Москва – Севастополь – Москва. Часть 3. Делай, что должно

Глава 2 Геленджик — Новороссийск. 3–4 июля 1942 года

День за днем, а тон сводок не менялся. Жестокие бои на Севастопольском участке фронта и более ничего определенного. Никакой ясности, о которой так сокрушался под Воронцовкой неведомо куда теперь пропавший Кошкин. Нигде нет ее, ни в сводках, ни здесь. И со сроками возвращения в строй как бы не та же неопределенность, что и с положением на фронте.

Сначала Огнев готов был примириться с тем, что коллега пытается уберечь его от лишних волнений, право, он и сам точно так же бы поступил. Но очень скоро эта аккуратная вежливая скрытность начала не в шутку сердить. Его что, за студента решили считать, в самом-то деле⁈ Думают, что он ни о чем не догадается? При благоприятном прогнозе пора разговор о сроках выписки вести, а не виражи нарезать!

Все это молчание может и даже должно быть признаком очень нехорошим. Но сердце работает нормально, воспаления нет, кровотечения нет. Не рак же он там обнаружил? Отставить синдром третьего курса! Вся сложная казуистика с безнадежными ранеными, какую Огнев мог вспомнить, начиналась со слов: «Тяжесть состояния раненого была необъяснима». Нет, со всей этой секретностью пора кончать. Понять бы только, как это сделать. Можно, конечно, вызвать Чавадзе на прямой разговор: «Дорогой коллега, давайте начистоту. Что вам в моем случае не нравится?» Но для этого надо беседовать с глазу на глаз, а застать ведущего хирурга одного хоть на минуту кажется невозможным. Чавадзе умел одновременно быть везде и сразу. И, как когда-то при взгляде на Соколовского, Алексей невольно задавался вопросом, когда же тот отдыхает. Мало своей работы, так за три дня еще дважды вызывали для консультаций, один раз даже из Новороссийска прислали машину: тяжелый случай, необходимо ваше присутствие.

А на обходах он старательно уходит от темы, все мол идет как надо, динамика положительная. При этом вид имеет настолько суровый, что в эту чертову динамику сам верить перестаешь! С кем-то другим же говорить и вовсе бесполезно, без прямого разрешения командира никто из коллег и рта не раскроет. Подчиненные Чавадзе очень уважали, но трепетали перед ним как школьники.

В отличие от Соколовского, кадровым военным он не был. До войны работал в Тбилиси, это понятно — столица Грузии это еще и столица советской торакальной хирургии, был главврачом одной из клиник. А эта должность почти командирская и ко многому обязывает. Теперь же, когда война и его облекла в форму, дисциплину в своем подразделении он поддерживал образцовую. Был суров и с подчиненных требовал строго. Человек, взваливший на плечи такую работу не может быть мягким. От внимания его не укрывалась ни одна мелочь, точнее будет сказать, Чавадзе принципиально отрицал существование мелочей в хирургии вообще. В его голосе то и дело слышалось грозное рычание, из витязя в тигровой шкуре в любую минуту он мог превратиться в настоящего тигра и не позавидуешь тому, кто сумел его рассердить.

До войны госпиталь был санаторием работников искусств. В палатах и коридорах до сих пор висели многочисленные этюды в рамочках с видами на бухту и город: прощальные подарки от отдыхавших здесь когда-то художников. На рамах ни пылинки, ни пятнышка. Окна пусть и заклеены накрест бумагой, но хрустальной прозрачности. Строгой, тщательно поддерживаемой чистоте, позавидовала бы любая столичная клиника.

Взгляду человека опытного это говорило о многом. Конечно, превратить санаторий в госпиталь проще, чем штольни, где еще позавчера добывали камень, а вчера — делали вино. Но все равно задача не из легких. Хорошо, кухня здесь и в мирное время была своя. А лаборатория? А автоклавы? А как наладить достаточной стабильности электричество, чтобы насытить рентгеновский аппарат — технику сложную и капризную? А персонал, вчера еще гражданские медики, каждый со своим опытом, своей практикой и характером? Сейчас же все поручения выполняются бегом и нет человека, который всякую минуту не был бы занят. Требовалось приложить колоссальные усилия, чтобы весь этот механизм людей и техники работал слаженно и безотказно.

Подводило, пожалуй, только электричество: по непонятной причине лампочки по вечерам, даже синие, светомаскировочные, что должны светить вполнакала, вдруг вспыхивали сильно ярче обычного, а потом тускнели и гасли. Временами какая-нибудь с треском перегорала и ее почти сразу же заменяли. Потому что даже такая мелочь не может считаться мелочью.

Вчерашний санаторий был двухэтажным, первый этаж каменный, основательный, второй деревянный, изящный, с замысловатыми островерхими башенками по углам и двумя просторными балконами, с которых хорошо было видно бухту. Он стоял в старом тенистом саду, наверное, сохранившемся еще с прежних времен. Вдоль главной аллеи высились кипарисы, где-то за домом скрывались яблони с уже краснеющими яблоками. В густых кустах тонули две беседки. Посреди одной из них высился каменный постамент, наверное от какой-то не пережившей революцию статуи, плоский, со стол высотой. Теперь выздоравливающие играли на нем в домино.

В саду царствовала южная пышная зелень и цвели розы на ухоженных клумбах, тяжелые, крупные, чуть не с кулак величиной и плотные как капуста. Окна по летнему времени держали больше открытыми и от того утром, когда поливали цветы и сбрызгивали водой дорожки, чтобы не поднималась пыль, специфический больничный дух разгонял запах мокрых листьев и влажной земли. Но во всем этом санаторном уюте понемногу становилось тесно.

Опять, как и в первые дни войны, жгла душу невозможность работать. Тогда, после контузии, эта неопределенность донимала куда сильнее. Огнев гнал от себя мысли, что может быть навсегда потерян для хирургии, что руки навсегда перестали ему подчиняться и бранил себя, что мало, слишком мало, как тогда думалось, знал о контузиях. Впрочем, уже через неделю хотя бы за это можно было себя не корить: все книги госпитальной библиотеки в один голос твердили о самостоятельном восстановлении и только. Так что, едва этот проклятый тремор нехотя, медленно начал сдавать позиции, потребовал выписки и получил назначение в ту «учебную часть без номера». Сколько бойцов его уцелело сейчас? Горький и совершенно бессмысленный вопрос.

Если Чавадзе от ответа уходит, можно попробовать зайти с другой стороны. Можно. Хотя право, очень не хочется. Потому что так он рискует серьезно подвести самую юную из коллег, милую барышню Анну Кирилловну. Рентгенолога, выпуска 1941 года. На самом деле, конечно, выпуск у нее в 1942 — но война спрашивает по-своему, так что 1941, ускоренный…

Подобно маленькой, но стальной Лене Николаевне, она слишком рано повзрослела как врач. В мирное время ходить бы ей в ординаторах, набираться опыта. А тут изволь, ты теперь специалист, и спрос с тебя строгий.

Рентгеновский аппарат, всего три года до войны отработавший в местной поликлинике, был гордостью Чавадзе. Рентгенотехники не хватало отчаянно и то, что он его выбил, да еще и сумел наладить работу так, чтобы от активного использования сложное устройство не ломалось слишком часто, было чудом. Вторым чудом стал свой штатный рентгенолог. Пусть молодая, пусть ускоренный выпуск — выучим в своем коллективе, главное — что своя. У витязя в тигровой шкуре и дружина должна быть самая лучшая.

Сейчас самый ценный в этой дружине боец сидела за столом в своем крошечном как шкаф кабинете, с завешенным старым одеялом окошком, бессильно уронив голову. Похоже, как ни берегли технику, она все-таки встала. Как всегда, в самый неподходящий момент.

— Анна Кирилловна, что так печалитесь?

— Аппарат сломался. Последний работавший во всем Геленджике, — она подняла голову и стало видно, что в глазах дрожат слезы, — Ума не приложу, что делать. Техник был только неделю назад, вчера еще все работало. Меня Давид Георгиевич съест! И главное, все поломки в одно и то же время, будто там бомба с часовым механизмом внутри. Вы на рентген, знаю, но извините… Никак. Я доложила дежурному врачу, он обещал в Новороссийск направить.

— Ну, на счет съесть, это вы погодите, — отвечал Огнев, пряча улыбку. Сравнение вышло очень уж верным. — Ваш командир, конечно, похож немного на тигра, но не настолько. В один и тот же час, вы говорите? А во сколько?

— Всегда вечером, в четыре. Я ничего не трогаю, вдруг вольтметр зашкаливает… иногда ничего, просто снимок портится, а иногда пробивает изоляцию, и жди потом мастера…

— Вольтметр. Ровно в шестнадцать. Здесь ведь и лампы в это время каждый день вспыхивают, а то и перегорают… — вспомнил он и шевельнулась какая-то догадка, — Подумать надо. Попробуйте в это время просто не включать аппарат.

— А если Давид Георгиевич говорит — сделать снимок? — она растерянно отложила тетрадь для записи больных.

— Сказать — для аппарата опасно. Он поймет. В конце концов, самому вникать в детали работы рентгеновского кабинета ему недосуг, а старшему рентгенологу Геленджика он поверит.

Анна улыбнулась. Природа ей зачем-то напрочь отказала в серьезном выражении лица. Даже если коллега совершеннейшим образом сосредоточена, в уголках губ все равно проглядывает улыбка. А когда смеется — хоть картину пиши, коли умеешь!

— Да какой из меня старший-то?

— Хороший. Учитесь, стараетесь. немного стесняетесь отстаивать интересы своего кабинета, но это поправимо, пройдет.

— Учусь, стараюсь, — она вздохнула и с тоской поглядела на заваленный книгами стол. — Я себя чувствую студентом из книги Вересаева. Только я-то не студент, я врач-рентгенолог! Единственная на весь город! На меня смотрят, как на пророка, а я? Нас всегда учили — рентгенолог должен обладать общехирургическими знаниями! Комплексный клинико-рентгенологический подход! От меня столько всего ждут, а я… я просто студент-недоучка. До выпуска год оставался, когда война началась, — она опустила голову, прикусила губу, но слеза предательски капнула на тетрадь.

— Не студент-недоучка, а молодой врач, с которого требуют как со старого и опытного. Это, Анна Кирилловна, существенная разница, — мягко сказал Алексей и опустился рядом на свободный стул. Кажется, разговор обещал быть долгим. Видел, видел он уже таких молодых специалистов. Когда-то и сам таким же был. С какого курса их с Денисенко выдернула Империалистическая? Как раз с четвертого, в зауряд-врачи…

Похоже, единственному на весь Геленджик рентгенологу некому было выговориться. И очень-очень давно. Она говорила долго, сперва сбиваясь и всхлипывая, стискивала тонкие пальцы до хруста, пытаясь заставить себя успокоиться. И рассказывала. Про окаянный аппарат, который ломается и ломается, а рентгенотехник моложе ее самой. Про то, как страшно что-то перепутать, ведь молодые врачи, такие же вчерашние студенты как она, ждут ее решения, ее выводов. И смотрят так, будто она действительно все может и знает.

Про младшую сестру, еще школьницу, которая работает здесь же, санитаркой. И про то, как в сентябре сорок первого пришло известие об отце: «Не вернулся с боевого задания». В подводном флоте не бывает пропавших без вести.

— Я тоже зауряд-врачом начинал, в шестнадцатом. Очень страшно было. Но глаза боятся, а руки делают. Что касается недоучки… давайте-ка посмотрим, что у вас с топографической анатомией?

В кабинете Анны Кирилловны почти весь стол был занят книгами. Раскрытыми, заложенными, вложенными друг в друга… «Представляю, думал Огнев, — какой у нее в голове сейчас кавардак. Точно, как калейдоскоп — можно насмотреться до утомления. Даже до переутомления».

Полтора часа разговора о топографической анатомии пролетели как одна минута. Анна схватывала на лету, даром, что устала не меньше, чем на фронте устают. Сначала молча слушала и кивала, потом стала задавать вопросы, наконец, вытащила из стола тетрадь, видимо институтские еще конспекты, и начала быстро записывать.

— Как все, оказывается, проще, чем я думала! И — я же это все знала, только по полочкам разложить не могла. Лида! Ну куда ты без стука? А если бы я пленки проявляла?

Но маленькая фигурка в халате не по росту уже проскользнула внутрь и аккуратно прикрыла дверь.

— Ты их в лаборатории проявляешь! А там я всегда стучусь, — ничуть не смутившись ответила та, — Товарищ Огнев, вас ищут. Дежурный врач сказал — машина идет на Новороссийск, там рентген работает.

— Вот и проводи, — сказала старшая сестра строго, — И смотри, чтобы вечером после смены сразу домой. Учить что на лето задано, как обещала.

— Ты как мама!

— Лида, — аккуратно прервал начавшуюся было перепалку сестер Огнев, — ты кем хочешь стать?

— Врачом!

— Для этого учиться нужно.

— Знаю! Химия и анатомия. А французский для чего, да еще в каникулы?

— Вот что, Лида! Проводи товарища Огнева на пост, а то здесь ты будешь до завтра упрямиться.

Маленькой, но очень серьезной барышне, было на взгляд не больше четырнадцати. В таком возрасте еще не до конца бросают играть в куклы. Хотя видно, как она изо всех сил старается выглядеть взрослой.

— Машина только-только приехала, вы тихонечко. Вам нельзя быстро.

— Да я и не тороплюсь как будто, — он невольно улыбнулся, когда начали спускаться по лестнице. Лида, видимо, как учили, держалась на пару ступенек ниже, готовясь подхватить его, если падать начнет. Ну, падать-то не с чего и незачем, не говоря уже о том, что эта кнопка его не удержит. Скольких она уже так сопровождала, вот с такой же быстрой ласковой скороговоркой. У кого-то из лежащих здесь, может, дома дочка такого же возраста, или младшая сестра.

— Аня сердится, потому что устает. А вы не думайте, я совсем не ленюсь, товарищ Огнев, — рассказывала Лида, — Я и в школе старалась, и на курсах сейчас, химию учу, биологию учу, а мама ругает, что я французским дома не занимаюсь. Понятно, латынь, ее все врачи знают. А остальное зачем?

Чтобы объяснить, зачем будущему врачу французский язык, пришлось задержаться на лестничной площадке. Оказалось, не хватает еще дыхания разговаривать на ходу.

— Без французского языка трудно будет понять, чего достигли французские врачи, а они успели многое. Наш советский хирург Сергей Сергеевич Юдин в «Заметках по военно-полевой хирургии» приводит очень важные данные именно из французского опыта. Первичный шов на военные ранения научились делать именно они, еще в Империалистическую, а в эту войну — первыми в мире массово применили сульфаниламиды. И мы тут на их опыт опираемся. Так что французский язык очень пригодится.

— Ух ты! Когда же они успели? А что еще они открыли? — вот тут у нее глаза загорелись по-настоящему.

— Как успели — я и сам удивляюсь. А что открыли, то разговор долгий. Вот вернусь из Новороссийска и расскажу, если интересно. Как будут полчаса свободные, приходи.

Лида быстро закивала, показывая, что интересно и еще как. «Занятие в форме вечерней сказки, — вспомнилось Огневу. — Как похожа она на тех девчат в Первомайке, разве что младше! Эх, Верочка, тебе бы еще год хотя бы при госпитале в тылу…»

Ради поездки выделили санитарную машину, но всем, отправляемым в Новороссийск раненым выдали форму. За это стоило отчасти поблагодарить сердитого полковника из соседнего отделения: у него дело двигалось к выписке и отправляться аж в соседний город в пижаме он отказывался категорически. Чтобы не тратить время на споры, переодеться дали всем. Огневу даже планшет командирский вручили, кастелянша уважительно заверила: «Это ваш и был, с ним к нам приехали. Все мы сберегли».

За окнами замелькали сначала зеленые пригороды, госпиталь, как оказалось, был не в самом Геленджике, а на окраине. Затем пошли улицы, широкие и пыльные, не везде мощеные. Город был совсем небольшим. По форме Геленджик напоминал чашку, скорее даже кувшин, полный морской воды. Он полукольцом огибал округлую бухту, сжатую меж двух мысов — Толстым и Тонким. Слева синело море, справа — высились горы, покрытые лесом.

И казалось бы, не такой тяжкий труд просто сидеть в машине, но в Новороссийск Огнев приехал неожиданно для самого себя уставшим, будто не спал сутки. И врач, сделавший снимки и просвечивание, настоятельно порекомендовал никуда на ночь глядя не мотаться, а остаться в госпитале до утра. Остальным приехавшим уже выписка скоро светит, а ваш случай… Про случай он не договорил, а спорить с ним Огнев не стал. Он бы и сам такого пациента оставил.

«Вот, значит, как сбегают из госпиталей, — думал он, ворочаясь в попытках уснуть и разрываясь между нежеланием просить морфий и невозможностью сколько-нибудь удобно устроиться. — Это ощущение богатырской силы и здоровья — по сравнению с тем моментом, когда прогулка в три шага утомляла. Запомнить надо. Выздоравливающих — втягивать в физнагрузки. Осторожно, чтобы не повредить, но настойчиво, чтобы понимали, что им рано на фронт… И ведь сколько раз видел, а пока сам не влетел — не разобрал!»

Проснулся он на рассвете от боли. Дышать было тяжело. О том, чтобы крикнуть, не было и речи. Вот он, висит над койкой звонок — позвать сестру. Но левая рука при малейшем движении бередит рану — которая, вроде бы, закрылась и заживает, а правая прижата собственным боком. В попытках повернуться Алексей улегся так, что окончательно прижал правую руку, и сумел развернуться — со слезами на глазах от боли! — только когда уже пошла по палате сестра. Впрочем, когда удалось сесть, боль быстро спала, а все-таки сделанный «на дорогу» укол морфия и вовсе вернул бодрость. Так что даже убедить немного бледного от вечного недосыпа дежурного врача, что в Геленджик он легко доберется и на попутке, получилось без особого труда.

Повод не дожидаться санитарной машины был и очень веский. Купив в киоске «Красную звезду», Огнев устроился в кузове попутной машины с полным удовольствием. Зачем-то осторожно оглянулся, хотя никто не мог его видеть, и пошел на прямое нарушение всех правил медицины: вскрыл конверт, посмотрел снимок и прочитал заключение. Сказал себе удовлетворенно: «Ага, в целом, ожидаемо…». А потом перешел к газете.

И боль пробила через всю морфинную эйфорию. «По приказу Верховного Командования Красной Армии 3 июля советские войска оставили город Севастополь».

Наверное, все эти дни он жил в напряженном ожидании чуда. Что разгром противника на соседнем участке фронта, что высадка союзников в Европе сейчас проходили по категории чуда. Но их уже не случилось. По-хорошему, еще когда стало ясно, что оставлена Керчь, иллюзий можно было не строить. Но оставалась надежда. А теперь нет и ее.

В сердце кольнуло, будто кто-то остро отточенным карандашом поставил точку. Как прошла эвакуация? Не спросишь. Одессу оставили успешно, это дает надежду. Опять надежду и больше ничего. Маршрут морем из Одессы был куда легче, но это тоже вводные и предположения. Ясно же, отчетливо, только одно: высвободив армию в Крыму, и после успехов под Харьковом, немцы где-то нанесут удар всей силой.

В строй! Как можно быстрее в строй! Хотя бы со снимками этими, будь они неладны, все ясно. И пусть это полная самодеятельность в нарушение всех правил, но разговор с Чавадзе будет не таким, каким он его предполагал до сих пор. Пора им побеседовать как двум врачам, а не как врачу и пациенту.

Убирая в планшет конверт со снимком и газету, Алексей Петрович наткнулся на книгу. Юдин. Та самая, что читал в свой последний вечер на Фиоленте. Откуда она здесь? Машинально раскрыв первую страницу, он увидел написанное торопливым размашистым почерком наискось через весь лист: «Товарищ Огнев, выживи!» И подпись — «Астахов».

После такого напутствия — иных вариантов кроме как добиться скорейшего возврата в строй просто не могло существовать. Небольшая доза морфия, заглушая боль в теле, делала удобным жесткий ящик, но совершенно не мешала думать…

Приехал в Геленджик он уже за полдень. И застал бурю. Возмущенный голос Чавадзе был слышен еще на лестнице.

— Это же чистая халатность! Не уведомив лечащего врача, отправляете раненого за тридевять земель!

— Давид Георгиевич, вы же сами написали в карте — рентгеновский контроль через день… — оправдывался дежурный врач.

— Да! Там русским языком написано — снимок и рентгеноскопия! Я должен был сам, сам посмотреть! А теперь у вас раненый неведомо где, дозвониться вы не можете, отправили без сопровождения…

— … раненого с осколком у сердца, движущимся в такт пульсу? — негромко спросил Алексей Петрович из-за спины главного хирурга.

— Кто вам сказал⁈ — витязь в тигровой шкуре, да нет, теперь в самом деле тигр, резко развернулся.

Вместо ответа Огнев молча протянул ему вскрытый конверт.

— Тааааак, — настоящий тигр сейчас хлестал бы себя хвостом по бокам, а под огромными когтями разлетелся бы в щепки паркет, — Пройдемте-ка, коллега, в мой кабинет. Побеседуем.

Но уже дороге к кабинету тигр снова превратился в витязя. Очень недовольного, но уже не ищущего, кого бы поглотить.

— Вы, коллега, понимаете, что это грубейшее нарушение всех правил лечения? — сурово спросил ведущий хирург, едва дверь кабинета закрылась.

— Конечно. Но я-то не рядовой боец, я врач с опытом. Я не увижу в описании того, чего там нет, и испугать меня диагнозом — тоже нельзя. Что-то подобное я предполагал.

— Да?

— Да. Это пациента непроницаемым лицом обмануть можно, а для врача само по себе непроницаемое лицо — это четкий знак: «что-то не так». Мне, видите ли, проще, когда знаю свой диагноз. А нарушение… ну, выговор напишите.

Повисла пауза. Несколько секунд два хирурга молча смотрели друг другу в глаза.

— Устно объявлю. Товарищ военврач третьего ранга, за злостное нарушение правил внутреннего распорядка объявляю вам устный выговор.

— Есть устный выговор.

— И чтоб больше не повторялось!

— Так точно. Но есть просьба.

— Оперировать?

— Оперировать.

На этот раз Чавадзе молчал долго. Потом вытащил, уже второй раз, снимок из конверта, подошел к негатоскопу и долго просматривал его на свет. Чертов осколок, причина этой игры в молчанку, на пленке выглядел маленьким и нечетким. Неопытный глаз и вовсе не нашел бы там ничего, заслуживающего внимания. Огнев стоял за плечом Чавадзе и пытался представить себе локализацию осколка, повреждения сердечной сумки и сердечной мышцы. Не получалось, этот раздел анатомии не освежался в памяти со студенческих времен. Но ведущий хирург видел многое, это было понятно по тому, как двигались его пальцы, словно нащупывая варианты возможной операции. Он еще минуты три напряженно молчал и заговорил не раньше, чем прибрал снимок в конверт и осторожно, как будто это была стеклянная пластинка, положил на стол.

— Вы понимаете, какой это риск?

— Джанелидзе работающее сердце оперировал.

— Ранение в сердце! In extremis! А с этим осколком вам ничего не грозит.

— Если он не сдвинется. А этого мне гарантировать никто не может. Куда я с таким диагнозом?

— У меня оставайтесь, — казалось, эта идея пришла Чавадзе только что, но очень понравилась. — Зачислю в штат, найдем квартиру, подтянем звание…

— Вы еще меня на Анне Кирилловне жените, — не удержался Алексей.

— И женю! Будем выращивать свои кадры, вот с самого рождения! Она после разговора с вами словно камень с души сняла. О чем вы с ней битых два часа вчера беседовали?

— О топографической анатомии. Девочка — золото, на лету схватывает… но у меня сын старше.

— У моего отца вторая жена тоже моложе меня, и живут душа в душу!

— Давайте все-таки серьезно.

— Я серьезно! У нас такими вещамы — нэ шутят!

Как и многие уроженцы Кавказа, Чавадзе говорил по-русски совершенно чисто, пока был спокоен и держал себя в руках. Но чуть забывшись, начинал говорить с аффектацией и акцентом. Национальный темперамент…

— А вот скажите, только честно. Что мне с таким диагнозом напишут? Волнения противопоказаны, физнагрузки противопоказаны? То и другое абсолютно?

Чавадзе скрипнул зубами и промолчал.

— Вот то-то и оно. Максимум терапевтом можно будет работать, и то с оглядкой.

— Ну, допустим, так. Но после операции — останетесь?

— Честно? Не смогу. Вы меня тоже поймите — я всю свою сознательную хирургическую жизнь работал там, где канонаду слышно. В тишине — думал уже, прикидывал. Неуютно. Вот как скажет медкомиссия — все, товарищ Огнев, здоровье и возраст с войсковым районом несовместимы — так сразу к вам. Обещаю.

— Вы, коллега, себя только стариком не считайте! — произнес Чавадзе, но в глазах у него мелькнула тень. Сам он уже прошел экватор своей хирургической деятельности, и начинал всем телом ощущать, что имели в виду, когда говорили: «Ищи врача старого, а хирурга молодого», — Но, если обещаете… Давайте посмотрим. Сегодня отдыхайте, завтра вас обследую, послезавтра составим план операции, значит, через два дня — на стол. Под общим, а то с советами лезть будете!

— Так точно, под общим!

Получилось все-таки!

— И после операции — отлежите, как положено, никаких побегов!

— Это я уже вчера понял. Надо бы выздоравливающих, особенно тех, кто смотрит, как бы свою форму стащить да на фронт, в марши втягивать. Чтобы понимали, что не то, что через неделю, а через три-четыре недели после операции полной силы еще нету.

— Дело говорите, коллега. Обязательно. И тогда — в порядке шефской помощи — пока вы здесь, будете заниматься с хирургическим составом.

— Есть заниматься с хирургическим составом!

— Вот повезло вам, — Чавадзе улыбнулся, лицо его смягчилось, — У меня вот делать — получается, а объяснить — не очень. Все, товарищ Огнев, свободны. Вас там Анна Кирилловна ждет. Я распоряжусь, чтобы не беспокоили. А что это за идея — в четыре часа дня аппарат не включать? И чья?

— В это время что-то происходит с напряжением в сети. Скачет. Повредить легко.

— Ах вот оно что! Это же на заводах смена кончается, станки останавливают. Вот и раскачивает, энергетики не справляются вовремя отрегулировать. Значит, с пятнадцати сорока до шестнадцати двадцати все электрические аппараты отключать. Сейчас приказ напишу. И благодарность в письменном виде, это же вы ее надоумили?

— Она сама заметила, что в одно и то же время ломается.

— И сидела, страдала, молчала. Будэт благодарность, будэт! Обоим! Заслужили!

— Разрешите идти?

— Идите!