Мир приключений, 1925 № 06

П. С

Рассказ П. Зегеркранц

Со шведского

В фешенебельном баре «Под пальмами» сидело за послеобеденным кофе, небольшое интернациональное общество. Потягивали ликеры и «коктейли», стараясь разогнать неприятное настроение после проигрыша в глупейшую на свете азартную игру «буль».

Кроме знаменитости — стокгольмского романиста Филиппа Келлера — общество состояло из трех англичан, француза, двух американцев и двух молодых дам — шведки и датчанки.

Из танцевальной залы доносились, — к счастью, смягченные расстоянием, — раздирающие уши звуки джазз-банда; а из-за зеленых столов то и дело слышались веселые, зазывающие возгласы крупье, «Messieurs, faites vos jeux!» «Les jeux sent faits!» и щелкало, как выстрел из пистолетам «Ren ne vas plus!»

Неслышно сновали между столиками, сверкая белизною манишек, «Максимы» с новыми и новыми подносами коктейлей.

А за стеклами высоких окон, на синем бархате неба, мерцали звезды; и, колеблемые вечерним ветром, широкие пальмы в саду звенели, как будто листья их были сделаны из металла. Из темного облака выплыла луна и размела своей серебряной метлой Широкую дорогу поперек моря…

Дамы, сидевшие за столиком, переглянулись; на мгновение склонились друг к другу головами.

И шведка обратилась к земляку.

— Скажите, герр Келлер…. вы пишете такие захватывающие романы, а случалось ли вам самому быть в положении их героя? Потому, что мне кажется, — о, поверьте, я говорю это в самом лестном для вас смысле, — что вы человек… совсем иного сорта. У вас скорее вид…. добродушного юриста. Мне вот и хочется знать — это только ваши фантазии все сенсационные романические приключения, которыми вы увлекаете нас, своих читателей. И откуда это вообще берется у писателей?

В голосе молодой женщины звенела нотка личного интереса, и синие глаза ее как-то особенно блеснули.

Филлип Келлер улыбнулся, отряхнул пепел с гаванны и, задумчиво глядя на фиолетовую струйку дыма, проговорил:

— Что касаемся других романистов, я знаю об этом не больше вас. И вы не первая, фрекен, задаете мне этот щепетильный вопрос. До некоторой степени вы правы. Действительно, я беру темы из жизни. В той или другой форме все «приключения», как вы говорите, я пережил. И, во всяком случае, мои персонажи списаны с живых моделей. И следовательно, — и он юмористически сощурил глаза за выпуклыми стеклами пенснэ — вы определили меня на совсем удачно. И, может быть, я не такой уже безопасный человек… несмотря на мои очки…

— Расскажите! расскажите! — хором воскликнули остальные. — Максим! Еще коктейлю! Холодного, как сердце дам, и крепкого, как наше намерение никогда больше не играть в буль!

— И пьяного, чтобы захватывало дух, как от рассказов, которые мы сейчас услышим!

На столе появились ящики с сигаретами «Абдулла» — с розовыми мундштуками.

Дамы украдкою бросили взгляд в карманные зеркальца, незаметно освежили пуховкой лицо и тронули губы карминным карандашем.

Вспыхнуло пламя зажигалки. Вспыхнул, монкуррируя с его мимолетным блеском изысканный комплимент француза. Чьи-то руки соединились в продолжительном пожатии под белой скатертью стола!. А на скатерти загорелись золотисто-желтыми и изумрудными огнями графины с ликерами.

Филипп Келлер начал:

— Сегодня, милостивые государыни и государи, исполнилось ровно два года с торс, памятного для меня дня — 21 апреля 1922 года — при одном воспоминании о котором «кровь цепенеет у меня в жилах»; и я могу с уверенностью сказать, что очаровательнейшая женщина во Франции вспоминает этот день с таким же чувством. П.С. — вы знаете, что это такое: экспресс с маршрутом Париж-Средиземнсе Море — «Поезд Смерти», можно было бы расшифровать эти буквы, потому что нигде так часто не случаются катастрофы, как на пути от Парижа к Ривьере.

— Чаще всего катастрофы в Монако, — вставил англичанин, не желая отставать в остроумии.

— Как раз здесь, в Монако, в этом приюте капризной Фортуны, я проводил апрель 22 года; и 21-го числа, двумя неделями раньше, чем ожидал, получил важную для меня телеграмму ни больше, ни меньше, как от директора крупной американской кинофильмы. Он вызывал меня немедленно — в тот же вечер — в Париж для заключения контракта на текст для его новой фильмы.

Гонорар предлагали баснословно высокий, к тому же в долларах.

Двумя неделями раньше от такого предложения я был бы на седьмом небе. Но сейчас — в, этот апрельский день — перспектива сегодня же покинуть Монако не восхищала меня.

Почему?

— Этому, разумеется, могло быть только одно объяснение: здесь я оставлял сердце.

Мужчины улыбнулись. У дам заблистали глаза, и на нежных щеках заиграл румянец. Казалось, будто букеты роз, стоявшие на столах, бросали на них алые отсветы.

— Она была молода-продолжал романист. — Белокура. Стройна. Сказочно прекрасна. И страшно несчастлива в браке.

Муж ее, герцог, принадлежавший к старинному французскому роду, был кутила и отчаянный игрок. Я не раз спрашивал себя, что могло соединить эту пару? Как возможен был этот странный брак?

Как я узнал, оказалась довольно обычная история. Аристократический герб герцога — при его привычках и образе жизни — давно нуждался в позолоте, а отец герцогини, известный французский капиталист, рад был отдать свои миллионы и свое единственное дитя за честь породниться с блестящим титулом».

У красавицы был сынишка, прелестный мальчуган лет шести-семи, и я скоро понял, что только беспокойство за его судьбу удерживало молодую женщину от развода.

Так то, милостивые государыни.

С первого же взгляда красота герцогини и слухи о скандалах, оскорблениях, о страданиях, которые ей приходилось выносить, в особенности в последний год, Когда после смерти отца, она осталась совсем беззащитной — наполняли день и ночь мою голову одной мыслью, одним страстным желанием доказать даме моего сердца, чем она была для меня.

И вот, — как раз за полчаса до получения депеши от американца, — я сделался невольным свидетелем сцены между супругами, которая еще больше раззадорила меня выступить в качестве рыцаря молодой женщины.

Был солнечный жаркий полдень. В парке было безлюдно; все отдыхали по домам после завтрака. Я совершал обычную одинокую прогулку по набережной и присел отдохнуть на одну из круглых скамей, которые, как вы знаете, устроены там вокруг широких стволов пальм. Я закурил сигару и погрузился в привычные мечты; рисовал себе фантастические картины, как мне тем или иным способом представляется возможность доказать герцогине мое восхищение ее красотой и мое сочувствие ее несчастной судьбе.

И вдруг так неожиданно прозвучал у меня за спиной, за толстым стволом дерева, ее голос; и в ответ ему раздался резкий и скрипучий голос ее супруга.

Очевидно они подошли с противоположной стороны и не подозревали о моем присутствии.

Смысл разговора через несколько минут стал для меня ясен: герцог требовал у жены доверенности на деньги, оставленные ей отцом в личную собственность: он хотел с помощью этих денег испробовать «абсолютно верную», изобретенную им систему игры в «буль». Герцогиня не поддавалась. Без всяких упреков, но твердо она возражала, что все ее приданое пошло, прахом, и все. что за последние годы сна выпросила у отца, тоже ушло на игру, но теперь она борется за будущность сына и не отдаст мужу ни одного су из тех денег, которые должны обеспечить Виктора.

Герцог все больше и больше раздражался, выходил из себя. Я ясно представлял себе его разъяренные жесты.

— Хорошо же — задыхаясь, шипел он. — Скоро ты будешь ползать на коленях и умолять меня взять эти деньги.

— Я?

Голос молодой женщины дрогнул от страха.

— Ты! Каждую тысячу франков, в которой ты сейчас мне отказываешь, я вымещу на Викторе.

Я услышал легкий крик.

Больше я не мог сдерживаться, вскочил и обежал пальму.

Герцогиня лежала без чувств, откинувшись, на спинку скамейки. А герцог холодно сказал мне, что супруга его почувствовала себя дурно — должно быть солнце слишком печет сегодня; но в моих услугах он не нуждается: экипаж ждет в алее, и герцог сам проводит жену.

Я не нашелся, что ответить. Оставалось удалиться. Я весь кипел от бешенства.

Вдруг герцог резко повернулся ко мне, поднес кулак к моему лицу и прошипел бледный от злобы:

«Убирайтесь! Какое вы имеете право мешаться в мои дела? Не думаете ли вы, что я не замечаю, как моя жена переглядывается с вами за табльдотом!».

Из золотого салона, где кружились в танце пары, опять донеслись прихотливые и вкрадчивые звуки джаза.

Молодые дамы не слышали. Они больше ничего ее замечали.

— Ну и что же? — проговорила шведка.

— Вы так и ушли? — спросила другая.

— Не сломали шею этому негодяю? — вставил американец и невольно шевельнул бицепсами.

Филипп Келлер отхлебнул из стакана. Тень глубокой усталости прошла по его лицу.

Он снова начал:

«Я повернулся и пошел домой. Я был в отчаянии.

Действительно, когда мы сходились за обедом в зале гостиницы, мог ли я удержать свои взоры от того, чтобы не смотреть на герцогиню, — и, вероятно, муж прочел в них мое восхищение… Но она… Всем сердцем чувствовал я ложь его обвинения — никогда она не «переглядывалась» со мною. Увы, она была занята только своим ребенком.

Но все, что я сказал бы или сделал в защиту ее, только повредило бы ей в глазах подозрительного мужа…

Филипп Келлер помолчал минуту и продолжал:

— Я еще, и сейчас чувствую, как подгибались подо мной колени, когда я шел под пламенным полуденным солнцем к себе в отель.

На столе у себя в номере я нашел телеграмму.

Надо было ехать на этот вызов. Средства мои подходили к концу. Без денег я все равно больше не мог оставаться в Монако.

Но и ради нее лучше было на несколько дней оставить город: очевидно, муж ревновал.

И, наконец, — это, кажется, было для меня решающим — я чувствовал, что какой-то перст судьбы повелевает мне уехать сегодня в Париж. Кто знает, какими путями ведет нас судьба к своим целям?..

Я почувствовал дикую радость, успокоившись на этой мысли. Быстро стал собираться, чтобы поспеть к экспрессу. Не нашел даже времени отказаться от своего места за табльдотом— рядом с герцогской парой.

Уложил необходимые вещи в ручной саквояж и три четверти часа спустя был уже на перроне вокзала.

Поезд был переполнен. Спального места невозможно было получить. Я успел захватить только последнее сидячее места в купэ первого класса и приготовился просидеть всю ночь на диване.

Когда под вечер мы приехали в Лион, пассажиры, бывшие со мною в купэ, вышли все до одного. И, к моему счастью, никто не сел.

Целую вечность мы простояли на станции. Я сидел, как на угольях. Наконец, поезд дернулся, раздался свисток, и мы покатили.

Какое счастье! Я был совсем один!

Следующая остановка в Дижоне только через три часа.

Я вынул из саквояжа гуттаперчевую подушку и, торжествуя, стал надувать ее. Потом разостлал плед на диване, удобно растянулся, закрыл глаза и — стал строить воздушные замки…

Мечты понеслись к ней…

Мягко покачиваясь, несся поезд к северу.

Я лежал с закрытыми глазами, и в полудремоте мне чудилось, что» душа моя несется все ближе! и ближе к ней.

Я видел перед собою ее прекрасное лицо, слышал мелодические звуки ее французского говора… И вдруг странное ощущение пронизало мой мозг: я почувствовал, что кто-то стоит в корридоре, за дверью моего купэ, и враждебно подстерегает меня, и что мне нужно во что бы то ни стало, не дать ему заметить, что я чувствую его присутствие. Но я уже знал, кто он.

Прошла еще секунда, он открыл дверь, проскользнул в купэ и… запер за собою дверь.

— Господи! — прошептала датчанка.

— Тише, не прерывайте! — сказала шведка.

Филипп Келлер продолжал, как будто говоря с самим собой:

— Через плотно закрытые веки я как будто видел его взгляд, чувствовал, с какой безумной ненавистью он обращен на меня.

Еще несколько бесконечных секунд стояла гробовая тишина в маленьком, обитом мягкими тканями купэ; и, наконец, сквозь шум поезда донесся до моего слуха его голос:

— Воображаете, что вам удалось провести меня тем, что уехали порознь? Ошибаетесь! Я знаю все…

Меня точно ударило. Какая нелепость! Этот человек решительно потерял рассудок. Ho странно… я почувствовал к нему какое-то сострадание, или как хотите назовите это…

Я медленно поднялся и, спокойно глядя ему в глаза, проговорил:

— Это вы? Я не понимаю, о нем вы…

Он засмеялся.

А меня всего пронизал страх. Нет, не страдание и не безумие было в его глазах — в них горела убийственная, животная ненависть, как у зверя, который настигает ускользающую от него жертву.

Я начал соображать, в чем дело. Очевидно, после разговора, свидетелем которого я нечаянно явился, герцогиня вместе с ребенком бежала от своего мучителя, а у него явилось ложное подозрение, будто в этом замешан я, и он преследовал меня до станции, и теперь явился излить бешенство на человека, которого считал причиной своих несчастий.

Я чувствовал странную радость при мысли, что он напал на ложный след, и соображал, что же мне теперь делать, чтобы удержать его на этом ложном пути и выиграть время для герцогини, пока она успеет стать под защиту закона своей страны.

— Будьте! любезны, герцог, — сказал я: — присядьте и объясните мне, в чем дело.

В мозгу у меня работала мысль: возможно ли, чтобы герцогиня тоже ехала в этом поезде и он только не заметил ее; или же она (сердце мое трепетало от надежды) была настолько предусмотрительна, что взяла автомобиль. В первом случае мне надо было постараться как можно дольше задержать его в купэ — до самой остановки в Дижоне, а когда он выйдет из вагона, не отставать от него, чтобы, в случае надобности, притти к ней на помощь.

Герцог несколько успокоился.

Он опустился на обитый темным бархатом диван напротив меня и опустил правую руку в карман своего широкого и короткого пальто.

Вдруг он снова засмеялся; волна мучительного беспокойства пробежала по моему телу.

— Аа! — издеваясь проговорил он. — Действительно, нам с вами нужно объясниться. И я охотно дам вам объяснения.

— А именно? — холодно спросил я.

— В моем роду, — продолжал он, и опять беспощадною ненавистью загорелся его взгляд: — в моем роду издавна есть один девиз. Он передается из поколения в поколение, от отца к сыну. Он гласит: «сильнее всех оказывается тот, у кого нет врагов». И все мы твердо помним его и хорошо понимаем, что он означает: сильнее всех оказывается тот, кто не довольствуется тем, что побеждает врага — кто убивает его.

Он поднял руку, и в первый раз я очутился в положении, которое так часто описывают мои коллеги романисты словами «смотреть в дуло револьвера», и тут я понял — вполне понял, что не одно и то же читать описание такого положении или испытать его «на своей шкуре». И еще — в первый раз я узнал на деле, что означает стереотипная фраза: «волосы становятся дыбом». Отвратительное ощущение! Малейший волосок на голове превратился в какую-то маленькую пустую трубочку, и между ними проходило ледяное дыхание воздуха.

До моих ушей донесся, как будто издалека, его голос, полный дьявольской иронии:

— Что касается последствий, monsieur Ie Suedois, вы можете не беспокоиться за меня. Я вошел в ваш вагон без билета, и как скоро маленькая экзекуция, которую я должен буду совершить над вами, будет счастливо окончена, оставлю вагон — вот через это окно, воспользуясь временем, когда поезд пойдет замедленным ходом перед туннелем.

Я так и остался сидеть, оглушенный и немой. Неподвижно глядя вперед в круглое черное отверстие блестящей стальной трубки, устремленное прямо в мою грудь. Сверху, из-под сводчатого потолка купэ, электрическая лампа бросала свет на нас.

Ни тени мысли, идеи, желания не складывалось в моем мозгу.

И вдруг какая-то мучительная волна опять пробежала по моим жилам; сверхестественно обострились чувства, и я скорее почувствовал, чем увидел, как лег его указательный палец на курок оружия.

И в то же мгновение, будто подталкиваемая посторонней силой, подскочила вверх моя левая нога и резко ударила по руке, желавшей отнять у меня жизнь.

Сверкнул свет. Раздался громкий взрыв, который долго звучал в моих ушах. Купэ наполнилась едким дымом.

Рассказчик на минуту умолк.

В упор смотрели на него глаза слушателей.

— Так… — промычал англичанин и почувствовал потребность освежить губы глотком вина. — И что же?

— Прошло несколько минут, — опять начал Филипп Келлер, — может быть, четверть часа, полчаса, прежде, чем я пришел в себя, сообразил, что сижу в купэ первого класса и, спрятав лицо в ладони, истерически смеюсь, — смеюсь так, как я никогда больше не хочу смеяться и не пожелаю другому.

— А он — герцог? — разом произнесли обе дамы.

Романист опустил голову.

— Он больше не шевелился. Сидел, наклонившись немного на левый бок. Еще клок дыма клубился над его волосами и на краю отворота сюртука, как раз у верхней петлицы, чернела маленькая еще дымящаяся дырочка.

На полу, между мною и им лежало оружие, пуля которого отняла у него жизнь, вместо того, чтобы отнять ее у меня.

Как молотом ударила меня мысль: а как отнесутся французские власти к тому, что произошло здесь, в купэ, с глаза на глаз между никому неизвестным иностранцем и знаменитым отпрыском одной из славнейших фамилий страны? Не могло быть сомнений: над моей головой тяготело обвинение в убийстве.

Да, во многом я еще не давал себе отчета, мог утешать себя разве только одной мыслью: одно мне удалось, в одном только пункте моя удача не изменила мне: она… была освобождена от тирана, губившего жизнь ее и ее ребенка.

Ho то, что для нее вело за собою успокоение, свободу, надежду — для меня означало — арест, заключение в тюрьму, каторгу!

Я опустился на сидение.

Одна мысль о том, что я заключен здесь, в этом несущемся вперед экспрессе, по крайней мере на два часа до остановки в Дижоне, сижу, сдавленный опасностями, из которых нет выхода… одна мысль об этом отнимала у меня последние остатки сообразительности и присутствия духа.

Еще худшее.

Тогда в полдень, в парке, когда герцог бросил мне отвратительное подозрение об отношениях между женою и мной, его автомобиль стоял близко, и шоффер мог слушать, что было сказано, что могло быть сказано им, мог показать, что произошла какая-то ссора между его светлостью и мною.

Не было сомнений: не только подозрение в убийстве, меня могло ждать и обвинение…

Я прошелся взад и вперед по вздрагивающему купэ…

Где мы?

Не подъезжаем ли мы к Дижону?

Неужели нет способа бежать отсюда, не оставаться больше наедине с этим мертвецом?..

Неужели все кончено?

И я никогда больше не увижу ее? Ее, которую я так неожиданно освободил от страданий…

И тем самым подверг новым страданиям, новым затруднениям, новому позору.

Но в это мгновение, когда все казалось потерянным и для женщины, которую я любил, и для меня самого, мне вдруг вспомнились последние, слова убитого: «Обо мне не беспокойтесь. Я выскочу в окно, когда поезд замедлит ход около туннеля».

И как бы в ответ на эту мысль услышал я резкий свисток локомотива далеко впереди и почувствовал, как поезд начал замедлять ход.

В одну секунду я схватил саквояж, кое-как скомкал туда вещи. Открыл окно, вылез из купэ и очутился на круглой доске подоконника, обвеваемый свежим весенним ветром. В ночной темноте я едва мог видеть собственную ногу. Я прыгнул наудачу вперед.

Как мячик перекувырнулся раза два по полотну или сам не знаю где… потом встал на ноги… Впереди убегала во тьму светящаяся точка поезда…

Ну вот. Чтобы не злоупотреблять вашим; вниманием, скажу только, что я поковылял вдоль полотна и к рассвету добрался до Дижона. Там я взял комнату в скромном отеле.

Рассказчик протянул руку за новой сигарой, заметно было, как пальцы его дрожали.

— Что же сказала полиция, когда нашла… — проговорил француз.

Филипп Келлер достал маленькую золотую зажигалку и снова опустил ее в карман.

— В моей истории, — сказал он, — есть маленький эпилог, и это, может быть, самое «благополучное» в ней.

Когда в отеле «Четырех Красавиц» я подкреплял себя солидным завтраком, кельнер подал мне утренние газеты. На первом месте стояло крупными буквами: «Экспресс из Ниццы в Париж потерпел крушение около Дижона, 47 убитых, 61 тяжело раненых».

Дальше сообщалось, что в ночь с 21 на 22 апреля поезд, вышедший из Ниццы в час дня, столкнулся со встречным на станции Кюрель, неподалеку от Дижона. Немедленно посланы репортеры на место происшествия. Наши сотрудники сообщают следующие подробности:

Среди этих подробностей я прочел:

«В числе убитых оказался труп элегантно одетого господина; он сидел, поджав ноги, среди обломков купэ первого класса. Железной балкой его ударило в голову над левым ухом. Он имел мужество и присутствие духа покончить с собою выстрелом в сердце, чтобы сократить ненужные страдания».

В заключение! в качестве последней новости, сообщались еще подробности об этом убитом. «Он оказался герцогом X, отправлявшимся в Дижон, где должен был встретиться с женой и ребенком. Билеты были взяты еще накануне. Потрясающая сцена произошла на террасе: молодая красавица герцогиня рыдала, прижимаясь дрожащими устами к холодному лбу супруга».

Наступила долгая пауза.

— А… вы сами? — спросила, наконец, датчанка.

В голосе ее звучала теплая нотка.

Филипп Келлер встретил ее взгляд. Он слегка наклонил голову и указал на левый висок.

— Я сам?.. Когда я несколько минут спустя взглянул в зеркало, я увидел седую прядь у себя над ухом, — как раз в том месте, куда ударило герцога. Вы и сейчас можете увидеть ее.

Откуда она взялась? Почему?

— Возможно, что есть какая-то скрытая связь между нами и людьми, к которым мы подходим близко в любви или ненависти…

— Ах, — вздохнула молодая шведка, — это, действительно, очень неприятная история. Я от всего сердца хотела бы, чтобы она оказалась только фильмой.

Писатель скривил губы в улыбку.

— Да ведь так это и есть, фрекен.

— Что вы говорите?!

Ну, разумеется. Это был текст фильмы, которую я вез американцу… Оргия моей неозбузданной фантазии.

— А ваша… седая прядь? — пролепетала шведка.

Филипп Келлер опять усмехнулся.

— Как знать, Mademoiselle. Может быть, и это… просто маленькое кокетство. Ведь было время, когда и женщины, и мужчины носили белоснежные парики.

Молодая датчанка ничего не сказала. Она посмотрела долгим-долгим взглядом в глаза романиста, и мечтательно раскрылись ее алые губы.