Мой любимый враг

48

– Я решил пока не уезжать, – выйдя из гостиной в холл, сообщил отец, когда я вернулся домой. Посмотрел на часы: – Сейчас дождусь, когда Ксюша проснется, позвоню…

Произнес он это всё таким тоном, словно чуть ли не про подвиг рассказал.

Я молча разделся, прошёл мимо него. Отец сам ко мне позже поднялся. Стукнул для приличия и сразу зашёл. Встал за спиной – я сидел за компьютерным столом, – взялся за спинку кресла.

– Ну, ты как?

Самый идиотский вопрос. Для чего его вообще задают? Что на него можно ответить? Что ощущение, будто меня, как подопытную лягушку, заморозили в азоте? Что я, вроде и жив, но как будто мертв?

Я промолчал. И только теперь заметил, что почти час сижу и бессмысленно пялюсь в темный экран монитора.

– Что, переживаешь? Не переживай раньше времени. – Отец держался за спинку кресла, в котором я сидел, и подергивал её влево-вправо, и это отдавало в спину и раздражало неимоверно.

Я поднялся, встал у окна. И теперь так же бессмысленно и тупо уставился во двор. На ели, чьи ветки, выглядывающие из-под сугробов, казались почти черными, на заметенную снегом дорожку до ворот…

Мне хотелось, чтобы отец ушёл, не стоял над душой, а ещё лучше – чтобы уехал. Но я понимал – надо, чтобы он остался. Мало ли как пойдет с мамой, вдруг что-то понадобится срочно. Возможно, как только её стабилизируют, можно будет и правда перевезти её в лучшую клинику. В таких делах он незаменим, хоть и, по большому счету, ему на неё всё равно и уже давно.

Он ещё повздыхал, покряхтел и наконец оставил меня одного.

Тупое ожидание убивало. Вот только чем заняться – я не знал. Не мог себя заставить даже переодеться. На самом деле я, как мог, цеплялся за это заторможенное состояние, потому что знал – потом будет ломать нещадно.

Надо всё же что-то делать, решил я, хотя бы на автомате, чем-то заполнять пустоту, пока совсем не свихнулся. Поэтому сходил в душ. Потом спустился на кухню выпить кофе, который показался мне до отвращения горьким. Но хоть горячим. Отпил глоток, и пустой желудок обожгло.

Из гостиной донеслось отцовское воркование:

– Ксюшенька, ты уже проснулась? А как там наш богатырь? Спит ещё… Ну, поцелуй его от меня, как проснется. Да, сам поцелую… когда вернусь… Нет, не сегодня… я потому и звоню… пришлось отложить вылет… да, кое-что случилось… тут, в общем, у Светланы инфаркт, она в реанимации… ну, ты же понимаешь, я не могу сейчас оставить Димку одного, он и так переживает… Да почему? Ну нет, ненадолго… Ну, как только ей станет лучше… Ксюшенька, подожди, не заводись… Говорю же, как только станет немного лучше, я сразу же… ну, откуда ж я знаю, когда… Один вернусь, да. Димка тут останется… ну, не хочет. С матерью хочет… Я по тебе, конечно, скучаю, котенок… И люблю… да, больше всех на свете…

Отец вошёл на кухню с таким видом, будто успешно выполнил неимоверно сложную миссию и теперь крайне доволен собой. Распахнул створки холодильника, но его там ничто не заинтересовало.

– Может, закажем что-нибудь из еды? – предложил он.

– Как хочешь, – пожал я плечами. Мне хотя бы кофе удержать в желудке. Мутило от всего.

Позже позвонила Ольга Константиновна. Засыпала вопросами: почему опять не в школе, на следующей неделе заканчивается семестр, а я пропускаю, уже не первый раз, и ее даже вызывал директор поругать… Она говорила и говорила, перескакивала с одного на другое, умудряясь увязать всё вместе: и проблемы со сдачей зачетов (в этой гимназии практиковали систему промежуточных зачетов между четвертями), и какой-то предел допустимых пропусков, и то, что ее накажут из-за меня, и даже подготовку к новогоднему мероприятию и поездку куда-то на каникулах всем классом.

– У моей матери вчера случился инфаркт, она в реанимации, так что извините, конечно, но завтра я снова пропущу, – устав от этого стрекота, перебил её я.

Охнув, она замолчала, потом извинилась, пообещала все уладить с директором и зачетами, пожелала скорейшего выздоровления. А потом на мое вялое «спасибо» вдруг спросила то, что сразу встряхнуло меня так, словно током шибануло.

– А ты не знаешь, а Таня Ларионова почему не ходит? Вы же с ней, ну… – Она замялась. – Просто Александра Михайловна ей тоже звонила после… беседы с Яном Марковичем. У нее недоступно. Она волнуется…

– Таня… – глухо произнес я. – Она плохо себя чувствует… заболела.

Это её «вы же с ней…» полоснуло по сердцу как бритвой. Как бы я ни запрещал себе думать про Таню хотя бы сейчас, пока всё ещё слишком живо и кровоточит, одно лишь упоминание – и меня захлестнуло. Боль полыхнула под ребрами, взмыла волной вверх и встала в горле комом, жгучим и настолько ядовитым, что жить невмоготу.

Из меня будто выдернули все жилы, раскрошили кости, и я, как тряпичная кукла без опоры, опустился прямо на пол. Сел, подтянув к груди колени и уткнувшись в них лицом.

В таком виде меня и застал отец. Из ресторана доставки привезли его заказ – он звал присоединиться. Не поднимая головы, я буркнул: не хочу.

– Ну чего ты так убиваешься раньше времени? Димка, от того, что ты останешься голодным, мама быстрее не поправится.

Я ничего не ответил, не пошелохнулся. Отец все еще топтался рядом, а затем неожиданно присел рядом на корточки. Потрепал меня по плечу.

– Или ты из-за той девочки? Что у вас?

Я молчал, чувствуя, как в болезненном спазме сжимается горло. Я молчал, потому что, казалось, если хоть слово скажу – меня прорвет. Я молчал, стиснув зубы, но… все равно прорвало.

Наверное, если бы в ту секунду оказался рядом не отец, а кто-то другой, даже неважно кто, я бы выплеснул всё и на него. Иначе, казалось, меня просто разорвет. Я говорил и говорил. То короткими обрывками, то захлебываясь словами. Я обвинял отца, себя, даже мертвого Вадика приплел.

Наверное, это у меня была истерика. Просто отец, наблюдавший не раз мамины припадки с криками, метаниями, крушением всего, что под руку подвернётся, этого не понял. Решил, что я просто с ним захотел выговориться. И даже пытался что-то отвечать.

– Димка, перестань. Ну, что значит – ты чуть не убил мать? Что за самобичевание? Так сложились обстоятельства. А мама обязательно поправится, и сама тебе скажет, что ты ерунду придумал какую-то. И девочка твоя остынет ещё и всё поймет. На меня, знаешь, сколько раз вот так бочку катили и мама твоя, и Ксюша теперь мозг порой выносит, чуть что не так. Я уже давно смотрю на это сквозь пальцы. И ты привыкнешь. Все они любят концерты устраивать, кто – больше, кто – меньше. Не знаю, пресно им без этих страстей, что ли…

Я снова замкнулся в себе, не слушая его больше. Потому что его теории к Тане уж точно не подходили. Она может быть порой резкой и вспыльчивой, спонтанной и не всегда уравновешенной, но Таня – открытая и искренняя. И если уж она что-то говорит, то так оно и есть. Так она и чувствует. И браслет этот брошенный, пусть он и как злая пощечина, был, в общем-то, просто подтверждением её слов – между нами всё кончено. Я умом всё это понимал, но принять пока не мог.

Однако после этой странной исповеди стало… нет, не легче, но как-то спокойнее, что ли.

После обеда мы снова с отцом съездили в больницу, но повидать маму мне так и не дали.

«Пока рано, – убеждал нас завотделением. – Может быть, завтра…».

А в семь утра нам позвонили из реанимации и сообщили, что ночью мамы не стало.