Москва – Севастополь – Москва. Часть 3. Делай, что должно

Глава 4 Западный фронт, южнее Юхнова, начало июля 1942 года

Рядовой Грибов перебирал пулемет. Не спеша и аккуратно, пока затишье. Пулемет был трофейный и совсем рядовому незнакомый, до сих пор Шурка знал только «дегтярь», да и тот на краткосрочных курсах два раза разобрал-собрал, а остальное — только теорию «прослушал». Но до войны он был слесарем, потому хоть не с первого раза, но сообразил, с чего надо начинать раскручивать мудреную немецкую машину. Крышку короба снял легко, но как занялся прикладом, чуть не получил подпружиненной деревяхой в лоб и выругался, пожелав много всяческого и создателям пулемета, и его последнему владельцу.

— Черт ногу вывихнет, а не пулемет, — Грибов утер трудовой пот, оставив на лбу полосы машинного масла. — Пружина на пружине сидит и пружиной погоняет! Что фрицу не дай — он часы с кукушкой сделает!

— У пулемета часы? — недоуменно спросил его приятель, рядовой Аршан Кульдинов. По-русски он понимал плохо, в пулеметах — еще хуже, потому смысла шутки не уловил.

— Вот в ём только часов и не хватало! Видали, товарищ старшина? — обратил Шурка расчерченное масляными полосами взмокшее лицо к Поливанову. — Кто так делает? Одно слово — фрицы, им чем сложнее, тем лучше. Где нормальный человек один шток поставит и будет доволен, немцу непременно надо воткнуть четыре пружины, а к ним еще буфер, коромысло, масло ведрами таскать, и кукушку, чтоб перерыв на обед показывала!

— И кукушку, — подтвердил Поливанов. Пулемет был их общим трофеем и ему было немало интересно, как выглядит вблизи эта немецкая зараза, успевшая попортить взводу немало крови. — Только ты бы, Грибов, дуло тряпкой заткнул что ли.

— Зачем? — не понял тот.

— Так вылетит же кукушка! Ищи ее потом за линией фронта.

Оба рассмеялись. Достался им пулемет при обстоятельствах отнюдь не веселых, но обошлось, так что теперь сам бог велел балагурить и радоваться. Хотя при меньшем везении взвод мог бы в одночасье потерять и командира, младшего лейтенанта Серегина, и помкомвзвода старшину Поливанова, и двух бойцов. Но вернулись, живыми, прихватив пулемет и пленного, хотя никто их той ночью за «языком» не тянул. Просто случай выпал.

А началось все с того, что комвзвода, молодой, едва назначенный, о каких говорят «на нем еще краска не обсохла», пополз ночью проверять передовые окопы, а то траншей нарыть не успели. Буквально накануне немцы подвинули их полк на каких-то полкилометра, зацепились за клочок более-менее сухой земли в речной пойме, да так дальше и не осилили. Но теперь взвод сидел по индивидуальным ячейкам. Проверять позиции в такой обстановке — дело полезное, но если знаешь, куда ползти, да хорошо представляешь себе диспозицию. С собой взял, тоже вроде по уму, помкомвзвода и двух стрелков, Грибова как опытного и обстрелянного, а Кульдинова, недавно прибывшего в часть, чтобы привыкал к службе. А то он до сих пор вне родных калмыцких степей норовил заплутать даже не в трех, а в одной сосне.

Ползти-то было недалеко, но когда замираешь при каждой вспышке ракеты с той стороны, расстояние определяется с трудом. Тут привычка нужна. Поливанов это еще на полпути почуял и все твердил лейтенанту, что уползли они на нейтралку и теперь правее надо брать. Но Серегин не очень вовремя вспомнил, что он здесь старший по званию и командир и двинулся намеченным курсом. Пришлось ползти за ним до самого окопа. Незнакомого.

— Ну вот, — с облегчением сказал младший лейтенант, когда все четверо перевалились через бруствер. — Кажись к соседям забрели. А ты все твердил, старшина, правее мол надо. Чуть к фрицам не угодили. И так спереди подобрались. Ну ничего, глядишь табачком разживемся.

Старшина не ответил. С того момента, как соскользнул в окоп, он слушал ночную темноту тревожно, как на охоте. А теперь аккуратно и бесшумно вытянул нож и убрал за спину, чтобы не блеснуть лезвием. В темноте при вспышках ракет направление потерять нетрудно, но не настолько чтобы бывалый охотник перепутал запад с востоком. А бруствер окопа, в котором они оказались, глядел прямехонько на восток!

Вот только лейтенант этого даже не заметил! Потому что спокойно, не таясь, подошел к часовому, что вопреки уставу дремал сидя, как в мамкину сиську вцепившись в винтовку, воткнутую в землю штыком, и негромко спросил:

— Товарищ боец, заплутали мы. Это какая рота, вторая?

Ответить часовой ничего не успел, он лишь поднял голову на чужой голос и тут же с придушенным хрипом сполз обратно, потому что Поливанов шагнул из-за спины лейтенанта и одним движением выбросил вперед руку. Нож вошел часовому точно в солнечное сплетение, по рукоятку. Старшина едва успел подхватить убитого, вовремя вспомнив, какой у немцев обычай касательно часовых. Этот тоже сидел на стопке касок, что должно было давать отдых ногам, но не позволять дремать, заснешь — и свалишься. Но хитрый часовой опирался на винтовку и потому проспал свою смерть.

Лейтенант не заорал в голос лишь от изумления. А что перед ним немец, понял только разглядев каску. В ту же минуту шагах в двадцати по окопу распахнулась дверь блиндажа. Из темноты сиплый фельдфебельский голос что-то рявкнул в их сторону, и дверь сразу захлопнулась. Поставивший часового командир решил, видать, что одного его рыка будет довольно, чтобы тот не вздумал клевать носом. Проверять посты и по сырой, не по-летнему холодной ночи вылезать наружу он не стал. Секундой позже донесло запахи. Пахнуло жилым, чужим табаком, немытым телом и вроде бы шнапсом.

— У, фрицы, — испуганно-радостно прошептал комвзвода, — Сейчас мы их…

Грибов шумно вздохнул и встал поближе к старшине. Кульдинов, который еще днем безнадежно запутался в незнакомой обстановке, кажется, все происходящее воспринимал как одинаково бессмысленное, и заползи они, допустим, в Африку, все равно сильнее бы не удивился. Старшина Поливанов понял, что на всю группу осталась одна здоровая голова. Ну, может, Грибов еще соображает…

А лейтенант уже лихорадочно нашаривал на поясе гранату, от волнения не вдруг попадая по ней рукой. От осознания опасности его понесло на кураж и он готов был брать фрицевские позиции штурмом. Поливанов едва успел перехватить его за руку, другой рукой зажал рот и притиснув взводного к стенке окопа зашептал яростно:

— Охолони, лейтенант! В три винтовки да пистолет много не навоюем. Фрицы тут у себя дома. А мы ни формы окопа не знаем, ни сколько их тут, ни где. Уходить надо, и без шума. Пока они часовых менять не затеяли и до смерти не обиделись. До нашей.

Младший лейтенант похоже внял голосу разума. К гранате тянуться перестал, процедил: «Уходим». Но выбираться обратно, тем же путем, что шли, старшина тоже не пустил.

— Не пройдем, — чтобы оценить обстановку, достаточно было только выглянуть из окопа. — Спираль у них тут и не одна. И как бы не мины рядом. Считай чудом проползли, проход я отсюда вовсе не вижу. Положат нас на обратном пути, надо обход искать.

Лейтенант кивнул. Кураж сходил, и командира по самые кубики захлестывала растерянность.

Теперь уже Поливанов вел маленький отряд. Пока им везло. Других желающих орать на часовых и тем более проверять их у немцев пока не обнаруживалось. Окоп загибал куда-то по дуге. Мимо блиндажа проскользнули как тени, и чудо что даже неловкий Кульдинов ничем не зашумел. И еще в паре десятков метров вышли к пулеметному окопу. Его расчет, двое фрицев, тоже дремал, кутаясь в шинели. Часть была не слишком-то крепкая. Потому и успокоить насовсем старшине пришлось лишь одного, самого прыткого. Второго скрутил Грибов, сгоряча чуть не придушив совсем. Немцу заткнули рот и связали. Раз уж попали в переплет, то хоть вернемся не пустыми.

Старшина осмотрел пулеметный окоп, нашлась ракетница. Надев каску с убитого, он аккуратно — от своего снайпера только пулю не хватало поймать — высунулся из окопа и поднял ствол к небу.

— Поливанов, — зашипел на него младший лейтенант, так и мечущийся между куражом и паникой, — Ты чего делаешь?

— Дорогу домой смотрю. Немецкая ракета, из немецкого окопа, кого удивим-то? А совсем тыком по натыку ползти — последнее дело.

Расчет оказался верным: на свою ракету немцы и носом не повели, а пути к отходу стали видны как на ладони.

Когда выбрались, впятером, с пленным, старшина едва удержался от желания тут же достать кисет и предложить лейтенанту табаку. Хотел же разжиться, у соседей… На самом деле Поливанов был зол как черт! Как взвод чертей! Подогнали пополнение называется! С таким балластом не позиции проверять, до ветру ходить опасно!

Лейтенант хорош, что говорить. На ровном месте чуть не положил всех не за грош и больше даже не от неопытности, ее-то как раз простить можно, а от упрямства одного. Не стал слушать советы младшего по званию, хоть и старшего годами помкомвзвода. Командиром себя захотел почувствовать! Вот и ощутил. Небо, небось, с овчинку показалось, когда сообразил, куда забрели. Уши бы тебе оборвать безо всякой субординации!

И вот теперь, с самого утра, все четверо в героях ходят. Лейтенант всю ночь докладную строчил, чего он там насочинял, старшина не знал. Знал только, что утром Серегин благодарил его от души. И даже прощения попросил, что сразу не послушал совета.

— Вы же нам всем, товарищ старшина, жизнь спасли нынче!

— Я, товарищ младший лейтенант, не привык дураком помирать. Помирать тоже надо с умом, а не вдруг. Я себя меньше чем в дюжину фрицев не ценю, мне такую арифметику подавай. Наше счастье, что они у себя в окопе от усталости мало что не мертвые были. И спиралей то ли не хватило, то ли не успели. Как мы меж ними просквозили, ума не приложу. Был бы верующий, сказал бы: архангелы за шкварник протащили. У того пленного руки аж до мяса сбиты — они этот окоп чуть не полсуток рыли.

— Ты, Поливанов, не серчай, но я тут сочинил ночью, что ты, мол, слабость в немецкой обороне увидел. А я согласился слазить. Мне, конечно, за такое самоуправство выговор влепят, но выговор не трибунал…

Лейтенант поежился. Оба поняли, чего тот не досказал — подними немецкий часовой тревогу, и в лучшем случае все были бы уже мертвы. В худшем — еще живы. Что немцы могут с пленными сотворить, оба знали. Особенно после того, как весной Юхнов освободили, где у них лагерь был. Старшина там навидался досыта. В сравнении с этим трибунал тебе родным покажется. Если и расстреляют, то быстро.

— Сочинили — и сочинили. Будем комполка врать складно.

«Часы с кукушкой» в добытом утром наставлении по использованию трофейного оружия звались пулеметом МГ-34. С наставлением немецкое изделие сразу стало гораздо понятнее..

— Кукушка-кукушка, — старшина аккуратно постучал по черному дулу, — сколько Гитлеру жить осталось? Гляди-ка, молчит. Стало быть недолго.

Уже к полудню история о ночном походе обросла такими подробностями, что четверо заблудившихся ночью бойцов выглядели настоящей диверсионной группой. Старшина шутил как ни в чем не бывало, а на душе у него скребли не кошки, а самое меньше таежные рыси.

Радоваться, по большому счету, было не с чего. Просто так уж водилось за ним, чем хуже дела идут, тем острее он шутит, а сильнее всего — сам над собой. От его словечек покатывались со смеху еще беспризорники, точно так же, как сейчас бойцы. Но самому старшине было совсем невесело.

Для начала, он очень хорошо понимал, что нечаянная ночная вылазка — чистое везение да может еще охотничье его чутье. Но сиди в окопах более свежая часть, и оно бы не спасло. Всех уложили бы еще на подходе.

А еще он получил от сестры письмо. Четыре строчки неровными полупечатными буквами, будто из последних сил. Пишет, что ранена, не серьезно, но плохо слушается рука. В тылу, в госпитале… А ну как нарочно тревожить его не хочет? Поливанов в тот же день как письмо прочел отловил санинструктора Левченко, мужика тертого и опытного, показал ему письмо и потребовал чтобы тот «разъяснил все эту медицину как есть». Тот подумал немного и утешил, что если хватило сил карандаш держать, стало быть пальцы слушаются, а тогда и вся рука цела. «В гипсе небось. В нем не больно попишешь. Цела, обойдется всё».

Старшина выслушал, покивал, чуть успокоился, но не надолго. Толку разговоры разговаривать, для Левченко вся медицина их участком заканчивается. Дальше начинаются санвзвод, санрота да медсанбат, там уже не его печаль. Много ли по почерку нагадаешь? А ну как руку потеряет⁈ При этой мысли аж жарко стало! И помочь ничем он, понятное дело не может, разве что подбодрить в письме, и что стряслось толком не знает. И главное — не может прямо сейчас, от всей души за сестренкину боль поквитаться. Тихо пока на их участке. Ночное происшествие не в счет.

С детства привык он сестренку оберегать, всегда за нее вступаться. От того и горько, что сейчас не может.

Вечером и лейтенанта, и Поливанова вызвали в штаб полка. Собираясь, старшина подумал, что похоже с докладом взводный перестарался. Не поверил полковник. А даже если и поверил, за самовольную вылазку с них обоих сейчас стружку снимут. И на ходу вспоминал, что разглядел вчера на фрицевских позициях.

Комполка, полковник Рогов, считался человеком взрывным и попасть ему под горячую руку никому не хотелось. Встретил он их вроде бы не хмуро. Старшину противу его ожиданий вовсе не ругал, напротив — похвалил за расторопность да бдительность. Потребовал начертить схему немецких позиций, как Поливанов их запомнил, спрашивал только о них, особенно о колючке и минах.

— Вот это я понимаю, боевой опыт. За проявленную находчивость объявляю благодарность.

Поливанов грохнул «Служу Советскому Союзу!» и в качестве дополнительного поощрения получил сто грамм от командующего лично. Пришлось вежливо опрокинуть, хотя к спиртному старшина был равнодушен. Хмель всегда брал его плохо, а лесная жизнь и вовсе не располагает к выпивке.

После этого старшину из блиндажа выпроводили, велев обождать снаружи. Но тяжелый полковничий бас был слышен, верно, на все позиции, как гул приближающегося бомбардировщика. Серегина у командования ждал совсем другой прием.

— У вас, товарищ младший лейтенант, в фамилии анархистов не значится? Гуляй-поле, а не стрелковая дивизия! — гремел полковник. — Взял, понимаешь, помкомвзвода и пополз до Берлина! Отряд имени Кропоткина! Было б у вас, товарищ младший лейтенант, два кубика — сейчас бы уже опять один остался. А если б немцы вас там прищучили? И на рассвете взвод без комвзвода и помкомвзвода прихватили?

Лейтенант выскочил из блиндажа красный как девица после свидания, прерванного мамашей, с пятнами на скулах и лбу!

— Задержитесь, оба, — теперь полковник смотрел на них изучающе, словно прикидывая, что взводный и его помощник еще могут натворить. — Младший лейтенант Серегин, приказываю командование взводом сдать.

Лейтенант успел побледнеть, потянул руку вверх, но вместо того, чтобы откозырять, почти машинально расстегнул ворот. А полковник не спеша продолжил.

— Вы и старшина Поливанов переводитесь на службу в разведвзвод. С такими талантами — там вам будет самое место. А то они в прошлый раз сходили… как вы примерно, только теперь там и комвзвода нужен, и замкомвзвода, и половина взвода. Так что подберете. К вам, товарищ старшина, у меня вообще никаких вопросов. Увидели слабое место в обороне противника — доложили. Если б ваш непосредственный начальник с вас пример взял — глядишь, обоим Красное Знамя бы вышло. Отвага как минимум. Но вот такую цыганщину-испанщину я поощрить не имею права. Вам, товарищ старшина, благодарность от командования, а вам, товарищ младший лейтенант, отсутствие взыскания будет достаточным поощрением. И то как бы не многовато.

К новому месту службы направились заполночь. Лейтенант понял свое назначение как самое суровое взыскание.

— Да какой из меня разведчик? Уж ты-то знаешь, что я вас чуть не погубил всех! — говорил он Поливанову, уже махнув рукой на субординацию, просто как старшему товарищу, чьего совета он так опрометчиво не послушал. — За такие прогулки меня под трибунал надо было!

— Ты сейчас сам себе трибунал, лейтенант. И ночку эту ты по гроб жизни запомнишь. А разведка? Назвались груздями, полезли в кузов. Я тоже разведчиком не был еще, даже в Финскую.

— А чутье такое откуда? Раньше всех ведь сообразил, куда мы забрели. И часовых снял, даже не пикнули.

— Так чутье у меня охотничье, не боевое, — с расстановкой отвечал старшина. — На кордоне я примерно столько, сколько ты на свете живешь, в лесу не плутать да нож держать как не научиться? Да ладно, товарищ младший лейтенант, не боги горшки обжигают. Повоюем и в разведке.

Утешить младшего товарища было проще, чем самому примериться к новому назначению. С одной стороны, командование мыслит верно: всякий боец должен быть на своем месте, там, где от него толку больше. И если уж решило, что от них двоих больше проку будет в разведке, значит так тому и быть. С другой — Поливанов очень хорошо знал, что в иное время разведчик живет недолго. Умение лезть к черту в зубы и возвращаться оттуда, это то, чего и он пока в себе не распознал. Нет, конечно, помирать так вот сдуру мы не собираемся. Одного фрица упаковать сумели, справимся и с другими. Вот только учиться этой хитрой науке придется не одному лейтенанту. Это может быть на охоту ходить, зверя тропить по следу Поливанов бы мог его поучить. А вот разведка — для них обоих задача новая. И ошибаться разведчику нельзя, все равно как саперу.

Сочиняя следующим вечером новое письмо сестре, ничего про новое назначение старшина не писал. Подбирал слова легкие, простые, старался, чтобы повеселее выходило. Как недавно, когда рассказывал ей про здешние комариные места да про жабу, что у связистов квартировала. И сейчас поди квакает.

«А товарищи у меня, сестрена, подобрались просто мировые. В таком взводе, поверишь, ничего не страшно будет. Лейтенант правда молодой совсем, зеленый, но парень не робкого десятка. Давеча принесли мы нашему командованию подарок — фрица изловили. Конечно, волочь его через нейтралку, не великое удовольствие, когда враг твой увязан как любительская колбаса, но оказался очень ценный трофей. Командование довольно и поощрило нас за проявленную инициативу».

На счет довольного командования, инициативы и поощрения он, конечно, малость загнул, но пускай уж Райка о нем не тревожится лишний раз. Она-то небось знает, какова жизнь у разведчика, им там в медсанбате всякие попадали. Но зачем в письме о печальном писать? Для этого у нас сводки есть.