Моя жизнь. Мои современники

Глава 14 Японская война и земское движение (1904–1905)

Начало Японской войны. Пораженческие настроения русской интеллигенции. Земские объединения. Совещания председателей губернских управ. Общеземский союз помощи больным и раненым воинам с кн. Г. Е. Львовым во главе. Шиповская «Беседа». Съезды земцев-конституционалистов. Убийство Плеве и «весна» кн. Святополк-Мирского. Последнее лею перед революцией в имении моего тестя Саяни. Подгоювка общеземского съезда в Петербурге 6-го ноября 1904 г. Союз Освобождения организует «банкетное» движение, а земцы-конституционалисты — политические выступления земских собраний. Крым опаздывает. Адрес черниговского земства и приветствие Муханову, за которое мы с М. К. Мурзаевым уволены с должностей членов таврической земской управы. Мы с М. К. Мурзаевым, Л. С. Заком и В. А. Могилевским раскачиваем революцию в Симферополе. Попытки привлечь к политическим выступлениям симферопольских «нотаблей». Таврическое губернское земское собрание посылает государю адрес с конституционными пожеланиями. Первый политический митинг в Симферополе. Мы с Л. К. Заком составляем приветствия политического характера от симферопольцев всем происходившим в сюлицах профессиональным съездам. Политические платформы Союза Освобождения и земцев-конституционалистов. Мои поездки в Москву на земские съезды. Политические группировки съездов. Майский земский съезд, пославший депутацию к Николаю II. Польский вопрос на съезде. Врублевский. Спор Гучкова с Милюковым. Булыги некая Дума и переговоры Витте с земцами об образовании смешанного министерства. Квартира на Малой Бронной и семья Мороз.

В первую зиму моего пребывания в Симферополе началась Японская война. Теперь из целого ряда мемуаров, в особенности из мемуаров графа Витте, мы знаем все подробности авантюры с концессиями на реке Ялу, из-за которой началась злосчастная война. Тогда об этой авантюре ходили лишь темные слухи, и то больше в кругах столичного общества, с которыми я был связан через Союз Освобождения, для большинства же провинциальной интеллигенции война эта являлась непонятной неожиданностью. Постепенно, однако, столичные слухи сделались всеобщим достоянием. Говорили, что Витте был решительным противником агрессивной политики России на Дальнем Востоке, а Плеве — ее сторонником, что именно Плеве настаивал на твердой политике по отношению к Японии, рассчитывая, что победоносная война, связанная с ростом шовинистических настроений в обществе, поможет ему в борьбе со все увеличивавшимся революционным движением. Само собой разумеется, что все эти слухи делали войну в глазах подавляющего большинства левой интеллигенции крайне непопулярной.

Народные массы, конечно, ничего не знали о причинах войны. Для них она была просто непонятна. Знали только, что война ведется где-то далеко, на чужой территории. Поэтому относились к ней совершенно равнодушно. Но когда начались частичные мобилизации, и людей, не понимающих смысла войны, погнали за тридевять земель проливать свою кровь, в низах населения появилось раздражение против власти. Непопулярность войны создавала «пораженческие» настроения, господствовавшие в социалистических и отчасти либеральных кругах русского общества. Сам пережив эти настроения, я не считаю нужным, подобно многим моим современникам, каяться в них. Пораженческие мысли и чувства, конечно, ненормальны, но я до сих пор не вижу в них ничего морально недопустимого. Морально недопустима война, а не пожелания того или другого ее исхода. Не характерно ли, что через много лет, когда советской России снова стала угрожать война с Японией, в лагерь «пораженцев» попали те самые люди, которые негодовали и продолжают негодовать на нас за наше пораженчество 1904 года. С своей стороны, я их не осуждаю, ибо, вероятно, сам стал бы пораженцем, если бы война не грозила распадом России, т. е. если бы международное положение теперь было бы таким же, каким оно было тогда. А ведь если судить по результатам русско-японской войны 1904 года, то они вполне оправдывают наше пораженчество того времени: поплатившись потерей Порт-Артура, перед тем отобранного Россией у Китая, и половиной Сахалина, Россия в короткое время достигла такого культурного и материального расцвета, о каком в случае победы не могла бы и мечтать. Другими словами, пораженцы оказались более прозорливыми патриотами, чем их противники. Однако и тогда я, как, вероятно, и большинство моих единомышленников, переживал свое пораженчество как большую внутреннюю трагедию. Помню, какое страшное впечатление произвело на нас известие о первом поражении русских войск под Тюренченом. Не радость это была, а жестокая боль оскорбленного национального чувства и ужас от потоков пролитой крови. Потом, как и во время Великой войны, все постепенно привыкли к японским победам. Привыкли, хотя патриотическое чувство не могло с этим примириться. Ответственность за войну, за поражение русских армий и за бессмысленно проливаемую кровь лежала на Николае II, личная политика которого привела к дальневосточному столкновению, Поэтому-то больное патриотическое чувство порождало ненависть не к японцам, а к самодержавию.

Разница между нашим пораженчеством 1904 года и пораженчеством Ленина или современных правых «патриотов» заключалась в том, что мы не исходили из принципа «цель оправдывает средства», а потому не желали войны, не шли сражаться против России в рядах врага и не призывали армию сложить оружие и брататься с врагом. Мы только пользовались японскими победами для свержения самодержавия — самого главного, по нашему убеждению, врага русского народа. Я лично принадлежал к тем левым общественным кругам, которые искали путей для свержения самодержавия и до Японской войны. Война создала для нас лишь благоприятную обстановку. Но более умеренной части русской интеллигенции, менее остро ощущавшей недовольство старым режимом, равно как и народным массам, война открыла глаза. Явилось всенародное ощущение — «так жить больше нельзя», которое вскоре превратилось в лозунг — «долой самодержавие».

Еще до начала революции я принял участие в начавшемся земском движении.

Как известно, еще в конце 70-х годов, по инициативе И. И. Петрункевича, либеральные земцы разных губерний образовали тайную организацию под названием Земский Союз, которая ставила себе целью добиваться для России конституционного образа правления. В течение 80-х годов эта организация заглохла и наконец перестала существовать. Однако мысль о необходимости земского объединения, не только в целях политических, но и для координации практической деятельности, продолжала жить в умах наиболее видных земских деятелей. По мере расширения земской работы вопрос об общеземской организации приобретал все более практическую почву. Земское объединение становилось уже не политической мечтой либеральных земцев, а требованием хозяйственной жизни государства, в которой земства играли крупную роль. Но правительство из страха перед земским либерализмом упорно сопротивлялось этой очевидной необходимости.

Земцы не могли ждать, пока правительство осознает необходимость земского объединения, отсутствие которого отражалось на их деятельности. Приходилось, однако, приспособляться к правительственному запрету и вместо открытых съездов для обсуждения общих земских вопросов создавать суррогаты в виде частных совещаний, которые трудно было запретить. Инициативу в этом деле взял на себя председатель московской губернской земской управы Д. Н. Шипов, который стал созывать в Москве частные совещания председателей губернских земских управ. Об этих совещаниях правительство не могло не быть осведомлено, но не решалось принять карательных мер против всех председателей управ, утвержденных министром внутренних дел в их должностях и числившихся на государственной службе. Это имело бы характер всероссийского скандала, вовсе правительству нежелательного, тем более, что на этих совещаниях, состоявших из людей самых различных по политическим убеждениям, вопросы о перемене государственного строя не затрагивались.

Так создалась земская организция, просуществовавшая несколько лет. Когда вспыхнула Японская война, это совещание таким же явочным порядком организовало на земские средства Общеземский союз помощи больным и раненым воинам, во главе которого стал председатель тульской губернской земской управы кн. Г. Е. Львов. Плеве попытался приостановить деятельность Союза, как незаконной организации, притом вышедшей за пределы земской компетенции, однако не решился прекратить ее полицейскими мерами из боязни произвести этим плохое впечатление в действующей армии. Так Земский союз, работая на фронте и получая на свою деятельность крупные ассигнования от правительства, оставался нелегальной организацией.

Из совещания председателей управ возникло и другое объединение земцев. Как я сказал выше, в это совещание входили люди самых разнообразных политических взглядов. Между тем политика правительства по отношению к земствам принимала все более и более агрессивный характер, втягивая и их в политическую борьбу. Поэтому вопросы земской политики приобретали все большее значение. Обсуждать такие острые вопросы на совещаниях председателей было невозможно. И вот Д. Н. Шипов образовал новый кружок земцев под названием «Беседа», в котором объединил наиболее видных земских гласных разных губерний, принципиальных сторонников свободных самоуправлений. И этот кружок не состоял из политических единомышленников. Сам Д. Н. Шипов принадлежал к славянофильскому течению русской мысли и был сторонником самодержавия, но самодержавия просвещенного и культурного, опирающегося на сочувствие народных масс и на свободное от административной опеки самоуправление. Его единомышленниками в «Беседе» были орловский и смоленский губернские предводители дворянства — М. А. Стахович и Н. А. Хомяков. Деятельное участие в «Беседе» принимали и умеренные либералы, как граф П. А. Гейден, кн. Е. Н. Трубецкой, С. Н. Маслов и др., а также более радикальное крыло земской оппозиции — И. И. Петрункевич, Ф. И. Родичев, Ф. Ф. Кокошкин, кн. Д. И. Шаховской, кн. Долгоруковы и др. Впоследствии эти группы земцев разошлись по разным политическим партиям, но в 1900–1901 годах их объединяла общая земская политика. На заседаниях «Беседы» обсуждались вопросы о расширении компетенции земства, о его всесословности, о мелкой земской единице, а также очередные вопросы земской тактики по борьбе с правительственными мероприятиями, направленными к урезыванию прав местного самоуправления. В частности, много толков тогда вызывал разрабатывавшийся в канцеляриях проект создания министерства здравоохранения, которое должно было ведать всей земской медициной.

Я не принимал участия в «Беседе», ибо тогда не был еще земским гласным, но, живя в Орле, через М. А. Стаховича, С. Н. Маслова и Ф. В. Татаринова был в курсе обсуждавшихся там вопросов.

Когда я был избран гласным таврического земства, «Беседа» уже доживала последние дни. В преддверии революции политическая жизнь в России становилась интенсивнее, росли и оппозиционные настроения в земской среде. Наставало время для земств перейти от оборонительной политики к наступательной. Для этого «Беседа», руководимая сторонником самодержавия Шиповым, не годилась. И вот входившие в нее члены Союза Освобождения образовали новое земское объединение — Союз земцев-конституционалистов, в который приглашались лишь земцы, отрицавшие самодержавный строй и готовые вести борьбу за конституционный образ правления. Будучи уже членом Союза Освобождения, я сейчас же, ставши гласным таврического земства, был приглашен принимать участие и в Союзе земцев-конституционалистов. В отличие от «Беседы», особенно себя не скрывавшей, это была организация конспиративная. Перед каждым заседанием председатель предупреждал нас, что, в случае появления полиции, мы должны заявить, что собрались для создания какого-то акционерного общества, проекты устава которого раскладывались перед нами на столе. Однако полиция ни разу не нарушила наших заседаний. Может быть, она не была о них осведомлена, хотя скорее нужно думать, что Плеве о них знал и ждал лишь удобного случая, чтобы одним ударом разделаться с ненавистными ему земскими либералами. Но Плеве был убит, а сменивший его кн. Святополк-Мирский повел иную политику.

Первое заседание Союза земцев-конституционалистов, в котором я принял участие, происходило в Москве в конце 1903 года в великолепном особняке темниковского уездного предводителя дворянства Ю. А. Новосильцева. На меня оно произвело импонирующее впечатление. Во-первых, казалось совершенно невероятным, что в пору самой крупной реакции многочисленное собрание в огромном зале барского особняка откровенно обсуждало вопросы борьбы с существующим государственным строем в присутствии избранной публики, сидевшей вдоль стен. Было странно также видеть среди членов этого нелегального общества людей уже немолодых, известных своими умеренными либеральными взглядами и совершенно не приспособленных к какой-либо конспиративной деятельности, как например, сам наш хозяин — Ю. А. Новосильцев, граф П. А. Гейден, кн. Н. С. Волконский и др. Если такие люди решились принять участие в обществе «заговорщиков» — то это уже само по себе показывало, что во всей структуре русской общественности происходят какие-то громадные сдвиги, подготовляющие взрыв старого самодержавия. На заседания земцев-конституционалистов съезжалось в Москву из разных мест 50–60 губернских гласных. (Из более видных земцев я встречал там от Тверской губернии — И. И. Петрункевича, Ф. И. Родичева и В. Д. Кузьмина-Караваева, от Ярославской — кн. Д. И. Шаховского, от Новгородской — А. М. Колюбакина, от Московской — кн. Павла Долгорукова, Ф. Ф. Кокошкина и Н. Н. Щепкина, от Орловской — А. А. Стаховича и Ф. В. Татаринова, от Курской — В. Е. Якушкина, А.Н. фон Рутцена и кн. Петра Долгорукова, от Вологодской — председателя управы Кудрявого, от Самарской — Д. Д. Протопопова, от Саратовской — Н. Н. Львова, от Харьковской — Н. П. Ковалевского и П. М. Линтварева, от Калужской — кн. Е. Н. Трубецкого, от Тамбовской — Петрово-Соловово, Ю. А. Новосильцева и И. П. Демидова, от Рязанской — кн. Н. С. Волконского, от Псковской — гр. П. А. Гейдена, от Черниговской — А. А. Свечина, от Екатеринославской — проф. Н. А. Карышева, от Нижегородской — Савельева и Килевейна и многих других). Вообще я едва ли ошибусь, если скажу, что все 34 земских губернии имели в организации земцев-конституционалистов хотя бы по одному представителю, а некоторые — по несколько. Каждый из этих лиц имел единомышленников среди губернских гласных в своей губернии, а многие были влиятельными гласными земских собраний. Большинство земских гласных не подозревало о существовании Союза земцев-конституционалистов, что облегчало ему проведение своих решений через земские собрания. Решения принимались в самой общей форме, и это давало возможность на местах приспособлять их к господствовавшим в собраниях настроениям. В одних земствах вопросы ставились более остро, в других — более осторожно, но везде члены тайного общества стремились действовать в одном направлении. Уже очередные собрания 1903 года прошли под заметным влиянием земцев-конституционалистов, а сессия 1904 года ознаменовалась организованными политическими выступлениями почти всех губернских земств. Но об этом будет сказано ниже.

Лето 1904 года ознаменовалось событием, которое может считаться отправным этапом революции 1905 года: 15-го июля был убит всемогущий министр внутренних дел фон Плеве. Это был первый случай в истории революционного террора, когда террористический акт повлек за собой не усиление реакции, а, наоборот, ее ослабление.

Начался период так называемой общественной «весны», вскоре сменившийся периодом революционных бурь. Однако конец лета и начало осени 1904 года прошли внутри России относительно спокойно. В газетах мы читали интервью с новым министром внутренних дел, объявлявшим при всяком удобном случае, что его политика — политика доверия к обществу, в своей наивности совершенно не понимая, что общество уже не искало этого доверия, а стремилось к созданию власти, заслуживающей его доверия. «Доверие» Святополк-Мирского к обществу, выражавшееся в некотором облегчении цензуры и в более терпимом отношении к свободе устного слова на общественных собраниях, явилось лишь благоприятной почвой для подготовляющегося натиска на власть. Летние месяцы, однако, для этого были неподходящим временем, ибо значительная часть столичной интеллигенции проводила их вне города, а сессии земских собраний начинались лишь с осени.

Я хорошо помню это последнее тихое лето перед революцией. Я спокойно работал в земской управе, подготовляя ряд деловых докладов к очередному земскому собранию, а раз в две недели садился на симферопольского извозчика и, мягко покачиваясь в рессорном экипаже под большим белым зонтиком, защищавшим меня от палящего солнца, ехал на южный берег Крыма провести два дня с моей семьей. Обыкновенно извозчик довозил меня до Алушты, откуда 7 верст я уже шел пешком. (Дешевизна сообщений тогда была поразительная. За проезд из Симферополя в Алушту (48 верст) на тройке лошадей я платил всего 8 рублей).

Семья моя каждое лето проводила на южном берегу, в имении моего тестя Саяни. По крымскому масштабу это было довольно большое имение: около 30 десятин земли, из коих 8 десятин под виноградниками. Семья у тестя моего была большая. В это время, кроме семерых взрослых детей, появилось уже десять внуков. Зимой все жили в разных городах России, а на летние месяцы съезжались к дедушке и бабушке в Саяни. Старый дом уже не вмещал все это нисходящее потомство. Пришлось построить еще два дома — мне и моему шурину. Летом все три дома заполнялись до отказа, так как, кроме своих, всегда жили у нас и гости. В нашем муравейнике было шумно и весело. Купались, объедались фруктами и виноградом, предпринимали большие экскурсии в горы. Семья была исключительно дружная и, разросшись, превратилась уже в какой-то клан или племя, составлявшее свой замкнутый мирок со своими интересами, с общими печалями и радостями. Само собой разумеется, что для всего нашего племени Саяни представлялось лучшим местом земного шара. Дети знали и любили в нем каждый уголок, каждое деревце. Да и мне оно казалось каким-то особым счастливым миром, где, среди лучезарной южной природы, я отдыхал душой от суетливой общественной и политической жизни. Когда я приезжал в Саяни и, заменив городские одежды просторной блузой, выходил на балкон, завитый гирляндами роз, с видом на бесконечное синее море, я ощущал себя как бы в другом плане бытия. Оставленная по ту сторону Крымских гор бурлящая общественная и политическая жизнь, со всеми ее волнениями и заботами, казалась далеким прошлым, которое я как-то умел забывать в мирной жизни нашего клана. Нигде поэтому я не отдыхал душой и не набирался новых сил так, как в этом очаровательном уголке Крыма.

Тогда мне казалось, что настоящей жизнью, важной и значительной, хотя и сопряженной с неприятностями и волнениями, я жил лишь в тех городских центрах, где протекала моя общественная деятельность, а здесь, за Крымскими горами, я лишь отдыхал в недрах своей семьи. Теперь, оглядываясь назад и оценивая свою прошлую жизнь, я думаю иначе. Ведь от всей моей политической деятельности и общественной работы не осталось почти никаких следов, а дружная семья, объединявшаяся на южном берегу Крыма, существует и до сей поры. И то ценное, что она дала моим детям, ими не растрачено…

В конце октября 1904 года я получил из Москвы приглашение приехать на совещание земцев-конституционалистов. Само собою разумеется, что я сейчас же отправился туда, понимая, что, при создавшейся в России политической обстановке, настает момент для решительных действий. В Москве я узнал, что бюро земцев-конституционалистов, совместно с шиповской «Беседой», наметило создать съезд, который должен открыто высказать политические пожелания земской России, Обсуждалась резолюция, которая затем была принята большинством на первом общеземском съезде в Петербурге 6 ноября 1904 года. Предполагалось, что на этот съезд соберутся председатели губернских управ и земские гласные, выбранные для участия на съезде частными совещаниями гласных. Так как меня никто не выбирал, то я не счел себя вправе участвовать в съезде и из Москвы поехал назад в Симферополь. Оказалось потом, что я проявил излишнюю щепетильность. Добрая половина членов съезда не имела, подобно мне, никаких полномочий, и я очень жалел, что не был участником этого исторического события.

Постановления первого земского съезда с четко формулированными требованиями конституционных реформ были началом «военных действий» в открывшейся с этого момента войне между Россией и ее правительством. Громкое и ясное заявление того, о чем до сих пор русская интеллигенция могла говорить лишь эзоповским языком, произвело огромнейшее впечатление во всей стране, а то обстоятельство, что смелый поступок земцев не вызвал никаких репрессий со стороны правительства, поощрял даже самых робких людей в проявлении своего недовольства властью. На собравшемся вслед за земским съездом съезде Союза Освобождения было решено поддержать земские требования в разных городах России на целом ряде публичных собраний, приуроченных к празднованию сорокалетия введения судебных уставов, а земцы-конституционалисты решили использовать ближайшую ноябрьско-декабрьскую сессию губернских земских собраний для политической демонстрации. Повод для нее тоже представился удобный: императрица только что произвела на свет наследника русского престола, и земские собрания могли по этому случаю непосредственно обращаться к царю с поздравительными приветствиями.

В ноябре и декабре в большинстве русских губернских городов царило невероятное политическое возбуждение по случаю начавшегося так называемого «банкетного» движения. Газеты были полны описаниями политических банкетов с изложением совершенно непривычно смелых речей ораторов, из которых цензура, однако, неукоснительно вычеркивала слово «конституция». Потом пошли сессии земских собраний с обращениями к царю о необходимости коренных реформ. Инициаторы, земцы-конституционалисты, приспособляясь к господствующим в собраниях политическим настроениям, давали этим обращениям различные формы и содержание. Слово «конституция» в них не упоминалось, но все единодушно настаивали на даровании политических свобод и на созыве народного представительства. В обращениях более левых или смелых собраний при этом указывалось, что народное представительство должно участвовать в законодательстве, в составлении бюджета и в контроле за администрацией, т. е. ему присваивались функции парламента; более умеренные или робкие собрания ограничивались пожеланием, чтобы царь «услышал голос представителей народа», что можно было толковать как пожелание о созыве не парламента, а лишь земского собора.

В Крыму в это время было совершенно тихо. Сессия земского собрания была отложена на январь месяц, а раскачать местных «нотаблей» на политический банкет, несмотря на усилия освобожденцев, было трудно. Как я уже писал выше, структура крымского общества сильно отличалась от того, что было в других местностях России. Местная интеллигенция, которой принадлежала в начале революции инициатива всяческих выступлений, здесь тесно срослась с разноплеменной обывательской массой. Это создавало ей большее влияние в населении, но слабость сословных и бытовых перегородок мешала кружковой сплоченности, необходимой для производства революционных фейерверков. Поэтому в своих революционных выступлениях Крым отставал от других местностей России, несмотря на то, что может быть нигде отрицательное отношение к самодержавному режиму не было так сильно и сознательно. Мне лично, впрочем, пришлось принять участие в маленьком акте политического протеста. Первым земством, выразившим пожелание о созыве народного представительства, было черниговское. Адрес его был составлен в весьма почтительных и умеренных выражениях, с отсутствием даже намека на конституционные реформы. Однако это были первые полученные царем либеральные пожелания земских людей после тех, которые он при вступлении на престол назвал «бессмысленными мечтаниями». Возобновление «бессмысленных мечтаний» привело в негодование придворные сферы. Негодование было тем большее, что на черниговском собрании председательствовал губернский предводитель дворянства А. А. Муханов, камергер двора его величества, хорошо известный Николаю II как бывший его однополчанин по лейб-гвардии гусарскому полку. То, что крамольный адрес был допущен Мухановым к обсуждению в собрании и прошел единогласно, было принято Николаем II не только как неуместная политическая демонстрация, но и как личная дерзость придворного. Муханов не мог быть смещен с должности предводителя дворянства, но о его неправильных действиях было немедленно возбуждено дисциплинарное расследование, на время которого он устранялся от председательствования в собрании, а независимо от этого по высочайшему повелению он был лишен придворного звания.

Расправа с Мухановым вызвала негодование в широких общественных слоях, и он был засыпан сочувственными телеграммами со всех концов России.

В Симферополе инициативу посылки приветствия Муханову взяли на себя два члена губернской земской управы — М. К. Мурзаев и я. Мы составили текст приветствия и стали собирать подписи. Но для сбора подписей требовалось время, и мы решили послать Муханову телеграмму от граждан Симферополя за нашими двумя подписями, а подлинный адрес доспать потом по почте. Так как мы с Мухановым не были лично знакомы, то сочли необходимым подписать телеграмму, обозначив на ней наши должности — членов губернской земской управы.

Через несколько дней губернская управа получила от губернатора уведомление, что за посылку приветствия Муханову мы оба, по распоряжению министра внутренних дел, уволены от занимаемых нами должностей. Если не ошибаюсь, это была единственная репрессивная мера, примененная к земским деятелям Святополк-Мирским. Это обстоятельство создало нам на короткое время всероссийскую известность. В течение нескольких дней наши имена не сходили с газетных столбцов. Нечего и говорить, что в Симферополе мы сделались самыми популярными людьми. На улице малознакомые люди нам пожимали руки. В одном частном доме было даже организовано наше чествование с весьма высокопарными речами. По всей вероятности, и своим избранием в 1-ю Государственную Думу я отчасти был обязан этому маленькому происшествию с адресом Муханову, подписывая который мы не представляли себе, что он будет чреват для нас такими последствиями.

Из симферопольской интеллигенции только я один входил в Союз Освобождения и поддерживал с ним связь, участвуя в его съездах в Москве и Петербурге. В Симферополе я не образовал группы Освобождения. Это было и не нужно, и даже могло бы вредно отразиться на моей политической работе в первый, так сказать, «словесный» период революции, когда было важно сохранять общий фронт борьбы, в котором социал-демократы и социалисты-революционеры принимали участие вместе с освобожденцами. К Союзу Освобождения левые партии, особенно эсдеки, относились враждебно, и, если бы в Симферополе появилась группа Освобождения, наш общий фронт неизбежно дал бы трещину. Между тем, в этом мирном городе было мало людей, способных на инициативу в политических выступлениях и готовых идти на сопряженный с ними риск своей карьерой или даже свободой. Поэтому мы, «делавшие» в конце 1904 и начале 1905 года революцию в Симферополе, не присваивали себе никакой партийной или групповой клички. Нас было четверо: упоминавшийся уже выше мой коллега по земской управе М. К. Мурзаев, редактор «Вестника таврического земства» Л. С. Зак, исключенный из Лесного института студент В. А. Могилевский и я. Могилевский, впоследствии хорошо знакомый парижской эмиграции заведующий конторой «Последних Новостей», был тогда юношей 22–23 лет. Он был социал-демократом и одним из самых влиятельных членов местной с.-д. подпольной организации. По натуре, однако, он не был сектантом, имел связи с местным буржуазным обществом и особенно тяготел к общественной деятельности, выходящей за узкие партийные рамки. Все любили этого доброго и отзывчивого юношу, всегда готового помочь и услужить всякому, кто в нем нуждался. Он и до сих пор остался таким. Социал-демократическими теориями он не занимался, но, попав еще студентом в ряды с.-д. партии, оставался ей верен всю свою жизнь. Л. С. Зак был экономистом научной складки. По убеждениям был социалистом народнического направления, но по свойствам натуры не мог войти в ряды профессиональных революционеров, примкнув к этой партии лишь на короткое время после революции 1917 года, когда перед ней, казалось, открывалась возможность государственного строительства. М. К. Мурзаев был самым правым в нашей компании. Он был убежденным либералом, сторонником буржуазного строя и врагом социалистических утопий. Разница наших взглядов, однако, не мешала нам в этот период медового месяца революции 1905 года составлять сплоченную группу.

В период «банкетного движения» мы взяли на себя инициативу устройства банкета в Симферополе. Для того, чтобы банкет вышел импозантной демонстрацией, мы поставили себе целью привлечь к его организации не революционеров, а людей с видным положением в местном обществе, известных сравнительно умеренными взглядами. Собрали инициативную группу человек в пятнадцать, в которую вошло несколько земских гласных, несколько адвокатов, землевладельцы, коммерсанты, практикующие врачи, т. е. весь цвет симферопольской интеллигенции. Мы собирались в доме самого видного симферопольского врача, доктора Минята. Это был высокий старик с огромной седой бородой по пояс. Прежде, когда эта борода была белокурой, в течение многих лет он был главным врачом Сакской грязелечебницы и прославился не только как талантливый врач, но и как неотразимый сердцеед. Курортные дамы бегали за ним табунами, и о его романах ходило множество городских сплетен. Теперь этот бывший лев, оставшийся старым холостяком, сколотил себе хорошее состояние и жил один в своем удобном особняке, кое-когда выезжая на врачебные консилиумы. Он любил хорошо поесть и хорошо угостить. И все наши собрания заканчивались обильным ужином со спиртными напитками. Ужинали мы у доктора Минята в ноябре, ужинали в декабре… Волна банкетов прокатилась за это время по всей России, а у нас ничего не вытанцовывалось. Наши «нотабли», как мы их называли, говорили за ужином либеральные слова, но боялись скомпрометировать на политическом банкете свое политическое благонравие, и всякое практическое предложение встречало бесконечное число мелких возражений. Пропустили мы юбилей судебных уставов, пропустили еще другие разные поводы. Наконец остановились на таком плане: в Симферополе когда-то возникло сельскохозяйственное общество с утвержденным уставом. Оно влачило жалкое существование и наконец совсем захирело. Но устав остался. Вот и решили воскресить его с тем, чтобы использовать одно из его заседаний для публичного произнесения речей политического содержания. Если Общество после этого будет закрыто — беда не велика, ибо оно все равно существовало лишь на бумаге. Много времени ушло на всевозможные формальности — выборы новых членов, президиума и пр. Только на 10 января 1905 г., т. е. с двухмесячным опозданием по отношению к периоду политических демонстраций в других городах, нам удалось устроить в зале городской Думы с такими трудностями подготовленное публичное собрание. Оно совпало с сессией губернского земского собрания, которое тоже должно было присоединить свой запоздавший голос к политическим заявлениям других земских собраний, большинство которых уже состоялось в ноябре и декабре.

Я заготовил к земскому собранию текст адреса государю по случаю рождения наследника, в который включил конституционные пожелания. Накануне открытия собрания мы созвали группу либеральных гласных, человек десять, для обсуждения проекта адреса. Из четырех стариков собрания присутствовало трое. Колчакова мы не пригласили, опасаясь какого-либо подвоха с его стороны. Адрес был одобрен, хотя старики высказывали почти полную уверенность, что собрание его отвергнет. Особенно пессимистически был настроен мой тесть В. К. Винберг, который сам в 1881 году потерпел поражение в собрании по аналогичному случаю. Ввиду того, что я имел репутацию крайнего радикала, решено было скрыть от собрания мое авторство, и поручили выступить с проектом адреса С. С. Крыму, имевшему репутацию осторожного и умеренного. Эта маленькая хитрость решила судьбу всего дела.

В моей памяти ярко сохранилось воспоминание о первом дне земского собрания в первых числах января 1905 года. Против обыкновения, все места для публики были заняты, многие стояли в проходах, толпились, вытягивая шеи, в дверях. Открывая собрание, губернатор Трепов, в камергерском мундире, произнес обычную трафаретную речь. Он, конечно, знал о готовящейся политической демонстрации и видимо волновался, но ничего не сказал по этому поводу. Время было такое, что запретить подачу адреса он не решался, но все же опасался возникновения каких-либо резких прений при его обсуждении. От того, как в дальнейшем развернутся события, зависела его будущая карьера. В большом волнении находился и председательствовавший в собрании симферопольский предводитель Чабовский. Поэтому перед собранием он заезжал советоваться с губернатором о том, как быть. Трепов придумал очень хитроумную комбинацию: перед собранием Чабовский заявил гласным, что он допустит оглашение адреса на собрании лишь в том случае, если он будет принят единогласно и без прений. Для обсуждения же его должно бьпь созвано закрытое частное совещание всех гласных. Трепов надеялся, что 73 гласных земского собрания, среди которых есть левые и правые, решительные и робкие, не смогут единогласно одобрить какое бы то ни было заявление политического характера. В таком случае неприятный для его карьеры адрес будет похоронен без всякого его вмешательства и все неудовольствие гласных обрушится на глупого Чабовского.

Расчет казался правильным, и, когда я узнал о поставленных Чабовским условиях, я тоже был уверен, что дело наше проиграно.

Пришедшая на собрание публика была крайне разочарована, когда, после его открытия, Чабовский предложил гласным удалиться на частное совещание, отложив публичное собрание до следующего дня.

На частном совещании С. С. Крым прочел текст моего проекта адреса. «Ваше императорское величество! Таврическое губернское земское собрание приветствует вас, государь, с рождением сына, наследника русского престола. В трудную годину появился он на свет, в годину войны жестокой и кровопролитной, в годину тяжелой внутренней смуты. Да будет мир! Мир внутри России и на ее границах — вот лучшие пожелания, какие могут выразить все ваши верноподданные у колыбели царственного сына вашего»… Дальнейшего текста не помню дословно. В нем указывалось, что достигнуть внутреннего мира невозможно без коренных реформ: без дарования русским гражданам свободы слова, печати, собраний и т. д. и без созыва представителей всего народа для участия в законодательстве, в составлении государственного бюджета и для осуществления контроля над действиями администрации. Заканчивался адрес еще несколькими заключительными фразами о том, что после проведения указанных реформ — «вы передадите вашему наследнику мощную державу, свободную внутри и несокрушимую извне, охраняемую любовью всех верноподданных ваших».

Впечатление, произведенное на гласных чтением этого адреса, было огромное. Когда Крым кончил чтение, водворилось какое-то торжественное молчание. Кто-то вполголоса произнес: «Очень хорошо, превосходно». Некоторые подошли к С. С. Крыму, которого считали автором, и сочувственно пожимали руку. Большинство гласных не понимало, что между всеми этими пышными словами высказано пожелание о коренном изменении государственного строя, весьма неприятное адресату. По существу же, все единодушно желали прекращения войны и внутренней смуты и не видели ничего предосудительного в том, что их («представителями всего народа» они по наивности считали себя) призовут к участию в законодательстве и к контролю над администрацией, которая в это время особенно была склонна не считаться с действующими законами. Правые думали, что адрес, вносимый «левыми», будет недостаточно почтителен, и готовились его проваливать. И вдруг оружие выпало из их рук. По существу, они тоже не понимали главного, что составляло его содержание. А тут еще старый либерал В. К. Винберг сказал несколько слов о том, что адрес его не удовлетворяет своей неопределенностью. С его стороны эта критика «слева» была военной хитростью, которая удалась блестяще. Видя, что левые недовольны адресом, правые стали его поддерживать. Потребовали, чтобы адрес был прочтен еще раз, и опять все остались довольны. И вот произошло то, чего я, автор адреса, совершенно не ожидал. Он был принят единогласно.

На следующий день, снова при огромном скоплении публики, открылось земское собрание. По предложению председателя все гласные встают и стоя выслушивают текст адреса, который читает С. С. Крым красивым грудным голосом, слегка дрожащим от волнения. Гласные стоят неподвижно. Лица серьезные, напряженные, сосредоточенные. У некоторых на глазах слезы. Они текут по щекам старого Б. В. Рыкова и скатываются на его седую бороду…

Чтение кончено.

— Возражений нет? — спрашивает председатель.

Адрес принят единогласно.

Под неистовые аплодисменты публики объявляется перерыв заседания.

Одна маленькая подробность: перед самым открытием заседания ялтинский предводитель дворянства Попов от лица трех гласных заявил Чабовскому, что они все-таки будут голосовать против адреса, если в него не будет вставлена фраза, усиливающая его верноподданнический характер. Срочно опять было созвано частное совещание. Я было собрался возражать против допустимости поправок в тексте, уже принятом единогласно, но мои друзья убедили меня уступить. Фраза была вставлена. И все-таки ее авторы, произведшие такое насилие над собранием, в момент оглашения адреса поднялись со своих мест и демонстративно вышли из зала. Очевидно, им кто-то раскрыл, что адрес содержит пожелания об ограничении самодержавия, то, чего эти глупые и невежественные люди сами понять не могли, когда первоначально голосовали за его принятие. Своей поправкой они надеялись сорвать единогласие, а когда это не удалось, трусливо нарушили свое обязательство за него голосовать. Говорили, что и тут за кулисами действовал губернатор Трепов.

Собрание приступило к текущим делам, но бурные и волнительные для меня дни продолжались.

10 января собралось в здании городской Думы воскрешенное нами Сельскохозяйственное общество, которое должно было, тоже по выработанному заранее плану, высказаться за необходимость конституции. Мы заранее заготовили речи и распределили их между инициаторами, собиравшимися на ужинах у доктора Минята. Местный садовладелец А. И. Пастак должен был прочесть доклад о положении сельского хозяйства, а затем в речах других ораторов сельскохозяйственная тема подлежала расширению в целом ряде речей уже политического содержания.

Мне была поручена заключительная речь об ограничении самодержавия, после чего предполагалось принятие Обществом заранее подготовленной политической резолюции.

Все, однако, вышло совсем не так, как мы предполагали. Из симферопольских «нотаблей», которых мы так тщательно вербовали в члены общества, почти никто не пришел. Не пришли даже многие из инициаторов, не исключая и нашего милого хозяина д-ра Минята. А из намеченных ораторов явилось не более половины. Между тем весть о том, что на заседании Сельскохозяйственного общества будут говориться политические речи, быстро разнеслась по городу, и когда я в намеченный час вошел в здание городской Думы, то едва мог протискаться в зал заседания через плотно стоявшую толпу. Толпа состояла из совершенно мне неизвестных людей — торговцев, приказчиков, рабочих, т. е. из разношерстной и разноплеменной симферопольской демократии, жаждавшей впервые услышать публичное свободное слово.

Немногочисленные члены общества уселись вокруг стола, и председатель, благодушный добряк, крупный землевладелец Ф. Ф. Шнейдер,[9] открыл заседание. Но уже во время вступительного доклада публика, входившая с улицы, двинулась густой толпой по лестнице, надавила на стоявших в зале, а те в свою очередь навалились на нас. Всем пришлось встать со своих мест, и лишь один председатель, притиснутый столом к стене, продолжал сидеть на своем кресле, растерянно улыбаясь. Помимо нашей воли, заседание превратилось в митинг. Говорить нам, стоя в густой толпе, было невозможно. Непривычные к митинговой обстановке, мы было совсем растерялись, тем более, что, отделенные друг от друга толпой, не могли сговориться между собой. Первый нашел выход из положения один из наших ораторов — В. И. Якобсон. Нарушая установленную очередь (ему полагалось говорить предпоследним о равноправии), он ловко вскочил на стол и произнес блестящую импровизированную речь, включив в нее темы всех отсутствующих ораторов — о всех свободах, веротерпимости и равноправии. Его речь увлекла слушателей, и он соскочил со стола под гром аплодисментов.

Когда наконец очередь дошла до меня и, взобравшись на стол, я увидел перед собой эту толпу возбужденных людей с красными и потными лицами, почувствовал устремленные на меня со всех сторон выжидательные взгляды, то у меня с непривычки даже слегка закружилась голова. Ораторским талантом я совсем не обладаю, не обладаю даже необходимой для публичных выступлений гладкостью речи. Но в этой необыкновенной обстановке я чувствовал себя точно в хмельном состоянии, и язык мой развязался. А когда я кончил речь словами: «Нам нужны гражданские свободы, нужен парламент, избранный всеобщим голосованием, словом, нужна конституция», — публика пришла в неистовство. Раздались бурные аплодисменты, восторженные крики. Я пожимал тянувшиеся ко мне руки и, соскочив со стола, едва мог пробраться в соседнюю комнату между приветствовавшими меня со всех сторон незнакомыми мне людьми. Таково было действие первого свободного слова. Мне ставили в особую заслугу публичное произнесение слова «конституция», которое в это время цензура вычеркивала из всех газетных статей.

По выработанному нами плану, моя речь должна была быть последней. Но уже не мы, организаторы собрания, были хозяевами положения. А кроме того, внезапно в толпе распространилось известие о полученной из Петербурга тревожной телеграмме. Это было сообщение о расстрелах 9 января. Кто-то вскочил на стол и возбужденно сообщил толпе о происшедшем. А затем один за другим на столе стали появляться неизвестные мне люди, из которых каждый старался революционностью стиля перещеголять своего предшественника. Бедный наш председатель хотел закрыть собрание, но никто его не слушал, и он продолжал беспомощно сидеть, затиснутый толпой на своем кресле.

Митинг кончился поздно ночью, и только при выходе нас встретила полиция, разгонявшая останавливавшиеся на тротуарах группы людей.

Через несколько месяцев ко мне на южный берег приехал жандармский ротмистр производить дознание о митинге 10 января. Он чувствовал себя очень неловко и старался скорее закончить свой допрос. Революционные события за это время развернулись настолько, что наш митинг даже жандармам представлялся детской игрушкой.

Земское собрание, между тем, продолжалось. Когда я пришел на его заседание на следующий день после митинга, некоторые гласные смотрели на меня с робким почтением, другие — с неприязнью.

По мере развития революции в аморфном собрании началась политическая дифференциация. Все же, когда настал момент выборов двух членов управы, вместо М. К. Мурзаева и меня, уволенных распоряжением министра внутренних дел, наши старики настояли на том, чтобы снова выбрали нас. Сейчас же отправилась делегация к губернатору просить о том, чтобы он нас утвердил. Трепов согласился утвердить одного лишь Мурзаева, а обо мне выразился так: «При всем добром желании не могу утвердить членом управы общественного деятеля, скачущего по столам». Собрание нашло выход из положения: по земскому положению, оно имело право выбирать из своей среды лиц в помощь управе по заведованию отдельными отраслями земского хозяйства. На эти должности не требовалось утверждения губернаторов. Вот и выбрали М. К. Мурзаева членом управы, а меня (на этот раз — далеко не единогласно) заведующим несколькими отделами земского хозяйства. Фактически я снова сделался таким же членом управы, каким был до своего увольнения.

На этом же земском собрании вполне официально происходили выборы делегатов на не разрешенные правительством общеземские съезды. Из шести намеченных записками гласных я получил наименьшее число голосов. Были избраны: В. К. Винберг, А. В. Новиков, С. С. Крым, М. К. Мурзаев, П. Н. Толстов и я.

За периодом «банкетов» и земских собраний с политическими заявлениями наступил период профессиональных съездов в Москве и Петербурге. Главными их организаторами были, конечно, члены Союза Освобождения. Происходили съезды учителей, врачей, ветеринаров, адвокатов, инженеров и других интеллигентных профессий, и все они действовали по одному общему шаблону. Вначале шли деловые доклады, в которых указывались недостатки в постановке того или иного профессионального дела. Затем выступали ораторы, доказывавшие, что главной причиной этих недостатков является государственный строй, стесняющий свободную инициативу и тормозящий развитие культуры и просвещения, а затем единогласно, под гром аплодисментов, принималась резолюция с требованием свобод и конституции.

Заканчивались съезды постановлениями об образовании соответствующих профессиональных союзов и выбором их правлений. К осени 1905 года почти все существовавшие в России интеллигентные профессии имели свои представительства в столицах, которые, объединившись между собою и с некоторыми рабочими профессиональными союзами, образовали центральную организацию под названием Союз Союзов, председателем которой был избран недавно вернувшийся тогда из Болгарии П. Н. Милюков.

Провинция, не имевшая своих съездов, считала, однако, своим долгом посылать на столичные съезды приветствия с более или менее революционными пожеланиями в виде телеграмм или длинных адресов с подписями лиц соответствующей профессии или иной какой-либо объединенной группы, которые оглашались на съездах. И чем больше в таких приветствиях было резких слов по отношению к правительству, тем восторженнее их выслушивали на съездах.

В Симферополе большую часть таких приветствий приходилось писать мне и Л. С. Заку. От врачей и педагогов, от агрономов и ветеринаров и т. д. Как-то мне пришлось приветствовать какой-то съезд даже от симферопольских женщин… В конце концов все эти трафаретные приветствия набили оскомину. Я старался варьировать в них слова и выражения, но все-таки не мог вылезти из надоевшего мне своей стереотипностью трафарета. Вспоминая это время, спрашиваешь себя: как могло правительство, располагавшее еще надежными кадрами полиции и войск, допустить это массовое нарушение существовавших тогда законов — все эти бурные собрания, созывавшиеся, как тогда говорилось, явочным порядком, т. е. без надлежащего разрешения, все эти со всей России несшиеся революционные заявления, в которых все чаще и чаще звучали по отношению к нему угрозы и слышались призывы к ниспровержению власти? На этот вопрос может быть дан только один ответ: власть в это время находилась в полной прострации. Под давлением поражений на японском фронте, она сделала попытку несколько ослабить вожжи реакции, но, привыкшая к беспрекословному себе подчинению, не умела управлять страной, в которой подданные ощутили себя гражданами. Вернуть старый режим она уже чувствовала себя не в силах, а стать на путь реформ не только боялась, но и не хотела. Вот и создалась революционная ситуация: власть не меняла существовавших законов, а в бессилии смотрела на то, как эти законы сами падают под напором толпы.

Ниспровергнуты были законы о собраниях и союзах, потом упразднена была цензура, потом начался период забастовок, военных бунтов, восстаний, частичных захватов власти и т. д.

Для меня, волею судеб попавшего в самую гущу революции 1905 года и ясно представляющего себе общественные настроения того времени, не подлежит сомнению, что, если бы так называемая Булыпшская конституция была дарована не в августе, а в январе 1905 года и сопровождалась бы точно изложенными законами о свободе собраний, союзов, печати и т. д., русское общество приняло бы эти реформы с восторгом и правительство легко справилось бы с неизбежными в таких случаях революционными эксцессами. Но время это было упущено, а когда в стране происходит революция, положение борющихся сил меняется на протяжении не только месяцев, но недель и дней. Средства, пригодные вчера, завтра уже не годятся…

Значительную часть бурного 1905 года я провел в поездках в Москву на общеземские съезды и приноравливавшиеся к ним съезды Союза Освобождения и земцев-конституционалистов. В этот период революции, когда натиск на власть вела главным образом интеллигенция, а народные массы еще почти не выступали на арену борьбы, руководство движением принадлежало Союзу Освобождения. На его съездах разрабатывались как программные, так и тактические вопросы, и принятые директивы передавались, с одной стороны, в Союз Союзов, а с другой — в земскую среду через союз земцев-конституционалистов. Решения, принятые Союзом Освобождения, легко проходили у земцев-конституционалистов, где освобожденцы составляли сплоченную группу, а затем земцы-конституционалисты проводили их через общеземские съезды, резолюции которых получали всероссийскую огласку.

Все шло гладко в начальных стадиях революции, когда можно было удовлетворяться провозглашением общих лозунгов о свободах, правовом строе и народном представительстве. Но уже в первой трети 1905 года революция вышла из «приготовительного класса». Все чувствовали, что власть дала трещину и не сегодня-завтра сдаст свои позиции. Нужно было думать не только о борьбе с нею, а и о тех основах, на которых должно быть построено обновленное русское государство. Поэтому приходилось сговариваться относительно положительной политической программы. В Союзе Освобождения эта программная работа шла сравнительно успешно. Члены Союза, принадлежавшие преимущественно к левой либеральной и правой социалистической интеллигенции, уже в его организационном периоде нашли некий объединяющий их компромисс, а во время двухлетней конспиративной работы хорошо познакомились и научились понимать друг друга с полуслова. Поэтому общие вехи программы, или, как ее называли, «платформы»,[10] были намечены легко. О республиканской форме правления тогда еще никто не думал. Вопрос об Учредительном собрании возник уже после. Легко сошлись на всеобщем, прямом, равном и тайном избирательном праве, на расширении прав самоуправлений и их демократизации и т. д. Камнем преткновения явился вопрос о дву- или однопалатной системе. Тут наши государствоведы решительно запротестовали против всего левого фронта. Но, не желая на этом не слишком принципиальном вопросе раскалывать союз, решили этот пункт программы оставить открытым. Что касается социальных реформ, то тут большинство было единодушно. В частности, вопрос аграрный, связанный с принудительным отчуждением частновладельческих земель в пользу крестьян, прошел довольно легко, при слабой оппозиции, и поручено было С. Н. Прокоповичу более детально его разработать. Так, благодаря взаимным уступкам со стороны правой и левой групп союза, он благополучно существовал до 17 октября.

На съездах земцев-конституционалистов все эти программные вопросы были выдвинуты освобожденцами уже летом 1905 года. Там они проходили со значительно меньшим единодушием. Члены этих съездов были гораздо менее сплочены. К участию в них были привлечены земцы, объединявшиеся на отрицательном отношении к самодержавию и на стремлении заменить его конституционным государственным строем. На этом вопросе сходились и либеральные аграрии, которые в любом западном государстве входили бы в правые, консервативные партии, и умеренные либералы старой манчестерской школы, вроде графа Гейдена, и демократы всех оттенков, до социалистов включительно. Но уже вопрос о всеобщем и, в особенности, о прямом избирательном праве встретил там бурную оппозицию, которая не подчинилась большинству сторонников «четыреххвостки».

Русская интеллигенция в своей массе, в особенности социалисты, считали четыреххвостку незыблемым догматом. Стоило в каком-нибудь документе или резолюции высказаться за всеобщее избирательное право, хотя бы просто в интересах стиля не упомянув об остальных трех «хвостах», как в прессе и на митингах поднимался гвалт. Вас начинали обвинять в двуличности, в недопустимом компромиссе с крупной буржуазией, в измене принципам демократии и т. д. Я знал многих людей, которые с глазу на глаз высказывали мне свои сомнения в целесообразности прямых выборов, но из страха перед общественным мнением за них голосовали. Я лично был сторонником «четыреххвостки» по целому ряду соображений, теперь мне кажущихся легкомысленными и неправильными, хотя и тогда не проявлял в этом вопросе особого ригоризма. Старые опытные земцы-практики готовы были мириться со всеобщими выборами, через силу уступая давлению на них более левых коллег, но прямые выборы им казались совершенной нелепостью. Помню, как на одном из общеземских съездов, на котором обсуждалась резолюция об избирательном праве, один из земцев-конституционалистов, кн. Н. С. Волконский, заявил: «Господа, как себе хотите, а моя дурья башка постичь не может, как неграмотные мужики будут голосовать за неизвестных и чуждых им партийных кандидатов». Если бы он дожил до революции 1917 года, то понял бы, как это происходит, но еще больше укрепился бы в правоте своей «дурьей башки».

Вторым камнем преткновения для земцев-конституционалистов был аграрный вопрос. Помню, какие страсти разгорелись при его обсуждении. Правда, и между сторонниками аграрной реформы вскрылись крупные разногласия. С одной стороны — старые народники, В. Е. Якушкин, проф. Н. А. Каблуков и проф. А. А. Мануйлов, а с другой — сторонник мелкой крестьянской собственности М. Я. Герценштейн. Редко мне приходилось слышать такие блестящие доклады, как доклад Герценштейна по аграрному вопросу на заседании земцев-конституционалистов в Москве. Все речи его противников были чрезвычайно бледны, а может быть казались мне такими, ибо я всецело разделял его точку зрения. Но противников реформы оказалось тоже много. Расхождение во взглядах по аграрному вопросу показало, что пришел конец организации земцев — конституционалистов.

Было и еще одно бурное заседание этой организации, на котором еще больше обнаружилось расхождение и взаимное раздражение между ее членами, В начале июля на заседании появился председатель Союза Союзов П. Н. Милюков и предложил нам, в качестве одного из действующих союзов, войти в состав этой центральной организации. Это предложение произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Союз Союзов, в котором руководящая роль принадлежала представителям левой радикальной и социалистической интеллигенции, занял по отношению к правительству резко революционную позицию, совершенно не соответствовавшую настроениям земцев, хотя и конституционалистов, привыкших к лояльным и корректным формам борьбы. Для многих из них присоединение к Союзу Союзов было равносильно отказу от самих себя. Кроме того, сохраняя самостоятельность, они еще могли рассчитывать, что представляют собой ту общественную среду, которая создаст необходимый для нормальной государственной жизни компромисс между властью и революцией, а переходя окончательно на сторону революции, они устраняли возможность такого компромисса. Все эти соображения были высказаны в заседании. Милюков, почувствовав, что его предложение пройти не может, ответил чрезвычайно резко и грубо. Смысл его речи был таков: «Не хотите с нами идти — вам же хуже. Революция вас раздавит». Надменный тон милюковской речи раздражил даже его сторонников, и его предложение было отклонено значительным большинством голосов. Не помню, это ли собрание, или то, на котором обсуждался аграрный вопрос, было последним собранием земцев-конституционалистов, после которого организация эта, не приспособленная к революционным формам борьбы, перестала существовать. Заседания Союза Освобождения и земцев-конституционалистов в Москве обычно приурочивались к моменту созыва общеземских съездов. Не помню точно, сколько раз собирались эти съезды в период между первым петербургским съездом 6 ноября 1904 года и Манифестом 17 октября 1905 г. Вероятно — раз пять или шесть. При воспоминании о своих поездках в Москву из Симферополя я до сих пор отчетливо ощущаю настроение какого-то радостного оживления, которое тогда мною переживалось. Тогда еще верилось, что весь мир идет быстрыми шагами вперед по пути прогресса, который нам иначе не представлялся, как в виде направляющейся вдаль прямой дороги к осуществлению блага и счастья человечества. И радостно было ощущать, что и наша родина наконец прорывается через преграды, до сих пор ее отклонявшие от этого пути.

Между моими поездками в Москву происходили какие-либо события, представлявшиеся нам как этапы в нашей победоносной борьбе со старым самодержавием, которое сопротивлялось еще, но сдавало одну позицию за другой. Особую радость доставляли с каждым разом усиливавшиеся крики деревенских мальчишек, атаковывавших поезда с криками — «газету, газету!..» Пассажиры умилялись этому проснувшемуся в народе интересу к общественной жизни, с радостными улыбками бросали в окна пачки прочитанных газет и смотрели, как ребята гнались за ними и, поймав, весело мелькали голыми пятками, унося родителям эти «плоды просвещения». Теперь я думаю, что интерес к газетам в деревнях, появившийся в начале Японской войны, лишь отчасти поддерживался умственными запросами, а в большей степени — курительными потребностями населения.

Курьерский поезд, мчавшийся из Крыма в Москву, был местом первого свидания земцев, направлявшихся на съезд. На каждой узловой станции появлялись знакомые лица, обменивались рукопожатиями, начинались оживленные разговоры. Вся земская компания собиралась в вагоне-ресторане, все бодрые, оживленные, шумные, обменивались мнениями о текущих событиях, сообщали друг другу местные новости… А в Москве, на съездах, на которые съезжалось человек 150–200, и на общих обедах в ресторане «Прага» на Арбате — новые встречи, новые интересные беседы.

До лета 1905 г., когда революция вступила уже в период крови и насилий с обеих сторон, земские съезды были крупными событиями, сосредоточивавшими на себе внимание всей интеллигентной России. И мы, участники съездов, видя себя центром исторических событий, невольно, кроме естественного возбуждения, испытывали от этого и некоторую гордость удовлетворенного честолюбия. Теперь, когда вся эта описываемая эпоха отошла в далекое прошлое, земские съезды со всеми их красивыми речами и резолюциями представляются маленьким историческим эпизодом, но тогда, когда будущие события, своей значительностью затмившие земские съезды, еще были скрыты от нас, мы естественно преувеличивали роль всего того, в чем принимали участие.

Общеземские съезды по самой своей конституции не могли состоять из единомышленников даже в той слабой степени, как съезды земцев-конституционалистов. Члены их выбирались либо земскими собраниями, как это имело место у нас, в Таврической губернии, либо частными собраниями всех губернских гласных. Только там, где реакционные группы гласных срывали такие выборы (например, в Курской губернии), избирательные коллегии составлялись из прогрессивного большинства или меньшинства гласных. Поэтому на общеземских съездах диапазон политических настроений был довольно значителен. На них не составилось еще группировок политического характера, но уже более или менее определилось несколько политических течений. Небольшую группу составляли сторонники самодержавия. Среди них было несколько настоящих реакционеров, однако не решавшихся открыто выступать и поддерживавших при голосованиях группу славянофилов с Д. И. Шиповым во главе, находившуюся в оппозиции к реакционному режиму, но не желавшую изменять формы правления. Многочисленную группу составляли умеренные конституционалисты во главе с графом Гейденом, председательствовавшим на первых съездах. Эта группа резко отмежевывала себя от революционеров, отрицательно относилась к широким социальным реформам и готова была сотрудничать с правительством, если оно станет на путь умеренных политических реформ. Столь же многочисленна была более левая группа, руководимая И. И. Петрункевичем, состоявшая из ряда земцев, входивших в Союз Освобождения и объединившихся на его демократической программе. Под давлением революции эта группа занимала по отношению к правительству все более и более непримиримое положение. К ней принадлежали самые крупные ораторы съезда — И. И. Петрункевич, Ф. И. Родичев, Н. Н. Львов и др., и хотя она не располагала абсолютным большинством голосов, однако имела наибольшее влияние. Наконец, крайний левый фланг занимала небольшая группа земцев, определенно сочувствовавших революции и преимущественно принадлежавших к левому социалистическому крылу Союза Освобождения. К этой небольшой группе, наиболее видными ораторами которой были А. М. Колюбакин и тамбовский гласный Брюхатов, принадлежал и я. При таком развернутом веере политических мнений и настроений все труднее и труднее достигалось на съездах единодушие, без которого они утрачивали свое политическое значение и силу.

Между тем правительство не выражало готовности пойти навстречу высказанным на первом съезде пожеланиям земцев, а в стране революционное брожение усиливалось. При таких обстоятельствах земцы могли бы, признав свое бессилие, отойти в сторону и предоставить арену борьбы революционерам. Этого, однако, они не хотели, все еще надеясь найти какой-либо спасительный компромисс. А продолжая собираться на съезды, они не могли оставаться при прежних своих заявлениях. Им приходилось отзываться на происходившие события и все более уточнять свою собственную политическую позицию. Так постепенно и общеземские съезды, вслед за Союзом Освобождения и земцами-конституционалистами, принуждены были приступить к обсуждению вопросов политической программы и тактики, т. е. стать на путь, приводивший эти разномастные собрания к резким разногласиям и расколу, в свою очередь подрывавших их авторитетность, как в глазах правительства, так и в широком общественном мнении.

В. А. Маклаков в своих воспоминаниях сообщает, что уже на апрельском съезде 1905 года, когда большинство съезда в своей резолюции сочло необходимым подчеркнуть требование конституции и решительно выразилось против народного представительства с совещательным голосом, правое меньшинство с Д. Н. Шиповым во главе откололось и вышло из состава съезда. Я этого обстоятельства не помню, но охотно допускаю, что В. А. Маклаков, стоявший тогда ближе меня к руководящим группам съездов, правильно изображает то, что было. Однако, на следующем майском съезде, который, как мне кажется, Маклаков неправильно называет «коалиционным», все земства были представлены полностью.

Этот съезд я очень хорошо помню, как последний, на котором, хотя и с трудом, удалось достигнуть не только единодушия, но и единогласия. Собрался он после злосчастного Цусимского боя, в котором погибла эскадра Рожественского. Это был страшный удар по патриотизму даже тех, кто считался «пораженцами». Чувство оскорбленного патриотизма естественно связывалось с еще более усилившейся ненавистью к власти, столь самоуверенно пославшей на убой тысячи молодых моряков. Даже та часть общества, которая до этого момента надеялась еще на победу русского оружия, поняла, что прогнивший строй не способен вести войну даже с маленьким японским народом и что необходимо заключить мир во что бы то ни стало. Бюро съездов решило воспользоваться этим моментом для объединенного выступления земцев. Было решено предложить земскому съезду послать к царю депутацию, которая должна была ему указать на невозможность дальнейшего ведения войны в условиях старого строя, при все усиливающейся смуте, и на необходимость скорейшего созыва народного представительства, которое должно помочь ему в деле заключения почетного мира и внутреннего умиротворения страны. Соответствующий проект адреса было поручено составить проф. кн. С. Н. Трубецкому.

В Москве стояли чудные ясные весенние дни. Мы собрались в огромном особняке-дворце кн. Павла Долгорукова, неподалеку от снесенного теперь большевиками храма Христа Спасителя, ослепительно блестевшего на солнце своими белыми стенами и золотыми куполами. Долгоруковский особняк был окружен большим парком, по тенистым дорожкам которого мы бродили во время перерывов заседаний. Прения были чрезвычайно жаркие. Трубецкой составил свой адрес так, чтобы он не мог вызвать возражений со стороны правой части съезда. О созыве народного представительства в нем говорилось в очень неопределенных выражениях. Не то — земский собор, не то — парламент. Весь стиль адреса был выдержан в византийских верноподданнических тонах, совершенно не соответствовавших настроениям большинства. Понятно, что адрес подвергся жесточайшей критике, несмотря на то, что лидеры левой части съезда, входившие в состав бюро, его поддерживали своим авторитетом. Ораторы резко осуждали и стиль адреса, и явное отступление в нем от конституционных позиций, закрепленных постановлениями предыдущих съездов. Наконец, мы, представители крайней левой, вообще высказывались против какого бы то ни было адреса царю, говорили, что полгода тому назад большинство земств уже делало царю подобные представления, встреченные с его стороны с явной враждебностью, и что повторять их во второй раз унизительно для нашего достоинства. В первый раз съехавшиеся из провинций земцы подняли бунт против своих столичных лидеров.

Лишь после долгих споров удалось добиться постановления о передаче составленного Трубецким проекта адреса в комиссию для окончательной редакции. К участию в комиссии были привлечены все члены съезда, желавшие внести определенные поправки. Я имел предложить несколько поправок, а потому явился в комиссию. Собрались мы в отдельном кабинете Большой московской гостиницы за завтраком. Почему-то мне хорошо запомнилось, что по случаю жаркого дня мы ели чудеснейшую ботвинью с осетриной. Аппетита, впрочем, ни у кого не было. Все находились в большом возбуждении. Пришло человек двадцать. Среди них помню, кроме автора адреса — С. Н. Трубецкого, Петрункевича, Родичева, Колюбакина, проф. Васильева, кн. Шаховского… Еще до завтрака несколько левых земцев-провинциалов обступили Трубецкого и с азартом, перебивая друг друга, нападали на него за «раболепный тон» его произведения и за туманность основных мыслей. Милый Трубецкой с добродушной улыбкой как-то растерянно отбивался от нападавших. Мы в буквальном смысле наступали на него гурьбой, а он, пятясь, отступал. Наконец, притиснутый к камину, он с отчаянием в голосе, стараясь нас перекричать, произнес хорошо запомнившуюся мне фразу: «Да поймите же, господа, что я высказывал в адресе не свои мысли. Я старался сделать его приемлемым для всех, включая и правых членов съезда. Если бы я мог сказать то, что мне хотелось бы, я бы просто сказал: «Поросенок, давай нам конституцию».

Сейчас мне как-то неловко писать это грубое выражение, употребленное Трубецким по отношению к человеку, так трагически искупившему все свои вины перед родиной. Конечно, душевно тонкий Трубецкой и не произнес бы его, если бы мог предвидеть роковую судьбу Николая II. Но все же считаю нужным привести подлинную фразу Трубецкого. По ней можно судить о том, какое враждебно-презрительное отношение было уже тогда к реальному представителю монархической власти у убежденных монархистов, каким был покойный С. Н. Трубецкой.

Эта фраза Трубецкого, произнесенная им с подкупающей искренностью, сразу парализовала резкость наших нападок. И самое заседание комиссии уже происходило в мирных тонах. Петрункевич горячо убеждал нас оценить значение единогласия в такой общественной демонстрации, которая, как в случае удачи, так и в случае неудачи, явится важным этапом нашей борьбы с самодержавием. В конце концов мы сдались. Все же комиссия внесла в проект адреса ряд существенных поправок (в частности и мои), которые придали ему более удовлетворявшие нас стиль и тон. На следующий день адрес был принят единогласно, и избранная съездом депутация отправилась в Петербург.

Когда я читал в газете о приеме этой депутации царем и о том, как торжественно Трубецкой читал перед ним составленный им адрес, я невольно вспомнил сцену у камина в Большой московской гостинице и тот «адрес», который Трубецкой поднес бы царю, если бы мог откровенно высказать свои убеждения.

В сущности, этим актом кончилась политическая роль земских съездов. Но мы продолжали собираться и обсуждать разные программные и тактические темы, порождавшие все больше и больше разногласий в нашей среде.

Особенно яркое впечатление у меня осталось от заседаний, посвященных обсуждению польского вопроса. На эти заседания были приглашены видные представители польской интеллигенции. Большинство из них принадлежало к польским народово-демократам, которых я на следующий год увидел депутатами 1-ой Государственной Думы. Среди поляков обращал на себя внимание один маленький невзрачный человек с непропорционально большой лысеющей головой и с белокурой козлиной бородкой. Он скромно уселся вдали от своих соотечественников, в задних рядах, и молча пускал дым из маленькой трубочки, не вынимая ее изо рта… По-видимому, он был мало кому известен. Но по открытии зеседания он тихим голосом попросил слова. «Слово принадлежит г-ну Врублевскому», — провозгласил председатель граф Гейден. Врублевский поднялся и стал говорить. С первых же его слов зал замер… Всякий, бывавший на больших собраниях, знает, как трудно человеку совсем неизвестному, притом с невзрачной фигурой и ординарным лицом, овладеть вниманием аудитории. Это доступно лишь ораторам с огромным талантом, каким обладал Врублевский. Говорил он с польским акцентом, мягким музыкальным голосом, иногда понижая его до такой степени, что малейший шорох мог бы его заглушить. Мы сидели как зачарованные, и ни одного слова из его речи не терялось. Его речь, пластичная и полная образов, для русского оратора могла бы показаться чересчур вычурной, но польский акцент придавал этой вычурности художественный характер. «Четвертое поколение военнопленных явилось к вам, господа представители русского народа, и ожидает от вас протянутой руки». Так начал Врублевский свою речь, посвященную изображению национальной трагедии, переживаемой Польшей в течение целого столетия. Некоторые образы его были так ярки, что я теперь, через тридцать лет, помню отрывки его речи дословно:

«Если бы всю кровь, пролитую польским народом за свое освобождение, вылить на главную площадь Вильны, где стоит памятник Муравьеву, то бронзовому тирану не пришлось бы нагнуться, чтобы испить этой крови». И еще отрывок: «И когда дым от пороховых выстрелов рассеялся, мы увидели добродушные лица русских солдат, которые, расстреливая нас, расстреливали собственную свободу»… Когда Врублевский кончил, наступила длинная пауза, какая бывает в концертах после блестящего исполнения какого-либо музыкального произведения. А затем раздались бурные аплодисменты. Я посмотрел на своего соседа М. К. Мурзаева. Он вытирал слезы, катившиеся из его глаз.

Мало кому известный виленский адвокат Врублевский после этой речи вдруг сделался знаменитостью. Когда через несколько месяцев слушалось дело о восстании лейтенанта Шмидта, группа адвокатов, организовавшая защиту, пригласила его в качестве защитника главного подсудимого. Присутствовавшие на этом процессе передавали мне о потрясающем впечатлении, произведенном речью этого изумительного оратора. Все слушали ее с неописуемым волнением. А когда Врублевский кончил говорить, это волнение прорвалось в слезах. Плакали все — подсудимые, защитники и даже суровые военные судьи. Впрочем, утерши слезы в совещательной комнате, они все-таки приговорили Шмидта к смертной казни, а других подсудимых к каторжным работам.

Казалось, что этот изумительный оратор был предназначен для какой-либо крупной политической роли. Но после процесса Шмидта он снова исчез с политического горизонта. Перед выборами в первую Думу, куда он попытался выставить свою кандидатуру, стало известно, что Врублевский несколько лет тому назад выступал защитником какого-то участника еврейского погрома. Этого было достаточно, чтобы еврейское население Вильны голосовало против него, да и вообще чтобы его политической карьере в рядах левой русской интеллигенции пришел конец. Что же касается поляков, то они его не считали своим, ибо в польском вопросе он не проявлял достаточной национальной непримиримости.

Случайно я узнал, что Врублевский, продолжая быть скромным виленским адвокатом, дожил до революции 1917 года, в которой, однако, уже не пытался играть роли. В Вильне он был известен как библиофил, собравший за свою жизнь огромную библиотеку. Умер он, если не ошибаюсь, лет 10 тому назад, уже польским гражданином.

Земский съезд, на котором обсуждался вопрос о польской автономии, происходил в августе или в сентябре. К тому времени некоторые более правые члены съездов перестали на них появляться. Зато съезды пополнились гласными городских Дум, а также разными видными представителями интеллигенции, приглашавшимися с правом совещательного голоса. В этом съезде, в числе представителей города Москвы, принимал участие А. И. Гучков, а из петербургской интеллигенции приехали П. Н. Милюков, В. Д. Набоков и М. М. Винавер. Самым интересным моментом прений была словесная дуэль между Гучковым и Милюковым. Милюков обосновывал необходимость польской автономии (о независимости Польши даже поляки-националисты не решались тогда говорить), Гучков решительно ему возражал. Тут впервые два лидера будущих политических партий ясно установили свои разногласия в национальном вопросе, которые в течение многих лет разделяли два течения русской политической мысли. Само собою разумеется, что большинство членов съезда разделяло мысли Милюкова, и резолюция об автономии Польши была принята значительным большинством голосов. Тогда мы представить не могли себе, что через тринадцать лет Польша станет самостоятельным государством, которое не только не допустит на своих разноплеменных территориях никакой автономии, но что за русскими, ее населяющими, даже не будет признано прав национального меньшинства.

Я затруднился бы теперь последовательно изложить занятия земских съездов. Помню только, что после майского съезда, пославшего депутацию царю, у меня создалось впечатление постепенного отмирания земского движения, уступавшего место другим, более острым проявлениям революции: сначала съездам объединившегося Крестьянского Союза, решительным протестам Союза Союзов, частичным выступлениям и бунтам и, наконец, выступившему на авансцену Совету рабочих депутатов и всеобщей забастовке. Особенно ясно бессилие земских съездов в новой фазе революционной борьбы сказалось, когда, не получив от царя удовлетворения высказанных ему депутацией пожеланий, мы ставили вопрос — «а что же делать дальше?» Единогласие, достигнутое на майском съезде, далось нам не легко. Многие из нас пошли на компромисс со своей политической совестью, ожидая, что единогласием хоть что-нибудь будет достигнуто. А в результате — лишь не без колебаний данный «милостивый» прием и больше ничего. Все пышные слова Трубецкого упали в какую-то вату…

Неужели же после этой неудачи возможно было продолжать отвлеченные споры по программным вопросам! Бюро съездов поняло, что психологически это невозможно, и придумало выход — обращение к народу. Увы, это обращение было самоубийством для земских съездов. Земцы в своем большинстве далеко не были революционерами. Но, призывая народ к борьбе с властью, нельзя же было не указать на средства этой борьбы. Что же, призывать к бунтам, к восстаниям, к которым уже призывали народ революционеры?.. Большинство земцев этого не хотело, одни по соображениям принципиального свойства, другие — из робости, третьи — из чувства ответственности. И вот составили какое-то нудное и малоубедительное воззвание, в котором призывали население собираться и громко заявлять о своих нуждах и необходимых реформах, т. е. делать то самое, в бесполезности чего мы только что убедились по собственному опыту.

Еще помню знаменательный момент на одном из последних земских съездов после того, как под давлением революции правительством был издан указ 27 августа о предполагаемом созыве так называемой «Булыгинской» совещательной думы.

Между тем, в это время революция уже провозгласила своим лозунгом Учредительное собрание, и даже земские съезды требовали созыва парламента «с учредительными функциями». И то, что самой власти казалось уступкой, воспринималось общественными кругами как издевательство над требованиями всей страны. Левые призывали к бойкоту выборов, а земцы решили идти в Думу с тем, чтобы добиться расширения ее прав.

В это время Витте вернулся из Америки после заключения Портсмутского мира. Через третьих лиц он стал зондировать почву о настроениях у земцев на предмет возможного обновления правительства и привлечения в его состав общественных деятелей. Эта попытка Витте перекинуть мост через ров, отделявший правительственные круги от общественных, встретила решительный отпор со стороны руководителей земских съездов. Вопрос о возможном участии во власти был поставлен на съезде, поставлен был теоретически, хотя все мы частным образом знали о начале негласных переговоров.

И. И. Петрункевич произнес блестящую речь, в которой доказывал невозможность соглашения с правительством на почве булыгинской реформы. Если не ошибаюсь, ему почти не возражали, и съезд точку зрения Петрункевича одобрил. Этому съезду уделяет большое внимание в своих мемуарах В. А. Маклаков, упрекая земских либералов и ставя им в вину отказ от предлагавшегося им участия во власти. Со своей стороны, я не могу не считать крайне неудачной его попытку давно прошедшие события заново переиграть как бы на шахматной доске и с большей или меньшей логикой доказать, что игра велась неправильно и что если бы политики того времени делали иные шахматные ходы, то вся история России пошла бы по-иному. Один из таких неправильных ходов русского либерализма и земского движения в частности, по мнению Маклакова, заключается в том, что либералы поддерживали революцию, вместо того, чтобы заключить против нее компромисс с властью. Он совершенно упускает из виду, что всякий компромисс с противником возможен либо в том случае, если противник честен, либо, — если он не честен, — при условии, что имеешь за собой силу, могущую его принудить к соблюдению условий компромисса. Ни того, ни другого условия не было налицо во время революции 1905 года. Дальнейшие события показали, что власть шла на компромисс лишь тогда, когда ее брали за горло, а как только снова чувствовала за собой силу — сейчас же отказывалась от всех данных ею обещаний. Если даже лукавый Витте не мог удержаться в правительстве лишь потому, что царь не мог ему простить Манифеста 17 октября и стремления честно его соблюдать, то еще более эфемерно было бы участие в правительстве общественных деятелей до издания этого манифеста. Тем более, что силы за ними не оказалось бы никакой с момента заключения ими союза с самодержавием. Нужно ясно представить себе настроения революционного периода, когда самые умеренные обыватели, большинство чиновников и даже некоторые высшие сановники вдруг стали революционерами, чтобы понять, что вожди либерализма, заключившие в такой момент союз с враждебной им властью, тем самым перестали бы быть вождями, а стали бы игрушками в руках своих новых недобросовестных союзников…

Во время своих поездок в Москву я всегда останавливался на Малой Бронной, в семье Мороз. Это были исключительно добрые и симпатичные люди. Александра Ивановна Мороз, урожденная Корнилова, когда-то принимала участие в народовольческом движении, была сослана в Сибирь по приговору суда в знаменитом процессе 193-х, там вышла замуж за М. С. Мороза и вернулась с мужем и двумя сыновьями в Москву. В 1905 году она была уже немолодой женщиной, но сохранила свой молодой идеализм. Только с возрастом стала умереннее во взглядах. Муж, добродушный старик, хлебосол, любивший порой выпить и кутнуть с приятелями, плохо разбирался в политических вопросах, считал себя правее жены, но в сущности был целиком под ее влиянием. Большинство их знакомых и друзей состояли либо из бывших народовольцев, либо из более молодых революционеров. Не мудрено, что оба сына их, в это время студенты первого курса Петровской Академии, совсем еще желторотые птенцы, попали в компанию юных социалистов-революционеров и принимали деятельное участие в подготовлявшемся тогда в Москве революционном восстании.

У Морозов всегда было людно, шумно и весело. Среди их постоянных посетителей помню тогда еще молодого писателя Чирикова. Он порядком выпивал за трапезами, а затем пел народные песни и с азартом отплясывал русскую. Тогда он причислял себя к социал-демократам и был единственным представителем марксистского мировоззрения среди морозовских друзей, главным образом народнического направления. Да и к его бесшабашной натуре марксизм подходил как корове седло. У Морозов была большая квартира, которой пользовались для ночлегов их многочисленные знакомые, приезжавшие из провинции на разные съезды явные и тайные. Ложась спать на один из диванов, я не знал, кого увижу утром на другом диване, стоявшем в моей комнате. Появлялись на нем иногда и совсем незнакомые мне люди. А когда мне пришлось пожить у Морозов недели две незадолго до Московского восстания, смены людей на втором диване стали происходить чаще. Вместо прежних солидных бородатых незнакомцев на нем появлялись спящие фигуры безусых юношей, рядом с которыми непременно лежали заряженные браунинги или маузеры. Это были товарищи сыновей, состоявшие дружинниками эсеровских организаций. Революционность сыновей пугала добродушного отца, который ссорился с ними не столько из-за существа их политических настроений, сколько из-за их неосторожного поведения. Мать, не менее за них боявшаяся, однако, памятуя о своих молодых увлечениях, не считала себя вправе им мешать и явно любовалась своими сыновьями. Когда я, проезжая Москву через несколько дней после восстания, заехал к Морозам на Малую Бронную, я никого не застал на их квартире, кроме старой кухарки. «Ах, барин, — говорила она мне взволнованно, — и что у нас было! На Бронной у нас были все брегаты да брегаты (баррикады), пушки палили, думали, что никто из нас в живых не останется». Действительно, Малая Бронная оказалась одним из центров восстания, и громадные дыры в стенах домов свидетельствовали о недавно происходивших уличных боях.

Мальчики Морозы принимали деятельное участие в Московском восстании, но сумели скрыться и избежать преследований. Через несколько лет они стали агрономами и очень интересовались своей специальностью, совершенно потеряв вкус ко всякой политике.