На сердце без тебя метель...

— Прошу тебя, отдай его лакеям, — прошептал мужчина, второй ладонью проводя по спине Лизы, не менее испуганной, чем щенок. — Пусть его выведут во двор.

Она не посмела ослушаться, быстро подхватила Бигара на руки и вышла в соседнюю комнату, откуда кликнула лакея. Лизе казалось, что тот непременно удивится ее дрожащим рукам и тому, что она сидит в темноте, лишь при тусклом свете лампадки у образов. Но лакей даже не изменился в лице, принимая из ее рук щенка, только кивнул на просьбу вывести того во двор на прогулку.

Когда Лиза вернулась, мужчина стоял у окна, наблюдая за луной, что уже пошла на убыль, но давала достаточно света для того, чтобы видеть лицо собеседника. Девушка медленно приблизилась к нему.

— Как вижу, он выполнил то, что намеревался, — тихо произнес мужчина и, заметив недоумение на ее лице, добавил: — Этот выжленок. Alexandre хотел отдать его тебе еще несколько дней назад, после вашей прогулки. Весьма дорогой подарок. Ты его оставила? Разве забыла, что она не любила собак?

— Она, быть может, не любила, у меня же нет неприязни. И граф знает это, — ответила Лиза. — Еще в тот день я рассказала ему, что в имении до смерти отца была псарня, и я там частенько бывала.

— Не знал о том, — пробормотал мужчина, и Лизе вдруг захотелось заметить, что он вообще мало, что о ней знает. Но она промолчала, понимая, что дразнить или злить его сейчас не следует. Иначе он уйдет, и она не добьется того, что задумала еще днем, когда получила подарок от Дмитриевского.

— Знать, это и верно уловка, — задумчиво проговорил он, вдруг поднимая руку и касаясь ее волос, свободно падающих на плечи.

Лиза была не прибрана, в домашнем платье. И выглядела такой невинной и до боли родной. Оттого словно чья-то невидимая рука сжимала его сердце, как и всякий раз, когда он был так близко к ней.

— Ты в полном здравии, ma bien-aimée, как я вижу, — продолжил мужчина. — Я уж было встревожился, а после разгадал… Но тогда и он поймет.

— Мне нет до этого дела, — вдруг вспылила Лиза и схватила руку, ласкающую ее волосы.

— И напрасно, — заметил он. — Зачем ты послала ко мне записку? Зачем звала? Ловушку расставила, верно? Выжленок должен был выдать лаем, или мать твоя вернется ранее срока. Что задумала, душа моя? Что? Хотя… выжленок твой не сумел голоса подать, а madam mere отвлекут…

Она едва не скривила губы, услышав эти слова. Ей казалось это таким превосходным планом. Их застают наедине, в темноте, которую только лунные лучи разгоняют несмело по углам. И тогда у него не будет иного выхода, как пойти с ней под венец. Иначе… впрочем, она не думала, что будет иначе, уверенная, что сумеет перехитрить его.

За размышлениями Лиза не успела заметить, как прядь ее волос была намотана на его ладонь. В тот же миг он чуть притянул ее к себе, понимая, что этим движением причиняет ей легкую боль. Боль была еле ощутима, но ясно говорила о том, что шутить с ним впредь совсем не следовало.

— Игру свою затеять решила? Никогда не садись играть супротив того, кто более искусен в том. Хотя… — Лиза заметила, как он вдруг довольно улыбнулся: — Не ожидал от тебя, ma bien-aimée, совсем не ожидал. Моя умная девочка…

Прядь волос Лизы была отпущена на свободу, причем, его пальцы скользнули сквозь нее, наслаждаясь прикосновением к этому медовому шелку. Более всего на свете ему хотелось забыть обо всем и целовать эти волосы, припасть к ее ногам. И обнимать, как он сейчас обнимал Лизу, в темноте комнаты, понимая, как сильно рискует нынче, находясь здесь. Но не в силах оставить ее.

— Ты — моя душа, — шептал он Лизе, гладя ее волосы. — Ты только моя… Я забыл тебе кое-что отдать в прошлый раз. Не только письмо было…

— Не только письмо? — переспросила Лиза.

В лунном свете ее глаза так и сияли, что делало ее похожей на неземное создание. Он полюбил ее сразу же, как увидел там, в салоне, стоящей за спинкой кресла своей dame patronesse. Лиза была его звездой, его душой, его возлюбленной. И сейчас, когда он сжимал ее лицо в своих ладонях, а она так проникновенно смотрела на него, ему казалось, что он держит в руках весь мир.

— Не только, — подтвердил мужчина, с сожалением выпуская Лизу из своих объятий. То, что он принес ей, было свернуто в несколько раз и надежно спрятано за полой его жилета. И он ненавидел себя, когда протягивал ей эти бумаги, когда говорил то, что вынужден был повторять снова и снова. Как и самому себе повторял каждую бессонную ночь.

— Его рисунки. Он передал их тебе. Сказал, что желает сделать тебе подарок.

— Ты видел его? — Лиза никогда не умела скрывать эмоций. Или просто он читал ее как открытую книгу? Вот и нынче сам невольно заразился восторгом, когда она стала разворачивать листы и всматриваться в рисунки грифелем.

— У него поистине дар! — пусть ей было не видно мельчайших деталей в свете луны, но Лиза понимала, насколько талантливы были работы. А когда разглядела среди прочих рисунков набросок собственного лица, даже ладонью рот зажала — лишь бы не застонать от боли, что рвала сейчас ее сердце на части.

— Он тоскует по тебе, ma bien-aimée, — мужчина стал ласково гладить ее волосы и плечи, пытаясь успокоить. И в то же время преследуя собственные цели. Необходимо было наконец-таки качнуть маятник в сторону действия, развеять тени сомнений в ее душе. — Мы столько времени проговорили с ним о тебе, когда мне позволено было его увидеть. Он удивительно одарен мастерством рисования…

— Это у него от матери, — прошептала Лиза, проводя кончиками пальцев по бумаге, словно пытаясь уловить движение иных пальчиков, некогда касавшихся той.

— Он достигнет юношества, и мы всенепременно пошлем его в италийские земли. Там самые лучшие живописцы на всем свете. У них есть чему поучиться. Пусть ему не быть мастером, но я бы очень хотел не дать угаснуть дару, каким наградил его Господь. Будет пополнять нашу галерею, верно? Но для этого мне нужно получить то, что мне положено… то, что по праву должно быть моим! И ты поможешь мне… ты ведь мне поможешь? Иначе нам с тобой никак. Я ведь тогда не смогу даже за пансион заплатить для нашего юного живописца… Ты ведь мне поможешь, ma bien-aimée?

Три рисунка. Пейзаж, судя по всему, виденный из окна. Скудно сервированный к чайной трапезе стол. И ее портрет. Четкие линии грифеля, проведенные мальчишеской рукой…

— Граф подозревает, что madam mere и я здесь неспроста, — глухо проговорила Лиза, не отводя взгляда от рисунков, словно черпая в них силу. — Думает, что ловить жениха приехала, да только не на свою персону ставит.

— Он отыскал тебя в тот день? Что он сказал еще? — и тут же знакомая рука сжала сердце в кулак. — Что он сделал?.. Он что-нибудь?..

— Сказал только то, что передала. А сделал… разве ты сам не знаешь, каков он может быть, когда наказать желает, — Лиза скрыла удовольствие, когда он поморщился, словно от боли. Да, ей действительно было по душе со злорадством отмечать отголоски боли на его привлекательном лице. — Но граф отменно сумел предупредить все возможные обвинения в свой адрес со стороны madam mere. И, полагаю, будет делать подобное и впредь.

— …Пока не будет урона, — ему казалось, что собственный голос огнем выжигает сейчас каждое из этих слов на его сердце. Он знал, что так будет. Знал с самого начала. Но вот что будет так больно при одной только мысли…

— Я говорил тебе, что он хитер и ловок, что весьма умен. Он уже вел расспросы, кто и когда покидал гон. И я боюсь выдать себя ненароком. Давеча чуть рассудка не лишился, когда за завтраком сказали, что больна ты. На руку, что Alexandre не был при том.

Мужчина замолчал, когда Лиза вдруг подняла голову от рисунков, решительно поджимая губы. По ее лицу без особого труда можно было понять, что то, чего он ожидал, свершилось. Маятник качнулся в нужную сторону. Правда, он не сумел разглядеть, что это движение опустошило ее душу, выжгло в ней все дотла, как выжигает случайный огонь лес в летнюю пору.

— Я не хочу быть с этим человеком, — произнесла Лиза, и он на короткое мгновение решил, что ошибся. — Я не хочу быть с этим человеком столь долгий срок. Менее года. Таково мое решение.

— Я позабочусь о том, — мужчина поднес ее холодную ладонь к губам. — Я обещаю тебе…

Глава 11

Метель бушевала всю ночь. И даже наутро не желала отступать, хотя уже не столь яростно швыряла пригоршни снега в оконные стекла. Только поземкой теперь стелилась вдоль снежного настила, покрытого ледяной коркой от ночного мороза. Да завывала в трубах, словно разгневанная ведьма. Пульхерия Александровна поспешно перекрестилась, когда именно такое сравнение привел Василь, по обыкновению, пытавшийся развеять тишину в столовой.

— Упаси господь от такого! Ты что это, Василь? Пугать меня удумал? Ты же ведаешь, как я боюсь подобного…

— Василь не желал вас испугать, — поспешил успокоить Борис суеверную тетушку Дмитриевских, беспокойно перебирающую приборы на столе. В то же время он бросил укоризненный взгляд на безмятежно улыбнувшегося в ответ Василя. — Для красного словца о нечисти заговорил и только!

— Для красного словца! Такие слова и беду накликать могут! — недовольно проворчала Пульхерия Александровна. Ее пальцы слегка подрагивали от напряжения, когда она пыталась свернуть салфетку, следуя совету доктора Журовского — как можно чаще двигать больными суставами.

— Какие слова? — входя в столовую, повторил за ней Александр. По пути к своему месту во главе стола он остановился возле тетушки, приложился к ее сухонькой ручке и получил ответный поцелуй в лоб.

— Vasil dit des blagues^[129], — бросая недовольный взгляд на младшего племянника, ответила Пульхерия Александровна. Обычно она снисходительно относилась к его легким насмешкам над ее старческим суеверием, но нынче ночью из-за неспокойного сна пребывала в дурном настроении. А потому не преминула капризно пожаловаться на Василя, зная, что Александр непременно укорит того за неподобающее поведение.

— Был ли тот день, когда он говорил иное? — как-то лениво откликнулся Александр, мельком бросив взгляд в сторону дверей.

Василь встал со своего места и отвесил шутливый поклон кузену.

— Je vous remercie, mon grand cousin.

Дмитриевский коротким кивком принял его благодарность. Опустившись на стул, Василь деланно вздохнул и повернулся к буфетной, где на столиках уже ждали перемены к завтраку. Мол, пора бы и начать. Но от буфетной его отвлек Александр, который поманил к себе ближайшего из лакеев.

— Одно место не сервировано. Исправь.

Лакей тут же кинулся выполнять приказание. Принес все необходимое из буфетной и начал почти бесшумно расставлять на столе тарелки и чайную пару. Василь внимательно наблюдал, как тот раскладывает приборы вокруг тарелок, и все же спустя минуту произнес, чтобы не оставить без ответа укол, нанесенный ранее Александром:

— Однако ты излишне самоуверен, grand cousin. К чему зазря человека гонять? Не думаю, что mademoiselle Вдовина разделит этот фриштик с нашей скромной компанией. Готов поставить на то свой брегет с чеканкой…

— И проиграешь, — уверенно парировал Дмитриевский. — Потому что будет иначе.

— Послушай только себя, — усмехнулся Василь. — Говоришь будто самодур какой… Все по-твоему быть должно и никак иначе.

Дмитриевский даже бровью не повел на его замечание, потому Василь решил сменить тактику, твердо желая вывести кузена из себя. Чтобы стереть это каменное выражение с лица, чтобы заставить хотя бы мускул дрогнуть, в доказательство того, что во главе стола сидит человек, а не бездушный истукан. Не только Пульхерия Александровна была не в духе в то утро. Василю тоже отчего-то хотелось язвить и зло насмешничать над всеми.

— Неужто ты приказал твоей гостье забыть о хвори и немедля явиться пред твои очи? — равнодушие Александра к его шпилькам, раздражало Василя все больше. Но младший Дмитриевский был далеко не дурак и понимал, что отыгрываться на Александре опасно. Это тебе не франты столичные, что порой опасались дать ему должный ответ из-за его громкой фамилии.

Взгляд Василя упал на Бориса, который в этот момент смотрел в окно, словно за стеклом творилось нечто чрезвычайно интересное.

— Или, может статься, попросил-таки смиренно?.. Дело принимает нешуточный оборот, mon grand cousin. Потому что в интересе твоем (а только интерес принудил тебя быть радушным хозяином, не иначе!) у тебя соперник имеется! Борис Григорьевич…

Василь произнес имя управителя каким-то неопределенным тоном, выдержав после такую интригующую паузу, что и Пульхерия Александровна, и лакеи, и даже Александр, задумчиво глядевший до этого момента перед собой, повернули головы в сторону Головнина. А тот странно вздрогнул и оглянулся на своих соседей по столу. При этом Борис неловко задел рукой приборы, тихо звякнувшие о тарелку, отчего его лицо вмиг лишилось всех красок. Хотя, быть может, это только показалось в неровном свете хмурого зимнего утра.

— Вы забываетесь! — холодно улыбаясь, сказал он Василю, который с невинно-удивленным видом сидел напротив. И это выражение не смогли стереть даже сухой тон и резкость слов Бориса.

— Помилуйте, сударь, я же доподлинно ведаю, что вы не только справлялись о здравии mademoiselle Вдовиной, но и отправили к ней… послание!

За столом разыгрывалось представление. Иначе как назвать всю театральность пауз и гримас, которые сейчас так отменно пустил в ход Василь, прекрасно сознавая, что ответом на все старания станет ярость, бушующая в глазах его противника? О, как же он любил моменты, когда Головнин буквально белел от злости, да только ответить на эти выпады так, как бы ему хотелось, себе не позволял. Из-за него… Василь знал, что все, что случилось прежде и творится теперь, только из-за него!

— Прекратите! Вы не ведаете, о чем толкуете, — презрительно бросил Борис в ответ. А потом вдруг резко поднялся с места, срывая салфетку с колен. — Вот так вот! Мимоходом, шутя! Честь девицы… Вы заиграетесь в один момент, Василий Андреевич!

— И вы тоже, мой любезный друг, — вежливо улыбаясь, ответил Василь, глядя на него снизу вверх с явным превосходством в глазах. — Так что, остерегитесь, я вас прошу…

— En voilà assez!^[130] — эти слова были произнесены негромко, но каждый из присутствующих почувствовал призыв к беспрекословному подчинению. Привлекая к себе внимание, Дмитриевский поднял руку ладонью вверх и наклонил голову, будто прислушиваясь к чему-то. А потом, обведя взглядом домочадцев, улыбнулся уголком рта и невозмутимо проговорил:

— Вежливее, господа, сохраняйте хладнокровие перед дамами…

Василь открыл было рот, чтобы поправить его, ведь в столовой находилась только одна женщина — перепуганная их словесным поединком тетушка. Но в ту же минуту раздался легкий стук в двери, и те распахнулись, пропуская в комнату процессию: лакеев, несущих мадам Вдовину, испуганно восседающую на стуле, и Лизу, что несмело шагнула в столовую, легко шурша не по моде длинным платьем.

— Господа, Пульхерия Александровна, — кивнула собравшимся Софья Петровна, а Лиза присела в легком книксене, явно смущенная прикованным к ней вниманием. — Простите нас за опоздание… все эти хлопоты…

Мадам Вдовина повела рукой, чуть заискивающе улыбаясь под обращенным к ней взглядом Александра, а потом с облегчением выдохнула, когда ножки стула наконец-то коснулись твердой поверхности пола. Боже, это было сущим испытанием, когда ее несли по коридорам и анфиладам, то и дело грозя уронить на паркет.

За завтраком в основном молчали. Борис хмурился, вспоминая выпад Василя. Лиза едва поднимала взгляд от тарелки, как и положено скромной девице. Даже обычно говорливая Пульхерия Александровна не пыталась предложить тему для беседы. Только Софья Петровна и Дмитриевский обменивались редкими репликами о непогоде, что нежданно пришла в Заозерное, о подаваемых блюдах и о планах на день.

После трапезы дамы удалились, а мужчинам подали темный горячий напиток в маленьких чашках. Василь ненавидел кофе, даже запах его не переносил. Потому тут же откланялся и пошел в голубую гостиную, надеясь найти там женщин. А вот Борису, также не особо жалующему кофейную горечь, пришлось задержаться, верно разгадав взгляд, вскользь брошенный на него Александром. Головнин настолько хорошо знал своего друга, что даже с уверенностью мог сказать о предмете предстоящего разговора.

— Удивительное дело, — медленно произнес Александр, с явным наслаждением отпивая кофе из чашки и наблюдая за тем, как ветер треплет черные ветви парковых деревьев за окном.

Он даже не повернул головы к Борису. Быть может, кого другого это и задело бы. Тем более даже стул Дмитриевского был развернут от стола к окну, а значит, едва ли не спинкой к Головнину, по-прежнему занимающему свое место. Но Борис знал, что подобное поведение означало абсолютное доверие графа к своему собеседнику. Когда нет пристального внимания с его стороны за жестами и фразами. Когда взгляд, пусть и из-под полуопущенных ресниц, не прикован к vis-a-vis.

— Удивительное дело, — повторил Александр. — Такой явный интерес с твоей стороны… А ведь столько времени прошло с того дня, как мы с тобой клялись всегда держать ум ясным, а сердце холодным. Настолько кровь взыграла, что на такой риск?..

— Помилуй бог, Александр Николаевич! Ты бы сам себя послушал, право слово! — усмехнулся Борис. Маленькая ложечка, то и дело путешествующая из одной ладони в другую, выдавала его легкое волнение. — Сам-то как думаешь? Способен ли я под такой удар девицу? С позволения ее матери трактат собственного сочинения о местных землях передал с книгами, а Василь уж и раздул, hâbleur^[131]! Лизавета Петровна, барышня исключительного ума, выказала интерес к истории нашего края. К тому же, сам ведаешь, в хворости разве ж много приятного? Отчего же не доставить ей пусть и малое удовольствие, коли есть возможности на то?

— И желание, — добавил Александр, по-прежнему не поворачивая к нему головы. Словно его крайне увлекали резкие движениями ветвей за окном да легкая почти прозрачная завеса снега, которую изредка скидывал с крыши ветер.

— И желание, — честно подтвердил Борис, аккуратно кладя ложечку возле блюдца.

Он решительно поднялся со своего места и в несколько шагов подошел к окну. Но не стал смотреть в тронутое морозом окно, а развернулся к Александру, чтобы видеть его лицо. Потому что Борису несказанно действовала на нервы невозможность ловить хотя бы отголосок эмоций на лице своего собеседника.

— Я не богат, но и бедняком меня сложно назвать. Ты же знаешь, мои сбережения позволяют мне при случае приобрести дом в Твери или ином городе губернии. А то и имение прикупить небольшое с десятком душ. Я — дворянин, пусть и незнатной фамилии. По летам мне давно положено обзавестись семейством, но и старым не назовусь. Не особо дурен собой и умом не обделен. Отчего же не могу быть достойной партией для девицы, как Лизавета Петровна?

— Ты желаешь оставить службу у меня? — поинтересовался Александр таким ровным тоном, что явно взволнованный сейчас Головнин даже разозлился на него за эту безмятежность.

— Ежели ты не против иметь в помощниках персону, обремененную супругой, то я бы предпочел и далее быть при тебе, — ответил Борис. — Я свыкся уже со своим положением и обязанностями. Да и должен признать, что флигель твой весьма удобен для житья…

Он попытался пошутить, да только не вышло — от волнения голос его дрогнул. Но Александр вдруг улыбнулся, и дух напряжения, что царил в комнате до этого момента, сразу же развеялся. Борис тоже улыбнулся ему в ответ, широко и открыто, явно демонстрируя свое облегчение.

— Ты… влюблен?

У них не было секретов друг от друга. Потому Борис не удивился, услышав от Александра столь интимный вопрос.

— У меня нет сильного чувства к Лизавете Петровне, — ответил он после короткого раздумья. — Она прелестна, хорошо воспитана, любезна и скромна. Полагаю, она станет превосходной женой, — и добавил, когда увидел, что взгляд Александра, проникающий в самую глубь его души, открыто выражает сомнение его словам: — Прости меня, но она на самом деле удивительно схожа лицом с Нинель Михайловной. Ты же знаешь, тот портрет… я всегда восхищался им и сожалел, что лишен был возможности видеть воочию образчик истинной прелести, коим являлась твоя супруга. И вот эта девушка… Удивительная насмешка Господа, не иначе! Я не питаю к ней особых чувств, что свойственно питать любовнику к любовнице, но определенно есть нечто… хотя… тебе интересно ли о том, Александр Николаевич?

Головнин заметил, как странно остекленели глаза Дмитриевского во время его сбивчивой и взволнованной речи. И как напряглись челюсти, выдавая недовольство поворотом, который произошел в их беседе.

— Так есть ли интерес? — повторил Борис, вспоминая, как пытался недавно за столом поддеть кузена Василь. И о чем тот открыто говорил при этом.

— Твой вопрос должен быть иным, mon ami, — заметил Александр, не глядя протягивая в сторону опустевшую фарфоровую пару, которую тут же принял из его рук лакей, шагнувший из дальнего угла столовой. Когда тот снова удалился на расстояние, позволяющее собеседникам говорить без опаски быть подслушанными, Александр продолжил:

— Есть ли у меня интерес получить вместе с очаровательной барышней ее не менее интригующую maman в сродники? Нет, таков интерес есть только у тебя. Так что, тебе и карты в руки!

— Но ты послал ей подарок! — не сдержался и чуть повысил голос Борис.

— Я послал ей подарок, — повторил его слова Александр и добавил: — И не имею ни малейшего намерения давать кому-либо в том отчет.

— Ты понимаешь, к каким толкам могут привести твои поступки? Я ведь говорил тебе, когда ты только заявил, что отдашь курцхаара Вдовиным. И Василь не преминул тронуть имя Лизаветы Петровны… Нынче за завтраком после его неприятных намеков я даже подумывал реже бывать в доме и, может статься, покинуть усадьбу, лишь бы не бросить тень на ее renommée. Но что мой знак внимания в сравнении с твоим выжленком?

— Ты становишься старым брюзгой, mon cher ami, — иронично заметил Александр, словно не обращая внимания на упреки друга.

— А ты становишься слишком циничным! — резко парировал Борис. Он редко выходил из себя, но нынче ярость отчего-то с каждой минутой разгоралась в нем все жарче. — Будто годы, что ты провел здесь, сделали тебя только хуже. Я вполне допускаю, что в Заозерном для тебя смертная скука. Но видит бог, так шутить с людскими судьбами! Ты запретил Василю даже думать о женитьбе на Лидии Ивановне, когда тот умолял тебя дать разрешение, а ведь твой кузен любит ее!

— Он любит исключительно собственную персону, — отрезал Александр, не повышая голоса. — А касательно Лидии Ивановны — имение ее бабки и только. И ты отменно ведаешь о том! Василь не составил бы счастия mademoiselle Зубовой, а только промотал бы ее приданое в столице. Да и потом — он бы, верно, получил отказ. А я не желаю кузену такого срама…

— Откуда тебе было знать тогда о том? Ты ведь тогда даже в глаза ее не видел, как и она тебя. И все могло быть иначе. Или ты все еще не можешь простить? Я уверен, что за это время…

— Tranchons là!^[132] С меня довольно отца Феодора с его речами о раскаянии и смирении, о прощении и любви к ближнему. Тот тоже пытается спасти мою душу от адовых мук, да тщетно. Так что — будь любезен…

— О! Изволь! — бросил Борис и после короткого прощального кивка торопливо вышел вон, оставляя своего собеседника в одиночестве и тишине, установившейся в столовой. Только изредка доносились звяканье приборов и стекла из буфетной да сиплое дыхание явно простуженного лакея.

Эта сиплость будоражила и без того напряженные нервы, подпитывала злость, разливающуюся по жилам вместе с кровью, словно отрава. Александр поднялся с места и, подойдя к окну, наблюдал, как Борис спешит во флигель, отданный целиком в его распоряжение. Как развеваются фалды его сюртука, как сжаты упрямо руки за спиной.

В это утро они впервые поссорились за долгие годы дружбы. И все по вине девицы, что нежданно ворвалась не только в жизнь обитателей Заозерного, но и сумела крепко взять в руки их души и завладеть умами. Иначе как объяснить, что даже рассудительный Борис вдруг начал перечить ему, ставить под сомнение его решения? Как было за пару дней до охоты, когда Александр объявил, что намерен подарить щенка Вдовиным. Не Василь отметил этот поступок, а именно Борис вдруг воспротивился и заявил, что «сие будет крайне неразумно».

Хотя было ли в том странное? Своими рассудительностью и смекалкой, а также умением просчитывать все на несколько ходов вперед, Борис привлек внимание Александра еще в годы бесшабашной юности. Они познакомились в Москве уже более десяти зим и лет назад, когда юный кавалергард Дмитриевский, знатный и богатый наследник, состоял в свите покойного императора Александра. В тот вечер он вместе со своими сослуживцами кутил в трактире. Компания студентов-юристов сидела неподалеку. Словесная перепалка, как и ожидалось обеими сторонами, искренне и по обычаю ненавидевшими друг друга, началась спустя час, но перерасти в силовое противостояние ей не удалось. Все потому, что невероятно близким показалось что-то Дмитриевскому в остроумном и языкастом студенте Головнине, умело отражающем его словесные удары. А ведь Александр слыл самым злоязычным в своем полку.

Их как будто свела тогда сама судьба. Ведь именно Головнина Александр искал спустя пару лет, когда понадобилась помощь по правовым вопросам, и когда не было возможности обратиться к поверенному семьи. Борис без лишних слов подставил плечо, когда многие отвернулись от него после смерти Нинель. Борис по первой же просьбе Александра, совсем не имеющего желания заниматься делами и решать трудности, оставил службу и заступил на должность управителя многочисленным имуществом Дмитриевского, доставшимся тому после смерти отца.

И именно Головнин приложил неимоверные усилия несколько лет назад, чтобы Александр не попал на рудники в далекую Сибирь, не был лишен дворянства и титула и сумел избежать разжалования в солдаты. Когда снова все вокруг отвернулись в непонимании и страхе: даже самые близкие родственники, даже Василь.

— Не осуждай его, — говорил всегда благоразумный и рассудительный Борис, его conscience^[133], как часто шутя называл друга Александр. — Он слишком молод, чтобы понимать, что делал, отрекаясь от тебя… он был напуган происходящим. Даже старики пошатнулись в отношении к осужденным. Ты должен понимать…

Александр понимал. Понимал каждое слово и принимал умом каждый довод, что приводил Борис в том разговоре. Но вот сумел ли он найти в себе силы простить того, кто вырос вместе с ним в одной детской, кто делил с ним все шалости и первые горести юношеских лет? И кто однажды уже предал его, встав на сторону обвинителей, что нещадно стегали горькими и злыми словами в тот момент, когда хотелось выть от горя и душевной боли.

Его Петр, носящий иное имя. Дважды отрекшийся от него, дважды предавший… И если в первом случае Александр мог понять, что именно толкнуло Василя встать в ряды его гонителей, то во втором простить не сумел. И не сумеет.

И тут же при этой мысли в голове всплыли слова Бориса о том злополучном решении Василя стать супругом. Нет, он решительно отказывается от обвинения в некой мести своему кузену за совершенные предательства. Любой, кто имел хотя бы крупицу здравого смысла, понял бы, что Василь ни в коей мере не созрел для того, чтобы стать супругом, а уж тем паче отцом. Александр отлично знал положение дел кузена и все его долги перед многочисленными кредиторами на момент, когда тот приехал к нему просить разрешения на брак с девицей Зубовой.

— Нет? Что значит — нет? — вспылил тогда Василь, белея лицом так, что оно стало почти вровень с его белоснежным галстуком.

Это было первое Рождество за несколько лет, что Дмитриевские проводили в Заозерном, и первый губернский бал по случаю праздника, на который они собирались.

— Это значит, я не благословлю ваш брак, коли вы решитесь на него, mon cher ami. И это значит, что решившись на demande en mariage^[134], вы лишитесь своего содержания.

Губернский бал был также и первым светским мероприятием, что планировал посетить Александр, будучи поднадзорным у властей. И у него уже заранее испортилось настроение перед предстоящим выездом. Снова оказаться среди толпы, которая будет расступаться перед ним, как море перед Моисеем. И лицемерно улыбаться с радушием, тая в груди совсем иные чувства. Снова шепотки за спиной и выразительные гримасы.

Правда, Александр мог бы этого избежать. Закрыться совсем в своем имении от всего мира: не принимать визитов, не выезжать самому. Но разве когда-нибудь он склонялся перед чем-то или кем-то? Не будет этого и впредь!

И отказ был дан в тот день Василю исключительно по рассудку, а не из-за мелочности обид или злопамятности, Александр готов был в том спорить всегда. Нет ума для того, чтобы семью держать, а раз нет его, то о чем разговор может быть? «Le petit»^[135], как обычно звали Василя в семье, беспечно прожигал жизнь, порхая мотыльком по балам и театрам. Александр надеялся, что его отказ заставит кузена остепениться, взяться за ум и попытаться хотя бы в малом изменить привычный уклад. Доказать, что способен на взрослые поступки и решения, которые уже давно пора демонстрировать по его летам.

Но Василь сдался после первого же разговора. Он, по обыкновению, шутил и смеялся на губернском балу, кружил головы провинциальным девицам, ничем не выделяя ту, о расположении к которой еще недавно заявлял в Заозерном. Что ж, решил тогда Александр, значит, не столь горячо было желание Василя заполучить Лиди в супруги. Значит, сердце его осталось холодным, а двигал им в том решении, как и предположил Александр изначально, исключительно расчет. Потому что пылай в его груди чувства к девице Зубовой, едва ли бы он отступился так быстро. Не таковы Дмитриевские, уж кому то не знать, как не Александру, когда-то перевернувшему весь мир, чтобы быть с той, кто завладела его сердцем.

Когда его мысли перескочили с воспоминаний о кузене и размышлений об утренней ссоре с Борисом на Oiselet^[136]? Александр и сам не смог бы сказать позднее, где была та грань, после которой он вернулся в далекое прошлое. Когда эти стены слышали ее звонкий смех, когда они были свидетелями его безграничного счастья.

Ноги сперва сами понесли Александра в сторону портретной, как порой бывало раньше, когда желание хотя бы еще раз увидеть нежное личико его Oiselet становилось нестерпимым. Все, что осталось ему от нее и тех счастливых дней — это ее одежда, из числа не розданной дворовым, да портрет.

Даже могила ее была не здесь, не в Заозерном. Оглушенный свалившимся на него горем, Александр без единого возражения позволил мадам Дубровиной увезти гроб с телом Нинель. Похоронили ее в родном имении на Псковщине, куда и в те дни он попасть не мог, а уж нынче и подавно. Так и жил с тех пор, словно и не было этой светлой прелести в его жизни, этих ясных глаз и этих локонов медовых…

И остановился резко в тот же миг, озадаченный ошибкой, мелькнувшей в его голове, разозлившей его до крайности нежеланным вторжением не только в его жизнь, но и в мысли. Причем, в те, куда Александр не позволил бы хода никому.

У его Oiselet были русые локоны такого оттенка, что казались совсем темными на фоне ее белоснежной, будто фарфоровой, кожи. Волосы медового цвета были у той, что сейчас сидела на кушетке у окна, развернувшись с работой к скудному дневному свету. Ровными движениями ходила рука с иглой, тянувшей тонкую шелковую нить. Внимательный взгляд опущен к работе, словно ничего нет важнее сейчас, чем эти аккуратные маленькие стежки, что укладывались на полотне в причудливый рисунок. Идиллическая картина…

Только Александр знал, что это внешнее спокойствие, это равнодушие ко всему и всем (даже к Василю, который то и дело подходил, якобы полюбоваться искусной работой из-за ее плеча, облокачиваясь на высокий подлокотник кушетки) — лишь притворство и только. Это невинное личико, детскость которого еще больше подчеркивает простое муслиновое платье, эти наивно распахнутые глаза с длинными ресницами, этот тихий голос с чарующими нотками французского акцента — все это лишь маска, за которой скрывается совсем иная натура.

Александр вспомнил тот огонь, которым горели ее глаза, когда они стояли наедине возле кромки леса. И после — когда упали в снег. Огонь, который проник и в его жилы, пробуждая внутри уже давно позабытые эмоции. И жажду. Не по плотским ласкам, которые он мог получить в любой момент от дворовых девок. Жажду по тому чувству, когда внутри пылает жар, заставляющий целовать без устали губы в попытке хотя бы слегка унять обжигающее желание. Проводить пальцами по коже, ощущая неизмеримое наслаждение от этих легких касаний, а потом сжимать сильнее тонкое тело в своих руках, прижимая к себе настолько тесно, чтобы слиться воедино… Кожа к коже. Губы к губам…

Лиза вдруг подняла голову и взглянула через распахнутые двери салона прямо на него, будто почувствовав его взгляд, ставший таким же тяжелым, как и его тело, под действием этих мыслей. Александр был готов спорить на что угодно, что она не очень хорошо видит его сейчас через две большие комнаты анфилады, что их разделяли. И не может различить выражение его лица. Что уж говорить о глазах, в которых полыхают отголоски огня, горевшего в нем сейчас?

Но отчего-то Александру казалось, что Лиза знает, как быстро бьется сейчас в груди его сердце. Знает, что каждый раз происходит с ним, стоит лишь ему ее увидеть. И именно это приводило в невероятную ярость. Такую, что голова шла кругом, и хотелось стать подобием Василя — иронично-злым, обидно жалящим словами.

А еще Александра не могло не злить, что эта русоволосая девица рассорила его с Борисом. Как и любая дщерь Евы, она стала тем самым камнем, который мог разрушить столь тщательно выстроенную крепость их отношений, проверенных временем и житейскими невзгодами. Он смотрел на нее сейчас через комнаты и попытался представить супругой Бориса.

Елизавета Петровна Головнина. Живет постоянно во флигеле в нескольких десятках шагов от усадебного дома. Часто присутствует на трапезах в доме (было бы грубо игнорировать ее, pas?) и не менее часто остается в одиночестве из-за отлучек мужа по насущным делам. Незащищенная, как сейчас девичьим именем, в эти дни ничем, кроме долга Александра перед давней дружбой…

Лиза отвела взгляд первой, отвернувшись к окну. Это движение отвлекло Александра от мысленного экскурса в возможное будущее, которое решительно ему не понравилось. Как и то, что происходило в настоящем.

Ему не нравилось, что стан Лизы так строен и гибок, а линия шеи, открывшаяся его взгляду, когда она повернулась к окну, так завораживает своей плавностью. Не нравилось, что ему хотелось защитить ее от всего мира, когда она плакала, испугавшись вороньего крика. Что его мучила жажда обладания, когда она смотрела на него, не отрывая взгляда, как тогда, на бале, когда кружилась в вальсе с уланом. Что она заставляла его жить, пробуждая в нем давно забытые чувства.

И что он уже одной ногой стоял в силке, так старательно расставленном в надежде получить отменную добычу. Потому что после разговора с Софьей Петровной, этой гончей на поле брачной охоты, Александр был уверен, что отныне именно он станет тем самым заветным призом. Гораздо более привлекательным кандидатом в женихи, чем тот, на которого ставили ранее, потому что так легко шел в сети сам.

Лиза снова перевела взгляд на него, как и в прошлый раз, задержавшись глазами на его фигуре дольше, чем позволяли приличия. Будто примерялась к нему, раздумывая, с какой стороны подойти. Или Александру это только казалось? Или злость и явное нежелание поддаться этой юной прелести застилали ему глаза?

В этот момент из глубины комнаты к Лизе снова приблизился Василь, склонился над ней, будто желая рассмотреть вышивку. И пусть расстояние меж кушеткой, где сидела Лиза, и местом, где стоял Александр, было достаточно велико, он мог поклясться, что глаза его не обманули.

Мужские пальцы скользнули вдоль плеча, обтянутого муслином, касаясь лишь воздуха, но повторяя покатую линию тела. А голова склонилась так низко, что без особого труда можно было украдкой от женщин в комнате прошептать Лизе короткую фразу. Потому что Александр видел, как шевелятся губы Василя.

И тогда злость, едва погасшая в его душе в последние минуты под прямым взглядом девичьих глаз, вновь разгорелась пожаром, сжигающим все дотла. Как когда-то ранее…

Глава 12

— Берегитесь, ma chère Lisette, зверь сорвался с пут и весьма зол…

Тихий шепот Василя заставил и без того в последнее время напряженные нервы Лизы натянуться подобно струнам.

В неясном свете зимнего дня, она различила силуэт. И скорее некий внутренний голос подсказал ей, что за человек напряженно застыл сейчас в дверях одной из комнат анфилады и не отводит от нее взгляда. И зачем она только заняла эту кушетку? Могла бы сесть поближе к Пульхерии Александровне и матери, расположившимся у печи. Но потом тут же поправила себя — нет, не могла бы. Слишком мало света в глубине комнаты для рукоделия.

Тем временем мужская фигура отделилась от дверей анфилады и двинулась в ее сторону, и Лиза с трудом заставила себя отвернуться к окну. Она принялась внимательно разглядывать завитушки морозных узоров, судорожно пытаясь выровнять сбившееся дыхание. И не стала класть очередной стежок, опасаясь обнаружить дрожь пальцев перед тем, кто по-прежнему стоял сейчас за ее спиной.

— Отчего вы так желаете, чтобы я боялась его сиятельства? — прямой и короткий вопрос едва не застал Василя врасплох. Он склонился к ее аккуратно причесанной макушке так низко, что снова почувствовал аромат неизвестного ему цветка, который безуспешно пытался угадать последние полчаса.

Но звук шагов — резких и отрывистых, как и сам человек, что приближался к ним, заложив руки за спину, словно на прогулке, не дал Василю времени на раздумья. Он понимал, что легко мог бы уйти от вопроса — уж слишком близко был Александр. Но все же решил уважить Лизу:

— Оттого что не желал бы, чтобы вы расположились к нему. Ибо сие чревато последствиями.

И тут же его голос стал иным. Исчезли серьезные нотки, сменяясь привычной иронией и насмешливостью:

— А вот и вы, mon grand cousin! Признаться, не ожидал увидеть вас здесь…

— Отчего же? — резкий тон ударил будто наотмашь, а бровь говорившего в удивлении поползла вверх. При звуке этого голоса у Лизы даже мурашки пробежали по спине, отдавшись легкой дрожью в кончиках пальцев.

Василь вдруг смутился под прямым взглядом кузена. Выпрямился, решив более не дразнить зверя, за ледяным спокойствием которого легко угадывалась бушующая ураганом ярость. А потом и вовсе стушевался, понимая, что Александр легко может унизить его сейчас перед гостьей, произнеся то, что без особого труда и так читалось в темных глазах. «Как вы могли не ожидать моего появления, коли находитесь в моем доме?!»

Как же Василь ненавидел это выражение превосходства в глазах кузена! Превосходства во всем… И касалось то не только титула и состояния. И как же Василь восхищался кузеном! Так уж повелось с детства. Странная смесь ненависти и рабской любви к тому, кто всегда будет выше на голову, как ни прыгай. Сам Василь не преминул бы унизить своего противника, продемонстрировав силу своего положения. А вот Александр промолчал, сохраняя гордость кузена в целости, оставаясь при этом сильнее и выше… впрочем, как и всегда. Так чего же ради стараться в бесплодных прыжках?.. Вот и ныне Василь отступил — с легким поклоном удалился вглубь комнаты к дамам, сел на маленькую скамеечку у ног тетушки и стал разбирать ей спутанные нити для вязания.

Лиза даже разозлилась на Василя за это бегство, за то, что оставил ее на растерзание человеку, который и не думал следовать его примеру. Девушка понимала, что будет совсем уж невежливым, если она даже не взглянет на Александра, но не могла заставить себя отвести глаза от причудливых линий морозного кружева на стекле, при этом каждой своей частичкой ощущая его присутствие.

«Уходите! Уходите прочь от меня!» — словно говорили вся ее поза и затылок, повернутый к нему. Спиной Лиза чувствовала взгляд мадам Вдовиной и мысленный приказ той обернуться и быть любезной с Дмитриевским. Но подчиниться не могла. Не хотела. Пусть это было совершенным ребячеством, но хотя бы в этом она могла не уступить ему. Ранее Лиза уже подчинилась завуалированному вежливыми фразами приказу Александра прекратить свое мнимое заточение, но более не желала действовать по его указке.

Она вспомнила короткую записку, и как гулко забилось сердце, когда ее прочитала мадам Вдовина. Ничего особенного, только вежливые фразы на французском с выражением надежды увидеть Лизавету Петровну спустя долгие дни «хвори». А в конце постскриптум — как угроза: возможно, стоит послать за губернским доктором «…sur l'heure, si la maladie de mademoiselle ne laisse pas…»^[137], раз уж привычные средства не помогают.

Переглянувшись в тревоге, они обе поняли, что лучше спуститься к завтраку и прекратить эту глупую игру в затянувшуюся простуду. Лиза тогда нехотя стала одеваться, злясь на Дмитриевского за то, что прервал столь благословенное для нее уединение. Вдали от игр и притворства. Но не от самого себя. Ведь ей начинало казаться, что Александр навсегда вторгся в ее мысли и сны. Так же упрямо, как сейчас нависал над ней, явно не считаясь с ее желаниями.

— Permettez-vous?^[138] — прозвучало где-то над головой Лизы, и в ту же минуту она испуганно обернулась, уверенная, что он решил наказать ее за пренебрежение, вопреки всем правилам заняв место подле нее на кушетке. Но Александр уже сел на поданный лакеем стул, легко поймав соскользнувшую при ее резком движении вышивку.

— Благодарю вас, — Лиза как можно аккуратнее забрала пяльцы из его рук, стараясь не коснуться пальцев. Чем от души позабавила Александра, судя по его улыбке. Хотя… это движение губ так и не коснулось глаз, которые по-прежнему цепко следили за ней, будто стараясь проникнуть в самую ее сущность.

Лиза вновь склонилась к вышивке, отвернувшись от него, как можно дальше, насколько позволяла узкая кушетка.

— Я безмерно рад, что ваша хворь отступила, возвратив нам радость видеть вас, — промолвил Александр после недолгого молчания. И Лиза пожалела, что неудобная поза, в которой она сейчас сидела, мешает ей видеть его лицо. Зато он расположился таким образом, чтобы приметить любую тень на ее лице или даже легчайшее движение ресниц. Скрестил пальцы «домиком» и задумчиво наблюдал за тем, как скользит игла с шелковой нитью, как напряжена спина девушки, и слегка прикушена нижняя губа, очертания которой он отчего-то так хорошо запомнил со дня охоты.

Лиза решила проигнорировать реплику Александра, как, впрочем, и известие, что о ней справлялся даже отец Феодор, и что об ее здравии неустанно молились на каждой службе.

— Я поблагодарю его при случае, — сдержанно произнесла Лиза, намереваясь и далее игнорировать попытки Александра завести беседу. Чуть скосив взгляд, она заметила, как напряжена мадам Вдовина, делавшая попытки казаться дремлющей, и как пристально за ними наблюдает Василь, скручивая в клубок нити. Только Пульхерия Александровна, занятая своими спицами, выглядела безмятежной и равнодушной к тому, что происходило у окна.

— Он будет нынче за обедом, — заметил тут же Александр. — И будет рад убедиться воочию, что его молитвы возымели результат.

При этих словах рука Лизы чуть дрогнула, вытягивая иголку из полотна. А в груди уже разрасталось желание поступить ему наперекор и не спуститься к обеду. Но дальнейшие слова Дмитриевского снова перевернули все с ног на голову и спутали мысли Лизы…. как и его протянутая ладонь, появившаяся над вышивкой, несмотря на угрозу быть уколотой острой иглой.

— Александр Николаевич, граф Дмитриевский. Любить не прошу, но умоляю вас хотя бы о доле милосердия в вашем каменном сердце…

Лиза в полной растерянности взглянула на него. И не могла удержать сердце от бешеной скачки, когда увидела столь редкую гостью на лице Александра — широкую располагающую улыбку, ставшую еще шире при виде ее удивления. Но эта улыбка ничуть не задела Лизу, а наоборот заворожила необыкновенной теплотой, что появилась в его темных глазах.

— Подайте же мне вашу руку, умоляю вас. И смею надеяться, что вы позволите начать наше знакомство заново, — при этих словах улыбка сбежала с его лица, а на смену ей вернулась привычная Лизе отстраненность. Только глаза так и не лишились теплоты, и теплота эта с каждым мгновением пробивала броню, в которую Лиза попыталась заковать свою душу.

— А еще я смиренно прошу прощения, что посмел обвинить вас в грехах, которые едва ли могли коснуться даже подола вашего платья, не то что помыслов ваших. Я понимаю, что прощения моим поступкам быть не должно… но видит бог, я бы истинно желал, чтобы вы позволили мне загладить все то, что сотворил.

Теперь, когда Александр смотрел на нее, словно от ее решения зависела вся его дальнейшая жизнь, Лиза понимала, отчего женские сердца так легко поддавались его чарам. И почему были в его жизни те, кто решались на преступления против совести и чести, лишь бы находиться рядом с ним, в волнах теплоты, которую излучали его удивительные глаза.

— Вы ведь добрая христианка. Разве не вспомните заповеди библейские? «Прости ближнему твоему обиду…» Простите же мне мои заблуждения и обиду, которую я нанес вам.

Лиза смотрела в его завораживающие глаза, не в силах даже кивнуть. Неужели перед ней разворачивалось очередное действие пьесы? Зачем Александру понадобилось становиться иным? Добрым и радушным хозяином, который нынче вдруг вспомнил о долге своем перед ней. Очаровательно-вежливым, каким она не видела его ни разу с тех пор, как переступила порог Заозерного. И это после того холодного приказа, скрытого между строк утреннего послания…

— Странно слышать библейскую мудрость из уст человека, объявленного безбожником, — парировала Лиза, понимая, что более не в силах молчать. Она знала, что эти слова сотрут улыбку с губ Александра. Но это было необходимо — чтобы свет его улыбки не пробуждал в ней то, чего она так опасалась.

— Вы правы, мой долг истинной христианки простить вас великодушно. И исключительно следуя ему, я прощаю вам нанесенные мне обиды. Полагая, что ваше раскаяние в содеянном искреннее и идет от сердца. Но руки я вам не подам, ваше сиятельство. Уж не обессудьте…

— Тогда мне остается только надеяться, что день, когда вы перемените свое решение, все-таки настанет. И всеми силами стараться приблизить его.

Лизе пришлось намеренно уколоть кончик пальца иглой, чтобы не поддаться его чарующему взгляду, чтобы найти в себе силы, легко пожимая плечами, отвести от него глаза. И не в первый раз за последние дни пришла мысль, что она не выйдет так легко из авантюры, героиней которой стала, следуя чужой воле. Что былые ее потери даже не сравнятся с тем, что ей доведется потерять при этой игре. Огонь, что обжег прежде, лишь лизнул ей кожу, пламя же, которое разгоралось нынче в ее душе, сожжет дотла.

— К чему вам все это? — не удержалась Лиза, хотя посмотреть на Александра так и не решилась. Опасалась снова попасть в омут темных глаз, что кружил ей голову всего несколько мгновений назад, заставляя в который раз вспоминать тяжесть его тела. И гадать, отчего он так тянул с тем, чтобы коснуться в тот момент ее губ, и хотел ли коснуться их вообще. А еще, каков был бы этот поцелуй?

— Даст бог, после Пасхи я покину ваши земли, и мы никогда не свидимся более. К чему вам мое прощение и моя рука? Неужто вас действительно тревожит, что я могу думать о вас дурно? Ведь не было того прежде…

— В вас есть удивительная особенность, — голос Александра звучал настолько мягко, что казалось, каждое слово призвано было дарить ласку. — Прямота, несвойственная девице. Дурная склонность, как сочли бы многие, будем откровенны, но столь интригующая для меня. Вы не проживете с ней в столичном свете и дня. Петербург переменит вас, мое вам слово в том. Но эти недели, что остались до Святого Праздника, я бы с удовольствием провел подле вас, ловя каждое ваше слово, наслаждаясь прямотой ваших суждений.

— Вы сейчас так говорите, ваше сиятельство, словно в усадебный зверинец доставили нового зверька вам на потеху, — резко выпалила Лиза, сама крайне раздосадованная пришедшим ей в голову сравнением. И тут же невольно подумала, что не знала ранее, как громко и беззастенчиво может смеяться человек, находясь в присутствии малознакомых ему людей, каковыми являлись она с матерью для Дмитриевского.

Именно так рассмеялся ее реплике Александр, от души забавляясь тем, что услышал, и совсем забыв о привычном вежливо-отстраненном поведении, которого держался до того. И взглянув на него, такого открытого в этот миг, Лиза не могла не подумать, что этот Дмитриевский, по-мальчишечьи хохочущий, совсем не похож на того, которого она знала с чужих слов и по первым дням их знакомства. И что это ей совсем не нравится, как и то, что уголки ее губ дернулись при этом смехе, словно желая разделить его.

Но как показали последующие минуты, лед между ними, определенно, растаял. Беседа полилась неспешной рекой. Лиза оставила попытки уколоть своего собеседника, без слов разгадав взгляд Софьи Петровны, брошенный через комнату (что, кстати, отвечало и ее собственным желаниям). А Дмитриевский вдруг открылся ей совсем с иной стороны — обычным человеком, а не ледяной статуей, равнодушной ко всему и всем. Он вел беседу ловко и непринужденно, постепенно вынудив ее отвечать на его вопросы, улыбаться его шуткам, и даже показать ему картину, что ровными стежками проявлялась на полотне. Никогда прежде Лиза не чувствовала себя так легко в присутствии другого человека, а уж тем более мужчины.

Даже руку свою подала, чтобы Александр проводил ее до двери, когда дамы удалялись в свои покои переменить платья к обеду. Хотя и предупредила с легким смешком, что «cela ne veut rien dire»^[139], который тот принял, ответив ей знакомой усмешкой, изогнувшей его губы. И даже умудрилась совсем позабыть о Василе. Но покидая комнату, все же встретилась с ним взглядом, и тот только брови поднял в ответ.

Признаться, она и сама удивлялась тому, как хорошо и легко ей было с Александром сидеть возле окна, затянутого морозными узорами. Есть ли смысл отрицать?.. И потому, откинув все мысли прочь, Лиза чуть слышно напевала себе под нос французскую песенку, пока Ирина затягивала шнуровку платья, чтобы талия стала тоненькой, словно ствол лесной березки. А после, когда горничная крутила тугие локоны, повинуясь неожиданному приказу барышни переменить прическу, все продолжала мурлыкать под нос незамысловатый мотив.

За окном уже темнело. Трепетали тонкими полосами огоньки свечей в отражении стекла, неприкрытого занавесью. И подражая этим огонькам, что-то хрупкое трепетало в ту минуту в животе Лизы. Словно бабочки махали своими легкими крылышками. И ей не хотелось думать, отчего вдруг в ней появился этот трепет, и еще боязней было признать, что он стал только сильнее, когда, переступив порог большой столовой, она встретилась взглядом с Александром. И когда все-таки уступила его настойчивому приказу (а ведь это был именно приказ, не иначе!) вложить в его ладонь свою руку под взглядами Бориса и Василя.

— Cela ne veut rien dire?^[140] — произнес Александр, пристально глядя ей в глаза.

— C'est ça^[141], — мягко ответила Лиза, сводя на нет серьезность фразы улыбкой, скользнувшей по губам. Она бы, верно, так и стояла, неотрывно глядя на него, если бы ее не отвлек обративший на себя внимание отец Феодор. Словно увел от соблазна отдаться целиком и полностью этому взгляду, вдруг полыхнувшему на одно-единственное мгновение тем самым огнем, что видела она в день охоты.

— Рад видеть вас в добром здравии, Лизавета Петровна, — начал отец Феодор, и Лиза почувствовала благодарность за то, что тот прервал этот странный обмен взглядами, не оставшийся незамеченным для остальных и явно вызвавший недовольство, что так и повисло в воздухе.

Даже сам священник на миг поджал губы, нарушив свое сходство со святым ликом. Хотя, быть может, Лизе это только показалось? Ведь он даже бровью не повел, когда она в разговоре с ним за столом, упомянула, что вряд ли примет причастие из его рук. Потому что никогда не сможет прийти к нему на исповедь. Ведь эти глаза, такие внимательные и такие понимающие, так и проникали в душу, задевая то живое, что по-прежнему ныло непрекращающейся болью. Усиленной во сто крат тем, что Лиза видела, когда ловила на себе взгляд хозяина дома. Она боялась идти на исповедь к отцу Феодору. Потому что знала, что откроет все свои грехи, желая разделить эту ношу, с недавних пор лежащую на ее плечах. И потому что только ему, как чувствовала ныне, могла доверить ее.

«…избегайте на исповеди открыться. Отец Феодор не простой священник, как может показаться на первый взгляд. Он служил некогда вместе с Дмитриевским, а посему даже мне неясно, что станет для него важнее — тайна исповеди мирянина или чувство дружеского расположения и долга перед тем, кому опасность грозить будет…»

Лиза запомнила эти слова отменно. Оттого и старалась держать дистанцию, боясь невольно довериться располагающему взгляду и голосу отца Феодора. Тот все-таки отметил, что впереди Великий Пост, который положено держать с чистой душой. И Лиза смирилась, что поневоле придется однажды склонить голову и открыться. Правда, не во всех грехах, а только в мелких и пустячных. Очередное клеймо, выжженное совестью… Очередной грех к списку тех, что ей не отмолить и до конца своей жизни.

— Простите меня, отче, — прошептала Лиза, смиренно опуская глаза, а отец Феодор только улыбнулся, ласково касаясь ее руки.

— Не бойтесь, Лизавета Петровна, ваша забывчивость не такой грех пред теми, что я замаливаю каждый день. Вы вернулись на путь истинный, осознав ошибку. А такое не каждому дано.

— Не в мою ли сторону камень, отче? — мягко произнес Александр, даже не смущаясь тем, что показал осведомленность предметом их тихой беседы.

— Приметь, не мои слова то были, — отец Феодор смело встретил взгляд Дмитриевского. — О душе твоей мне молитвы неустанно класть и класть. Когда-нибудь придешь в храм именно по воле своей, осознав, какие заблуждения душу разъедали…

Лиза испуганно взглянула на Александра. А тот, заметив ее взгляд, в раздражении отвернулся от священника. Впервые отец Феодор напомнил о том, о чем сам Дмитриевский предпочитал не думать и не говорить. И именно в тот момент, когда не хотелось видеть во взоре невинно распахнутых глаз ни страха, ни осуждения. Хотя… он ни перед кем не обязан каяться. Ни перед кем!..

Потому и перевел разговор на предстоящие Масленичные гулянья, явно желая подразнить отца Феодора. Знал, как недоволен иерей гульбищами, в которые превращалась Сырная седмица, когда полагалось готовить душу к Великому говенью.

К пущему неудовольствию отца Феодора, при упоминании Масленицы за столом все явно оживились. Даже Пульхерия Александровна, до того с трудом боровшаяся с дневной дремотой, вдруг присоединилась к общему разговору.

— Вы всенепременно должны поехать к Глубокому озеру, где на льду происходят гуляния! — когда она возбужденно схватилась за ладонь сидевшей подле нее Софьи Петровны, в ее глазах светился такой восторг, что не будь ее лицо покрыто сетью морщинок, ее можно было принять за ребенка. При ее малом росте, привычных детских кудряшках вокруг лица и кружеве чепца, в который она нарядилась к обеду.

— Верно, — поддержал Борис, улыбаясь ее восторгу. — Не знаю, как проходят Масленичные гуляния в Нижегородчине, но, уверен, гуляния в местных землях поистине способны впечатлить…

— Особенно часть их, — в свою очередь подхватил Василь, и взгляд Лизы обратился к нему. Его глаза сверкали то ли от выпитого за обедом вина, то ли от предвкушения реплики, которую он уже был готов представить на суд сотрапезников. — Снежная крепость. В двадцать седьмом она устояла, равно как и прошлого года. И как отменно приложили тех, кто пытался взять ее! Любо дорого смотреть было!

— Позволю польстить себе, но не потому ли ты столь задержался в Заозерном, mon cher ami? — лениво отозвался Александр. — Я-то гадаю, что причиной тому, что ты сезон пропустил. А ты решил понаблюдать Масленичные гулянья…

— Взятие крепости, mon grand cousin, — с усмешкой уточнил Василь. — Не желаешь ли повторить наше пари позапрошлого года? Мне по душе пришлось токайское с легким привкусом победы.

А потом заметил легкое недоумение в глазах Вдовиных и поспешил все прояснить с разрешения кузена, снова замкнувшегося от всех в своей привычной отстраненности.

— Снежную крепость держит кузнец местный. Еще никому не удавалось его одолеть — уж чересчур силен. И считает, что при этой забаве все равны — и барин, и холоп.

— О mon Dieu, возможно ли то? — удивилась своей догадке мадам Вдовина, в который раз убеждаясь в странностях графа.

— Возможно, — с легким смешком подтвердил Василь, отчего-то глядя не на нее, а на Лизу. — Вот уже два года подряд на Масленичной неделе Alexandre штурмует эту крепость, и второй раз терпит сокрушительное поражение.

— Ах, беда моя — печаль! — тряхнула головой Пульхерия Александровна. — И сызнова калечится! Не поверите, душеньки мои, как сердце всякий раз болит у меня на Масленицу. Все-то и рады-радешеньки в празднества, одна я страдаю…

— Ma chère tantine, — крупная мужская ладонь без особого труда накрыла сухонькие пальчики тетушки. — Нет нужды для тревог, вы же знаете.

— В прошлый раз едва шею себе не свернул на крепости этой клятой! — старушка не желала сейчас поддаваться очаровательной улыбке племянника и его ласке. — Отец Феодор! Борис Григорьевич! Что ж это, душеньки мои? Обещайтесь, мой милый! Тотчас обещайтесь, что оставите эти мужицкие забавы! Ишь, что удумал! И вам не прощу, Василь! — она погрозила вдруг младшему племяннику, тут же опустившему глаза в тарелку под ее негодующим взглядом. — Instigateur^[142]!

В ее голосе было столько горечи и огня, что Лиза ощутила укол в сердце. Маленькая хрупкая старушка вскоре встанет живым воплощением Лизиной совести, когда запущенный маятник, наконец, достигнет наивысшей точки своего хода. И холодом повеяло вмиг, заставляя Лизу зябко передернуть плечами, убивая бабочек, что усиленно махали крылышками весь день в животе. Особенно, когда Александр упрямо покачал головой, целуя руку своей тетушки.

— Вы же знаете, ma tantine, нет той крепости, что в итоге не пала бы перед Дмитриевским. Так и тут выйдет…

— Пожалейте старуху, Alexandre, коли не жаль юного сердца, — взмолилась Пульхерия Александровна, а он вдруг оглянулся в сторону Лизы. Та изо всех сил пыталась сохранять безучастный вид, чувствуя, как кровь мгновенно прилила к лицу. — Пожалейте бедную mademoiselle Lydie. В прошлый раз ведь флакон капель извели…

— Быть может, тогда напишите к ней с советом не ездить на гулянья?

Лиза чуть опустила веки, чтобы скрыть неприязнь, что снова всколыхнулась в ней при словах Александра, прозвучавших так резко на фоне уговоров тетушки. И мысленно поблагодарила Бога за то, что показал ей истинное лицо этого мужчины, которому нет дела до чужих слез и переживаний. Даже если это слабое сердце близкого ему человека. Он готов рисковать всем ради сиюминутной прихоти одержать верх. Именно это стремление и приведет его в итоге к той последней черте, от которой нет возврата…

— Лизавета Петровна, — его голос привычно ударил по нервам и заставил встрепенуться сердце в груди. — А вы? Что скажете вы по поводу моего безрассудства?

Александр стоял за спинкой ее стула, чуть склонившись к столу. Со стороны могло показаться, что он хотел быть ближе к тетушке, соседке Лизы. Но девушка ясно понимала, что он желал заглянуть в ее глаза, задавая этот вопрос.

Интересно, чего он от нее ждет? Что она примет сторону Пульхерии Александровны, с надеждой вдруг взглянувшей на Лизу в ожидании поддержки? Уговоров, что потешат его самолюбие и только, ведь он вряд ли откажется от своего замысла? Она смотрела в его бездонные глаза и безуспешно пыталась отыскать ответ на вопросы, мелькавшие в голове. Ответ, который не разрушит того шаткого мостика, что был выстроен нынче днем. И потому ей пришлось выбрать путь, столь привычный для нее в прежней жизни.

— Прошу простить меня, ваше сиятельство, но я не имею ни малейшего права давать вам совет, не принадлежа к тем, от кого вы вольны требовать его.

Маленькая уловка, которой Лиза выучилась за годы, проведенные с той, кто имела обыкновение сердиться по малейшему, даже самому ничтожному поводу. И приступы этой злости едва ли можно было предугадать загодя. Потому единственно верным ответом на заданный вопрос было его отсутствие.

Сначала Лиза испугалась, что совершила ошибку, увильнув от прямого ответа. Быть может, он ждал от нее прямоты, о которой говорил прежде? Но тут в глазах Александра снова вспыхнула искорка прежнего тепла, так согревшего ее днем.

— D’accord, — проговорил он громко для всех, а после, выпрямляясь, прошептал только ей одной, обдавая горячим дыханием ухо и часть шеи: — Froussarde^[143]…

По взгляду же, брошенному поверх бокала вина, когда Дмитриевский уже вернулся на свое место, Лиза поняла, что он никогда не примет полумеры. Либо все, либо… Нет, его девизом могло быть только «все и сразу», и никак иначе!

И верно, провожая Лизу из столовой, после чего им надлежало проститься до вечера, Александр не преминул воспользоваться их мнимым и мимолетным уединением. Она знала, что так будет и остаток обеда взвешивала все «за» и «против» своего ответа на вопрос Дмитриевского, не сомневаясь, что он непременно задаст его снова. Лиза читала по глазам Александра, что он с нетерпением ждет этого момента, и сама невольно поддалась предвкушению увидеть выражение его лица, когда она ответит ему.

— Я все еще жду ответа, — прошептал Александр, когда пальцы Лизы легли на его локоть под внимательным взглядом мадам Вдовиной, замыкавшей это маленькое шествие, важно восседая на стуле, поддерживаемом лакеями. — Нынче только мои уши внимают вашим словам, а потому вы вольны говорить все, что приходит в вашу очаровательную головку…

Лиза попыталась угадать по его голосу, не смеется ли он над ней сейчас, но, даже скосив глаза, не сумела толком разглядеть его лица. А потому рискнула, как часто делала в последние дни:

— Я с большим удовольствием погляжу, как вас вываляют в снегу, коли у вас есть на то горячее желание.

Александр рассмеялся еле слышно, как нынче до обеда, и от этого искреннего смеха в животе Лизы снова ожили спутницы ее сегодняшнего дня. А потом чуть придержал ее, заставляя остановиться. Лакеи, несшие мадам Вдовину на стуле, тоже остановились, но Дмитриевский даже головы не повернул в их сторону. Как и не обратил внимания на возглас недовольства, что вырвался у Софьи Петровны, раздраженной внезапной остановкой.

Лиза обеспокоенно взглянула в его лицо и сумела свободно задышать только, когда заметила странную мягкость в темных глазах. Значит, она не ошиблась, признавшись, что желает видеть, как с этого несносного мужчины собьют всю его безграничную спесь. И потом, разве Пульхерия Александровна не имела склонности все преувеличивать, следуя старческой привычке? Так ли велика опасность? Пусть же он снова рискнет и проиграет. Пусть это будет маленькой Лизиной местью за унижение там, на лугу, когда Дмитриевский повалил ее в снег.

— Признаться, я был бы разочарован, услышь иное, — прошептал Александр. — Посему — je vous remercie. Ainsije fais!^[144] Только позвольте и с вами пари заключить, Лизавета… Петровна.

Маленькая пауза перед отчеством снова вернула Лизу в тот день, когда они стояли друг перед другом в вихре начинающейся метели. И вдруг мелькнула мысль, что все это какая-то странная игра, правил которой она не знала до сих пор, зато их отлично знал ее противник.

Погрузившись в свои мысли, девушка даже не сразу поняла, в какой момент Дмитриевский завладел ее рукой и поднес к своему лицу, словно для поцелуя. Только губами не коснулся, гладил нежную кожу большим пальцем, каждым движением разжигая жар в ее крови.

— Пари? — прошептала Лиза, ненавидя себя и его за то, как предательски дрогнул ее голос. И это при посторонних ушах! Краем глаза она заметила, как опасно наклонилась Софья Петровна, рискуя свалиться со стула, в желании расслышать, о чем они говорят.

— Ежели я окажусь побежденным нынче на Масленицу, вы вправе требовать от меня чего угодно.

Сперва Лиза решила, что ослышалась, настолько изумили ее условия этого странного пари. Александр кивнул, чуть прищурив глаза, вмиг с него слетела вся веселость.

— Это совершеннейшим образом неприлично! — Лиза попыталась выдернуть руку из плена мужской ладони, но что она перед его силой? Можно было спорить на что угодно — закричи она сейчас, лакеи, стоявшие в нескольких шагах, едва ли пришли бы ей на помощь. Даже наоборот — скорее всего, унесли бы мадам Вдовину прочь, пользуясь ее беззащитностью.

— А коли одержу победу, то вы…

«Боже мой, я сейчас упаду в обморок», — вдруг мелькнуло в голове Лизы. Когда же? Когда она позволила ему подумать, что с ней можно вести себя столь неподобающим образом? Лиза растерянно посмотрела в спину уже удаляющемуся от них по анфиладе Василю, раздумывая, не окликнуть ли того. И отчего, скажите на милость, молчит ее мать?!

— …вы по своей воле подадите мне вашу руку, в чем отказали нынче, — завершил Дмитриевский фразу, и девушка в который раз ошеломленно уставилась на него. — От чистого сердца, заметьте…

— Vous êtes aliéné^[145], — растерянно пролепетала Лиза.

Александр снова улыбнулся, явно угадав, что она ожидала от него иных условий. И от этой самоуверенной улыбки кровь закипела у Лизы в жилах. Только теперь от ослепляющей злости. Неужели она думала, что он иной? О нет, его странное поведение днем было всего лишь маской и только!

— Я прошу прощения, что напугал вас, — раскаяние слов Дмитриевского едва ли коснулось глаз. Едва ли хотя бы частичка его души испытывала сейчас это чувство. — Смею уверить, что моя душа в полном здравии. Хотя не уверен, что отец Феодор станет порукой тому. Душевной болезни ведь не было в том списке, который вам так любезно предоставили злые языки? Впрочем, список мог быть значительно расширен с тех пор, как я стал обывателем здешних мест.

Лиза отдала бы все, что угодно, лишь бы не распознать еле уловимых ноток боли мелькнувших в голосе Александра. Лишь бы его боль не отдалась странным отголоском в ее душе. Этот ужасный мужчина сводил ее с ума! Своей неопределенностью, загадками своей души и… своей улыбкой, заставлявшей ее трепетать.

— Я бы не желал, чтобы вы думали обо мне так. Простите, ежели напугал вас, — повторил он, и Лиза вдруг испугалась, что Александр выпустит на волю ее ладонь, уже привыкшую к теплу его пальцев. — Я, верно, уже отвык от общения с юными и красивыми барышнями.

— Я знаю, что это не так. Вы не таков, — ответила она, поддаваясь странному порыву не разрушать тот хрупкий мир, что недавно установился меж ними.

— Значит, вы принимаете мои условия?

О, Лиза определенно приняла бы многое, улыбнись он ей, как тогда! Александр совершенно менялся, когда открытая улыбка вначале раздвигала его губы, а после перебегала в темноту глаз, делая ту мягкой и уже не такой пугающей. А тонкие лучики морщинок вокруг глаз стирали последние следы маски холодного равнодушия с его красивого лица.

Когда она несмело кивнула, Дмитриевский больше не сказал ни слова. Только медленно поднес к губам ее ладонь и коснулся ими нежной кожи, буквально обжигая этим прикосновением. После Лиза долго будет стоять в тишине своей спальни, прижимая к себе руку, будто на ней действительно остался ожог, причиняющий невыносимую боль.

— O, mein Gott! — мадам Вдовина с трудом справлялась с эмоциями, когда они остались наедине в своих покоях. Она даже не спрашивала Лизу о предмете того странного разговора с графом, и так до дрожи довольная тем, что видела. — Я определенно ошибалась… как же я ошибалась! Jetzt haben wir Sich, Euer Erlaucht!^[146]

Лиза плохо понимала, о чем так торжествующе шепчет мать, потирая ладони, но все же догадалась о смысле ее слов. Оттого и горело огнем место поцелуя, словно клеймом отметил ее ладонь Дмитриевский несколько мгновений назад.

«…Ежели я окажусь побежденным нынче на Масленицу, вы вправе требовать от меня чего угодно…» — прошелестел в голове голос Александра. И сердце остановилось на миг, когда вспомнилось выражение его глаз. Словно он выложил на игральное сукно не только вероятность попасть под ее волю, пусть и ограниченную одним-единственным желанием. Словно он знал, что ставкой в этой игре была его жизнь…

Глава 13

Сон оборвался внезапно. Задыхаясь, Лиза подскочила в постели. Мокрая от пота, тонкая рубашка неприятно липла к телу. Сердце колотилось в груди как безумное. Резко поднял голову спящий у нее в ногах Бигоша (так однажды назвала щенка Ирина, и новое имя тут же прижилось). Встревоженный ее движением, он даже обиженно пискнул, когда Лиза, ничуть не заботясь о нем, вдруг откинула одеяло и выбралась из постели.

Бледный месяц мягким светом заливал комнату. За окном царило безмолвное спокойствие морозной ночи. Даже собаки затихли на псарне, и сторож не постукивал своей колотушкой, не желая покидать натопленную избушку у ворот. На нетронутом полотне снега меж темных стволов парковых деревьев мерцали еле уловимые глазу искорки. Но Лиза не обратила внимания на это великолепие за окном, как и на щенка, что озабоченно заскулил, не решаясь спрыгнуть с высокой постели.

— Цыц! — прошептала сквозь сон спящая на раскладной кровати Ирина. — Барышню разбудишь, окаянный! А то и барыню… и тогда… ой, не приведи…

Горничная перевернулась с одного бока на другой, и снова раздалось ее тихое сопение, под которое уже привыкла засыпать Лиза. Именно она настояла, чтобы Ирина оставалась на ночь в ее комнате. Пару дней назад в ее сны снова вернулся тот самый кошмар, и присутствие в спальне еще одной живой души немого успокаивало девушку.

Только вот последний сон был иным, оттого и никак не могло успокоиться сердце. Нынче ночью привиделось ей не только снежное поле, вороны и чувство собственной смерти. В этом сне была и иная смерть.

Сонно мерцало пламя лампадки в углу у икон, пахло смесью запахов ладана и крови. Воспоминание из детства, которое Лиза тщательно пыталась спрятать в самый дальний уголок своей памяти. С тех пор аромат ладана постоянно напоминал ей о смерти.

— Approchez — vous, ma fillette^[147], — прошелестел тихий нежный голос, такой слабый после трех суток мучений. И тонкая белая рука потянулась в ее сторону, когда Лиза несмело шагнула на порог спальни. Она приняла тогда эту руку в свои ладони, не понимая, почему та вдруг стала такой безвольной, и так явно проявились на ней голубые жилки.

— Ma fillette, моя бедная Elise, — пожатие было совсем слабым, таким непохожим на прежние ласковые касания. И этого прикосновения оказалось достаточно, чтобы тихо, вздрагивая всем телом, разрыдаться от горя, что уже стояло на пороге. Именно от него столь спешно бежал из дома отец, невзирая на грозу, бушевавшую окрест. Потому что испугался встретиться с ним лицом к лицу, как теперь понимала Лиза.

— Ma fillette, моя бедная-бедная Elise… что теперь станется-то? — вопрошал голос, полный странного смирения. — Что теперь станется, ma Elise? — а потом куда-то в полумрак по другую сторону кровати: — Что там младенчик, Стеша?

Лиза тогда впервые увидела того, кто явился на свет Божий в эту грозу, принеся роженице столько мук, и что страшнее — отнимая ее жизнь. Крошечное слабое существо, чье появление так приветствовали после череды потерь, но оно принесло лишь смятение и ужас.

Во сне Степанида выглядела не такой, какой ее помнила Лиза. Широкоскулое лицо было белее свежих простыней, которые она постелила для своей хозяйки. А глаза стали такими черными, что эта темнота вселяла ужас в растерянную Лизу, отчаянно сжимающую безвольную руку. Под взглядом девочки Степанида приложила палец к губам, мол, не говори ничего. А после набросила конец одеяльца на сверток в своих руках, пытаясь теплом своего дыхания вернуть жизнь в это маленькое тельце.

— Ваш брат мертв, барышня… Господь забрал его к себе…

Степанида не произнесла этих слов, но Лиза так отчетливо их услышала, словно та говорила ей прямо на ухо. И следом раздался стон, полный боли и неимоверной муки. Такой стон, что кровь стыла в жилах… Ее ли это был стон или умирающей под бархатным пологом женщины, Лиза так и не поняла.

Пытаясь выкинуть из головы ужасное воспоминание, она прижала кончики пальцев к ушам, но теперь стон раздавался где-то у нее внутри. И тогда, оставив бесплодные попытки забыть ночной кошмар, девушка резко опустилась на колени перед маленьким образом Богородицы, что стоял на прикроватном столике.

«Странный сон… до чего же странный сон», — то и дело вторгались в ее молитвы иные мысли, и Лиза сбивалась в мольбах, не замечая слез, что заливали ее лицо. Она пыталась воскресить в памяти каждую минуту пережитого некогда события, которое вернул ей сон нынешней ночью. Чтобы убедить себя, что все не так, что младенец тогда был жив и кричал настойчиво и громко, с силой ударяя ножками в одеяльце, будто пытаясь сбросить его.

Когда ее ступни заледенели, и дрожь стала бить замерзшее от комнатной прохлады тело, Лиза наконец вернулась в постель. Конечно, можно было толкнуть безмятежно спящую Ирину, чтобы та подкинула дров в печь. Но Лиза пожалела ее и, прижав к себе маленькое тельце Бигоши, спряталась под одеяло с головой, как когда-то давно пряталась со своим маленьким братом. В ладони она сжимала холодный металл медальона, который в последнее время все чаще стала доставать из тайника.

«Всему сущему есть первопричина», — говорил Лизе отец. Она запомнила эти слова. И нынче пыталась найти разумное объяснение ночному видению, гоня от себя суеверный страх перед дыханием смерти.

— Мой брат мертв. Господь забрал к себе его душу несколько лет назад…

Не ее ли собственные глухие слова звучали сейчас в голове, заменив крестьянский говор Стеши? Не она ли сама произнесла их накануне днем?

«Это было необходимо! — убеждала себя Лиза, поглаживая пальцем узор на медальоне. — Я не могла сказать ничего иного, когда была едва ли не на волосок от того, чтобы быть пойманной на лжи. И когда тот, кого опутывала ей, будто паутиной, так и норовил разорвать эти путы»

На радость мадам Вдовиной хозяин дома не оставил их с Лизой своим вниманием. Удалялись ли они после трапез в натопленный салон, чтобы провести время за работой, чтением или музицированием, Александр неизменно появлялся там. Выходили ли на прогулку в парк, он тут же вызывался сопровождать их à la promenade.

В поведении графа Софья Петровна видела лишь признак того, что успех намеченного предприятия не за горами, а значит, можно отпустить все тревоги и наконец-то вздохнуть спокойно. А вот Лиза все же сомневалась в искренности расположения к ней Дмитриевского, подозревая, что он может вести и свою игру, до поры до времени укрывая козыри.

Что то была за игра? Соблазнить девицу, которая стала для него вызовом с того самого дня, как увидела в его глазах огонь обладания? Или разгадать, что за игру она ведет сама?

Первого Лиза не боялась. Удивительно, но то, что всегда было предметом страхов любой благородной девицы, нынче не казалось ей таким ужасным. Больше некуда было падать, и терять тоже было нечего, кроме последнего символа ее невинности. Ранее она никогда не задумывалась над потерей девства, даже когда по своей воле оказалась вне родных стен, без защиты перед мужской силой. Но все же, как и любая девица, боялась того позора, что неминуемо падает на головы блудниц в том случае. А ныне… ныне Лизе уже не было страшно. Тем паче еще до приезда в Заозерное благодаря madam mere ей стало более-менее известно о том, что может случиться между мужчиной и девицей в момент пика безрассудной страсти. Нет, определенно, Лизу не страшила потеря невинности и честного имени, которое уже давно было не в ее руках…

Зато предположение, что Дмитриевский может наперед раскрыть замысел, висящий над ним Дамокловым мечом, вызывало дрожь в коленях. Недаром Александр практически не спускал внимательного взгляда с ее персоны. А иногда в его глазах читался странный вопрос. Но потом они наполнялись равнодушием или привычной уже ей теплотой и неким мягким светом. И тогда Лиза забывалась под этими лучами, беззаботно наслаждаясь неспешной беседой под треск поленьев в печи или под мелодичный звон фарфора и приборов за трапезами. Ее подкупало в Александре все: добрые шутки и истории, которыми он делился с ней, как прежний столичный завсегдатай. Искренние и такие завораживающие улыбки, совершенно меняющие облик этого злого анахорета. И его жесты при разговоре, и пальцы, легко перебегающие по клавишам и наполняющие комнату волшебными звуками…

Прошлым днем Лиза впервые узнала, что Александр обучен музыке, и, судя по легкости и плавности мелодии, учеба давалась ему успешнее, чем ей самой. Тогда, в салоне, после чая, он совсем заворожил ее. Но сперва, конечно, удивил до крайности, когда под руку с ней направился не к ломберному столику, а к клавикордам в углу комнаты у окна.

— Вы желаете, чтобы я музицировала? — немного растерянно спросила тогда Лиза, но Александр только улыбнулся и, сняв с рукава сюртука ее пальцы, положил их на инструмент. А сам, обойдя ее, занял место для музицирования.

— О, bon Dieu! Je doute de mes yeux!^[148] — раздался со стороны ломберного столика у камина удивленно-ироничный возглас Василя. Но его тут же оборвала Пульхерия Александровна, словно боясь спугнуть действо, что открывалось нынче их глазам.

— Вы заставляете нас ждать, mon cher, — произнесла она, нетерпеливо постучав пальцем по колоде карт, лежащей на ломберном столике.

— Ах да! У нас же тоже игра, — деланно спохватился Василь. — Прошу простить меня, mesdames!

Мелодия была знакома Лизе. Она сама проигрывала ее не раз, правда, не столь искусно, как это делал Дмитриевский. Быть может, мастерство исполнителя или удивительное очарование момента заставили музыку проникнуть в самое сердце Лизы и оторвать ее от всего земного.

— Вам знакомо это творение Моцарта? — спросил Александр, улыбаясь уголками губ одухотворенному восторгу в глазах девушки. Лиза с улыбкой кивнула. — Lacrimosa, что в переводе с латыни означает «скорбный» или «слезный». Одно из моих любимых произведений этого сочинителя.

Он говорил о том, какой невероятной грустью проникнута каждая нота. И о том, какие чувства вызывает в нем эта музыка с самого первого дня, как ему сыграл ее учитель. Лиза слушала молча, чуть облокотившись на клавикорды, зачарованная звуками мужского голоса на фоне мелодии и созвучностью их чувств.

А затем Дмитриевский сделал то, что не раз делал прежде и, верно, еще не раз повторит в будущем. Заворожив ее словами, слегка затуманив ее сознание, он с ходу поменял тему разговора и задал вопрос о ее прошлом. Невинный, на первый взгляд, но способный многое прояснить.

— Помнится, на охоте вы говорили о своем брате. Где он нынче? Что с ним сталось? — каждое слово будто громом отозвалось в голове Лизы, нарушая очарование мелодии. Ей стало до того неуютно, что она с трудом удержалась, чтобы не оглянуться на игроков у камина. Чтобы получить хотя бы немую поддержку при ответе на эти вопросы.

Вмиг позабылось все, что прежде говорилось в стенах Заозерного о прошлом матери и дочери Вдовиных. В голове все смешалось, когда Лиза пыталась вспомнить хоть слово из того, что могло быть уже известно Дмитриевскому. И тогда с губ сорвались те самые слова:

— Мой брат мертв. Господь забрал его душу к себе несколько лет назад.

Когда она успела стать такой притворщицей? Когда научилась столь искусно лгать? Лиза словно со стороны слушала свой скорбный, срывающийся голос, видела, как сжимаются пальцы, в попытке совладать с эмоциями.

Ее брат, Вольдемар Вдовин умер несколько лет назад, сгорев в одночасье от лихорадки. Горе семьи было столь велико, что маменька едва не лишилась рассудка, а сердце отца не вынесло потери и однажды ночью остановилось. Казалось, именно со смертью сына на семью обрушились все несчастья последних лет. Оттого мать никогда и не говорит о том. Разве Александр Николаевич не понимает ее? Ему ведь тоже довелось пережить столько потерь, он ведь и сам лишился брата… Paul, n’est ce pas?^[149]

«Когда же я стала такой интриганкой?» — безмолвно удивлялась Лиза, произнося эти слова. Ведь знала отменно, что ударит прямо в больное место графа, по слухам, потерявшего брата вследствие собственных проступков, а значит, бывшего косвенным виновником его смерти. Что, оставив расспросы, Дмитриевский снова затворится в привычную раковину, где надежно прятал свои чувства.

Однако, Александр, надев на лицо маску равнодушия, все же довел реквием Моцарта до финала, и даже на миг не прервал плавного течения мелодии. Только проговорил резко:

— Вы не ошиблись. Мой сводный брат, Павел Николаевич Дмитриевский, умер пять лет назад.

Лиза ощутила вину за то горе, что почудилось ей в глубине его глаз и в движении рук на клавишах инструмента. И даже попыталась задержать его, когда Александр, завершив мелодию, собирался удалиться из салона в библиотеку. Но он снял ее пальцы со своего рукава и, вежливо пожав их, все же ушел, извинившись перед дамами за ломберным столиком.

— Я, верно, все разрушила, — в волнении говорила Лиза мадам Вдовиной, отчитываясь по обычаю о событиях минувшего дня. — Но я так испугалась… растерялась… Он подозревает нас! Определенно подозревает!

— Das ist alles Unsinn!^[150] При случае выкажите сострадание его горю, попросите прощения, сказав, что не ожидали, что его рана столь глубока и по сей день, — советовала Софья Петровна, поправляя чепец для сна. Она совсем не казалась встревоженной этим происшествием, и Лиза тоже постепенно успокоилась. — Мужчинам по нраву, когда им выражают сочувствие. Только грань тут тонка, meine Mädchen. Не жалость, а именно сочувствие. И касайтесь его. Вы верно сделали нынче в салоне, я приметила… Прикосновение способно на многое. Это как поленья для огня… Ненароком, будто случайно… Вы слушаете меня, meine Mädchen?

Лиза слушала ее вполуха, но все же улавливая смысл наставлений. Сама же все обдумывала то, что сказала Дмитриевскому, и опасалась возмездия, которое, как учили ее прежде, следовало за каждым неосторожно брошенным словом. Но мадам Вдовина, целуя перед сном девушку в лоб, лишь отмахнулась от ее опасений:

— Грешно ли? Ох, meine Mädchen, даже не думайте о том. Вы назвали истинное имя? Нет! Знать, и говорить тут не о чем… Ступайте спать, завтра поутру чуть свет к службе вставать.

Так не оттого ли, что Лиза долго думала над греховностью своих слов, к ней ночью вернулся привычный кошмар, приведя с собой и новое, не менее страшное видение? Не оттого ли, что так долго не могла успокоиться и все вспоминала и вспоминала не только минувший день, но и те, что некогда были в ее жизни. Когда она была так счастлива…

Тревога и суеверный страх, наполнившие душу после ночного кошмара, как и ожидала Лиза, тут же рассеялись, едва она переступила порог храма. Под расписными сводами деревянной церкви при мелодичном звучании псалмов, читаемых ровным голосом отца Феодора под плавные напевы хора, душа наполнилась удивительным покоем. Голова же с каждым мгновением, с каждым словом, что повторяла Лиза вслед за священником, становилась удивительно ясной. Отступали прочь сомнения, страхи, тревоги, оставаясь где-то далеко за пределами этих святых стен.

Но ее настоящее, суровое и непреодолимое, все же ступило и сюда, когда Лиза поймала знакомый зовущий взгляд, так смело брошенный на нее поверх склоненных голов прихожан. На короткий миг девушка невольно вернулась в прошлое, когда точно так же ловила взгляды этого мужчины. И сердце неровно забилось, напоминая о прежних чувствах, похороненных под гнетом лжи и предательства.

Лиза смогла приблизиться к нему только в притворе, когда Ирина преклонила колени на исповеди. Мужчина сидел на низкой скамье, прислонившись спиной к стене храма, слушая тишину благословенного места. Девушка невольно залюбовалась его одухотворенным лицом. А потом вспомнила, какими черными могут быть его мысли, и тут же свет в ее душе померк.

Когда она остановилась напротив него, он открыл глаза и посмотрел на нее снизу вверх с таким выражением, что ее сердце вновь забилось пуще прежнего. Но Лиза тут же вспомнила о случае с господином Журовским и в который раз ужаснулась содеянному.

— Я тебя ждал, — коротко произнес он.

Лиза ничего не ответила, только кивнула, быстро обернувшись на отца Феодора, который в этот момент, казалось, глядел прямо на них.

— Не думай об отце Феодоре. У него слабое зрение. Все псалмы произносит только по памяти, делая вид, что читает. А неизвестные ему заучивает накануне службы. Он прежде был при стеклах…

— Что сталось с господином Журовским? — резко перебила Лиза, стараясь не подпасть под очарование этого обманчиво-мягкого взгляда.

— Вам ведь уже все известно, разве нет? — он опустил глаза на зажатые в руке светлые кожаные перчатки.

У Лизы вдруг сдавило в груди, и подогнулись колени. Она испытала шок, когда на вопрос, отчего во время ее «болезни» планировали послать за губернским доктором, а не за господином Журовским, ей сообщили, что местный доктор некоторое время назад был жестоко избит неизвестным. Тот подкараулил эскулапа возле дома в темноте зимнего вечера. Да, все были уверены, что это какой-то необразованный крестьянин решил расквитаться за смерть ребенка, которого не сумел спасти Журовский. И крестьянина даже арестовали, а тот чистосердечно сознался в содеянном. Но ужас, что охватил Лизу при известии о случившемся, все еще жил в ее душе. И после ночного кошмара только умножился.

— C’est… votre…^[151] — но не смогла больше вымолвить ни слова, только губу прикусила, чтобы не сорваться на крик.

— Хорошего же ты обо мне мнения! — вспылил мужчина, резко поднявшись со скамьи.

— Помнится, вы были столь недовольны его заявлением касательно сроков выздоровления madam ma mere, — не уступала Лиза, хотя понимала, как страшно разозлила его своим предположением. — Вы были просто в ярости… Что же еще я могу думать? Тем паче я даже не ведаю, что с моим маленьким братом, и это сводит меня с ума…

Он вдруг так неожиданно шагнул к ней, что она отпрянула в испуге, заметив злой прищур глаз и то, как сжалась в кулак его ладонь. Ее страх причинил ему боль. Лиза ясно увидела это в его глазах и в горьких складках, появившихся у рта.

— О господи, ты действительно полагаешь, что я мог причинить вред твоему брату? Ты так! И обо мне! — мужчина так же резко сел на скамью и опустил голову.

Видя его неприкрытое отчаяние, Лиза тут же смутилась. Как она может бросать обвинения, неуверенная ни в чем, кроме своих страхов? Она вспомнила, как некогда он, бросившись наперед слуг, переносил маленьких визжащих болонок через лужу, пытаясь заслужить ее несмелую улыбку. Как бережно опускал их наземь, несмотря на то, что одна из них, самая злющая, уже успела цапнуть его за палец.

Лизина рука сама помимо воли потянулась в ласкающем жесте и робко коснулась его волос, как некогда, только легко, мимолетно, чтобы никто не заметил. Лиза уже забыла, какие они шелковистые. Когда-то она пропускала его волосы сквозь пальцы, наслаждаясь таким неприличным прикосновением.

Ей вдруг захотелось опуститься перед ним на колени, отнять его ладони от лица и коснуться ими своих щек. Чтобы снова ощутить вихрь эмоций, что возникал при этом внутри. Чтобы поверить, что все еще возможно меж ними, несмотря на трепет ее души при одном лишь взгляде на другого человека, на желание покориться совсем другим рукам и губам. Несмотря на то, что ей придется ступить под своды этого храма чужой невестой, что ее спальня будет открыта для другого. И несмотря на те грехи, что уже покрыли мраком все то светлое, что некогда родилось меж ними…

Но вместо этого Лиза тихо прошептала:

— Мне привиделся дурной сон нынче ночью. Весьма дурной. Посему я прошу вас, заклинаю! Привезите мне хотя бы строчку от него! Чтобы я знала, что он в полном здравии… и как можно скорее!

— Я не могу уехать ранее Прощенного воскресенья, — покачал головой мужчина, не поднимая взгляда от пола церкви. Потому что не находил в себе сил посмотреть в ее взволнованное лицо. Потому что ее тревоги наполняли каким-то смутным беспокойством и его собственную душу.

— Я вас прошу!

— Это вызовет вопросы! Неужели не понимаете? Я не могу уехать ранее Прощенного воскресенья, — повторил он, твердо чеканя шепотом последние слова.

И Лиза быстро отошла от него к ближайшим образам, зачарованно уставившись на них, словно в молитве. Но он последовал за ней, встал за ее плечом и отчаянно зашептал:

— Я бы и сам уехал из Заозерного тотчас же после службы! Потому что я задыхаюсь здесь… Ты так далека от меня… Дальше, чем прежде, когда твоя старуха намеренно разделяла нас. Когда мне воистину думалось, что такой ангел, как ты, едва ли склонит голову к моим мольбам о милосердии к страждущей от любви душе. Я не могу видеть его подле тебя. Он увлечен, это так явственно нынче. Он желает заполучить тебя. Целиком и полностью. И мысль о том, что я сам толкаю тебя в его руки… невыносима! Я не сплю ночами… порой выхожу вон и делаю вид, что прогуливаюсь от бессонницы вокруг дома. Смотрю на твои темные окна и представляю, что ты уже его… И тогда нет мне горших мук… Я умираю здесь! Каждый день… каждый час… и даже твой взгляд не растопит льда в моей душе… Я смотрю на тебя всякий раз и теряю силы… слабею в стремлении своем…

— Тогда езжайте теперь же, до Сырной седмицы. Вам не составит труда отыскать причину для отъезда.

Мужчина едва не скривился, осознав, что голос Лизы прозвучал слишком ровно после признаний, что он невольно себе позволил. Он не мог видеть ее лица, только тугие локоны, спускающиеся из-под полей капора ей на плечи. И ему страстно захотелось спрятаться в этих локонах от всех и вся. И не думать ни о чем, затерявшись в аромате ее волос…

Он решил все задолго до того, как она сумела проникнуть в его черствую душу. Так отчего же сейчас он бы с радостью убежал от себя самого? Быть может, Лиза права? И ему действительно стоить уехать, а не ждать со страхом и ревностью момента, даже мысль о котором причиняла невыносимую боль?

Он заметил, что горничная Лизы освободилась, а значит, момент их нечаянной близости подошел к концу. Перед тем, как отойти от иконы, Лиза еще раз перекрестилась, а потом прошептала:

— Я вас прошу! Один лишь знак от него, чтобы я не мучилась тревогами. Коли любите меня…

Это был некрасивый прием. Умышленная хитрость, на которую она прежде была неспособна. Chantage, если говорить прямо. Но Лиза проигнорировала внутренний голос, что остался от прежней, честной и наивной, Лизы. Ей было до крайности необходимо получить доказательство того, что ее брат жив и здоров. «Ах, братец! Из-за наивности своих лет ты даже не понимаешь, какие тучи нависли над нашими с тобой головами!»

Возвращаясь из церкви, Лиза думала не только о брате, но и об отце. Для отца слово «честь» всегда было не просто словом. Он бы нынче только осудил свою petite Elise за нагромождение лжи, за хитрость, за изворотливость, а тем паче за то, чему она стала пособницей. «Посмотри, какая ты стала, petite Elise», — насмешливо звучал голос в ее голове. И Лизе хотелось закрыть уши ладонями в надежде, что тогда она перестанет слышать его. Она и сама понимала, насколько низко пала, ей не нужны были напоминания. А когда началось ее запланированное сближение с графом, стало еще хуже.

Недавно в библиотеке Заозерного Лиза отыскала то самое сочинение Карамзина, что так часто просили ее читать вслух, чтобы после раз за разом напоминать ей о том, насколько коварно «мужское племя». Теперь перечитывая последние строки о своей тезке, лишившей себя жизни, она так часто представляла, как воды ласково несут ее стройное тело, как легкие волны играют распущенными волосами. Если бы не брат, она бы последовала примеру бедной Лизы, помня одну из заповедей отца: «Лучше смерть, чем бесчестье…» Давно бы ушла к полынье, прорубленной в толще льда, так отчетливо темнеющей сейчас на фоне белоснежных просторов. Да, смертельный грех, страшный грех будет на душе ее. Но разве тот груз грехов, что уже висел на ней, позволит найти покой после смерти? А брат, эта невинная душа, который по-прежнему зависел от нее?.. Разве он виноват в ошибках Лизы?

Вернувшись из церкви, Лиза с позволения матери прилегла отдохнуть, да так и проспала почти весь день, с трудом разомкнув веки только с первыми сумерками. К чаю спускаться не хотелось, но пустой желудок требовал своего. Да и мадам Вдовина вряд ли позволила бы остаться. Потому Лиза без единого возражения последовала за ней в гостиную, где на небольшом круглом столе была сервирована чайная трапеза. Фарфоровых пар было всего пять, и на какой-то короткий миг девушка испугалась, что неосторожные слова, сказанные ей в салоне, разрушили все то, что так тщательно выстраивалось в эти недели. Что граф снова затворится в своих покоях, не допуская никого в свою жизнь. Потому и вышла ее улыбка такой радостной, когда Дмитриевский вошел в двери гостиной.

— Ma bien aise de vous voir^[152], — с согласия матери Лиза протянула ему руку для приветствия.

Она полагала, что Александр пожмет ее на английский манер, как делал это прежде. Но он вдруг склонился и коснулся губами ее кисти, заставляя Лизу вспыхнуть пуще прежнего от странного удовольствия, зародившегося в душе.

— Cela ne veut rien dire?^[153] — встретившись с ней взглядом, произнес Александр, и сердце ее на миг замерло. В его темных глазах светилась нежность, от которой вдруг сдавило в горле…

— C'est ça^[154], — в тон ему подтвердила она, и он улыбнулся в ответ.

Впервые за все время, что провели Вдовины в Заозерном, за трапезой отсутствовал Василь. «Занемог», — коротко сообщил Александр на расспросы Софьи Петровны.

К стыду своему, Лиза не почувствовала даже толики сострадания к захворавшему. Она бы, верно, и внимания не обратила на отсутствие младшего Дмитриевского за столом, если бы Пульхерия Александровна не выразила беспокойство, попросив старшего племянника послать за доктором в Тверь.

Как не обращала внимания и на Головнина, украдкой наблюдающего за ней в течение всей трапезы. Он, по обыкновению, редко принимал участие в разговоре, предпочитая слушать. «Привычка служебная», — некогда пояснил Борис, извиняясь за свое молчание. И Лизе в сравнении с бесконечными зло-ироничными выпадами Василя эта молчаливость даже была по душе. Эти скромные улыбки, этот спокойный взгляд, полный безмятежности и радушия. Борис был как летний освежающий ветер, с ним было легко и приятно, и сердце любой здравомыслящей девицы могло бы покориться его тихому очарованию. Но разве у Лизы был здравый смысл? И ее сердце вовсе не стремилось к легкому бризу, когда она уже успела узнать безумные порывы шквалистого грозового ветра…

По окончании чайной трапезы, когда Лиза отсела поближе к окну, Борис вдруг последовал за ней. Сперва они говорили о предстоящих гуляниях, что ожидались на следующей неделе, а после — про его сочинение, которое он передал ей. Лиза слушала и отвечала вежливо, но рассеянно.

— Борис Григорьевич весьма увлечен историей здешних мест, — с этими словами к их беседе присоединился Дмитриевский, предоставив тетушке и мадам Вдовиной наедине обсуждать рецептуру приготовления окорока к пасхальному столу. Лиза даже не догадывалась, как просияло в тот же миг ее лицо, когда он занял место позади кресла Бориса. — Убежден, что вы узнали много нового из его сочинения.

— Бесспорно! Борис Григорьевич, вы собрали удивительные сведения о здешних местах! — поспешила сделать комплимент Головнину Лиза. — Вы тоже родились в Тверской губернии?

— Нет, Лизавета Петровна, я родом из Херсонской. У моей матери слабые легкие, посему родители решились на переезд в места с мягким климатом. Удивлены?

— Признаться, да, — не стала отпираться Лиза, досадуя, что ее изумление вышло столь явным.

— Все дивятся по первости. Я и сам уже позабыл, что некогда жил в иных землях. Уехал из отчего дома еще в юности. На счастье, довелось получить знания в Московском университете. Потом служба в канцелярии генерал-губернатора, откуда и вышел в отставку, чтобы занять нынешнее место.

— Вы оставили карьеру при генерал-губернаторе? — снова удивилась Лиза.

Видя ее неприкрытое изумление, Борис тихо рассмеялся и развел руками:

— Я не гонюсь за чинами, Лизавета Петровна. И начисто лишен свойств, что могут поспособствовать в получении наград и прочих отличий. Мне по душе иное…

— А еще вы позабыли добавить о размере предложенного мной жалованья. Грех было упускать такие возможности, — иронично заметил Дмитриевский.

— При дамах не говорят о таких материях, — Борис оглянулся на него с шутливым упреком, а потом снова посмотрел на свою собеседницу: — И к тому же меня покорила вовсе не сумма жалованья, а обаяние его сиятельства… Взгляните на Александра Николаевича, разве можно ему отказать?

Покорная этим словам, Лиза подняла взгляд на Дмитриевского, стоявшего за спинкой кресла ее vis-a-vis. И снова чуть закружилась голова, словно ее затягивало в омут этих темных глаз. Лиза так засмотрелась, что не сразу расслышала, о чем говорит Головнин. А тот, не дождавшись ответа на свои слова о том, что в будущем планирует вложить накопленные средства в имение в Херсонской губернии, а если его будущая супруга пожелает — то еще и ближе к Москве, решил сменить тему.

— Я отбываю на этой неделе из Заозерного. Дела, знаете ли, не держат меня на месте, — при этом он внимательно наблюдал за выражением лица Лизы. — По воле случая мне доведется проезжать Нижегородские земли. Ежели пожелаете, я мог бы передать от вас послания указанным персонам. Или от маменьки вашей.

Лизе показалось, что ей за шиворот насыпали ворох снега. Пытаясь овладеть собой, она с силой стиснула подлокотники кресла. Бесспорно, все до единого вели в этом доме собственные игры!

— Не смею вас утруждать подобной просьбой, — она сумела все-таки раздвинуть губы в вежливую улыбку. — К тому же мне не к кому писать в Нижегородчину. Но я могу спросить madam ma mere, не пожелает ли она. Вы позволите?

— Bien entendu^[155], — легким наклоном головы Борис отпустил ее к матери, чувствуя при том, как его затылок прожигает недовольный взгляд Дмитриевского.

Когда Лиза удалилась и присела подле Софьи Петровны, что-то тихо говоря той прямо в оборки чепца, Александр вдруг занял ее место напротив Головнина, вперив в него пристальный взор.

— Она побледнела, — произнес Борис, почувствовав себя крайне неловко под этим взглядом, чего не было на протяжении уже стольких лет. — Она явно побледнела…

— И? — резко бросил Дмитриевский.

Борис кожей ощутил его ярость, но разве он когда-нибудь боялся своего собеседника?

— Как твой поверенный говорю тебе, я чую неладное. Позволь мне разузнать о твоих гостьях. Разве мое чутье когда подводило?

— Бывало.

— Хорошо, ты прав, — согласился Головнин. — И, поверь, я буду рад ошибиться и в этом случае. Но прошу… все же не будет лишним… — он сбился, заметив, как переменился устремленный на него взгляд. Теперь в том была странная смесь подозрения и усмешки. Борис смутился окончательно. — Прошу тебя, Alexandre, не смей даже думать на сей счет в таком ключе… помилуй бог, я никогда не смешиваю личные обиды и дела. Никогда! И нынче тот же случай!

Да только невольно еще больше покраснел, когда одна из бровей собеседника изогнулась, а губы его раздвинулись в ироничной улыбке.

Тем временем, вернулась Лиза с ответом матери. Мужчины тотчас же встали и молча выслушали переданные с девушкой слова. Софья Петровна с благодарностью принимала предложение господина Головнина, а также просила уведомить ее о времени его отъезда, чтобы успеть составить список адресатов и написать письма.

Когда Лиза, извинившись, снова вернулась к матери, мужчины, прежде чем разойтись по своим делам, обменялись многозначительными взглядами.

«Вот видишь», — говорила кривая ухмылка на губах Дмитриевского.

«Это ничего не значит. Я все-таки попробую собрать сведения», — ответили ему серые глаза Бориса.

Губы Александра тут же сомкнулись в твердую линию: «Даже думать не смей!»

«Дело твое», — прекращая эту странную дуэль взглядов, пожал плечами Головнин и первым покинул гостиную.

И удаляясь в разные стороны, каждый из них думал о том, что уже в который раз за последние недели они стояли друг против друга, не желая уступать. И что крепость их дружбы неожиданно дала трещину. И отрицать это не имело смысла.

Глава 14

Василь покинул усадьбу следующей ночью, до отъезда так и не показавшись никому на глаза. Он сказался больным, чтобы не выходить из спальни, а едва минуло за полночь, приказал подать сани до станции. Оттуда можно было с почтовой тройкой уехать из губернии, дав взятку ямщику.

Лиза узнала об его отъезде случайно. Перед завтраком ей пришлось вернуться в свои покои, чтобы переменить воротничок утреннего платья, на тонком полотне которого обнаружилось небольшое пятнышко. Ругать Ирину за оплошность девушка не стала, понимая, что за каждую лишнюю минуту, проведенную в комнате, ей самой придется держать ответ перед мадам Вдовиной, не терпевшей опозданий и задержек. Она быстро привела платье в порядок и поспешила назад, торопясь нагнать мать в анфиладе прежде, чем ту перенесут через порог столовой.

Лиза была почти у цели, когда из ближайшей комнаты неожиданно донесся голос Александра. Резкие и отрывистые реплики, которые девушка толком не разобрала, сперва напугали ее. Она в нерешительности остановилась, не зная, как ей следует поступить, потому что вовсе не желала становиться свидетелем гнева хозяина усадьбы.

А потом, все же поддавшись любопытству, сделала шаг… другой… и замерла у дверей комнаты.

— …в моем собственном доме! — горячился Александр, профиль которого Лиза разглядела в щель между створок, чуть прикрытую бахромой тяжелых занавесей. Судя по костюму, он недавно воротился с верховой прогулки. — Без моего ведома! Я еще раз спрашиваю вас всех, кто я таков тут?

— Помилуй бог, Alexandre, не могли бы вы погасить свой гнев? Ручаюсь, вас слышно даже в лакейской, что уж говорить о малой столовой? — откуда-то из глубины комнаты раздался голос Бориса. И тут же перед взором Лизы на долю мгновения мелькнул он сам, минуя комнату от стены до стены. Само спокойствие по сравнению с Александром, который нетерпеливо постукивал хлыстом по голенищу высокого сапога.

— Je m'en fiche!^[156] — бросил тот, срываясь с места, будто разъяренный зверь, запертый в клетке, и принялся раздраженно мерить шагами комнату. Только в отличие от Бориса, он ходил от дверей к дверям, не пропадая из поля зрения Лизы.

Грубость его реплики смутила девушку, и она едва не развернулась, чтобы отправиться на поиски кого-нибудь из домашних слуг. Чтобы показали ей иную дорогу до столовой. Так и должно было поступить по правилам, в которых она была воспитана с малолетства. Но какая-то странная сила заставила остаться на месте и наблюдать за тем опасным зверем, который виделся ей сейчас в Дмитриевском. Еще одно обличье, прежде незнакомое ей. И снова похолодело в груди, несмотря на жар, который поднимался откуда-то из живота при виде этих резких отрывистых шагов, этой силы, с которой граф в ярости гнул хлыст, рискуя переломить на две части. Этот мужчина был опасен, непредсказуем, но Лиза не чувствовала страха перед его яростью. Только неприятный холод странного предчувствия. В который раз…

— Je m'en fiche! Тетушка все едино узнает, что Le petit упорхнул из-под крыла, под которым она так любит укрывать его от моего гнева. Ах, каков! Торопясь отбыть, даже не подумал, сколько огорчения принесет он tantine! — с последним словом хлыст ударился о кожу сапог так неожиданно и громко, что Лиза вздрогнула. — Позабыл, сколько я плачу ему, чтобы он находился подле нее на Рождество и именины!

— Рождество давно миновало, mon ami. А что до именин — так до лета еще немало времени… Не стоит портить Пульхерии Александровне аппетит перед завтраком, скрой от нее отъезд Василя, — увещевал друга невидимый Лизе Борис. А потом добавил: — Да и крики твои пред гостьями… Им только расстройство и тревоги лишние.

— Je m'en fiche! — снова повторил Дмитриевский, хотя и замедлил шаги при упоминании Вдовиных. — Я в своих стенах. Желаю кричать — кричу! В своих стенах…

После этих слов в глазах Александра снова вспыхнула ярость. Он с силой сжал рукоять хлыста, а потом ударил кого-то — резко, наотмашь. Хлыст с тихим свистом рассек воздух, прежде чем опуститься на место удара.

От ужаса перед глазами Лизы все поплыло, а в голове возникла иная картина. Тонкие розги опускаются на нежную кожу ладоней. Резкие звуки пощечин. Горящие девичьи щеки. Едва уловимый взгляду отблеск непролитых слез. И боль, острой иглой цепляющая любого, кто находился поблизости в тот миг. Боль, от которой становилось трудно дышать.

— Вы чересчур изнежены для вашего положения, — всякий раз с легкой издевкой говорили Лизе, замечая ее состояние. Но разве могла она не чувствовать отголосок боли от наказания, свидетелем которого ей поневоле случалось бывать?

Так и сейчас — не столько от внезапности удара, сколько от вида такой жестокости, по телу пробежала дрожь. Лиза резко развернулась, чувствуя лихорадочное биение сердца в груди и пульсирующую боль в голове, у самого виска. Подол платья мешал быстрым шагам, особенно на ступенях лестницы, когда девушка то и дело наступала на тонкую ткань, рискуя испортить наряд.

Она стремительно поднималась все выше и выше, будто пыталась убежать от чего-то. Хваталась за перила, рискуя упасть на очередном пролете и задыхаясь от спазма, что сдавил легкие и колол сердце. Только когда яркий свет вдруг ударил в глаза, Лиза наконец остановилась и тяжело дыша прислонилась к перилам балюстрады.

Бельведер утопал в солнечных лучах, которые отражались от белоснежного ковра, простиравшегося вокруг усадьбы. На рассвете вновь падал снег, кружась в причудливом танце, и лес вдали за парком почти сливался с бледным небом. Благостная картина зимнего покоя… так и не коснувшегося сердца Лизы. Она стояла сейчас в самом центре бельведера, но была совсем в ином месте и времени, устремив невидящий взгляд в прошлое.

— Approchez un peu, mademoiselle^[157], — приказал властный голос. А после густо черненые брови говорившей недовольно сдвинулись, так как mademoiselle не сдвинулась с места. Цепкий взгляд быстро пробежал от подола старенького, но чистого платья до аккуратно уложенных локонов. Губы сжались в тонкую линию.

— Approchez un peu! — резко повторила старуха. Стоявшие чуть поодаль дворовые девушки вжали головы в плечи. — Entendez vous de français?^[158]

— J'entends bien, madam. Mon père m'enseigne…^[159] — Лиза замолчала, осознав, что говорит об отце в настоящем времени, будто тот по-прежнему жив.

Но это было не так. Однажды ночью сердце ее отца остановилось, не справившись с лихорадкой, ослабленное болезнью, что парализовала его в один миг. Лиза еще долго помнила ту картину: вот он стоит в центре комнаты, наблюдая, как резвятся дети, играя с молодым пометом его любимой выжловки. А потом вдруг падает на пол, словно дерево под напором топора. Несмотря на то, что Лиза тут же приказала послать за доктором в уезд, по весенней распутице тот ехал очень долго. Прибыл только под вечер. Чуда, о котором Лиза безуспешно молилась вместе с домашними слугами в небольшой гостиной, не произошло. Хотя… Разве на следующее утро отец не открыл глаза? Разве не говорил с ней, с трудом шевеля губами? Его лицо перекосило, и маленький Николенька испугался страшного незнакомца. Раскричался в испуге, когда его принесли в спальню к отцу. Даже Лизе первое время было не по себе глядеть на этот кривой рот, на глаз, почти скрытый полуопущенным веком. Но она только на короткие минуты покидала свой пост у постели больного, даже приказы домашним отдавала из отцовской спальни. Потому что боялась, что если уйдет, то потеряет и его…

А потом пришла простуда. Легкая хворь, которая так опасна для слабого после удара человека. Именно простуда отняла у Лизы отца в ту злополучную ночь. Она свалила и Николеньку, потому Лиза разрывалась между спальней на первом этаже и мезонином, где была детская. Под вечер, набегавшись по узкой деревянной лестнице, помогая Степаниде и Юшке, старому денщику отца, она заснула прямо на ступенях.

Разбудили Лизу собаки. Страшный вой наполнил не только псарню на заднем дворе, но и всю их небольшую усадьбу. Неспокойно было и в конюшнях, и на скотном дворе, но именно собачий вой отчего-то врезался в память. Лиза плохо помнит, кто сказал ей, что сердце отца остановилось, — прошло семь лет. Но этот вой… этот ужасный вой… Быть может, поэтому она так не любила маленьких вертких болонок и толстых мопсов, с которыми ей пришлось так часто делить дневной досуг в последующие несколько лет?

Николенька по малолетству даже не понял, как изменилась их жизнь в те дни. Комната в одном мезонине сменилась для него на большую по размеру в другом. Вместо Степаниды к нему приставили двух нянек, а впоследствии и дядьку, переведенного по старости лет в этот ранг из лакеев. Брат совсем не помнил ни их деревянного дома с небольшим мезонином, ни великолепных гончих, которыми так гордился отец, ни Юшки, вырезавшего ему из сучьев игрушки, ни Степаниды, ходившей за ним. Даже отца не помнил. Единственными близкими людьми для него стали сестра, няньки с дядькой да «bonne tantine»^[160], заботливо принявшая на себя хлопоты о «pauvres orphelins»^[161]. Ее ангелок, милый frérot^[162], он даже питал некую привязанность к их «доброй благодетельнице», как называл часто в письмах к сестре Лизавету Юрьевну.