Московская старина: Воспоминания москвичей прошлого столетия

М. П. Петров. Мои воспоминания*

— тец, почему у нас ничего нет, ни земли, ни дома? Смотрю я на других таких же рабочих и вижу, что они ездят в деревню, где у них имеется дом и хозяйство, а мы даже угла своего не имеем? — С таким вопросом, будучи мальчуганом, обратился я к отцу. Мне почему-то казалось, что отец виноват в том, что у нас ничего нет.

— Почему нет? А вот почему, — объяснил отец. — Я был дворовым, семи лет потерял мать и отца и в 1847 году, когда мне было лет двенадцать, помещик отправил меня в Москву на оброк и сдал меня на котельный завод Винокурова, который находился близ Смоленского рынка. Сдали меня за 25 рублей в год, то есть заводчик должен был эти деньги уплатить помещику. Кормить и давать квартиру должен был заводчик, а обувать и одевать должен был помещик. Как же он меня обувал и одевал? А вот как. Приедет приказчик в Москву, я к нему: «Пришлите лапти, босиком хожу». А тот замашет руками: «Что ты, дурак, на конюшню захотел? Да барин тебя запорет за это; ты уж тут как-нибудь сам доставай». И уедет опять к барину. Но вот объявили волю. Что было делать? Ехать к помещику просить землю? А ведь голыми руками за землю не возьмешься, надо обзавестись хозяйством. Думал я, думал, да и махнул рукой на все и остался в Москве. Если о чем жалею, так о том, что я неграмотный, вот что плохо, — закончил отец.

Объяснение отца о нашем пролетарском происхождении меня не успокоило. Я видел вокруг себя живущих в довольстве, тогда как наша семья влачила жалкое существование. Наступали моменты безработицы, и мы буквально голодали в нашей каморке. Нас у отца было трое, из которых я был средний. Помню такой случай: отец был долго без работы, все было прожито, в доме — ни куска хлеба. Отец ушел в поисках работы, мы, детишки, бегали и играли на улице, к вечеру пришли домой. «Мама, дай поесть». — «Ну, ребята, садитесь на кровать, а я схожу к соседям и попрошу хлеба». Принесенный ломоть черного хлеба был тщательно разделен между нами, как голодными волчатами. Уплетая хлеб, мы слушали, как мать, чтобы скорее мы заснули, рассказывает сказку, а когда управились с хлебом, то мы наивно спросили: «А что ты, мама, ничего не ела?» — «Я не хочу». И мы, удовлетворенные ее ответом, заснули под ее сказку. Матери я обязан очень многим: она была грамотная и очень любила читать, и свою мечту — дать нам образование — унесла в могилу (она умерла от чахотки).

Милое, золотое детство, было ли ты у меня? Да, кажется, было. С одиннадцати лет отец взял меня работать с собой, и я стал обучаться «нагревать заклепки» и постигать искусство котельного производства.

Пройдем мимо этого периода — он слишком тяжел по воспоминаниям. Все в нем было: побои, брань, табак, вино, только не было одного, чего требовало мое детское любопытство. Мне все хотелось знать, и я пристрастился к чтению. Помню тогда лубочные издания, которые я читал рабочим. Выезжали в провинцию для ремонта котлов на места — на фабрику или какой-либо завод. Обыкновенно вечером рабочие усаживались вокруг меня, и я читал вслух про Бову Королевича, Еруслана Лазаревича, но большей популярностью пользовалась «Битва русских с кабардинцами» или «Прекрасная Селима, умирающая на гробе своего мужа». Котельщики в огромном большинстве были связаны с деревней и почти поголовно неграмотные.

Помню случай, который произвел на меня огромное впечатление. Я работал на котельном заводе Смита, за Трехгорной заставой. Нас послали на Басманную улицу: там помещался винный завод Серебрякова, где мы производили установку громадного бака для спирта. Квартира для нас была снята на Разгуляе,* жили мы артелью. Раз вечером мы стащили несколько бутылок спирта, рабочие все были в приподнятом настроении, в углу нашей квартиры висела небольшая икона, складная, медная, которая принадлежала одному из рабочих по прозванию «доктор». Сейчас я не помню, из-за чего «доктор» поссорился с одним из рабочих во время ужина, и когда рабочий, встав из-за стола, стал молиться, то «доктор» со словами: «Не смей молиться моему богу!» встал, снял со стены икону и, сложив ее, сунул на свою постель под подушку и лег на нее. А надо сказать, что я был воспитан отцом в религиозном духе, который доходил до фанатизма, и этот случай на меня произвел огромное впечатление. Я по-детски ждал, что бог не может не ответить на поступок «доктора», тем более, что он больше иконы уже не вешал, а каждый раз ставил, когда ему было нужно, икону в угол, молился ей, а затем опять прятал под подушку. Угол на стене оставался пустым, и рабочие порешили: «Раз иконы нет, значит, нечего и молиться». После этого я стал очень задумываться над вопросом о религии. Как разрешился для меня этот вопрос, я скажу ниже.

В 1888 году с нашего завода уехал токарь (не помню его фамилии, но помню, что его звали Семеном) в Тулу на патронный завод. Оттуда он прислал мне письмо, в котором звал меня в Тулу, писал о тех громадных заработках, которые по сравнению с нами зарабатывали там рабочие, и, между прочим, писал, что там есть «социалисты», которые высланы из Петербурга. А у нас на заводе ходили слухи, что вот появились социалисты, которые не признают бога, царя убили и хотят жить без власти. Все это так подействовало на меня, а главное, захотелось увидать социалиста, я решил во что бы то ни стало уехать в Тулу. Я в это время перешел из котельного отдела и работал в механической мастерской на токарном станке. Выдержав упорную борьбу с отцом, я в 1899 году уехал в Тулу, где и устроился на патронном заводе в качестве токаря. Там я познакомился с рабочим-токарем Федором Буяновым, с Победимским и еще со слесарем, фамилия которого как будто начиналась с буквы Р. Это были те знаменитые социалисты, о которых мне писал мой товарищ Семен. Они были высланы из Петербурга и ждали решения по своему делу. Ближе всех я сошелся с Буяновым. Дело началось с мелких брошюр и очень длинных бесед. Буянову нужно было поехать в Москву, а так как у него не было в Москве знакомых, где бы он мог остановиться, то он просил меня, чтобы я ему посодействовал. Я дал ему письмо и адрес квартиры моего отца, и Буянов благополучно съездил в Москву. Я потом только понял, что он, очевидно, ездил по партийному делу и ему нужна была «чистая» квартира.

Из всей литературы, которую я тогда читал, на меня произвели огромное впечатление произведения Шелгунова,* особенно его «Пролетариат Англии и Франции».

Осенью я должен был уехать из Тулы, как подлежащий призыву на военную службу. Перед отъездом из Тулы мы условились с Буяновым, что для меня лучше всего работать в Москве, где я родился и жил и имел знакомства среди рабочей молодежи; что касается связей, то они должны были мне их дать, как только я устроюсь в Москве. По приезде в Москву я устроился на заводе Мюллер-Фугельзанг, который был на Земляном валу (на военную службу я не был принят).

В 1891 году я через одного из товарищей познакомился с ткачом с фабрики Прохорова, который, как мне передал товарищ, приехал из Петербурга, чтобы завязать связи с московскими рабочими. Звали его Федором Афанасьевым.* Он произвел на меня огромное впечатление своими задушевными беседами. Мы с ним просиживали ночи и какие только вопросы не обсуждали! В особенности у меня в памяти осталась одна ночь, которую мы с ним провели на Чистопрудном бульваре. Я уже отмечал мое религиозное настроение, а если вспомнить, что это было 40 лет назад, когда духовенство держало в крепких и цепких своих лапах умы рабочих и когда мы, молодежь, как слепые котята, тыкались во все стороны, отыскивая ответы на свои вопросы, то для читателя будет понятным мое душевное состояние. К тому же по складу своего характера я принимал все очень близко к сердцу и многое переживал гораздо острее других. Чтобы разрешить все больные для меня вопросы, я их решил перед Афанасьевым поставить ребром. И вот одна ночь, проведенная в разговорах с ним, оказалась поворотным пунктом для моего миросозерцания. Помню, на рассвете мы разошлись с бульвара с той мыслью, что мне надо больше читать. С другой стороны, надо организовать среди рабочих кружки, на которых обсуждать все вопросы. Для руководства же этими кружками нужно завести связи со студентами, причем Федор Афанасьев говорил, что знакомиться со студентами надо очень осторожно, что студенты бывают разные, и вообще взял это на себя, а мне поручил подобрать такой кружок из рабочих. Связи у него уже имелись. Вместе с тем наметили организовать кассу взаимопомощи, чтобы тесней связаться между собой…

По отъезде Афанасьева мы устроили кассу взаимопомощи, в которую вошли я, мой брат, Козлов, Борисов, Штольц, Воробьев и еще двое или трое, фамилий которых не помню. Было решено, что мне надо перейти на другой завод и завязать там связи, потому что я, Борисов и Воробьев работали на заводе Фугельзанг, а так как на недалеко от нас помещавшемся заводе Вейхельдта, на котором работало около 500 человек, у нас не было связей, то товарищи предложили мне перейти на этот завод. Не могу не отметить маленького обстоятельства. Перейдя работать на завод Вейхельдта, я познакомился с рабочим Константином Бойе* и его братом Федором и К. Суховым, который впоследствии оказался провокатором.

Придется остановиться немного подробнее на описании завода Вейхельдта вследствие того, что он выделяется среди всех московских заводов своей организацией труда. Владелец завода, немец, был в высшей степени энергичный человек; во-первых, он организовал и поставил дело так, что рабочие, за маленьким исключением, все работали, получая плату со штуки, или, как тогда говорили, сдельно, даже ученики-мальчики и те работали штучно. Вследствие этого и заработок рабочих был немного выше, чем на других заводах, но производительность рабочих была в высшей степени высокая. Заведующему мастерской или отдельным цехом не было необходимости следить за тем, чтобы рабочие быстрей работали, сама система такой работы исключала вялую работу. Рабочий напрягал все силы к тому, чтобы быстрей исполнить ту или другую работу, и этим на практике получалась система Тейлора.* Слесари работали бригадами по пять или десять человек, сами уже следили, чтобы в их бригаду не мог попасть лентяй; такого сейчас же выкидывали из своей бригады. Тут для заведующего был полный простор, чтобы прижать рабочих. Все проверочные инструменты были в должном количестве и высокого качества, и при приемке от рабочего работы таковая строго проверялась, и малейшее отклонение рассматривалось как «брак», за который или платили 50 процентов расценочной стоимости или даже ничего не платили. Это вынуждало рабочих напрягать все силы к тому, чтобы работа исполнялась быстро и вместе с тем точно. Насколько вырабатывался рабочий высокой квалификации, можно судить по такому примеру: если рабочий почему-либо уходил с завода Вейхельдта и получал от него удостоверение, то это служило лучшей гарантией получить работу на другом заводе.

Вся эта система высокой эксплуатации рабочих вырабатывала и создавала особый тип рабочего. Рабочий чувствовал себя зажатым в ежовые рукавицы. После 10¹/₂ часов усиленной, напряженной работы он к вечеру возвращался домой, как выжатый лимон. Помню такой случай. Я занимал темную комнату совместно с товарищем Тихомировым. Когда прозвонил вечерний звонок для окончания работ, я задержался, сдавая заведующему работу, и когда пришел домой, то вижу: мой товарищ лежит на полу и спит крепким сном; мне стоило большого труда разбудить его для ужина. Сколько помню случаев, когда после работы на кружке — о ужас! — засыпаешь под голос докладчика, а на другой день — головомойка от товарищей за то, что проявил такое малодушие и заснул. «Не хватило силы, ну и заснул», — оправдывается обвиняемый. «А тогда лучше не ходи». И на этой почве возникали даже ссоры.

Ничто так не объединяло рабочих, как вышеуказанная система эксплуатации. Рабочие были очень чутки, и часто забастовка вспыхивала просто потому, что рабочий хотел хоть на два, на три дня, как тогда говорили, освежиться, и нигде так часто не происходили забастовки, как на заводе Вейхельдта. Правда, они первое время не носили длительного характера, самое большое один — три дня, но затем срок этот стал удлиняться, а это все больше и больше заставляло рабочих задумываться над своим положением. Вот приблизительно каков был завод Вейхельдта, на котором мне удалось устроиться.

После первого знакомства с упомянутыми выше товарищами нам, во-первых, нужна была квартира, каковая и была общими силами найдена на углу Немецкой улицы,* против фабрики Дюфурментель. Квартира оказалась в высшей степени подходящей, ибо в ней на чердаке имелась светелка с отдельным ходом; она так и осталась вплоть до нашего ареста нашей штаб-квартирой. Для лучшей конспирации было условлено, чтобы между собой в мастерских не вести никаких разговоров, да и вообще не давать понять, что тесно связаны друг с другом. Для первого знакомства с литературой мы начали с совместного чтения и с разбора газетных статей, а попутно с этим взялись за усиленное чтение в свободные часы, особенно дома; увлекались Шелгуновым, Лассалем,* «Историей одного крестьянина» Эркмана-Шатриана,* «Оводом» Войнич, «93-м годом» Гюго, а затем перешли к кружковым занятиям.

Часто между нами поднимался вопрос: удастся ли нам когда-нибудь свергнуть самодержавие? Хватит ли у нас сил вырвать с корнем это трехсотлетнее дерево? Большинство склонялось к тому, что нам не удастся вырвать самодержавия, но что мы должны работать, чтобы поднять сознание массы, вот в чем заключается наша главная задача, а там — что будет, и тут же запевали любимую хоровую песню: «Светает, товарищ, работать давай, — работы усиленной требует край. Работай руками, работай умом, работай без устали ночью и днем». Кружки самообразования нас мало удовлетворяли, необходимо было захватить массы, для этого было решено расклеивать и распространять листки с небольшим текстом. Помню, был первый листок, на котором были изображены два буржуа, под ними текст разговора, вверху заголовок: «Разговор двух фабрикантов». Точно не помню этого текста, но в разговоре один жалуется другому на то, что его рабочие стали очень дерзки, а все это оттого, что появились социалисты. Несколько таких листков нам удалось расклеить по мастерским; один из них долго продержался в «клубе», т. е. в уборной.

Эта форма агитации оказалась в высшей степени удачной и имела огромное влияние на рабочих. Вейхельдт при первой же забастовке воспользовался случаем и стал упрекать нас в том, что среди нас появились социалисты. Кто-то из задних рядов крикнул: «Что, Карлуша, или не по носу табак?» Вейхельдт бросился отыскивать говорившего. С другой стороны раздался крик: «Карлуша, за что ты социалистов не любишь?» Вейхельдт пришел в неописуемую ярость и заявил, что он закроет завод, потому что мы «сволочь и русская грязная свинья». На эту сцену мы ответили новой прокламацией: «Как хозяин защищает свои права». Тут был выведен разговор хозяина с социалистами. Все это давало огромную тему для разговоров среди рабочих. Разумеется, черная рать тоже не дремала, и среди рабочих ходили слухи, что социалисты убили царя за то, что он дал свободу крестьянам, и теперь мутят народ, чтобы вернуть крепостное право. Эту сказку не представляло большого труда опровергнуть, и мы в одной из листовок разъяснили истинный смысл этих слухов. Такие листки так пришлись по вкусу товарищам, что они стали заведующих пугать такими прокламациями.

К осени 1894 года товарищи предложили мне перейти на завод Бромлея, который находился у Крымского моста, чтобы там установить связи с рабочими. Из общих средств были выданы деньги на наем квартиры. Квартира была снята за Крымским мостом, в которой поселились я и А. Богомолов.* Здесь происходили у нас собрания, которыми руководил товарищ Лядов.* Весной 1895 года стали готовиться к маевке. Решено было отпраздновать 1 Мая, как еще в Москве никогда не праздновали.

Как я ни осторожничал, но меня «расшифровали» и в один из моих приходов на работу вызвали в контору и предложили получить расчет. С такой честью проводили, что оставленный мною пиджак из мастерской принес сторож. Увольнение мое произошло перед пасхой. Несмотря на долгие хлопоты, работы я не мог найти. В это время Саша Хозецкий получил письмо из Рязани о том, что там широко развертывается работа на машиностроительном заводе, на котором легко можно получить работу. Было решено, что после 1 Мая я поеду в Рязань.

На маевке был смотр той работы, которую мы проделали, и действительно, этот смотр превзошел наши ожидания. Все присутствовавшие товарищи были в приподнятом настроении. Этот смотр показал каждому из нас, что работать необходимо просто потому, что товарищи отозвались на наш призыв, и сотни людей пришли, чтобы совместно отпраздновать 1 Мая. Погода выдалась превосходная. Беседы наши затянулись до позднего вечера, и мы, разбившись на группы по 20―30 человек, пошли на станцию. Я примкнул к товарищам, которые отправились пешком в Москву.

После маевки я уехал в Рязань и устроился на машиностроительном заводе. Вести из Москвы были неутешительные: начались аресты, а затем и оборвалась моя переписка. Я собирался поехать в Москву, чтобы узнать, как дела, но в одну из ночей пришли жандармы, и с утренним поездом меня в сопровождении двух жандармов отправили в Москву. Не забуду такого курьеза: жандармы были очень удивлены, что везут рабочего, до сих пор они возили только ученых и студентов, а вот рабочего еще ни разу не пришлось им возить. В 1896 году меня освободили, выслав в Рязань на два года под гласный надзор.