Моя жизнь. Мои современники

Глава 30 Земское правительство Соломона Крыма (ноябрь 1918 — март 1919)

Образование правительства С. С. Крыма. Встреча союзного флота. Декларация генерала Деникина. Двоевластие Борьба командования Добровольческой армии с правительством Крыма. Бесчинства офицеров контрразведки. Убийства добровольцами земских деятелей Мелитопольского уезда. Вопрос о крымском Сейме. Крымское правительство под обстрелом справа и слева. Земско-городской съезд юга России. Красная армия приближается к Крыму. Правительство просит помощи у союзников. Добровольческая армия не укрепила Крым, несмотря на крупные ассигнования крымского правительства. Конфликт между ген. Деникиным и правительством Крыма обостряется. Конец крымского правительства.

14-го ноября губернская земская управа получила уведомление от германского командования о том, что оно отстраняет генерала Сулькевича от должности и предоставляет губернскому земству образовать свое правительство. А 15-го ноября С. С. Крым уже принимал дела и приступил к формированию кабинета, состав которого был еще ранее намечен на межпартийных совещаниях во время собрания земских гласных.

Если по вопросу о крымской «конституции» между представителями политических течений велись долгие споры и пререкания, то сговор о личном составе правительства прошел неожиданно гладко и миролюбиво.

Социал-демократические меньшевики, убоявшись ответственности, совершенно отказались делегировать своих представителей в правительство, созданное при их непосредственном участии.

От социалистических партий в правительство вошли двое: эсер С. А. Никонов (народное просвещение) и «плехановец» П. С. Бобровский (министерство труда). Из партии к.-д., кроме самого С. С. Крыма, вошло трое: М. М. Винавер (внешние сношения), В. Д. Набоков (юстиция) и Н. Н. Богданов (министерство внутренних дел).

Эти шесть человек составляли коллегию, руководившую общей политикой правительства. Кроме них в его состав входили два чисто деловых министра: А. А. Стевен (продовольствие и снабжение) и управляющий казенной палатой А. П. Барт (финансы).

Впоследствии оно включило в свой состав еще двух министров: военного — генерала Бучика и морского — адмирала Канина. Второй жил в Севастополе и, если не ошибаюсь, совсем не принимал участия в заседаниях Совета министров, первый же появлялся на них, всегда молчал, но не только не стремился поддержать престижа правительства, к которому принадлежал, но не скрывал в военных кругах, в которых вращался, своей к нему неприязни.

С. С. Крым пытался привлечь в свое правительство и представителей татарского населения, но лидеры татарских националистов сразу заняли резко враждебную позицию по отношению к новой власти, а более умеренные татары боялись, вступив в правительство С. Крыма, себя скомпрометировать перед своими демагогами.

Опасения наши, что с уходом немцев могут начаться беспорядки, не оправдались. Немцы уже в середине ноября вывели свои войска из всего Крыма, кроме Севастополя, общая же численность прибывших в разные города Крыма частей Добровольческой армии не превышала 300 человек. Однако спокойствие и порядок нигде не нарушались. Население подчинилось новой власти без всякого сопротивления.

Недели через две после образования нового правительства по радио пришло известие из Константинополя, что франко-английская эскадра вошла в Черное море и направляется в Севастополь. В то время мы были отрезаны от Западной Европы с одной стороны большевистским фронтом, а с другой — немецкой цензурой. Благодаря этому мы плохо разбирались в сложностях послевоенной политической обстановки и склонны были ее упрощать и схематизировать. Нам казалось, что логическая связь, существовавшая между победами германского оружия, расчленением России и торжеством большевиков, должна существовать и между явлениями обратного порядка и что победа союзников будет иметь последствием падение большевиков и объединение России.

И шедшая к нам эскадра представлялась нам в нашей убогой жизни знамением освобождения и возрождения нашей родины. Понятно, в каком подъеме настроения готовились мы встречать наших освободителей…

Из Симферополя навстречу союзной эскадре выехало три делегации. Одну составляло правительство в полном составе, вторую — представители Добровольческой армии, в третью входили избранные на только что происходившем губернском земском собрании двое гласных-крестьян и я.

Накануне прибытия эскадры, в специальном поезде, мы отправились в Севастополь. Оба вагона поезда были битком набиты, так как у каждой делегации были свои друзья, которым трудно было отказать в естественном желании присутствовать в Севастополе на таком торжественном событии. Эти друзья так заполнили вагоны, что официальные делегаты едва в них поместились.

Из Севастополя по радио было послано на эскадру извещение о намерении делегаций посетить адмирала на флагманском судне и получился ответ с изъявлением согласия нас принять.

Запомнился мне отчаянный холод в нетопленой гостинице Кист, в которой были отведены номера для членов правительства и земской делегации. Зайдя к С. С. Крыму, я застал его бегающим в теплой вязаной фуфайке взад и вперед по холодному номеру и зубрящим французскую речь, которую он составил для произнесения на следующий день на флагманском броненосце.

В торжественном нашем настроении нам представлялась торжественная картина завтрашней встречи с нашими союзниками: вот мы подъезжаем к английскому дредноуту, всходим на палубу, где выстроены матросы; музыка играет Преображенский марш, заменивший в Добровольческой армии национальный гимн. Выходит адмирал, которому мы, представители власти, армии и населения, говорим приветственные речи; он отвечает торжественной речью, в которой обещает нам, оставшимся верными нашим союзникам, помочь в спасении нашей родины от ига немцев и большевиков… Потом — снова музыка, адмирал устраивает нам завтрак, за которым тосты следуют за тостами, а затем мы возвращаемся на берег, где городская Дума приготовила уже обед для делегации офицеров и матросов прибывшей эскадры…

В таком приблизительно виде нам представлялся ритуал следующего дня, когда мы, стуча зубами от холода, комбинировали высокопарные французские фразы в заготовляемых речах. А севастопольский городской голова Емельянов хлопотал по устройству изысканного обеда для наших давно жданных союзников.

На следующий день я встал рано. Погода стояла чудесная. Солнце грело, как весной, зеленовато-синее море ласково шумело легким прибоем у приморского бульвара, который с раннего утра заполнился густой толпой народа, с волнением ожидавшей прибытия эскадры. Я присоединился к этой толпе. Все напряженно смотрели в прозрачную синюю даль.

Вдруг толпа заволновалась, кто-то из стоявших на скамейках крикнул: «Вот они!» И действительно, на горизонте показалась полоска дыма, потом другая, третья…

Все ближе и ближе приближалась эскадра серых военных судов, среди которых резко выделялся белый, блестевший на солнце итальянский крейсер. Суда шли в кильватерной колонне. Дредноуты, крейсеры, миноносцы… Всего их было шестнадцать. Впереди большой дредноут под английским флагом, затем два французских дредноута, белый итальянец и дальше вереница мелких судов под английскими, французскими и греческими флагами. Шли полным ходом, красиво заворачивали в севастопольские бухты и бросали якоря на заранее обозначенных местах.

Толпа кричала ура и махала шапками… Наконец совершилось то, чего мы ждали в течение четырех лет войны и двух лет распада России. Победа союзников — это наша победа, наше спасение!..

Я почти бегом отправился на Графскую пристань, где должны были сойтись делегаты, чтобы ехать на английский флагманский дредноут. У пристани дымили три катера: один для правительства, другой для депутации Добровольческой армии и третий для «представителей населения», т. е. для нас. В нашем катере уже разместилась депутация севастопольской Думы. Городской голова Емельянов, красивый старик в собольей шапке, едва прикрывавшей его густые белые кудри, и с массивной цепью на русской поддевке, был необыкновенно живописен. Такой «un vrai moujick russe» должен был произвести впечатление на союзников.

Наш катер осаждали журналисты и просто любопытные, желавшие пробраться на английский дредноут под видом представителей прессы. В конце концов вместо шести официальных делегатов поехало человек двадцать.

Все три катера подошли к дредноуту одновременно. С одного борта взошли на него наши министры, которых мы с этого момента потеряли из виду, а с другого — мы и добровольческая депутация.

Английский офицер, встретивший нас у трапа, любезно предложил подождать, пока он доложит адмиралу, и провел нас в какое-то крытое помещение на средней палубе, где не было ни стульев, ни скамеек. И мы стали ждать…

Ждали около получаса. Подошел немецкий катер, из которого вышел немецкий генерал, комендант Севастопольской крепости. Он прошел мимо нас искусственно твердой походкой, бледный, с опущенной головой, стараясь не встречаться с нашими злорадно смотревшими на него глазами.

И еще ждали часа полтора…

Приподнятое настроение стало постепенно нас покидать, сменяясь чувством обиды и раздражения. Нас положительно принимали не как представителей дружественного населения и союзной армии, а третировали, как каких-то частных просителей!..

Среди депутатов поднялся ропот.

— Да черт их возьми совсем, — наконец заявил кто-то, — не хотят нас принимать — и не надо. Вернемся в город. Дольше ждать прямо унизительно.

В это время к нам подошел английский лейтенант и сказал, что адмирал, которому сдает Севастопольскую крепость германский комендант, не может нас принять и просит подождать еще около часа.

Я ответил, что депутация ждать дольше не может и предпочитает приехать, когда адмирал освободится.

Мы уехали на берег, получив аудиенцию во второй половине дня, а правительственная и добровольческая депутации остались ждать.

Через два часа министры вернулись в Севастополь крайне смущенные приемом. Оказалось, что командующий эскадрой адмирал Кольсорп не только ничего не подозревал о существовании крымского правительства, но даже не знал — какая власть в Крыму, большевистская или антибольшевистская. Поэтому, любезно приняв крымских министров, он отказался вступать с ними в какие бы то ни было переговоры, не испросив предварительно инструкций от своего правительства.

Невольно напрашивалась параллель с немцами, которые вступили в Крым полгода тому назад в подробностях осведомленные о всех местных делах…

В назначенный час наша делегация снова поднялась на борт английского дредноута. На этот раз нас сразу записали и пригласили в адмиральскую каюту. Но не всех сразу, а сначала депутацию губернского земства, состоявшую из трех человек.

Я вошел в адмиральскую каюту в сопровождении двух гласных-крестьян, костюмы которых — поддевки и высокие сапоги — так не гармонировали с ее комфортабельным убранством.

Адмирал, маленький бритый человечек, с любопытством осмотрел моих спутников — «туземцев», как, вероятно, мысленно их называл, и, пожав нам руки, притянул меня к маленькому диванчику и усадил рядом с собой.

И вот так, сидя бочком рядом с адмиралом, очень плохо понимавшим по-французски, перед аудиторией, состоявшей из двух ничего не понимавших по-французски моих товарищей-гласных, я бормотал скороговоркой свою французскую речь, которую приготовил для произнесения в торжественной обстановке встречи наших «верных союзников».

Редко мне приходилось бывать в более глупом положении.

Насколько мог, я сокращал свою речь, торопился, путался, стремясь как можно скорее окончить эту нелепую, никому не нужную комедию. Адмирал тоже, видимо, не очень понимал, зачем все это происходит, и, когда я окончил речь, он на отчаянном французском языке выразил надежду, что скоро все будет в России хорошо.

В это время ввели депутацию севастопольской городской Думы в сопровождении подлинных и подложных журналистов. Городской голова раскрыл папку с адресом и стал читать его по-русски, а переводчик переводил на английский язык. Адмиралу стало легче, так как он все понимал и мог тоже отвечать бегло на своем языке. Но когда голова просил его «пожаловать на берег откушать русских хлеба-соли», он наотрез отказался, заявив, что на этот счет не имеет инструкций.

Впрочем, через несколько дней инструкции пришли, и к нам в Симферополь приехала делегация союзных моряков не слишком высоких рангов, которых крымское правительство и Добровольческая армия приветствовали банкетом. На этом банкете много было сказано хороших речей, покрывавшихся бурными аплодисментами французских и английских офицеров, еще больше было выпито водки и вина. Офицеры, пьяные и довольные, поехали дальше, в Мелитополь, где продолжали пить, слушая речи и тосты, и, вероятно, долго с удовольствием вспоминали об этой пьяной поездке и о русском гостеприимстве…

Крымскому правительству с первых же дней своего существования пришлось устанавливать свои отношения с командованием Добровольческой армии.

Отпуская войска для занятия Крыма, генерал Деникин прислал на имя председателя губернского земского собрания С. С. Крыма письмо, определяющее эти отношения. «В данное время, — писал Деникин, — Добровольческая армия ведет кровопролитное сражение в районе Ставрополя и не может выделить для Крыма серьезных сил. Но помочь от души желаем. Поэтому я сделал распоряжение: 1) Немедленно выслать небольшой отряд с орудием в Ялту; 2) другим отрядом занять Керчь; 3) в командование вооруженными силами вступить генералу Корвин-Круковскому, которому даны следующие инструкции: русская государственность, русская армия, подчинение мне, всемерное содействие крымскому правительству в борьбе с большевиками, полное невмешательство во внутренние дела Крыма и борьбу вокруг власти; 4) посланные части являются лишь кадром, который будет пополнен мобилизацией офицеров и солдат на территории Крыма; дело это поручено «начальнику крымского центра», генералу де Боде; в распоряжение его командируются соответственные помощники по делу формирования и снабжения. От души желаю Крыму мирной жизни, столь необходимой для творческой, созидательной работы».

Итак, как будто все благоприятствовало новому крымскому правительству. В состав его входили популярные общественные деятели, из которых некоторые пользовались всероссийской известностью. Оно опиралось на армию, глава которой категорически обещал ему, с одной стороны, полную поддержку, а с другой — невмешательство в управление. Наконец, оно было образовано общенародным демократическим представительством, при участии комитетов влиятельных буржуазных и социалистических партий.

Только татары проявляли враждебные к нему чувства, но мы надеялись, что эти чувства, искусственно подогреваемые кучкой татарских шовинистов, делавших карьеру на немецкой оккупации, сгладятся с уходом немцев.

Довольно скоро, однако, обнаружилось, что в самой конструкции власти далеко не все обстояло благополучно.

Эти пять месяцев в Крыму, от ухода немцев и до прихода большевиков, можно охарактеризовать как период двоевластия и борьбы двух властей — военной и гражданской.

Иначе и быть не могло, ибо только абстрактно можно представить себе одновременное существование на одной территории двух независимых друг от друга властей, и приходится только удивляться, как мы были наивны, уверовав в прочность изобретенной нами комбинации. Наивность эта в значительной степени объяснялась невольной идеализацией нами Добровольческой армии.

Нужно думать, что и Деникин искренне был уверен в том, что его представители в Крыму выполнят данное им обязательство не вмешиваться в дела гражданского управления.

Но уже через несколько дней после прихода отрядов Добровольческой армии в Крым начальник крымской дивизии, Корвин-Круковский, подал начальнику крымского центра, генералу де Боде, рапорт совершенно панического содержания, в котором доносил, что большевики массами притекают в Крым, «где по условиям существующего порядка им легче всего жить», что в Крым привозится большое количество оружия, что, «не говоря уже о немецких колонистах, которые все прекрасно вооружены и просили только инструкторов от немецких офицеров, весь подозрительный элемент края богато снабжен оружием, включительно до пулеметов», что «такому крайнему настроению масс способствует не только анархия, возглавляемая Петлюрой, охватившая Украину, и банды Махно, оперирующие в северной Таврии, но в значительной мере этому способствует и само крымское правительство, хотя и одушевленное высоким стремлением спасти Россию, но фактически не имеющее воли решиться на нужные меры из-за необходимости прислушиваться к мнению даже самых крайних элементов края», что «не только в тюрьмах, но и на свободе проживает масса лиц, за каждым из которых числится несколько убийств офицеров» и т. д. Ввиду всего этого Корвин-Круковский приходил к выводу, что необходимо немедленно объявить Крым на военном положении, передать железные дороги, телеграф и телефон в ведение командного состава армии и «дать власть командному составу Добрармии ареста большевиков, гуляющих на свободе, и передать армии всех большевиков, находящихся в тюрьмах, для суда, принятого в армии».

Факты, приведенные в этом паническом и не очень грамотном рапорте, были либо неверны, либо неправильно освещены. Немцы, только что ушедшие из Крыма, вели систематическую борьбу с большевиками, из которых наиболее активные либо сидели в тюрьмах, либо были казнены. Исключение было сделано только для одного Дыбенко (вероятно, за услуги, оказанные германским агентам в Кронштадте, во время революции), который был освобожден из севастопольской тюрьмы и выслан из Крыма. Немцы действительно вооружили немецких колонистов, но колонисты, как показала дальнейшая история борьбы, были может быть единственной частью населения юга России, активно сопротивлявшейся большевикам. Ими были организованы партизанские отряды, оказывавшие существенную помощь Добровольческой армии. Что касается массового ввоза оружия в Крым, то этот факт едва ли имел место, ибо Крым был отделен от Советской России пространством всей Украины, где власть только что перешла к Петлюре, который продолжал войну с большевиками.

Получив от генерала де Боде копию этого рапорта, обнаруживавшего полное незнание Корвин-Круковским местных условий, С. С. Крым пошел к нему с разъяснениями, но в доказательство попустительства власти по отношению к большевикам ему был предъявлен список шестидесяти большевиков, разгуливающих на свободе. Первым в этом списке фигурировал известный в Крыму как лидер реакционеров в старом цензовом губернском земском собрании бывший земский начальник Сахновский. Его причастность к большевизму заключалась в том, что в его имении стоял отряд красноармейцев, которому он вынужден был давать продовольствие и фураж. Остальные «опасные большевики» были в том же роде. В списке стояли имена тридцати членов татарского Курултая, их можно было обвинить в сепаратизме, но отнюдь не в симпатиях к большевикам, которым они в свое время пытались оказать вооруженное сопротивление. Остальные же — самые разные люди, известные и неизвестные, — жертвы случайных доносов…

Когда через некоторое время чрезвычайная комиссия, образованная для борьбы с внутренними большевиками, рассмотрела этот список, она категорически установила, что в нем не было ни одного лица, хоть сколько-нибудь скомпрометированного своей связью с большевиками.

Между тем, если бы пожелание рапорта было осуществлено и было бы введено в Крыму военное положение, то все эти шестьдесят ни в чем неповинных людей оказались бы на виселице.

Копию своего рапорта Корвин-Круковский отправил генералу Деникину.

Можно себе представить, какое должно было произвести впечатление на Деникина и его окружение изображение картины крымской анархии в рапорте одного из ответственных представителей армии. Вопрос о введении военного положения в Крыму был поставлен на очередь и стал с этого времени поводом для бесконечных споров и пререканий между генералом Деникиным и крымским правительством. По этому вопросу было исписано много бумаги, он выдвигался при личном свидании с Деникиным министров, ездивших в Екатеринодар для его уяснения, и был предметом постоянных переговоров по прямому проводу. Этот прямой провод, у которого в Екатеринодаре, в качестве смягчающего удары буфера, неизменно стоял Н. И. Астров, играл большую роль в жизни крымского правительства. Я часто бывал в министерской «коммуне», т. е. в бывшем губернаторском доме, где наши министры заседали и жили, и видел, как постоянно кто-нибудь из них направлялся говорить с Астровым по прямому проводу для улаживания ежедневно возникавших крупных и мелких конфликтов. При этом каждый разговор кончался указанием из Екатеринодара на намерение командования добиться введения в Крыму военного положения.

А конфликты возникали на каждом шагу и по всякому поводу.

Как это ни странно может с первого взгляда показаться, но вопрос о введении военного положения в Крыму, вызвавший столько пререканий между крымским правительством и командованием Добровольческой армии, имел совершенно академический характер. Ибо для всякого здраво рассуждающего человека было очевидно, что имея на миллионное население Крыма армию в 300–400 человек, можно объявить военное положение, но осуществить его нельзя. Этот аргумент выставлялся крымскими министрами и приезжавшему в Крым генералу Лукомскому, и самому генералу Деникину. Но о нем забывали и спор начинался сызнова.

Добровольческая армия еще не была в состоянии завести в Крыму свое управление. Поневоле приходилось считаться с существованием крымского правительства. И его «терпели»… Правительство тоже «терпело»… Действительно, ему нужно было обладать большим запасом терпения.

С. С. Крыму изо дня в день приходилось вести переговоры с начальником штаба Добровольческой армии, генералом Пархомовым, по поводу жалоб населения на бесчинства офицерства из контрразведок. Генерал Пархомов, к которому и мне неоднократно приходилось обращаться по подобным делам, был всегда любезен и предупредителен, обещал непременно расследовать дело и наказать виновных, но «виновные» продолжали безнаказанно безобразничать.

Корректный «нейтралитет» Пархомова, не удовлетворяя одну сторону, вызвал с другой — со стороны контрразведок — резкие нарекания. Из этих учреждений, являвшихся притонами не только для уголовных преступников, но и для большевистских агентов, был пущен слух о предательстве Пархомова. Такие «достоверные» сведения о начальнике штаба были очень распространены среди боевого офицерства и едва ли способствовали поднятию духа армии…

По части эксцессов особенно отличалась группа ялтинских контрразведчиков. Вначале они производили беззаконные обыски и аресты, а затем началась серия убийств с грабежами. На профессиональном жаргоне убийства назывались «выведением в расход».

Офицеры контрразведки арестовывали отдельных лиц, преимущественно евреев, простреленные тела которых находили потом где-нибудь в оврагах, в окрестностях Ялты.

Министр юстиции Набоков наряжал следствия, материалы их передавались военным властям, но убийцы оставались на свободе и продолжали убивать и насильничать.

Один из участников этих кровавых дел, офицер Вонсяцкий, попав в эмиграцию и, вероятно, нуждаясь в деньгах, продал свои воспоминания о них редакции «Последних Новостей», где они и были напечатаны за его подписью. Я читал их тогда с глубоким отвращением и возмущался тем, что газета их печатает. Теперь, вероятно, сам Вонсяцкий не очень доволен своей откровенностью, ибо, женившись на американской миллионерше, стал видной фигурой в эмиграции. Еще недавно я видел его портрет, напечатанный в одном из журналов дальневосточной эмиграции, где этот «уважаемый деятель» считается одним из главарей русских «националистов» германофильской ориентации.

Самым громким из возникших в Ялте «дел» было дело об убийстве известного московского фабриканта Гужона.

Мне до сих пор непонятно, чем этот политически умеренный и, кажется, скромный и порядочный человек возбудил ненависть своих убийц. Он был убит на своей даче, на глазах семьи, сидевшей с ним за чайным столом, внезапно появившимися людьми в масках. Следствием руководил известный судебный деятель Н. Н. Таганцев. Несмотря на целый ряд чинившихся ему препятствий, ему удалось наконец установить личности виновников убийства — офицеров Добровольческой армии. Однако дело это сознательно затягивалось, ибо Гужон был французским гражданином и обнаружение факта убийства его офицерами могло неблагоприятно повлиять на отношения французского правительства и Добровольческой армии.

Происходили эксцессы и в других городах Крыма. В Симферополе контрразведчики облюбовали один кафе-шантан на Дворянской улице, и каждую ночь там происходили пьяные скандалы, один из которых кончился убийством музыканта Грединара. Министр внутренних дел распорядился после происшедшего закрыть этот кабак. Но когда полиция явилась для приведения распоряжения в исполнение, то офицеры оказали ей вооруженное сопротивление…

Все эти так называемые «эксцессы», конечно, не одобрялись и не поощрялись свыше, но находили в Екатеринодаре своих истолкователей, которые объясняли их как вынужденную самозащиту офицеров против свободно разгуливающих, благодаря слабости правительства, большевиков и являлись лишним аргументом в пользу введения военного положения. При «дворе» Деникина говорили: «Если в Крыму будет введено военное положение, то офицерские самосуды прекратятся, ибо офицеры увидят, что власть охраняет тыл от большевиков».

Крымское правительство и мы, свидетели этой кровавой анархии, делали обратный вывод: мы полагали, что с введением военного положения вся борьба с большевиками сосредоточится в руках контрразведки, которая ведь и является источником «эксцессов», а потому «эксцессы», теперь все же единичные, станут общим явлением.

Кто был прав в этом споре — видно из того, что в период крымского правительства передвижение по крымским дорогам было совершенно безопасно, а из большевистских выступлений можно отметить только два: неудавшуюся попытку всеобщей забастовки в Севастополе и тоже слабую и неудачную попытку произвести вооруженное восстание в Евпатории. А на следующий год, когда Крым находился в непосредственном управлении правительства генерала Деникина, с одной стороны, участились «эксцессы» контрразведок, а с другой — окрепли и большевистские силы: в Керчи, на самом почти фронте, вспыхнуло с трудом подавленное восстание, большевистская агитация усилилась во всех городах, а на всех дорогах происходили грабежи «зеленых».

Другим поводом к конфликту между Крымом и Екатеринодаром был вопрос о северных уездах Таврии.

Еще во время немецкой оккупации в Крым приезжал представитель Добровольческой армии полковник Дорофеев. В Крыму он находился в тайных сношениях с кадетами, а в северных уездах Таврии — с местными земцами, среди которых преобладали эсеры. Я помню, как один из мелитопольских эсеровских лидеров, член Учредительного собрания Алясов, приезжал тайно в Симферополь для переговоров с полковником Дорофеевым. Так же как и у нас, вопрос тогда шел о занятии войсками Добровольческой армии Бердянского, Мелитопольского и Днепровского уездов, насильно украинизировавшихся киевскими правительствами.

Однако, добровольцы заняли северную Таврию несколько позже, чем Крым.

В этот промежуток времени, после ухода немцев и падения гетмана Скоропадского, но до прихода добровольцев, города северной Таврии управлялись городскими Думами, а в уездах единственной властью оказались земские управы. Земская власть, не имея в своем распоряжении воинской силы, не могла справиться с начавшимся в деревнях анархическим движением. В Бердянском уезде оперировал батька Махно, а в северной части Мелитопольского уезда власть захватил местный учитель Опанасенко, называвший себя анархистом. Его отряды громили помещичьи усадьбы, грабили богатых крестьян и убивали всех местных жителей, принимавших участие в репрессиях гетманского правительства. Власть, или, точнее говоря, анархия Опанасенко распространялась в Мелитопольском уезде, и его вооруженные отряды появились возле Мелитополя. Дабы помешать вторжению его грабительских отрядов в Мелитополь, представителям земства и города пришлось вступить с ним в переговоры.

Как раз в этот момент добровольческий гвардейский корпус, оттеснив Махно из Бердянского уезда, занял Мелитополь. Жители, измученные режимом гетмана Скоропадского и напуганные наступившей анархией, искренне радовались появлению «настоящей» русской власти. В земских кругах, которые давно уже вели тайные переговоры с представителями добровольческого командования, с особой радостью относились к приходу добровольцев.

В Симферополе мы тоже радовались занятию северной Таврии добровольческими войсками. Мы жили чаяниями о «единой России», и в нашей местной борьбе символом этого единства было воссоединение разделенной между двумя «государствами» Таврической губернии. Поэтому, как только до нас дошла весть о вступлении в северную Таврию Добровольческой армии, губернская управа возбудила вопрос перед крымским правительством о присоединении ее к Крыму. Правительство ответило, что оно сможет войти по этому поводу в переговоры с Деникиным лишь в том случае, если инициатива будет исходить от органов местного самоуправления северной Таврии.

Я сейчас же телеграммой созвал совещание земских и городских гласных северных уездов в Мелитополе и сам отправился туда.

Среди собравшихся гласных, состоявших преимущественно из крестьян и сельских учителей, в числе которых были как великоросы, так и украинцы, мысль о восстановлении Таврической губернии под временной властью крымского правительства была встречена с единодушным сочувствием, и соответствующая резолюция была принята единогласно. Диссонансом звучали только речи двух-трех меньшевиков-интернационалистов, стремившихся провести в резолюции протест против гражданской войны. Но и они в конце концов присоединились к общему решению.

В последний вечер наших совещаний мы обратили внимание на отсутствие одного из наиболее активных его членов, уездного гласного и бывшего члена Учредительного собрания Алясова, а к концу заседания пришла его жена и сообщила, что он арестован добровольческой контрразведкой.

На следующее утро я пошел по этому поводу объясняться с командиром корпуса, но он мне сказал, что не в курсе дела и только обещал лично в нем разобраться. Впрочем, тон, которым разговаривал со мной корпусной командир, был холоден и официален, не предвещая ничего хорошего.

А через несколько дней, уже в Симферополе, я узнал, что арест Алясова был лишь началом целой серии арестов общественных деятелей в Мелитополе. Из числа арестованных секретарь управы Миркович, «плехановец», один из наиболее решительных противников большевиков, недавно едва спасшийся от грозившего ему расстрела, был убит на улице контрразведчиками «при попытке к бегству», а Алясов, человек, который, рискуя собой, вел во время немецкого владычества тайные переговоры с командованием Добровольческой армии, исчез…

Долго несчастная жена Алясова добивалась от контрразведки сведений об исчезнувшем муже. Ей вначале отвечали, что его отправили в Екатеринодар, а затем, когда по наведенным справкам оказалось, что его там нет, сообщили, что он был выведен за пределы территории, занятой добровольцами, и там отпущен на свободу. Ну, словом, стало ясно, что «выведен в расход»…

Что касается остальных арестованных, то после длительных переговоров с генералом Пархомовым мне удалось настоять на том, чтобы их выслали в Симферополь. Это гарантировало их как от «попытки к бегству», так и от «освобождения за фронтом».

От генерала Пархомова я узнал, что против арестованных мелитопольцев было выдвинуто тяжкое обвинение в тайных сношениях с большевиками, основанное на материале телефонограмм, которыми, действительно, не тайно, а совершенно явно обменивались земская и городская управы с повстанцем Опанасенко, когда его отряды угрожали Мелитополю.

Таким образом, как раз активные люди, предпринимавшие, с одной стороны, шаги, чтобы добиться скорейшего прихода добровольцев, а с другой — чтобы спасти город от анархии, оказались преступниками. А оговорили их те, которые укрывались за их спинами в минуту опасности, а когда опасность прошла, стремились подладиться к новой власти. Эти люди, недавно еще украинские патриоты, теперь клялись в верности «единой России» и обвиняли в измене всех ненавистных им еще по мартовской революции кадетов и социалистов… Впоследствии, конечно, они же стали верноподданными коммунистической власти. Так было и в Мелитополе, так происходило и в других местах…

Генерал Деникин дал свое согласие на присоединение к Крыму северной Таврии, но под условием введения там военного положения. Крымское правительство не возражало, так как там приходилось бороться с вооруженными повстанцами, что было, конечно, невозможно без предоставления особых полномочий начальнику военных сил. Кроме того, Красная армия быстро приближалась к границам Таврической губернии. Однако, правительство сочло нужным назначить в северную Таврию гражданского генерал-губернатора, стремясь через него влиять на ограничение произвола военных властей с их упрощенными методами управления.

Распоряжение о назначении генерал-губернатора было воспринято военными, и не без основания, как акт недоверия. Деникин потребовал отмены этого распоряжения. И опять возник длительный конфликт между Екатеринодаром и Симферополем, опять полетели из Екатеринодара грозные телеграммы, резкие бумаги и опять крымские министры бегали ежедневно объясняться по прямому проводу.

Дело осложнилось тем, что Добровольческая армия, завладев деньгами, находившимися в бердянском и мелитопольском казначействах, решительно отказалась передать их крымскому правительству, вынуждая его этим расходовать на управление северными уездами Таврии средства, собираемые на Крымском полуострове. На это правительство, конечно, согласиться не могло. В результате объединение Таврической губернии оказалось чисто бумажным.

Серьезные трения между крымским правительством и Деникиным происходили также по вопросу о созыве крымского Сейма.

Принимая власть от собрания крымских земцев, правительство дало обязательство созвать местный парламент (Сейм), если до марта месяца не произойдет объединения России. Большинство членов правительства относилось отрицательно к мысли о созыве Сейма, но они не считали себя вправе нарушить свое обязательство: время шло, Россия не объединялась, и правительству, вопреки собственному желанию, пришлось выработать закон о Сейме и с запозданием на два месяца против обещанного срока назначить выборы.

Закон о Сейме был проведен через собрание земских и городских представителей, причем большие прения вызвала система выборов. Левое большинство собрания жило тогда под гипнозом формального демократизма, а потому вносило в избирательный закон «демократизующие» его поправки, сводившиеся главным образом к установлению идеальной арифметической справедливости. И действительно, была принята еще нигде невиданная, самая скрупулезная пропорциональная система выборов со сложнейшим подсчетом остатков неиспользованных голосов. Сейчас я уже не помню, в чем заключались ее особенности, но вспоминается мне, как мы с Набоковым прямо выбились из сил над редакцией внесенных собранием поправок, стараясь изложить в ясной форме крайне запутанную систему подсчета.

Когда известие о скором созыве Сейма дошло до Екатеринодара, оно вызвало там большое негодование и было воспринято как «сепаратизм», являвшийся чем-то вроде бреда преследования правительства генерала Деникина. Кубанская Рада, донской Круг, а теперь еще крымский Сейм. Не ясно ли, что и крымское правительство стремится отделить Крым от России!

Никакие уверения С. С. Крыма и других министров в их полной лояльности по отношению к «единой России» не помогали. А тут еще министр внешних сношений Винавер самостоятельно обратился к командующему союзническим флотом с просьбой о высадке в Крыму десанта для защиты полуострова от вторжения уже приближавшихся к Перекопу большевистских войск…

В своей упорной повседневной борьбе с командованием Добровольческой армии за сохранение в Крыму сколько-нибудь сносного правового строя, в борьбе, происходившей прикрыто, так как обстоятельства требовали хотя бы внешнего выявления единства противобольшевистского фронта, крымское правительство не находило необходимой поддержки ни в совершенно пассивных массах населения, ни в органах крымской общественности. Татары, как я упоминал выше, относились к правительству с явной враждебностью, особенно обострившейся, когда оно, содействуя Добровольческой армии, издало приказ о мобилизации. Мобилизация эта вообще не удалась. Из русского населения явились немногие, а из татар — почти никто.

Оказалось, что Курултай выпустил тайно призыв к населению не давать солдат в армию. Тогда по ордеру министра юстиции Набокова в здании Курултая был произведен обыск, в результате которого был дан приказ об аресте одного из лидеров татарских националистов — Чипчакчи. Дело мобилизации, впрочем, от этого не улучшилось, но отношение татар к власти стало еще враждебнее.

Но и русская социалистическая общественность, родившая из своих недр крымское правительство, скоро заняла в отношении его позицию «постольку-поскольку».

В редактировавшейся лидером местных с.-д. В. А. Могилевским севастопольской газете «Прибой» писались резкие статьи против гражданской войны вообще, а в частности против Добровольческой армии и поддерживавшего ее «буржуазного» крымского правительства, которому всякое лыко ставилось в строку. Социалисты, составляющие большинство в севастопольской и симферопольской Думах, проводили в них свои политические резолюции, совершенно не считаясь с тем, что Красная армия приближалась к Крыму.

Все это ослабляло положение правительства в его борьбе с военными властями за сохранение гражданских свобод и содействовало успехам большевистской пропаганды.

Для борьбы с ней правительству пришлось создать особый полномочный комитет в составе министров внутренних дел и юстиции и представителя командования Добровольческой армии, которому было предоставлено право производить аресты в административном порядке.

Этот акт был воспринят социалистическими кругами как нарушение данных правительством обязательств, и отношения их с правительством стали портиться все больше и больше.

Ежемесячно, согласно нашей «конституции», правительство созывало съезды представителей земств и городов Крыма, на которых давало отчет в своей административной и законодательной деятельности. Съезды эти, согласно той же конституции, не могли высказывать ни одобрения, ни неодобрения правительству, и мне, председательствовавшему на них, приходилось снимать с голосования все резолюции, имевшие характер осуждения его действий. Однако по прениям, иногда весьма горячим, было видно, что правительство с каждым месяцем теряет поддержку избравшего его органа. Правда, заседания съездов, хотя и гласные, проходили при почти полном отсутствии публики (политика к этому времени набила оскомину населению), но все-таки отчеты о них печатались в газетах и производили известное действие.

Обычно до начала официального заседания устраивались в моем кабинете частные совещания, на которых министры откровенно говорили о положении дел и о своих взаимоотношениях с командованием армии. Министры указывали членам совещаний на сложность обстановки и просили публично не касаться целого ряда деликатных вопросов. Представители партии с.-р., имевшие своего члена в составе правительства, до известной степени входили в его положение, и выступления их лидера, присяжного поверенного Жирова, имели характер «оппозиции его величества». Что касается лидеров с.-д., то они не внимали никаким резонам, их выступления были крайне резки и ставили правительство иногда в очень трудное положение. Помню, как после одного резкого выступления В. А. Могилевского, в котором он обвинял Добровольческую армию в контрреволюционности и в целом ряде насилий, В. Д. Набоков раздраженно крикнул ему: «Что же вы хотите! Хотите убрать войска с фронта?» Могилевский ответил ему необдуманной фразой в таком роде: «Хотя бы и так. Мы хотим прекращения гражданской войны».

Эта фраза чуть не сделалась для Могилевского роковой. Несмотря на то, что потом, при большевиках, он и с ними вел борьбу в Севастополе, все же, по возвращении в Крым Добровольческой армии группа офицеров решила отомстить этому «большевику» за произнесенную им фразу.

Как влиятельного среди рабочих городского голову Севастополя, его не решились арестовать, а попытались «вывести в расход»: несколько офицеров, под видом бандитов, устроили на него нападение на шоссе, по пути из Ялты в Симферополь. Однако выстрелами, направленными на него из засады, был убит не он, а случайный его сосед по автомобилю, балаклавский городской голова Грюнберг, тихий и скромный человек, не принимавший участия в политической борьбе…

Положение крымского правительства, каждый шаг которого вызывал на него нарекания то справа, то слева, вынужденного считаться и с бесчинствующими военными, и с социалистической оппозицией, было поистине трагично. Однако для мирных обывателей Крыма период его управления, так же как и период управления правительства Сулькевича, был сравнительно счастливым временем.

Не было, если не считать отдельных фактов насилий со стороны контрразведок и тылового офицерства, крупных нарушений порядка, не было впоследствии развившихся грабежей. В области экономической тоже было сравнительно благополучно. Правительство не только справлялось со своим бюджетом, но имело возможность отпускать значительные средства в распоряжение Добровольческой армии на оборону Крыма, а также производить расходы по поддержанию Севастопольской крепости, ремонту военных судов и т. д.

Конечно, для этого приходилось усиливать налоговый пресс, изобретать новые налоги и повышать ставки старых. Однако, население платило, и платило исправно. Стесненность в денежных знаках побудила крымское правительство выпустить свои бумажные деньги, курс которых все время держался на уровне донских кредитных билетов и был значительно выше «украинок». Хлеб был сравнительно дешев и в других продуктах первой необходимости недостатка не чувствовалось.

Но крымское правительство не удержалось у власти, и Крым попал в руки большевиков…

В военных кругах вину за падение Крыма, конечно, возложили на местную власть, якобы «мирволившую большевикам». Крымских министров, в особенности еврея Винавера и караима Соломона Крыма, стали шельмовать на всех перекрестках. Однако после того, как Крым пережил еще две — деникинскую и врангелевскую — катастрофы, уже не может быть сомнения, что и в первой катастрофе крымское правительство было ни при чем. Не имея своих войск, оно не могло ее предотвратить, не могло и управлять так, как считало нужным. Но все-таки дало временный отдых измученному смутами населению.

Прежде чем перейти к изложению истории падения крымского правительства, я хочу сказать несколько слов об одном событии, хронологически предшествовавшем многим из изложенных здесь фактов. Я имею в виду происходивший в Симферополе съезд земств и городов юга России.

Как я упоминал выше, в начале ноября 1918 года, еще до возникновения в Крыму правительства С. Крыма, я был вызван в Киев для участия в совещании по устройству земско-городского съезда юга России. Потребность в созыве такого съезда несомненно существовала. На территории юга России в это время было несколько независимых друг от друга правительств, из которых каждое вело свою политику по отношению к местным самоуправлениям: крымское правительство генерала Сулькевича и украинское гетмана Скоропадского приступили к упразднению демократических самоуправлений, на Дону и на Кубани земские самоуправления еще не организовались, а городские действовали свободно, хотя и не были в большом почете у донского атамана генерала Краснова. Все это побуждало деятелей самоуправлений к объединению для отстаивания своих прав на существование.

Земские и городские финансы приходили все в большее и большее расстройство, и благодаря этому разрушалось их хозяйство. Правительственные субсидии давались туго и были весьма недостаточны: являлась мысль о заключении внешнего займа под гарантией всех земств и городов юга России.

Наконец, в политической области перед съездом ставились тоже весьма ответственные задачи: на Украине, занятой в это время австро-германскими войсками, шли гонения на русский язык и русскую культуру. Кубанский федерализм, как нам (может быть не вполне правильно) представлялось, мало чем отличался от стремления к полной «самостийности». И вот земско-городской съезд, в состав которого входили избранные всеобщим голосованием представители «народов юга России», должен был громогласно засвидетельствовать, что народы эти стремятся вновь объединиться в составе единой России. В связи с этим возникал вопрос (я лично мало придавал ему значения) о создании на юге России некой центральной власти, которая возглавила бы собой объединение всех местных государственных образований.

Я знал, что съезд в огромном своем большинстве будет состоять из представителей социалистических течений, с которыми я значительно расходился в оценке происходивших событий, и знал заранее, что по целому ряду вопросов останусь в меньшинстве. Однако я придавал огромное значение основной патриотической его задаче — провозглашению от лица демократии, часть которой была проникнута тенденциями сепаратизма, принципа единства и нераздельности России. Это во-первых. А во-вторых, я надеялся, 410 публичное провозглашение этого принципа послужит мостом для примирения так называемой «революционной демократии» с Добровольческой армией, ведшей борьбу с большевиками во имя той же идеи.

Тогда мне еще не была известна многоликость того, что именовалось Добровольческой армией. Эта армия проливала свою кровь за объединение моей родины, и я с печалью наблюдал, что большинство враждебных большевикам социалистов в то же время отрицательно относится и к добровольческому движению, которое, как мне казалось, только и могло спасти Россию от распада и разложения. Ради этих основных задач будущего съезда я готов был идти на целый ряд компромиссов с его большинством.

Поэтому, несмотря на резкие возражения моих товарищей по партии, я принял участие в созванном в Киеве организационном заседании бюро съезда. Собрание, происходившее тайно от украинских властей, избрало временный комитет и поручило ему в ближайшее время созвать съезд. Хотя на одном из следующих заседаний этого комитета, происходившем без меня, все наличные члены его были арестованы украинской полицией, съезд все-таки удалось созвать в Симферополе в конце ноября, когда мы там только что свергли правительство генерала Сулькевича.

Съехалось более 70-ти членов съезда. Представлены были земства и города девяти губерний и областей юга России. По своей партийной принадлежности члены съезда распределялись так: с.-р. — 29, с.-д. меньшевиков — 21, прочих социалистических партий и групп — 14, к.-д. — 6 и беспартийных — 5. Таким образом, социалисты были в подавляющем большинстве.

По персональному составу съезд оказался довольно серым. Из более ярких людей присутствовали: бывший городской голова В. В. Руднев, председатель харьковской городской Думы Я. Л. Рубинштейн, одесский городской голова М. В. Брайкович, член симферопольской городской управы А. Г. Галлоп и член ЦК партии с.-р. И. И. Фондаминский.

Члены съезда, большинство которых приехало с Украины, где они жили под гнетом гетманского режима, были поражены крымской свободой. Эту радость обрести в маленьком Крыму те элементы свободы и права, которых так недоставало на всем огромном пространстве России, выразил от лица съезда В. В. Руднев, отвечавший на наши приветствия. «Невольное изумление, — говорил он, — охватывает нас, когда мы видим, что здесь, в Крыму, посреди пылающего вокруг пожара гражданской войны, словно на каком-то счастливом острове (вернее — полуострове) Утопии, создан свободный строй силами демократии, гарантирующий права всех граждан…»

«Мы приветствуем, что крымская краевая власть, отвергнув пути насильственной диктатуры, выросла из органов народовластия, что, отстаивая полную самостоятельность и самодеятельность местной жизни, она объявляет крымский полуостров частью будущей единой России».

Руднев не подозревал тогда, сколько трагической меткости заключалось в его характеристике нашего крымского политического строя. Среди диких страстей, вызванных гражданской войной, это была действительно «утопия», которая быстро разрушалась от соприкосновения с действительностью… Но такой же утопией был и весь наш земско-городской съезд с его пожеланиями, решениями и резолюциями.

Слушая довольно сумбурные прения, происходившие на съезде, я невольно вспоминал земские съезды 1905 года. К их постановлениям прислушивалась вся политически сознательная Россия, они имели поддержку всей русской интеллигенции и были одним из крупных факторов первой революции.

Гласные земств и городов юга России собрались в 1918 году в совершенно другой обстановке. Съезд происходил тогда, когда активные силы в борьбе уже распределились. Боровшиеся силы имели своих вождей, к которым приливала стихия, стихия революции с одной стороны и стихия контрреволюции — с другой. И обе стихии владели своими вождями… Вожди революции, большевики, сумели, однако, удержаться на поверхности и покорить свою стихию, вожди контрреволюции в своей стихии захлебнулись…

Какое же значение в таких условиях мог иметь запоздалый съезд провинциальных общественных деятелей весьма случайного состава, опиравшийся не на какую-либо физическую силу, а лишь на лозунги февральской революции! Ведь избравшее нас в революционном чаду население просто забыло среди крови и огня о нашем существовании. Мы же делали вид, что говорим от его имени!

Хотя меня избрали председателем съезда, но, отвлеченный текущими земскими делами, я почти не принимал участия в его комиссиях, в которых с величайшей тщательностью, со взвешиванием каждого выражения, каждого слова, заготовлялись проекты резолюций, но все же старался не пропускать ответственных заседаний бюро съезда.

При подавляющем преобладании социалистов роль кадетов состояла не столько в выработке резолюций, сколько в стремлении исключить из них все, что с нашей точки зрения считалось абсолютно неприемлемым. Эти «цензорские» обязанности в бюро лежали на мне и на М. В. Брайковиче. Особенных трудностей мы не испытывали, ибо лидеры социалистов, с которыми нам приходилось иметь дело, были проникнуты искренним желанием достигнуть соглашения. Гораздо труднее было им протаскивать компромиссные решения нашего бюро через свои фракционные собрания.

С одной стороны, мы готовы были примириться с набившей нам оскомину, но ставшей привычной в левых кругах революционной фразеологией, с тем только, чтобы она не затемнила основных, важных для нас мыслей об единстве России, как цели, и о необходимости вооруженной борьбы с большевиками — как средстве.

Наиболее спорными вопросами было отношение съезда к разогнанному большевиками Учредительному собранию, к начавшемуся в это время петлюровскому восстанию и к Добровольческой армии. Эсеры хотели во что бы то ни стало, чтобы съезд признал авторитет старого Учредительного собрания до избрания нового. Мы этому противились и нашли поддержку в меньшевиках. В результате, резолюция констатировала, что по вопросу об Учредительном собрании на съезде не было достигнуто соглашения. За это эсеры провели приветствие уфимской Директории и выдвинули ее на первое место среди других местных государственных образований. Трудно было исключить из резолюций сочувственное отношение к петлюровскому восстанию. Большинство членов съезда, прибывших с Украины, с ненавистью относилось к гетманскому режиму и симпатизировало восставшим. Между тем, мы, кадеты, и некоторые социалистические лидеры съезда видели в успехах петлюровского восстания, с одной стороны, победу украинского национализма и сепаратизма, а с другой — опасались, что поднятой смутой воспользуются большевики. Наша попытка отнестись в резолюции с резким отрицанием к украинской революции все же не удалась, и в ней было лишь отмечено, что гражданская война на Украине «представляет огромную опасность для всего юга России и может окончиться торжеством большевизма или усилением реакции».

Что касается Добровольческой армии, то в резолюции удалось соблюсти по отношению к ней дружелюбный тон, несмотря на то, что как раз во время съезда пришла из Юзовки телеграмма о расправах казаков с рабочими, вызвавшая среди его членов бурю негодования.

В общем, резолюция по общеполитическим вопросам вышла длинная и тягучая, характерная для «революционной демократии», с одной стороны, мистически веровавшей в слова и формулы, а с другой — боявшейся их неправильного истолкования. Эта «логомания», соединенная с «логофобией», содействовала длине и расплывчатости резолюций и лишала их действенной силы и огня.

Съезд определенно высказался против военной диктатуры и рекомендовал явно утопический для данного момента способ создания южнорусской Директории путем сговора на «государственном совещании представителей политических и общественных течений». Однако он был совершенно неправильно обвинен более правыми кругами во враждебном отношении к Деникину и руководимому им добровольческому движению.

Резолюция съезда сейчас лежит передо мной, и вот что я читаю в ней о Добровольческой армии: «Земско-городской съезд считает своим долгом засвидетельствовать заслуги Добровольческой армии в деле борьбы за воссоздание государственного единства и независимости России — лозунги, дорогие и земско-городской демократии. В мрачную эпоху конечного распада России, когда в стране торжествовала большевистская оккупация, Добровольческая армия с беззаветным мужеством, принося бесчисленные жертвы, боролась против тирании за возрождение России, отказываясь идти на соглашения или признавать господство императорской Германии».

Такая совершенно ясная и недвусмысленная оценка заслуг Добровольческой армии со стороны левого демократического съезда казалась мне тогда фактором большого значения и смысла, ибо давала надежду на смычку разобщенного внутренней борьбой антибольшевистского фронта. И ради этого я охотно подписывался в угоду эсерам и под приветствием далекой уфимской Директории, и под другими пышными и малообязывающими фразами.

Резолюция съезда не только высказала сочувствие борьбе Добровольческой армии, она была проникнута глубоким чувством патриотизма, преобладавшим над всеми «демократическими условностями». В этом отношении она свидетельствовала о происшедшем большом сдвиге в настроениях «революционной демократии» после октябрьского переворота. Этого не хотели видеть и не видели в екатеринодарском окружении Деникина, где одни с презрением, а другие с негодованием относились к симферопольскому съезду. Помню, как мне досталось за участие в принятии симферопольских резолюций от лидерствовавшего на екатеринодарском кадетском съезде П. И. Новгородцева.

В Екатеринодаре в это время были загипнотизированы идеей военной диктатуры, и все, высказывавшиеся против нее, считались врагами добровольческого движения. Думаю теперь, как и тогда думал, что сторонники диктатуры были по существу правы.

Вооруженная борьба с большевиками была по плечу только общепризнанному диктатору, но именно общепризнанному, во-первых, а во-вторых — творящему демократическую политику. Военный диктатор должен был быть прежде всего народным диктатором, а путь к настоящей сильной диктатуре мог пойти через соглашение командного состава армии с демократическими слоями населения.

Земско-городской съезд сделал робкий и нерешительный шаг в этом направлении, но шаг уже запоздалый. Его нужно было сделать прежде, тогда, когда «революционная демократия» считала генералов Каледина и Корнилова опасными контрреволюционерами и всячески дискредитировала их имена в глазах народных масс.

Во времена симферопольского съезда дух Добровольческой армии уже сложился, и мысль заставить ее служить демократической власти, правильная по существу, была совершенно утопична в сложившейся обстановке. Белое движение, вероятно, уже не могло сойти с того пути, на который влекла его стихия контрреволюции. Приходилось либо поддерживать его таким, каким оно создалось, или, идя против него, этим помогать большевикам…

Съезд закончился избранием «Совета земств и городов юга России». Таким путем образовалась четвертая по счету политическая организация периода гражданской войны, которая обосновалась в Одессе, где совместно с «Государственным объединением», «Национальным центром» и «Союзом возрождения» в длинных словопрениях обсуждала проблему южнорусской власти и другие вопросы текущей жизни, вскоре разрешенные силой штыков Красной армии.

В феврале 1919 года большевики завладели Украиной, и северная Таврия стала ареной боев между Добровольческой армией и наступавшими регулярными войсками большевиков. К этому времени в Крым пришли новые подкрепления, и Крымская дивизия была развернута в Крымско-Азовскую армию. Армия эта по своим размерам едва ли превышала размер одного полка военного времени, но все-таки это были тысячи, а не сотни. Во главе армии был поставлен молодой генерал Боровский.

Это был корниловец героического периода борьбы первых добровольцев, имевший репутацию храброго солдата. Он обладал даром слова и на собрании, устроенном в его честь союзом «За Родину», произнес либеральную речь, в которой говорил о борьбе за свободу, желании дружно работать с общественностью и т. п. Речь была в общем довольно банальная, но, произнесенная человеком в военном мундире, произвела впечатление и была покрыта аплодисментами.

Боровский сумел понравиться и крымскому правительству, отношения которого с командованием Добровольческой армии после прибытия его в Крым несколько улучшились. Вскоре, однако, обнаружилось, что надежды, связывавшиеся у нас с переменой командования, не оправдались. В сущности, все осталось по-старому, а генерал Боровский обнаружил в своей деятельности столько недостатков, что через небольшой промежуток времени был смещен с командных должностей.

В середине марта большевики заняли северную Таврию и подошли к Крымскому полуострову. Настроение в Крыму стало тревожным. Происходившее в Симферополе 18-го марта земско-городское совещание поинтересовалось узнать о положении Крыма от самого командующего армией. Генерал Боровский прибыл на заседание совещания и произвел на гласных чрезвычайно благоприятное впечатление. На все поставленные ему вопросы об угрожавшей Крыму опасности он четко и категорически заявил, что подступы к Крыму вполне удовлетворительно защищены и что всякая попытка Красной армии форсировать перекопские или сивашские укрепления безусловно будет отбита.

В это время крымское правительство, не полагаясь на слабые силы Добровольческой армии, вело переговоры с союзным командованием о высадке десанта иностранных войск. Союзники, уже вскоре после занятия Севастополя, высадили небольшие отряды английских и французских войск, наблюдавших за порядком в этом городе. Но на просьбу усилить десантные отряды французский верховный комиссар в Константинополе, адмирал Амет, ответил, что новый десант давно был бы в Крыму, если бы этому не воспротивился генерал Деникин.

Едва ли адмирал Амет позволил себе сказать неправду, и не верить ему не было оснований. Поэтому можно себе представить, какое ошеломляющее впечатление произвел ответ Амета на правительство. Чем руководствовался генерал Деникин, препятствуя высадке союзнических войск в Крыму? Возможно, конечно, что у него были соображения стратегического характера и что десант в Крыму как-то нарушал его стратегические планы. К сожалению, как будет видно из дальнейшего изложения, скорее приходится предположить, что им руководило просто раздражение против крымского правительства, нарушившего условия своих соглашений с Добровольческой армией. Непосредственное обращение к союзникам за помощью несомненно не входило в его компетенцию и являлось с его стороны вмешательством в военные дела. Но, с другой стороны, могло ли крымское правительство, ответственное за безопасность Крыма перед населением, поступить иначе, ясно отдавая себе отчет в том, что ничтожными силами Добровольческой армии Крым отстоять невозможно?

Если члены земско-городского совещания поверили голословному утверждению генерала Боровского о прочности крымских укреплений, то у более осведомленного правительства было достаточно оснований отнестись к ним с недоверием.

Чтобы противостоять значительно большим силам Красной армии, личная храбрость добровольческих полков была недостаточна. Конечно, штурмовать Крым, соединенный с материком лишь двумя мостами через Сиваш и узким Перекопским перешейком, представлялось задачей нелегкой, но для того, чтобы сделать ее невыполнимой, нужно было все-таки укрепить подступы к Крыму. Крымское правительство отпускало на укрепление Крыма Добровольческой армии крупные средства, и на вопрос о том, как идут фортификационные работы, министры всегда получали успокоительные заверения штаба. Но когда С. С. Крым однажды пожелал сам поехать на фронт, чтобы в этом убедиться, то ему ответили, что такая поездка недопустима, ибо она нарушила бы обязательство правительства не вмешиваться в военные дела.

Между тем, С. С. Крым получил с фронта достоверные сведения, что там никаких укреплений не имеется.

Наконец, перед лицом уже надвинувшейся опасности разгрома своей армии, генерал Боровский должен был сознаться, что Крым не укреплен, и потребовал ассигнования в его распоряжение крупных денежных средств на крепостные работы. Правительство ответило, что оно хочет само заняться возведением укреплений, ибо средства, которые оно до сих пор ассигновало, не шли по назначению, и поручило это дело инженеру Чаеву.

Конечно, о строптивости крымского правительства к генералу Деникину немедленно полетело донесение, и сейчас же от него пришла срочная телеграмма, которую привожу дословно: «Крымскому правительству, копия генералу Боровскому. В тяжелую минуту, когда Крыму грозило неизбежное порабощение большевиками, крымское правительство обратилось за помощью к Добровольческой армии. Помощь, в явный ущерб главному фронту, была оказана на условиях: «Русская государственность и единая русская армия». Крым был спасен. В течение нескольких месяцев армия проливала кровь, защищая Крым, и была в невыносимых условиях безудержного развития внутри края большевизма, поощряемого преступным попустительством крымского правительства. В то же время правительство это, изменив данному обещанию, повело, прикрываясь русским и добровольческим штыками, политику государственного и военного разъединения и позволило себе принять и допустить ряд военных мероприятий, которые явно направлены к ослаблению русской Добровольческой армии, а в последние дни — и вмешательство в дело обороны. Поэтому мною будет отдан приказ генералу Боровскому: 1) подавлять всякое военное вмешательство в военные распоряжения, откуда бы они ни исходили, 2) приступить к эвакуации добровольческих войск из Крыма. Перед выполнением такой тяжелой и неизбежной меры я в последний раз предлагаю крымскому правительству отказаться от того гибельного пути, на который оно вошло, объявить военное положение и предоставить вытекающую из него власть командующему Крымско-Азовской армией. Ответ ожидаю не позже 18 часов 18 марта».

В этой телеграмме прорвалось давно накопившееся раздражение Деникина на крымское правительство, основанное на целом ряде недоразумений. Но, как бы оно ни было велико, нельзя не признать угрозу раскрытия фронта совершенно недостойной этого большого русского патриота, к которому до сих пор я отношусь с величайшим уважением и симпатией.

В самом деле, если бы он действительно был прав в том, что правительство приносит вред армии и творимому ею делу, он должен был, как диктатор, просто произвести в Крыму государственный переворот. Ставить же благосостояние и жизнь населения Крыма в зависимость от хорошего или дурного поведения крымского правительства — было почти преступно.

Едва ли Деникин один, ни с кем не посоветовавшись, решил послать вышеприведенную телеграмму, которая лишь свидетельствовала о мелочности и слабости власти, именовавшейся военной диктатурой.

Крымское правительство сделало надлежащий вывод из полученной телеграммы. Оно заявило генералу Боровскому, что готово отказаться от власти и передать всю полноту ее командующему Крымско-Азовской армией, как представителю генерала Деникина. Иначе поступить оно не могло: противиться ультиматуму оно не имело права перед населением, принять же ультиматум под угрозой раскрытия фронта было ниже его достоинства.

Боровский, однако, сам не очень был склонен взять на себя всю ответственность власти и, после переговоров с С. С. Крымом, послал Деникину срочную телеграмму следующего содержания: «Доношу, что по получении вашей телеграммы председатель Совета министров посетил меня. Результаты: Совет министров готов в каждую минуту выйти в отставку для пользы дела, приняв на себя инициативу перед населением, дабы не возбуждать его против Добрармии. Последние постановления (об укреплении Крыма) следует рассматривать как результат не вполне понятого заявления начальника штаба о необходимости принятия мер к подготовке эвакуации. Заявление создало представление о полной безнадежности положения. По заявлению председателя, Совет министров всегда готов отменить свои постановления, готов отказаться от власти, стоя твердо на платформе общей государственности и преследуя только цель воссоздания великой единой России. В настоящее время, по условиям местной обстановки, введение военного положения в краю считаю невозможным, ибо все мои силы выдвинуты к линии фронта, а без этого таковая мера принесла бы вред, а не пользу, ибо произойдет покушение с негодными средствами и рассорит нас с союзниками. Выход: под моим председательством образуется комитет обороны, члены которого — председатель Совета министров, начальник штаба армии, министр внутренних дел, военный министр и главноуполномоченный от краевого правительства по снабжению армии для обороны, инженер Чаев, человек деятельный и весьма полезный для настоящего дела. Находя настоящие предположения наиболее соответствующими обстановке, убедительно прошу утвердить их и отменой своего последнего распоряжения дать удовлетворение правительству, выразившему полную готовность работать на пользу Добрармии, как единственной силы, могущей спасти родину. Жду срочного ответа. Генерал Боровский».

После этой телеграммы худой мир был восстановлен, а крымское правительство через своего уполномоченного по обороне продолжало работать по укреплению Крыма.

Между прочим, чрезвычайно характерно, что после нескольких месяцев борьбы с крымским правительством за введение военного положения командующий армией признал эту меру неосуществимой, назвав ее «покушением с негодными средствами»…

Инженер Чаев энергично вел работу, и в две недели сивашские укрепления в восточной части полуострова были готовы. Эти укрепления впоследствии оказали немало услуг армиям Деникина и Врангеля и ни разу не были взяты с боя.

Но приступить к укреплениям Перекопского перешейка Чаев уже не успел…

В конце марта по старому стилю махновская конница перешла вброд Сиваш около Перекопского перешейка и зашла в тыл передовым линиям добровольческих войск. Закипели бои у последних позиций, в которых принял участие десант греческих войск, понесший большие потери.

Последний день жизни крымского правительства ярко отпечатлелся в моей памяти.

Перед самым наступлением большевиков закончились заседания совещания земских и городских гласных, которому министры давали объяснения о своей работе, Боевым вопросом был вновь выработанный министром земледелия арендный законопроект.

В программу крымского правительства не входила широкая постановка аграрного вопроса, ибо начинать серьезную аграрную реформу в момент отступления Добровольческой армии было, конечно, невозможно. Однако было вполне разумно и целесообразно провести кое-какие радикальные меры в области арендных отношений.

Значительную часть земледельческого населения Крыма составляли безземельные арендаторы помещичьих земель. Арендные контракты заключались ими на срок, после которого владельцы могли свободно согнать их с насиженных мест, или, под угрозой не возобновить контрактов, повысить арендную плату, преимущественно натуральную. Крымское правительство выработало законопроект, которым, во-первых, запрещалась натуральная аренда. Что касается аренды денежной, то размер ее был зафиксирован, что при падающем рубле было почти равносильно передаче земли арендаторам в безвозмездное пользование. Кроме того, законопроект устанавливал за арендатором, прожившим на аренде в течение шести лет, право бессрочной наследственной аренды.

Члены земско-городского совещания в принципе вполне одобрили законопроект, однако между ними оставались разногласия.

Не помню теперь уже всех доводов, приводившихся обеими сторонами в защиту своего мнения, но эти мелкие по существу разногласия почему-то побудили эсеров выступить с заявлением, что они не могут взять на себя ответственности за арендный закон.

Непосредственно после этого собрания начались бои у Перекопа. Когда стало известно, что большевики прорвали две передовые линии добровольцев, я пошел справиться о положении в бывший губернаторский дом, где жили наши министры.

В большом кабинете, в котором жил Набоков, я неожиданно застал трех лидеров местных эсеров и члена эсеровского ЦК М. В. Вишняка, почему-то оказавшегося в это время в Симферополе. Они явились с ультиматумом и заявили, что решили отозвать своего товарища Никонова из правительства, если арендный закон не будет изменен согласно их желанию.

Я подсел к Набокову, мрачно, в бессильной позе развалившемуся на диване. «Мы ждем известий о прорыве последних позиций, а они вот чем занимаются», — тихо сказал он мне с презрительной усмешкой на красивом лице.

С. С. Крым рассеянно ходил по комнате взад и вперед, не слушая того, что говорили эсеры. Никонов уныло сидел, облокотись на стол, и тоже молчал. Один только Винавер поддерживал разговор, давал реплики, доказывал, убеждал… Он еще продолжал надеяться на помощь союзников, с которыми все время поддерживал отношения. Другие министры уже потеряли в них всякую веру…

Я вышел с С. С. Крымом в соседнюю комнату, и мы стали рассматривать разложенную на столе карту Крыма с крестиками на местах боев… Вдруг в передней послышались шаги и позвякивание шпор. Вошел адъютант начальника штаба и, обратившись к С. С. Крыму, заявил: «Начальник штаба просит передать вашему превосходительству, что наши войска отступили с последних позиций и командующий армией отдал приказ об отступлении армии из Крыма».

Офицер удалился.

Мы медленно, с понурыми головами, вернулись в комнату Набокова, где эсеры все еще с азартом доказывали необходимость понизить на один рубль арендную плату…

— Господа, — сказал Крым, — Добровольческая армия покидает Крым и послезавтра большевики будут в Симферополе.

Все поднялись со своих мест и некоторое время стояли молча… Потом стали тихо расходиться.

На душе было тяжко, но невольно вспомнилась последняя сцена из «Ревизора».