Мысли о мыслящем. О частной реализации концептуального подхода к опыту экзистенции

Оправдание зла

Все утверждения о присутствии в мироустройстве высшего разумного начала неизбежно сталкиваются с проблемой существования зла. Эта проблема беспокоила еще античных философов. Предложенное ими объяснение состоит в том, что в целом мир прекрасен и совершенен; это Космос, дивно украшенный и упорядоченный, сотворенный благим Демиургом, а потому отдельные недостатки (то, что мы называем злом) не имеют значения. Плотин, кроме того, вообще настаивал на иллюзорности испытываемых нами страданий и зла во всех его проявлениях, предлагая относиться к подобным вещам как к элементам театральной постановки: «И как будто на сцене театра, так следует смотреть на убийство, и все смерти, и захваты городов, и похищения; все это — перестановки [на сцене] и перемены облика и плачи и рыдания актеров. Ведь здесь, в отдельных проявлениях этой жизни, не внутренняя душа, но внешняя тень человека и рыдает и печалится, как на сцене, по всей земле, повсюду устрояя себе театральные подмостки. Действительно, таковы дела человека, который считает жизнью только то, что в этой низшей и внешней сфере, и не знает, что, проливая слезы и пребывая в заботах, он — что дитя играющее»[138]. «Дóлжно обратить внимание и на то, что наличие плача и слез не должно приниматься как знак действительного присутствия зла, ибо дети тоже рыдают и стонут от того, что им не причиняет [никакого] вреда»[139]. Бессмертная душа, играя ту или иную земную роль, не может претерпеть реального ущерба, и потому всякое зло этого мира — лишь иллюзия.

И все же Творец, который заботится лишь о красоте целого и не заботится о частностях (к которым относятся и человеческие судьбы), не внушает доверия. Вместе с тем создается впечатление, что Бог не то чтобы не заботится о судьбах людей, но даже хуже того — помещает в наиболее невыносимые жизненные условия тех, кто, казалось бы, должен быть особенно ему угоден. Возможно, то, что обстоятельства зачастую вынуждают таких людей сравнительно рано покинуть этот мир, на самом деле является для них благом (так студент-отличник получает зачет еще до наступления сессии). Тогда следует существенно пересмотреть наши представления о мире и о благе. В отношении мира мы должны вести себя так, как предписывает высказывание из талмудического трактата: «Этот мир подобен прихожей перед входом в будущий мир. Приведи себя в порядок в прихожей, чтобы смог ты войти в зал»[140]. Соответственно, благом должно считаться все то, что предуготовляет нас к будущему миру, включая также и то, что обычно считается злом. Именно такое умонастроение, доходящее порой до болезненной экзальтации, было характерно для многих христианских мучеников, стремившихся «пострадать за Христа» и скорее войти в его Царство[141]. Подобные же чувства выражают некоторые герои Достоевского[142].

Представление об очищающей роли страданий и претерпеваемого зла характерно в основном для христианской культуры. Но даже в родственном христианству иудаизме зло не считается столь «целесообразным». Это хорошо видно на примере Книги Иова (вошедшей и в христианское Священное писание). Бог позволяет обрушиться на праведника Иова множеству зол, и у этого нет явной, с человеческой точки зрения, причины. И сам Бог, и его решения, и постигающее нас зло — все является тайной, недоступной разуму человека. Иову остается только сказать: «Знаю, что Ты все можешь, и что намерение Твое не может быть остановлено»[143]. В данном случае зло — это уже не средство воспитания, целенаправленно употребляемое Богом для нашего же блага и потому необходимо присутствующее в мире.

Напротив, зло часто предстает как аномалия, нарушение мирового порядка. Причем зло не ограничено рамками человеческой природы. Это понятие легко может быть экстраполировано и на окружающий человека мир. Все, что разрушает существующее, законно являющееся частью этого мира, вписанной в целое, может рассматриваться как зло. Зло — это не только смерть биологического существа, но и взрыв звезды, падение метеорита, образующее кратер на поверхности планеты, распад атомного ядра и т. д.

Итак, давайте задумаемся, почему наш мир дисгармоничен, откуда в нем уродства, страдания, зло? По-видимому, это расплата за относительную независимость частей от целого. Однако такая независимость по большому счету является иллюзорной. Соответственно, все деструктивные феномены тоже представляют собой лишь иллюзии. Зло (в широком смысле этого слова) — только указатель, предупреждающий о том, что свобода частей принимает гипертрофированную форму, не отвечающую идее целостности, и что необходимо их большее единение. Но на деле никакая из частей, обладающих в своей основе субстанциальным бытием (т. е. причастных к реальному существованию), не может полностью отделиться от остальных и выпасть из мира. Все они существуют исключительно во взаимосвязи. Поэтому условное зло имеет весьма ограниченную сферу распространения, оставаясь на поверхности существования и не затрагивая его глубин. Подобно тому как в калейдоскопе из хаоса цветных осколков возникает гармония и симметрия, так и в нашей реальности противоборствующие действия сил предшествуют достижению их согласованности и установлению равновесия. Зло представляет собой эпифеномен, сопутствующий данному процессу.

Таким образом, мы вернулись к идее Плотина. Видимое зло — лишь составляющая интриги разыгрываемой пьесы, а не что-то реальное. Гибнут и рассеиваются иллюзии, конструкции мира феноменов, тогда как подлинные сущности неуязвимы для сил разрушения и не могут потерпеть от них прямого вреда. Отличие от мысли Плотина лишь в том, что, если продолжать аналогию с театром, зло далеко не всегда изначально вписано в сюжет; оно может являть собой своего рода необязательный экспромт, что еще больше подчеркивает его иллюзорность.

Кроме того само понятие зла находится в противоречии с представлением о единстве бытия. В самом деле, бытие можно определить как множество, в которое входят обладающие способностью к взаимодействию между собой элементы, взаимодействие же предполагает момент единства; следовательно, несмотря на кажущуюся разнородность элементов, все они — одинаковой природы. Последнее исключает возможность их антагонистической несовместимости, в противном случае сущность явлений была бы внутренне противоречива и все изменения в мире феноменов в конечном итоге не имели бы под собой никакой субстратной основы, что равносильно существованию теней без отбрасывающих их предметов. Поэтому зло, рассматриваемое как некая преграда, прерывающая естественный путь развития отдельных форм бытия (такое зло не ограничено сферой человеческого существования, а представляет собой явление космического масштаба), не может порождаться миром сущностей. Его место — исключительно в мире феноменов. Можно сказать, что это пустое понятие, не отражающее подлинной реальности. Тем не менее в мире явлений, объектам которого мы приписываем реальное существование, игнорируя их очевидную эфемерность, понятие зла вполне применимо. Иллюзия здесь накладывается на иллюзию, что парадоксальным образом создает ощущение некоторого правдоподобия (так, ни в одном из клубов верховой езды вам не удастся прокатиться на единороге, но во сне такой случай может представиться, причем будет восприниматься как совершенно естественный).

Строго говоря, когда мы сталкиваемся со злом, восприятие нас не обманывает: то, с чем мы соприкоснулись, действительно было бы злом, если бы подвергающийся ему объект восприятия был реальной сущностью, отдельным «кирпичиком» в здании бытия. Тогда его разрушение нанесло бы ущерб всему зданию и являло бы собой онтологическое зло. Но в нашей реальности мы имеем дело не с «кирпичиками», а с «мыльными пузырями», и когда такой пузырь лопается, то ни с воздухом, которым он наполнен, ни с мыльной водой не происходит ничего трагического и фатального.

Однако наши чувства, казалось бы, убеждают нас в обратном. Столкновение со злом чревато для нас страданиями моральными и физическими. Можно ли и о них сказать, что они нереальны? Разумеется, нет — но что действительно они означают? Владимир Соловьев, ссылаясь на Спинозу, дает такой ответ: «…все воздействия на тело со стороны других предметов непосредственно ощущаются во внутреннем сознании как аффекты воли — боль или удовольствие. Очевидно, что все так называемые внутренние чувства, или аффекты, суть лишь различные состояния хотения»[144]. Таким образом, боль, страдание — это наше не-хотение находиться в том положении, при котором эти аффекты возникают. Их мучительность связана с невозможностью немедленно это положение покинуть, что приводит ко все возрастающему усилению волевого импульса, направленного на отторжение текущей ситуации. Характерно, что если боль продолжает нарастать, то это может закончиться потерей сознания или даже смертью человека от болевого шока. То есть сознание, можно сказать, в итоге все равно находит выход из сложившейся ситуации. Но почему сознание настолько сильно не хочет, чтобы телу был причинен какой-либо ущерб; разве ему, как независимой духовной субстанции, не должно быть по большому счету все равно, что происходит с телом? Отчасти мы этого вопроса уже касались, говоря о проприоцепции, то есть о нашей способности чувствовать свое тело. Тогда мы отметили, что эта способность может принимать довольно странные формы, когда «я» чувствует «своими» резиновую руку или пространство вокруг тела. Ощущение тела, по всей видимости, формируется как результат «лучших догадок» сознания о причинах сенсорных сигналов, закрепленный в процессе привыкания. «Присвоенное» таким образом тело отождествляется с «я» (отождествляется, разумеется, самим «я»). Поэтому любая угроза телу, его здоровью и жизни, воспринимается как угроза «я».

Сознание стремится к единству и целостности, оно хочет заполнить собой весь мир, одушевить его своим присутствием (мир и так одушевлен, но человеческое сознание этого не чувствует). Тело же предоставляет ему такую возможность, пусть и в весьма ограниченных пределах. Отсюда сильная привязанность сознания к своему телу. Между тем тело находится в постоянной близости к распаду, смерти. И это некоторым образом передается «я», невзирая на его бессмертную сущность. Вблизи смерти «я» испытывает метафизический ужас перед небытием. Но откуда в нем знание небытия (которого по определению нет) и почему оно отказывается принять такое вроде бы нейтральное и устойчивое состояние, как небытие? Очевидно, потому, что небытие есть полнейшее отрицание «я», в корне противоречащее самой его природе. Это подразумевает, что «я» является непосредственным выражением абсолютного бытия, несовместимым с небытием, оно и есть само бытие, и потому оно отвергает даже гипотетическую возможность небытия. Тесная связь «я» с абсолютным бытием указывает на его сущностное родство с божеством, с Абсолютом.

Однако если это так, то почему «я» усматривает в мире присутствие хотя бы даже иллюзорного зла? Ведь, будучи частью божества, оно, казалось бы, должно находиться в полной гармонии с миром. Но как можно примирить гармоничное единство божественного целого и зло, порождаемое в результате разлада его частей? С этим вопросом связана проблема теодицеи, суть которой состоит в оправдании Бога, допускающего в мире появление зла.

Ранние попытки разрешить данную проблему привели к возникновению такого неоднозначного явления, как гностицизм. Предположение, что мир сотворен несовершенным демиургом, отпавшим от истинного божественного Начала, в каком-то смысле объясняет, как зло вошло в мир; но достигается это ценой того, что дисгармония возводится на более высокий уровень и помещается в самое сердце божественной природы. В основной идее гностицизма можно — подобно позднеантичным философам и христианским ересиологам — увидеть клевету на Бога, но все же нельзя игнорировать тот гуманистический посыл, которым эта идея проникнута. Отечественный исследователь гностицизма Е. В. Афонасин отмечает: «Гностик занимает в этом мире активную “богоборческую” позицию, с помощью Спасителя направляя свои личные и объединенные усилия против неразумного и лишенного гносиса правителя этого мира, низшего бога… Гностицизм — это философия бунта против времени, смерти, неравенства и несправедливости, поскольку от всего этого можно избавиться только разорвав цепь судьбы и победив временность…»[145].

Человек видит несовершенство этого мира и не принимает его как должное. Это означает, что он имеет определенное представление об ином, более совершенном миропорядке, которое он сравнивает с реальностью и убеждается в их взаимном несоответствии. На основе этого представления он во многом выстраивает свое поведение. Такое представление — идеал, пусть даже отчетливо не формулируемый, — выступает движущей силой отдельных человеческих поступков. Откуда берется этот идеал, где его исток? Платон и его последователи ответили бы: в горнем мире, там, где души созерцают истину и откуда нисходят в земной мир. Действительно, представление о мире, где нет смерти, нет вражды и есть в достатке все необходимые блага, больше отвечает божественному бытию, чем находящемуся в постоянном становлении Космосу. Неудовлетворенность преходящим миром явлений уже сама по себе свидетельствует о надмирности души, ее божественном происхождении.

Что же вызывает эту неудовлетворенность, принимая обличье зла? Если говорить вообще, зло — это наличие тех состояний, от которых мы стремимся отдалиться, или отсутствие тех состояний, к которым мы стремимся приблизиться. То есть зло — это сильный движущий стимул, заставляющий нас переходить от одних состояний к другим. Напрашивается возражение, что такой стимул не обязательно должен быть отрицательным, — он может быть и положительным, а именно желанием блага. Но благо представляет собой нечто настолько положительное, что от него бессмысленно отказываться и устремляться в погоню за еще большим благом. Поэтому если подобный отказ все же происходит, то это означает, что нынешнее благо, в сущности, уже не считается таковым; затянувшееся пребывание с ним будет рассматриваться как зло, мешающее обретению большего блага. Что касается этого большего блага, то оно не притягивает нас собственной силой из своего грядущего, которое еще не наступило, а ощущается как нехватка в настоящем, которая есть то же самое наличное зло, толкающее нас вперед, в будущее.

Таким образом, тот момент отрицания наличного бытия, который субъективно воспринимается как зло, на самом деле играет роль движущего фактора, благодаря которому происходит мировое развитие. Отрицание оборачивается утверждением: отрицая статичные состояния, бытие утверждается как динамический процесс, то есть как истинно сущее и актуальное. Это подобно тому, как велосипед сохраняет равновесие, находясь в движении, — если он остановится, равновесие будет потеряно. В каком-то смысле любая остановка, любое статичное состояние является злом, обыденным и повсеместным; и такое «зло» будет всегда. Разумеется, есть разница между тем, когда мы, например, переводим взгляд, потому что нам надоело смотреть в одну точку, или поворачиваемся, лежа на диване и чувствуя, что начинают затекать мышцы, и тем, когда мы отводим взгляд от раздавленного машиной голубя или отдергиваем руку от горящего пламени. Но в любом случае ситуация провоцирует наше движение. Иногда, возможно, хочется вслед за Фаустом воскликнуть: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!», — но это лишь поэтический образ; и обозначает он не стремление все прекратить и замереть, а желание снова и снова данное мгновение переживать как некий стационарный процесс. Однако даже то, что кажется бесконечно притягательным и желанным, обычно рано или поздно приедается, и мы начинаем желать уже хоть какого-нибудь развития и изменения.

Однако ведь существуют крайние формы зла (которые мы, собственно, и называем злом). Неужели они тоже нужны? Очевидно, что такие явления нельзя назвать необходимыми, хотя они, возможно, придают больший импульс развитию. Но сама природа зла с неизбежностью их порождает как случайные отклонения (так, все живое неизбежно умрет, но смерть каждого индивида в чем-то случайна, поскольку происходит именно в данный момент и при данных обстоятельствах, которые, вообще говоря, могли быть и иными). Вместе с тем по мере развития мира таких случайностей должно становиться все меньше, благодаря разумной направленности развития к большему единству и более гармоничному сочетанию всех движущих сил.

Пока мы такой гармонии не достигли, но это говорит лишь о том, что процесс развития имеет свою историю, и мы переживаем конкретный ее этап, который можно назвать начальным. Невозможно начать строить трехэтажное здание сразу с третьего этажа — прежде чем до него дойдет очередь, нужно сначала заложить фундамент, а потом возвести первые два этажа. Но может быть, Бог просто несовершенный строитель и потому вынужден соблюдать подобный порядок? Возможно, Гераклит и гностики правы, и Бог — лишь неразумное дитя, которому только предстоит обрести подлинный разум? При всей антропоморфности таких метафор, в них, пожалуй, присутствует рациональное зерно. Заключается оно в том, что самораскрытие божественной природы происходит постепенно по имманентным ей законам. Нельзя ускорить этот процесс или исключить из него отдельные этапы. Начальное несовершенство является неизбежной расплатой за саму возможность развития. Причем несовершенство это относительное: более ранние этапы лишь менее совершенны, чем последующие, но и те и другие причастны истинному, актуальному бытию. Высшее же совершенство, абсолютная полнота бытия состоит в живом, разумном и направленном движении, объединяющем в себе все эти этапы. Именно движение создает гармонию, баланс мирового целого (напомню пример с велосипедом). Равновесие достигается через неустойчивость, утверждение — через отрицание. Такова диалектика бытия. Однако пребывая в неустойчивости и отрицании, невозможно увидеть гармоничную общую картину. Чтобы понять, почувствовать целое, мы должны выйти за узкие рамки, ограничивающие наше бытие, и соединиться с этим целым.

Подводя итог, скажу, повторив слова Лейбница, что наш мир — лучший из возможных миров (хотя бы потому, что единственный реальный). Лейбниц приводил этот тезис как главный аргумент в своей теодицее. Действительно, совершенство целого оправдывает, искупает неизбежные несовершенства частностей. К тому же, как уже говорилось, эти несовершенства по большей части являются призрачными и преходящими.

Однако из призрачности зла не следует, что оно не имеет собственного статуса в бытии, как это нередко пытаются показать. Утверждение, что зло есть лишенность блага, можно найти в сочинениях многих христианских авторов, позаимствовавших эту идею у неоплатоников. Например, Фома Аквинский писал: «…зло есть нехватка блага, которое по природе предназначено [той или иной вещи] и которым она должна обладать. Но то, что нечто отклоняется от своей естественной и должной предрасположенности, может происходить только в силу некоей причины… Но быть причиной подобает исключительно благу: поскольку ничто не может быть причиной, если оно не является сущим, а всякое сущее как таковое благо»[146]. То есть зло существует и действует лишь через благо, без него оно ничто. У него нет собственной силы, оно заимствует ее у блага. Но то же самое можно сказать о любых феноменах, в том числе тех, которые считаются воплощениями добра. Безусловно, в основе всех явлений находится сущность — абсолютное бытие, понимаемое как абсолютное благо. Однако если мы будем давать им определения, противопоставляя их эфемерность фундаментальности истинного бытия, нам каждый раз придется констатировать присущие им зависимость и неполноту. Это нисколько не приблизит нас к постижению их именно как отдельных явлений. Имея же дело с такими противоположными понятиями, как добро и зло, и пытаясь давать им отрицательные определения, мы рискуем попасть в порочный круг, когда зло будет определяться как отсутствие добра, а добро — как отсутствие зла. В сущности, оба этих понятия, относящихся к миру явлений, довольно расплывчаты и в значительной мере условны. И добро, и зло есть выражение Блага. При этом они, разумеется, различны, но различие их не так велико, как мы обычно думаем. Уже то, что глубинной основой и движущей силой зла признается благо, говорит о неоднозначности понятия зла. Во всяком случае, зло тоже несет в себе нечто от блага и добра.

К примеру, человек, собирающийся совершить убийство, должен иметь для этого решимость и необходимую энергию, которые являются положительными качествами, нужными для реализации наиболее благородных и добродетельных поступков. Само по себе нравственное зло, то есть тот или иной порок человеческой души (всегда обусловленный несовершенством ума), тоже имеет своим исходным пунктом изначально положительную установку. В основе всего, в том числе и любых человеческих решений, лежит стремление к благу. Люди часто не отдают себе отчета (по недомыслию или обманывая себя), что на деле они творят зло. И даже осознавая, что причиняют зло, они оправдывают его совершение соображениями справедливости, блага для своей семьи, своего народа или же личного блага, понимаемого как наиболее приоритетного. Так что зло является скорее следствием искажения блага, чем лишенности его. Искажение же возникает в результате неверного понимания законов реальности, когда недостаточно учитывается взаимосвязанность всего сущего. Таким образом, главная причина нравственного зла — это ошибочные представления ума. В сущности, их и следует считать злом. Но если зло — это, так сказать, болезнь ума, то именно состояние ума — его намерения и отношение к происходящему — является определяющим критерием при оценке совершаемых человеком поступков.

В одной из своих лекций известный востоковед и знаток буддизма Е. А. Торчинов рассказывал историю, извлеченную из текстов махаяны, о двух монахах, перевозивших на корабле золото для строительства буддийской ступы[147]. Команда корабля собиралась убить монахов и завладеть золотом. Те узнали об этом и со своими сопровождающими первыми напали на моряков, связали их и бросили за борт. Решившись на такое, как это ни покажется парадоксальным, монахи руководствовались состраданием к морякам: ведь убив буддийских монахов, те совершили бы страшный грех и непременно попали бы в ад. Поэтому монахи взяли грех убийства на себя и тем самым спасли моряков от адских мук.

Эта история показывает, насколько зыбка граница между добром и злом и как одно из них перетекает в другое в зависимости от обстоятельств. И моряки, и монахи планировали убийство. Поступок первых был бы очевидным злом, тогда как поступок вторых, учитывая его мотивы, следует признать добром. Важность мотивов поступков еще и в том, что они непосредственно относятся к человеческой душе, то есть к самой субстанции бытия, показывая, к чему эта индивидуальная субстанция больше тяготеет — к добру или к злу. Сами же поступки напрямую затрагивают лишь сферу явлений, которая напоминает театральную иллюзию, и потому они, строго говоря, не заслуживают моральной оценки.

Интересно, что в раннем христианском монашестве, для которого, как и для буддизма, вообще было характерно особое внимание к внутренней жизни души, тоже существовала подобная точка зрения: «Бог не столько нуждается в продолжительном служении, сколько в добродетели воли: добродетельная душа избирается Богом не благодаря делам, но благодаря добродетельной воле, направленной к Нему, и сердцу, страждущему на всякий миг. Подобным образом, не отвергает Он грешную душу на основании дел ее, ибо часто делам возбраняется совершиться по разным причинам. Но и без участия воли совершаются многие дела — как хорошие, так и плохие. Бог же смотрит на устремленность воли — на то, в чем она находит удовольствие»[148].

Именно волевые устремления обнаруживают зло, так сказать, в чистом виде. Но наличие злой воли не означает, что за этим феноменом скрывается некая злая сущность. Сущность души, то есть сам субстрат сознания, принадлежит божественной природе и является изначально благой. Однако опыт бытия, все закономерности и случайности этого мира (речь здесь не только о земном существовании), отражаясь во внутренней структуре этой сущности, могут на уровне ее сознания порождать искаженные представления о себе и о мире. Неведение, ошибочное по­нимание реальности становится причиной злых устремлений и поступков. Вместе с тем дальнейшее накопление опыта должно приводить к более полной и правильной картине мира, формируемой сознанием. Истинное осознание единства мира изменит деструктивную направленность воли и направит ее к добру. Но чтобы это произошло, может потребоваться длительный путь развития, предполагающий в том числе и более глубокое знакомство со злом, при котором раскроется его иллюзорная, обманчивая природа, лишь маскирующая его под благо.

Таким образом, зло — это не некая особая сущность; но это, с одной стороны, большой класс явлений, а с другой — это принцип или свойство, определяющее развитие мира, задающее ему направление. Зло как принцип не позволяет бытию «застояться», оно постоянно отрицает застывшие формы, выявляя их неполноту и конечность, то есть их несовершенство. Да, многие из этих форм нам кажутся совершенными, но мы не видим всей картины и к тому же сами далеки от совершенства в части наших способностей к познанию[149].

Есть еще один довольно интересный вопрос, касающийся проблемы зла, авторство которого приписывается эпикурейской философской школе. С одной стороны, исходя из самого факта существования зла, логично усомниться в том, что мир создан и управляется благим Богом. В этом заключена вся проблематика теодицеи. Но с другой стороны, если Бога не существует, то откуда в мире добро?[150] Считается, что такой вопрос впервые был поставлен Эпикуром (что несколько странно, учитывая в целом атеистическую направленность его учения). В вопросе неявно подразумевается, что добро является случайным, неестественным положением вещей. Иначе говоря, нормой как раз является зло.

В свете сказанного ранее это не кажется такой уж большой натяжкой. Всякое движение основано на отрицании, на отказе от устойчивости. Совершая шаг, мы падаем вперед. Но если нет уравновешивающего фактора, сохраняющего форму движущегося и возвращающего устойчивость, то движение исчерпает само себя и прекратится, по сути, самоуничтожится. Если зло — это отрицание, то добро — это то, что утверждает, поддерживает равновесие и устойчивость. Оно не может возникнуть само по себе в ходе движения; ведь движение в силу своей природы направлено к распаду и самоуничтожению, основной его принцип — отрицание. Значит, оно должно быть привнесено в процесс движения извне. То, что противостоит хаосу распада и выполняет организующую функцию, привнося порядок и гармонию, может быть названо разумным началом. Таким образом, теодицея получает дополнительный аргумент: Бог существует и он благ, поскольку существует добро.

На самом деле можно было задаться и другим вопросом: если Бога нет, то откуда зло? Конечно, речь не о том, что Бог его специально сотворил (напомню, что зло — это не сущность). Но почему мы его осознаем как зло, а не просто принимаем как некий природный фактор, влияющий на наше поведение? В этом есть определенная загадка, необъяснимая при механистичном понимании материи как неодушевленной субстанции. Что касается проблемы теодицеи, то она в данном случае сводится не к вопросу, почему Бог допускает существование зла, а к вопросу, почему он поддерживает видимость его существования (фактически ответ на этот вопрос уже был дан).

В целом, при ближайшем рассмотрении, Бог выступает как податель и добра, и зла. Благодаря этим двум факторам и происходит развитие мира[151]. Все, что принимает форму добра или зла, является лишь отдельными моментами в общем движении мирового целого как божественной сущности и абсолютного блага.