Московская старина: Воспоминания москвичей прошлого столетия

I

не известно кое-что о прежней книжной торговле и о старых книжниках в Москве. Решаясь поделиться с читателями этими сведениями, я прошу не требовать от меня, как малограмотного букиниста, строго литературного изложения моих воспоминаний. На первый раз я хочу познакомить читателей с одним оригинальным типом русского книжного мира. Устные рассказы, ходившие о нем среди книжников, всегда начинались с пародии на известную сказку о «Рыбаке и рыбке». С этой пародии начну и я.

Жил-был старик со своею старухою, но не у синего моря, а на самом берегу Москвы-реки, близ дома Малюты Скуратова* (где ныне Археологическое общество, не доходя яхт-клуба, на Берсеневке). Жили они не в землянке, а в сторожке, платя 2 рубля 50 копеек в месяц. И не рыбу ловили, а дровишки и щепу, обеспечивая себя во время половодья от покупки дров почти до следующей весны, до нового половодья. Старик был высокого роста, физиономия выразительная, имел длинную бороду, журавлиную походку; в разговоре был, что называется, обстановистым, умея ловко пользоваться, где нужно, своеобразной начитанностью. Звали его Иваном Андреевичем Чихириным; умер он лет 20 тому назад, приблизительно 75 лет от роду. Одевался в летнее время в долгополый сюртук, а зимою — в тулуп; картуз носил триповый, старого покроя. Костюм этот, думается мне, служил ему лет тридцать. Профессией его была торговля старыми книгами, преимущественно на Смоленском рынке. Его жена, старушка небольшого роста, как увидим далее, немало уничтожившая литературного материала, тоже одевалась просто, без претензий на моду.

Чихирин нередко рассказывал разные случаи и приключения из своей жизни. Вращаясь около бояр, которым продавал, менял, а то у них же и покупал книги, он говорил, что бояре любили книжников, как людей, полезных для науки. Летом он путешествовал, не за границу, разумеется, а по московским окрестностям, начиная с Ходынки, где его покупателями являлись по большей части офицеры, заходил во Всесвятское, Петровский парк, Петровско-Разумовское, а то в Останкино, Сокольники и т. д. Накладет, бывало, в мешок пуда три товара литературного содержания, вроде сочинений Загоскина, Булгарина или переводов Вальтера Скотта и других. Наберет больше таких книг, цена которым назначалась до 3 рублей, а продавались они копеек по 75, даже по 50. В то время не знали так называемую скидку процентов. С великим терпением таскал он эту литературу на своих плечах, хотя бывали дни и без почина. Но если попадет на местечко, где есть книги, то уж здесь он поработает. Встречались ему и старые библиотеки, где он наменяет, продаст и накупит товара почти на весь год. Попадались ему и книги наследственные; тут он тоже не зевал. То время было золотое по части редких книг. Случалось, что наследники меняли настоящие редкости, новиковские мистические издания, или Вольтера, Руссо прошлого века, даже с гравюрами, на товар чихиринский. Нельзя не вспомнить, что в то время о немецкой литературе почти и помину не было, тогда как Пушкин, Лермонтов ценились десятками рублей, а «Мертвые души» Гоголя доходили до 50 рублей. Последние составляли чистый клад для торговцев. В то же время были в большом ходу и рукописные сочинения. Иван Андреевич хорошо знал свой товар, любил читать и даже знал наизусть почти всего Рылеева. Память у него была прекрасная, и когда разговорится — слушать хочется. Несмотря, однако, на свое знание товара, с ним все-таки случались и промахи. Он не мог, конечно, равняться с такими книжниками, каковы, например, были на Никольской. Там были настоящие профессора своего дела. Например, Иван Григорьевич Кольчугин,* в особенности по части русских книг, а не то Андриан Федотович Богданов. Последний разбирал книги на всевозможных языках.

Здесь невольно вспомнишь об оригинальных объяснениях Кольчугина с своими покупателями.

Какой-то гимназист спрашивает у него учебник, кажется географию Ободовского. Кольчугин подает ему. Осмотрев книгу, гимназист замечает Кольчугину, что в книге нет конца.

— До конца-то никогда не доучивают, — наставительно возражает продавец.

В другой раз тоже кто-то из учащихся, спросив грамматику Греча или Востокова, объясняет Кольчугину, что он дал слишком старое издание.

— А ты выучи прежде старое, — авторитетно убеждает Иван Григорьевич.

Постоянное вращение около книг и их потребителей развивало во многих книжниках любознательность, а вместе с нею и любовь к театру, чему особенно содействовали добрые отношения к букинистам таких лиц, как Верстовский, Загоскин* и другие, снабжавших их марками или билетами для входа в театр. У Свешникова был приказчик Порывкин, до того пристрастившийся к театру, что ходил даже спать на галерку, зная, что капельдинер его разбудит, когда нужно.

И мой герой Чихирин, как ценитель поэзии, иногда не отказывал себе в удовольствии. Путешествуя по дачам, навещая своих бояр, он не стеснялся последних, да и они не отказывали ему в его отдыхе с дворовыми, с которыми он обедал, а то и ночевал. Случалось, что Чихирин целый месяц не возвращался к своей старухе. Это бывало в дни запоя, которому был подвержен Иван Андреевич. В этих случаях он вооружался прежде всего, по его выражению, «политической экономией», крепко памятуя, что по откупным порядкам водка стоила в Москве 10 копеек, а во Всесвятском — 7 копеек шкалик. Эта 30-процентная экономия и задерживала его надолго вне Москвы. К нему же присоединялись в это время и другие московские букинисты — Николай Небесный, Романчик и Назар Иванович Крашенинников. Эта дружная компания до тех пор хороводилась, пока хватало денег, а как израсходуются — опять навещают бояр, от которых иногда и гонку получали, потому что наберут от них разные комиссии, тем нужны книги, а эти никак не могут доставить им ни книг, ни денег. После хорошего загула Иван Андреевич отправлялся пешком к Троице, по возвращении откуда прекращал запой на целый год.

Одно время Иван Андреевич торговал близ театров, у дома Челышева, на приступке. Здесь он, со свойственною ему точностью, аккуратно рассчитывал, по близости театров и университета, на проходящую публику более аристократического пошиба и надеялся на хороший барыш. И действительно, случалось ему продавать рублей за 15 какую-нибудь редкую книгу («Духовный рыцарь», например), приобретенную им копеек за 30.

Само слово редкость имело в книжном мире какое-то особенное значение. Я не удивлялся, что лица образованные, привилегированные по своему положению, приобретали разные редкости, но странно, что у того же Крашенинникова, о котором была речь выше, покупали гостинодворские купцы, секретно прятавшие этот товар в амбарах или дома. Слова «масонство», «масонское» действовали с большою увлекательностью на покупателей. Крашенинников был хороший мастер убеждать своих клиентов, описывая им историю происхождения книги, ее судьбу, содержание, редкость и пр. И точно, когда послушаешь разговоры между любителями, то как-то невольно и сам увлекаешься книгою. Действительно, золотое дело. Вот почему и бояре наши с удовольствием проводили время с букинистом и, не обращая внимания на его костюм, приглашали его в кабинет или библиотеку, где букинист многому учился и где встречал такие издания, которые едва ли удавалось ему еще где-нибудь видеть в другой раз. В свою очередь и любители книг от букинистов тоже черпали сведения, у кого из них что имеется по книжной части, чем и руководствовались при обмене дублетов и покупке редких книг.

В то время помещики и другие более или менее состоятельные лица не делали публикации о продаже своих книг. Эта операция производилась много проще. Когда какой-либо любитель изменит почему-нибудь свой взгляд на собственное книгохранилище, то свалит, бывало, в кучу весь ненужный ему хлам и позовет излюбленного им букиниста — приходи, мол, посмотри. Вот уж тут последнему чистое раздолье, покупает, как ему хочется. Бывало и так, что целая компания букинистов сойдется в одном доме для покупки книг; один дает одну цену, другой — другую и т. д., а приобретя товар, стащут его к Кольчугину или Богданову, продадут там и делят деньги между собой поровну.

Один генерал предложил как-то Царю Картоусу (прозвище одного букиниста) купить у него книги. Картоус предложение принял, а денег-то у него нет. Пригласил он себе в компанию еще одного книжника, тоже безденежного, и оба пошли к генералу книги торговать. Картоус, как старик почтенный, завел разговоры с генералом и сторговал у него книги за 50 рублей.

— Ваше превосходительство, вы возьмете акции?

— Ни за что, только наличные!

— Слушаюсь, ваше превосходительство! — отвечает покупатель. — Возьми-ка, — говорит он своему товарищу, — эти бумаги, заложи их в конторе. Да, кстати, захвати с собой вот эти книги; их занесешь ко мне на квартиру, а я буду тебя здесь дожидаться.

Компаньон отобрал более ценные книги, отнес их к Кольчугину, продал с хорошею пользою, а деньги принес Картоусу. Рассчитавшись с генералом, забрав остальные книги, компаньоны удалились.

Книжная торговля производилась в Москве почти повсюду, где только можно прижаться, и везде имела свой особый, местный характер. Так, около университета, по решетке, торговали книгами более серьезными, научными; у Александровского сада, у первой решетки, можно было найти большею частью книги народные и романы, издания Никольской улицы;* в Охотном ряду, где теперь Большой Московский трактир, в воротах, тоже была торговля книгами, которыми одолжались охотнорядцы на прочет; и во многих других местах. Торговля, вообще говоря, шла недурно, только водочка заедала нашего брата.

Смоленский рынок был лучшим местом для букиниста, потому что рынок этот прилегает к местности, населенной в то время по преимуществу аристократией, помещиками и другими состоятельными людьми… На Смоленском навещали книжников люди денежные и знатные. Туда ездил, между прочим, один господин, всегда в карете цугом, в шляпе с перьями, как тогда говорили, «испанский посланник»; на его лакее был зеленый костюм. Этот барин покупал всякие книги, без различия их содержания, лишь бы они были требуемой величины, именно не более полутора вершков, начиная с «элзивиров»* и кончая XVIII столетием. Если в книге были гравюры, то платил по 1 рублю за томик и покупал все, не обращая внимания на дублеты. Их подавали ему в карету, где и получали деньги.

С падением крепостного права пало и книжное значение Смоленского рынка. Торговцы этой профессии перебрались на площадь к Сухаревой башне, которая и посейчас занимает гораздо более важное место для книжной торговли, чем Смоленский рынок. Сюда же, к Сухаревой, продолжал ездить и упомянутый вельможа, разыскивая полуторавершковые книжки. Любопытно бы знать, кто этот библиоман и куда девались эти книжки? Нужно, впрочем, думать, что вывезены за границу.

Московские букинисты, как я уже заметил, селились со своим товаром почти везде, где вздумают. И вот однажды тот же Чихирин придумал в одну из вербных суббот перенести свою палатку и расположиться с книгами близ Спасских ворот. Здесь, как в субботу, так и в воскресенье, торговал он отлично. На следующий год он повторил свой опыт, причем около него расположились уже три-четыре галантерейщика. А в следующие затем годы прибавлялось к нему соседей все более и более, что не замедлило, конечно, отразиться и на благополучии местного квартального, получавшего с торговцев уже сотни рублей. В одну из таких суббот торговцы, кажется, по почину цветочников затеяли спор между собою, разумеется, из-за мест. Тогда один из букинистов, тот же Крашенинников, в защиту своих прав гражданства, как московский мещанин, направился в Думу с просьбой. Крестьян-разносчиков действительно поприжали, но только не на радость и другим торговцам. Дума стала сдавать места с торгов, и вскоре же сажень дошла до 25 рублей. Тут уж все торговцы стали роптать друг на друга, потому что до сдачи мест с торгов они платили в виде контрибуции только по 1 рублю квартальному и больше никого не знали, теперь же пошли порядки другие.

Иван Андреевич не ездил уже на вербу. Причина тому та, что он в последнее время не любил торговать хорошими книгами, торгуя больше тем, что у него оставалось от прежней торговли; если же попадала ему ценная, то тащил такую прямо на Никольскую, в лавку, где и продавал кому-нибудь из книжников. Бывало, вывезет товар на Смоленский рынок, свалит его и свободно идет в трактир чай пить или стремится на Никольскую к Василию Львовичу Байкову есть городские пироги, отлично зная, что никакой вор его книг не украдет, а если украдет, то и сам не обрадуется. Возит, возит Чихирин на рынок все те же и те же книги, наконец видит, что никто их не покупает, и скажет своей старухе: «Пора переменить». И вот старуха разбирает книги на листочки, вяжет в вязки и тащит по овощным лавкам, продавая по 3 копейки за фунт, для завертки мелкого товара. Вечная память тем книжкам; может быть, кому-нибудь и пользу принесли бы.

И в настоящее время, с легкой руки Ивана Андреевича, в вербной торговле принимают участие многие книжники, занимая по 5 и более сажен, так что расход за одно место превышает сотню рублей. Бывали случаи, что в дождливое время и с капиталом прощались. Но этот народ — «неунывающие россияне» один кончил, а другой на его месте вырос. Торговцы другим товаром, главным же образом галантерейщики, стараются поместиться рядом с книжниками, потому что товар последних, как более интересный, привлекает и большую часть публики, а соседние с ними торговцы пользуются таким стечением народа, и цены на их товар заметно растут.

II

Я хочу сказать несколько слов о некоторых весьма типичных переплетчиках, типичных именно по их отношению и взглядам на книгу и свое дело.

Мне был известен, между прочим, переплетчик, хороший мастер и любитель этого дела. Звали его Егором Герасимовым, а заведение его помещалось в Кривоколенном переулке, близ Мясницкой. Не красовалась его мастерская роскошными вывесками, не гнался он за эффектом и дутой популярностью, но любил книгу, по его выражению, как «животрепещущий материал». Избави бог, если книга была неровно сверстана или не совсем аккуратно обрезана. В подобных случаях он из себя выходил. Никогда не допускал он сдать книгу ее владельцу в испорченном виде. Если же его мастер чем-нибудь попортит книгу, Герасимов срывал с нее переплет и на собственные средства приобретал новый экземпляр для возвращения заказчику в требуемом виде. Мне самому приходилось покупать у него книги с оторванными переплетами. Он не составил себе капитала, но имя его осталось надолго в памяти многих, как имя переплетчика-артиста.

В настоящее время есть немало переплетчиков, нисколько не задумывающихся спустить книгу своему клиенту во всяком виде, и любители, разумеется, справедливо избегают подобных мастеров, из которых один не умеет сшивать книги, а другой слишком усердно обрезает ее, почти до самого текста, уничтожая поля, и пр.

Работу Герасимова можно было видеть на Политехнической выставке 1872 года. Переплеты выставил он исключительно из русских материалов, от 30 копеек и, кажется, не дороже 1 рубля. Надо заметить, что главнейшее внимание обращалось им не столько на штамповку или золото, сколько на самую работу. «Дайте мне мастера, — говорил он, — который сидел бы рядом со мною и работал со мною же. А то эти фирмы, — продолжал Герасимов, — хлопочут только о медалях и вывесках, сами же далеко не мастера своего дела». Все выставленные им книги были проданы на месте, а он получил медаль, кажется серебряную, за самую, по-видимому простую, но чистую, замечательно аккуратную работу. Тут не реклама помогала ему, а самое дело говорило за себя.

В Герасимове был виден мастер самолюбивый, настоящий знаток своего дела, и думаю, что читателю, может быть, не безынтересно будет узнать из его жизни кое-что, им самим рассказанное. Жил и работал он в крепостное время, время взыскательное, тяжелое. Он был крепостным какого-то господина, фамилию которого не помню. Владелец Герасимова, в то время еще мальчика, отдал его в учение к известному тогда переплетчику Хитрову, хорошему мастеру, горячему любителю и строгому учителю переплетного искусства. Я не буду распространяться здесь о характере и педагогических приемах Хитрова, замечу только, что если кто, бывало, испортит у него книгу, запачкает ее, украсит каким-нибудь пятном, нечаянно или по нерадению, тот очень близко и в прямой убыток своей собственной особе знакомился с крутым характером Хитрова. Последний считался в то время наилучшим мастером в Москве. Мне случалось видеть его переплеты. На них, внизу корешка, очень мелким, но чрезвычайно чистым, четким шрифтом вытеснена его фамилия.

К этому Хитрову хаживал нередко известный генерал Ермолов,* тоже большой любитель переплетных работ. Однажды Ермолов заявил Хитрову свое желание выучиться у него же переплетному мастерству. Хитров охотно взялся обучать генерала. Начались уроки. При любви Ермолова к этому делу последнее пошло у него как по маслу.

Работая у Хитрова из любви к искусству, Ермолов, обходя мастерскую, внимательно всматривался в работу каждого мастера, наблюдая за их обращением с книгой. Чаще всего он останавливался у Егора Герасимова, гладил его по голове, говоря: «Молодец, Егорка! Ты будешь хорошим мастером!»

Наконец скоро подошло то время, когда Ермолов был, что называется, на последнем курсе, стал золотить переплеты. Тогда при отделке корешка и ободочка переплета употреблялась в дело линеечка, причем особенно требовались твердость руки и верность глаза, а у нашего генерала и сила была к тому же хорошая. Берет он как-то линейку, колесик, водит ими по переплету, а Хитров стоит за плечами генерала, наблюдая верность его работы. Только вдруг генерал начал косить. Хитров заметил это.

— Косо, — говорит он генералу.

Ермолов старается исправить положение линейки.

— Косо! — уже кричит хозяин.

Генерал еще хуже закосил.

— Косо, криво! — ревет бешеный Хитров и чуть не ударил его по затылку.

Генерал хладнокровно сложил инструменты и говорит своему сердитому учителю:

— Послушай, Хитров, я не цеховой!

— Виноват, ваше превосходительство, я не мог удержаться.

Мне встречались ермоловские переплеты; они вполне достойны выставки. Помнится, у меня были французские книги его работы: Мольер, издание тридцатых годов, и Расин, четыре книги, в большую осьмушку, корешок белого пергамента и мозаичные. Действительно, еще раз такую работу и не увидишь, пожалуй.

Герасимов до гробовой доски молился богу за своего товарища по хитровской мастерской, и вот по какому случаю. Как-то он, может быть и не в первый раз, провинился перед Хитровым. Последний отправил записку его барину, а этот, не говоря ни слова, наметил его в солдаты.

Герасимов направился к Ермолову.

— Ты зачем пришел? Что тебе нужно?

— Ваше превосходительство! Барин хочет в солдаты отдать!

— За что? Говори, как попу на исповеди.

Герасимов рассказал свои похождения. Ермолов подумал.

— Очень жалею, что хороший мастер идет в солдаты. Подожди.

Затем вынес ему какое-то письмо.

— Вот отдай это письмо твоему барину, а если ты все-таки попадешь на службу, то вот тебе 5 рублей на дорогу.

Что было написано в этом письме, ни Герасимову, ни тем более мне, конечно, не известно, но только барин, получив письмо от Ермолова, приказал Герасимову немедленно возвратиться к Хитрову. Вот за что Герасимов всегда с глубокой благодарностью вспоминал Ермолова. Вечная память им обоим; хорошие были люди. Герасимов был человек доброй души, и горько вспомнить, что к водке он был очень неравнодушен, через нее и в могилу пошел, как говорится, раньше времени. Он был, вообще говоря, здорового сложения, фигура солидная, носил густые усы и, как выражались о нем, полковником выглядывал.

Был у меня еще знакомый переплетчик. Звали его просто Дмитрием, а не то Праведником. Жизнь вел самую аскетическую, снимая дешевую комнатку где-то у Дорогомиловского моста, работал совсем один, без всяких сотрудников. Он переплетал книги преимущественно духовного содержания, славянские, и с непременным условием, чтобы прежде всего ему самому прочесть книгу, а потом уже переплесть ее и возвратить кому следует, не ограничивая время. И очень выгодно было отдавать ему старые, рваные книги. Нужно было видеть, с какою любовью он выправляет, подклеивает каждый листочек, так что другой раз и книга-то сама совсем не стоит такого заботливого внимания ни по своей цене, ни по трудам Дмитрия. Но он всегда настойчиво добивался во что бы то ни стало улучшить внешний вид книги, починить ее сколь можно прочно и сделать наряднее по собственному вкусу. Я любил этого старика. Одевался он очень просто, был худ, говорил тихо. Священное писание знал хорошо, вселенских учителей, кажется, несколько раз перечитывал. Он, видимо, душой скорбел, если скажешь ему, что такую-то книгу не стоит переплетать.

— Да ничего, — ответит он. — Может быть, какому бедному и продашь ее. В переплете-то все кто-нибудь купит.

Этот человек хотя и жил в Москве, но похож был больше на пустынника. В прежнее время, когда у Ивановской колокольни происходили прения со старообрядцами, он не только присутствовал на них, но иногда принимал в прениях и деятельное участие, вставляя свои всегда ценные замечания. Его строго обдуманные слова и на меня лично имели свое влияние.

III

Вам, читатели, известна Сухарева башня с ее коммерцией? Всмотритесь в типы лиц, торгующих там книгами и разными античными вещами. Эти личности в своем роде хлестаковы. С каким усердием стараются продать они свой товар, специальным языком изображая его особенные достоинства! Но судить их строго нельзя. И между ними есть личности, которые могли бы и капиталы составить, но слишком свободная, безотчетная жизнь много вреда принесла им.

Близ Сухаревой существует Панкратьевский переулок, где с давних пор производится торговля разнообразнейшими предметами, от ломаной мебели, ржавых подсвечников до книг включительно. Здесь все можно приобрести как для удовлетворения необходимости так и для прихоти, к взаимному удовольствию продавца и покупателя. Тут, на этом братском аукционе, и торгаш вертится, стараясь для наживы выловить что-нибудь поценнее, и любитель тоже хлопочет, чтобы вещь не попала в наши руки. Бывали здесь и случаи великодушного участия к продавцам обоего пола. Нередко какая-нибудь вдова, с терпением перенося упадок своих средств, не решаясь идти по миру, получала несколько рублей или копеек более, чем сама просила за свою вещь.

Я называю артистами и хлестаковыми сухаревских торговцев потому, что эти типы вырабатываются из них очень просто, для них самих незаметно. Отсутствие денег изощряет их ум, заставляя работать последний почти до крайней степени, чтобы добраться до своей цели. Попадется такому торговцу какая-нибудь книжка, русская или иностранная, но мало или вовсе ему неизвестная, уж тут он пустит в ход все свои мыслительные способности, возится с нею, как Мартышка с очками. Порасспросит у того, у другого книжника, тщательно скрывая от них свою собственность, уверяя, что видел ее у какого-то господина, кстати же узнает, кто и как ее ценит. А узнает цену, так другой раз заломит такую сумму, что и любитель-то тогда откажется от нее, несмотря на уверения продавца, что такой-то уж давал ему столько-то, что в каталогах ее нет, в продаже не существует, редчайшая из редких и пр.

Та же политика практикуется и в отношении картин, гравюр и т. д. Бывает, что и сам торговец иной раз попадает так крепко, что, кроме убытков, ничего не предвидится; но это его не смущает. Скажет только, что «здорово влопался», «чугунную шляпу купил»; а не то с досады запьет, но горевать все-таки не будет, потому что этот народ видал всякие виды и бойко идет на всякую спекуляцию, иногда без гроша в кармане. Другой раз на аукционах, формально происходящих в присутствии судебного пристава, подобный субъект отчаянно наносит цену, лишь бы не достались книги его противнику. Случалось, что в таких торгах книги оставались за ним по цене высокой, нанесенной по его же усердию. Пристав требует с него деньги.

— Сам, батюшка, налицо; а денег у меня нет!

— Зачем же ты торговал?

— Я думал, что за эту цену мне не уступят.

Разумеется, торговца такого арестуют, и посидит он в Титах, товарищам же доставит удовольствие лишний раз посмеяться над собою.

Со мною был однажды такой случай. Читаю в «Полицейских ведомостях» об аукционе. Продавались вещи и книги после какого-то застрелившегося князя. Собравшиеся на аукцион требовали, чтобы все вместе продавалось, а я просил, чтобы книги отделить от других вещей. Конечно, поспорили, пошумели. Тут еще какая-то дама меня поддержала, тоже просила что-то пустить в продажу отдельно. Пристав согласился. Книги оценили в 4 рубля. Количеством-то их было порядочно, а дельных маловато. Слышу, говорят мне: «Мы купить тебе не дадим». Еще немножко поругались между собою. Начались торги. Какой-то торговец с площади, вовсе и не книжник, тоже торговал. Я надавал уже 8 рублей, он — 10; я даю 12, он — 18. Досадно мне стало, что книги попадут не в те руки, даю 25 рублей. Он кричит:

— Пятак!

— Ну и садись, коли так, — говорю ему и ушел.

Книги остались за ним. Потом узнал я, что книги эти «провалил» он за 9 рублей нашему же брату, букинисту Толченову.

Мой учитель Н. И. Крашенинников по воскресеньям торговал на Сухаревском рынке и ходил в разноску по известным ему домам, нося мешок пуда в 2¹/₂. Знакомство у него было большое. Между ними был и А. И. Хлудов,* известный собиратель, которого часто навещал мой хозяин. Их взаимные отношения были очень любопытны, а свидания часто влекли за собою и неприятности между ними. С одной стороны, богатый, самолюбивый купец, а с другой — ловкий торговец, тоже не без самодурства, не один раз опутывавший «своего собеседника по части коммерции». Иногда Хлудов и прогонит его, но все-таки не мог легко обойтись без Крашенинникова, через руки которого к нему попала библиотека Лобкова и немало редких книг. Случалось, что и своенравный Назар Иванович, не успев опутать своего постоянного покупателя и не имея, по этой причине, возможности разделаться с другими, кого припутал к намеченной спекуляции, запьет со злости и не показывается к Хлудову долгое время. Едет как-то Хлудов по Кузнецкому мосту, в минуты разрыва с Крашенинниковым, увидав меня, остановился и спрашивает:

— Что Назар Иванович в ярмарку, что ли, уехал? (То есть не запой ли у него?)

— Нет, — говорю, — теперь не пьет!

— Что ж ко мне не побывает?

Передал я эти слова своему хозяину.

— Сознался, что я ему нужен! — говорит Назар Иванович и на другой же день пошел к Хлудову.

Причина же их междоусобия на этот раз была следующая.

Крашенинников продал Хлудову целую библиотеку журналов. Внешний вид их был прекрасный; переплеты работы Герасимова по 75 копеек каждый; но несколько номеров было растеряно, подобрать же их Назару Ивановичу не удалось, ну, и попал в опалу, да еще и Герасимова подвел под нее же.

Снял Крашенинников ворота на Кузнецком мосту, в доме князя Голицына, и дал в газетах публикацию об открытии им своего магазина. Некоторые собиратели, зная его ничтожные средства, удивились, как мог Назар Иванович открыть собственный магазин в центральном месте.

Подъезжает к воротам князя Голицына граф М. В. Толстой и, встретив у самых ворот Крашенинникова, говорит ему:

— А, Назар! Где же твой магазин?

— А вот пожалуйте, ваше сиятельство! Единственный в Европе; в мой магазин можно и в карете въехать. Здесь всякие экипажи свободно проезжают и днем и ночью!

Старик Толченов был тоже оригинальный тип и большой руки балагур. Сухаревская площадь — это его любимое местечко, да еще ярмарка в Троицкой лавре. Десятки лет он ездил туда, до самой своей смерти, всегда сам устраивал свою лавочку. Был случай, что с крыши свалился, приспособляя свой магазин, и больно ушибся, или простужался и болел, но тоже не отчаивался, только отругивался, к чему имел он большое искусство и отстать от этого не мог. Его лавочка помещалась у самых святых ворот, и он был всеми любим в той местности, начиная с академиков и монашествующих до самого простого обывателя. Там он торговал девятую и десятую неделю после пасхи. Ездил он и во Владимир на ярмарку (21 мая). Интересно было посмотреть, в каком виде продавал он свой товар. Например, к месяцеслову присоединит еще какую-нибудь книжку духовного содержания или номер журнала и переплетет их вместе, а к оракулу* присовокупит книжку «Телескопа»* или хозяйственную, заботясь главным образом о том, чтобы его книги были посолиднее, потолще.

— Ведь и Н. И. Новиков,* — рассуждал Толченов, — прилагал к своим «Московским ведомостям» премии в виде «Экономического магазина» или «Детского журнала», и это имело влияние на успех его деятельности.

К тому же цены брал он умеренные, доступные слепому, малограмотному покупателю. Журналы вроде «Русского вестника», «Отечественных записок», «Библиотеки для чтения» и др., разбитые разные номера хладнокровно соединит в один переплет, руководствуясь сухаревской политикой: «все с рук сойдет». Приходит к Толченову покупатель, спрашивает календарь. Толченов подает ему, назначает 75 копеек, за 50 копеек уступил. Купивший календарь только дома заметил, что приобрел календарь-то старый, не на текущий год. В ближайшее воскресенье несет обратно Толченову, заявляя, что старый календарь совсем ему не нужен.

— Да и мне не нужен, — лаконизирует Толченов. — Я еще удивлялся, чего ради покупают люди старые календари.

Покупатель поворчал, поворчал; видит, что Толченова этим не проберешь, и пошел с тем же календарем.

На одном аукционе, вместе с книгами, пришлось нам купить разные минералы, летучую мышь (чучело) и череп человеческий. Книги-то, после раздела между собою, Толченову не достались, и приходилось ему взять именно минералы и разные вещи. Любопытно было видеть, как он продавал их.

— Мишка! — кричит он своему сыну на Сухаревском рынке. — Ты смотри, с минералами-то будь поаккуратнее, поосторожнее. Каждый камушек заверни в бумажку.

Подойдет к Толченову покупатель, тот сейчас всякий камушек обдует, оботрет осторожно, почти с благоговением показывает и начнет городить, что ему только в голову влезет. Кого-то уверял, что между его минералами есть печенка окаменелая, которою можно очень свободно заменить собственную, если последняя будет плоха. Все это практиковалось на глазах рынка. И ведь являлись покупатели на этот товар. Летучая мышь большого размера, как замечательная редкость, по вдохновенному объяснению Толченова, продавалась что-то очень долго, но все-таки и ее кто-то купил. С черепом же вышел характерный казус. Кто-то, начитавшийся, как видно, Фогта, Дарвина, Молешотта и других, вместе с тем принадлежащий, вероятно, к семейству небогатому и мало еще цивилизованному по части естественных наук, купил у Толченова для практики череп. Притащил свою покупку домой, а там его, должно быть, хорошо пробрали за этот товар, он и потащил в ближайшее воскресенье обратно, тому же Толченову.

— Возьми, пожалуйста, назад.

— Нет, милый человек! Мне тоже не надо. Куда я с ним денусь? Пожалуй, еще отвечать придется!

Покупатель упрашивает и умаливает его, Толченов одно твердит: «Не надо и не надо». Тот вертится с своим кулечком, не зная, что с ним делать. Но вот как-то улучил минутку, подбросил Толченову под прилавок и бежать скорее… Потом Толченов вторично продал этот скелет какому-то студенту, который назад уже не приносил…

На каком-то казенном аукционе высокая фигура Толченова, с бородой, в тулупе, является в валеных сапогах, разрисовывая паркетный пол медвежьими следами. Генерал, хозяин аукциона, замечает ему:

— Куда ты лезешь?

— Я, батюшка, ваше превосходительство, — смиренно отвечает Толченов, — хочу казенный интерес поддержать: на торги пришел. Хочу дать задатку. Сколько следует? Прикажите получить.

Вынимает из сапога пятьсот рублей и, почтительно раскланиваясь, кладет на стол перед генералом.

— Потрудитесь сосчитать, ваше превосходительство.

Мы едва удерживались от смеха, глядя на серьезную, неулыбающуюся физиономию Толченова и его иронически почтительную позу, с которою он проделывал все это.

Мы, букинисты, любили этого человека. Тем не менее оказалось, что в отношении нас он был своего рода Бисмарком.* Дело было так. Как известно, места на вербную торговлю сдаются Думой. Ради экономии, чтобы не производить торгов, и для нашего брата, книжников, чтобы не наносить друг другу цену, мы поручали ему одному торговаться за нас всех, как бы за одного себя. А он, как благодетель наш, уже от себя сдавал нам места, и благодеяния его простирались, по-видимому, столь далеко, что сам он удалялся торговать в третью линию, предоставляя в наше распоряжение более видные, бойкие места. После уже мы как-то узнали, что наш общий друг и благодетель пользовался от нас по одному и по два рубля с сажени. «Постой, брат, думаем себе; надо тебя поучить». Не стали его уполномочивать. Ему было очень обидно видеть такое неповиновение от нас.

— Ладно же, — говорит. — Я буду торговать разные места!

Наступило время торгов. Начал с 1 рубля, а кончил 7―8 рублями за сажень. Все же ему пришлось уступить свои, нами насиженные места. Делать нечего! Думаем: «Ладно, голубчик; чем-то кончишь?» Как набрался он местами, видит, что надо отстать, перестал торговаться. Мы же начали торговать для себя места в другом участке, по линиям, так что его-то места сделались совсем отдаленными от других книжников. В этот раз он потерпел большой убыток и перестал уже против нас идти.

Нельзя тоже не вспомнить Измайлова, Герасима Егоровича, по прозванию Шибаршина. Он держал себя барином, одевался прилично, носил пуховую шляпу, был небольшого роста, с черными усиками, волосы причесаны и напомажены, короче, «старичок-женишок». Супруга его тоже выглядывала солидною. Их звали Ганечка и Манечка. Они вели жизнь бонтонную. Торговали на Никольской, у Троицы в Полях* (место, хорошо известное москвичам). Попить и покушать они любили, но платить деньги не любили. Жизнь окончили в Ремесленной богадельне, куда Измайлова, страдавшего в последнее время ногами, препроводили из больницы.

Держал он себя всегда, так сказать, на высокую ногу и врал артистически, не хуже Хлестакова. В его торговле трудно было найти сколько-нибудь порядочную, стоящую любительского внимания книгу; но это не мешало ему, однако же, всем и каждому рассказывать, будто бы он имеет в особом сарае немало ценных, редких книг, да у него-де времени нет добраться до них, привести их в порядок. Спрашивай у него какую хочешь книгу, хотя бы самую редчайшую, или даже вовсе не существующую, он всегда серьезно ответит, что была у него эта книжка, и только недавно продал ее. Случалось, что покупатель приобретал какую-либо редкую книгу, заплатив, положим, рублей 10, зайдет к Измайлову и покажет ему свою покупку; наш Ганечка непременно выпалит:

— Ах, жалко! Вчера только я продал такую же, и всего-то за 3 рубля. Дорого, очень дорого взяли с вас. А мой экземпляр был получше этого!

Другой и в самом деле, не зная Измайлова, видя его внешнюю порядочность и некоторую солидность, поверит его вранью. Надо заметить, что он хорошо знал французские книги, и когда они попадали к нему, то умел извлечь и пользу хорошую. Но иногда вредил ему и собственный характер. Его самолюбие было тоже артистическое. Расскажу следующий факт. В его руки попалась одна рукопись, за которую он сам заплатил 15 рублей. Приходят к нему двое известных собирателей, М. М. Зайцевский и Н. В. Г… (Последний одно время решился даже практически окунуться в наше дело, для чего и открыл было собственную торговлю.) Ганечка был выпивши. Разговорясь о делах книжных, пошли в трактир. Здесь Ганечка похвастал своим приобретением. Зайцевский, внимательно осмотрев книгу, предлагает 5 рублей. Такая оценка покоробила владельца книги. Как на грех, Н. В. Г… чем-то подзадорил Зайцевского, и последний стал давать уже только 3 рубля. Это окончательно обозлило книгопродавца, причем и высказался шибаршинский характер Измайлова, в его натуральном виде, во весь рост. Он вырвал книжку из рук Зайцевского, начал рвать ее, как попало; потом пошел в кухню и бросил в печь. Догадливый половой случайно спас какую-то картинку и продал ее одну за 5 рублей.

Его, Измайлова, артистическое вранье вызвало у меня желание пошутить над ним. Приходит ко мне один собиратель, спрашивает иллюстрированные басни Крылова, Озерова и другие. Я ему и указал на соседа. Там-де непременно есть. В это же время Ганечка был занят трактирными удовольствиями. По этой причине рекомендованный мною субъект не заставал его в лавке, несмотря на все свои многократные посещения. Наконец ему удалось-таки поймать в лавке самого хозяина.

— Только что продал, — по обыкновению своему отвечает Измайлов на вопрос покупателя, покуривая сигару.

— Да когда же мог ты продать? Я был у тебя десять раз, ты все в кабаке торчишь!

И пошел его ругать.

Потом спрашиваю соседа, за что ругал его этот барин.

— А черт его знает, должно быть, сумасшедший!

Вскоре после рассказанного случая он прекратил торговлю у Троицы в Полях, продолжая ее исключительно на Сухаревском рынке.

Перед праздником пасхи, последние три дня страстной недели, Сухаревская площадь представляет собою более оживленный рынок, чем в обыкновенные воскресные дни. В это время главнейший торг сосредоточивается преимущественно на провизии. Хотя книжная торговля на этом рынке в упомянутые дни почти ничего не стоит, но есть книгопродавцы, которые и таким рынком не пренебрегают, направляя сюда товар более трудно сбываемый, который почти некуда девать, но могущий все-таки снабдить своего владельца лишним рублем к предстоящим праздникам. Между такими-то торговцами и сошлись два субъекта. Один уже известный нам Ганечка, а другой — Иван Михайлов, писарек из солдат, любивший поврать не хуже первого, и начали друг друга контролировать.

— Ты на сколько торговал? — спрашивает один.

— На сорок рублей.

— А я на шестьдесят!

— Где же у тебя товар?

— А вон в сундуке лежит, покупатель хотел зайти за ним.

И так далее в том же роде, тогда как товару-то у них обоих и на 25 рублей не насчитаешь, к тому же дождь разгоняет покупателей. Действительно, кстати сказать, был любопытный покупатель, который под Сухаревой же купил однажды сразу весь товар, находившийся у трех торговцев за сто рублей, и одновременно уничтожил таким образом три торговые фирмы (Вьюга, Метель и Верблюд).[15]

К характеристике Ивана Михайлова следует прибавить, что он любил обращаться с покупателем с фамильярною нежностью, прибегая даже к объятиям и поцелуям.

— Милка, душка, — бывало, упрашивает он, — купи что-нибудь. Без почина стою!

Был еще оригинал книгопродавец, торговавший близ бассейна, собиравший рукописи и книги по астрологии, магии, хиромантии, физиономике, не оставляя без внимания оракулы и телескопы, а также способы лечения заговорами, симпатиями, вообще так называемое волшебство. По этому предмету являлись собирателями и люди образованные; если не ошибаюсь, мистики особенно интересовались им.

К сожалению, я не припомню ни имени, ни отчества, ни прозвища того старика, которого стараюсь изобразить. А было бы очень желательно, если бы кто-нибудь обрисовал поискуснее меня этот рельефный тип.

Не все книги выставлял он на вид; некоторые накрывал мешком, показывая не всем, только избранным. Кто-нибудь спросит его:

— А здесь, под мешком, что за книги?

Взглянув на спрашивающего, он ответит:

— Это вам не купить.

Или, догадываясь, что спрашивает человек ученый, скажет: «По астрологии». Более же простому покупателю он вытащит и Брюсов календарь,* хорошо зная, какой лист открыть, какое место показать, чтобы сразу, как говорится, «зеркало наставить», чтоб в нос бросилось. Почти общая слабость вперед знать будущее заметно влияла на покупателей. К тому же старик имел товар, который находился не у всех книгопродавцов. Несмотря на солидность назначенной им цены, покупатель походит, походит около него, да и купит. У него и иностранные книги по той же части можно было найти, с картинками и разными фигурами. Терпеливо выжидал он своего покупателя, выдерживал характер, умел целый ворох наговорить ему всякой чертовщины. Вспоминая его, невольно пожалеешь, что покойный И. М. Снегирев,* автор «Сухаревой башни» (Москва, 1862), часто навещавший Сухаревский рынок и упоминающий о крестьянине-собирателе Г. Д. Данилове, не обратил внимания на этого старика букиниста; вероятно, И. М. Снегиреву приходилось лично встречаться со стариком.

Припоминается мне еще любопытный торговец. Торговал он книгами духовного содержания; разумеется, на первом плане находились псалтырь, святцы* и часовник.* Он предпочитал книги постарше и бумагу потолще.

Подойдет к нему мужичок, спросит:

— Есть ли псалтырь?

— А у тебя деньги-то есть? Чай, полную нужно?

— Обыкновенно, полную.

Достает продавец книгу, обдует ее, снимет шапку, перекрестится.

Покупатель тоже крестится. Вместе рассматривают книгу.

— Сколько же стоит, родимый?

— Два с полтиной.

— А полтора рублика? — со вздохом предлагает мужичок.

Тот хватит его этой же книгой по голове да еще обругает.

— Тоже полную спрашиваешь! Пошел прочь!

— Что же, почтенный, я тебе, кажется, ничего дурного не сказал, — оправдывается покупатель.

Но торговец и разговаривать не желает.

— Уступи, пожалуйста, за два рублика! — умоляет мужик.

И если купит книгу, удаляется с совершенным убеждением в ее полноте, от которой голова его, вероятно, еще не успела остыть.

Как на контраст этому продавцу, могу указать на Кузьмича. Под этим именем был известен в свое время один почтенный, трезвый, благочестивый старик. При симпатичной наружности он владел мягким голосом. Носил поддевку или кафтан, а головной убор состоял из шапки высокого размера, близко напоминающей кивер. Его вечно можно было встретить с огромною ношею, до пуда и более, на плечах, направляющегося в город из Лефортова, или Измайлова, или обратно. Его тяжелый багаж составляли Четьи-Минеи* листового формата, за весь год, Маргарит* Златоуста и другие не менее тяжеловесные издания, преимущественно времен Екатерины, непременно «с духовным содержанием». И носится он с ними изо дня в день, как бы дав обет носить вериги во всякие сезоны, без различия температур последних. Попробуйте остановить его, чтобы справиться о ценности его книг.

— Нет, — как-то заботливо ответит он, — вам не купить их.

И в этом случае ответ его можно оправдать даже с чисто коммерческой точки зрения. Если бы он запросил с вас, лица ему неизвестного, 25 рублей, вам бы могло показаться, что и 15-то дать будет дорого; а он отлично понимал, что для любви и всякого увлечения законы не писаны и деньги глаз и ума не имеют. Но попадется ему любитель и с благодарностью купит. Отличаясь настойчивым терпением, не навязывая своего товара всякому встречному, он с любовью смотрел на свое дело, совершая ежедневные путешествия по нескольку верст. Если же найдется любопытный и спросит его о причине многократных и тяжелых путешествий, он невозмутимо ответит:

— Иго бо мое благо, и бремя мое легко есть.

Семен Савельевич, тоже букинист, о котором я не могу умолчать. Старик высокого роста, физиономия выразительная: держал себя прилично, когда был трезв. Торговал в воротах Греческого монастыря и у Сухаревой. Его специальность составляли беллетристика и толстые журналы, что и сам любил читать. С ним вышел любопытный случай.

По причине стройки Исторического музея* вербная торговля была переведена на Смоленский рынок; я, не желая удаляться от центра города, снял место в манеже, где, хотя и была только полковая музыка, с платою за вход 30 копеек, публики было много, и я торговал отлично. На Смоленском же рынке дождь положительно убил всю торговлю, книжники тоже потерпели большие убытки. В следующем году, еще до вербной торговли, именно на масленице, понабралось в манеж немалое количество нашего брата, я же, опять имея свои соображения, пренебрег на этот раз манежем, прямо рассчитывая, что разнообразие и многочисленность обещанных там увеселений, да еще блины отвлекут публику от книжного товара. Семен Савельевич рассуждал совсем иначе. Он имел в виду, кроме пользы от торговли, не оставить без внимания и даровые зрелища. Я захожу туда в самый разгар масленицы. Подхожу и к приятелю. Смотрю, он заметно выпивши и ковер расстилает за прилавком.

— Как дела, Семен Савельевич?

— Без почина. 30 рублей расхода. Хочу кувыркаться, авось публика не оставит и меня без внимания!

Я уже упоминал некоего Картоуса. Это был человек угрюмый, по-своему серьезный, в словах повелительный, маленького роста. Происходил он из дворовых и отлично умел копировать барские манеры и разные привычки их. Его торговля изображала собою нечто вроде книжной ловушки. Как он, так и жена его, тоже маленькая, сотрудничавшая ему в коммерческих фокусах, зачастую бывали выпивши. Проделывали они такие операции. Идет его старуха, разумеется, где-нибудь в более или менее людном месте; несет книгу, бог знает из чего сфабрикованную, а сзади тащится Картоус, как человек якобы посторонний, похожий на барышника.

— Эй, старуха! Продаешь, что ли, книгу-то?

— Отстань, пьяная рожа, — огрызается сотрудник. — Не ты покупатель!

— Да покажи, ведьма! — И вытащит у нее книгу. Посмотрит. — Берешь два с полтиной?

— Отвяжись! Лучше на Никольскую отнесу, там больше дадут. Книга редкая.

Смотришь, кто-нибудь из прохожих и приобретет эту редкость рублей за пять. Обоим польза хорошая.

Однажды, вероятно для разнообразия, такой же фокус производили они на другой манер.

— Ты, бестия, где-нибудь украла эту книгу и не хочешь показать! — расходился Картоус.

Кто-то из прохожих, увидав такую сцену, и отправил обоих супругов в Тверскую часть.

Письмоводитель спрашивает их:

— Вы как сюда попали?

— Да вот какой-то барин препроводил нас сюда за нашу же собственность, — поясняет Картоус.

Как-то на Сухаревском рынке кто-то купил у Картоуса книгу и дал ему десятирублевую бумажку, рассчитывая получить сдачу. Картоус пошел менять ее, оставив старуху при товаре. Покупатель долго ждал. Наконец уже к вечеру Картоус возвращается, но, не на радость владельца красненькой бумажки, пьяный, что называется, лыка не вяжет. Хозяйкою товара заявляется супруга, и покупателю пришлось убираться без денег и без товара, во избежание дальнейших неприятностей от пьяных продавцов.

Один профессор догадался тому же Картоусу оставить на комиссию для продажи одну ценную книгу. Ходил, ходил к нему, но, кроме отборной ругани, ничего не мог добиться.

Был продавец книг по прозванию Асмодей,* молодой человек, лицо полнолуние напоминало, всегда полубритое. Носил черную шинель с капюшоном, который прозвали крыльями. Он совсем не знал грамоты, даже читать не умел. Но он так свыкся с книгами, что умел определять их по формату, по шрифту и по виду печати. Покупал же все оптом, как макулатуру, ценя только количество, и продать умел что угодно. В книгах же неполных, разбитых умел, где следует, подчистить, подскоблить, чтобы незнающему всучить за полную. Нередко его покупатели, не знавшие, что, например, «Юрий Милославский», «Последний Новик» или «Басурман» и т. д. состоят не из одной части, а из двух, трех и более, к нам приходили подбирать недостающие у них части, за что и платили иногда дороже полного экземпляра.

Случалось, что Асмодей где-нибудь в трактире за чаем или бутылкою пива возьмет в руки какую ни на есть книжонку, как будто читает ее, громко, с чувством и толком декламируя наизусть, например, «Убогую и нарядную» Некрасова или что-нибудь подобное. Какой-нибудь малограмотный мужичок, тронутый мнимым чтением Асмодея, возьмет да и купит у него копеек за 20 что-нибудь вроде «Ветеринарного журнала». Вообще книгу солидную, потолще, притащит домой, читает ее до поту лица. Спросит его кто-нибудь:

— Хороша ли книжка?

— Хороша-то хороша, да только все о конях писано.

Тот же Асмодей почти ежегодно отправлялся пешком в Нижний, на ярмарку, а не то в Харьков. Заберет с собою товар и пойдет разносить свою литературу по городам и весям. В заключение не могу умолчать, что многие сомневались в его безграмотности, тем не менее никто не видел его читающим что бы то ни было.

Все лица, которых я старался изобразить перед терпеливым читателем, как умел, занимались исключительно книжной торговлей и ничем другим. Эта профессия составляла единственный источник их жизни и даже самую жизнь. Распродав иногда весь товар свой, истратив последние гроши на трактирные развлечения или на удовлетворение необходимых потребностей, они ни о чем больше не думали, как только о способах добычи того же товара. Дайте им хоть лист печатной бумаги, остальное разработают их мозги и фантазия.

Я посмеялся над своими товарищами-букинистами, но посмеялся сквозь слезы, потому что и себя не считаю непогрешимым в своей профессии. Нельзя судить их строго. Добро и зло часто перемешиваются в нашем деле по той же простой причине, как и везде. Нельзя не соврать, когда брюхо хлеба просит. Букинисты даже оправдывали свои действия и ссылались на наших писателей. Авторитет Грибоедова, по их мнению, подтверждал, что «умный человек не может не быть плутом», а по Крылову, «где силой взять нельзя, там надо полукавить».* И у торгаша, говорили они, есть душа.

Искренне сожалею многих книжников, память которых потревожил здесь. Любил я их, и они меня любили, не забывали с благодарностью снабжения их иногда совсем и ненужными книжками, хотя бы макулатурой, или снисходительное отношение к их нетрезвому и похмельному состоянию. Припоминаю одного философа-букиниста. Звали его, кажется, Герасимом, высокого роста, худощавый. Посылал я ему копеек по 50 в больницу. Не забыл он меня и перед смертью. Прислал мне подарок. В чем же состоял последний, как вы думаете, читатель? Из виньеток разных старых романов: «Юрия Милославского», «Последнего Новика» и др., гравированные художниками Скотниковым и Ческим.

Еще раз иду как-то у Чугунного моста;* вижу: полицейский везет Андрея Яковлевича Торочкова в больницу.

— Прощай, брат, — кричит он мне. — Больше не увидимся.

Дал я ему какую-то мелочь, и действительно, больше не пришлось нам видеться. А этот букинист был хорошим антикваром, занимаясь предварительно у известного Волкова, на Волхонке. Прекрасно знал книги и всякие вещи по этой части. Советами и знанием его пользовались Зайцевский и другие. Другого подобного антиквара поискать надо.

Наше больное место — книга. Любовь к ней — безгранична. С другой стороны, это тот же нож, при умении обращаться с ним можно себе хлеба отрезать, но можно и зарезаться. Ну и вертишься, пробиваешь себе путь житейский, руководствуясь именно этим умением. Тысячи пудов переворачивает букинист, разбрасывая книги направо и налево, не зная, на какую почву попадет семя, соображая лишь о заработке, но невольно помогая самообразованию. Самообразование не последнее место занимает в нашем мире. Зная только четыре правила арифметики, можно далеко уйти, терпеливо пережевывая и физику, и математику, и богословие, и т. д. Нельзя не вспомнить Кольцова,* которому наступил пятидесятилетний юбилей, а также Никитина.* Я не буду, конечно, касаться их биографии, а только вспомнил этих незабвенных покойников, видя в их слабости и страсти нечто общее с букинистами, сошедшими со сцены. Их время было тяжелым временем. Чтение книг лавочными мальчиками почти повсюду преследовалось. Подобное занятие не только запрещалось, но часто убыточно отзывалось и на их личностях.

— Рассказчики не годятся в приказчики, — нередко напоминали им. Невольно вспоминаются при этом следующие факты.

Как-то приходит в книжную лавку мальчик, спрашивает что-то по музыкальной литературе, кажется, ноты для скрипки.

Ему подают и спрашивают:

— Отчего у тебя такой шрам на лбу?

— А это я музыке учился потихоньку от хозяина. Значит, с кошками концерты разыгрывал; соло выделывал, да пересолил. Зачем-то хозяину понадобился ночью, услыхал, спрятал скрипку, бросился с чердака да в творило-то попал неудачно; скатился с лестницы кубарем, расквасил себе рожу, не помню, как меня подняли.

А то еще один половой в каком-то трактире, мальчуга, почти вовсе не имеющий свободного времени по своей службе, пристрастился к рисованию. Тоже, разумеется, потихоньку от старших приходилось ему предаваться любимому занятию, ночью, да чуть трактир не спалил упавшей свечой.

Хаживал ко мне один мальчик, из полотеров, покупал книги. Только как-то он пропал у меня из-виду. Лет через 25 приходит ко мне один офицер, купил, что ему нужно. Потом спрашивает меня, узнаю ли я его.

— Нет, — говорю, — не могу припомнить.

Он сам мне и напомнил свое полотерное происхождение, пояснив, что теперь он какой-то инженер, а не то архитектор, тысячи зарабатывает.

Был также мальчик, тоже из трактира, покупавший у меня книги преимущественно по мореплаванию и путешествию. Давно скрылся он из виду; может быть, путешествует вокруг света. И много видел я таких-то самоучек!

Букинисты, о которых говорил я, не без любви и сочувствия относились к ним, нередко делая доброе дело нуждающемуся люду.

Придет, в другой раз, бедная женщина и плачется:

— Вот, голубчик, муж у меня сторож, жалованья получает всего-то 12 рублей, а у нас пятеро детей, книжки тоже нужны. Уступи подешевле.

Ну, и встретит сочувствие на деле.

А сколько учащейся молодежи, не имеющей настоящих средств и пользующейся услугами букинистов! Но об этом распространяться не буду, боюсь, далеко зайдешь.