Москва – Севастополь – Москва. Часть 3. Делай, что должно

Глава 9 Степь южнее Сталинграда, сентябрь-октябрь 1942

— Вот так и собираю штаты, с миру по нитке, — рассказывал Денисенко по пути. Битый жизнью, близкими бомбежками и военными дорогами ЗИС на каждой кочке содрогался всем стальным нутром. Даже думать не хотелось, каково будет в такой машине раненым. Ладно, сейчас не людей везем, ящики в кузове. — Думал, может санитаров потолковее найду, а то ведь не персонал у меня, слезы одни. А тут — тебя встретил! Ты как с неба свалился, ей-богу.

— Почти угадал. В тыл-то меня по воздуху отправляли.

— После, после расскажешь, дома уж, в расположении. Дорога — сам видишь какая. И местность, степь да степь кругом. Ладно хоть в воздухе фрицы нынче особо не охальничают.

Как в подтверждение его слов впереди, на пригорке посреди степи мелькнул стоящий столбиком суслик и тут же спрятался. Шофер даже чуть сбавил ход:

— Ишь ты! И не боятся уже. Слышал, едят их. Не хуже зайца.

— Я тебе дам, зайца! — Денисенко свел брови. — Не вздумай даже. А не ровен час дохлого где найдешь, обходи как немецкую шпринг-мину. У нас здесь, если кому немцев с румынами мало, естественный резервуар чумы под боком!

Шофер поежился. Кажется, он мысленно уже добыл свежего мяса в приварок к фронтовому пайку.

— Старших врачей полков собрать и специально занятие провести, — тут же нашелся Алексей. Но Денисенко лишь рукой махнул:

— Каких врачей? У нас, чтоб ты понимал, отряды действуют. Формируют на базе дивизий — дивизионы.

Огнев только головой покачал. «Отряды», значит, от частей осталось чуть больше, чем знамена. И вместо пополнений пытаются как-то систематизировать полученное черт знает что.

— С артиллерией плохо?

— Не то слово. Особенно с сорокапятками. Четыре на дивизию — уже добро. В танковой бригаде три танка, у двух вооружение неисправно. Все три — легкие.

— А с нашей дивизией что?

Денисенко вздохнул:

— Расформировали. После Крыма от нее два сводных полка двухбатальонного состава оставалось, только пополнили едва до половины — танками раскатали. Мы как бы армейское усиление теперь, из нас новую дивизию собирать будут. К концу сентября обещают, на наше место полевой эвакопункт, нас куда положено. В общем, армия у нас — считай, дивизия неполного состава. Как раз справляемся. В полковых отрядах старшими врачами — старшие военфельдшеры. А медсанбат — ничего, приличный. Некомплект меньше четверти, вчера армия от щедрот два десятка санитаров из выздоравливающих подбросила. Вот две полуторки одним ЗИСом заменили, не поймешь, радоваться аль плакать. Эх, черти б их всех драли…

— Кого? — не удержался Алексей.

Денисенко принялся загибать пальцы:

— Ну… из тех, кто Крым проворонил, многих черти уже дерут. А если тебе список треба… комдива нового — что дивизию уже на Кубани прошляпил, начсанарма, который Леночку чуть младшим врачом полка не засунул, начсанфронта, у которого вечно кроме папирос ничего нету да и тех не допросишься! Колымагу эту убитую, воду здешнюю соленую, сусликов этих чумных! — он с ненавистью посмотрел на далекие сопки, подумал и добавил. — Ну и фрицев, конечно. Одно во всем этом хорошее вижу. Если через месяц будем живы, вторую шпалу я тебе сделаю. По уму-то если, с твоим опытом уже начсандивом быть, если не начсанармом.

— Пробовал уже начсанармом. Ты же сам помнишь — худо вышло.

Какое-то время ехали молча, глядя на однообразный степной пейзаж. Насколько хватало глаз, все было окрашено в два цвета — бурая, выгоревшая за лето трава с белесыми проплешинами солончаков да линялое голубое небо, прикрытое облаками как марлей. И так до горизонта не за что зацепиться взгляду.

Откуда-то с краю, на грани видимости обозначились вдруг контуры нескольких всадников и тотчас же исчезли, будто растворились в вечерней дымке. Шофер, не спуская глаз с дороги, отработанным движением достал из-под сиденья автомат.

— Боятся, гады. Одного раза, видать, хватило, — произнес Денисенко негромко и лицо его сделалось жестким, резко обозначились жилы на широком лбу. — Месяц уже банда гуляет по нашим тылам, — объяснил он, обернувшись к Алексею. — А ловить ее толком некому. Две недели назад попробовали нас подкараулить — получили по зубам, одного мы подстрелили похоже, на месте крови было прилично. Теперь опасаются подойти.

— То-то я смотрю, у тебя в кузове трое.

— Ну да, двое с карабинами, один с автоматом. И шоферы вооружены все. На такое они не лезут. Хорошо, что на засады им терпения не хватает.

И оба товарища тревожно переглянулись, что такое банды во время войны, им хорошо было знакомо еще по Гражданской. Свидетелей не оставляют, и оставшиеся им до неизбежного расстрела считанные недели всегда стараются наполнить доступными развлечениями.

— А что командование?

— Приказано посты выставить, — Денисенко пожал плечами. — Но толку? Они с постом парой выстрелов обменялись да разъехались. Преследовать все равно не выходит. Да и поймай их здесь! Они в степи — у себя дома. И неясно, одна это банда в двадцать рыл, или две-три-четыре группы по двадцать. Патруль в пять человек за ними не погонится. В армейской роте особого отдела у нас одиннадцать человек. Кавполк нужен, или хотя б эскадрон…

— Помню по Туркестану. И самолет, для разведки.

— А у нас пока что оборона очаговая. Как пневмония. Румыны сидят тихо, лишний раз на рожон не лезут, на том и держимся. Сейчас все там решается, в Сталинграде.

И впрямь, если прислушаться, то с севера доносился неумолчный рокот, будто огромное чудовище ворочалось и жевало.

— Значит, будем готовиться ко всему.

— Это точно. Так что с завтрашнего дня — опять стрельбы. И, раз уж ты тут, снова «вечернюю школу» откроем.

Ни один, даже самый придирчивый и заранее недовольный проверяющий, попади он в расположение медсанбата, не нашел бы повода для замечаний. Палатки, машины, кухня размещены и замаскированы добротно. Во всей обстановке чувствовалось не просто строгое соблюдение устава, а опытная хозяйская рука. В этом весь Денисенко. Где бы ни приходилось работать, он все устраивал с той тщательностью, как будто собирался здесь самое меньшее зимовать. Эта рачительность была его второй натурой, помнится, еще со студенчества.

У распределительного поста не один человек, а трое. Окопчик вырыт. На бруствере плащ-палатка, на ней ракетница.

Встретил их машину совсем молодой военврач второго ранга, невысокий, чернявый и плотный, судя по выправке, кадровый. Вытянувшись в струнку, отрапортовал, что за время отсутствия Денисенко в расположении происшествий не было, новых раненых не поступало.

— Вольно. Представляю нашего нового командира медицинской роты, — как всегда Денисенко сразу подходил к делу. — Военврач третьего ранга Огнев Алексей Петрович, мой старый друг и хирург от господа бога. Шпал пока не хватает, но лучше опыт без шпал, чем наоборот. Впрочем, тебе-то, Константин, можно не объяснять. Или не узнаете друг друга? — Денисенко усмехнулся, — Вот, Алексей Петрович, крестник твой — Романов. Твоими стараниями на своих двоих.

— Вас в тыловом госпитале потом очень хвалили, — молодой врач несколько смутился данной ему рекомендации, потому так и рассказывал, как докладывал, по стойке «смирно». — Хорошо, говорят, что вы, товарищ Романов, к опытному хирургу на стол попали. Мне уж в госпитале не повезло, инфекцию занесли. Так что к Новому Году я вместо команды выздоравливающих в палате для тяжелых оказался. Потом из Крыма эвакуировали, тугоподвижность суставов, по ней уже в мае пытались комиссовать. Ну, я и сбежал, ногу разрабатывать.

Лишь к середине рассказа Алексей вспомнил его. Все правильно, Перекоп, его первая на этой войне операция. Фамилия из головы сразу выскочила, а лица кажется и вовсе не помнил. «Будешь собирать бедро, высокий осколочный. Кровь сразу готовь. Сортировку принимаю у тебя». Вот ранение помнил очень хорошо. По счастью, не было там полного перелома. Доставили вовремя и шину наложили хорошо. Эх, где он сейчас, тот фельдшер…

Уже за ужином, в разговоре, выяснилось, что Романов из Ленинграда, закончил военно-медицинскую академию. Но практики перед войной почти никакой получить не успел, да и теперь самой примечательной частью всей его практики можно считать как раз изучение огнестрельного перелома на собственном опыте. И побег на фронт, разумеется.

Романов, улыбаясь, продолжал:

— Первый километр отшагал, как ни в чем не бывало. А дальше — поехало. Колено не гнется, голеностоп не держит.

— Ага, — согласился Огнев, — пока в койке лежишь — прям богатырь. А как нагрузку взял — так и посыпался. Тоже проходил.

— Вот сижу я, весь в пыли, упал, второе колено отбил, галифе порвал, как нога подкосилась. Около меня машина тормозит — подвезти, мол? Шофер веселый, кроме шпал, ничего на мне не разглядел: вам бы, говорит, товарищ капитан, к нам на медсанбат заехать. Если я вас, товарищ капитан, в таком виде оставлю, меня же товарищ Денисенко потом живьем съест, под трибунал отдавать нечего будет. Я сперва ушам своим не поверил, а он подтверждает, военврач первого ранга Денисенко Степан Григорьевич. Я говорю — тогда мне точно к вам надо попасть, хоть живому, хоть мертвому. А шофер, серьезно так: «Мертвому никак не можно, за такое выговор влепят. У Степана Григорьевича с этим строго!»

Денисенко расхохотался, за ним подхватили Огнев и Романов.

— Дисциплина — штука великая! — произнес Степан Григорьевич, отсмеявшись, — Кого доставят мертвым — тому выговор! Вот так, товарищи. Трое кадровых на медсанбат — это, по нынешним временам, богато живем. Значит, справимся.

Поздно вечером, в палатке комсостава, натянутой по штормовому так, что ветер гудел в растяжках, бился в дно котелка синий огонек, и разговор продолжился уже с глазу на глаз. Алексей слушал рассказ друга о судьбе дивизии после той черной осени и удивлялся, в который раз уже, насколько быстро меняет людей война. Год прошел, а постарел Денисенко будто лет на десять, а то и больше. Его словно высушило вместе с этой степью: глубокие морщины поперек лба, седина густо выбелила волосы. А усы-то свои знаменитые куда подевал, Степан Григорьевич?

От котелка поднимался запах чая военного времени — скупо отмеренной чайной пыли да сушеной травы, какой бог послал. Рядом чадила коптилка.

— Нипочем не могу простить себе нашего разговора, — Денисенко говорил ровно и тяжело, синий огонек под котелком вздрагивал, отражаясь в его глубоко запавших глазах. — И забыть не мог. Ты же с самого начала прав был. И приказ на отход был уже. Сутки как был, да не довезли до нас… Я ведь тебя уже похоронить успел!

— Да и я тебя, Степан Григорьевич, уж не ждал увидеть. Ты ведь в Крыму с курносой два раза разминулся?

— Один раз чудом, другой раз уже понимал, что к чему. Когда мы с Перекопа уходили, помнишь, я штадив искал? Мне потом рассказали, его два дня как не было. Ты все правильно говорил, что уходить пора. А я все правильно говорил, что уходить нельзя. Такая вот, мать ее, диалектика. Прав был, но разговора того простить себе не могу. В общем, как вышли мы к своим, на нас смотрели, как на оживших покойников. Я, признаться, за потерю четырех машин при отходе без приказа мало что трибунала не ждал. Но нет, даже благодарность объявили. Ты в Инкермане про Южнова и Астахова не слышал потом?

— Южнов погиб. И все, кто с ним тоже.

— Как⁈ — Денисенко аж привстал.

— Немецкая разведка догнала. Астахов один вышел.

— Опять Васильев сломался? А они, небось, починиться пробовали… — Денисенко выдохнул сквозь стиснутые зубы. — Как чуял, не доведет эта колымага до добра. Надо, надо было хоть запчасти выбить для нее! А я, черти бы меня драли, все ждал, пока потише будет… Дождался. Не было запчастей — сжечь ее к чертовой матери перед отходом.

— То, что немцы потом машины зажгли, нас и спасло. Я дым увидел, свернули почти вовремя. От дозора отмахались, машины, как бензин кончился, бросили. Выскочили к своим. Гервера встретили.

— Живой?

— Был живой. Потом ранило, за несколько дней до штурма выписался в часть. Как чувствовал… А меня Астахов эвакуировал. Я б себя такого не стал — но он меня не то в предпоследний, не то в последний самолет впихнул.

— А тебя куда?

— Сам бы не поверил, Степан Григорьевич — в сердце. На грамм бы осколок потяжелее — и насмерть. А так… эвакуировали в бессознательном состоянии, в Геленджике осколок извлекли.

Денисенко хотел было переспросить, но ошеломленно замолчал, глядя на старого товарища почти со страхом. Кустистые, тронутые сединой брови взлетели вверх.

— Верил я, что ты везучий. До последнего верил. И похоронку-то рука не поднималась отправить тогда. Десять дней ждал, что ты выскочишь, — произнес он наконец.

— Что ждал — спасибо. Благодаря этому, Саша сначала от меня письмо получил, «похоронкам не верь». И уж потом от тебя. А теперь — сам видишь, заштопали, признали годным. Чавадзе статью по мне писать собирался, «счастливый случай ранения сердечной мышцы».

— Чавадзе? Вот тут ты трижды везучий! Я же его работы до войны еще читал, это же, брат, столп торакальной хирургии всей Грузии. Ей-богу, после войны не успокоюсь, пока лично ему спасибо не скажу за тебя, — заговорил Денисенко с жаром, но тут же, понизив голос, спросил, — Остальные наши, хоть кто-то?

— Поливанову эвакуировали за два дня до меня, при бомбежке руку сломало. Прогноз хороший. Остальные — все… там, — и Огнев бережно вынул из планшета ту самую брошюру, развернул — Все, что осталось. Жить и помнить.

На этот раз оба молчали долго и слышно было, как за брезентовой стенкой палатки заливаются в степи сверчки да где-то вдали рычат машины.

— Погоди хоронить их, Алексей Петрович, — Денисенко тяжело вздохнул. — Как знать — может вот так же встретим и глазам не поверим. Вот ради такого… можно и даже нужно, — он потянулся к фляге. — Разбавлять? Так? Ладно. За встречу! Всех, кто жив будет. Непременно за встречу.

Алексей взял свою кружку и неспеша поднялся:

— Все верно, Степан Григорьевич, за встречу. Не у одного стола, так в одном окопе.

— Типун тебе на язык! — тут же отозвался Денисенко и на старую присказку оба вдруг расхохотались так, что огонек коптилки замигал и чуть не погас. Но Денисенко резко оборвал смех и продолжил:

— Потом отошли на Керчь, эвакуировались, и под Новый год — да ты сам знаешь. Хорошо начали, эх… Ну вот, весна уже, мы к наступлению готовимся. Мы свернутые стоим, начсанарм приказал, ввиду отсутствия вражеской активности, два медсанбата держать свернутыми по очереди. Мол, в наступление пойдем, чтобы за войсками идти. Эх, наступление… В общем, как началось, двинулись мы к указанному месту развертывания, а там как раз немецкие танки кого-то добивают. Мы развернулись и рванули, как гоночные. На фронте части как селедки в бочке, а в тылу никого. За Ак-Монай зацепиться пробовали, наша сто пятьдесят шестая даже удержалась. Почти. Потом соседи посыпались, и все. Комдив приказ успел передать — на листке из блокнота: «Отходить на Керчь немедленно» да подпись. И пошли мы на Керчь. Две машины еще до Ак-Моная с воздуха пожгли, одну там пришлось бросить — сцепление погорело. Еще одна ночью куда-то из колонны делась, продуктовая, с поварихой вместе. Кошкин, сердяга, чуть с ума не сошел, как узнал. В общем, отправил я его потом на повышение квалификации, по профилю. Чтобы голова и руки были бесперечь делом заняты. Жаль парня!

«Вот оно как! Потеряли, значит, Анну Тимофеевну. Тогда понятно, почему до Кошкина ни одно письмо не дошло. В части не числился, — понял Алексей. — Действительно, только посочувствуешь.»

— Но людей я почти всех вывез, и матчасть в основном. И раненых, — Денисенко опустил на стол кружку, будто ставя ей штамп на своем рапорте о том, что и как было сделано. — После эвакуации армпрокурор приказ этот мало что на язык не пробовал, мол, не по форме отдан. Дня четыре нервы мотал. Потом отстал. Дальше — сам все понимаешь. Собрали дивизию, сколько собралось, засунули вроде в спокойное место, начали пополнять… А там влепили нам фрицы по зубам и дальше на Ростов поперли. Но я так понимаю, на Кавказе им на этот раз не выгорело, глядишь, и Сталинград удержим. Да, если что, в том ящике, на котором ты сидишь — пулемет. Трофейный. К нему патронов под тысячу. Наставления опять нет.

— Ты говорил, в дивизиях не хватает…

— Им один пулемет — как мертвому припарки. А этот — мне подарили. Лично мне. Так что, ни пулемета, ни сфигмоманометра я никому не отдам.

— А у тебя и «ривароччи» есть?

— А то. На груди вынес. Последний «ривароччи» Крымского фронта.

— В музей бы его!

— Вот кончится война — сдадим. Даже если разбитый будет, но совсем не утратим — сдам в музей. Справку в штабе фронта вытребую, что именно этот вывезен из Крыма при отступлении, и лично в музей Победы сдам! С фотокарточкой нашей, для наглядности. Только ты уж приведи себя тогда в нужный вид. Извини, Алеша, без усов и бороды тебе уже не солидно. В госпитале так санобработали?

— Ну да, у них там не забалуешь. А ты усы где оставил?

— Да пополнение к нам со вшами пришло. Своими руками сбривал. Теперь надо отращивать, а то как же это, в Берлин да без усов?

— Далеко Берлин. Успеешь.

— Успею. Но ты тоже догоняй, а то что это такое — обкорнали как новобранца! Помнишь, в Финскую, как посыльный по расположению метался: где у вас врач, да не вы, мне того надо, что на товарища Дзержинского похож! Сейчас давай на отдых, с утра с личным составом познакомишься, а вечером стрельбы устроим. Будем через день, стрельбы да «вечернюю школу». И комиссара бы нужно найти толкового. Ты же про приказ Макарова рассказывал, про попадания, даже предположительные?

— Я.

— Ну вот. Очень нам эти попадания нужны. Хотя бы предположительные…

День начался тихо. Фронт стоял в обороне и Денисенко, как и обещал, устроил стрельбы, благо места для этого в степи — хоть отбавляй. В отличие от Перекопа, здесь стрелковой подготовкой занимался охотно и старший, и младший состав. Весть о банде в собственном тылу была веским основанием учиться стрелять.

Практической частью обучения занимался старшина из эвакуационно-транспортного взвода, молодой и очень подвижный, несмотря на почти негнущееся колено. В медсанбат его назначили недавно, признав не полную годность к строевой. Старшина досадовал из-за своей хромоты, определенно пожизненной, и был только рад хоть так приблизиться к настоящей боевой работе. Правда, с женской частью личного состава он как-то уж черезчур усердствовал, и не прошло и часу, как сестры и санитарки такому положению дел возмутились.

— Товарищ военврач первого ранга, — самая старшая из девичьей нестройной команды, сержант, рапортовала Денисенко четко как на смотру, — мы со старшиной Пепеляевым больше заниматься не можем!

— Это почему, позвольте узнать? Чем вам старшина не угодил?

— Тем что он… — она моментально покраснела так, что веснушки пропали и не сразу нашла подходящий ответ, — Ведет себя не по уставу! Говорит, что винтовку не так держим, а сам…

Старшина на такой демарш даже обиделся. Он, дескать, не думал даже никого хватать, а как объяснить, когда стрелок приклад не в то место упирает. «Всю красоту отобьет себе, дуреха! — оправдывался он, отчаянно жестикулируя для большей наглядности, — Я ей показываю, как надо, а она в крик: 'Ой, уберите руки, товарищ старшина! А я что? Как еще растолкуешь-то?»

Но Денисенко уже все понял:

— Так! Старшина Пепеляев обучение женской части личного состава не ведет. С медсестрами занятия по стрельбам поручаются старшему сержанту Мурадовой.

Старший сержант, худощавая, невысокого роста, со жгуче-черными глубоко посаженными глазами, коротко ответила: «Есть!», а старшина просто застыл с разинутым ртом, осекшись после: «Баба…». Приказ командования наносил немыслимый урон его самолюбию, но вслух же о том не скажешь!

— Для сдавших зачет отдельные стрельбы на триста метров по мишени номер девять, — командир оставался невозмутим. — У вас, товарищ старшина, сорок один, это очень хороший результат, свой значок ворошиловского стрелка вы подтвердили. Но у Мурадовой — сорок семь.

Старшина выглядел настолько удивленным, что попросил у Денисенко мишени. Долго изучал свою и мурадовскую, даже на просвет зачем-то поглядел.

— Кто же вас так стрелять-то выучил, товарищ старший сержант? — спросил он хмуро, полностью признав свое поражение.

— Отец учил. А потом муж. В горах.

Маленькая женщина в защитной косынке с приколотой к ней звездочкой с пилотки будто и не заметила его замешательства. Начальству откозыряла как положено, разрешите, мол, идти, и увела девушек учиться дальше.

Со старшим сержантом занятия пошли бодрее. Девчата перестали ойкать всякий раз, стреляли старательно и если не метко пока, то по крайней мере кучно. Смеялись над какой-то подружкой, дескать долго целишься, у тебя паук паутину совьет на винтовке.

— Если совьет, значит в хорошем месте стоим, — отвечала Мурадова серьезно, но смотрела с улыбкой, как старшие на малышню. — Давным давно шел великий герой по горам, решил отдохнуть. Проснулся, а на мече его ласточка гнездо свила, а паук паутинку сплел. Тогда решил, что место это благое, можно селиться. И целый замок построил, до сих пор стоит. Только нам нынче нельзя надолго винтовку опускать. Держи ровнее, вот так.

Самым отличившимся стрелкам объявили благодарность перед строем. Выпустили даже боевой листок: «Отличники стрелковой подготовки», и висел он у командного пункта рядом со свежей наглядной агитацией. К слову сказать, она привлекала внимание куда больше: с листа фанеры скалил зубы недружелюбного вида грызун в туповерхой фрицевской пилотке, нарисованный защитной зеленой краской, видимо, это страховидло должно было изображать суслика. За спиной зловредного суслика пряталась не менее жуткого вида блоха с косой гитлеровской челкой, торчащей из-под каски. Надпись красной краской гласила: «Товарищ! Суслик такой же враг как и фашист. Грызуны и блохи переносят смертельно опасные болезни, чуму и туляремию».

Но со снабжением дела шли куда хуже, чем с наглядной агитацией. Закрепившейся в продуваемой насквозь калмыцкой степи армии не хватало почти всего: снарядов, горючего, дров, обмундирования, питьевой воды — местные озера сплошь соленые. И разумеется, рабочих рук, особенно опытных, но их на войне никогда не бывает вдосталь.

Когда Пирогов писал «действовать административно, а потом хирургически», он явно очень сожалел об отсутствии пистолета на случай споров со службой снабжения — во всяком случае, известие о будто бы застреленном сестрами аптекаре его определенно порадовало. Денисенко вернулся из штаба фронта злой как сто чертей, но на следующие пару недель хотя бы с перевязочным материалом все разрешилось.

Под вечер в расположение в облаке пыли примчалась «эмка», из нее выскочил крайне озадаченный майор и поинтересовался, почему на ЗКП армии докладывает врач. Часовые действовали строго по уставу, что кажется удивило его настолько, что он забыл рассердиться. Майор оказался из штаба фронта, возглавлял специально направленную в 51-ю армию комиссию с задачей — найти запасной командный пункт армии.

— Первый раз нас по уставу встречают, я еще подумал — какой на ЗКП порядок! Дожили! Единственное подразделение, где посты выставлены по-человечески — медсанбат, — подвел черту майор и, видимо, от избытка очень сложных эмоций попросил спирту.

— Нам для раненых едва хватает, товарищ майор, — сдержанно, но твердо ответил Денисенко. И майор настаивать не стал.

А через день даже явились две машины с дополнительным запасом медикаментов. И спирта.

Но так или иначе, а пополнения подходили, по людям дивизии и бригады дошли почти до полного штата. С техникой было сложнее, но приказ есть приказ, армия перешла в наступление.

Сентябрьская ночь вздрогнула, затопала тысячами ног, заворчала моторами машин и немногочисленных танков. Едва стемнело, заговорили орудия, потом отработали «Катюши». В черном небе, негромко урча, прошли над госпитальными палатками «кукурузники», строем. Атаковали ночью — чтобы к утру, как поднимется немецкая авиация, уже закрепиться.

Первые машины с ранеными пришли еще до рассвета. Вот где сказалась нехватка людей. Смены сразу растянулись до суточных, а сутки длились дольше, чем им положено природой.

Старший сержант Марьям Мурадова была операционной сестрой еще лучшей, чем стрелком. Понимала с полужеста и почти не выказывала усталости. Первые двое суток Алексей работал с ней и с Романовым, затем только вдвоем, пока на очередной приказ: «Следующего!» не услышал в ответ:

— Машин пока нет.

Октябрь, люто ветренный в этих краях, пришел с осознанием, что армия вновь переходит к обороне. Еще вчера говорили, что немцев из Садового выбили, но с приказом развивать успех и от Садового на машинах выдвинуться на Абганерово с целью не допустить отхода противника на запад командование явно поспешило. И продвинуться не удалось, и Садовое снова потеряли. Немцы еще и танки сумели туда подтянуть.

Но и враг наступать дальше не мог, видать, и ему было нечем. Обе стороны заняли оборону и начали вкапываться в землю, пока позволяет погода. Калмыцкая осень была ветренной, с холодными ночами и инеем на пожухлой траве, но пока сухой и ясной. В высоком осеннем небе плыли самолеты, то свои, то чужие. Но и в воздухе немцы тоже пока осторожничали. Раз в день, как по часам, пара «Хейнкелей» сбрасывала где-нибудь 3–4 бомбы и спешила убраться восвояси. К этим налетам привыкли, успевали укрыться, так что никому повредить таким манером немцы не могли, да и не слишком пытались, скорее просто напоминали о своем присутствии.

В затишье, кажется впервые с начала боев, медсанбату прислали пополнение, всего десять человек рядового состава, но лучше, чем совсем никого. И тут же пришла и почта.

Марьям, просветлев лицом, получила сразу два «треугольника»: «От мужа и от сына».

«Выглядит совсем молодой, будто бы Раисе ровесница. Впрочем, по документам ей же тридцать пять. А сын уже в армии, — размышлял Алексей, глядя, как бережно его новая помощница разворачивает письма, готовая читать чуть не оба сразу. — Стало быть, замуж выдали по местным обычаям, лет в пятнадцать. Но образование ведь сумела получить, даже с ребенком на руках».

А потом ему самому вручили не «треугольник» даже, конверт, украшенный несколькими штампами. Письмо от сына успело долететь сначала до Геленджика, чтобы оттуда найти адресата по новому номеру полевой почты. Адрес выписан четко как на чертежах. Как же много значит на войне знакомый почерк!

Здравствуй, папа!

Пишу с хорошими новостями: на нашем участке фронта товарищи артиллеристы, не без участия моего подразделения, вскрыли фрицевскую позицию как консервную банку. О себе сразу докладываю, что жив-здоров и остаюсь, как ты писал, глазами и ушами «бога войны».

С души отлегло, когда добралось твое письмо из Геленджика. Самая паршивая вещь на свете — не знать ничего. Теперь я это в полной мере понял и сам буду стараться писать чаще, особенно маме.

Все прокручивал я в голове наш с тобой разговор в тридцать девятом, когда ты только-только приехал в Москву. Два командира, мы старались в нем по возможности не касаться войны, хотя оба знали, что это не тишина, а затишье. Долго я потом жалел, что ни при одной нашей встрече не расспросил тебя о том, что видел ты там — в Империалистическую, в Гражданскую и в Карелии. Много раз думал, особенно в сорок первом, как не хватает мне этого понимания того, что есть война, возможности взглянуть на нее твоими глазами.

О многом же я не успел тебя расспросить тогда! Нас учили рекогносцировке на местности, но не научили, каким словом ободрить того, кто потерял в бою товарища. Что сказать бойцу, узнавшему, что враг захватил его родной город. Каким словом поддержать своего друга, который остался калекой.

Нас учили воевать, нас готовили к встрече с врагом. Но война оказалась совсем не той, какой мы готовились ее встретить. Многое пришлось познавать заново. Очень бы хотелось не потерять этот кровью добытый опыт, чтобы передать его тем, кто на нас будет изучать эту войну. Чтобы знали, к чему надо быть готовыми.

Конечно, имея лейтенантские кубари, нелепо рассуждать, что будет потом, что доживу и дослужусь до генерала, но опыт надо собирать уже сейчас. Не растерять его, не утратить со временем. И опыт не только боевой, но и человеческий.

Как не утратить человека в самом себе? Я задал себе этот вопрос еще после того, как своими глазами увидел, что сотворили немцы с Ясной Поляной. Как не дать застить себе глаза слепой, сжигающей ярости, и чтобы была лишь та «ярость благородная», о которой поется в песне? Ярость, с которой ты идешь в бой, но остаешься человеком. Пожалуй, только прошедший уже войну, может ответить на это.

Но что сделаешь, в письме всего не скажешь. Нам остается идти вперед и делать то, что мы делаем. Знаешь, вот кто сейчас всецело тебя понял, так это дед. Он не уехал из Москвы осенью сорок первого и маме не дал. Он мне писал, еще весной, что главное де, что ты там, где должен быть, и это достойно самого большого уважения. Вот такая история, сам не ожидал от него.

А еще, меня тут просили передать тебе большой привет от человека, который благодаря тебе ходит на своих двоих. Так и велено было сообщить. Это командир батареи тяжелых орудий. Мы виделись только несколько минут, я лишь фамилию успел запомнить — Соболев. А ему моя сразу знакомой показалась, у вас, говорит, товарищ старший лейтенант, врачей в семействе не было? Отвечаю, что отец. Вот ему, говорит, спасибо большое передайте и самый горячий привет. Думаю, он Туркестан тоже вспомнит. И все, поговорить более нам не пришлось. У них боевая задача, у нас тоже. Даже имени не спросил. Но привет передаю, как обещался.

Обещаю писать чаще и желаю удачи такой, какой она может быть на войне. До победы, товарищ командир. Удачи, папа! Жму руку.

Старший лейтенант Александр Огнев.

Растет мальчик, уже старший лейтенант. Его дорога где-то повторяет отцовскую. Он ищет ответы, которые Алексей сам искал в Империалистическую, чтобы найти их уже в Гражданской войне. Когда-то о своем переходе в Красную армию он говорил в шутку «экспроприирован вместе с матчастью». Выбор, помнится, был сделан в тот момент, когда утром зауряд-врач полевого лазарета Огнев не обнаружил на месте своего начальника. Только записку, что мол понимаю ваше желание остаться при раненых, но поддержать сие благое намерение не готов. Да хранит вас бог. Где-то сейчас тот врач? Хранит ли его бог, или уже призвал?

Кто хранил его самого в таких же вот безводных, выжженных солнцем степях? Собственная ли везучесть, о которой так любит говорить Денисенко, или просто стечение обстоятельств… Сознание того, что долг превыше смерти и лишь она может помешать его исполнить. Именно тогда оно пришло прочно и крепко. Именно оно ведет его с тех пор.

Жаль, что он так и не сумел объяснить это в письме отцу. Петр Васильевич не принял выбора ни одного из своих отпрысков. Дети учились на собственных ошибках и платили за них сами. В том числе и жизнью. Куда бы пошел старший? Что повернуло к белым младшего? Не будет ответа. Все унесла река времени.