Москва – Севастополь – Москва. Часть 3. Делай, что должно

Глава 10 Степь недалеко от Садового, октябрь-ноябрь 1942

Фронт стабилизировался, немцы, конечно, отбили Садовое, но дальше не пошли. Зато седьмого октября командарма понизили, потом прислали нового и стало ясно, что новая рука будет покрепче. Не прошло и недели, как образовался откуда-то тощий слабокомплектный, но работающий армейский эвакопункт, а медсанбат передвинули на два десятка километров ближе к фронту, туда, где обрастал какими-никакими мускулами скелет избитой дивизии. По такому поводу в медсанбат заглянул даже начальник Особого отдела армии.

Немолодой, невысокий, некрупный — но с пружинистой походкой тренированного человека и цепким взглядом. По бурке и посадке в седле его можно было бы принять за кавказца, но имя и внешность выдавали уроженца средней полосы, хоть и обветренного да загорелого.

— Что ж вы не на машине?

— Машина — ловушка. Это я еще с двадцатых помню. Едешь на машине — бери две машины охраны. А трех свободных машин у армии сейчас нет. Я проверенных людей с собой взял, впятером мы от банды отобьемся. Не впервой. Я, считайте, лет двадцать на Кавказе. Все бывало.

Убедившись, что лошади расседланы и будут накормлены и напоены, а люди получили каши и чаю, начальник Особого отдела и сам от чая не отказался. Из вещмешка достал банку колбасного фарша и буханку хлеба, и прямо за чаем перешел к делу.

— Обстановка сложная. Много пополнений с Кавказа, отношение к советской власти у многих все еще недоверчивое. Рассказывают легенды, как до русских хорошо было: хочешь — в набег идешь, хочешь — дочь туркам продаешь, и сразу богатый! Черкесы, действительно, дочерей выращивали, чтобы в гаремы продать. Сто лет прошло, а помнят. Вот на этом материале и растут сложности. Опять же это для русского «кавказец» и есть «кавказец», а там национальностей много, народов вообще не перечесть, у каждого свой обычай и, увы, свои счеты друг с другом. По-русски понимают не очень хорошо, а больше того вид делают. Много призывников старших возрастов, с ними молодым взводным тяжело. Вам-то, — он улыбнулся Огневу — проще будет. Они седину уважают. А вот младшие лейтенанты… Как сорвется такой на крик на старшего по возрасту — на его кубарь потом смотрят, как на пустое место и делают вид, что ни слова не понимают. Комсостав от этого начинает их за второй сорт держать. А немцы в получившуюся слабину листовками бьют. На русском — «у Сталина последний резерв — малограмотные нацмены». На национальных — «русские вас презирают, за вашими спинами отсиживаются». Через это — самострелы. Я вам брошюру привез, — он вытащил из полевой сумки тощую книжицу с пометкой «ДСП» на обложке.

— «Краткое пособие по распознаванию саморанений». Тема знакомая, — отозвался Огнев, — У меня книга Оппеля на ту же тему, двадцатого года, есть… то есть, была. Позвольте посмотреть сразу?

— Смотрите, конечно. Нам же по этим вопросам вместе работать.

— Вот прямо на первой странице: «Здесь необходимо, с одной стороны, не пропустить ни одного случая симуляции или членовредительства, с другой же — исключить всякую возможность обвинить ни в чем не повинных, честных людей». И еще в Гражданскую Оппель писал, что врач — не следователь, может дать заключение о характере раны, но не о причинах ранения. Опять-таки, вы не хуже меня знаете, что ТТ не на предохранительном взводе может выстрелить при ударе, а на предохранительном его мало кто носит. Или ППШ, тоже на предохранитель не ставят, а, потянув случайно затвор, очень легко произвести выстрел. Ранение в упор в траншейном бою, даже простреленная в упор ладонь — скорее правило, чем исключение, так что никакие признаки близкого выстрела нам и тут не говорят ничего о причине ранения, а только о некоторых обстоятельствах. Или, например, группа раненых в левую руку с гораздо большей вероятностью означает собравшихся вместе ходячих, чем группу самострельщиков. Вот моральное состояние раненого — более надежный признак. Самострельщик почти всегда к моменту попадания на медпункт уже осознал, что сделал ошибку, ему и больно, и страшно. Так что, самострельщик подавлен сильнее, чем это должно быть при таком ранении. Но и тут все, что может сделать добросовестный врач, — Огнев выделил слово «добросовестный», — это сказать «вероятно» или «маловероятно».

— Экие вы, товарищи, дотошные. Впрочем, оно и к лучшему. Начальник Особого отдела в дивизию к вам уже назначен, и не могу сказать, что вам с ним повезло. Лейтенант НКВД Нараевский до войны участковым в Сибири был. Я с ним пообщался немного — характер у него тяжелый, судит торопливо, во всех видит шпану, к какой у себя в поселке привык. Лейтенанту Нараевскому нужен будет противовес. Он, конечно, командир энергичный, но не всегда эта энергия в должной мере сдерживается разумом. Дивизионного прокурора, я надеюсь, удастся найти спокойного и выдержанного. Конечно, хорошо бы без происшествий, но даже дивизия — это тысячи человек, и неизбежно придется нам разбирать всякое. Ну, что ж, хотя бы за врачебную экспертизу буду спокоен.

Дивизию пополняли по остаточному принципу: «берите кого есть и скажите спасибо». Кто-то из комсостава — повышенный в звании на ступеньку, а то и две, кто-то — выдернутый из запаса, в Гражданскую, мол, батальоном командовали, так и теперь справитесь. Призывники — в основном, старших возрастов, постарше и взводных, и даже ротных. Денисенко очень беспокоился, как бы вшей опять не нанесли, но обошлось. Кажется, в тылу заработал санитарный контроль.

Пополнение медсанбату пришло, но совсем невеликое, добавили десять санитаров, тоже в возрасте, один — высокий, плечистый, совершенно седой осетин, так был вообще на пять лет старше Огнева. Но замечание начальника Особого отдела армии, что на Кавказе уважают седину, тоже оказалось верным. Найти общий язык с личным составом Алексею помог опыт службы в Туркестане задолго до войны. Даже если человек слабо знает русский, он слышит, с какой интонацией произносят его имя. Субординация субординацией, а обращение по отчеству порой уместнее, чем по званию. И любому человеку приятно, когда ему говорят «спасибо» на его родном языке. Словом, опять можно считать, повезло с пополнением. Там, где знания языка не хватало, выручала Марьям, которая была не только отличной операционной сестрой, но и неплохим переводчиком.

Из очередной поездки в штаб Денисенко вернулся злой:

— Не ймала баба хлопоту, — рассказывал он Огневу, — Я теперь врид [временно исполняющий должность] начсандива, ты, соответственно, врид командира медсанбата. Я спросил про твое повышение, мне ответили — шпалы, мол, на дороге не валяются, будет у дивизии успех — будет повышение. Я под это дело у комдива «эмку» почти вытребовал.

— Почти?

— Обещали при первой возможности. Опять ответственность вчера, а средства завтра, если повезет. Ну, не в первый раз. Вытянем. Но людей на эвакопункт требуют, вот что скверно. По уму — нужно им дать. А сами? Да тут еще дороги эти, черт бы их не видал!

И до ночи потом сидел над картами, сверяя две: трехверстку и выданную в дивизии. Дороги на каждой были обозначены по-своему, а на деле обе карты врали безбожно. Дивизионный обменный пункт, нарисованный на карте, Денисенко лично перечеркнул и подписал «По факту отсутствует». Лишних три десятка километров на каждом обороте транспорта, которого и так кот наплакал.

Через день он снова ездил в дивизию, добился пополнения аптеки, но взамен отобранных на эвакопункт армии привез только размытое обещание «при первой возможности кого-нибудь найти». Единственное, что получил определенного — это категорический приказ обратному порожняку возить раненых, и не до значка на карте рядом с дивскладом, а до ППГ. Растяжка грунтового участка дороги — за сотню километров, да с переправой через Волгу, никакими уставами не предусматривалась, фронт обещал выделить дополнительные автобаты, но и они тоже только формировались, и состояли пока в основном из командира и комиссара.

Отчаянная нехватка людей заставляла трещать даже крепкую командирскую голову. Поздно вечером, в который уже раз выверяя при свете с боем выдранной с армсклада «летучей мыши» карту, Денисенко ворчал:

— Вот и пойми, как будем таким составом? Тяжко. Пока в обороне сидишь, еще ничего. А чуть фронт стронулся — ты сам видел, опять на одной сознательности держались. Нас как весной на новые штаты переводили — я чуть волком не завыл. Ладно, всякое вспомогательное убрали — терапию, комендантский взвод. Ладно, химзащиту срезали до «абы была». Но упополамили носильщиков! Вдвое, Алексей Петрович! Я когда на Перекопе на некомплект жаловался, и подумать не мог, что по нынешним временам это сверхкомплект! А мне и по этому штату недодают.

— Погоди, к будущей весне еще срежут.

— Типун тебе на язык! Кого?

— Носильщиков, вдвое. И одного-двух врачей изымут.

— Еще вдвое? — Денисенко посмотрел на старого друга недоверчивым и одновременно обреченным взглядом, — Так это с кем мы тогда останемся? Ты да я да мы с тобой, да нашей Лиле Юрьевне трижды с ума сойти? Добре хоть какого-никакого хирурга успел сделать из нее… Значит, с ходу надо так работу налаживать, чтоб некомплект не сказывался. И готовиться… даже не знаю, как назвать.

— Бежать марафон в темпе спринта.

— Все-то ты, Демосфен, красиво закрутить умеешь, — невесело усмехнулся Денисенко, припомнив еще гимназическое прозвище, — Ну, значит, побежим. И добежим. Чтоб до Берлина.

Лилия Юрьевна, с такой горькой иронией помянутая в беседе, по документам была вторым врачом-ординатором операционно-перевязочного взвода, но хирургом стала буквально несколько месяцев как, стараниями Денисенко. В первый день в новой части, когда представлялся личному составу, Алексей уже видел эту невысокую сухонькую женщину в очках. Ее присутствие более-менее уравновешивало порезанные начальственной рукой штаты: терапевтов больше не полагалось, а на гражданке она была участковым врачом. И сейчас, в пору окопных бронхитов и прочих недугов, принесенных холодом, оказалась незаменима в своей основной специальности, а не только как второй ассистент при несложных операциях.

За робость и совершенно невоенный вид над ней посмеивались по-доброму. Младший персонал, да и старший порой, звал ее за глаза не иначе как Лиля Юрьевна С Ума Сойти, потому что это фразой она привыкла выражать все доступные человеку эмоции, от восторга до ужаса.

До войны она жила в Краснодаре. По счастью, все ее родные успели эвакуироваться. Теперь дочь писала письма аж из Новосибирска.

— Она такая же маленькая как я, и на заводе ей приходится подставлять ящик, чтобы дотянуться до станка, — рассказывала Лилия Юрьевна при первом знакомстве, с некой робостью глядя на Огнева снизу вверх, будто прикидывая, не понадобится ли ей самой какое-нибудь возвышение, случись ему ассистировать.

Как само собой разумеющееся Лилия Юрьевна взяла на себя заботу обо всем персонале разом. Каждый, кто оказывался рядом, особенно молодежь, автоматически попадал под ее опеку. Она старалась проследить, чтобы товарищи-коллеги пусть не вовремя, в военное время расписание — понятие относительное, но все же не забывали отдыхать и есть. Чтобы всегда протоплены были палаточные печки и ни одна не оставалась без присмотра. Когда на кухню привезли продукты и из-под мешков выскочила мышь, Лилия Юрьевна без единого звука в миг вскочила на борт ЗИСа. «Если бы вы знали, сколько бед может принести одна маленькая мышка, вы бы еще больше моего испугались! — выговаривала она повару, не спеша спуститься. — Я вам специально зачитаю, какие болезни переносят мыши!» И добилась строжайшей чистоты и порядка на кухне.

Одно счастье — враг не давил. С таким пополнением и без фрицев (в широком смысле, против дивизии были в основном румыны) не соскучишься. Учились метать гранаты — один контуженный, один с мелкими осколками в руке. Повезло. Учились чистить оружие — перелом носа. Один боец не разрядил винтовку перед контрольным спуском, другой, у которого над головой просвистела пуля, врезал от души. Батальонный комиссар, ветеран Гражданской, спрыгивая в окоп, ногу вывихнул. Два шибко умных самострельщика прострелили друг другу ногу через украденную буханку, да в видах экономии в тряпицу вещдок завернули и в сидор уложили, гении конспирации! Даже простреленное вырезать поленились.

Как оказалось, это были цветочки. Потому что недели не прошло, как случилось настоящее ЧП. В дивизию прибыла комиссия, да не от армии, от фронта, проверять оборону. И пошедшие с комиссией подорвались на минах. На собственных. Три человека. Комиссар полка, политрук и один красноармеец — а не дал бы майор из комиссии команду, так бы по одному и выбегали на минное поле к комиссару. Привезли их за полночь, к утру политрук и красноармеец готовились к отправке в тыл, на демобилизацию по инвалидности, а комиссар, которому еще и жгут наложили впопыхах слишком слабо, на переливание крови реагировал крайне вяло.

И, как будто мало было интересного, прикатил Нараевский. Вести расследование, как он его понимал. Явился он исключительно не вовремя: штадив расщедрился наконец прислать саперов и в расположении медсанбата весь день шла работа, обыденная, но важная — окапывались, ставили палатки в котлованы. Успеть с этим делом следовало во-первых, пока не началось наступление, во-вторых, пока погода держится. Осень в здешних степях по внезапности даст сто очков вперед любому блицкригу. Вечером солнышко и плюс пять, а с утра те же пять, только в минус, тучи на конек палатки опираются и ветер воет зимним волком.

Уполномоченному пришлось порядком попетлять между котлованами, прежде, чем он добрался до уже установленных по всем правилам и обжитых палаток. Там весь его расследовательский пыл и охолодили первый раз. Потому что Лилия Юрьевна его близко к раненым не подпустила.

Военврач третьего ранга Токарева уставы знала слабо, громкого и сурового начальства побаивалась. Но если дело касалось медицины, проявляла исключительную твердость. Нараевского ей дежурный представил как «лейтенант особого отдела», выпустив страшную аббревиатуру, «особый» она не дослышала, а сам уполномоченный счел ниже своего достоинства представляться еще раз. Так что, она просто встала поперек входа в палатку и негромко, но профессионально строго сказала:

— Нельзя, товарищ лейтенант.

Уполномоченный слегка опешил, но все попытки объяснить, как важно расследовать происшествие по горячим следам, казалось, не произвели на маленькую женщину в тяжелых роговых очках никакого впечатления. Нараевскому даже показалось, что его вообще не слушают и приняли за кого-то не того. На самом деле, не показалось:

— Вам же сказали — нельзя. Угрозы жизни нет, кровопотеря восполнена, но состояние тяжелое. Они даже не транспортабельны, то есть, их перевозить нельзя, вы понимаете? — чтобы не беспокоить раненых, спавших после переливания крови, Лилия Юрьевна позволила себе немного драматизировать обстановку, — Какие могут быть разговоры? Политрук ваш только-только уснуть смог, и то после морфия.

— Что с комиссаром полка? — с нажимом спросил ее Нараевский.

В ответ на него очень долго и печально посмотрели уже поверх очков и объяснили, что очень плохо, без сознания и прогноз тяжелый.

— То есть, положение тяжелое, а опросить остальных двоих вы меня, видите ли, не пускаете?

— Не пущу. Без разрешения командования — не пущу. И не о чем вам их пока спрашивать, раненые они. Тяжко им.

Нараевский с трудом сдержался, чтобы не выругаться и потребовал указать, где здесь, в таком случае командование, про себя обещая найти на эту непонятливую особу управу. Теперь его кипучая, но — прав был начальник Особого отдела армии — не сдерживаемая разумом энергия обратилась на Огнева. У того побаливала голова, не то на погоду, не то, черт подери, возрастное уже, и пора, ей-богу, как на пенсии, спасать положение пирамидоном. Где-то посреди этих размышлений и явился по его душу уполномоченный Особого отдела, о котором так вовремя предупредили из штарма.

Уже по первому взгляду на вошедшего в палатку-аптеку было ясно: торопится, злится и сам себя успел взвинтить до крайности. Потому что вваливаться с расстегнутой кобурой, это никакая не демонстрация боеготовности, а самая обыкновенная расхлябанность. Клапан при входе фуражкой зацепил и чуть в стойку палаточную не влетел с разгону. А ведь не выше его ростом. На предложение присесть, поморщился, но согласился. Сел на снарядный ящик напротив, нехорошо сверля глазами. Такая повадка бывает у не слишком больших, но очень мнящих о себе начальников. Но в основном в тылу. На фронте, как показала еще Финская, эти замашки быстро излечиваются силами коллектива и рецидивов обычно не дают.

— Товарищ военврач третьего ранга, — голос Нараевского был резким, противным, наверное, даже намеренно противным, и ощущался как постукивание молоточком по макушке, — Нет ли у вас подозрений на умышленный вывод людей на минное поле и умышленно неправильное оказание первой помощи?

— Про вывод ничего сказать не могу, судя по всему, комиссар попал на мины случайно, а еще двое кинулись на помощь, не посмотрев под ноги. Жгут был наложен плохо, но в пополнении санинструкторы, по большей части, только видели наставления. Мы проводим занятия с полковыми врачами…

Нараевский положил себе проверить, нет ли умысла в недостаточности занятий, и продолжил «копать».

— А какое лечение проводится в отношении полкового комиссара Овечкина? В каком он состоянии?

Будь Огнев чуть посвежее, он бы вежливо пресек попытку залезть не в свое дело, но мысли его были где-то около порошка пирамидона, даже, наверное, с кофеином…

— Состояние тяжелое, переливание крови, глюкоза внутривенно, с минимальным эффектом. Согреваем. Ждем динамики, — машинально доложил он, и эта готовность к подробностям, хотя бы и непонятным, подхлестнула Нараевского

— Что значит «с минимальным эффектом»? Почему не применяются другие, более сильнодействующие, средства? От кого вы ждете, кто ответственный за доставку? Какие сроки?

— Кровь доставляется обычным порядком, из армии, запас доз семьдесят…

— Если есть запас, то чего вы ждете?

— Динамики.

Нараевский удивленно вытаращился на Огнева:

— Что значит «ждем динамики»?

Тот ответил не менее удивленным взглядом и задумался, подбирая слова. Особист понял эту паузу по-своему.

— Вы говорите, говорите как есть! Не виляйте!

— Или организм справится, или нет.

— А если не справится?

— Тогда exitus.

— Говорите прямо! — не похоже, чтобы Нараевский хотел орать, но говорить тихо он уже не мог. — Без этих ваших профессорских, — он скривился, — умных слов. Что это все значит? Умрет? Туману не напускайте!

— Да.

— Так чего вы еще ждете⁈ Примените более сильнодействующие средства!

Огнев тяжело вздохнул:

— Их нету.

— И кто виноват в том, что их не доставили?

— Товарищ лейтенант НКВД, вы не поняли. Их не у нас здесь нету. Их вообще нигде нету. Ни в медсанбате, ни в санотделе армии. Ни в Москве, ни в Берлине, ни в Лондоне, ни в Вашингтоне. Вообще, совсем, понимаете? Не открыли.

Мысль о том, что наука чего-то не открыла, втискивалась в череп Нараевского медленно и с видимым усилием.

— Можете направить запрос в Академию Наук СССР, хотя не думаю, что вы этим чего-либо добьетесь. Уж точно не для Овечкина.

— То есть, вы просто сидите и ничего не делаете, так?

— Мы восполнили кровопотерю, обезболили, ампутировали размозженную ногу. Согреваем. Переливаем глюкозу, чтобы сердцу было питание. Я вас, товарищ лейтенант НКВД, не учу расследование вести. Если вы предполагаете, что мы работаем плохо, обратитесь к начсанарму. Вы за десять минут в терапии шока все равно не разберетесь.

— Я могу и дольше посидеть.

— Пять лет?

— Почему пять?

— На врача, товарищ лейтенант НКВД, учат пять лет. И хирургов после этого к самостоятельной работе не сразу допускают. Переподготовка врача нехирургической специальности на хирурга — полгода. Вам бы, товарищ лейтенант НКВД, свидетелей происшествия опросить…

— Вы меня, товарищ военврач третьего ранга, не учите вести расследование!

Судя по тому, как Нараевский вспылил, он и сам понял свою ошибку, но отступление считал недопустимым. Особенно теперь.

— У меня, между прочим, есть веские основания подозревать организованную группу вредителей и шпионов.

— Отлично, приезжайте с постановлением от дивпрокурора.

Нараевский шумно задышал и непонятно, куда пошла бы беседа, но в палатку без доклада влетел дежурный санитар:

— Алексей Пе… — он увидел особиста, осекся, подошел к столу, честно пытаясь изобразить уставной подход, отдал честь и громко отрапортовал: — Товарищ военврач третьего ранга, поступили раненые! Военврач третьего ранга Токарева направила в перевязочную. Докладывал младший сержант Шибалов.

— Спасибо, товарищ младший сержант, свободны. Товарищ лейтенант НКВД, продолжим беседу позже.

Нараевский еще только начал подниматься, когда Огнев уже вышел из палатки.

Говорить «раненые», конечно, было преувеличением — поступил всего один человек. За полуторкой, везшей в полк продукты, увязалась банда, увлеклась погоней и отступила, только обменявшись выстрелами с постом. Потери банды остались неизвестны, а с нашей стороны оказался один раненый в левую руку боец, молодой осетин, изо всех сил старавшийся казаться старше и значительнее.

— Только шинель выдали, совсем новая! — сокрушался он, отвлекая самого себя от боли в руке.

Банда, решившаяся на погоню — это само по себе было делом скверным, и без сомнения куда более важным для Особого отдела. Но представитель этого отдела перестал занимать мысли как только Огнев вошел в палатку-предперевязочную. Ничего, кроме дела, сейчас не существовало.

В перевязочной привычно ярко светили керосиновые лампы. От электрического света пришлось отказаться, имевшийся в хозяйстве движок был не новый и слишком прожорливый, а топлива — каждый литр на счету.

Ну, что ж. Замотали не то, чтобы грамотно, но от души. Жгут не наложили. Хорошо, если поняли, что не нужен, плохо, если вовсе забыли, что он в сумке есть. Не иммобилизовали… забыли или не нужно? Подвесили руку ровно, уже счастье.

Касательное ранение левого предплечья. Что-то пальцы у него выглядят нехорошо.

И не одному Огневу это заметно. Операционная сестра тоже хмурится, видела уже такое наверняка.

— Разрежьте рукав совсем.

«Когтистая лапа», так называлось это в курсе неврологии. Подвижность пальцев ограничена, чувствительность на мизинце и половине безымянного… нажатие не ощущается, укол — говорит, мол «как через вату». Через вату, значит, полного прерывания нерва нет. Обработать аккуратно и вспомнить, где ж у нас неврологический ППГ в армии. Есть ли он?

Осознав, что пальцы его не слушаются, пациент заметно встревожился, но начал рассказывать, что он в правой руке саблю держит и даже попытался показать, как рубит. Но на приказ лечь и лежать спокойно, не мешать работать, отреагировал правильно.

— Я вот лег, доктор. Жжется оно сильно, я там обжегся, да?

Нету ожога. Жгучая боль, симптом известный. Впрочем, влажная салфетка на руке эту боль немного успокаивает. Что там за шум снаружи? Кажется, еще раненые. Кого-то Лилия Юрьевна просит с носилками помочь. Неважно, работаем.

— Новокаин.

Очень аккуратно обезболить… так… Вот она прошла… Слепое ранение. Автомат, наверное. Сейчас раскроем… «Господи, хоть тебя и нету, ну что тебе стоит? Пусть это будет только ушиб нерва…»

Да кто это так нахально лезет под руку⁈ Нараевский? Так и есть, физиономия особиста маячила где-то справа. Блики от лампы-молнии бросали пятна на его скуластое лицо и породистый нос. Этого только не хватало! Кто его пустил?

— Вот обратите внимание, опять у нас в левую руку раненый! Вас это не удивляет, товарищ военврач третьего ранга?

— Нет, левая рука выставлена вперед и не прикрыта винтовкой, — ответил Огнев, не отрываясь от обработки, — Ее ранят чаще, это еще в прошлом веке заметили. Зажим!

— А все-таки, вы обратите внимание. Они, знаете ли, по-всякому делают. Трусят, а изобретательные.

— Товарищ лейтенант, вы мешаете работать. Читать вам курс основ судебной медицины я сейчас не буду. Пожалуйста, покиньте территорию медпункта.

— Ти! — раненый рванулся со стола так резко, что Огнев едва успел прижать его локтем, — Куыдзай гуырд хараг [Шакал, сын собаки (осетин.)]!

— Отставить истерику! — цыкнул лейтенант, — Я, между прочим, следственных мероприятий еще не начинал даже!

Огнев, по-прежнему не отрывая взгляда от раны, рыкнул:

— Из команды легкораненых двух человек с оружием ко мне! Каурбек Инушевич, помогите мне удержать пациента, — и, обращаясь, к раненому, опять ровным тоном — Лежите, пожалуйста, спокойно, не мешайте обрабатывать.

Немолодой санитар что-то горячо заговорил по-осетински, удерживая раненого. Тот выдержал почти театральную паузу и все-таки лег, сказав не то санитару, не то врачу:

— Только из уважения к твоим сединам!

Снаружи затопали, в тамбуре перевязочной, не решаясь войти, появились двое с винтовками.

— Товарища лейтенанта НКВД с территории медпункта немедленно удалить, не останавливаясь перед применением оружия. Выполнять!

Осторожно наставив штыки, легкораненые посмотрели на лейтенанта. Тот вскочил, недоуменно озираясь. Такого приема ему еще не оказывали ни разу. Правая рука его неуверенно шарила по кобуре.

— Каурбек Инушевич, — продолжил Огнев по-прежнему ровно, — Тут под полотенцем моя кобура. Расстегните ее, пожалуйста, достаньте пистолет и будьте готовы подать. Но я все-таки надеюсь, что товарищ лейтенант НКВД одумается, — последнее слово он очень жестко выделил, — и перемываться после стрельбы мне не придется.

— Я с прокурором вернусь! — крикнул лейтенант, отступая к выходу.

— Отлично. Я надеюсь, он вас введет в рамки. Так, бинтуйте, запишите — слепое ранение предплечья левой руки в верхней трети, пулевое, предположительно, немецкий автомат. Кости, магистральные сосуды не повреждены. Ушиб нерва с частичным параличом кисти. Рассечение раны под новокаином, пуля удалена, стрептоцид перорально, эвакуация в неврологический госпиталь во вторую очередь. «Неврологический» подчеркните. Следующий.

— Он не мог так сказать! — раненый, уже почти успокоившийся, при помощи санитара садился, — У меня отэц воевал, награды имеет! Дед воевал, награды имеет! Прадед воевал, награды имеет! Как я им покажусь после таких слов?

— Не торопитесь, вас вылечат, вернетесь в строй. Не в этом году, возможно, но вернетесь и награды еще заслужите.

— Куй раюй Хоцка ба на кануй [собака лает, но не кусается, осет. Дигорский диалект], — добавил санитар, помогая раненому подняться, — Тебе лечиться, надо, а не нервничать. И ты в бою ранен, а не об гвоздь поцарапался. Машину спас.

— Спасибо, Каурбек Инушевич, уведите раненого, проследите, чтобы он удобно устроился в эвакуационной и возвращайтесь. Следующего сюда!

Там, снаружи, что-то еще выкрикивал уполномоченный Особого отдела дивизии лейтенант НКВД Нараевский, но тут были раненые, значит, ничего вне стен перевязочной не имело права отвлекать хирурга.

Едва дождавшись конца дежурства, прибежала Лилия Юрьевна, выяснять, что случилось, что это за странный лейтенант приезжал и почему обещал вернуться с прокурором.

— Я ничего не понимаю, — она беспомощно развела руками. — Никогда таких невежливых не видела. Я думала, он своих проведать приехал, о состоянии спрашивал, даже про расследование какое-то придумал, лишь бы в палату попасть. А он шуметь! И раз он лейтенант, почему шпала? — она беспомощно огляделась и отыскав глазами санитара, встретившего Нараевского первым, по-граждански поманила его рукой:

— Мансур, почему ты мне сказал, что он лейтенант? Разве у лейтенанта не «кубики» в петлицах?

— Нэ знаю, — санитар нетвердо понимал по-русски, не говоря уже о тонких различиях в званиях армии и НКВД, — Говорит — лейтенант, какой-то отдел дивизии…

Проснувшийся Денисенко выслушивал историю визита мрачный, как туча:

— Не «какой-то», а Особый. Значит, лейтенант НКВД, потому и шпала, а не кубари. Почему меня не разбудили?

Последняя фраза была произнесена тоном, напоминающим отдаленный гром.

У бедной Лилии Юрьевны подкосились ноги, хорошо, что она сидела:

— К-как НКВД? Что случилось⁈ — прошептала она, почти в панике. — Т-товарищ… — звания мигом вылетели у нее из головы, — А-Алексей Петрович, он же вам ничего плохого сделать не может? Зачем он вам прокурором грозил? Как же я недоглядела, кто он такой? С ума сойти!

— Не надо! — сурово оборвал ее Денисенко. — У нас тут и так здоровых голов в дивизии некомплект. Давайте по-порядку. Якого бiса йому треба?

Выслушав историю с визитом Нараевского с самого начала, Степан Григорьевич некоторое время сидел молча, сцепив руки. Наконец поднялся, тяжелым шагом прошелся по палатке от стола к выходу и обратно.

— Вот мало мне было этих, что ЗКП в чистом поле потеряли, еще Особому отделу скучно живется! В другой раз — меня будить, хотя бы трое суток не спал, а будить! Это приказ. Пока вот что, нам дивизия все-таки обещала и транспорт сколько положено, и пополнение. Зараз съезжу и выясню, где они заблудились. А то наступление начнется — поздно будет спохватываться… — последнюю фразу он договаривал, уже надевая шинель.

У Лилии Юрьевны дрожали руки и прыгали на носу очки. Только к ужину она чуть успокоилась, и когда повар в палатке-столовой встретил ее привычным докладом: «Проверено, мышь нет! Сам смотрел», сумела улыбнуться. Но самообладания ей хватило не надолго.

«Как же я недоглядела? Я же не собиралась его пускать! Только с носилками помочь попросила. Бессовестный!» — последнее в ее устах звучало очень суровым обвинением. И выругав заочно нарушившего нормальную работу лейтенанта, бедная женщина чуть не расплакалась. Ей упорно казалось, что Нараевский сунулся куда не следовало исключительно по ее вине, что она подвела своего командира, а теперь еще неизвестно, что будет.

Словом, выставить Нараевского было даже легче, чем успокоить Лилию Юрьевну, на которую его визит произвел большее впечатление, чем налет бомбардировщиков. После бомбежки, неделю назад, она была разве что чуть бледной, но бодрой и деловитой. И перевязочную под ее командованием развернули быстро.

— Так, коллега, держите кружку, осторожнее, не обожгитесь, чай горячий. Пейте и забудьте эту досадную историю. Вы действовали совершенно правильно. А про этого лейтенанта нас уже из штарма особо предупредили, что ему требуется дать окорот.

Лилия Юрьевна согласно кивает, берет кружку, прихватывая за металлическую ручку носовым платком, медленно пьет чай, грея сквозь платок тонкие, как птичьи лапки, руки. Но лицо у нее потерянное и испуганное, что на самом деле очень плохо. Потому что такой род страха, перед кем-то, облеченным властью, много хуже страха перед неизбежными реалиями войны. И ничего сделать нельзя. По крайней мере, пока Денисенко не вернется из штадива, а он как на грех куда-то пропал. Темно уже, а машины все нет. От этого Алексею снова приходит мысль о бандах, вроде той, что обстреляла машину, и тревожит куда больше, чем визит Нараевского. «Отставить! Сначала проясним обстановку».

Очень кстати появился Романов, с самого утра поставленный руководить саперами. Палатки устанавливать надо тоже не абы как, и не больше одной за раз выключать из работы. Доложил, что вкопаны и готовы еще пять штук больших, в печах и топливе недостатка нет.

Видно было, что в задание он ушел с головой во всех смыслах этого слова, то есть и руководил, и сам копал. Вместо шинели — перехваченная комсоставовским ремнем солдатская стеганка, на лбу — свежая ссадина.

— Досками стенки котлована обшивали, одна сорвалась, — объяснил он. — Да будет вам, Лилия Юрьевна, то же доска, а не осколок.

— А вдруг инфекция попадет? — не сдавалась та, — Нет уж, пойдемте, я промою перекисью как положено. Разве можно так пренебрежительно к себе относиться?

— Обещаю, что больше не буду, — Романов улыбнулся ей, совершенно по-мальчишески, — только если вы не будете так за нас всех так переживать. Честное слово, не стоит.

— А как иначе? На вас же, товарищи, на вас тут все держится, — всплеснула она руками, — На кадровых специалистах! Как на трех китах, — она опустила глаза, — И немного на одной старой черепахе.

— Ну, зря вы, право. От черепахи у вас разве что оправа для очков. И потом, по легенде же вроде еще слоны полагаются?

— А слонов, Константин, нам не дали. По штату не положено, — к Лилии Юрьевне тоже понемногу возвращалась способность шутить. Привычная работа всегда ее успокаивала, так что просто позволить ей промыть коллеге разбитый лоб и заклеить пластырем было лучшим способом привести саму Токареву в душевное равновесие.

— Вот-вот, — поддержал шутливый тон беседы Огнев. — Слоны нам не положены, обходимся китами, а все возможные пути объезда нашего подразделения на кривой козе уже пристреляны, а кое-где и заминированы. Так что вам совершенно не о чем волноваться.

После ужина осмотрели с Романовым вдвоем установленные палатки. В темноте белели таблички-указатели: «Сортировка», «Шоковая», «Эвакоотделение». Все новое, аккуратное, по уставу. Будто не к наступлению готовимся, а к визиту начсанарма с проверкой. Хотя из санслужбы армии до сих пор вообще никто не приезжал, только из дивизии и по делу. Да, спрашивается, зачем? Проверка обычно является на известие о явном непорядке. Вот, прибыла комиссия — и пожалуйста.

Саперы еще работали. Слышно было, как похрипывает пила, стучит молоток — обшивали досками очередной котлован, в ночном воздухе висел запах мокрой земли и свежих опилок.

— Еще две успеем до утра, — сказал Романов. — Но саперов нам дали только на сутки. — он тронул разбитый лоб, поморщился, и спросил, впервые забыв обратиться по званию, — Он точно вам беды не наделает, уполномоченный?

— Не сумеет, даже если бы хотел. Выпроводить его я не только право имел, но и был обязан. С этим даже в штарме никто не спорить не будет. Саперы только на сутки — это очень мало, — если все неприятности уже случилось, разумнее говорить о деле.

— Своими силами будем, — Романов поежился, стеганка жала ему в плечах и согревала слабо. — Сколько-то еще сумеем, думаю, три больших. Это сейчас ведь кажется, что достаточно, а на деле — как только наступление начнется, не хватит. Хотя если нас вперед двинут, все одно эти «квартиры» бросать придется.

Алексей вновь поймал себя на том, что все время разговора прислушивается, не идет ли машина. У сортировочнной, сейчас пустой и темной, на скамейке под маскировочным навесом сидела, съежившись под шинелью, Лилия Юрьевна, крохотный огонек папиросы вздрагивал у ее правой руки, раздуваемый ветром. Токарева стеснялась, что курит, хотя делала это редко и папиросы всегда скручивала тоненькие, как соломинки.

Денисенко вернулся почти ночью, неожиданно довольный.

— Ну вот, я нам транспорт добыл. Две подводы дали, — сообщил он, ввалившись в палатку, где коротал ночи комначсостав.

— С лошадьми? — преувеличенно серьезно и озабоченно осведомился Огнев.

Денисенко искренне рассмеялся.

— А с пополнением сказали — недели две подожди, вот пойдем в наступление, фронт расщедрится. И с дивпрокурором потолковал, — добавил он, понизив голос. — Давай-ка кипятку соорудим. Там мне было не до чаев…

Застрял в штадиве Денисенко по одной простой причине — он привык добиваться для своей части всего, что мог достичь. И раз обещали транспорт, то вознамерился дождаться его любой ценой. Не проявишь твердость, и впрямь, подводы дадут, а лошадей только пообещают. При первой, как обычно, возможности.

— Прокурор сказал, дивлюся мол, товарищи, что Нараевский до вас только сейчас добрался, — рассказывал он. — Видать всех уже допек, не только нас. Откуда такой взялся, с таким шляхетским гонором?

— Как будто бы, он сибиряк. То есть из сибирских поляков, потомок ссыльных революционеров. Под Иркутском я таких встречал.

— Я думал, сибирскими только коты бывают, — хмыкнул Денисенко, — Ходит тут, понимаешь, по цепи кругом! Мышей не ловит, только орет, будто ему уже март на дворе. Но в другой раз, не лезь на рожон, а? Буди меня, я командир, пусть мне вопросы задает. А вот ну как он сейчас будет копать, до самого Иркутска?

— Степа, ну что ты опять поперек батьки в пекло? У лейтенанта этого просто хватательный рефлекс, ничего более. Ну, предположим, доберется он до моей анкеты, дальше-то что? Что он там такого найдет, чего без него не знают ни в дивизии, ни в штарме? Ему, по-хорошему, у нас вообще было делать нечего. Мины, понятно, что ЧП. Но с нынешним составом оно было вопросом времени. Помнишь того командира разведгруппы в начале недели?

— Которого? Осколочный перелом голени?

— Он самый! Группа тоже чуть не вышла на собственные мины! Командир группы ругался до самой эвакуации на весь свет, что «языка» который день не могут не то что взять, до позиций дойти. И у них там не немцы, а румыны сидят, которые сами любой тени боятся. Тут вопрос надо было на уровне штарма поднимать, зря что ли там третий день комиссия разбирается? Опять же, армейский особист этого кота скоро запряжет. Посмотрим, что он будет в штарме делать — песни заводить или сказки говорить.

— Да им теперь и не до нас будет, — согласился Денисенко. — Приказ штадива: одиночным машинам или подводам движение запрещено, даже в дневное время. Помнишь, я говорил, что банда у нас в тылах, штыков двадцать? Так вот, по последним данным их как бы уже не полста!