Московская старина: Воспоминания москвичей прошлого столетия

И. А. Слонов. Из жизни торговой Москвы*

Москву мы с бабушкой приехали вечером (в 1864 г.)… После маленькой и тихой Коломны Москва поразила меня своей величиной, громадными, ярко освещенными домами, большим уличным движением и грохотом многочисленных экипажей на железных шинах (резиновых в то время не было)…

На другой день приезда я пошел гулять по московским улицам. На каждом шагу я останавливался и с любопытством смотрел на щеголевато одетых людей и на красивых лошадей, запряженных в богатые экипажи.

Но более всего меня заинтересовали большие колониальные магазины и кондитерские с их красивыми выставками разных деликатесов, которые я видел в первый раз. Я подолгу стоял и любовался такими великими для меня соблазнами.

Вечером, проходя по одной из больших улиц, я впервые увидел магазин, освещенный газом. Подойдя к окну, я долго стоял, любуясь красивым освещением. Меня очень заинтересовал вопрос, как это может гореть воздух без фитиля?..

Москва была очень оригинальна и патриархальна. В те времена у москвичей действительно был «от головы до пяток — особый отпечаток».*

Он сказывался во многих проявлениях московской жизни.

Начиная от ее знаменитого «хозяина», московского генерал-губернатора Владимира Андреевича Долгорукова,* который более четверти века чисто «по-отцовски» управлял Москвой.

При князе долгое время служил полицмейстером Николай Ильич Огарев… Его высокая типичная фигура с громаднейшими запорожскими усами часто появлялась на страницах юмористических журналов. Среди московского населения он пользовался большой популярностью.

Из приказов Огарева особенно был известен следующий: он приказал, чтобы в каждой будке на столе лежала книга, в которой должны расписываться квартальные во время ночных обходов. Но так как в то время на улицах не было такого движения и суеты, как теперь, и вообще нравы были проще, то квартальные обходы делали очень редко, предпочитая им спокойный сон.

Взамен ночных обходов будочники ежедневно утром приносили книги для подписи в околоток.

Про эти проделки квартальных узнал Огарев и приказал находящиеся в будках книги припечатать к столам.

Но это нисколько не изменило дела.

После этого приказа можно было видеть на московских улицах будочников со столами на головах… которые таким образом представляли в околоток столы с припечатанными книгами для подписи начальства…

На бойких местах площадей и больших улиц можно было видеть очень типичную достопримечательность Москвы — будочников в высоких киверах и с большими алебардами, спокойно спящих на посту, прислонившись к своим будкам…

Очень заметный след оставил после своей непродолжительной службы в Москве обер-полицмейстер Власовский.*

До его назначения московская полиция была страшно распущена, взятки были в большом ходу. Частные пристава и квартальные вели дело спустя рукава, городовые стояли на постах на тротуарах, прислонясь к стенам, грызли подсолнухи и большей частью занимались разговором с кухарками и дворниками.

Извозчики, в рваных зипунах, ездили на грязных и худых «калибрах» без всякого порядка и не придерживались правой стороны, при этом они слезали с козел и оставляли лошадей без всякого присмотра.

Московские домовладельцы, пользуясь слабым надзором полиции, у себя на дворах рыли поглощающие ямы и закапывали в них нечистоты и мусор. Таким простым способом очистки выгребных ям они довели смертность в Москве до неслыханной цифры — на тысячу умирало 33 человека…

Власовский, вступив в отправление обязанностей московского обер-полицмейстера, с первых же дней принялся энергично чистить Москву и вводить новые порядки.

Он начал с московских домовладельцев, обязав их подпиской в месячный срок очистить на дворах выгребные, помойные и поглощающие ямы. Лиц, не исполнявших его приказа, он штрафовал от 100 до 500 рублей, с заменой арестом от одного до трех месяцев. После такой чувствительной кары началась страшная очистительная горячка. За ассенизационную бочку вместо 3 рублей платили по 12 рублей, и в месячный срок московские клоаки были очищены. Вслед за этим Власовский начал чистить полицию: большинству частных приставов и квартальных надзирателей он приказал подать в отставку и на их места набрал новых лиц, обязав их делать ночные проверки постов городовых и дворников.

Городовым приказал стоять на посту посредине улиц и площадей и строго следить за наружным порядком и движением экипажей. Извозчиков обязал подпиской немедленно починить рваные зипуны и экипажи, при езде строго соблюдать установленный порядок и держаться правой стороны, на стоянках с козел не слезать. На первых порах извозчики никак не могли освоиться с новыми порядками и ежедневно сотнями попадали под штраф от 1 до 3 рублей.

Власовский почти ежедневно, во всякое время дня и ночи, появлялся неожиданно как в центре города, так равно и на его окраинах. Никто не знал, когда он спал. Одно время в Москве прошел слух, что Власовский антихрист… поэтому он не спит и будоражит всю Москву…

Но самым главным московским «отпечатком» были московские мостовые. Это было нечто невозможное. Вымощенные крупным булыжником, всегда грязные и пыльные, с большими ямами, а зимой глубокими ухабами, они всегда были египетскою казнью москвичей. На них часто происходили аварии, калечились лошади, ломались экипажи. Часто страдали и седоки, ломая себе руки и ноги. На этих удивительных мостовых долгое время были «притчей во языцех» московские извозчики, одетые в грязные и рваные зипуны. Они слезали с козел, становились кучками у тротуаров и зазывали к себе седока. Найдя такого, они бросались на него толпой и с оглушительным криком «пажа… пажа…» хватали седока за руки и каждый тащил к своему экипажу.

Особой назойливостью отличались извозчики, стоявшие у вокзалов; там они пассажиров и их багаж буквально рвали на части…

В семидесятых годах в Москве не было ни конок, ни трамваев, ни пролеток — ездили на линейках и в кабриолетах, или, как их называли в простонародье, «калибрах».

Интересен был способ уничтожения кабриолетов. Все московские экипажные фабрики и кузницы, получив предписание от полиции, были обязаны подпиской не вырабатывать более новых кабриолетов и старых не чинить. После этого распоряжения число «калибров» на московских улицах начало быстро сокращаться, и, таким образом, в течение трех лет они были совсем уничтожены.

По московским улицам бродило множество нищих калек, юродивых, странников и разных проходимцев, на все голоса выпрашивавших милостыню.

Нищих особенно много было около церквей, где они в праздничные дни выстраивались у паперти в два длинных ряда.

Однажды днем на Красной площади появился Михаил архангел. В одной руке он держал деревянный меч, в другой длинное копье с флагом.

Его окружила большая толпа любопытных. Шествие направлялось от Никольских ворот к Василию Блаженному. Посредине площади будочник арестовал «небесного жителя» и отправил его в околоток. Там при дознании выяснилось, что это был беглый монах.

В Замоскворечье, на Пятницкой улице, богатым купцом Л. был построен большой каменный дом специально для монахов, странников и богомольцев; там они всегда находили бесплатный стол и приют.

На самых центральных улицах Москвы можно было видеть мальчиков-мастеровых, одетых в грязные халаты. Потом, когда я служил у хозяина, мне самому пришлось ходить в таком наряде…

С самого раннего утра на дворах, вместе с петухами, начинали громко кричать разносчики, ходившие целыми полчищами по московским улицам…

На берегу Москвы-реки, у большого Каменного моста, в низеньком одноэтажном каменном здании помещались бани, под названием «Каменные». Со стороны Москвы-реки к ним был пристроен деревянный крытый коридор, выходивший в зимнюю купальню в реке. Многие любители в трескучие морозы бегали из бань в купальню, окунались в реку и бежали опять в баню. Я купался там зимой много раз. Окунувшись в оледенелую воду, я моментально из нее выскакивал и быстро бежал в горячую баню, на поло́к… Такие резкие контрасты мне очень нравились и всегда сходили благополучно.

Против храма Христа Спасителя* на Москве-реке ранее помещалась пристань Общества московских рыболовов, где они наподобие клуба собирались в небольшой избе, поставленной на деревянном плоту; кругом последнего было привязано много лодок.

Но здесь не столько ловили, сколько пили…

Однажды я случайно попал на заседание этого комичного Общества, происходившее в Московском трактире в большом белом зале. Собралось 27 членов, все люди довольно пожилые; тут были купцы, чиновники, капельдинеры, дворцовые лакеи и несколько подозрительных лиц неопределенной профессии.

Председатель Общества, редактор «Московского листка» Н. И. Пастухов,* ярый рыболов, деловым тоном открыл заседание следующим заявлением: «Господа, на сегодняшнем заседании нам предстоит обсудить всесторонне давно назревший вопрос относительно груза: на чем лучше становить лодки для ловли рыбы — на якорях, рельсах или камнях?.. Желающих прошу высказаться по этому вопросу». Рыболовы, выслушав это заявление, почти все одновременно заговорили об отрицательных и положительных качествах этих грузов. После непродолжительных дебатов выяснилось, что большинство высказалось за то, чтобы становиться на рельсах. Затем следовал доклад члена Общества, богатого купца и страстного рыболова Михаила Ивановича Носикова о вновь изобретенном им поплавке, который он тут же демонстрировал. Рыболовы с серьезными лицами и с большим интересом долго рассматривали этот поплавок, нашли его практичным и постановили благодарить его изобретателя.

Находившаяся на собрании жена одного из членов Общества сказала мне, что Михаил Иванович хороший человек, только у него из карманов живые черви выползают…

Изобретенный им поплавок он также носил всегда при себе в кармане.

Следующий очередной вопрос на повестке был о приманке. Но в это время в заседание половой принес большой поднос с водкой и закусками… и я поспешил удалиться «из заседания»…

У Воскресенских ворот, около здания губернского правления, с незапамятных времен находилась сутяжная биржа стряпчих, приказных и выгнанных со службы чиновников, занимавшихся писанием разных доносов, ябед и прошений для неграмотного, темного люда.

В простонародье такие лица известны под названием «аблакатов от Иверской». Все они поголовно алкоголики, с опухшими лицами и с красно-сизыми носами.

«Аблакат», найдя на улице клиента, приглашал его следовать за ним в трактир «Низок». Там за косушку водки, выслушав клиента, он писал ему такое витиеватое прошение, что понять написанное нельзя было не только постороннему человеку, но оно часто было непонятно и самому автору…

Заканчивая описание более характерных московских «отпечатков», я должен еще указать на московскую тьму.

В то время центральные улицы Москвы освещались керосиновыми фонарями, а на окраинах и в глухих переулках горели подслеповатые масляные фонари; зажигать и чистить их лежало на обязанности пожарных, которые большую часть конопляного масла, отпускавшегося им для освещения, довольно плохого, съедали с кашей. Вследствие этого редко поставленные масляные фонари, ночью едва мигавшие на темных улицах, рано гасли, и улицы с переулками погружались в кромешную тьму и тем дополняли картину патриархальной Москвы семидесятых годов…

Долгое время не находилось мне в Москве никакого места… (Однажды) мой дядя, придя вечером домой, сказал, что он нашел мне место в Ножовой линии, в башмачной лавке Заборова, который согласился взять меня в мальчики на условии служить ему бесплатно пять лет.

На другой день рано утром мы с дядей пошли в лавку Заборова. Последний, взглянув на меня, приказал мне идти наверх и находиться там в картузном отделении. В тот же вечер бабушка принесла мой сундук с бельем, и я окончательно поселился в доме своего хозяина…

Лавка Заборова была трехэтажная; кверху вела узкая винтовая чугунная лестница.

Внизу помещалось дамское, во втором этаже детское и в третьем этаже мужское отделение, где продавались сапоги и картузы. На третий этаж покупатели приходили редко, поэтому большую часть дня мне приходилось быть там одному.

Первое время я сильно скучал в своем одиночном заточении и, чтобы убить время, занимался там чисткой сапог и картузов. Около двенадцати дня я с нетерпением ждал снизу возгласа «хлебник». Услышав это слово, стремглав, кубарем спускался по винтовой лестнице вниз, где с наружной стороны лавки нас ожидал хлебник с большой плетеной корзиной, висевшей у него через плечо на широком ремне; в корзине лежали хлебы, колбаса, сыр, яйца и пр. Мальчикам ежедневно отпускали на обед десять копеек. На эти деньги я брал целый пеклеванный хлеб и маленький кусочек жареной колбасы. Затем всем служащим в лавке полагалось пить чай два раза: утром и среди дня.

Чай находился у хозяина, а сахар выдавали каждому на руки на целый месяц: приказчикам по фунту, мальчикам по полфунта. Сахар прятали друг от друга подалее; некоторые его засовывали в товар: в сапоги, ботики и в картузы.

Все-таки среди мальчиков находились ловкие мародеры, которые отыскивали спрятанный сахар и съедали его.

Мальчики, находясь в лавке, в присутствии хозяина и приказчиков не могли садиться и должны были находиться целый день на ногах. Работы в лавке им всегда было много. Главная обязанность их заключалась в побегушках: заставляли бегать в трактир за водой, за чаем, за водкой, в кухмистерскую за хозяйским обедом, а также таскать ящики с резиновыми галошами, весом в три-четыре пуда, снизу в третий этаж. Мы носили ящики на спине, с помощью веревочных лямок. Это была одна из самых тяжелых работ. Каждому из нас приходилось внести кверху от десяти до двадцати ящиков. Более слабые мальчики, идя по винтовой лестнице, падали под тяжестью ящика и сильно разбивались. Вечером мы разносили на дом покупателям купленные ими чемоданы, саквояжи и обувь. Одним словом, в лавке мальчики не имели ни минуты отдыха. В то время жизнь торговых мальчиков в городских рядах была тяжелая, сопровождавшаяся лишениями и наказаниями.

Тогда еще не было мировых судей. Поэтому в купеческой среде царствовали полнейший произвол и деспотизм; при этом главными козлами отпущения были мальчики. Их наказывали и били все, кому было не лень, начиная с хозяев и кончая дворниками: заступиться за них было некому.

Так продолжалось до введения института мировых судей.

Для купцов это нововведение было не по нраву — они не могли помириться с мыслью, что более нельзя бить мальчиков.

Большинство Тит Титычей продолжали по старой памяти практиковать рукоприкладство, за что некоторые из них были привлечены к ответственности, а затем отправлены под арест: «в Титы», так назывался городской арестный дом. Это сразу отрезвило самодуров, и с тех пор телесные наказания мальчиков мало-помалу отошли в область преданий.

У Заборова было десять приказчиков и тринадцать мальчиков; последние делились на старших и младших; разумеется, более тяжелые и грязные работы доставались всегда на долю младших мальчиков.

В числе тринадцати мальчиков были два Ивана, я и еще другой, сын солдата. Для различия каждому из нас дали названия; меня окрестили «Иваном черненьким» — это потому, что я был брюнет, а моего коллегу звали просто «Иван-солдат».

Я всегда отличался большой смекалкой и быстрым и точным исполнением приказаний. Это было замечено и оценено моим хозяином, и меня через четыре месяца перевели из заточения во второй этаж — в детское отделение, где всегда было много дам с детьми, покупавших башмаки. Я энергично взялся за дело и скоро научился примеривать детишкам башмаки, а затем назначать за них цену, причем, боясь продешевить, я немилосердно запрашивал (в Ножовой линии в то время запрос был в большом ходу). Покупательницы часто говорили мне, что я ничего не понимаю и поэтому назначаю сумасшедшую цену, а некоторые обижались и уходили. Я с башмаками следовал за покупательницами вниз, спускаясь по лестнице, дипломатично расхваливал выбранные ими башмаки и понемногу сбавлял за них цену.

Когда мы сходили вниз, где за прилавком постоянно находился хозяин, я, обращаясь к нему, рапортовал: «Назначил рубль двадцать копеек, ничего не жалуют», а если покупательницы на мой безбожный запрос давали полцены, а иногда и менее, тогда я докладывал хозяину, что «назначил рубль пятьдесят копеек, жалуют шестьдесят копеек».

Хозяин, в свою очередь, обращался к покупательнице и просил ее сколько-нибудь прибавить, в заключение громко говорил: «Пожалуйте», и приказывал завернуть башмаки в бумагу.

«Упустить», то есть не продать покупательнице или покупателю по какой бы то ни было причине, хотя бы и не зависящей от служащего, последнему всегда вменялось в вину, за которую приказчикам тут же, при покупателях, хозяин делал строгий выговор, а мальчиков хватал за волосы и стучал их головой о чугунную лестницу.

Однажды был такой случай. Я шел с детскими сапогами сзади солидного господина и, спускаясь по лестнице, по обыкновению, расписывал необыкновенные качества выбранных им детских сапог и понемногу сбавлял за них цену. Покупатель шел молча.

Посредине лестницы нам встретился старший приказчик и спросил меня: «В чем дело?» Я ему ответил: «Назначил два рубля семьдесят пять копеек, жалуют рубль пятьдесят копеек». Приказчик сказал: «Прикалывай», и пошел кверху. Покупатель быстро повернулся и, наступая на меня, грозно спросил: «Кого прикалывать?» Я струсил и ответил ему, что никого. Покупатель рассердился, громко высказывал свое неудовольствие, хотел позвать полицию и составить протокол. Хозяин и приказчики старались успокоить грозного покупателя и объяснили ему, что слово «прикалывай» на нашем жаргоне означает «продавай». Покупатель назвал нас всех дураками и ушел из лавки, не купив сапог.

Вместо слов «дают» и «продавай» мы говорили по приказанию хозяина «жалуют» и «прикалывай».

Им придумано было еще несколько замысловатых слов, при помощи которых служащие объяснялись между собой при покупателях, и последние их не понимали. К сожалению, эти слова я забыл.

Закрытие лавки называлось «запоркой», после которой мальчиков посылали во все концы Москвы к покупателям и мастерам. Первым мы разносили покупки, а последним заказы и старые башмаки для починки.

Большинство мастеров жило на окраине города, близ Крестовской заставы, и поэтому нам ежедневно приходилось делать громадные концы.

В числе мастеров, работавших на лавку Заборова дешевую обувь, были очень интересны так называемые кимряки — деревенские башмачники, приезжавшие осенью из села Кимр Тверской губернии в Москву работать до пасхи. Они всегда останавливались в грязных и сырых трущобах на Болоте* (так называется местность, где летом происходит большой торг ягодами и фруктами).

Кимряки были люди честные и трудолюбивые, но бедные, так как их работа (они большей частью шили дамские теплые плисовые сапоги) оплачивалась очень скудно, и потому они жили грязно и тесно.

Бывало, в шутку спросишь кимряка: «Где ты остановился?» Он серьезно отвечает: «На Болоте». — «Сколько занимаешь?» — «Полсвета». Слово «полсвета» означало половину окна; для этого комната с одним окном перегораживалась тонкой деревянной перегородкой на две равные части, в каждой половине помещался хозяйчик с 3―5 мастеровыми.

Иногда днем, возвращаясь от покупателей, я, несмотря на дальность расстояния, забегал на Таганку, к своей бабушке. Она каждый раз угощала меня вкусными, жирными щами и на дорогу давала еще несколько крутых яиц.

Однажды бабушка, очевидно, по ошибке дала мне яйца всмятку. Я положил их в задний карман сюртука и прибежал в лавку с липкой струей, которую мне сзади не было видно…

Хозяин, заметив мою яичницу, схватил меня за волосы и задал здоровую трепку.

Из ежедневных походов мы, усталые и голодные, поздно ночью возвращались в дом Заборова, находившийся на одной из глухих и отдаленных улиц Замоскворечья, где нас ждали тяжелые работы.

Все тринадцать мальчиков помещались в нижнем этаже, в одной большой комнате; в ней было два окна с толстыми железными решетками, выходившими на церковный двор. Спали мы на нарах, на тюфяках, набитых соломой.

По строго заведенному порядку мальчики, придя домой, тотчас же снимали с себя платье и сапоги и облачались в посконные грязные халаты, подпоясывались веревками, на ноги надевали опорки.

В таких арестантских нарядах каждый из нас приступал к своей работе. Она заключалась в следующем: старшие мальчики по очереди ходили с ушатом на бассейн за водой; ее ежедневно требовалось не менее десяти ушатов. Младшие мальчики чистили платье и сапоги хозяевам и приказчикам, оправляли и зажигали десятка полтора ламп, чистили и ставили многочисленные самовары, кололи дрова, катали белье, возили снег с мостовой, бегали в булочную, в мясную лавку, в Никольскую аптеку и т. д.

Старик Заборов долгое время служил церковным старостой в одной из церквей Замоскворечья; у него был свой хор певчих, состоявший из его же служащих.

Раз в неделю, по четвергам, к нам приходил регент Александр Михайлович Загаров. Это был низенького роста, довольно симпатичный старичок с большим темно-лиловым носом, в который он часто и помногу запихивал нюхательный табак.

Регент приносил с собой скрипку и устраивал в доме Заборова спевки, зимой вверху, на антресолях, летом в саду, в беседке. Он нашел у меня голос, альт, и я четыре года пел в хоре солистом.

Помню, что на клиросе* в хоре сольные номера я пел хорошо.

Но великим постом, когда мне приходилось посредине церкви с двумя дискантами петь «Да исправится молитва моя», я трусил и путал, а однажды совсем замолчал. В это время с клироса мне всегда подпевал фальцетом старик-регент.

В воскресные и праздничные дни, перед всенощной и обедней, певчим полагался чай с сахарным песком и черным хлебом; того и другого выдавали вдоволь, и мы, пользуясь своей привилегией, угощались до отвала.

После этого на целую неделю нам приходилось «зубы класть на полку», так как в остальные шесть дней нас не только не поили чаем, но нередко заставляли голодать.

По прошествии трех лет я исполнял уже свои обязанности, как хороший приказчик. Меня любили покупательницы за мое вежливое обращение и ловкую примерку башмаков. Но в то же самое время я уже начинал тяготиться своей неблагодарной профессией. Мне не нравилось в ней все, начиная с примеривания башмаков на грязные ноги… и включительно до названия «башмачник», на которого я походил менее всего.

Мне не нравилось самое общество, среди которого мне приходилось жить и работать. Хозяева мои были деспоты, люди темные и неразвитые.

Из них особенно выделялся своей типичной фигурой высокий 80-летний старик Заборов с злыми глазами, грозно блестевшими из-под нависших густых бровей, и с длинной седой козлиной бородой.

Он летом и зимой ходил в чуйке* и высоких сапогах бутылками, голову покрывал картузом с большим лакированным козырьком. Имел вид очень свирепый.

Это был настоящий прототип Дикого из «Грозы» Островского. Его боялись не только мы, служащие, но и все соседи, торговавшие рядом с ним в Ножовой линии.

Дедушка Заборов вставал в шесть часов утра и каждый день ходил в церковь к заутрене. Возвращаясь с богомолья, он часто бил нас своей толстой палкой за малейшую вину и даже за простую шалость.

В то время, когда он находился в церкви, возвращались домой после ночных кутежей его сыновья; у него их было четверо.

Молодые хозяева отличались тупостью и самодурством.

Единственной светлой личностью в семье Заборовых была хозяйка Екатерина Алексеевна — жена Заборова, красивая и хорошо сохранившаяся пятидесятилетняя женщина.

Она иногда приходила в нашу комнату, интересовалась нашей жизнью; заметив наказанного или плачущего мальчика, она подходила к нему и с лаской любящей матери успокаивала и подбадривала обиженного.

Мы высоко ценили ее ласки и заботы, и каждый из нас старался сделать ей что-нибудь приятное, ее поручения всегда исполнялись нами с особой любовью.

Добрая хозяйка относилась ко всем служащим в высшей степени ласково и сердечно; она часто спасала нас от наказаний «дедушки», и за ее доброе сердце мы все горячо ее любили.

Приказчики и старшие мальчики были почти поголовно алкоголики и кутилы, поэтому я всегда держался от них в стороне, за что меня крепко недолюбливали.

Вечера я большею частью проводил в дворницкой, где тренькал на гитаре…

К концу третьего года моей службы Заборовы открыли на одной из больших улиц новый башмачный магазин.

Меня поставили туда на отчет, то есть доверенным лицом; при этом дали мне в помощники приказчика и мальчика.

Такое отличие мне очень польстило, и я начал работать в новом магазине с особенным старанием. Число покупателей у меня заметно прибавлялось, и я уже через шесть месяцев приносил своему хозяину порядочную пользу.

Но, состоя ответственным лицом в новом магазине, дома у Заборовых я по-прежнему был на положении мальчика.

В то время случилась беда, от которой мне удалось спастись только благодаря моему исключительному положению.

В качестве доверенного лица я получал на обед в магазине ежедневно по 25 копеек, и для меня этого было совершенно достаточно. Но дома нас кормили очень плохо; мы ложились спать почти всегда голодными. Ужин наш состоял из кислых пустых щей (мясо из них шло приказчикам) и гречневой каши с черным «фонарным» маслом.

От такого стола нельзя было умереть с голоду, но и сытыми мы никогда не были. Я не был на каторге, но уверен, что там не изнуряют так людей голодом и непосильной работой, как изнуряли нас у Заборовых…

Беда над нами стряслась по следующему поводу. Каждую осень наш хозяин заготовлял несколько больших бочек солонины, которую нам, мальчикам, никогда не давали.

Однажды к концу года солонина почему-то испортилась, стала издавать сильное зловоние, и в ней завелись большие белые черви. Чтобы не пропадать добру, «дедушка» приказал варить солонину в щах и давать мальчикам.

Когда нам подали щи «с духами», мы начали протестовать и послали их обратно. Но на наш протест не обратили внимания, и нам пришлось остаться без ужина. На следующий день нам опять подали щи с тухлой солониной. Тогда из мальчиков были выбраны три депутата, в число их попал и я. Мы вытащили из чашки тухлую солонину и понесли в участок, где передали ее дежурному полицейскому и просили его написать протокол и привлечь Заборова к законной ответственности. Просьба наша была исполнена.

Мы подписали протокол и с победным видом возвратились домой, вполне уверенные, что за это «дедушку» посадят под арест по меньшей мере на один месяц.

На другой день утром старик Заборов был вызван в участок, но оттуда скоро вернулся и потребовал к себе бунтовщиков.

Когда мы пришли к этому Вельзевулу,* его вид был страшен и предвещал грозу. Трясясь от злобы, он не знал, что с нами делать, бить или ругать… Начал с последнего.

Махая перед нами толстой палкой, он стал кричать, что мы «анафемы», «что у нас дома и соли нет, а здесь нам его солонина не нравится…» Долго он нас ругал. Мы молчали.

В заключение всего он нас проклял… и приказал мне идти в магазин, а остальным двум «анафемам» забрать свои пожитки и немедленно убираться вон из его дома…

После этого инцидента опять все пошло по-старому. На место прогнанных мальчиков взяли новых. Стол наш был так же плох, как и раньше, но солониной тухлой нас больше уже не угощали.

Подписанный нами протокол по просьбе «дедушки» попал в участке под сукно.

Да, времена тогда были суровые, нравы и обычаи тяжелые, а потому при всей своей выдающейся строгости старик Заборов был все-таки человеком своего времени.

В то время в среде рядских купцов было много деспотов. Каждый из них имел свой особый, специфический нрав, «перечить» коему было нельзя. Нужно было потрафлять и знать, чего «нога его хочет…»

В то время каждый купец-хозяин назывался своими служащими заглазно словом «сам»; так, например, кто-нибудь из служащих, заметив далеко идущего хозяина, громко кричал своим коллегам: «Тише, сам идет…» Все быстро подтягивались и не без страха ждали пришествия «самого».

У нашего хозяина была странная психология. Он своих служащих всегда держал в черном теле, одевал их в арестантские халаты, морил голодом и часто наказывал.

В то же самое время нищих он щедро оделял деньгами и устраивал для них ежегодно в августе обед.

Это делалось таким образом: за неделю до назначенного для обеда дня всем служащим приказывали оповещать встречавшихся нищих об обеде. Утром в назначенный день нищих собиралось у дома Заборова более двух тысяч человек.

Их, партиями по двести человек, пропускали во двор, где для них устраивались временные столы и скамейки.

Усадив нищих за столы, все тринадцать мальчиков, одетые в арестантские халаты, подпоясанные веревками, и с опорками на ногах, разносили им в больших деревянных чашках обед, состоявший из щей с мясом и гречневой каши с салом.

Затем давали еще квас; нищие его черпали деревянными ковшами из большой кадки, стоявшей на дворе.

В этот день мы были сыты. За порядком наблюдал сам «дедушка». Он ходил между столами и некоторых нищих оделял медными пятаками. Мне всегда казалось странным, что в числе обедающих нищих было очень мало калек, убогих и старых, большинство их состояло из людей молодых и средних лет, с лицами желтыми и опухшими от алкоголя, но вполне способных к труду.

Между способными и неспособными к труду различия никакого не делали, кормили всех одинаково. Только строго воспрещалось пускать пьяных.

Если какой из них и проскакивал на двор, то его немедленно удаляли. Поэтому обеды нищих проходили всегда в полном порядке.

Раза два-три в год к хозяевам приезжали гости. Для них «в парадных покоях» во втором этаже устраивался буфет с винами и закусками.

Мы в это время тоже не зевали и с черного хода делали отчаянные атаки на буфет. Нас туда главным образом привлекали вкусные закуски, которые мы таскали целыми тарелками и тотчас же закуски съедали, а чтобы не было никаких доказательств, тарелки разбивали.

Нас за это жестоко наказывали. Но от голода мы никак не могли устоять против великого соблазна и не полакомиться вкусными закусками с хозяйского стола и снова делали нападения.

Тогда от старика Заборова последовал такой приказ: когда к нему приедут гости, то всех мальчиков выгонять со двора и не пускать домой до двенадцати часов ночи. И нас действительно выгоняли.

Расскажу один случай, происшедший в день свадьбы одного из хозяйских сыновей. Мальчикам приказано было идти «погулять» и ранее двенадцати часов ночи домой не являться. Для этого нам дали двадцать пять рублей и выпроводили всех вон.

Мы сначала отправились в Большой театр. Взяли там райскую ложу* за четыре рубля пятьдесят копеек, а на остальные деньги пошли кутнуть в трактир Тестова. Мы забрались кверху, «под машину», и спросили себе двадцать порций рубленых говяжьих котлет с горошком.

Половые от удивления вытаращили на нас глаза (судя по их изумленным лицам, можно было догадаться, что такие оптовые гости у них бывали не часто). Но после некоторых колебаний они пошли исполнять наше требование. Через полчаса нам подали целую гору горячих котлет. Мы с жадностью начали их уничтожать. Когда мы съели их более половины, кто-то из нас заметил, что котлеты приготовлены не из свежего мяса. Стали нюхать остатки. Они действительно оказались с душком… Мы начали протестовать. К нам подошел распорядитель и, убедившись в правильности нашего замечания, приказал убрать остатки и подать двадцать порций свежих котлет, которые мы все съели и пошли на представление…

Через четыре года, на целый год ранее обусловленного срока, хозяин произвел меня в приказчики и назначил мне жалованье в месяц двенадцать рублей пятьдесят копеек. Этим неожиданным производством я был очень обрадован. Мне казалось, что я сразу вырос на целую голову и стал солидным человеком.

Из своего маленького жалованья я ухитрялся посылать моей бедной матери ежемесячно по семьдесят пять копеек.

Через год мне прибавили жалованье. Я стал получать в месяц двадцать рублей. Но они у меня расходились так же незаметно, как и двенадцать рублей пятьдесят копеек. Затем я получал тридцать, сорок и пятьдесят рублей; тогда я посылал своей матери по пять, десять и пятнадцать рублей ежемесячно.

Остальные деньги незаметным образом тратил на себя.

Каждый день к нам в магазин приезжал «дедушка».

Садился на видном месте около выставки чемоданов, открывал библию и читал два-три часа вслух, громким дребезжащим старческим голосом.

Многие покупательницы, услышав необыкновенное чтение вроде: «сице, абие, изыдох…», с ужасом спрашивали нас: «Что это у вас, покойник? По ком это у вас читают псалтырь?»

Мы отвечали, что у нас все живы. Читает, мол, хозяин библию, для спасения души. Дамы с удивлением смотрели на страшного чтеца, который продолжал свое чтение, не обращая ни малейшего внимания на покупателей.

Иногда «дедушка» засыпал за чтением. Из озорства, чтобы не дать ему насладиться приятным сном, мы начинали стучать и хлопать ящиками. Старик просыпался, кряхтел и посматривал на нас злыми и недовольными глазами.

Однажды, в летний жаркий день, от этого чтения вместе со стариком и мы все крепко заснули. Я сидел и спал на диване, а приказчик с мальчиком пристроились на ящиках за прилавком. В это время вошла в магазин покупательница и, увидев спящих, крикнула:

— Послушайте!

Я вскочил с дивана и чуть было не упал на нее, так как во время сна у меня судорога свела одну ногу, и я не мог встать на нее.

Держась за диван и махая одеревенелой ногой, я спросил даму, что ей угодно. В этот момент к нам подошел старик и назвал меня канальей. Он проснулся первым и видел, как мы спали.

Дама, очевидно, испугалась при виде этого чудовища и быстро вышла из магазина.

Старик после этого долго нас ругал.

Ежедневным чтением библии этот чтец нам страшно надоел. Мы придумывали разные способы, чтобы выкурить его из магазина. Но сделать это нам не удавалось. Целый год «дедушка» читал у нас библию; затем, очевидно, ему самому надоело это занятие. Он перестал к нам ездить и перекочевал опять в лавку в Ножовую линию. Этому событию мы были очень рады.

На масленице в прощеное воскресенье* в доме Заборова во исполнение древнего обычая происходило прощание с хозяевами. В этот день вечером все хозяева и служащие собирались в хозяйской столовой. Старик Заборов с хозяйкой садились рядом в кресла. К ним подходили по очереди и кланялись в ноги сначала сыновья, за ними женская прислуга, а затем и остальные служащие. Кланяясь, мы произносили: «Простите меня, дедушка». Потом прикладывались к его щеке, а у хозяйки целовали руку.

«Дедушка» после этого приказывал каждому из нас разинуть рот и дышать ему в лицо. Он это проделывал для того, чтобы найти пьяного и сделать ему тут же должное внушение. А так как в этот день большинство приказчиков и старших мальчиков, по обыкновению, были пьяные, после земного поклона они с трудом поднимались на ноги, покачиваясь, подходили к «дедушке» и, широко разевая рот, громко дышали «в себя». Внутренние дыхания почти всегда сходили благополучно, так как в этот день хозяин бывал не особенно строг.

В 1812 году, как известно, две трети Москвы было уничтожено пожаром.

В Китай-городе пожаром были уничтожены все дома, множество лавок и разграблен и сожжен до основания Гостиный двор. Последний был возобновлен в 1814 году, в том виде он просуществовал до 1886 года, когда за ветхостью был сломан, и на его месте теперь построены красивые (но для торговли не совсем удобные) здания Верхних торговых рядов. При их постройке главное внимание было обращено на наружный фасад и внутреннее устройство трех крытых галерей, с таким же числом поперечных проходов. Правда, строители в этом отношении достигли своей цели; фасад и галереи вышли довольно стильны и красивы, но при этом было упущено из виду самое главное — устройство торговых помещений, удобных для торговли, а не только для одного вида. Благодаря этому в Верхних торговых рядах магазины в первом этаже вышли с низкими потолками и сжатые со всех сторон колоссальными каменными столбами и арками. В магазинах мало воздуха и света и еще меньше удобства. Зато магазины во втором этаже, то есть там, где покупателей никогда не бывает, сделаны вышиной двенадцать аршин. Покупатели во второй этаж не ходят, потому что винтовые чугунные лестницы внутри магазинов настолько узки и неудобны, что по ним не каждый может ходить…

Во время последней перестройки Верхних торговых рядов на Красной площади, у кремлевской стены, были поставлены временные железные балаганы, куда и предложили перейти торговцам, но купцы упорно не хотели уходить из рядов, с своих насиженных мест. Тогда административной власти пришлось прибегнуть к принудительным мерам. После довольно продолжительных переговоров и отсрочек в одно прекрасное утро, когда в Гостином дворе были открыты все лавки, в ряды явилась полиция и приказала рядским сторожам немедленно заколотить проходы и двери в Ножовую линию и в ряды Узенький и Широкий… Купцы, не ожидавшие таких крутых мер, были настолько поражены слишком энергичным распоряжением полиции, что в первое время не знали, что нужно делать, кого просить. Телефонов тогда не было. Решено было немедленно ехать к генерал-губернатору и обер-полицмейстеру с просьбой отменить распоряжение полиции и дать возможность купцам перебраться в железные ряды без принудительных мер. Но ввиду того, что купцам уже была сделана не одна, а несколько отсрочек, просьба их не была уважена…

Некоторые купцы считали себя разоренными и сошли с ума. Один из них, некто Солодовников, зарезался в Архангельском соборе… На другой день купцы из заколоченных трех рядов начали быстро перебираться в железные балаганы. Спустя две недели таким же образом выселили следующие три ряда, а затем и остальные.

В семидесятых и восьмидесятых годах на московских улицах не было никаких магазинов, исключая булочных, овощных и табачных лавок. Поэтому за каждой мелочью приходилось посылать «в город»…

Между Владимирскими и Ильинскими воротами, в китайской стене с внутренней ее стороны лепятся маленькие, низкие и узкие лавчонки, торгующие разным старым хламом.

Эта местность называется Старой площадью. Здесь ранее помещалась знаменитая толкучка. Это был один из оригинальнейших уголков старой Москвы. Между Владимирскими и Проломными воротами* имеется маленькая площадка, на которой с самого раннего утра и до поздней ночи толпилось множество различного [люмпен-] пролетариата. Это сборище бывших людей похоже было на громадный муравейник; густая движущаяся толпа имела здесь представителей всех сословий: тут были князья, графы, дворяне, разночинцы, беглые каторжники, воры, дезертиры, отставные солдаты, монахи, странники, пропившиеся купцы, приказчики, чиновники и мастеровые; тут же находились бывшие «эти дамы» самого низкого разряда, странницы и богомолки с котомками, деревенские бабы, нищенки с детьми, старухи и пр.

Среди толпы шныряли ловкие и опытные барышники, скупавшие из-под полы краденые вещи.

Но главным перлом этого почтенного собрания была так называемая «царская кухня». Она помещалась посредине толкучки и представляла собой следующую картину: десятка два-три здоровых и сильных торговок, с грубыми, загорелыми лицами, приносили на толкучку большие горшки, в простонародье называемые корчагами, завернутые в рваные одеяла и разную ветошь.

В этих горшках находились горячие щи, похлебка, вареный горох и каша; около каждого горшка, на булыжной мостовой, стояла корзина с черным хлебом, деревянными чашками и ложками.

Тут же на площади, под открытым небом, стояли небольшие столы и скамейки, грязные, всегда залитые кушаньем и разными объедками. Здесь целый день происходила кормежка [люмпен-] пролетариата, который за две копейки мог получить миску горячих щей и кусок черного хлеба. Для отдыха торговки садились на свои горшки. Когда подходил желающий есть, торговка вставала с горшка, поднимала с него грязную покрышку и наливала в деревянную чашку горячих щей. Тут же стояло несколько разносчиков с небольшими лотками с лежавшими на них вареными рубцами, печенкой, колбасой и обрезками мяса и сала, называемыми «собачьей радостью». Эти продукты [люмпен-] пролетариат покупал для закуски, завертывал в грязную бумагу, клал в карман и шел с ней в кабак.

Близ толкучки стояли старушки с небольшими корзинами вареного гороха, около них всегда ходила большая стая голубей: проходившие давали старушке копейку, за которую она кидала голубям пригоршню вареного гороха. Теперь таких старушек, кормящих горохом голубей, можно видеть на Красной площади у ограды Василия Блаженного.

В центральной части старого здания Верхних рядов, против памятника Минина и князя Пожарского, находились исторические колонны, которые были более известны под названием «столбов». Здесь была пирожная биржа, где всегда целый день стояло много пирожников, у которых на широких ремнях через плечо висели ящики с горячими пирогами разных сортов. Для того чтобы пироги не остыли, ящики сверху покрывались теплыми одеялами… Сами разносчики были грязны и нечистоплотны. Продажу пирогов они сопровождали разными шутками и прибаутками. Происходили сценки вроде следующей: мальчик ест жареный пирог с вареньем, в котором ему попался кусочек грязной тряпки. Он, обращаясь к пирожнику, говорит: «Дяденька, у тебя пироги-то с тряпкой…» Пирожник в ответ: «А тебе, каналья, что же, за две копейки с бархатом, что ли, давать?»

На Красной площади против рядов всегда стояло множество экипажей и извозчиков; стоянка их отличалась своей антигигиеничностью, грязью и крайне неприличными сценами.

Старые городские ряды представляли собой темные руины. Проходы в них не отличались чистотой; там имелось много ступенек и разных приступок; ходить по таким рядам можно было только с большой осторожностью. Около лавок лежали большие груды ящиков, тюков и разного хламу. Свет в ряды проникал сквозь так называемые рядские фонари с низкими грязными рамами с разбитыми стеклами, через которые сыпались на головы проходящих снег и дождь. Солнца совсем не было видно, и вследствие этого в рядах всегда ощущалась пронизывающая сырость, от которой большинство торгующих страдало ревматизмом и другими простудными болезнями.

Посредине каждого ряда имелась канава для стока дождевой воды. На потолке фонаря висели большие рядские иконы, у которых ежегодно осенью служили молебны. Эти молебны обставлялись большой торжественностью…

Приглашали полный хор чудовских певчих* в парадных кафтанах под управлением известного в то время регента Багрецова и с участием не менее известных солистов — тенора Стремлянова и баса Сугробова. Также приглашались голосистые протодиаконы и много духовенства, часто во главе с архиереем.

Послушать чудовских певчих и их концерты, которые они пели после молебна, приходило множество публики.

На рядские молебны денег собирали много. Несмотря на большие расходы, их оставалось достаточно для угощения купцов вечером в трактире Бубнова. После каждого рядского молебна купцы устраивали большой кутеж с продолжением за заставой у «Яра» и в других местах.

Однажды произошел такой случай: после молебна в Ветошном ряду и последовавшего за ним обильного завтрака в трактире Бубнова шесть купцов поехали освежиться за Тверскую заставу в «Стрельну». В числе купцов находился кавказский охотник, высокий, красивый 35-летний брюнет, грузинский князь М., человек необычайной силы; он легко разгибал руками железные подковы и ломал пальцами медные пятаки на две части.

Находясь в саду «Стрельны», под живым впечатлением тропической флоры, купцы напились там до невменяемости и под предводительством князя М. тут же решили немедленно ехать в Африку, охотиться на крокодилов…

Из «Стрельны» они отправились на лихачах прямо на Курский вокзал, сели в вагон и поехали в Африку на охоту…

На другой день рано утром они проснулись близ Орла и были очень удивлены: зачем они в вагоне, куда их везут?

Ответить им на это никто не мог, а сами они ничего не помнили…

Недоразумение их объяснила случайно найденная в кармане одного из охотников записка «маршрут в Африку»… Тут только они вспомнили молебен, завтрак у Бубнова, «Стрельну» и охоту на крокодилов.

Африканские охотники поспешили вернуться из Орла в Москву; из них один, некто купец Зябликов, человек уже пожилой и необыкновенной толщины, почти квадратный, приехал «с охоты» домой с вывихнутой рукой и с разбитым лицом… Где произошла с ним авария, он, разумеется, не мог вспомнить. Впоследствии уже выяснилось, что он по дороге из «Стрельны» на вокзал вывалился из пролетки лихача на мостовую. Этот забавный случай с африканскими охотниками долгое время комментировался на все лады рядскими купцами.

Трактир Бубнова в жизни торговцев Гостиного двора играл большую роль. Каждый день, исключая воскресные и праздничные, он с раннего утра и до поздней ночи был переполнен купцами, приказчиками, покупателями и мастеровыми. Тут за парой чая происходили торговые сделки на большие суммы. Внизу, под трактиром, в подвальном этаже помещалась знаменитая «Бубновская дыра», куда вела узкая лестница в двадцать ступеней.

Помещение «дыры» состояла из большого подвала с низким сводчатым потолком, без окон, перегороженное тонкими деревянными перегородками на маленькие отделения, похожие на пароходные каюты. В каждом таком отделении, освещенном газовым рожком, стоял посредине стол с залитой вином грязной скатертью и кругом его четыре стула. Другой мебели там не было. В этих темных, грязных и душных помещениях ежедневно с самого раннего утра и до поздней ночи происходило непробудное пьянство купцов.

Эти «троглодиты» без воздуха и света чувствовали себя там прекрасно, потому что за отсутствием женщин там можно было говорить, петь, ругаться и кричать громко и откровенно о самых интимных и щекотливых предметах. Там кричали все. Поэтому за общим шумом и гвалтом невозможно было понять не только разговаривающих за тонкой перегородкой, но и сидящих рядом с вами.

Общая картина «Бубновской дыры» была похожа на филиальное отделение ада, где грешники с диким криком, смехом, а иногда и с пьяными слезами убивали себя алкоголем…

Я знал нескольких бубновских прихожан, которые долгие годы выпивали там ежедневно по 50―60 рюмок вина и водки…

От винных испарений и табачного дыма атмосфера в «дыре» была похожа на лондонский туман, в котором на расстоянии трех шагов ничего нельзя видеть…

В «Бубновской дыре» некоторые купцы ухитрялись пропивать целые состояния.

Для купцов существовало еще одно довольно оригинальное учреждение под названием «яма», куда сажали несостоятельных должников. «Яма» находилась у Воскресенских ворот, в здании губернского правления. Там, во дворе, в одном из флигелей было отведено довольно большое и чистое помещение с окнами за железными решетками. Сюда и сажали неисправных должников.

Это делалось просто. Купец не платил по векселю. Кредитор предъявлял к взысканию в коммерческий суд опротестованный вексель и притом вносил «кормовые деньги». Должника немедленно арестовывали и отправляли с городовым в «яму», «на высидку».

Туда, как их называли, «несчастненьким» жертвовали чай, сахар, калачи, сайки и пр. А иногда к праздникам пасхи и рождеству более сердобольные благотворители выкупали заключенных, то есть уплачивали их долги и должников выпускали на свободу.

Затем купцы, в особенности замоскворецкие купчихи, в праздник благовещения любили выпускать на свободу пернатых пленников. Для этого их степенства ехали на своих тысячных рысаках на Трубу, где в день благовещения был особенно большой базар, покупали там сотни пташек и выпускали их на свободу.

Купечество ранее подразделялась на три гильдии, причем каждому купцу Сиротским судом* назначалась опека над малолетними сиротами купеческого и мещанского сословия. Распределением опек заведовали чиновники Сиротского суда, получавшие оклады жалованья, установленные еще во времена легендарного «царя Гороха». Так, например, там были чиновники, получавшие жалованье в месяц по 2 рубля 63 копейки, но, несмотря на скудость таких невероятных окладов, они жили довольно зажиточно. Для чиновников доходной статьей служили опеки и купцы. Для последних Сиротский суд с его опеками был так же страшен, как для купчихи в комедии Островского были страшны слова «металл и жупел».

Начиналось с того, что купец получал из Сиротского суда приказ принять в заведование многочисленную и сложную опеку, требовавшую много траты времени и денег. Желая избавиться от такой напасти, купец шел в Сиротский суд, отыскивал там приславшего указ чиновника и обращался к нему с покорнейшей просьбой избавить его от такой сложной опеки, за что обещал поблагодарить чиновника; последнему только это и нужно было. Он брал с купца взятку от двадцати до пятидесяти рублей и менял опеку сложную на более легкую.

Купцы говорили, что есть только четыре учреждения одинакового ранга: Сиротский суд, консистория,* комиссариат* и ад… В то время еще не знали сенаторских ревизий, поэтому и в Сиротском суде взятки брали без всяких опасений, почти легальным образом.

Угловые здания городских рядов, выходившие на Ильинку и Никольскую, назывались «глаголями». В одном из них, Ильинском, торговали фруктами, гастрономическими и бакалейными товарами; в другом, Никольском, — писчей бумагой, письменными и канцелярскими принадлежностями.

Между «глаголями», во всю длину Красной площади, находилась самая бойкая оригинальная часть Гостиного двора — Ножовая линия. С одной стороны ее были расположены лавки с модными товарами, с другой между наружных дверей, выходивших на Красную площадь, в каменных простенках помещались многочисленные шкафчики. Каждый шкафчик занимал пространство в три аршина в длину и два аршина в ширину. Торговавшие в них купцы всегда находились с наружной стороны прилавка, то есть стояли вместе с покупателями. Шкафчики для торговли были крайне неудобны, а для здоровья торгующих безусловно вредны; около них был всегда сквозной ветер; зимой в метель их заносило снегом. Летом поливало косым дождем. Поэтому большинство купцов, торговавших в шкафчиках, часто простуживалось и болело. В шкафчиках торговали дешевыми кружевами, бахромой, пуговицами, иголками, разными отделками и т. п.

Проход между лавками и шкафчиками был шириной в четыре аршина. Выставки в лавках были маленькие и плохие, их заменяли купцы и их приказчики, которые стояли около своих лавок и громко зазывали к себе проходившую публику. Указывая пальцем на свои лавки, они выкрикивали: «Пожалуйте, у нас есть для вас атлас, канифас и прочие шелковые товары». Торговцы сапогами и башмаками не довольствовались обыкновенным зазыванием покупателей у своих лавок; они для более наглядного понятия об их товаре давали своим мальчикам под мышки по паре сапог и посылали их на Красную площадь зазывать покупателей. Целый день мальчики ходили по тротуарам кругом рядов и каждому встречному предлагали купить сапоги. Найдя желающего, мальчик приводил его в лавку и передавал приказчикам, а сам снова шел на площадь ловить покупателей, которые назывались «площадными». Продать им было очень трудно, так как эти покупатели предлагали всегда полцены, а иногда и менее.

По рядам и по Красной площади ходили еще бродячие сапожники, так называемые подбойщики; они имели при себе небольшие куски кожи, нож, гвозди, молоток и толстую деревянную палку с железной лапкой. С помощью этих инструментов они на самых видных и бойких местах за дешевую цену чинили старые сапоги. Для этого обладатель худых сапог, несмотря ни на какую погоду, разувался на улице и стоял босиком, пока подбойщик чинил его сапоги.

На московских улицах такие сцены и типы уже более не встречаются.

В Ножовой линии среди купцов и их служащих было множество типов Островского. Так, например, недалеко от лавки Заборова в шкафчике торговал галантереей низенький бритый старичок Червяков. Он одевался летом в крылатку, а зимой в енотовую шубу со стоячим воротником. На голове у него всегда был высокий цилиндр, с которым он не расставался и зимой, даже в сильные морозы. В общем фигура Червякова была в высшей степени комична. Он был настолько мнительный человек, что не верил не только посторонним, но и самому себе. Каждый вечер он запирал и печатал свой шкафчик более часа. Окончив печатать, он снимал с головы цилиндр и начинал молиться на все четыре стороны, сначала на рядскую икону, затем на свой шкафчик, на соседнюю лавку и на фруктовый «глаголь».

После этого он уходил. Отойдя от своего шкафчика на 200―300 шагов, он возвращался и начинал опять осматривать и ощупывать в шкафчике все замки и печати. Затем снова молился на все четыре стороны и уходил, но через несколько минут опять являлся за тем же… Таким образом, ревизию замков и печатей старичок производил ежедневно по нескольку раз. Он прекращал это занятие, когда рядские сторожа выводили из подземелья цепных собак и пускали их на всю ночь в Ножовую линию.

Другой оригинал, некто Батраков, торговавший готовым платьем, ежедневно с утра уходил в «Бубновскую дыру», откуда возвращался всегда вечером красный как вареный рак. Входя в лавку, он громко спрашивал приказчиков: «Что, продавали?» Старший приказчик отвечал: «Продавали-с». Купец шел за прилавок к «выручке», отворял пустой ящик… «А где же деньги?» — «Да ведь продавали, да не продали-с». Купец молча подходил к приказчику и что-то долго и внушительно шептал ему на ухо.

Интересен был еще сосед Еремкин, торговавший чаем, хотя торговлей он совсем не занимался. Его профессия была «ходатайствовать везде и повсюду, за всех и за вся». Для этого он имел знакомство в разных судах, канцеляриях, правлениях и пр. Он никогда не отказывался ни от какого дела, за все брался, за возможное и невозможное.

Главная специальность его была доставать купцам медали, ордена, звание почетного гражданина и пр. За свои услуги он брал недорого и поэтому всегда имел среди купцов большую клиентуру.

Был еще довольно пожилых лет купец Королев, торговавший обувью. Этот субъект был большой любитель пожаров. Он обязательно ехал на каждый пожар, где бы он ни был, днем или ночью, это безразлично, и уезжал он оттуда всегда последним, когда погасят пожар.

Но самой яркой и типичной фигурой в Ножовой линии был наш хозяин, старик Заборов.

Он всегда сидел на высоком табурете у входа в лавку; с другой стороны двери стояла кучка его приказчиков и хором зазывала в лавку всех проходивших, предлагая им купить башмаки и сапоги. Заборов торговал оптом и в розницу; годичный оборот его был несколько более 100 тысяч рублей.

Как бы ни было много в лавке покупателей, все приказчики не могли отсюда уйти. Здесь было постоянное дежурство, на обязанности дежурного лежало «зазывать» покупателей. Многим проходящим это зазывание не нравилось, они в ответ зазывателю говорили: «Какой барбос…» В остальных рядах зазывание практиковалось в меньших размерах.

Очень типичен был иконный ряд. Одну половину его занимали иконные лавки, а другую — бабы, торговавшие в маленьких шкафчиках ручными кружевами.

В иконных лавках иконы не продавались, а «выменивались». Это делалось таким образом. Покупатель, входя в лавку, говорил:

— Я бы желал выменять икону.

Продавец в ответ на это быстро снимал с своей головы картуз и клал его тут же на прилавок.

Покупатель следовал примеру продавца и стоял также с непокрытой головой.

Икона выбрана. Покупатель спрашивает:

— Сколько стоит выменять икону?

Купец назначал за нее баснословную цену.

Начинался торг. Для большей убедительности продавец говорил, что он назначил цену божескую, потому что за иконы торговаться грешно.

Покупатель с ним соглашался и покупал икону за «божескую цену». Иконы выменивали большей частью рогожские и замоскворецкие купцы. Более интеллигентные покупатели не соглашались с «божескими ценами», назначаемыми купцом. Просили его покрыть голову картузом и взять за иконы половину «божеской цены».

Продавец быстро шел на уступки и продавал икону за предлагаемую цену.

Купцы и приказчики, торговавшие иконами, были все поголовно ярыми алкоголиками.

Они в «Бубновской дыре» считались самыми почетными гостями и пользовались особым уважением.

Некоторым из них, десятки лет выпивавшим там ежедневно невероятное количество вина, делалась значительная скидка. Этой заслуженной привилегией купцы очень гордились.

Как известно, во всех магазинах и лавках имеются свои особые метки, которыми размечают товар. Для этого купец выбирает какое-нибудь слово, имеющее десять разных букв, например «Мельниковъ»; с помощью этих (1 2 3 4 5 6 7 8 9 0) букв он пишет единицы, десятки, сотни и тысячи.

Однажды я был очевидцем следующей интересной сценки.

В иконную лавку пришли два купца, старый и молодой, и с ними три женщины покупать для свадьбы три иконы. Они выбирали их довольно долго, затем спросили, сколько стоит выменять вот эти иконы. Продавец назначил за них 150 рублей. Купцы нашли эту цену слишком дорогой и начали объясняться между собой своей меткой следующим образом: молодой человек, очевидно жених, обращаясь к отцу, произнес: «Можно дать арцы, иже, покой». Старик на это ответил: «Нет, это дорого, довольно будет твердо, он», и, обращаясь к продавцу, сказал: «Хочешь взять 90 рублей, больше гроша не дадим, а то купим в другом месте». Продавец быстро пошел на уступки, и иконы были проданы купцам за «твердо, он»…

В центре Гостиного двора был ряд так называемых «менял», из них большинство были японцы. Они разменивали деньги, продавали и покупали серии и купоны.

Менялы помещались в лавочках шириной в полтора аршина; перед каждым из них на прилавке стояли стопки мелкой серебряной монеты. Один из менял, некто Савинов, отличался большой эксцентричностью. Человек очень богатый, всегда трезвый и скупой, он часто устраивал довольно странные и нелепые загулы. Так, например, в течение зимы он раз 8―10 нанимал роскошную тройку и катался на ней один с утра до вечера взад и вперед по Красной площади.

Летом Савинов гулял по-другому: он наряжался в белый костюм, голову покрывал белым колпаком, в виде скуфьи, а на указательный палец правой руки надевал золотой перстень с громадным бриллиантом.

В таком шутовском виде он сидел целые дни на скамейке на Тверском бульваре, причем указательный палец с бриллиантом все время выставлял напоказ. Савинов был толстый 55-летний, довольно бодрый старик.

Проходившая публика с большим удивлением смотрела на это чудовище и добродушно посмеивалась.

В старые годы на Красной площади разменом мелкой монеты занимались нищие; они брали за размен с каждого рубля по три копейки. Вот откуда берут свое начало так называемые менялы и меняльные лавки; последние теперь называются банкирскими конторами, а менялы — банкирами.

Многие небогатые купцы не имели ни приказчика, ни мальчика, но в трактир ходили аккуратно каждый день по два раза и сидели там довольно долго. Уходя в трактир, купец не запирал лавку и даже не затворял ее, а просто ставил поперек дверей метлу и уходил спокойно. Если в его отсутствие приходил покупатель, то, увидев в дверях купца метлу, он безропотно уходил обратно, оставляя покупку до другого раза.

Зимой в сильные морозы хозяева весь день сидели в трактире, а мерзнуть в лавках великодушно предоставляли приказчикам и мальчикам.

Особенно страдали от холода последние, так как их одевали очень плохо.

Морозы иногда доходили до 30 градусов и более; птицы на лету замерзали и падали. В такие жестокие морозы, бывало, совсем окоченеешь, застынет все и снаружи и внутри.

Когда на морозе выпьешь горячего чаю, то он производил в желудке действие расплавленного свинца, а на другой день появлялась под подбородком большая опухоль и больно было глотать.

Такая болезнь называлась «чушкой».

В большие морозы для согревания торговцев по всем рядам протягивали толстые канаты; их тянуло с криком множество людей, и этим согревались. Затем в сильные морозы мы еще играли «в ледки» — большой кусок льда гоняли ногами по рядам.

Ночью в сильные морозы на Театральной площади и на перекрестках центральных улиц жгли большие костры для согревания бедных людей. Возвращаясь из ежедневных «походов» домой, часто с отмороженными ногами и руками, так как нам теплых сапог и варежек не давали, я часто отогревался у костра на Театральной площади в компаний кучеров и извозчиков, ожидавших театрального разъезда…

В Гостином дворе строго было запрещено курить табак и зажигать огонь, поэтому в темные осенние дни лавки запирались в три часа дня.

Жизнь в рядах была семейно-патриархальная. Как только отпирали лавки, соседи собирались в ряду кучками и сообщали разные новости, а то так просто рассказывали друг другу, как кто вчера провел время.

Такие соседские беседы назывались «ческой» — продолжать ее шли компанией в трактир, где за чаем сидели два-три часа. Затем уходили в свои лавки. Побыв в них недолго, собирались в ряду кучками и опять уходили в трактир.

Таким образом купцы проводили время незаметно и весело.

С раннего утра и до позднего вечера по рядам бродило много публики, покупателей, поставщиков, мастеровых, артельщиков, извозчиков, нищих и других.

В лавках повсюду была видна кипучая деятельность: продавали, покупали и отправляли разные товары.

В общем во всей разнообразной и шумной толпе было много жизни и движения.

Среди публики по рядам ходили многочисленные разносчики, носившие на головах в длинных лотках, покрытых теплыми одеялами, жареную телятину, ветчину, сосиски, пироги, сайки и пр., при этом все разносчики на разные голоса громко выкрикивали названия своих товаров.

Каждый разносчик имел свою кличку. Из них некоторые назывались «Козлом», «Петухом», «Барином», «Улиткой» и т. п. Затем еще были интересные типы рядских поваров. Они носили в одной руке большой глиняный горшок со щами, завернутый в теплое одеяло, в другой руке корзину с мисками, деревянными ложками и черным хлебом.

Миска горячих вкусных щей с мясом стоила десять копеек.

После еды миски с остатками щей и хлеба торговцы ставили на пол в рядах, около своих лавок, где их доедали бегавшие по рядам бродячие собаки.

Потом приходил повар, собирал миски, тут же вытирал их грязным и сальным полотенцем и снова наливал в них желающим горячих щей.

По всем рядам ходило множество нищих и юродивых, среди них было много прогоревших купцов, спившихся и выгнанных приказчиков, чиновников и других.

Их степенства Тит Титычи часто заставляли бывших людей петь и плясать около своих лавок. Такую сцену прекрасно изобразил Прянишников* на своей картине, находящейся в Третьяковской галерее.

По рядам также ходили бродячие музыканты и увеселяли купцов немудрой музыкой.

В Новый год приходило много военных музыкантов, которые после музыки поздравляли купцов с Новым годом.

Приказчики и мальчики забавлялись прикалыванием на спину нищим и юродивым юмористических фигур, вырезанных из бумаги, и к ним разных надписей, с которыми и без того обиженные судьбой ходили по рядам, повсюду возбуждая смех своим видом.

Затем подбрасывали на бойких местах коробки с живыми мышами, тщательно завернутые в бумагу; проходящие охотно подбирали такие находки и быстро скрывались с ними.

В большом ходу была еще следующая забава: на полу посредине ряда клали мелкую серебряную монету, к ней приклеивали тонкую черную нитку, которую протягивали по полу в лавку; конец нитки находился в руках служащего. Прохожий, увидев лежавшую на полу серебряную монету, быстро нагибался, чтобы поднять ее; в этот момент из лавки дергали нитку, и монета улетала из-под носа удивленного прохожего… Эта проделка сопровождалась всегда гомерическим хохотом купцов.

Зимой в сильные морозы такая забава проделывалась несколько иначе. Монету не привязывали, а примораживали к полу. Нашедший сначала отдирал монету ногтем, но это ему не удавалось; тогда он начинал энергично откалывать ее каблуком.

Купцы смеялись и говорили нашедшему:

— А ты попробуй копытцем…

Нашедший ругал купцов и удалялся. Монета оставалась на месте.

В Гостином дворе была распространена игра в шашки; для этого купцы садились в ряду около своих лавок на табуреты или ящики и играли по целым дням. Среди игроков были настоящие виртуозы, игру коих собиралось смотреть много любопытных, иногда державших за игроков крупные пари.

На фоминой неделе в Гостином дворе устраивалась «дешевка», для которой специально заготовлялся разный брак и никуда не годные вещи. Для этого с наружной стороны, около лавок, ставились временные прилавки, на них лежали большими кучами разные товары, и в них покупательницы копались, как куры.

Продажа «на дешевке» обставлялась особыми правилами. Так, например, купленный «на дешевке» товар не меняли, за его качество не отвечали и ни под каким предлогом денег обратно не выдавали.

В башмачных лавках было еще добавочное правило — «на дешевке» обувь примерять не позволялось; башмаки, крепко связанные парами, большей частью были разные, то есть один больше, другой меньше, или уж очень одинаковые — два башмака, и оба на одну ногу.

Такие башмаки покупательницы приносили обратно и просили переменить, но им категорически в этом отказывали, мотивируя тем, что «на дешевке» ни за что не отвечают.

По этому поводу между покупателями и продавцами часто происходили довольно неприятные инциденты.

На ночь все многочисленные входы в Гостиный двор закрывались ветхими, худыми дверями, сколоченными из тонких досок и лубков. Внутри Гостиный двор охранялся рядскими сторожами и множеством злых собак, причем каждый ряд во всю его ширину завешивался рваными брезентами и рогожами.

Ночные кражи в рядах были довольно редким и исключительным явлением.

Несмотря на то, что в Гостином дворе безусловно было запрещено курить табак и зажигать огонь, там иногда случались пожары, по обыкновению «от неизвестной причины».

Так как в ряды не могли проехать конные пожарные, то для тушения рядских пожаров имелась в Городской части особая пешая пожарная команда, прибегавшая на пожар всегда с большим опозданием, причем каждую бочку с водой везли трое пожарных.

Эта черепашья команда при тушении пожаров приносила пользы очень мало; обыкновенно ее же посылали на дежурство во время спектаклей в Большой и Малый театры.

Ежегодно в субботу на шестой неделе великого поста на Красной площади бывает вербный базар и гулянье. Для этого вдоль кремлевской стены, против Гостиного двора, устраиваются в несколько рядов полотняные палатки и лари, в которых продают детские игрушки, искусственные цветы, бракованную посуду, лубочные картины, старые книги, большей частью с вырванными листами (букинисты продают их на выбор по 10―20 копеек) и много других вещей в таком же роде.

Тут же примащиваются иностранцы, греки, продающие рахат-лукум, золотых рыбок и черепах; рядом с ними французы пекут вафли, которыми охотно лакомится простонародье.

Высоко в воздухе над головами многотысячной толпы летают большие связки цветных воздушных шаров, при помощи которых московские жулики очищают карманы у почтеннейшей публики. Для этого они устраивают следующий маневр: покупают у разносчика 5―6 больших воздушных шаров, связанных вместе, и пускают их на свободу. Шары быстро поднимаются вверх. Публика, наблюдая за их полетом, поднимает головы кверху, при этом, по обыкновению, многие широко разевают рот… Этим моментом ловко пользуются воры, вытаскивая из карманов зевак кошельки, часы и все, что попадется.

Состав вербных продавцов главным образом состоит из сухаревцев и рыночных торговцев. Среди густой толпы гуляющей публики снует множество разносчиков и мальчиков, предлагающих каждому купить: американского жителя, похожего на черта, закупоренного в стеклянную банку с водой, тещин язык, развертывающийся в длину на 10 вершков, различные фигурки обезьян, бабочек, пауков и пр. На каждом шагу над ушами раздается оглушительный свист и писк, производимый детьми при помощи разных свистков и дудок. В празднично настроенной толпе со всех сторон раздаются громкий смех и разные шутки; на последние особенно изобретательны многочисленные разносчики, продающие различные «колбаски для пасхи» и прочий хлам.

Многолюдное торжище, освещенное яркими лучами весеннего солнца, представляет собой оживленную и красивую картину старой Москвы. Вербный базар интересен тем, что он нисколько не меняется; как было полвека назад, в том же виде устраивается и теперь.

Изменилось только вербное катанье, на котором в старые годы именитое московское купечество каталось в роскошных экипажах на тысячных рысаках и при этом вывозило напоказ своих дочерей-невест.

Вербные катанья были особенно красивы и многолюдны в восьмидесятых годах, в них всегда принимал участие «хозяин Москвы» — московский генерал-губернатор князь В. А. Долгоруков. На это гулянье он выезжал верхом на красивом коне, окруженный блестящей свитой.

На всем протяжении разъезда, по обеим сторонам Красной площади и Тверской улицы, стояло множество зрителей, любовавшихся красивым зрелищем.

В центре Москвы, на самом бойком месте, между Тверской улицей и Театральной площадью (на последней теперь разбит красивый сквер), тянется длинный ряд невзрачных, низких лавок и подвалов, торгующих мясом, дичью, рыбой, зеленью, ягодами и фруктами. Эти лавки и подвалы содержатся очень грязно; сзади них находится большой двор под названием «Мытный», здесь в маленьких лавочках продают живую рыбу, раков, куриные яйца, зелень и пр.

Посредине Мытного двора находится длинное одноэтажное каменное здание, в нем помещается несколько десятков птичьих боен. Эти бойни в центре столицы и окружающие их лавки с темными и сырыми подвалами, а равно и все остальные архаические помещения Охотного ряда настолько грязны и антигигиеничны, что их безусловно давно бы следовало сломать и на их месте, по примеру Парижа и Лондона, построить большой центральный крытый рынок. Для этого представлялся и удобный случай, но «отцы города» проворонили его.

Г-н Журавлев, владелец Охотного ряда, предлагал городу купить его за 1 500 000 рублей, но городская дума нашла эту цену слишком высокой и отклонила это выгодное предложение.

Вскоре после этого Охотный ряд был продан князю Прозоровскому-Голицыну за 2 000 000 рублей.

Охотнорядские мясники отличаются большой физической силой и свирепым нравом. Отмечу следующий случай: в восьмидесятых годах, во время бывших университетских беспорядков, студенты демонстративно, с красными флагами, большой толпой пошли по Моховой улице.

На углу Охотного ряда и Тверской улицы их встретила полиция, и преградив путь, просила толпу разойтись. Студенты с криком опрокинули немногочисленных полицейских чинов и с пением революционных песен продолжали путь. Тогда на выручку полиции по собственной инициативе явились охотнорядские мясники и страшно избили студентов; войдя в раж, они и на другой день продолжали бить на улицах попадавшуюся им на глаза учащуюся молодежь и заступавшихся за них интеллигентов.

Полиции стоило большого труда укротить не в меру разбушевавшихся охотнорядских мамаев.

В жизни москвичей, преимущественно бедного класса, Сухарева башня играет довольно видную роль; около нее и в ближайших к ней переулках находится много лавок, торгующих дешевым платьем, бельем, обувью, картузами и подержанной мебелью.

Затем у Сухаревой башни, на всем пространстве большой площади, каждое воскресенье бывает большой базар, привлекающий покупателей со всех концов Москвы.

Для этого в ночь с субботы на воскресенье, как грибы после дождя, на площади быстро вырастают тысячи складных палаток и ларей, в которых имеются для бедного люда все предметы их немудрого домашнего обихода. Этот многолюдный базар, известный под названием «Сухаревки», ранее славился старинными вещами, продававшимися с рук.

Как известно, вскоре после отмены крепостного права начался развал и обеднение дворянских гнезд; в то время на Сухаревку попадало множество старинных драгоценных вещей, продававшихся за бесценок. Туда приносили продавать стильную мебель, люстры, статуи, севрский фарфор, гобелены, ковры, редкие книги, картины знаменитых художников и пр.; эти вещи продавали буквально за гроши. Поэтому многие антикварии и коллекционеры, как то Перлов, Фирсанов, Иванов и другие, приобретали на Сухаревке за баснословно дешевые цены множество шедевров, оцениваемых теперь знатоками в сотни тысяч рублей. Бывали случаи, когда сухаревские букинисты покупали за две, за три сотни целые дворянские библиотеки и на другой же день продавали их за 8―10 тысяч рублей.

В 1872 году умер старик Заборов.

Вскоре после смерти сыновья его поделились и по обыкновению большинства русских наследников начали прожигать «тятенькин» капитал.

Торговое дело их начало падать. В то время в числе моих немногих друзей был некто Павел Андреевич Удалов; это был от природы очень добрый человек, но когда умер его отец и он после него получил довольно порядочное наследство, то стал еще добрее.

К нему со всех сторон потянулись руки с просьбой дать взаймы денег, и он по своей исключительной доброте никому не мог отказать и раздавал деньги до тех пор, пока у него самого ничего не осталось.

В то время я попросил у него взаймы две тысячи рублей, для того чтобы вместе с одним из товарищей открыть свой башмачный магазин.

Новый Филарет Милостивый* охотно дал мне просимую мною сумму. В тот же день я заявил своему молодому хозяину, что должен оставить у него службу, так как решил открыть собственный магазин.

Заборов был очень опечален этим заявлением; он просил меня остаться у него еще хотя на один год за увеличенное жалованье, но я категорически отказался.

Тогда он предложил мне снять его магазин с рассрочкой платежа, на что я охотно согласился…