Москва – Севастополь – Москва. Часть 3. Делай, что должно

Глава 15 N-ский фронтовой эвакогоспиталь, Западный фронт, весна 1943

— Тики-тики-тики-тинь! — звонко пропела синица и перепрыгнула с одной еловой ветки на другую, уронив капли талой воды.

Снег едва успел сойти и под елками стояли лужи с островками прошлогодней хвои. В лужах отражалось небо.

— Тинь-тью! — присвистнул, подражая синице, старшина. Получилось чуть громче, чем положено птице, но похоже. Стало быть, не позабыл. Хотя старый лесничий дядя Кузьма — Володькин учитель и приемный его отец, умел лучше. Он знал по голосам всех птиц, что водились в округе, и чуть не всем умел подражать. Даже утку подзывал без манка.

— Тики-тики? — синица спрыгнула пониже и наклонив крохотную головку, посмотрела на старшину, чего звал, дескать. «Серьезная, как учительница арифметики», подумал он, «Улыбаться-то не умеет». Синица, обиженно чвикнув, взлетела вверх, к самой макушке, оттуда еще свистнула, будто побранила на своем птичьем языке. Наверное, старшина ей что-то случайно пообещал…

На передовой птиц не было. Или не вынесли птахи разрывов снарядов и мин, или же в изодранном артобстрелом лесу, где деревья стояли без ветвей, негде свить гнезда. Здесь же, в прифронтовом тылу, вон как щебечут.

Госпиталь занимал бывшую школу-интернат. До войны при ней было свое хозяйство, большой сад, огород, даже теплицы. Теперь от них остались только фундаменты. Но сад уцелел и даже аккуратная аллея елочек, ведущая к двухэтажному корпусу, стояла, несмотря на близость фронта. И осколки минули, и на дрова не поднялась рука пустить.

Весна наступала медленно. Зима упиралась, как засевший в оборону немец, контратаковала липким снегом, огрызалась ледяным ветром, но деваться и ей было некуда, сдалась, уползла в туманные сырые овраги, туда, где до лета лежит под слоем сучьев тяжелый старый снег. Апрельский воздух дышит мокрой хвоей, зеленью и мирным дымком из печных труб.

— От и перезимовали, повезло до весны дожить, — товарищ по несчастью и сосед по палате связист Савушкин, такой же, как и Поливанов резервист, тридцатилетний, рыжий с ранней проседью, устроился рядом на скамейке, подставив рябоватое лицо весеннему солнцу.

Полдень — самое время побыть на воздухе, пока пригревает. Из корпуса с надписью белой краской по кирпичной стене «Хирургия. 1» выбираются все ходячие. Курят, обсуждают свежие сводки — сюда и газеты добираются вовремя, совсем как в мирное время.

Днем уже тепло, казенный суконный халат согревает не хуже шинели. И нога перебитая не так донимает. К вечеру все равно проснется ломящая приглушенная боль и отчаянный зуд — будто мозжит изнутри самая кость. Поначалу казалось, что там, под гипсом, разгуливает целая армия вшей. Но вшей тут нет, чисто. Просто так ведет себя срастающаяся кость. Кажется, сестренка об этом еще до войны рассказывала. Вот, не порасспросил Райку обо всяких докторских делах, может и зря. Сейчас бы знал, чего ждать. Но о ранении своем Поливанов решил сестре до выздоровления совсем не писать. Заживает как на собаке, глядишь, к тому времени, как подсохнет земля, уже и гипс снимут. А сестренке лишние переживания ни к чему. Чай навидалась уже и битых, и ломаных, и горевших.

За последних три недели кто только ни называл старшину везучим! Сначала старый товарищ — младший лейтенант Серегин, все еще младший, все такой же торопыга. Когда нарвавшаяся на обстрел разведгруппа под командованием Поливанова вернулась из поиска в полном составе и невредимой.

Потом командир разведроты, когда сумели все-таки приволочь «языка». «Везучий ты, старшина! И нам с тобой повезло, штадив голову обещал оторвать, если мы за сутки никого не возьмем».

Сам Поливанов полагал, что никакого везения тут не было. Вот тогда летом, с нечаянной вылазкой, и в самом деле повезло. В первую очередь потому, что немцы не успели поставить мины! Даже колючку не везде натянули. Теперь же не везение решало, а накопленный опыт да упрямство.

И обучение. Даже не думалось до войны, что такая наука — разведка. Преодоление препятствий, стрельбы — да не просто так, а в окопе, по мишеням, расставленным в ячейках и нишах, в блиндаже, где при свете коптилки нужно было четыре мишени «убить», а одну только «ранить»…

«Это вам не в пехоте, где вся тактика — быстро бежать да громко кричать» — учил их командир дивизионной разведроты капитан Климов. Гонял упражнениями всякий свободный час, и его, старшину, частенько другим в пример ставил. Вот, мол, Финскую прошел, да еще и охотник-промысловик, все с первого раза понимает. Но старшине от этих похвал было скорее неловко. Бойцов его возраста и так отцами зовут на фронте, молодые на них глядят, как на старших, наставников, что все уже умеют, знают, только с такими в разведку и ходить. А он-то на самом деле умеет столько же, сколько и они! Ну, слух тонкий, глаз дальний, но из одного этого разведчика не сделаешь. На Финской, да — в атаку ходил, и в рукопашную выпадало с финном сцепиться, но в поиске Поливанов до того не бывал.

Наверное, памятуя историю с притащенным летом фрицем, командование определило его в группу захвата. Только до зимы так никого захватить и не удалось. Даже если выходило близко подобраться к немецким траншеям, кончалось перестрелкой да отходом назад. Не раз, не два старшина вытаскивал обратно раненых, сам каким-то чудом оставался цел, но поход за «языком» не давал ни черта.

— Ты, старшина, в разведке что ль птичьему языку научился? — Савушкин, простая душа, отвлек, не дал еще раз перекрутить все в голове да передумать.

— Дома, в лесничестве. В разведке больше немецкий полезен. А по нему я дальше «хенде хох» так и не дошел, — ответил старшина и полез за кисетом. За табаком думать как-то проще, хотя с такими думами, что накопились, никакой махорки не хватит.

К концу зимы сидение в глухой обороне осточертело даже самым терпеливым. Все «бои местного значения» да «поиски разведчиков» напоминали скверное соседство, то сосед у тебя горшок расколотит, то ты его курицу у себя на дворе изловишь и в суп определишь.

А самым досадным лично для Поливанова было то, что с разведкой определенно не задавалось. Причем не у него одного, а чуть не на всем Западном фронте не ладится! Ведь как же так, товарищи? Оборона стоит, участок свой рота знает до последней кочки, да что там, скоро каждую жабу на болотистой нейтралке запомним, по отчеству звать будем, а она нас — по званиям! Но гранаты по чужим окопам разведка кидать может, а «языка» взять — никак. Тот фриц, что отловили они прошлым летом в случайной своей вылазке, был чуть не единственным успешным поиском! Вот снайперы — это да. Снайперы наши работают — загляденье. Правда, фрицевских тоже хватает, так что не высовывайся. Разинул варежку — сам виноват, в наркомземе поди сразу наряд вне очереди влепят по прибытии!

Но пока разведка могла только наблюдать и слушать, что происходит у противника. Подобраться ближе и то выходило не всегда. Группы часто теряли бойцов на минах, и хуже всего — не всегда на немецких, запросто могли выползти и на свои. Немало хлопот доставляло и то, что немцы держали на передовой собак. Чудо, что ни одной псины не было тогда у речки! Иначе лежать бы всем четверым на нейтралке.

С наступлением зимы, когда на Рессе стал лед, послали группу в шестнадцать человек — и один сразу же нашел полынью! Ладно, хоть тут отошли без потерь. Но опять напишут в донесении, мол «группа ограничилась наблюдением и отошла, не выполнив задачу». Да сколько мы так будем ползать да «ограничиваться»?

— Зато у тебя в группе потерь меньше всех, — пробовал ободрить Поливанова младший лейтенант.

— В хозвзводе их еще меньше! Результат нужен, а где он? Когда нет результата, каждый наш раненый — это бессмысленная потеря. Каждая пуля, что мимо цели — бессмысленная потеря, без смысла, это ты понимаешь⁈ Люди старались, работали, металл добывали, сырье, порох делали, пулю лили, гильзу тянули, везли это все, а мы бах — и в сторону немца выпустили. То есть мы всю работу тыла взяли и без пользы к небу пустили. Потери — понятно, на то и война. Смысл нужен. Всю нейтралку до дыр исползали — а толку? «Языка»-то мы до сих пор приволочь не можем! Разведка называется…

Хотя оборона стояла «ни тпру, ни ну», он чувствовал, что долго держать этот рубеж немец уже не сможет. Слишком крепко ему под Сталинградом зубы пересчитали, чтобы держал он здесь дальше войска. Так что треснет эта оборона к весне, как подтаявший лед. Угадать бы только момент, когда это случится. Чтобы не дать врагу отойти целым, а прижать и за все спросить. Крепко спросить. Не хуже, чем в Сталинграде. Так спросить, чтобы в самом Берлине икалось! А «намерения противника на кофейной гуще не угадывают и по бубновому тузу не определяют, это еще в древности мудрые люди говорили *. Знание положения противника можно получить только от пленного!» — учил капитан Климов. Стало быть, нужен пленный. И лучше, чтобы не один.

*[«Знание наперед нельзя получить от богов и демонов, нельзя получить и путем заключения по сходству, нельзя получить и путем всяких вычислений. Знание положения противника можно получить только от людей.» Сунь Цзы, на русский уже давно переведен]

Однажды ночью, уже в конце февраля, их группа засекла отходящую пехоту с обозами. Насчитали до полусотни подвод, которые по темноте тянулись на запад. Немцы и впрямь начали отход…

Вскоре посланная вести наблюдение группа из четырех человек сунулась без приказа вперед, нашла покинутый немцами без присмотра передовой окоп и, не обнаружив противника, приволокла в свое расположение оставленный ящик с гранатами. Бойцы, конечно ждали похвалы. Серегин объявил группе благодарность и лично пошел докладывать командиру. И выскочил из его землянки красный, встрепанный и злой. Капитан Климов гранатам не обрадовался, а разнес лейтенанта по кочкам: «Я вас не на склад посылал! Что приказано было⁈ Вести на-блю-де-ни-е! — гремел его голос на все позиции. — Гранат у нас и так хватает. Толковых разведчиков вот, которые приказы умеют запоминать — недостаточно! Ясно выразился?» Затем последовал приказ вернуться и продолжать наблюдение.

Сгоряча Серегин чуть не отправился во главе группы сам и тем же путем. «Товарищ младший лейтенант, а как скоро фрицы своего добра хватятся?» — негромко спросил старшина. Тот вспыхнул, но видать вспомнив первый их «поиск», согласился, что маршрут надо менять. Потому и не попали под обстрел там, где обозленные потерей ящика немцы их ждали и пристреляли подходы.

Через день группа смогла вернуться с пленным. Обер-ефрейтор, видать из новоприбывших, крыл солдат в окопе боевого охранения отборнейшей немецкой бранью, видать, припоминал потерянный ящик. И в командном раже не заметил, как скользнули четыре тени из темноты. Часового уложили на месте, а обера сумели, хоть не сразу, скрутить. Будучи связанным, немец тут же обмяк, брыкаться перестал, но и ползти не соизволил, видимо, решив таким образом выказать презрение к противнику. Дескать, если я этим русским так нужен, пускай сами меня и тащат.

Но ни удачный поиск, ни благодарность командования не радовали тогда старшину. Он не чувствовал никакого удовлетворения от проделанной работы, а только усталость и злость. И нетерпение. «Когда же наступление⁈ Скорей бы!»

Только вчера на наблюдательном посту он видел как там, за немецкими позициями дрожало от жара ночное небо. По всем прифронтовым тылам, на десятки верст горели деревни! Враг не собирался отходить просто так. И каждый, кто видел это зарево, гнал от себя мысли о том, что сталось с жителями. Только рядовой Грибов, тоже переведенный в разведку, уже когда вернулись в свои окопы, тихо спросил, будто сам себя: «Может, в лес уйти успели?»

«Лучше бы им сейчас… повезло», — думал старшина и ему отчаянно, до рези в горле хотелось курить. Какой-то частью сознания он все еще был там, на нейтралке, до куда ветер порой доносил запах гари.

Наступления ждать пришлось еще три дня. И за эти дни и в нем, и во всей роте, да что там — во всей дивизии — выросла и окрепла тяжелая злость. Холодная и спокойная, которая не застит стрелку глаза, а наоборот, делает их острыми и зоркими, а руку твердой.

Их свели в подвижной отряд, который должен был вспороть немецкую оборону, как штык рогожный мешок. Но первые дни наступление вязло на всякой речушке, потому что немцы рвали любой, самый хилый мостик, но зубами держались за противоположный, более отвесный берег, и сбросить их оттуда выходило не вдруг. Потом фрицы уходили, полк шел вперед и приходил — к еще дымящемуся пепелищу там, где на карте значилась деревня. В одной такой деревеньке единственным живым существом, встретившим входящий полк, была серая кошка с опаленным хвостом. Она сидела на уцелевшем заборе крайней хаты, вместо которой еще чадил недавний пожар и смотрела с горестным изумлением — что, мол, люди, вы такое удумали? Не мяукала, только молча приоткрывала рот, облизывая нос крохотным языком.

— Тут такая беда, что и животная понимает, — приговаривал Шурка Грибов, согревая кошку за пазухой. Он не выдержал, подхватил ее прямо с забора и забрал с собой. Кошка прижилась при полковой кухне и в первый же день принесла повару сержанту Липкину пойманную мышь. Принесла, дождалась «Молодец, кошка!» и сразу заглотала почти не жуя, будто вдохнула, лишь пару раз прикусив.

— Вот коли ты мне ее до тигра откормишь, я ее и «языков» притаскивать научу, — усмехнулся Шурка, довольный, что кошка пристроена и даже при деле. Первый раз с начала наступления он пытался шутить, но улыбаться пока не получалось.

В следующий раз они успели. Потому что не дали немцам взорвать мост. С вечера повалил мокрый снег и за ним фрицы, готовые по приказу пустить его на воздух, разведгруппу прохлопали. Отряд взломал оборону вдоль реки с ходу, как дверь плечом вышиб.

Немцы согнали в село народ с пяти окрестных деревень. И когда поняли, что не успеют никого угнать, заперли всех в старой церкви. Будь она деревянной, подожгли бы, но церквушка была хоть небольшая, но каменная. И хорошо, что командир не дал сразу отвалить подпиравшие двери бревна, пока не проверят саперы. Видел старшина, что они вытащили из-под порога. Авиабомба «сотка» с запалом от гранаты, сцепленная проволокой с двумя такими же. Ступи кто из них на этот порог, рухнули бы стены внутрь, хороня всех.

Сколько уже брали до того деревень и поселков в Подмосковье, но такого старшина прежде не встречал. Он ждал, что люди бросятся наружу едва откроют двери, но они выходили медленно и осторожно. Даже дети на руках матерей не плакали, смотрели молча и смотрели на них как та кошка на обгоревшем плетне.

На рассвете, когда немцы сгоняли их сюда, люди знали, что это смерть. И теперь с трудом, не сразу приходило к ним понимание того, что живы. Что спаслись.

С потрескавшегося потемневшего потолка смотрел вниз Господь Бог, скорбный и растерянный, похожий на едва выскочившего из занявшейся хаты погорельца. Такой же недоуменный, не понимающий — как же это, ведь только что был дом, свой, родной, а остался один плетень да чернеет в пламени печная труба…

Немцы успели запалить три хаты и попытались унести ноги. Но поздно спохватились. Факельщиков в плен не брали.

Где-то на окраине села старшине и в самом деле повезло. Сумел вовремя уловить движение справа, за сараями и скомандовать «ложись!» прежде, чем хлестнула очередь. Пулеметчик, конечно, знал, что его ждет. Решил подороже продать свою шкуру и позицию выбрал такую, что не сразу выкуришь. Сарай на пригорке, дорога внизу, просматривается и простреливается. Можно оборону держать, пока патроны есть.

— Грибов, за мной, остальным прикрывать!

Если пулеметчик там один, а похоже, так и есть, старшина бы с ним и сам справился. Но от фрицев всего можно ждать, а времени терять нельзя. Слева от сараев торчали из сугробов остатки покосившейся ограды. Вдоль нее, ползком, они подобрались к сараю сбоку. Старшина разглядел цепочку следов, пустой проем двери и перевернутый пустой короб от пулеметных лент. Сняв с пояса гранату, он привстал на одно колено, сообразил, что с такого расстояния кидать неудобно, вскочив в полный рост, прыжком преодолел оставшиеся метры и швырнул ее внутрь. Кажется, одновременно с мелькнувшей впереди фигурой и короткой, захлебнувшейся автоматной очередью.

От грохота заложило уши, из двери плюнуло огнем. Откатившись в сторону, Поливанов успел заметить, как впереди один за другим поднялись разведчики. От дороги в сарай полетело еще две гранаты.

«Не зацепило бы своими же», — подумал старшина, аккуратно отползая, и только тут сообразил, что двигается как-то неловко, боком, а правая нога сделалась тяжелой как бревно.

Успей немец чуть раньше, тут бы всему и кончиться. И лежал бы старшина сейчас не в госпитале, а на сельском погосте, и добивали бы фрицев без него. А если бы он сам не оплошал, сообразил, что не один пулеметчик засел, а есть у него второй номер, что пытается хоть как-то головой вертеть и фланги держать, то вел бы свое отделение дальше. Но уж пролитого не подымешь…

Покидал он деревню не пешим маршем, а лежа в санях, что тянула сонная рыжая лошаденка. Колыхались они по снегу и мерещилось старшине, что нет еще никакой войны, что дома он, на Урале и тропит сейчас на лыжах лису, потому что давно собирался сестрице к именинам воротник лисий справить. Но хитрая патрикеевна не подпускала его на выстрел, только мелькал впереди в заснеженных кустах ее рыжий хвост, и никак не не выходило задержать на нем взгляд, так рябило в глазах от белого, сверкающего под солнцем снега.

Потом и лиса пропала, и зимний лес, вместо высокого белесого неба в редких облаках — брезентовый полог палатки и на фоне его — знакомое скуластое лицо, курносое и очень серьезное, испуганное даже.

— Грибов? Ты зачем здесь?

— Вас привез, товарищ старшина, — Шурка быстро закивал, обрадованный, что Поливанов живой и даже его узнал. И угадав следующий вопрос, добавил поспешно, — Порядок, накрылись те фрицы. Двое их было, при пулемете. Наша деревня. И соседние две тоже. И скотину мы фрицу угнать не дали.

Старшина с облегчением подумал, что это очень хорошо, стало быть, голодать люди не будут, и хотел сказать что-то ободряющее Шурке, но усталость навалилась, странная и тяжкая, будто трое суток он не спал, а тут наконец получилось прилечь. Потому он уснул, даже не решив, что сказать.

Следующее пробуждение было не таким приятным. Куда-то поднимают, неудачно подхватили под правую ногу. Больно, черт возьми! Почему-то он совершенно раздет. А рядом, почти у лица, такие пронзительные черные девичьи глаза, что в жар бросает. И надо бы хоть простыню на себя потянуть, ну непорядок так перед женским полом в натуральном-то виде.

«Лежите спокойно».

«Эх, самолеты бы сбивать такими глазками!» Отчего-то сделалось весело, совсем по-мальчишески. «Женюсь, — негромким шепотом пообещал он этим глазам. Всего остального за белой шапочкой и марлевой маской не разглядишь. — Если ты, сестрица, под маской такая же красавица, точно женюсь. Слово даю».

Она улыбнулась, одним взглядом, и прикрыла ему глаза полотенцем. «Засмущал не иначе», — подумал старшина, уплывая сознанием в какие-то райские кущи, чтобы проснуться снова в палатке, среди таких же как он бедолаг. Тогда и посетила первый раз досада. Финскую прошел старшина Поливанов без единой царапины. И до сих пор пули миловали. А тут нате вам. Чуток помешкал и пожалуйста.

«Повезло вам, товарищ, полного перелома нет. Но месяца полтора придется поскучать», — сказал строгий пожилой военврач.

Снова «повезло». Хотя какое там везенье! Сообразить надо было, что пулеметчик может быть и не один. Да если бы и так — на одном везении долго не продержишься. Почему их группа всю зиму могла самое большее наблюдать за противником, а поход за «языком» чаще оборачивался перестрелкой? А ведь фрицы на их позициях пакостили постоянно, их разведка могла хоть пленного утащить, хоть целый окоп вырезать! Значит, не научились мы еще. Воевать научились, раз немца гоним, а вот разведку вести… Эх, думай голова, шапку купим. Посоветоваться бы, да с кем? Кто сыщется бывалый, опытный, да еще свой в доску, чтобы открыть, что на душе накипело?

Вот с кем бы потолковал он, хоть в письме, хоть обиняками, чтобы не зачеркнула строгая военная цензура, так это с дядей Кузьмой, старым лесничим. Не про разведку даже, а про науку. Про то, как понять,что ты к порогу своего уменья подошел и выше головы не прыгнешь. Старик бы подсказал непременно, хотя сам и не воевал… Сейчас писать ему бы письма, слать фронтовые «треугольнички» в Билимбаевское лесничество. Только некому туда писать. Давно уж некому. Всего года старик не дождался, как Володя сестру в Брянске отыскал.

Он нашел Райку еще до Финской. Когда срочную служил. Один, конечно, не сладил бы, комиссар помог. Хороший был человек — полковой комиссар Ракитин. Знать бы, что с ним теперь, где служит? Именно он, когда смурной и подавленный еще не старшина, а рядовой Поливанов возвратился из короткого отпуска, что дали ему, чтоб на похороны в Первоуральск съездить, завел разговор о родных, о семье, и прямо при нем, тут же, написал запрос в Брянск. А еще через три месяца Поливанов получил полную справку и адрес интерната. И отпуск внеочередной ради такого дела. Потому что отличнику боевой и политической подготовки отпуск чтобы повидать найденную наконец родную сестру просто нельзя не дать!

Тогда тоже была весна и точно так же посвистывали синицы на рябине во дворе училища. Вспомнишь — до сих пор на сердце тепло.

Райка узнала его сразу, хотя прошло считай десять лет. Много было и слез, и разговоров. Не сгинула, не сломала ее беспризорная жизнь. Как же он ею тогда гордился — строгая, красивая, уже взрослая совсем, скоро аттестат получать. И учится на отлично, умница, значит не зря когда-то Володя учил сестру читать по магазинным вывескам. Говорила, что ей чуть возраст неправильный не записали, хорошо, что показала, что читать умеет.

Что сказала бы Райка, выложи он ей все нынешние думы? Наверное то же, что он сам: надо учиться. Есть дело, которому всю жизнь учишься. В медицине оно так. В разведке, выходит, тоже.

Так что, когда на выписке получил он направление на курсы младших лейтенантов, подумалось ему, что это и от сестренки привет пришел, и от дяди Кузьмы.