Москва – Севастополь – Москва. Часть 3. Делай, что должно

Глава 3 Сочи, 4 июля 1942 и еще несколько недель

На тумбочке лежат свежие «Известия». На первой странице: «250 дней героической обороны Севастополя». Раиса отворачивается к стене, прикрывает голову краем одеяла, притворяясь спящей, чтобы избежать вопросов о самочувствии. Чувствует она себя скверно: к вечеру правая рука наполняется тупой, ноющей болью и кажется даже теплее левой. Но рука что, пусть себе ноет, эта боль хотя бы отвлекает. Потому что душу выламывает сильнее и больнее, чем сломанное плечо.

Всё кончено. Пишут: «Бойцы, командиры и раненые из Севастополя эвакуированы». Хочется в это поверить, да не выходит. «Ташкента» на один рейс хватило! Есть ли другие корабли, способные так прорваться? Едва ли. Значит, как когда-то Алексей Петрович, сводка лишь пытается ее ободрить. На самом же деле никого из ее товарищей больше нет на этом свете. Нет девочек-сестер, звавших ее тетей Раей, нет обстоятельного, деятельного политрука, нет Верочки, нет тихой и старательной Оли, нет балагура Астахова, нет Алексея Петровича… Никого нет… Если кто и остался жив, то в плену, а это еще хуже смерти.

«Ни минуты не могла представить, что Наташа будет первой, — как наяву слышала Раиса срывающийся от слез голос Верочки. — А кто следующий?» Следующей оказалась она сама. И можно только на одно надеяться, что погибла быстро. «Наташе повезло, ее сразу убили».

Еще в день эвакуации Раиса понимала, что расстается с товарищами не на время, навсегда. Но сейчас на большой земле, она снова и снова вспоминала свои слова, так и не сказанные вслух, но повторяемые про себя как молитва: «Постарайтесь остаться в живых». Неужели действительно все? И Алексей Петрович — тоже?

Много раз видевшая смерть, Раиса ни могла ни секунды представить его убитым. И вспоминала… Как много она оказывается помнила! Или, наоборот, как мало… Его руки, мягкие и осторожные, строгий лекторский голос, темно-голубые, острые и молодые глаза. «Я не сержусь, товарищ Поливанова, я сосредоточен». Ничего, кроме воспоминаний, у нее больше не осталось.

Весь день, строчка за строчкой, Раиса сочиняла письмо брату: «Теперь я знаю, верно, самое тяжкое, что ждет человека на войне — понимание, что любого встреченного тобой ты может быть видишь последний раз. Я потеряла товарищей, свою боевую семью». Сочинять она пока могла лишь про себя, до того, как хватит сил записать все это, еще не одну неделю ждать: правая рука в гипсе. Пальцами двигать можно, но толку мало. Единственное письмо, в три строчки, она писала больше часа, наотрез отказываясь от помощи. Пусть уж почерк будет знакомый. А продиктовать то, что тяжким грузом давило на сердце, не смогла бы никому.

В конце концов Раиса заставила себя подняться и выйти на воздух. Пока отбоя нет, можно возле корпуса в садике посидеть. Там свежим ветром тянет с моря и не так жарко. И хоть немного, но она побудет одна. Очень не хочется, чтобы ее сейчас жалели. Утешать человека в жестоком горе бессмысленно, это все равно что керосином костер тушить. Надо сначала дать боли отгореть, угаснуть. Иначе только хуже сделаешь.

Деревья бросают кружевную тень на дорожку, на скамейку, где сидит Раиса. Море близко, ночами его бывает слышно. Так похоже на тот санаторий в Балаклаве, что ком к горлу подкатывает. Еще прошлым летом бродила она по ее тихим узким улочкам. А сейчас кажется, что это было невероятно давно. Может быть, десять лет назад. Довоенная жизнь настолько ушла в прошлое, так размыло ее в памяти, что и не веришь порой, что была она. И город был.

Здесь все иначе, на Крым непохоже. И солнце жарче, и зелень другая, буйная, яркая, непривычная глазу. Колышутся над головой пальмы, их листья похожи на растрепанные зеленые перья. Кто бы ей прежде сказал, что где-то в Советском Союзе могут вот так вот пальмы расти, под небом в парке? В Сочи, оказывается, могут. Среди багрово-алых цветов на клумбе топорщит колючие стебли какой-то огромный столетник. Как в оранжерее.

Ее привезли сюда из Новороссийска. Уходили машины ночью, в пути пахло дождем и морем, и если очень долго всматриваться в окно, можно было различить где-то слева цепочку гор. И вот он город. Пока она видит его только через ограду да с балкона на втором этаже главного корпуса госпиталя. Зеленые сады, белые стены, черепичные крыши домиков и далеко впереди — бесконечное, сверкающее под солнцем море. Такое только присниться может. Пальмы, неведомые южные цветы… Как в романах Жюль Верна. Но от красок этих, от обилия солнца режет глаза. Не трогает эта южная красота, ненастоящей она кажется. Будто заблудилась Раиса в чужих театральных декорациях. И листья на самом деле — цветной шелк, липкий от клея, белоснежные колонны при входе — пустые внутри, а домики вдали и вовсе нарисованы на холсте.

Первые дни она провела в каком-то оцепенении. Сил хватало только на то, чтобы проснуться и спуститься на первый этаж в столовую. И снова уйти и лечь. Это не сон даже, а какая-то непонятная оглушенность. Алексей Петрович бы объяснил… Лишь сегодня проснулась будто. Когда сводку прочла.

В саду тихо. Только легкий ветер шумит в кронах. Воробьи скачут по дорожке, совсем Раису не боятся, потому что выздоравливающие их прикормили. Прыгают теперь птахи почти у самых ног, поглядывают на нее, не перепадет ли им еще чего-нибудь. Живые. Не ведает птица человеческих бед, у нее свои, птичьему разуму посильные. И радости свои, нехитрые. Крошку хлеба ухватил, кошке в когти не попался — радуйся, чирикай.

«Я люблю землю в холодных рассветах, в ночных огнях, все места, в которых я еще никогда не жил», — так и застряли в памяти строчки. Будто снова слышится знакомый голос. Как же много тех, кто больше не увидит этой земли, так любимой ими… Не услышит, как шумит море… И как много их еще будет!

Опять и опять перебирала Раиса строчки своего письма, которое непременно надо написать, как только рука начнет слушаться: «Сегодня я поняла, что осталась одна. Как тогда, в семь лет, на станции Брянск-товарная. Кто-то сказал бы: „малодушие“. Но малодушием будет позволить этому горю себя раздавить.» Стоит ли об этом писать? Что она сумеет рассказать брату, когда все-таки снимут гипс?

Долго сидеть одной ей не дали. По аллейке вышел навстречу молодой совсем парень, левая рука в гипсе, с подпорками да в локте согнута и в сторону торчит — в дверь только боком, эта сложная конструкция именуется «самолетом». У Раисы сейчас такая же, но на правой руке. Сразу вспомнилось, как в самом начале обороны Алексей Петрович чехвостил какого-то молодого врача, с полчаса провозившегося над таким же каркасом из шин Крамера: «Медицински-то такое вытяжение с первого часа обосновано, а вы подумали, коллега, как его с этим „самолетом“ в самолет грузить будут? По санитарно-тактической обстановке ему тут повязку Дезо нужно, а про „самолет“ в карточке особо отметить!»

Парень очень хотел закурить и искал кого-нибудь с двумя здоровыми руками, чтобы помог с самокруткой. Увидев, что Раиса тоже «не пилот, но в самолете», искренне огорчился.

— Может, мы хоть в две руки ее сообразим, сил нет, как курить охота!

Раиса попробовала помочь и со второго раза получилось вдвоем завернуть табак. Раненый с удовольствием затянулся.

— Ну вот, так и жить можно. А с тобой, сестренка, что? Кто обидел? — увидал он Раисины заплаканные глаза. — Ты только скажи, я его одной левой! — и смутился, глядя на гипс.

Говорить пришлось о свежей сводке. Товарищ по несчастью нахмурился, втянул с новой силой дым, но ответил твердо:

— Слово даю, Крым мы воротим! Воротим и фрицев в море перетопим! Ты ведь тоже севастопольская? Я земляков сразу чую! Отберем его, верь моему слову. Ты по званию-то кто?

— Военфельдшер. Я не севастопольская, — Раиса опустила голову, — но там — товарищи мои.

— Воевала в Севастополе — значит, наша, севастопольская! Я с начала навигации сюда ходил, глядишь, и твоих кого привез. Лучше скажи, раз ты по медицинской части, когда меня из этой скорлупы-то вынут? Хожу, понимаешь, как краб с панцирем. Ни покурить, ни поспать, десять раз повернешься, пока устроишь ее, окаянную.

Точь-в-точь как Кондрашов когда-то, ее новый знакомый сокрушался, что лечиться предстоит еще долго. И тоже выспрашивал, нельзя ли что-то придумать, чтобы побыстрее, ведь надоело, сил нет, наши там сейчас в море небось, а я тут бока отлеживаю. «Как же все знакомо! Эх, Кондрашов, Кондрашов… Тоже, наверное, там остался.»

Раиса начала привычно его утешать, что гипс хотя и надолго, зато руку спасли и потом как новая будет. Даже вспомнила про «физиологически обоснованное положение и постоянное вытяжение для правильного формирования костной мозоли». И этот понятный разговор, ненадолго вернувший ее к прежней работе в госпитале, притушил собственную боль.

В ту ночь сон долго не шел к ней. И в самом деле, десять раз повернешься, пока удобно руку устроишь. Да и не в ней одной дело. Снова и снова сами собой приходили на память знакомые лица, чуть закроешь глаза — и вот ты опять в Инкермане, и все рядом, все еще живы.

На новом месте с самого начала спалось худо. Звуки, долетавшие из коридора, были так хорошо знакомы, что Раисе все время казалось, что она на службе. Даже задремав, она каким-то образом улавливала все, что творилось вокруг: и тихий тревожный дребезг колокольчика — кому-то стало плохо, зовут сестру в палату, и стук костылей по коридору, и хриплое ворчание моторов во дворе — пришли машины, привезли новых раненых. Повинуясь привычному, кажется, в кости вросшему рабочему ритму, Раиса просыпалась в начале шестого утра, почти наяву слыша: «Дежурная смена, подъем!» Даже не всегда осознавала, где она, прежде, чем пыталась пошевелить правой рукой. Только боль возвращала к реальности. А ночами душил один и тот же кошмар: что она каким-то образом проспала, опоздала к смене и ее уже все ищут. Во сне она металась по странным, знакомым и одновременно незнакомым, вызывающим безотчетный ужас штольням и коридорам, словно по кругу ходила и никак не могла найти операционной. С ужасом думала, какой ей сейчас устроят нагоняй, просыпалась с отчаянно колотящимся сердцем и больше уснуть уже не могла. Сидела, облокотясь на подушку, вслушивалась в темноту, пока за окном не начинало медленно светлеть. И так из ночи в ночь.

— Ты, Поливанова, как неваляшка, чуть уложишь ее — опять вскочила, — качала головой палатная сестра. — Как ни загляну, опять сидит. Ты скажи, горюшко мое, что такое-то? Рука беспокоит?

— Ничего у меня не болит, Галя, все в порядке. Просто рано вставать привыкла.

Этому «все в порядке» сестра не слишком поверила и доложила держурному врачу. Но назначенный люминал не то, что вовсе не подействовал, он сделал тяжкий сон бесконечным. Раз за разом, пытаясь проснуться Раиса вновь и вновь возвращалась в темную череду коридоров и слышала где-то за соседней стенкой: «Где Поливанова⁈ Черт возьми, опять проспала!», хотя проспать ей не случалось ни разу, и даже до войны она никогда не опаздывала в больницу. Вот он знакомый коридор, бегу, уже бегу, рвануть дверь… а за дверью — немцы! Кончено. А наган, господи, забыла! Под подушкой… Леденея от ужаса и задыхаясь, Раиса во сне отталкивала чужие руки, тянущиеся к горлу. И просыпалась — опять в штольнях, в общежитии, понимая, что проспала и опоздала… Даже думать не хочется, как сердит на нее Алексей Петрович! И вновь тянулись коридоры, и опять не было дверей на привычных местах, на мгновение делалось понятно, что все это сон… Но снова Раиса вскакивала с кровати и бежала по коридорам…

Наконец она и в самом деле проснулась, от того, что ее осторожно, но настойчиво тормошили. Оказалось, что металась, кричала во сне, всех соседок по палате перепугала, не говоря уже о сестре. Явился уже не дежурный врач, а сам зав отделением, пожилой и строгий. Узнав про люминал, нахмурился, но расспрашивал Раису очень бережно, даже ласково. Успокоил: «Нет, голубушка, так дело не пойдет. Вам отдыхать надо, а не переживать. Так что обойдемся мы с вами пока валерьянкой с пустырником. Отчего же вы так тревожитесь?»

Но Раиса не любила жаловаться, и даже понимая, что, выражаясь медицинским языком, «путает клиническую картину», про страшные сны и гложущую с первого дня тревогу промолчала. Сказала только, что работала в госпитале, привыкла просыпаться рано, ведь все здесь ей знакомо и близко. А во сне отчаянно боится проспать и опоздать. От того и все беды.

— Так вы у нас не в батальоне были?

— Так точно. Я операционная сестра.

— Вот оно что… — на минуту ей показалось, что врач еще что-то хотел спросить, но в последний момент едва ли не зубами стиснул этот вопрос. И ни о чем больше узнавать не стал. Порекомендовал непременно гулять перед сном, обнадежил, мол такого «сна без конца» больше не будет. Ох… хотелось бы, чтоб не было!

Но на себя Раиса все же сердилась. Валерьянка — удел кисейных барышень, а ей нельзя, ни в коем случае нельзя так раскисать! Ведь лежать-то еще долго. Сломанная кость не вдруг срастается, а потом еще и рукой владеть учиться придется заново. Если все это время думать только о потерях да смотреть такие сны, не долго и с ума сойти! Надо искать выход. Вон в Инкермане тоже поначалу вскакивала ни свет, ни заря. Но тогда у нее дело было, а сейчас впереди больше месяца полной тишины. Соблюдай режим, ходи на процедуры. А этого отчаянно мало! Худо, когда руки и голова почти ничем не заняты.

Вот опять землячкой ее назвали, севастопольской. Пусть Брянск родной город и давняя боль, но именно морской берег и белые камни, именно Севастополь прикипел к самому сердцу, будто и впрямь она родилась здесь и с детства помнит его зеленые улицы, шумные толпы на бульваре и шепот волн у пристани.

«Я потеряла товарищей, свою боевую семью», — снова пришли на ум строчки еще ненаписанного письма. Никто не мечтает о семье так сильно, как детдомовцы. Порой и не помня почти своих родных, они до последнего надеются, что их близкие живы и однажды отыщут их. Грезят о семье собственной, какая обязательно, непременно у них будет, стоит только вырасти. Когда-то в Раисином детстве такие разговоры могли тянуться хоть до утра. Как старательно и бережно придумывали девчонки себе дом, до самых ничтожных мелочей, вроде цветов на окошке. Загадывали, сколько у кого будет детей, какие пироги будут печь на праздники. Не зная домашней жизни, они ждали и жаждали ее.

У Раисы семьи не вышло. Винила она себя только в одном, что вместо того, чтобы ехать, как хотела, поступать в медицинский институт, она вышла замуж. Сейчас умела бы куда больше, чем умеет. А семью, настоящую, нашла она здесь, в осажденном городе. Не просто товарищей по работе, как было до войны, не добрых знакомых, а больше и ближе — подлинно родных людей. С которыми не просто сработалась, а привязалась одинокой душой и успела полюбить. А теперь — потеряла навсегда.

«Схоронила ты племянниц своих, тетя Рая. И могилы не сыщешь». Будто кто другой произнес эти слова, с тихой горечью, и задремав было, Раиса от этих слов проснулась, внезапно и быстро, словно ее разбудили. Провела здоровой рукой по глазам и поняла, что плакала.

«Если осталась я одна, — сказала она себе, — значит и работать теперь должна за всех, кто не дожил. Жаль, хирургию освоить не успела. Но и операционные сестры тоже нужны».

А потому нельзя сгибаться под тяжестью горя, как нельзя было сгибаться тогда, под проливным дождем по дороге к Севастополю. С прямой спиной идти легче. «Все, что мы можем делать — это заставлять нашу боль делать нас не слабее, а сильнее», — так говорил Алексей Петрович тогда, в Севастополе, осенью. Он ведь тоже родных потерял, в Гражданскую еще.

Сильнее, именно сильнее. В самом деле, пришло ей вдруг, а можно ли что-то сделать, чтобы быстрее получилось разработать руку? Ладно, гипс снимут. Но рука так сразу слушаться не начнет. Можно ли это как-то ускорить, чтобы ни дня впустую не потерять? Вот тебе, Раиса Иванна, и боевое задание нашлось. С завтрашнего дня — выполняй.

Но отдать себе приказ — это даже не половина дела. Надо понять, как его выполнить. При госпитале имелась большая и очень интересная библиотека, для ходячих даже читальный зал устроили. Но раздобыть там хоть какую-то медицинскую литературу, да еще и по нужной теме — а Раиса решила непременно узнать, что и когда писали о восстановлении подвижности конечностей после переломов, оказалось не так просто. Понятно, обычным больным такое чтение не на пользу. Но надежда, что ей как медработнику, сделают снисхождение, не оправдалась. Библиотекарша оказалась просто кремень, а не женщина: «Без разрешения врача — никак не могу. Голубушка моя, всей душой вас понимаю, но не могу». И после долгих споров, поколебавшись еще, правильно ли поступает, она вручила ей Пирогова, «Записки старого врача». Мол, все, что для вас сделать могу, при всем сочувствии.

Читала Раиса не без удовольствия, и просидела в библиотеке весь вечер, чуть не опоздав на ужин. Но это было все-таки совершенно не то, что ей требовалось. Толку еще меньше, чем днем, после разговора с врачом. «Кость срастается хорошо, разрабатывайте потихоньку кисть и не спешите». Но она, даже все прекрасно понимая, не может, никак не может не спешить! Значит, нужно до чего-нибудь дойти самой. Понять, можно ли побыстрее. «Эх… Отлично понимаю теперь Астахова!»

Явившись на следующий день опять за книгой, Раиса услышала, как библиотекарша жалуется на нее кому-то из врачей, вот мол, какой больной пошел беспокойный да вдобавок еще и грамотный. Даже смешно стало. Какая, в самом деле, беда в грамотности?

— Причину вашей спешки я отлично понимаю. Но что тут можно сделать? Кость срастаться быстрее не заставишь. Даже приказом Ставки.

Где-то она подобное уже слышала. Раиса попыталась припомнить, но на ум ей пришло почему-то только «слепое осколочное ранение правого плеча»: диагноз был записан четким почерком Веры Саенко в карточке передового района. Что-то в том случае было необычное, но детали память выдавать отказывалась. Оставалось только вежливо кивнуть, да мол, все понимаю.

Врач был молодой, наверное, не старше погибшего товарища Данилова, ее первого на этой войне командира. Если бы не жесткая полоска усов, посередине темных, а по краям рыжих, отрощенных явно из солидности, он тоже казался бы совсем мальчишкой. Однако, ходил медленно и с палочкой, сильно хромал. Раисе с ее богатым, но несвязным хирургическим опытом сразу пришло в голову, что он и сам восстанавливается после ранения. Похоже, травма сустава, колено-то почти не сгибается. Вот кто ее поймет! Самому, небось, осточертело хромать который месяц!

— Понятно, что срастись — никак. А подвижность восстановить? — в лоб спросила она. — Ведь когда гипс снимут, я же еще добрый месяц рукой пользоваться не смогу.

Про себя Раиса от души пожалела, что в свое время не расспросила об этом Алексея Петровича. Уж он бы все растолковал! Могла бы догадаться! Вот сейчас окажется, что ничего толкового не придумали пока, и ей опять скажут: «Ну, куда же вы, голубушка, так торопитесь?» А ее это вежливое-больничное сейчас злит отчаянно. Понятно, куда торопится! Не на деревню к дедушке!

— И ответ вы надеялись найти в книгах, — врач понимающе улыбнулся. — Увы, здесь не так много. Ускорить восстановление подвижности — вопрос любопытный, сам над ним бьюсь очень долго. Вы у нас из общехирургического, восьмая, если не ошибаюсь, палата, товарищ…

— Поливанова. Военфельдшер Раиса Поливанова, — звание выскочило само собой, по привычке.

— Ах вот оно что, как медицинскому работнику вам это вдвойне интересно и важно. Понимаю. Так, товарищ Раиса, после обеда, в три часа, думаю, нам не помешают. Жду вас на третьем этаже, физиотерапевтический кабинет. Там и поговорим. Заодно взгляну на ваши снимки.

Вот это повезло! Не любила Раиса этого слова, но тут сама бы согласилась — да, бывает, что ей и в самом деле везет. Впервые ее не стали утешать дежурными словами да ласковыми советами не спешить и не нервничать. Вот и хорошо, вот и поговорим.

— Который раз мне «не торопитесь» говорят. А я именно что ищу, как мне можно поторопиться. Но чтобы с пользой, понимаете?

— Прекрасно понимаю. И торопиться у вас прямой резон. И что такое перелом, вам объяснять не надо, — собеседник взглянул, в который раз уже, на снимок, потом на Раису, потом опять на снимок. — Интересную вы мне подкинули задачу, товарищ военфельдшер.

Раиса невольно улыбнулась. Единственный только раз, до войны еще, пришлось ей побыть «интересным для медицины случаем». Что же, не впервой. Пускай хоть новые методы лечебной физкультуры отрабатывает на ней, лишь бы помог.

— Перелом у вас не огнестрельный, обычный, я бы сказал гражданский. Чем же вам так попало?

— Бревном. При бомбежке.

— Виноват, стало быть с «гражданским» я погорячился. Но все равно, закрытый, без потери костного вещества, репонирован вовремя и хорошо, первый гипс наложили быстро и опять же качественно. То есть, даже для мирного времени без недочетов. В сравнении с огнестрельным переломом, сроки заживления считаем в 3–5 раз меньше. Мышцы у вас хорошие, просто отличные. До войны плаванием не занимались?

— На лыжах бегала.

— Тоже неплохо. Пожалуй, вот как мы с вами поступим, Раиса Ивановна. До войны мне приходилось наблюдать травмы у спортсменов. Помню, был один тренер, как раз по лыжам. Травма посложнее вашей, под машину попал. Но тоже очень хотел, чтобы до снега в форму прийти. Вот и будем мы приводить вас в форму. Чтобы вам было проще восстановить силы. Сломанной рукой, сами понимаете, шевелить пока неполезно.

Раиса сосредоточенно слушала, кивала. Да, неполезно. Правая пока мертвый груз. Она с тоской взглянула на кисть, живую, не загипсованную, но едва способную держать карандаш. Эх… Второе письмо брату написать получится еще нескоро.

— Сжимайте аккуратно пальцы, но без лишних нагрузок, только для того, чтобы поддерживать кровообращение. Ходить неплохо вверх-вниз по лестнице, тоже не бегом, тоже в основном для поддержки кровообращения. У вас организм сейчас очень занят, считай как командир в наступлении. Вот и не будем его отвлекать. А патронов подбросим. Массаж на здоровую руку я вам назначу, после снятия гипса на неделю в Мацесту, грязелечение. Она тут как раз близко. Творог, если не любите, придется полюбить. Чудес не обещаю, но выздоровление в минимальные сроки постараемся сделать.

Словно напоминая о сроках, ожили на стене кабинета часы и негромко пробили пять. Ее собеседник быстро поднялся из-за стола, не глядя, привычным движением оперся на палку.

— Ужин скоро, коллега. Постарайтесь не опоздать.

Раиса проследила его жест и решилась спросить:

— У вас это же после ранения?

— Нога? Да. С Гражданской еще, — врач поймал ее недоуменный взгляд, — У нас по Алтаю она крепко прошлась тогда. Мальчишками не от большого ума снаряд мы в костер кинули. Думали, ну грохнет сейчас! Вот и грохнуло… Когда в институт поступал, вообще не гнулась, ходил все равно как на протезе. Теперь уже прогресс, двадцать градусов есть. Глядишь, так к концу войны годным к строевой стану.

Шутка вышла невеселой. Но молчаливого сочувствия собеседник или не понял, или, навидавшийся такого, решил не понимать:

— Ваш случай совсем иного рода, так что не волнуйтесь. Вернетесь в строй при обеих руках. Вы кем были? Операционной сестрой? Отлично! Если наша хирургия не перехватит вас к себе — до осени уже будете на фронте.

Когда-то неугомонный лейтенант Кондрашов чертил себе календарь, считая дни до снятия гипса. Раисе календарь не требовался, она и без него понимала, как ведут себя переломы. Даже могла, аккуратно глянув из-за спины лечащего врача на собственный снимок, разглядеть, где именно у нее сломано плечо и понять, что кость срастается.

Мысль ускорить, насколько это возможно, возвращение в строй, занимала ее время настолько, что считать дни сделалось попросту незачем. «Без фанатизма, говорите, не увлекайтесь? Хорошо, не будем увлекаться».

Сразу обнаружилось, что Раиса даже на два пролета не может подняться по лестнице не запыхавшись. И это ей крепко не понравилось. День за днем она штурмом брала эти лестницы, сначала переводя дух на каждой второй площадке, потом третей. Пока не проскочила однажды весь пятиэтажный корпус снизу доверху и обратно.

Ходить, прилагать хоть какие-то усилия, оказалось спасительным. Из снов исчезли бесконечные запутанные коридоры. А город вдруг начал терять так мучивший ее вид театральной декорации и понемногу снова обрел запахи, цвета и звуки. Правда, днем он буквально плавился под июльским солнцем, от жары не спасали ни тень, ни настежь распахнутые окна, да и не придумаешь ничего, когда тебе жарко в гипсе. Но сумерки дышали морем и звенели птичьими голосами. Однажды, на закате, эти мирные и уже привычные звуки перекрыл рокот авиамоторов. Высоко над госпитальным парком пронеслось в сторону моря звено самолетов, своих. Задрав голову, Раиса ясно разглядела красные звезды на крыльях. Она не могла точно понять, что это были за самолеты, но сами собой вспомнились Пе-2, прикрывшие собой на одной только морской чести идущий «Ташкент». И от этого воспоминания, от зрелища своих самолетов в небе сделалось вдруг спокойно и легко. «Недолго уже. Рука не ноет, пальцы двигаются. Скоро», — сказала себе Раиса. Соприкосновение с войной, пускай и далекой отсюда, будто бы все расставило на свои места.

От брата пришло письмо. Длинное, на двух листах и неожиданно веселое, будто Володька давно искал повода поделиться с нею фронтовыми байками, а теперь решил, что у нее точно будет время все прочесть. Читала, улыбалась и поняла вдруг: тревожится братишка! Он же всегда ее смешил, когда им худо приходилось. Подбодрить старался. В детстве, когда скитались и голодали, он сочинял ей сказки, одна другой смешнее. Чаще всего героем их был хитрый бродяга, раз за разом облапошивавший жадного толстого нэпмана. А нэпман из-за своей толщины попадал в самые нелепые переделки, то застревал в собственном погребе, то катился с заснеженной горы кувырком и торчал потом в сугробе, а прохожие принимали его за снежную бабу. Самые веселые сказки брат придумывал, когда от голода они оба не могли заснуть.

«О себе скажу, что служба идет своим чередом. Как в Финскую ловил я кукушек, что двуногие да без перьев, так и сейчас хвосты им выщипываю. Все путем, только мошкара по нынешнему лету — кровососы хуже фрицев. Вчера копал ячейку под пулемет, так комары чуть лопату не отобрали. А в блиндаже у связистов под порогом для противокомариной обороны жаба живет, звать Глафирой. И они всякому, кто в блиндаж входит, говорят под ноги глядеть, чтобы на Глафиру не наступил. Словом, не служба, а зоосад. Не хуже чем в Москве, разве что бегемота нету».

Про комаров и жабу Раиса даже прочла соседкам по палате, смеялись вместе. А под утро ей приснилась какая-то не рассказанная братом сказка, где вместо толстого нэпмана был такой же толстый фриц, из-за своего пуза застрявший в блиндаже как притертая пробка в аптечной склянке. Разведчики хотели тащить его в плен, но не придумали, как вынуть и спорили, лопатой его лучше поддеть или выход ломом расширить.

Когда ее высвободили наконец из гипса, еще не до конца послушной рукой она старательно пересказала этот сон в ответном письме. А о том, что тяжким грузом легло на душу, так и не сказала. Написала, как обычно пишут на фронт: «Бей гадов, отомсти за товарищей наших». И снова про себя подумала: «Раз я жива, мне за всех, кого потеряла, кто не дождался, стараться надо. Нет другой дороги».