Москва – Севастополь – Москва. Часть 3. Делай, что должно

Глава 19 Южный фронт, май 1943 года

Снабжение все же подкачало. Из продовольствия получили только крупу и овощи. И ладно хоть пока в резерве стояли и считай почти без дела: раненых за день поступило всего двенадцать человек, и почти всем была прямая дорога в ГЛР, только двоих оставили в стационаре.

Потому у начсостава нашлось еще время, чтобы ругнуть снабжение и посудачить о новом начальстве. Теперь уж без неодобрения.

— И напрасно нас в дивизии стращали, кадровый, кадровый. Он вежливый, не чета полковнику. Никого не разбранил, вон даже Федюхин при нем ворчать перестал, — рассказывала Баба Настя.

— А кто первый трещал, что вот мол, прислали нам какого-то деда, — поддела ее Борщева, — Дед-то еще ого-го оказался!

Самый кадровый из всего состава лейтенант даже не догадывалась, что случайно дала командиру медсанбата прозвище из тех, что держатся крепче любых погон.

— А хоть бы и дед! — отпарировала Баба Настя, — Старый конь борозды не испортит!

— Но каково вспашет? — спросила аптекарша.

— А каково вспашет, ты скоро сама почувствуешь, — ответила Борщева, — До глубины души. Я посмотрела и как он за ящики берется, и как за книги. Есть у него что-то темное в биографии, как пить дать есть. Но работать будет так, что пот градом. Со всех.

— А говорила — «звезд с неба не хватает»!

— И сейчас повторю. Не хватает. Не всем за звездами прыгать, надо кому-то и землю пахать. Насчет звезд не скажу, а медалями при нем нас не обнесут.

— А я сразу понял, что новый командир хорош будет, — со значением заметил Петрушин.

— Это как же ты понял, Кузьма Васильич?

— А он с бородой.

Петрушинская борода до сих пор была на весь медсанбат единственной. И из-за нее с прежним командиром у бывшего сельского фельдшера шли постоянные баталии. Уж на что деликатным и мягким был покойный доктор Левин к армейским порядкам, ко всему, что касалось медицинской части, он был строг и растительность на лице у личного состава считал недопустимым для медработника излишеством даже в мирное время.

Петрушин сопротивлялся как мог. Уверял, что при должном соблюдении чистоты борода работе нисколько не помеха, а его, коренного сибиряка, просто земляки не поймут, коли кто увидит бритым.

— Ведь я же чистоту блюду не хужей Настасьи. У ней вон какая коса, моей бороды в три раза длиннее. Но ведь всякий раз, не во грех будь сказано Лев Михалычу, обязательно спросит меня: ну, Петрушин, когда же ты, брат, побреешься? Ты же чай не поп, зачем тебе на фронте борода? Так точно говорю, не поп. Но прошу снисхождения.

Увидав нового командира при бороде и усах, Петрушин ни минуты не сомневался, что теперь от него никто не будет требовать побриться.

— А если новый начальник решит, что больше одной бороды на батальон не положено? Что это только старшему комначсоставу такое можно, а остальным — зась? — не утерпела Баба Настя.

— Да лешак тебя забери, болтаешь невесть что!

Начавшийся было спор прервал повар, молодцеватый, широкий в кости сержант. Подошел, вежливо попросил у Петрушина табачку и затянувшись, спросил:

— Кузьма Васильич, я к тебе по делу. Ты в коровах понимаешь?

— Тебе подоить ее аль как?

— Да нет, доить уже поздно. Зарезать.

Петрушин нахмурится:

— Погоди, откуда корова? Снабженцы нам мясное довольствие своим ходом пригнали? Аль ты ее свел у кого?

Повар даже обиделся:

— Товарищ лейтенант, я вам что же, махновец какой? Свел! Корова законная, на нее бумага есть.

— Бумага, говоришь? — недоверчиво протянул Петрушин, — Ладно, давай, показывай, что за бумага, и что за корова.

Черная с белыми пятнами корова, худая и голенастая, с тощим выменем, стояла за кухней, привязанная к березе за рога и время от времени мотала головой, пытаясь высвободиться. Потом протяжно, уныло замычала. Этого было достаточно, чтобы на нетипичные для подразделения звуки к кухне вынесло капитана Федюхина. На этот раз не в ботинках, а в сапогах, не хромающего, бодрого и очень озадаченного увиденным.

— Эт-то что такое⁈ Зубков, какого чер… То есть, доложите, что в расположении делает животное?

Повар вытянулся как положено и объяснил, что со снабжением худо, а потому он при помощи местного населения постарался разжиться мясом.

— Что значит, «при помощи местного населения»? Что вы тут за самоуправство разводите⁈

— Никак нет, — упрямо повторил повар, — Все законно.

— Законно⁈ — Федюхин аж закашлялся от возмущения, — Вы чужую корову отобрали, Зубков! Как это можно сделать законно?

— Не отобрал, а конфисковал. У бывшего полицая и пособника. Я и расписку взял.

— У кого, у пособника?

— Нет, у колхозников. Все как положено.

В расписке, составленной на куске газеты поперек печатных строк, значилось, что правление колхоза в лице таких-то и таких-то товарищей подтверждает, что корова конфискована у бывшего полицая, изменника Родины, и забрана в пользу госпиталя. А сам бывший полицай народными массами изловлен и посажен под караул до прибытия товарищей Особенного (зачеркнуто, рукой Зубкова поправлено на «Особого») отдела. Далее стояло три подписи.

— Этой коровы мне хватит всех накормить, и раненых, и персонал, — резонно объяснял повар, — Мне, товарищ капитан, я извиняюсь, в кашу последнюю гармонь для жирности положить что ли, пока наша служба снабжения в разум придет?

— Вы мне эти остроты бросьте! А о своей самодеятельности немедленно доложите командиру!

К удивлению Федюхина, Алексей Петрович выслушал подробный доклад повара без особого неудовольствия. Даже улыбнулся, изучая составленную колхозниками расписку.

— То есть, товарищ сержант, вы эту корову в порядке шефской помощи получили?

— Так точно! Ну и этого, пособника им сцапать помог. Он корову у дальнего родственника прятал, а сам наведывался тишком. Теперь этот иуда в правлении под замком, мужики его охраняют. От баб. А то на вилы подымут, они сильно злые на него. А надо, чтоб до суда дожил. Когда я уходил, как раз нарочного в город послали, чтоб наряд выслали и забрали куда положено. Я понимаю, что самодеятельность, но много ли на одной пшенке навоюешь? Вот привезут сейчас еще раненых, чем я их накормлю? Пустой пшенки-то небось и на передовой навидались!

— Понимаю, товарищ сержант. Но мы сейчас в резерве. Что вы собираетесь делать с оставшимся мясом? Пропадет ведь.

— Не пропадет, товарищ майор. Все в дело пустим. Только разрешите, для общей пользы…

Инициатива была одобрена. Зубков, получивший право пользоваться полевым телефоном и привлекать весь свободный состав к готовке, развил бурную деятельность. У него нашлись земляки, сослуживцы, земляки сослуживцев и сослуживцы земляков во всех частях даже не дивизии, а чуть ли не всей армии. Откуда-то взялись бочки. Соль нашлась со второго захода, поначалу чуть не случилось беды: «вроде бы соль», доставленная колхозниками, оказалась нитратным удобрением, каким-то чудом залежавшимся с довоенных времен. «Заодно лабораторию проверили», — мрачно пошутил Огнев, а повар навсегда зарекся ворчать по поводу «формальностей» и «начальственных придирок».

В итоге примерно половина мяса ушла на обмен, зато все ветхие колеса у подвод как-то сами собой заменились на новые, а военторговская автолавка доехала до медсанбата с полным запасом погон, звездочек и даже одеколона.

К вечеру, когда зеленые щи, ради которых сержант привлек нескольких санитаров собирать в пойме крапиву и щавель, по достоинству оценил весь личный состав и немногочисленные в период затишья пациенты, на ведущей к расположению дороге послышался треск мотора. На трофейном мотоцикле, с сержантом-пулеметчиком в «люльке» прикатил уполномоченный Особого отдела дивизии старший лейтенант Ланин. Как сам уточнил, познакомиться с новым командованием.

История с коровой, отобранной у бывшего полицая, разумеется, тоже интересовала уполномоченного, но излишнего служебного рвения он не выказывал. Уточнил, в каком колхозе дело было, как фамилия подвергшегося экспроприации, кивнул: да, мол, в курсе, в городе был, сидит, паразит, под следствием, ожидая суда, скорого и сурового.

— По окрестным поселкам этих недобитков, к сожалению, еще хватает. Вот, товарищ майор, обратите внимание, — старший лейтенант указал на две дороги на немой, без единой пометки карте из своего планшета, — Здесь и здесь на этой неделе неизвестными были обстреляны машины. Пострадавших нет, поэтому вы можете быть не в курсе. Доведите до всех шоферов о необходимости особой бдительности. Одиночных машин не выпускать, всем едущим держать наготове личное оружие. Пассажиров не подбирать. Вы человек опытный, думаю, сами прекрасно все понимаете.

Огнев посмотрел в окошко палатки, на мотоцикл.

— Второй в ремонте, — усмехнулся Ланин, — У меня и огневая мощь, и обзор, и скорость — с грузовиком не сравнить. А броневики нужнее в охране тыла.

Внешне Ланин представлял собой полную противоположность недоброй памяти товарищу Нараевскому. В сравнении с давешним торопливым и вспыльчивым уполномоченным этот на первый взгляд казался даже излишне медлительным и спокойным, создавая впечатление человека, который так прочно окопался на тыловой должности, что тяжелой артиллерией не выколупаешь. Но впечатление это было обманчиво. При внешней медлительности старший лейтенант был мускулист, крепок, да и боевое «Знамя» дают не просто так. С мотоциклом он управлялся даже с некоторой лихостью, и из оружия имел не только «ТТ», но и автомат, трофейный.

— Конечно, наш надежнее, но ППС в войсках нужнее, — посчитал нужным объяснить старший лейтенант.

Он побеседовал еще о делах, к его должности напрямую не относящихся, о свежих сводках с фронта, нехватке кадров, чего Особый отдел тоже не избежал, — «Машинистку третий месяц найти не могут, сам двумя пальцами долблю документы на стареньком „Ундервуде“, с „ятями“ еще. Самому смешно!» С удовольствием выпил чаю, но от порции щей категорически отказался.

— Я покамест не на довольствии у вас. Вот подстрелят, не ровен час, тогда и можно будет и пообедать, если здоровье позволит. Успехов на новом месте, товарищ майор. Очень рад был познакомиться.

За полдень со стороны фронта донесло глухие далекие разрывы. Куда била артиллерия, точно определить не получалось — то левее, то правее. Беспокоящий огонь он и есть беспокоящий. Враг не лез в наступление, но не давал забыть о себе.

— Вовремя с настилом успели, — произнес Петрушин, вслушиваясь, и обернулся к санитарам, — Кончается отдых, ребята, по местам.

Не прошло и часа, как на трех санитарных машинах привезли пятнадцать человек, всех из одного полка — артиллерия с утра начала беспокоить и очень метко накрыла. В ответ огрызнулась своя батарея и вроде бы сумели подавить. Но дел фрицы уже понаделали.

Первым с машины сняли на носилках сержанта в новых погонах на выгоревшей гимнастерке со следами петлиц на вороте. Левая нога в шине Крамера.

— Опять конечность, ниже колена. Банальный случай, — негромко обронил Федюхин, — О-2, — обернулся он к Огневу, ожидая одобрения.

— Пусть приготовят, — кивнул командир, — Закончите сортировку и мойтесь. Я оперирую, вы ассистируете.

— Проверить хотите?

— В деле посмотреть. Послужной список у вас отличный, но нужно глазами увидеть, пока раненых мало.

«Только не режьте! — эту фразу раненый повторял раз за разом, пока его укладывали и готовили, — Не дам резать! Куда я без ноги? К бабе на печь⁈»

— Не режьте, — пробормотал он заплетающимся языком, уже уронив руку [Для контроля сознания и предупреждения поверхностного дыхания пациент при даче ингаляционного наркоза должен был держать поднятой руку и считать вслух. Когда наступал наркоз, счет сбивался, рука расслаблялась и падала.], и, наконец уснул.

Ампутировать, безусловно, не требовалось, но сержант отвоевался на ближайшие полгода. Ранение близко к коленному суставу, незаметная трещина может уйти в полость и наделать много неприятностей.

Федюхин ассистировал и показал себя весьма хорошо. Движения его рук были предельно точными и даже в чем-то артистичными. Узлы вязал виртуозно, пальцы мелькали как у пианиста, исполняющего сложную партию. Это определенно был хирург-артист, которому в военных условиях особенно негде показывать свои таланты, но не потерявший довоенной отличной техники.

Обработали остальных, ранения мягких тканей и одна травма локтя, уже не осколочное, раздробило упавшим бревном. "Для артобстрела типично. Банальный перелом, причем заживает быстрее, чем огнестрельный', — не преминул заметить Федюхин, когда уже размывались.

— Это для вас, — строго возразил Огнев, — банальный. А для него, — он взглядом указал на послеоперационную палатку, — исключительный. И конечности — тоже не царапины. Огнестрельные переломы колена и бедра дают не менее тяжелые осложнения, чем ранения в живот.

Специалист по абдоминальной хирургии мирного времени посмотрел недоверчиво, но спорить не стал. Однако вечером перед отбоем Алексей Петрович застал коллегу, буквально обложившегося литературой по теме.

— Не поверили на слово, Анатолий Александрович? Это хорошо.

Тот поднял голову от книг:

— Надеюсь, товарищ майор, я не дал повода заподозрить меня в черствости по отношению к пациенту? Но таких случаев действительно масса. Даже я с моей небогатой практикой повидал их уже довольно.

«Пока не дал. Но первый шаг уже делаешь», — про себя заметил Огнев, но высказывать это не стал. Ругать сейчас — пользы не будет. Федюхин был ему понятен: авторитет, честно заработанный в Новосибирске, на фронте был для окружающих не слишком очевиден, новая обстановка непривычна. Первичная обработка ран обманчиво проста на вид. Осадишь сейчас, обидится, замкнется в себе, а с ним еще работать и работать. Хирург ведь действительно неплохой.

— И сделали выводы? Увы, не совсем верные, — Алексей Петрович подсел к самодельному столу из двух снарядных ящиков, который Федюхин чуть не наполовину заставил книгами, — Огнестрельный перелом коленного сустава и высокий огнестрельный перелом бедра, конечно, такого процента смертности на поле боя, как живот, не дают, но в целом по опасности к ним приближаются.

Безошибочно отыскав в книжной батарее топографическую анатомию, он нашел по оглавлению коленный сустав, раскрыл на нужной странице и продолжил:

— «Бедра» и «коленки» — самая большая беда хирургов что в медсанбате, что в ППГ, — они банально однообразно сложны. Это живот, особенно мирного времени, китайская головоломка для хирурга. А бедро — что бедро? Вытяжения нам тут не сделать, гипс как его ни клади, держит плохо. Да и его мы в медсанбате организовать не сможем. Остеосинтез, пока остается риск воспаления, просто безумие. Вся надежда на тщательную обработку раны, Дитерихса и быструю эвакуацию. И тщательный гемостаз. Треть переломов бедра осложняются шоком. Не почти все, как с животом, но много. С коленом примерно то же самое, там сосуды уже поменьше, но сустав сложный. Пол сантиметра не довел разреза — затек, нагноение и ампутация. Так что в чем-то вы правы. Мало дают бедро и колено интересных случаев. Они просто все технически сложны невыносимо.

— Справлюсь, товарищ майор. На трупах бы еще поработать с суставами, чтобы руку набить.

— Отличная мысль. Надо будет с армейской патлабораторией связаться. У них на вскрытия всегда людей не хватает.

— У нас патологоанатомическая лаборатория есть?

— Есть, по наставлениям положена. Это наш отдел контроля.

— Отлично. Как в университетской клинике, только где там у нас соседний корпус?

— Как Оппель рекомендовал, на должном расстоянии.

— Вот ведь, — покачал головой Федюхин, — У нас в библиотеке были его книги. Я все собирался взять, да как-то руки не дошли. Что ж, начнем с практики, коли так. Проверку-то я прошел?

— Как и ожидалось, техника у вас прямо-таки столичная. Теперь буду брать ассистентами тех, кто в хирургии слаб. И вам советую. Пока можно оперировать без спешки, самая возможность подучить. И к патологоанатомам направлю, человека по два. Скорее всего, под вашим командованием. Будет большой поток — все будут оперировать. И лучше, чтобы все умели.

Затишье на фронте — вещь непостоянная и никогда не долгая, и использовать его нужно с как можно большей пользой. К начальнику АПАЛ [Армейская патологоанатомическая лаборатория] следовало съездить лично, установить контакт, чтобы быть уверенным, что обо всех недочетах в работе данные будут приходить вовремя.

Но прежде ответа на докладную записку в санслужбу армии Огнев получил вызов в штаб дивизии. Так, похоже с занятиями промешкал. Если наступление впереди, будет не до них.

Помня предупреждение расторопного товарища Ланина, ехали колонной из нескольких машин. Своя полуторка — на дивизионный продсклад, с нею же две из соседнего полка, а Алексея Петровича подхватил «виллис» с майором-артиллеристом и командиром разведбата, капитаном лет двадцати пяти, с двумя орденами и тремя нашивками за ранения, две красные и одна желтая.

«Ну вот, и медицину уважили, — дружески улыбнулся майор, — Похоже, товарищи, нас ждет "концерт». Посмотрим, дадут ли моим орлам первый голос'.

Майор, очевидно, был в дивизии новым, ему очень хотелось сразу показать себя с лучшей стороны и безусловно, первому начать предполагающийся «концерт». Разведчик вежливо кивал, не спорил, но предпочел тему не развивать. Большую часть пути он цепко смотрел то по сторонам, то вверх, в медленно светлеющие облака. И руку с автомата убрал, только когда миновали последнюю рощицу и выехали на открытую местность.

В поселке, где расположился штадив, царило очень характерное оживление. Похоже, с «концертом» артиллерист не ошибся. Командир дивизии вызвал отдельно командующих боевыми частями, лишь потом дошла очередь до медицины и снабжения.

Полковнику, командиру дивизии, было сильно за сорок. Плотный, кряжистый, с широким скуластым лицом, наголо бритый, но с лихо закрученными усами.

Дивизия действительно выдвигалась на передовые позиции. На ближайшее время — боевая подготовка и всем ждать сигнала. Дивизионной газете предписано писать только об обороне, но все понимали, к чему идет.

— На подводах, товарищ майор, медсанбат за нами может не успеть. В самый короткий срок мне нужно от вас знать — сколько надо горючего, что с машинами. Чтобы все было на ходу. А с топливом — зампотылу обеспечит. Требовать буду особо!

Зампотылу свел брови и постарался как можно четче ответить, что обеспечит как положено. Из-за шрамов, безобразивших половину некогда красивого лица, выходило у него это сложно. Уже по первому взгляду на начальника тыловых служб Огнев про себя поставил весьма неутешительный диагноз: сработали коллеги-хирурги плохо и по-большому счету, капитана надо отправлять куда-нибудь в Москву, в хороший госпиталь. Потому что есть, что исправлять, и чем быстрее, тем лучше. Нельзя оставлять человека с таким лицом, невнятной речью, и перекошенной осанкой, одно плечо выше другого. И самое худое, что можно понять по набрякшим векам и красноте носа: пьет. Пока еще держит себя в рамках, но очевидно, что трезв зампотылу бывает далеко не каждый день.

Он почти не докладывал, только обозначал: «Есть, товарищ полковник. Сделаем», предоставляя объяснения своему помощнику, маленькому, кругленькому, лет сорока капитану, в допотопном пенсне на носу-кнопочке. Капитан имел физиономию самую тыловую, более всего он походил на бухгалтера, волей судьбы переодетого в военную форму. Впрочем, кого под конец второго года войны этим удивишь? Он создавал приятное впечатление — деловит, службу знает, на все готов ответ, где сразу доложит, где справится по записям в пухлой тетрадочке в самодельной обложке из двух кусков плексигласа от планшета.

— И я особо ставлю службе снабжения на вид, чтобы нашим частям, особенно медсанбату, больше не требовалось искать продфураж своими силами! — жестко сказал полковник, — Вам ясно?

— Так точно, — откашлявшись, выдохнул зампотылу, — Фруктман, доложите, что с продуктами.

Капитан докладывал, иногда вежливо улыбался, мол все наладим, как же мы можем нашу самую важную службу оставить без довольствия.

Огнев слушал спокойно, но сам вид капитана с первых минут заставил его внутренне подобраться. Опыт еще довоенный ясно говорил ему, что этот вежливый офицер интендантской службы может доставить в будущем немало неприятностей. Видел он уже эту подчеркнутую любезность и деликатные улыбки, когда ездил перед войной по крымским санаториям с проверкой мобилизационной готовности. В одном таком санатории, где его очень уж ласково встречали, он, ни шагу не сделав к заранее накрытому столу, потребовал машину и из Ялты отбил очень жесткую телеграмму в Москву. Но сделали по ней выводы или нет, не знал до сих пор. До войны оставалось всего три недели. Без того не боевого, но очень ценного опыта, он пожалуй легко поддался бы на эту исполнительность и расторопность.

«Может, и впрямь, зря подозреваю? Или не зря? Не знает удержу в дружелюбности или глаза отводит? Цифрами сыплет бойко, но на фронте он человек новый. В тылу не сиделось, или не усидел? Что же ты за фрукт, товарищ Фруктман?»

На какое-то мгновение Алексей поймал на себе очень внимательный и неприязненный взгляд, брошенный поверх пенсне. Но только на мгновение, потому что капитан тут же снова подкупающе улыбнулся.

— Исключительно по недосмотру. С мясным пайком решим как можно скорее. Как говорится, комар носу не подточит. Я в хорошем смысле, разумеется. Но, однако же и повар у вас, товарищ майор медицинской службы. Артист! Сокровище, а не повар, глядите, как бы не переманили такого.

История с коровой, разумеется, не тянула на полноценное ЧП, в стесненных условиях продовольствие добывали еще и не такими способами. Но дивизионный прокурор, деликатно, с глазу на глаз, счел нужным добавить от себя:

— Вы все-таки приглядывайте за своим орлом, товарищ майор. Лучше, чтобы в случае чего, вы его одернули, чем мне потом арестовывать придется. Так-то он и боец хороший, и повар расторопный, но знали бы вы, сколько таких хороших да расторопных без своевременного пригляду в штрафных ротах пропадают.

Прокурор тоже был прислан в дивизию недавно, вместо предшественника, отправившегося на повышение. Но на фронте был с самого начала войны и навидался всякого.

— Я ведь не ради того, чтобы придраться. Но сами, наверное, знаете. Он один раз для дела, другой раз для дела… Потом только стопочку для бодрости тяпнул, ан глядь — либо к бабе на печь дезертировал, либо хищение, либо грабеж, либо еще чего похуже… Там даже не dura lex, а сам дурак.

Вернулся из штаба в медсанбат Огнев уже заполночь, так и не поймав начальника АПАЛ. Со стороны фронта было темно и тихо, ночная степь совершенно по-мирному пахла полынью и упавшей росой…Только иногда дувший с запада ветер приносил чуть-чуть пороховой гари. Потом долетело еле слышное тарахтение пулемета, бухнуло несколько разрывов, по звуку минометных, но с десятка с лишним километров не разобрать. Какая-то стычка, разведка, наверное. «Утром проверить, все ли Федюхин сделал, — отметил для себя Алексей Петрович, — А теперь спать. Даже если начнется большое наступление, раненых привезут через два-три часа самое раннее».

Утро было спокойным настолько, насколько может быть спокойным утро в медсанбате. Что заставило Огнева по пути на смену внимательно посмотреть на очередного раненого, которого несли в палатку для ожидающих эвакуации, он бы и сам потом сказать не мог.

Глянул в карточку, пощупал пульс, внимательно посмотрел на лицо раненого — и решительно скомандовал: «В операционную, быстрым шагом!» А сам побежал на сортировку.

Раненых в сортировочной палатке уже не было. Федюхин, пользуясь незначительной загрузкой медсанбата заполнял журнал приема. Точнее, диктовал санитару-писарю, малорослому конопатому рядовому, похожему на подростка. Расхаживая по палатке взад-вперед как аист по берегу пруда, он проговаривал менторским тоном:

'Огнестрельный перелом дистального эпифиза плечевой кости. Дис-таль-ного э-пи-фи-за, пишите правильно, — Федюхин глянул писарю через плечо, точь-в-точь как учитель во время диктанта. Тот с несчастным видом макнул перо и левой рукой вытер лоб. Медицинская терминология давалась ему с заметным трудом.

— Товарищ Федюхин?

— Доброе утро, Алексей Петрович, — Анатолий Александрович по-прежнему почти фрондерски не принимал воинскую дисциплину и себя ощущал врачом, волею судьбы одетым в защитное под белым халатом, но тут же добавил по-уставному, — За время моего дежурства ничего существенного. Поступило три человека, один легкий, двое средней тяжести. Легкий и один средний Э-2, второй средний на О-2. Разведчики, напоролись ночью на засаду. Стоит их командира в гости ждать, он со своих глаз не спустит. Хороший командир.

— Вы рядового Яшина направили на Э-2 с проникающим ранением в живот?

— У него же непроникающее, это очевидно, — белесые брови Федюхина на секунду приподнялись вверх, обозначив только легкое удивление, что командир сомневается в его диагнозе. — Щеткина-Блюмберга* отрицательный, брюшная стенка расслаблена. [*Синдром Щеткина-Блюмберга — резкое усиление боли в животе при быстром снятии пальпирующей руки с передней брюшной стенки после надавливания. В мирное время считается определяющим в постановке диагноза перитонита] В ожидании осмотра уснул. Коллега, я пятнадцать лет в Новосибирске занимался травмами живота. И ножевые видел, и пистолетные, и производственные. Ручаюсь…

— Товарищ Федюхин. Вы сейчас будете мне ассистировать на лапаротомии. Я направил Яшина в операционную. Первая очередь.

— Как скажете, товарищ майор.

— Прикажу, товарищ капитан медицинской службы. Это — приказ!

Федюхин пожал плечами и пошел мыться.

На операцию он явился невозмутимо спокойным. Больше не споря, но и ни на йоту не сомневаясь в своей правоте.

— Вот смотрите, коллега, — Федюхин произнес это слово чуть-чуть покровительственно, как, наверное, говорил толковым студентам старших курсов в мирное время, — Рана очевидно… — он аккуратно развел края раны и неумело, по-интеллигентски, выматерился. Брюшина была пробита.

До конца операции он ни сказал больше ни слова, ассистировал идеально, только иногда смаргивал пот, ручейками стекавший по лбу, сестра едва успевала промакивать его марлей. К концу операции капитан был чуть не бледнее пациента. Когда раненого унесли в стационар, Федюхин, все еще держа руки перед собой, глухо произнес:

— Как хотите наказывайте, только объясните, как я мог такое пропустить.

— Вы привыкли к ранениям мирного времени, — Алексей Петрович аккуратно снял перчатки и принялся быстрыми движениями разминать кисти. — Ранение маленьким быстрым осколком не похоже ни на что другое. Осколок со спичечную головку может войти в надплечье, пройти легкие, пробить печень. Осколок в острие булавки может войти в веко, пройти в мозг, повредить там сосуд, а раненый ничего не почувствует, пока не потеряет сознание. Скорость разлета осколков при взрыве — километр в секунду, а живая сила у полутораграммового осколка при этом — как у машины на сорока километрах в час.

— Но как я мог так ошибиться?

— Ранение маленькое, меньше сантиметра. Слипшееся, похожее на касательное. Ранили его четыре часа назад, у него столько сил нет, чтобы все это время вам Щеткина показывать. А что уснул… Вы, Анатолий Александрович, недооцениваете, в каком напряжении нервов и сил непрерывно находятся все бойцы на передовой. В медсанбате он чувствует, что больше, чем полпути к Новосибирску уже проделал. У него такое охранительное торможение идет, что почти любую боль перебивает. Теперь понимаете?

— Понимаю, товарищ майор. Объяснили, — Федюхин горько усмехнулся и выглядел студентом, завалившим экзамен, — Теперь наказывайте.

— Наказать вас сильнее, чем это уже сделали вы сами, не сможет никакой трибунал, а я своей властью — тем более. А задачей вашей теперь будет — в течение месяца представить свои предложения и соображения, как нам с вами улучшить диагностику и оказание помощи раненым в живот. Это будет в сотни раз полезнее любых взысканий.