот уже десять лет. А твои родители?

— Умерли, так что мы тоже порознь, — Энди слабо улыбнулся. — А ты здесь чего?

— Получил травму. Вот отдыхаю.

— Ясно. Ладно, пойду я. Увидимся. Рад был познакомиться, Алекс.

— И я тоже. Пока.

Энди вернулся в клуб и зашел к Тому.

— О, брат! — воскликнут тот, спешно вытирая руки о первое попавшееся. — Наконец-то! Я уже мозги себе о мысли стер. Ну, что? Как там дела? Что у Тиу? Ты говорил с врачом?

— Тебе отвечать по порядку или выборочно?

— Говори уже!

— Пока ничего не знаю. Тиа спит. Врач обещает. Я надеюсь. На улице пасмурно. Девять вечера. Что еще? А! Устал как собака. Я так голоден, что согласен драться со свиньями за хвостики от морковки. Кажется, ничего не забыл.

— Ты это, садись. Сейчас подгоню бензина. Заправлю тебя по полной.

Том засуетился.

— А ты говори, говори, пока я тут ковыряюсь.

— Что говорить? Завтра все будет ясно.

— А ты чего весь день туда-сюда носился? Смотрю утром, приехал. Смотрю через три минуты, уехал. Смотрю через две минуты, приехал. Через минуту смотрю, уехал.

— Да Дав — сука. Привязался в тренажерке. Вынь ему и положь.

— Ну, «вынь ему» я еще понимаю, — поддел Том, —, а вот насчет «положь», не совсем как-то.

Том поставил перед Энди тарелку и не успел еще убрать руки, когда парень выхватил первый кусок.

— У, черт голодный! Смотри, пальцы не откуси!

— А ты мне их в рот не суй. Не член же!

— Эх, и пошляк! — воскликнул повар, выдавая Энди имитированную затрещину.

— Я Даву вынул, — брезгливо начал парень, - ох, и чмокает же он противно! Потом забил, положил на него и уехал. По дороге вспомнил, что забыл бамбук и вернулся. Дальше купил бубен, обкурился и сотрясал все этажи подземного царства. А после говорил с духами.

— Вышеперечисленный список потрясает разнообразием, но я ничего не понял. Какие этажи с духами? Энди, ты докуришься. Мне это… того, не нравится все это.

— Уже.

— Что уже?

— Они говорили со мной.

— Хорошо, если духи, а не этажи. Чего им надо от тебя?

— Не им надо. Мне. Они обещали Тиу ноги. Я просто напомнил, чтоб не забыли. Знаешь ли, мозги древние, вдруг запамятовали бы, а она надеется. А то сидят по своим норам, света белого не видят. Что вокруг происходит, не ловят.

— Так она что, не знает, откуда деньги?

— Э, Том! Осади! Откроешь рот, убью, и не обижайся после! Танцами я заработал! Тан-ца-ми!

— Ну да. Танцами. А я о чем?

— То-то. Смотри у меня.

— Лучше уж я ослепну и оглохну.

— Мне теперь танцевать и танцевать и караоке петь и петь, что бы с Дженни расплатиться. Она внесла залог за последующие дни. И, да. Вот еще что. Спасибо.

— А я-то тут при чем? За что?

— За деньги спасибо.

— Какие деньги? Ничего не знаю. Ты это, лучше ешь давай, а то несешь какой-то бред. С голодухи, поди, половину мозгов переварил.

— Спасибо, друг. Я так обожрался, что, наверное, не подниму сегодня свою восьмитонную тушу на шест.

— Ты только не вздумай два пальца в рот сунуть. Лучше пусть под тобой шест переломится.

— Слушай, а ведь ты прав был. Не верил я тебе тогда.

— Когда?

— Когда ты мне про татуировки говорил.

— Когда я тебе про татуировки говорил, — машинально повторил Том. — А что я тебе про татуировки говорил?

— Что я не остановлюсь.

— А да-а-а! — многозначительно и важно произнес байкер. — Конечно, я тебе говорил!

А потом вдруг сделался хулиганистым, растекся в улыбке и даже чуть присел от удовольствия.

— Да ладно?! Не уж-то решился?! Дело, брат! Что набивать будем?

— Немного пока. Два слова.

— Fuck off (1)? — шутливо спросил Том.

— Почти. Не скажу пока. Сам увидишь, но мне жизненно необходимо.

— Пугает. Ну, да ладно. Сделаем. Говори когда?

— Завтра.

— Не проблема.

— Не сомневаюсь…

— Привет, Том, — в дверях показался Мартин. — Привет, Энди.

— Привет. Ты забыл чего или так, поболтать? — поинтересовался повар, стараясь сделать вид, что не видит бледности гостя.

— Мне надо поговорить с Энди.

— Есть будешь?

— Нет. Я сыт.

— Ну, и слава богу, — заключил Том, принимаясь за работу.

Молодые люди поднялись в коморку Энди.

— Проходи. Что-то случилось?

— Нет. Мне просто хочется поговорить с тобой, — признался Мартин.

— Раз хочется, говори.

— Я пришел сказать тебе спасибо и… попросить кое о чем.

— Проси, — Энди старался произносить слова на одной ноте.

— Я виноват, но я хочу, чтобы ты вернулся домой.

— Не раньше, чем выпишут Тиу. Знаешь ли, понятие дома слишком важно для меня и включает определенные условия. Я уже трижды терял дом, и мне хватило. Что касается условий, они просты до безобразия. Я не могу жить там, где меня не принимают или не принимают то, что я делаю.

— Я попросил прощения за свои слова.

— Я простил, но скажу тебе так. Слова и мысли — разные вещи. Если ты можешь просить прощение за слова, от мыслей тебе вряд ли удастся избавиться самому. Я не смею осуждать тебя за подобные мысли, потому что ты прав, и я это понимаю. Проституция — грязь, низость, мерзости и так далее. Это так и есть. Если ты думаешь, меня прет от этого занятия, ты ошибаешься, но таковы обстоятельства. Не я их выбирал. Они меня. Я ошибся в жизни. Я только тем и занимался, что ошибался. Когда тебе выставляют счет, ничто не является оправданием, и за ошибки все равно приходится платить. Можно, наверное, увильнуть, но это не мой случай, поэтому ничего не остается, как искать деньги. На дороге они не валяются. Все было бы намного проще, не подбери ты меня на обочине. Я бы сдох, и это дало бы мне право быть свободным от обязательств, но ты меня подобрал. Ты подобрал, а Тиа выходила. Был ли у меня выбор после этого? Выбор был, но не у меня. Деньги лежали в грязи, и мне пришлось зайти в эту грязь, залезть по самые гланды, чтобы их взять. Но, знаешь, в чем фишка? Они не лежали там целиком, и каждый раз мне приходится вновь и вновь лезть в эту грязь. Естественно, что ты…

— Неестественно, Энди, — перебил Мартин. — Мне больно, пойми ты, наконец! Тиа — самый близкий мне человек, но…

— Вот видишь! Но! Опять эти «но». Мартин, давай оставим все, как есть. Чем меньше ты будешь меня видеть, тем меньше «но» встанет между нами. Мы и так уже выстроили стену.

— Нет, Энди!

— Да, Мартин. Обещаю, я буду приезжать к вам часто. Буду врать Тиу, что занят.

— Но я-то буду знать!

— Всего лишь двести пятьдесят тысяч плюс-минус, и я стану обычным человеком. Тогда тебе больше не придется стесняться меня, если только ты переживешь прошлое…

— Я помогу тебе!

— У тебя на руках семья. Это я помогу тебе. Не говори «нет». Вы – все, что осталось у меня в жизни. Это с одной стороны. С другой, не обижайся, но плевать я хотел на все твои доводы. Все равно я сделаю так, как считаю правильным. Предлагаю раз и навсегда оставить эту тему в покое.

— Энди.

— Мартин, — жестко поставил точку парень. — Прости, если это все, мне бы поспать немного. Если ты не забыл, я выступаю сегодня.

— Да, конечно, — согласился Мартин, понимая, что бесполезно взывать к здравомыслию брата, и ему не осталось ничего кроме, как молча уйти.

Мартин спускался по лестнице, озадаченно думая. Энди не оставлял ему выбора. Очевидно, слушать он точно не станет. Что делать? Мартин не мог согласиться. Дело не в собственной несостоятельности. К этому он уже давно привык. Дело в другом. Грань. Тончайшая. Острая. И Энди ходит по ней. Это то же самое, что смотреть на канатоходца высоко над головой и асфальтом, который работает без страховки. Всего одна ошибка, и он разобьется. Мартин боялся. Энди не просто шел по канату, он шел по канату вверх, убежденный, что дойдет. Что это? Зачем? Почему все получается не так, как хотелось бы? Мартин понял, что помимо всего его мучает разлад с Энди. Он не может вернуть все назад. Энди не подпускает его. Что произошло? Как переломилась жизнь, что… Капли Дождя тоже молчит. Собрал его душу. Сложил… Может, пойти к Джеку? Еще раз поговорить со стариком?

— Видно, он послал тебя, — неожиданно прозвучал за спиной голос Тома.

— Послал, — согласился Мартин.

— Не трогал бы ты его, — предложил повар.

— Не понимаю, что и кому он доказывает?

— Видишь ли, — начал Том, дружески опуская ладонь ему на плечо, — иногда, чтобы выжить надо доказать что-то себе. Думаю, он этим и занимается. Люди разные. Один после катаклизма жалеет себя, опускается и гибнет. Другой упирается, поднимается и в итоге выживает. Энди возвращается. Иногда путь к исходной точке занимает годы. Не мешай ему. Не останавливай, иначе он не вернется. Думаешь, я не пробовал? Бесполезно.

— Но он неправ!

— Он прав, если это единственный выход.

Энди по шагам узнал Смита. Тот постучал и приоткрыл дверь.

— Не спишь? Я пришел узнать, как там Тиа.

— Неужели?

— Что говорит врач?

— Что она молодец.

Дав подошел к кровати.

— Я сяду?

— Что ты хочешь?

— Просто хотел увидеть тебя. Искал предлог.

— По крайней мере, честно. Увидел?

Смит опустился на кровать, развернувшись к Энди вполоборота.

— Ты мне нужен.

— Час от часу не легче. Дав, я всем нужен. В этом есть что-то удивительное?

— Есть. Ты нужен мне. Остальные меня не интересуют. Почему ты так относишься ко мне? Чем я заслужил?

— Ты — животное, Дав. Тобой руководит инстинкт…

— Да, руководит! И чем больше ты сопротивляешься, тем он сильнее!

Энди почувствовал, как ему на живот легла ладонь Смита.

— Что ты делаешь?

— Хочу доставить тебе удовольствие.

— Или себе?

— Тебе.

— Я сыт всем этим по горло. Для меня удовольствие, когда нет удовольствия.

— Позволь мне. Один раз. После я смогу тебе предложить кое-что.

— Сомнительное?

— Нет.

Энди не ответил, поднял над головой руки, ухватившись за решетку изголовья. Что ж. Изволь, Дав.

— Я тоже могу делать это неплохо. Просто расслабься и позволь мне.

И мальчишка расслабился. Он думал о том, что перетерпит. Не в первый же раз. Терпеть не пришлось. Было даже приятно. Первый раз за все эти месяцы кто-то, не считая Джен, делал что-то для него, и измученное тело попыталось откликнуться.

— Так что ты хотел предложить?

— Сделать что-то для тебя…

— Только что сделал.

— Я о другом. Ты ведь хочешь танцевать…

— Разве я занимаюсь чем-то другим?

— Погоди. Как ты любишь воспринимать все в штыки! Я давно наблюдаю, как ты тренируешься у Дина и здесь в клубе. У тебя есть талант, но не достает опыта. Публика любит тебя, но это не предел обожания. Есть один человек. По-моему, Дин говорил тебе о нем. Некий господин Ким. Он уже немолод…

— Только не говори, что я должен с ним трахаться.

— Не должен. Он стопроцентный натурал с кучей детей и внуков. В прошлом он танцор на шесте, причем владеет всеми школами и техниками. Его стриптиз на пилоне на мой взгляд не превзойден.

Энди успел подумать о Стиве. Сомнительно. Очень сомнительно. Вряд ли кто-либо способен превзойти его. Нет, этого просто не может быть, потому что не может быть просто или непросто. Однозначно.

— Я показывал ему тебя на прошлой неделе. Он сказал, что твои возможности неограниченны и техника великолепна. Не достает опыта и шлифовки, чтобы ты заблистал в полную силу.

— А тебе что с этого?

— Как ты любишь нестись впереди повозки! — воскликнул Смит. — К этому мы еще вернемся. Он согласен учить тебя.

— Во как! И что мне это будет стоить?

— Прежняя оплата чуть возрастет.

— Чуть? Это насколько?

Дав промолчал.

— Видно, в сутках не достает часов, — философски заключил Энди. — Продержусь пару-тройку дней, дальше сдохну не то от оргазма, не то от недосыпа. Тебе танцор нужен или труп?

— Ты.

— Отлично. Теперь объясни, как мне это технически успеть?

— Платить будешь по желанию и по возможности…

— Так по желанию или по возможности? Ты уж определись как-нибудь. Знаешь ли, я тоже не бесконечный. Тут либо целоваться, либо отдаваться.

— Ты несешь золотые яйца. В моих интересах, чтобы твоя продуктивность возрастала. Народ клюет на тебя. Поэтому, скажем так, по возможности.

— Сколько времени на обдумывание?

— Закончилось минуту назад.

— Ты — великолепный сутенер, Дав. Нюх у тебя отменный. Да, и сам ты отменный негодяй!

— А ты — чудесное приобретение. К тому же наши интересы совпадают. Ты танцуешь и получаешь прибыль, я… тоже получаю прибыль. Так что мы очень нужны друг другу.

— А что ты не предложил это кому-нибудь еще?

— Некому. Они — масса. Тупая, накаченная масса. Все на одно лицо. Ты — единственный. Думаю, мы договорились. Ты — умный парень, но бедный. Я — умный и богатый. Тебе ли упираться, когда многие согласны лизать мне задницу в поисках покровительства?

Смит ушел, а Энди понял, что подписал себе еще один смертный приговор. А, не привыкать! Преступникам иногда по совокупности дают несколько пожизненных сроков заключения. Он же подпадает под статью, предусматривающую несколько смертных приговоров одновременно. И без амнистии. Желание танцевать профессионально столь велико! Отвращение к Даву тоже столь велико! Не знаешь, что из этого перекроет другое. Не будь этого проклятого долга Рою… Рой. Опять. Все по новой. Рой! Рой! Рой! Первоматерия всему – Рой. Всематерия всему – Рой.

Энди повернулся на бок, поджал колени и заплакал. Не от обиды. Не от жалости. От усталости. Он плетется назад. Ему еще идти и идти к нулю, от которого пойдет новый отсчет. Аппаратура и Стив. А еще Дженни. А еще Тиа. Господи! Гос-по-ди-и-и! И что-то с глазом, но нет денег. Неужели его не может пронести мимо чего-нибудь хоть раз?! Хотя бы один только разочек?! Не могу! Больше не могу! Не мо-гу-у-у!

Зал визжит. Рукоплещет. Рвется музыка. Энди в костюме и шляпе. При галстуке. Почти как Стив. Улыбается. Никто не видит сквозь его темные очки уставшие глаза. Нет, они не смеются, не улыбаются… Мальчишка закрывает их на мгновения, чеканно выполняя номер. Вот он уже без пиджака. Сейчас поднимется на шест. Будет раздеваться, обыгрывая каждую мышцу, демонстрируя каждую клетку тела. Отработанная сексуальность. Он — машина для возбуждения, и никому нет дела до того, что больше всего на свете ему хочется, чтобы все оставили его в покое. Упираясь плечом в пилон, Энди поднимает тело вверх. Тонкий, гибкий, он цепляется ногами, элегантно развязывает галстук, отбрасывая в сторону. Господи! Как хочется спать!Уснул бы на шесте и свалился, не заметив, прямо в самый пик возбуждения выспавшихся масс. Рубашка уже расстегнута и выпущена. Сейчас он сделает несколько движений, избавляясь от нее. У мальчишки почти скрипят от напряжения зубы, но он захватывает шест руками, переводя тело в горизонтальное положение. Блики весело сверкают на смазанной маслом коже, обыгрывая напряженные мышцы, и музыка заглушает стон. Парень готовится делать волну. Это трудно. Невыносимо трудно, но надо делать медленно, прорабатывая каждый миллиметр движения. И он делает. Срываются капли пота. Частые. Густые. Трюки рассчитаны на восемь минут. Значит, осталось еще полторы. Толпа беснуется, исходя воплями и ревом. Она его любит. Она его хочет. Плевать, что у него аппаратура и Стив. А еще Джен. И еще Тиа. И что-то со зрением на одном глазу. Плевать, что он как взлетающий самолет с раскрытым тормозным парашютом. Для них он сверкающий мальчик без проблем. Райская яркая птица. Идеальное вожделение. Стопроцентное желание. Музыка такая же. Проникает сквозь кожу. Входит в каждого, взбудораживая эндорфины с тестостероном.

Слава богам! Сегодня все хорошо. Энди касается ступнями сцены. Сегодня он не соскользнул, не упал. Прошел свой канат. Парень расстегивает ремень, ненавязчиво и незаметно оказавшись в одних стрингах и очках. Сейчас возьмет шляпу, чуть приспустит на носу очки и будет смотреть. Взглядом, подернутым славой, деньгами и возбуждением. Он обязан так смотреть, чтобы никто, ни один человек не догадался, что у него… Аппаратура и Стив. А еще Дженни. И еще Тиа. И что-то со зрением на одном глазу. Энди танцует, придерживая шляпу на уровне паха. Два ловких движения, и стринги взмывают лоскутком вверх. Все. Сейчас повернется к публике спиной, демонстрируя ягодицы, поиграет мышцами на них, взглянет через плечо и исчезнет в темноте, а дальше…

Дав сообщил, что проплачены два часа. И это с четырех до шести утра. В десять тренажерка, а в одиннадцать он должен быть в больнице. Энди даже не интересуется, мужчина клиент или женщина. Ему все равно. Он ненавидит любого из них. Тысяча долларов минус проценты Смита. До нуля еще Дженни и Тиа, а потом Рой. В обратном направлении от нуля до бесконечности. И поперек всего этого Дав. Хотя он сказал «по возможности», Энди понимает, это значит «по требованию». Пусть где-то существует мост и река, что так сильно пахнет болотом. Ему не достичь их никогда. Уже… Никогда.

* И потом…

(1) — На х…

Часть 20. AND ME TOO.

20. AND ME TOO.*

Рой опять нервничает. В принципе, как и всегда перед выставкой. Он снова заявил, что его нет. Его и правда нет. Дома, потому что он там не появляется. В галерее, потому что он оттуда не вылезает, но это не имеет значения. Время сползает асфальтоукладчиком с горы. И кто только выпустил его, позабыв проверить тормоза? Календарь складывается веером, зажевывая дни. Три. Два. Завтра. Муза пятый час сидит на высоком стуле в кольце пепла на полу, беспрестанно болтая туфлей на стопе с высоким подъемом. Она уже ничего не пытается говорить. Бесполезно. Маккена взрывается. Так она и сидит, внешне болтая ногой и пуская колечки дыма из лакового мундштука, а внутренне восхищаясь происходящим. Рой подобен ягуару. Она давно это определила. Выгибается, приседает, изогнувшись, потягивается. Нет, не ягуару. Пантере. С него так и течет лоск. Блестящая шкурка. Дорогая зверюга. Сейчас разомнется перед прыжком… Он и спит так же. Выгнется, вывернется и спит. Потому что один. Временами муза перестает трясти ногой и морщит нос. Она всегда так делает, когда начинает думать над тем, зачем ей до сих пор нужна девственность. Она размышляет несколько секунд, а потом в очередной раз приходит к выводу, что, пожалуй, пусть все останется, как есть. Она все еще желанна, не познана и чувственно-загадочна. Червь обыденности пожрет ее притягательность, и, в конце концов, наступит время, когда она уже не сможет так возбуждать. Рой обожает ее, хоть и старается не подать вида, но она-то знает. Кто, как не он — главный мужчина ее жизни?

Во все щели подобно тараканьей стае лезут газетчики. День ото дня галерея распухает, словно луковица, покрываясь шелухой всевозможных догадок. Статьи и статейки о надвигающейся катастрофе изобилуют тупыми предположениями. Вот уже сколько времени слова, такие, как «креативный», «альтернативный», «скандальный» всевозможными способами склоняются, спрягаются, сношаются и возводятся в степени, времена и числа. Из них даже корни пытались извлекать. Папарацци точат когти, готовясь нападать и рвать зубами свежеприготовленный стейк с кровью. Алкоголь проваливается в Маккену, словно в пропасть, и, видимо испаряется оттуда, не всасываясь. Рой не пьянеет. Ему некогда. Все вроде бы готово к открытию, но он недоволен. Изводит технический персонал, а ему плевать. Муза продолжает болтать туфлей. Говорить бесполезно, он все равно будет спорить. Рой талантлив и безумен. Ей нравится это. Это хорошо. Он всегда знает, чего хочет. Они с ним похожи. Непредсказуемы оба. Альтернативный креатив.

Композиция строгая. Черно-белый цвет и больше ничего, но это возбуждает. Холодность фотографий тонет в клубящейся взвеси флюидов. Маккена рассыпает их повсюду. Они легкие и от любого дуновения взмывают, закручиваясь беспокойными клубками. Определенно, надо слишком быть художником, чтобы сделать такую экспозицию, а Рой сейчас и есть это сплошное «слишком». Музе триста лет (ну, это она так говорит), и за последние полтысячи она повидала многое, но никогда, ни разу за прошедшие тысячи две она не видела столь тонкой работы. Микронные доли секунды наложены на прозрачную фотобумагу и скреплены невидимыми стяжками. Листы в рамках кажутся грубым картоном, которому однозначно не достает прозрачности. Пять сантиметров пространства между снимками и фоном слишком густые, из-за чего заднее изображение приобретает некую тяжесть, но Рой нашел решение. Он выполаскивает это расстояние светом. Определенным. Мягким. Выверенного оттенка. Чуть вогнутые стенды позволяют сконцентрировать восприятие, направляя взгляд в ловушки точного ракурса. На снимки нельзя посмотреть сбоку. На них просто исчезает изображение. Казалось бы, то, что он сделал невозможно технически, но он переломал законы, снес доказательства и… Он это сделал.

— Все. Больше не могу, — признается Маккена.

— И, слава богу, — выпуская неровное колечко дыма, соглашается муза.

— Не достает чувственности. Слишком грубо.

— Ее и не может доставать, потому что вот уже, наверное, дня три, как ты исчерпал ее до дна. Звезда моя, у всего есть предел.

— Но он не такой! — не соглашается Рой. — Я хочу, чтобы он был живой и теплый!

— Прости, милый, но, боюсь, это невозможно. Начнем с того, что ты не скульптор. И даже будь ты им, вряд ли достиг бы того, чего хочешь.

— Но почему?!

— Видишь ли, душа моя, живой человек греет пространство вокруг себя. Оно становится теплым и живым. Неживое — это лишь граффити живого. Ты можешь лишь приблизится к этому, но достичь… Никогда. Даже Леонардо и Рафаэлю этого не удалось. Они грели материалы, которые использовали своим теплом, но и краски, и глина, и мрамор — неподвижная материя. Ее клетки не трепещут. В них не взрываются ядра. Что хочешь ты от техники, которой творишь ты? Твои камеры — всего лишь набор деталей, который призван заниматься констатацией. Энди — живой человек. Как и любого другого его нельзя повторить с помощью статичных материалов. Вот и все. Если когда-нибудь тебе удастся прибавить к снимкам фактуру, тепло, запах и звук… Ведь я говорю об основном, тогда да. Но ведь и этот набор поверхностен, а человек собран из большего… в миллионы раз большего набора чего-то.

— Неужели никогда не достичь совершенства?

— Никогда. Все это лишь копии, а копии, сколь совершенны они ни были бы, не будут аналогичны оригиналу. Это закон, милый.

— Зачем я тогда занимаюсь этим, раз…

— Ты состоишь из этого. Это нужно тебе, чтобы жить. Твой идеал навсегда останется идеалом, который ты не постигнешь.

— Грустно, — сознался Маккена. — Все зря.

— Нет. Если посмотреть на все с другой стороны, можно прийти к чудесному выводу. Живой человек не может остановить время. Не может сделать шаг назад. Он уже никогда не сможет быть таким, каким был минуту, день, год назад. Картины, скульптуры и снимки могут. Им подвластно кристаллизовать память и тем самым дать изображению возможность пройти сквозь века.

— Раз так, что ты тогда делаешь здесь?

— Я? Любуюсь тобой. Ты невозможен, Рой. Непостижим настолько, что я не перестаю восхищаться.

— Брось!

— Давай.

— Что давать?

— То, что ты хочешь, чтобы я бросила.

— Да, ну тебя!

— Согласна. Да, ну меня.

Маккена вернулся в студию. Раздражение сменилось усталостью, а она незаметно выдавилась сном. Сновидения, видно, соскучились и, толкаясь, лезли одно на другое. Это броуновское движение атаковало всю ночь, и наутро Рой понял, что устал еще больше. Шесть. Слишком поздно, чтобы уснуть вновь, слишком рано, чтобы окончательно проснуться. Маккена вылез из-под одеяла и обнаженным отправился в гостиную. Он почти достиг нижней точки лестницы, когда дверь неожиданно распахнулась, и в студии появилась Ольга.

— Господи! — воскликнула женщина и осеклась.

— Где? — вяло спросил Рой, почесывая шею.

— Вы, — она запнулась, растерялась и пыталась судорожно отыскать себя.

— Если я Господи - падайте на колени. Если нет, я, пожалуй, все же пройду в ванну.

— Господин Маккена!

— Слава богу, опознали. Я рад. Доброе утро, Ольга.

— Доброе. Простите, я не знала, что вы…

— Мужчина? — поддел ее Рой. — Надеюсь, теперь вы в этом убедились.

— Да уж, — согласилась Ольга. — В полной мере.

— Обещаю, — произнес Маккена, все еще стоя напротив нее, — чтобы вы так не смущались, прихватить полотенце на обратном пути.

— Будьте так любезны, — только сейчас Ольга, наконец, покраснела.

Рой направился к ванной, но вдруг развернулся и спросил:

— Время шесть. Как вас угораздило принестись в такую рань?

Женщина отвернулась, делая вид, что чем-то занята.

— У вас сегодня выставка. Хочу успеть всунуть в вас кусок завтрака.

— Всунуть в меня кусок завтрака. Звучит как-то двойственно, и не скажу, что эротично. Хотя… В этом есть что-то привлекательное. Процесс всовывания не вызывает у меня отторжения. Я подумаю над этим.

— Господи, как я могла к этому привыкнуть? — задалась вопросом женщина и улыбнулась, когда Маккена окончательно исчез в душе, но она уже действительно привыкла.

— Вы неотразимы! — воскликнула Ольга, когда Рой спустился вниз.

Он действительно был неотразим в строгом черном костюме, при белой рубашке и алом тонком галстуке.

— Ни в одной луже? — уточнил Маккена.

— Наверное, будь я моложе, я заинтересовалась бы вами.

— Гиблое занятие. К тому же утром я не произвел на вас впечатление. Или произвел.

— Вы, простите, были слишком голым?

— Правда? Мне кажется, я и сейчас под костюмом все так же слишком гол, и, ко всему вышесказанному, так же неотразим.

— Что вы хотите, чтобы я вам ответила?

— Пожалуй, — заключил Рой, — не отвечайте ничего. Я пришлю вам фотографию, что б мой фетиш всегда был перед глазами. Вам в костюме или без?

— Думаете, я смогу увидеть что-то новое?

— Хорошо. Уговорили. Без.

— Удачи, — пожелала Ольга, когда услышала, что подъехала машина Стива.

— Не откажусь. Я могу взять ее с собой?

— Конечно.

— Отлично. Упакуйте, — произнес Маккена, снимая с вешалки ее плащ.

— Рой?! Я не это имела…

— Поимейте теперь это. Собирайтесь.

— Нет! Пожалуйста! Я не могу!

— Или не хочу?

— Что я буду там делать?!

Рой приблизился к ее уху и прошептал:

— Восхищаться и знать, что под костюмом я совершенно голый. Как вам нравится. Не спорьте.

— Господин Маккена!

— Обещаю, я никому не расскажу об этом.

Он отстранился, хулигански подмигнул, распахивая перед женщиной плащ, чтобы она могла его надеть, а потом приложил к губам палец и улыбнулся.

— Т-ш-ш. Это секрет.

Перед входом в выставочный зал многолюдно. Толпа жмется, мнется и кипит.

— Ты специально не помыл машину? — поинтересовался Маккена.

— Без доли сомнения, — просто ответил Стив, словно только тем и занимался, что ждал именно этого вопроса.

— Могу я задать тебе плоский тупой вопрос? Почему?

— Тупой вопрос определенно требует плоского тупого ответа. Креатифф, — Шон специально выделил две последние буквы. — Все равно они будут рыться в белье, выискивая грязное. Так зачем стирать?

— Резонно. Ну, что? Начнем, пожалуй.

— А то!

Выставка откроется еще только через час, а двери едва выдерживают нашествие страждущих. Ольга неуютно жмется к стене. Стив безмятежно бродит между стендами. Останавливается и смотрит. Через пост охраны протискивается Дик, почти склеившись со спиной Карреля. Пол. Майк. Группа поддержки. Маккена их любит. Определенно. Начинается закрытый показ для близких. Рой пьет кофе и бесконечно курит. Муза хороша, как никогда. Как бы не затмила Маккену. И Энди. Повсюду. На всех стендах. Черно-белый паззл. Рой разобрал его и теперь собирает. В конце экспозиции, когда весь путь пройден, почти во всю стену огромная прозрачная фотография парня, а сзади два фона. Двадцать второй этаж. Мальчишка сидит на парапете, свесив ногу, обхватив руками второе колено и прижавшись к нему щекой. В десяти сантиметрах за его спиной прозрачные призрачные облака, а еще в десяти за ними небоскребы. Энди без крыльев, просто, как есть, потому что Рой знает… Они сломаны.

Маккена сосредоточен и невесел. Он словно на поминках. Это так и есть. Бродит посреди обломков в пепельной пыли, и уже поздно. Для него поздно. И для Энди поздно. Фотографии на памятнике. Неживое изображение на неживом материале. Прозрачное. Дымчатое. Плоское. Миражи его воспоминаний.

Шелест и шепот наполняют зал. Выставка открыта, но даже не это. Рой. Открыта его душа. Виснет атмосфера удивленного непонимания. Все, словно сбиты с толку. Представленный мир слишком альтернативен. Нужно найти в себе что-то, раскопать, чтобы постигнуть его. Философия уникальна. Слишком простые вещи для столь сложного восприятия. Мастерство создателя безупречно, но это не то. Тихий шок слоит пространство. Надо ловить нити, встряхивать, чтобы превратить все в необузданный хаос. Это потом, а пока… Пока… Очень тихо. Люди вязнут у стендов, продавливая сквозь себя свои же ощущения. Их много, они слишком объемные, чтобы просто взглянуть и пройти мимо. Снимки требуют понимания, а это не так просто.

Муза щурит глаза, внутренне усмехаясь. Не ожидали? Давитесь теперь, потому что Рой недосягаем. Как к лицу ей строгий английский костюм и кричащая красная помада. Она хороша, как никогда. Тонкая. Невесомая. Маккена гордится. Возвышает ее. Она его муза. Суть он сам. Он обожает в себе ее женское начало, хотя ни разу не признался. Ей не надо, она и так не сомневается.

Время шло. Ничего не происходило, и Рой не нашел ничего лучше, чем позволить репортерам переварить себя. Он отвез Ольгу домой и отправился в клуб. Все должно идти по плану. Выставочный день закончится в десять. Сейчас только час. Хороший промежуток времени, чтобы устать, дожидаясь его повторного появления. А дальше… Как по маслу адреналин наркотическими лошадиными дозами. Эти писаки все равно выволокут его голого на площадь. Он это знает, потому что по-другому еще не было. А дальше стыд. Только чей? Он ли должен стесняться своей наготы, или они стыдиться того, что видят ее? Он останется гордым, а они толпой. Он готов.

Стива еще не было, и Рой сел за барную стойку, заказав себе, как обычно. Двойной бурбон. Казалось, мальчик в баре чувствует себя неловко, украдкой осматривая Маккену.

— Что, дружок, хреново выгляжу?

— Нет, просто никогда не видел вас в таком виде. Необычно.

— Необычно плохо или необычно хорошо?

— Хорошо. Вам идет костюм.

— Значит, не то.

— В смысле?

— Он должен мне бежать, по крайней мере.

Мальчишка улыбнулся.

— Ладно. Он вам чертовски бежит.

— Уже лучше. Скажи-ка мне, а как я обычно выгляжу, но только в одно слово?

Бармен задумался.

— Честно?

— Честно.

— Охренительно, — шепнул кто-то за спиной.

Маккена удивленно поднял брови.

— Сексоумопомрачительно, — еще раз шепнул ему на ухо Стив, звонко целуя в шею. — Когда тебя волновало чужое мнение?

— Никогда.

— Тогда что случилось?

— Пытаюсь понять, что сейчас переваривают папарацци. Меня или выставку?

— Комплексное блюдо, но ты хорош, как…

— Как?

— Знаешь, есть разные категории для сравнения. Одна из них Рой Гейл Маккена. Я могу сравнить тебя только с тобой.

— И кто лучше?

— Трудный выбор. Ты.

Опускался вечер. Тихий и романтичный. Настолько, насколько мог быть и таким и таким. Мир становился черно-белым и графичным, словно художник стирал краски, нанося карандашный набросок. Казалось, время шло в обратную сторону, удаляя прорисованные детали и размазывая контуры. Прохлада выискивала укромные закутки, выгоняя оттуда тепло. Все как-то замирало и успокаивалось.

Рой вернулся в галерею, словно ворвался восставшим ветром, пронесся, взбудоражив заскучавшие пределы. Момент, как нельзя лучше подтверждающий тысячелетнюю конфуцианскую мудрость. Если долго сидеть на берегу, рано или поздно перед тобой проплывет труп твоего врага. Вот он появился перед глазами оголодавших газетчиков. Сейчас будет оспаривать истину. Скандалист, одним словом. Наверное, у них уже булькало в животах, потому что они уподобились сбитой в кучу стае, как только Рой появился в дверях.

— Господин Маккена! Господин Маккена! Что вы можете сказать по поводу вашей выставки?!

— Все, что мог, я уже сказал.

— Что послужило идеей столь необычной экспозиции?!

— То же, что движет любым творческим человеком. Любовь. Благодарность. Восхищение.

— Насколько можно понять, вы используете только одну модель?!

— Я использую много моделей. Воплощаю одну.

— Почему именно эта модель?!

— Она идеальна. Она полностью отвечает моему эротическому представлению о мире.

— Вы так скрупулезно фиксируете детали! Какова цель?!

— Каждый миг около этого человека был счастливым и полным. Это остановленные воспоминания.

— Вы сказали: «Был»? Что изменилось с тех пор?!

— Все.

— Поясните, если можно!

— Я знал, что моя личная жизнь будет интересовать вас больше представленного труда. Что ж. Господин Энди Джалалли по воле обстоятельств оказался человеком, спасшим мою жизнь, и человеком, который ее изменил. К сожалению, в силу еще более чудовищных обстоятельств я оказался человеком, который после изменил и его жизнь, в результате чего я его потерял. Эта выставка — крик души человека, который пересчитал мгновения воспоминаний. Крик души художника, лишенного идеала.

— Вы боготворите свою модель?!

— Да.

— Вы необычно строго одеты сегодня. Это соответствие строгости экспозиции или случайное совпадение?!

— Скажите, а вы на похороны приходите в маскарадном костюме?

— То есть световое решение принято вами не случайно?

— Случайно только кошки родятся. Есть в живописи такое понятие, как резерв. В частности в росписи по тканям и стеклу. Он не позволяет краскам растекаться. То, что вы видите на снимках, — это резерв моей памяти. Он позволяет не потерять за светом деталей. Мне нравится техника письма в карандаше и угле. Я считаю, что она четче всего передает заложенную суть. Считайте, мои снимки выполнены в этих техниках.

— Определите, почему вы считаете господина Джалалли идеальной моделью?!

— Когда вы оцениваете что-то, разве вы не можете определить, красиво это или нет, нравятся ли вам пропорции и цвет, привлекает ли запах или отталкивает, приятно ли вам звучание, или оно режет слух? Господин Джалалли отвечает наивысшей оценке по всему вышеперечисленному и далеко неполному списку.

— Уже прошло достаточно много времени с тех пор, как вы пытаетесь найти господина Джалалли. Удалось ли что-нибудь узнать?

— Видимо, вы ведете дневник моей жизни? Уникальная осведомленность.

— Об этом писали многие издания!

— Пока нет, но я думаю объявить вознаграждение за достоверную информацию о его местонахождении.

— Вы уже определились с его размером?!

— Пятьдесят тысяч.

— Он больше дорог вам как партнер или как модель?!

— Как человек.

— Бытует мнение, что модели в большинстве своем состоят в более близких, чем дружественные отношениях со своими, так сказать, работодателями, то есть следуют определенным меркантильным интересам. Не считаете ли вы…

— Мне нет до этого дела! Пусть они разбираются в своих проблемах сами!

— То есть можно думать, что при успешном разрешении вопроса поиска, вы будете…

— Вы хотели узнать, буду ли я с ним трахаться?! Я правильно понял?!

— Я этого не говорил!

— Разве?! Тогда почему я услышал?! Что ж, я ждал этого вопроса. Если по возвращении у господина Джалалли не пропадет желание вновь возобновить со мной сексуальные отношения, я буду удовлетворять его до тех пор, пока он будет позволять! Надеюсь, вам уже удалось догадаться, что помимо идеальной модели господин Джалалли еще является идеальным любовником и идеальной музой!

«Прости, дорогая», — успел подумать Маккена.

«Я не ревную, милый», — мысленно ответила муза.

— По всей вероятности вам нравится пиарить вашу ориентацию. Вы не скрываете, что вы…

— Гей?! — взорвался Рой. — В этом есть что-то странное?! А вы разве скрываете, что вы натурал?! Разница состоит в том, что я не лезу в вашу постель и не подсматриваю в замочную скважину, что в ней происходит, а вы в моей согласны быть третьим и даже поучаствовать в групповушке, лишь бы узнать что-то! К тому же, это вы пиарите мою ориентацию! Вам не кажется?!

— Быть натуралом нормально!

— Геем — не менее, но это не должно лично вас касаться!

— Любовь к мужчине аморальна!

— Так предупредите об этом свою женщину!

— Вы подменяете понятия!

— А вы статусы! Гомофобия — опасная штука, ибо ведет к гордыне! Уж не господь ли бог вы, когда судите и поднимаете камень, позабыв подумать, есть ли у вас на это право?! Кстати, хочу вам напомнить, чем более воинственным является гомофоб, тем выше степень его гейлатентности. Вы — латентный гей, друг мой! И, заметьте, не мне принадлежит право открытия этого явления и определения его. Вы погрязли в противоречиях! Разберитесь в себе, а не ищите виновного вне!

Журналист хотел что-то ответить, но задохнулся в возмущении, покрываясь лоснящимися от пота пятнами гнева.

Стив хищно улыбнулся. Началось. Он смотрел на Роя и чувствовал, что внутри него все смеется. Маккена — человек, который умеет творить. В том числе и скандалы. Он — манипулятор, и это составляющая его крови. Рой как волшебник высшей категории делал сейчас магический пас рукой над котлом, в котором тут же начался процесс кипения. Ему оставалось лишь добавить виртуального порошка из корня мандрагоры, чтобы варево превратилось в вязкую массу, которую он будет возить туда-сюда, пока не изваляет в перьях и не выстроит болванчика. Рой прекрасно защищен железным принципом. Ему плевать на то, что думают о нем окружающие. Ему гораздо важнее, что именно он думает о них.

— А вы, кроме того, — продолжил Рой, — по всей вероятности, еще и состоите в клубе анонимных фетишистов. Я правильно угадал?

— Как вы можете так безапелляционно заявлять…

— Что вы извращенец?! Извольте! Я лишь констатирую факт вашей страсти к облизыванию чужого грязного ношенного белья! Вы настолько помешаны на этом, что полезете в любую щель, лишь бы добыть! Видимо, это приносит вам нешуточный оргазм, раз вы так настойчивы! Все бы ничего, но помимо этого вы еще и групповой фетишист. Как только все закончится, вы помчитесь в свой офис, подвергая себя изнурительной спешке, чтобы донести белье теплым, пока не улетучился запах. Видимо, облизывать в компании намного приятнее, не так ли?!

— Господин Маккена! — взревел журналист, выкатывая вперед грудь. — Я подам на вас в суд!

— Это право дано вам конституцией, но я буду настаивать, чтобы он состоялся открытым и, поверьте мне, добьюсь этого. А дальше… дальше закон вороньей стаи. Каркать, заклевывая одного, а после пожирать его еще живьем. Это я про вас и свору грязных графоманов, что в силу отсутствия таланта и возможности создавать ориджиналы, занимаются тупым человеческим фикрайтерством, дожевывая и домысливая что-то по своему усмотрению. Вы — как плесень, прорастающая там, где ничего больше не растет…

— Вы попросту хам! Вы сошли с ума!

— Я не двигаюсь с места! Не припомню, чтобы в конституции были прописаны запреты на этот счет. И потом, разве я наступил вам на ногу в метро и не извинился?

— Вы заслуживаете…

— Чтобы такие, как вы визжали от собственной гнусной несостоятельности! Я милостивый человек и позволю вам убраться отсюда без необходимости приносить мне публичные извинения за грубое вторжение в интимную частную жизнь, что, кстати говоря, предусматривается все той же конституцией.

Смешки за спиной разогревали журналиста. Он распухал на глазах, словно в нем с огромной скоростью шел процесс метеоризма. Рой смотрел снисходительно (что очень хорошо умел делать) и усмехался.

— Надеюсь, — совершенно спокойно произнес Маккена, — у вас хватит здравого ума не полезть со мной в драку и окончательно выставить себя посмешищем?

— Пошел ты! — в сердцах проскрипел журналист. — Я этого так не оставлю!

— Придется, — еще понижая голос, ответил Рой, — потому что по-другому я не предложу.

Люди расступились, позволяя оскорбленному уйти. Рой пробежал взглядом по толпе. Она молчала, пытаясь, если не переварить, то хотя бы проглотить осадок только что схлынувших волн. Плесень, что вырастет поверх плесени. Маккена дал ей теплую влажную почву, куда лишь осталось посеять споры. Грязи не занимать. Они отлично умеют ее рыть.

— Я представил вам свои художественные работы, ожидая услышать оценку именно их! Я открыл перед вами душу, но вы полезли мне в задний проход! Не знаю, что оттуда возможно разглядеть! Будь по-вашему! Я объявляю сегодня день благотворительности! — почти выкрикнул Маккена. — У меня еще много грязного белья! Хватит всем!

Вдруг Рой выдернул рубашку, расстегнул ремень и молнию, раскрывая брюки.

— Сейчас, — продолжил он, — на мне чистое белье! Но, думаю, вам не составит труда его запачкать.

Маккена был подобен уставшему Аресу. Он не проиграл своего сражения. Стив видел, как в глазах его захлебывалось и тонуло пламя, словно его заливали водой. Всплески еще вскидывались, но становились все ниже и ниже, пока не угасли совсем.

— Шампанское? — предложил он, указывая раскрытой ладонью на фуршетный столик.

— Позвольте задать вам вопрос? — решилась спросить миловидная девушка.

— Еще что-то осталось? — переспросил Рой.

— Ваша выставка называется «Крик полуночной птицы». Почему вы выбрали именно такое название?

Маккена не ожидал. Он был вооружен против грубой тупой силы и оказался совершенно безоружным против простого человеческого вопроса.

— Вы когда-нибудь слышали, как кричит одинокая ночная птица? — голос его приобрел мягкие, но уставшие оттенки. — Когда все утихомирено и расслаблено он воспринимается обособленно, болезненно и резко. Она словно плачет, потерявшись в тишине. Кажется, что ей одиноко и неуютно, и она не видит дороги к свету. Я такой же человек, как и вы. И устроен по такому же принципу, но мне сейчас неуютно. Любой творец вкладывает в свои произведения самого себя, трансформируя через образы. Я тоже показал вам самого себя. Показал, как я смотрю на мир. Стоило лишь попытаться забыть обо мне, чтобы увидеть, ибо я лишь фон этому миру.

— Спасибо, господин Маккена, — улыбнулась девушка. — Это чудесная выставка. Очень необычная и редкая. Вы помогли мне понять, что мы живем и не ценим мгновения. Нам кажется, их слишком много, чтобы думать о каждом, но, когда оглядываешься, оказывается, что их слишком мало.

— И вам спасибо. Позвольте, я подпишу вам буклет?

И Рой написал: «Милая Диана! Желаю, чтобы Ваша жизнь состояла только из счастливых мгновений. С благодарностью. Рой Гейл Маккена».

Стив был готов прослезиться, но ему осталось лишь пожалеть о том, что он не очень умеет это делать, зато часть его сердца, навсегда принадлежавшая Маккене, скулила и рыдала в нем. Рой оплавлялся, расслаблялся и закрывался. Последовательно срабатывали переборки его души, блокируя ее отсеки. Мустанг-иноходец. Волк-одиночка. Ему так и не удалось убежать от себя. Как ни заковывал он сердце, как ни прятал в жестких скальных породах, высушивая в мертвых камнях, так и не смог защитить. Осталась едва заметная щель. Она тоньше паутинки, в которую все же попало легкое зернышко, пустило корни и проросло. Тонкий росток выжил, даже когда нещадные ветры трепали и терли его о шершавые гранитные камни. Удержался слабыми корешками и разросся, разбивая изнутри неприступные скалы. Они начали колоться, осыпаться с грохотом, но деревце проникало все глубже и глубже.

Мальчишка с улицы. Тощий и наивный заставил трепетать эти скалы. Да, Рой срубил крону, но внутри него остались корни, и их уже не вырвать и не выжечь. И хотя они умирают и иссыхают, Маккене не удается выдавить их. Все эти скалы, тонны камней теперь протяжно воют, скучая по веселому шелесту листвы, замолкшим птичьим трелям и исчезнувшим бабочкам. Скучают по кружевной тени, изнемогая в знойный полдень.

Рой закрылся, сгустился и затвердел. Он пьет шампанское, и его развозит. В зале еще есть посетители, но уже без разницы. Стив подошел к другу, обнял его, прижимаясь щекой, а после отстранился и заглянул в глаза. Карие с зелеными штрихами. Знакомые до последней черточки. Сейчас он его поцелует. Как друга, как мужчину, как главного человека его жизни. И Рой ответил. Он все еще такой, каким и был. Сильный. Дерзкий. Прекрасный, потому что он Рой Гейл Маккена.

— Поедем в клуб? — спросил Шон, хотя давно знал ответ.

— Нет.

— Тогда поедем к тебе.

— Зачем?

— Просто хочу выпить кофе.

Не хочет он никакого кофе, и Маккена знает это, но Стив… просто, потому что он Шон Стивенсон.

Можно играть в любовь. Можно играться любовью. Можно вылизывать кожу. Можно целовать, внедряясь на клеточном уровне. Можно протискиваться, опрокидывая сознание. Можно, но Стив не играл. Он свято верил в то, что делал. Он забирал без остатка, без остатка отдавая себя. Он просто любил. Всегда. Сейчас. Потом. Идеал отношений повергнут, перевернут и рассыпан. Рой – все, что у него есть. Почти все, потому что где-то есть Энди, и это навсегда. Насовсем. И это больно.

— Не знаю, — начал он, — что было сегодня прекрасней, ты или твоя выставка.

— Разве это разные вещи?

— Вселенная во вселенной. Как ты можешь так?

— Как?

— Не знаю. У меня скудный запас слов.

— Я не могу. Оно просто есть.

— Но где? Где оно есть?!

— Везде. Надо просто остановиться и открыть глаза, а когда ты закрываешь их, открой сердце.

— Я — счастливейший из людей.

— Да ладно? Почему?

Шон улыбнулся. И скользит же по губам эта хитрющая лисья волна!

— Я терпеть не могу, когда ты напиваешься, но один раз ты умудрился напиться вовремя. И донельзя удачно. В хлам.

— Не лукавь, мама. Ты обожаешь меня нянчить. Думаю, не будь у меня этого неоспоримого достоинства, ты сейчас нянчил бы кого-нибудь другого.

— Не могу себе представить.

— Это от скудного воображения. Ну, представь. Какой-нибудь брюнетистый брутал упал бы у тебя перед носом и сломал… Ну, скажем…

— Пусть будет нога, — поспешил закончить Стив.

— Ну, скажем, ногу. Твои действия?

Шон сделал вид, что размышляет.

— Вызвал бы ему реанимацию.

— И?

— И его бы увезли в больницу.

— И все?

— А что еще?

— А если голову?

— Ну, тогда в морг. Видишь ли, Рой. Я, конечно, практикующий хирург-знахарь, но у меня другая…

— Ориентация?

— Специализация.

— Во как! Тогда позволь узнать, какая же?

— Ты упал передо мной и сломал душу. Тут реанимация бессильна.

— И ты решил клеить сам, — заключил Маккена.

— Можно подумать, всякий раз ты предлагаешь разнообразие выбора. Я, наивный, думал, сейчас раз-два и все будет склеено, но ведь ты изощренная сволочь. Ты куда дел подставку?

— Подставку?

— Такую, знаешь, на трех ножках от вазы с круглым дном?

— Ах, подставку? Ну, да. Подставку. Я ее потерял.

— Я так и понял. Только не сразу, так что процесс склеивания затянулся. Она падает, я клею. Она падает, я клею. Увлекся, знаешь ли.

— А ты не пробовал новую подставку приобрести?

— Пробовал. Не подошла.

— Когда это ты пробовал?

— Когда ваял под тебя Энди. Так что и подставка сломана, и ваза разбита.

Маккена резко сел на кровати.

— Прости, Стив.

— И я тебя, Рой.

Шон стоял к Маккене спиной, натягивая джинсы.

— А ты мог бы решиться на… дуо? — вдруг спросил Рой, и Стив едва не потерял равновесие.

— Нет, хотя групповушка ни для тебя, ни для меня не проблема.

— Почему тогда ты сказал «нет»?

— Потому что ты спросил о нем.

Стив обернулся.

— Почему ты спросил?

— Я боялся, что ты скажешь «да».

* И я тебя тоже.

Часть 21. THE DAY BEFORE TOMORROW.

21. THE DAY BEFORE TOMORROW. *

— Как ты, милая? — спрашивает Энди, заглядывая в глаза, а там…

Там скачут два веселых зверька. Суетятся, мельтешат, размахивая пушистыми хвостами. Поблескивают на солнце холеными шкурками.

— Боюсь, — признается Тиа, словно извиняясь. — Очень-очень.

— Я скажу тебе одну вещь, только это секрет, ладно? Ты — умница, и ты все сможешь. Хорошо?

— А если…

Энди накрыл ее губы ладонью, словно запечатал слова, чтобы они не сорвались случайно.

— Хорошо? — повторил он.

Девушка покачала головой в знак согласия.

— Давай так. Повторяй за мной. Только медленно. Очень медленно. Проговаривай каждую букву. Я. Бу-ду. Хо-ди-ть.

— Я, — преодолевая себя, повторила Тиа. — Б-у-д-у. Х-о-д-и-т-ь.

Она смотрела на парня так, словно ждала, что он взмахнет волшебной палочкой, и все вмиг исполнится.

— Ты поняла, что сказала?

— Угу.

— Хорошо поняла?

— Угу.

— Запомнила?

— Угу.

— У меня есть кое-что для тебя, — улыбнулся Энди. — Хочешь, покажу?

— Угу.

Парень достал сверток, перевязанный желтой атласной лентой, и хитро взглянул на девушку.

— Открой.

— Как шуршит бумага, — улыбнулась Тиа.

— Специально выбирал, чтобы ты запомнила. Открывай.

Мокасины. Из белой мягкой замши. Расшитые бисерным синим орнаментом. Как он и хотел. Эмоции словно раздавили невидимое стекло, хлынув беспокойными каплями, и девушка закусила нижнюю губу, стараясь скрыть волнение, но блестки в глазах все же выдали.

— Энди…

— Ты помнишь, что я говорил тебе?

Она смотрела ему в глаза, и он видел, как в ее зрачках пробегают волны.

— Ты выглядишь уставшим, — то ли спросила, то ли сказала Тиа. — У тебя круги под глазами.

— Не мог уснуть. Ворочался всю ночь. Не выспался.

— Не обманывай меня, Энди.

— Правда, не мог уснуть. Очень волновался. Ничего не мог сделать, — врал парень, и сквозь его сознание проносились картины этого самого «не мог уснуть».

Действительно уснуть не получилось бы, даже имей он на то непреодолимое желание. Дав. Шест. Потный мужик с рахитно-распухшим животом. Три часа сна, когда Энди спал, и ему снилось, как безумно он хочет спать. Тренажерка со вздернутой беговой дорожкой, эта песня «Straight to number one» и он сам, движущийся к этой самой единице, а от нее к нулю. Девушка смотрит ему в глаза, а он улыбается и врет. Врет! Не выспался… Аппаратура и Стив… Тиа и Джен… что-то со зрением…, но это все ерунда, потому что он уже сказал, что не выспался.

— Мартин! — весело воскликнула Тиа, увидев брата с букетом цветов.

— Привет, Энди.

— Здорово.

— Проходи, Мартин. Смотри, что мне принес Энди!

— Ну-ка! Вау!

— Красивые?!

— Очень.

Тиа вдруг спохватилась, что не приняла цветов. Как она могла?

— Это мне?

Мартин протянул букет.

— Спасибо. Как пахнут. Ну, зачем ты? Они же дорого стоят.

— Не дороже того, чтобы тебе было приятно.

— Ладно, ребята. Я пойду, — беззаботно произнес Энди. — Вздремну пару часиков перед тренировкой, а то глаза залипают. Я приеду вечером, ага?

— Правда? — спросила девушка.

— Нет, понарошку, — шутливо признался парень.

В коридоре Энди столкнулся с Алексом.

— Привет, — улыбнулся тот. — Я видел, как ты пришел. Как она?

— Привет. Держится. Она у меня молодец.

Повисла неловкая пауза. Да, и повисла она тоже неловко.

— Что говорит врач? — Алекс обрадовался, что нашел, о чем спросить?

— Молчит. Рано пока.

Пауза словно развернулась и повисла в обратном направлении. Еще более неловко.

— Я рад тебя видеть, — вновь произнес Алекс.

— Я тоже.

Пауза пошла на второй изгиб, занимая уже невыносимо неловкое положение.

— Ну, — как-то неопределенно произнес Энди.

— Да.

Третий изгиб показался очень навязчивым и уже не совсем приличным.

— Ну, я пошел? — Энди словно спрашивал, надеясь, что Алекс найдет что-то, чтобы он не пошел.

Было видно, как собеседник пытается нащупать это «что-то», чтобы задержать его. Видимо, это было трудно, потому что Алекс все еще не мог ничего выдавить.

— Ну, пока, — подытожил Энди.

— А… Если честно, я тебя ждал. В коридоре…

Вот он подарок. Маленький уступ на скользком склоне, за который можно зацепиться.

— Правда? — лицо Энди приобрело какое-то неопределенно-глупое выражение.

— Да, — Алекс облегченно выдохнул, словно только что сделал самое трудное заявление в жизни.

Проще не стало, потому что добавилось смущение. Натянулась невидимая нить, которую почувствовали уже оба.

— Познакомишь? — невпопад спросил Алекс.

— С кем?

— С сестрой.

— Зачем?

— Скучно тут. Будет с кем поболтать. Да, и ей веселее.

— Ага, — Энди поймал за хвост маленькую, пролетающую мимо удачу. — Так у тебя корыстные планы?

— Вот черт! Я так скрывал.

А дальше… Дальше опрокинулся пузырек с маслом, смазал шершавую поверхность, и разговор, нелепо поскользнувшись еще пару раз, все-таки вытянул равновесие, незаметно сложился и потек беспрепятственно. Как по маслу. Они обсудили полмира, успели посеять зерно дружбы, и к концу встречи росток уже выкинул первые слепые листочки. Энди успел отметить, что Алекс такой большой и уютный. Немного неуклюжий. Ходит, чуть заваливая в стороны походку, и улыбается притягательно и мило, а глаза… становятся по-детски наивными, когда он поднимает брови… домиком… точно, домиком, и словно приобретают соседний, более светлый оттенок голубого. Алекс в свою очередь понял, что есть в Энди что-то неуловимое, чего хочется еще. Он не смог бы это описать. Просто чувствовал и все. И взгляд у мальчишки какой-то отдельный от него, что ли. Не по возрасту глубокий. Жизненно глубинный. И цепляет. Приятно так цепляет.

Энди хотел поехать к Дженни. Он уже направился в сторону ее дома, но вдруг остановил мотоцикл. Он не готов. Не готов преодолеть ее сопротивление. Оно как-то образовалось в последнее время и висит вздувшейся подушкой безопасности. У парня в голове каша, и он не знает, как начать разговор. Нет, пожалуй, это подождет. Должно подождать. Закурил. Позволил себе ни о чем не думать пару минут и поехал в клуб.

Он уже давно не стучал в дверь кабинета Смита. Пустое сотрясание воздуха. Ему плевать, можно или нет. А сейчас тем более. Подошел, с ноги открыл дверь и шумно захлопнул за собой.

— Энди? — удивился Дав, отрываясь от бумаг, но парень не ответил.

Глупый вопрос. Да, он Энди. Есть другие соображения? Защелкнул замок. Одним рывком расстегнул и откинул куртку. Смит хотел встать, вернее, скорее попытался, но парень резко отодвинул кресло от стола.

— Что ты делаешь? — удивленно спросил Дав, когда мальчишка одним движением смел со стола бумаги, вырвал его из кресла, грубо расстегнул ремень, прямо и тяжело глядя в глаза, сорвал джинсы и опрокинул лицом вниз на полированную столешницу.

Смит не успел ничего сообразить, когда почувствовал, что Энди с силой прижимает его голову и колено к столу. Время щелчками отсчитало два мгновения.

— Не ори, — произнес мальчишка глухим потусторонним голосом и вторгся так же быстро, как и делал все до того.

Дав начал хрипеть, но парень зажал ему рот и на одной ноте почти шепотом повторил:

— Я же сказал, не ори.

Казалось, прошло еще полтора мгновения, и Смит окликнул Энди у самой двери.

— Ты сошел с ума, — это прозвучало, как нечто среднее, сворачивающее вопрос в утверждение.

— Ты говорил «по возможности и по желанию». Считай, я совместил.

Хлопок двери подытожил его слова, жестко прокарябав черту над словом «итого». Дав сполз со стола, пытаясь ввернуть обратно вывалившееся сознание. Только сейчас он понял, что еще ощущает жесткую хватку парня, словно тот раздавил ему череп и раскрошил коленный мениск. Такое странное состояние, что… впору повесить с внешней стороны двери табличку «Вытри об меня ноги, ибо я — жалкая половая тряпка», чтобы это не явилось неправдой. Похоже, Смит не заметил, что Энди действительно вытер об него ноги. Да, какая разница? Внутри него как в рождественской игрушке все еще клубятся и медленно оседают разноцветные хлопья.

Энди рухнул на кровать. Устал. До чертей собачьих устал. О-о-о! А это еще что?! Серебристые лисицы! Давненько не появлялись! Все-таки выследили! Ба-а-а! Вот так стая! Тощие какие! Видать, давно за ним тащились. Все есть для полного счастья! Только их и не достает! Фильм ужасов, да и только! Лезут в мозг. Утрамбовываются, и ни конца, ни края этой наэлектризованной ленте. Внедряются с вожаком во главе. Алекс… Платформа жизни вновь раскачивается, балансируя на тонком канате. Ни хрена! Не дождетесь! Передохните и валите отсюда! Энди давно вычистил душу. Там кроме бетона и цемента ничего, но все же что-то живое под ним мается в поисках выхода. И мальчишка уже не уверен, что это микроскопическое существо не взломает и не вскроет затвердевшие тонны камней. А тут еще Дав. Перешагивает через распластанных лисиц, нелепо вытягивая ноги, словно вязнет в болоте. И у Алекса тоже серебристые лисицы, только он не знает об этом. Они облизываются, ластятся… Энди…

Так, стоп! Мальчишка вскакивает. Нужно в холодный душ, после немного поваляться, а в пять встреча с господином Кимом. Черт! И Дав поедет. А, без разницы! На сегодня, парень вроде бы как отстрелялся. Хотя все эти «по возможности» и «по желанию» ездят по его жизни как масленичное пятно по качающейся плоскости. Желания — не наскрести, как ни старайся, возможностей — не больше, чем горстка пепла от сигареты на футбольном поле.

Смит отправился в сторону коморки Энди. Через полчаса выезжать, а мальчишки не видно. На полу возле кровати будильник, механический такой, разве что на помойке найдешь. Минут через пять задребезжит, перепугав задремавшее пространство. Парень спит. Коленка возле подбородка, камушек в ухе, и это татуированное чудовище на плече. Зависло, растопырив безобразные когти, словно отпугивает всех от хозяина. Въелось в кожу, поселилось и смотрит, словно только что всплыло из потустороннего мира. Энди делит с ним свое тело, а у Смита, как будто ревность. Чего уставилось? Не насмотрелось еще? У Дава свое чудовище, только татуировано где-то внутри. Опять возится, словно голодное. Не насытится никак. Водит носом, вынюхивая парня. А что, если… В эту же секунду будильник разразился оглушающим визгом. Пространство треснуло, осыпалось стеклянным боем, задребезжало эхом, и Энди открыл глаза.

— Вот черт! — выругался парень. — Чего ты хочешь, Дав?! Хотя, не отвечай, и так знаю, но только пошел ты! Это уже перебор. Даже занятия с твоим Кимом не стоят того, чтобы ты весь день об меня терся. Мне некогда, то есть у меня ни желания, ни возможности.

— Все сказал?

— Отвали.

— Теперь все?

— Да.

— Отлично. Жду тебя в машине, — Дав поджал губы почти, как пятнадцатилетняя девчонка, развернулся и ушел.

— Нет, — вслух выдохнул Энди. — Я столько не выпью. Сопьюсь, но не выпью. Ни один здравомыслящий человек столько не сможет.

Господин Ким оказался невысоким худощавым человеком лет пятидесяти. Он быстро просканировал парня юркими раскосыми глазами и улыбнулся.

— Рад знакомству.

Энди, сплошь покрытый пленкой отторжения, вдруг растерялся. Два слова вакуумным насосом всосали покров, и он оказался совершенно голым. Следом выяснилось, что и парень рад, вот только не успел еще пропустить это через себя.

— И я. Очень.

— Что ж, будем считать, что условности мы преодолели. Приступим к делу. Мое имя Ким Ён.

— Энди, — промямлил мальчишка.

— Мой старый добрый друг (кореец кивнул головой в сторону Смита) давно просил меня на тебя посмотреть. Хочешь узнать, о чем я жалею?

Мальчишка совсем растерялся. Он все еще дослушивал последнюю фразу, когда налетел, не глядя на виртуальную стену. Слишком много информации. Ким уже успел о чем-то пожалеть, а Энди должен был успеть понять, хочет лично он это знать или нет. По логике он был как раз посреди всего, раз на входе Ким посмотрел, а на выходе пожалел. Пока парень продумывал всю цепочку, новый знакомый уже успел свернуть ее в кольцо.

— Я пожалел, что не видел тебя раньше.

Чертово кольцо без дна. Энди почти осязал, как пролетел сквозь него со свистом. И что теперь? Утопиться от радости или повеситься от горя? Ты пожалел, значит, и проблемы твои. Я-то тут причем? Пожалел — не пожалел, наср… опорожнить кишечник, да и только!