На сердце без тебя метель...

— Что ты здесь делаешь? — удивленно спросила Лиза. А потом добавила, понимая абсурдность своего вопроса: — Отчего так рано нынче? Я не ждала сейчас…

— Вижу, — голос Александра прозвучал так мягко, что бедное сердечко Лизы радостно встрепенулось. Он с улыбкой протянул ладонь и ласково провел по ее распущенным локонам, по плечу, чуть скрытому тканью платья, по пышному рукаву.

— Это плохая примета — видеть невесту в венчальном платье перед обрядом, — тихо произнесла Лиза, пытаясь скинуть с себя путы его очарования.

И он снова улыбнулся в ответ, и снова открыто, без следа злой иронии.

— Ты не в полном облачении. И потом, я не суеверен, — Александр помолчал некоторое время, глядя в ее смущенное лицо, а потом так же мягко спросил: — Смею ли я надеяться, что эта примерка станет ответом на мой вопрос? Ты решилась?..

В глубине его глаз Лиза видела, что, несмотря на мягкость голоса, он сейчас сродни зверю перед прыжком, что по-прежнему разум его не замутнен чувствами. Ей нужно было что-то, что оправдало бы ее скорое отступление, и именно поэтому она с некоторой опаской проговорила:

— При одном условии. Мой брат. Мое полное и безоговорочное согласие при условии, что ты поможешь вернуть брата.

Его руки тут же упали, а сам Александр отступил от нее на пару шагов, чуть прищурив глаза, и с легкой усмешкой произнес:

— D’accord. Нельзя сказать, что я удивлен… ведь у всего есть своя цена. У всего в этом мире. Признаться, я и сам был готов торговать этой картой, но ты меня опередила… Что ж…

Когда он отвернулся, Лизе вдруг показалось, что в комнате повеяло холодом, скользнувшим по ее неприкрытым плечам. Захотелось отказаться от безумного плана, что пришел ей в голову позапрошлой ночью и оброс деталями после кошмара, лишь укрепившего ее решимость. На какой-то короткий миг в Лизе что-то дрогнуло. А потом Александр обернулся к ней от столика, где стоял графин с вином, и протянул ей тот самый бокал, который она заблаговременно наполнила.

— A la notre entente!^[249] — провозгласил он, протягивая ей бокал.

Лиза удивленно изогнула бровь и, приблизившись к нему, покорно приняла вино из его рук. Медленно выпила до дна, насмешливо глядя в его глаза, а потом кокетливо облизнула губы, чувствуя, как хмель резко ударил в голову. Ведь с самого завтрака ни крошки во рту не было…

— Мне вдруг подумалось, что я не готов лишиться головы, как Олоферн, — проговорил Александр, когда она, по-прежнему насмешливо изгибая бровь, поставила бокал на столик.

Лиза не знала, кто такой Олоферн, потому даже не обратила внимания на эти слова. Только смотрела на него, не отрываясь, совсем позабыв придерживать корсаж платья: на его глаза, опушенные длинными ресницами, на прямой нос и красивый изгиб губ, на твердую линию шеи в вороте рубахи. Смотрела и чувствовала, как в ней поднимается горячая волна любви к этому мужчине, смешанная с горечью при мысли о том, что никогда не случится.

Словно сама собой ее ладонь коснулась его лица, когда Александр наливал себе вино во второй бокал. Даже его удивленный взгляд не остановил этот неожиданный порыв. Коснулась сперва совсем несмело, лишь кончиками пальцев скользнув по скулам, чуть колючим от наметившейся щетины. А потом Лиза обеими ладонями обхватила его лицо, наклоняя к себе.

То ли от удивления ее смелостью, то ли намеренно, Александр склонился к ней, принимая ее робкий поцелуй, легкое касание губами его рта. А у Лизы не было никаких мыслей в голове, кроме одной — раствориться в нем, почувствовав хотя бы на короткое мгновение его тепло. И он дал ей то, чего она так жаждала. Обхватил ее руками, крепко прижимая к своему телу, буквально впечатывая ее в себя. Стал целовать жадно и горячо. И Лиза отвечала ему со всей страстью, которую в будущем ей уже никогда не суждено ему подарить, упиваясь этими последними мгновениями в его руках.

Она пропустила момент, когда с ее плеч на ковер белым облаком соскользнуло платье. Когда кровать приняла их в свои объятия, словно проводя границы между прошлым и будущим и этим сладостным настоящим. Когда под ее руками уже была не тонкая ткань рубашки, а обжигающе горячая кожа и твердые мускулы.

Лиза таяла в руках Александра, растворяясь в нем, цепляясь за него, как за последнее свое спасение, пытаясь забыться в его страстных ласках. Где-то в уголке сознания тонким огоньком еще горела мысль, что это все в последний раз и вовсе не по любви, а только «по велению похоти», как когда-то сказал Александр. Но этот огонек был погашен шквалом чувств и невероятных ощущений, которые Лиза испытывала в его объятиях.

В те мгновения он принадлежал ей. А она принадлежала ему, отдавая последнее, что могла ему оставить — свою бесконечную любовь. «Я хочу быть с ним… только с ним… всегда…»

И стало совсем неважно, что вовсе не взаимное чувство движет Александром, толкая его под венец. Ведь сейчас он так смотрит на нее, проникая не только в ее тело, но и в душу. Все глубже и глубже. И ей никогда уже не избавиться от его плена. Да и желает ли она того?

— Ma Elise, — ласково шептал Александр, держа ее после в колыбели своих рук и медленно целуя ее глаза. — Ma Elise…

И Лиза почти провалилась в сон под эти нежные ласки и тихий шепот, совсем позабыв обо всем, что было сделано или решено в последние дни. Ей было так хорошо сейчас — в кольце его рук, под его губами…

Очнулась она от дремы только тогда, когда Александр вдруг покинул ее в кровати и прошлепал босыми ногами к камину, где подбросил дров в огонь. Облокотившись на локоть и краснея от собственного смелого взгляда, Лиза залюбовалась его крепкой обнаженной фигурой, по-прежнему погруженная в некий транс от того, что произошло между ними, будто окутанная легкой дымкой.

А спустя миг эта дымка развеялась, когда Александр, улыбнувшись ей, подошел к столику, взял со стола бокал с вином и залпом опрокинул в себя. Потом он быстро вернулся к кровати и скользнул под одеяло, пытаясь поймать вдруг метнувшуюся от него Лизу.

— Что случилось? Ты недовольна… тем, что было? — он попытался удержать ее за плечо, но она ловко вывернулась и села чуть в стороне от него, закутавшись в одеяло. — Так остался всего один день… и одна ночь — и ты станешь моей женой. Я не вижу ничего зазорного или порочащего тебя… Или… или ты сожалеешь? Вспомнила о чем-то?

Лизе хотела сказать, что он ошибается, что все не так. Но она боялась, что как только откроет рот, с губ сорвутся слова признания и раскаяния в том, что она натворила. А это было бы ошибкой. Как стал ошибкой ее порыв снова коснуться его… быть с ним… почувствовать себя желанной и хоть на миг, но любимой… Поэтому девушка отвернулась и стала смотреть на пылающий в камине огонь, чувствуя, как снова покрывается ледяной коркой ее душа.

Александр еще раз попытался вернуть ее к себе под бок, но безрезультатно — Лиза упрямо выдернула руку из его пальцев, а он, опасаясь причинить ей боль, настаивать не стал. Так и остались: он лежал, закинув руку за голову, и нахмуренно смотрел на слезы, вдруг покатившиеся по ее лицу, а она сидела и напряженно следила за игрой огня, мысленно отсчитывая минуты.

На тринадцатой Лизе пришлось прерваться. Его пальцы вдруг вцепились ей в волосы, заставляя обернуться, и, похолодев, она подчинилась этому безмолвному приказу. Александр полулежал на боку, дотянувшись до нее из последних сил. Его лицо исказилось яростью, а глаза буквально прожигали насквозь.

— Ты!.. Ты!.. Чем ты опоила меня? — прошептал он зло, и Лиза прикрыла глаза, прячась от его колючего взгляда, в котором больше не было и отблеска недавней нежности.

Глава 28

И отчего она решила, что Александр будет полностью обездвижен под действием дурмана? Лиза в ужасе замерла, понимая, что вся ее затея с каплями оказалась на грани срыва. И испытала невероятное облегчение, когда спустя несколько мгновений он вдруг чертыхнулся и тяжело повалился на кровать. Тогда она резко выдернула пряди волос из его пальцев. Слезы чуть не брызнули из глаз, но ни жестом, ни взглядом Лиза не выдала своей боли — ни физической, ни душевной, что острыми когтями вцепилась в сердце.

— Настанет день, и ты поймешь меня, — глухо проговорила она, глядя на беспомощно лежавшего перед ней мужчину.

Карты были вскрыты. Finita la comedia …

— Нет! — отчаянно замотал головой Александр, словно пытаясь стряхнуть дурман, круживший ему голову. — Нет!

Лиза вновь чуть не пропустила момент, когда он совсем внезапно, по-кошачьи, дернулся в ее сторону, намереваясь ухватить за плечи. В последний момент она все же успела отпрянуть назад. При этом запуталась в одеяле и неуклюже повалилась на бок, отчего едва не пропустила еще одну молниеносную атаку — Александр снова рванулся к ней, потянувшись через всю кровать.

Отчего он такой проворный? В груди Лизы вспыхнул огонек страха при виде бешеной ярости, горящей в его глазах. Неужели она ошиблась с дозой? Нет! Не может быть! Она точно запомнила количество бокалов вина, поместившихся в графин, и внимательно отсчитала капли, держа в памяти все наставления кукловода. Неужели недостаточно? Ведь она так тщательно рассчитывала все, боясь ошибиться. Ошибка могла стоить Александру жизни, а потому Лиза после долгих раздумий все-таки уменьшила дозу. Недоставало всего нескольких капель, но, видимо, именно из-за них ее тщательно выверенный план сейчас потерпит крах…

Пытаясь уклониться от Александра, Лиза резко отшатнулась и, потеряв равновесие, сползла с кровати на пол. Одеяло смягчило падение, но по-прежнему сковывало ее движения, и она со страхом ждала, когда ее вот-вот схватят сильные руки Александра. Он же только торжествующе расхохотался. Его зловещий смех вселил в нее такой страх, что она так и осталась лежать на ковре, будто парализованная.

Но проходила минута, другая… Никто так и не склонился к ней, никто не схватил за плечи, готовый обвинять и карать.

Растерянная этим промедлением, Лиза приподнялась с ковра и удивленно уставилась на Александра. Он сидел в постели, вытянув руки вперед, и напряженно вглядывался в противоположную стену. Когда Лиза, набравшись смелости, все же поднялась на ноги, он обернулся на шелест одеяла, но только беспомощно взмахнул рукой. Движения его были замедленными, а взгляд — странно сосредоточенным. И смотрел Александр не на Лизу, а куда-то вправо.

Она переступила с ноги на ногу, и он снова попытался поймать воздух рукой. Лиза осторожно приблизилась. Глаза Александра были совсем черными, лицо же разрумянилось, будто от жара. Он наклонил голову, напряженно вглядываясь куда-то поверх ее плеча, а потом провел ладонью по лицу, словно пытаясь стереть пелену, которая с каждым мгновением окутывала его все плотнее. При этом он все-таки не удержался и упал в подушки, безуспешно хватаясь за воздух, как за опору.

— Где ты? Где ты истинная? Перед глазами с десяток… ворохом крутит, — тихо пробормотал Александр.

Лиза с трудом подавила внезапный порыв броситься к нему. Захотелось обнять его, прижать голову к своей груди и никогда не отпускать. Но разум тут же напомнил ей о прежней беспечности: когда, думая, что он уже одурманен, она едва не поплатилась за это.

— Где ты? — спросил он уже требовательнее, пусть и по-прежнему тихо.

И Лиза все-таки ответила, робко присев на кровать в его ногах:

— Я здесь…

Александр попытался приподняться на руках, но уже ослабевшие, они не держали его, и он снова откинулся на подушки. Девушка видела, как он из последних сил борется с дурманом и слабостью, сколько усилий прилагает, напрягая так и бугрившиеся под кожей мышцы… Она понимала, насколько плохо и больно ему сейчас. Ему, привыкшему держать все под контролем, всегда быть выше на голову при любых обстоятельствах… Она не желала такого, видит бог! Она думала, он просто уснет, так и не осознав, что сон вызван действием яда. И видеть его муки сейчас… Сердце рвалось на части, и даже слезы, струившиеся по ее лицу, не приносили ни капли облегчения.

— Что ты подлила мне? Когда? — голос Александра звучал глухо, срывался после каждого слова, будто ему было больно говорить. Пальцы все еще слабо цеплялись за ткань подушки, в попытках удержаться в этом мире и не упасть в объятия пугающей пустоты сна.

Что могла ответить Лиза? Да и зачем? Дело было сделано. Она заранее придумала, как одурманит его, вспомнив вдруг о флаконе с каплями. Угадала, что Ирина не утаит странную просьбу барышни подать капель с беленой, и потому заранее приготовила бокал у графина. Да, Лиза сумела предугадать все его последующие шаги. Но предвидеть ту боль, что все больше разрасталась сейчас в ее груди, она не могла.

Через несколько минут Александр затих, уткнувшись лицом в подушки. Мышцы его спины и рук расслабились, подсказывая Лизе, что он погрузился в глубокий сон. Только тогда она подползла от края кровати поближе к нему. Чтобы коснуться его… в последний раз. Крепко прижаться к его широкой спине, обнять его, с трудом обхватив руками.

Лиза никогда прежде не видела Александра спящим. Лицо его расслабилось, и появившееся на нем такое юное безмятежное выражение заворожило девушку. Рука ее сама потянулась откинуть со лба непокорную прядь волос, чтобы после губы поцелуем могли коснуться горячей кожи. И буквально тут же отпрянула, когда Александр медленно открыл глаза и хрипло прошептал:

— Юдифь… по нраву… тебе… моя голова? Возьми ее…

Его глаза, зрачки в которых практически заслонили радужную оболочку, казались дьявольски черными. И несмотря на то, что он был полностью парализован действием яда, проникшего в кровь, один лишь его взгляд полностью поработил Лизу. Она не могла ни пошевелиться, ни даже мотнуть головой, отрицая жестокое предположение, будто камнем упавшее в тишине спальни. Александр все смотрел и смотрел на нее, а потом его губы разомкнулись в последний раз, прошептав отрывисто:

— И ты — Иуда!.. Иуда в женском обличье!..

При этих словах Лиза не смогла сдержать слез. Поначалу заплакала совсем тихо, а после зарыдала в голос. Но Александр уже не слышал ее — темнота окончательно затуманила его сознание.

Так и лежали рядом на постели: он спал, погруженный в наркотический дурман, а Лиза, уткнувшись ему в плечо, все плакала и плакала не в силах остановиться. Сон смягчил его черты, запах и тепло его кожи сводили с ума. В эти минуты Лиза так остро ощутила, от чего ей приходится отказываться, покидая Александра, оставляя свое сердце в этой комнате… в этой постели… в его руках…

Спустя время разум все-таки возобладал над чувствами и приказал действовать. С огромным трудом Лиза заставила себя слезть с кровати и уйти в гардеробную, где уже было приготовлено дорожное платье. Почти весь старый гардероб и многочисленные новые наряды, которые доставили в Заозерное вместе с венчальным, она оставляла здесь. Из новых платьев брала с собой только вдовье чернильно-черного цвета. Шляпку к нему Лиза бережно уложила в картонку. Рядом с картонкой стояла небольшая коробка, в которую был спрятан весь Лизин нехитрый багаж. После недолгих раздумий девушка бросила туда и книгу Карамзина. Пусть роман о ее несчастной тезке всегда напоминает ей о том, что случилось однажды в ее судьбе. Хотя… разве сможет она забыть об этом?

Застегнув на груди пуговки темно-серого платья с кружевной отделкой, Лиза подхватила багаж и быстро прошла в спальню. Она намеревалась как можно скорее покинуть комнату, но сумела сделать лишь несколько шагов. Случайный взгляд на темноволосую голову, что так отчетливо выделялась на белоснежных подушках, и к горлу снова подкатил комок, мешая вздохнуть.

«Задержусь лишь на минуту», — убеждала себя Лиза, когда бросив коробку и шляпку на пол, приблизилась к спящему Александру. На миг испугавшись неподвижности позы, зеркальцем проверила его дыхание, а после опустилась на пол возле постели и сидела так, словно в оцепенении, сжимая пальцы его безвольной руки.

Как заставить себя уйти? Никогда еще Лиза не испытывала таких мук. Как можно покинуть его? Все равно, что оторвать часть себя. Как ей жить без него? Как сможет она дышать без него? Ведь даже сейчас при каждом шаге в сторону двери в груди перехватывало так, что она задыхалась.

Лиза понимала, что он никогда не простит. Ни один довод не смягчит ее вины перед ним, а печать Иуды еще долго будет жечь ее душу каленым железом. Но пути назад уже нет, как нет и места возле него. Все кончено…

Когда все же перешагнула порог покоев и вышла в темный коридор, еще долго стояла возле дверей, сжимая ручку. И шальная мысль крутилась в голове — вернуться в спальню, лечь подле Александра и принять любую кару, что ей уготована. Лишь бы провести еще несколько часов рядом с ним.

А потом, поборов искушение, круто развернулась от дверей, сделала сперва один шаг, потом второй… третий… Все быстрее и быстрее. К счастью, по пути к покоям Софьи Петровны Лизе не встретилось ни души. Условный тихий стук, и девушка проскользнула в спальню, где ее уже с нетерпением ожидала мадам.

— O, mein Gott! — воскликнула Софья Петровна, не веря своим глазам. До последней минуты она сомневалась, что Лизе хватит решимости осуществить задуманное. Но все же повиновалась просьбе, изложенной в записке, и тоже подготовилась к отъезду.

— У нас мало времени, — быстро проговорила Лиза, взглядом умоляя не задавать никаких вопросов.

Увидев блестящие от невыплаканных слез глаза и дрожащие губы, Софья Петровна промолчала. Только рукой указала на несессер в ответ на вопрос, где хранятся ножнички для рукоделия.

Также в тишине трудились они над тугими повязками на ноге мадам, высвобождая ту из навязанных ей обстоятельствами оков. Когда упало полотно и дощечки, Софья Петровна не удержалась и со вздохом облегчения буквально спрыгнула с постели. Осторожно прошлась по комнате, впервые за долгие месяцы с наслаждением чувствуя обе ноги.

— Nun endlich!^[250] — воскликнула она торжествующе и пошевелила пальцами, чувствуя, как с легким покалыванием по жилам все быстрее бежит кровь. А потом, посерьезнев, повернулась к устало наблюдающей за ней Лизе:

— Знать, кончено? Все кончено? Куда мы теперь?

— До ближайшей станции покамест. Но надобно торопиться…

Хоть и жаль было Софье Петровне бросать почти весь свой гардероб в имении, ни словом она не обмолвилась о том, надеясь, что их тайный сообщник сумеет впоследствии вызволить вещи из Заозерного. Лишь надежно спрятала на груди плотный сверток, в котором с недавних пор хранилось все ее богатство, и вслед за Лизой, не оглядываясь, покинула ставшие уже такими привычными покои.

Бесшумно миновали они храпящего в швейцарской лакея и вышли из дома. И теперь, удаляясь пешком от темного спящего особняка, Софья Петровна все еще питала надежды, что их бегство целиком и полностью подготовлено зачинателем всей авантюры.

— Где же экипаж? Далеко ли? — теряя терпение, спросила она, когда в который раз споткнулась в темноте о какую-то кочку по пути через парк.

— Экипаж? Поглядим еще, будет ли он, — рассеянно ответила Лиза, и в голове Софьи Петровны мгновенно заметались тревожные мысли.

— Как это?! Полагаете, он… — она с особым ударением произнесла последнее слово, — …бросил нас на произвол судьбы при нынешних обстоятельствах?

— По правде сказать, он даже не осведомлен о том, что произошло в последние дни, — призналась Лиза, перехватив тяжелую коробку другой рукой. — Так что отныне мы сами по себе. А что такое? Вам в тягость идти? Ваша нога?.. Выдержите ли вы путь до дома отца Феодора?

— Отца Феодора? — изумилась Софья Петровна. Неужто и иерей замешан во всем? Возможно ли? Но более вопросов она не задавала, решив не тратить силы на разговоры. С непривычки идти пешком и так было крайне тяжело.

Невысокий бревенчатый дом отца Феодора, стоявший неподалеку от церкви, был темен. Только собака, почуяв приближение посторонних, залилась неистовым лаем, чем до полусмерти перепугала Софью Петровну, которая всю дорогу ждала появления сторожевых псов из имения. Но, слава господу, караульные с собаками, судя по всему, были на обходе другой стороны парка. А эту псину, так и рвущуюся с цепи, быстро утихомирил высунувшийся из двери церковный сторож. Он уже привык к неожиданным появлениям посреди ночи, потому не выказал и тени удивления. Молча провел женщин в небольшую переднюю и отправился будить отца Феодора.

— Что я вижу? — были первые слова священника, появившегося на пороге спустя несколько минут. — Вы, барышня? И вы, мадам? Среди ночи? Что стряслось?

— Помогите мне, отец Феодор, — Лиза тут же опустилась перед ним на колени и, схватив его руку, порывисто прижала к губам. — Помогите, как некогда обещались после исповеди…

— Вы решились, — то ли с грустью, то ли с облегчением произнес он, несколько смущенный ее порывом, помогая девушке подняться на ноги. — Вы открылись ему.

Лиза посмотрела в его благородное, полное искреннего участия лицо, и ей вновь захотелось разрыдаться.

— И да, и нет… но итог един — его сиятельство все ведает. И теперь… теперь мне нет места здесь.

Отец Феодор нахмурился. Неужто Дмитриевский выгнал этих несчастных женщин, вынужденно поступившихся совестью и честью, посреди ночи? Без средств… на произвол судьбы.

Угадав его сомнения, Лиза поспешила развеять их. Нет, все не совсем так, она судорожно сжимала его ладони, словно в тех было ее спасение. Граф не выгонял их прочь из имения. Просто… просто они не могут здесь более оставаться и движимые страхом перед неминуемой расправой или передачей властям («что пусть и страшит менее, но блага не несет…»), решились на побег.

— Я молю вас, отче, помогите нам. Давеча вы обещались заступиться перед его сиятельством за нас. Нынче нам нужда в вашей помощи… Не оставьте нас. Нам никак не уйти без вашей поддержки.

— Но…

Отцу Феодору не удалось возразить. Лиза разразилась слезами, снова безвольно упав перед ним на колени. Захлебываясь рыданиями, она открыла отцу Феодору, всячески пытавшемуся ее успокоить, всю правду. Что игра велась не только с их стороны, что сам Дмитриевский, каким-то образом узнав все с самого начала, лишь подыгрывал им, а не шел на поводу. Что желает жениться он на ней только из мести, а также для того, чтобы принудить своего неизвестного противника к дуэли. И непременно доведет до смертоубийства. Потому что только кровь будет для него отмщением и никак иначе.

— Вы ведь не допустите этого? — Отец Феодор даже удивился тому свету надежды, каким вдруг вспыхнули ее глаза при этих словах. — Вы ведь удержите его?..

— Удержать Александра Николаевича? Едва ли это под силу смертному, — он мог бы обмануть ее, но не стал скрывать истину. — Только Господь способен вразумить его, и никто иной.

— Но вы… вы поможете нам, отче? — в отчаянии воскликнула Лиза, теперь окончательно убедившись, что поступила верно.

Отец Феодор все еще колебался, глядя в ее прелестное, залитое слезами лицо. Да, гнев Дмитриевского страшен, уж кто-кто, а он ведает это отменно еще по прежним дням в миру. И приход местный, в основном, зависел от графской милости, а не от пожертвований крестьян окрестных деревень или соседних бар. Но пренебречь своим долгом?.. Забыть о своем обещании? Отказать в помощи?

— Неужто вы оставите в беде это несчастное дитя? — заломила руки Софья Петровна, до сих пор молча наблюдавшая за тем, что творилось в комнате. И вторя плачу Лизы, разрыдалась, прижимая ко рту кружевной платок и причитая о «несчастных Божьих детях, оставленных Его милостью».

В ответ отец Феодор лишь коснулся губами холодного лба Лизы и вышел вон. Лиза и мадам Вдовина некоторое время сидели в растерянности, совершенно раздавленные неудачей, пока за окном не раздался скрип телеги и еле слышное конское ржание. Лиза бросилась к окну и увидела, как отец Феодор что-то втолковывает заспанному бородатому мужику в овчинной безрукавке. Тот только кряхтел в ответ, озабоченно хмуря кустистые брови и оглаживая свою черную бороду. В итоге после долгих уговоров он все же нехотя кивнул и ударил с отцом Феодором по рукам. Священник поспешил в дом.

— Вы поедете с Игнатом Пафнутьичем. Сам Господь послал его давеча сюда в кузню. Он не из местных, не крепости Дмитриевских. Хоть и страшится графского гнева, да все же согласился отвезти вас до станции. Далее ему не с руки. Правда, комфорта особого не обещаю, но хоть так…

Лиза так и засияла при этой вести, не обращая внимания на ворчание Софьи Петровны. Девушка была уже готова и пешком пуститься из Заозерного, видя, как начинает сереть небо, провожая весеннюю ночь на покой.

Пока Софья Петровна устраивалась в телеге, Лиза, смиренно склонив голову, опустилась на колени прямо на холодную землю у крыльца, где стоял отец Феодор.

— Благословите, отче, в дорогу… Боязно… нет света впереди… благословите…

— Благослови, Господи, рабу Твою Елисавету во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь, — тихо, но твердо произнес отец Феодор. — Ступай с благословением Божьим, коли решила. Буду в молитвах поминать тебя.

И Лиза впервые за последние часы заплакала не от горя или боли. Странная легкость вдруг наполнила все ее тело. «К благу, все к благу», — твердила она мысленно, когда выехали из барского парка, когда проезжали через спящую еще деревню. Только однажды обернулась, желая в последний раз впитать в себя и надежно сохранить в памяти и зелень парковой листвы, что виднелась вдали, и зарево майского рассвета. И все те моменты, которые ей было суждено пережить здесь, начиная со встречи на зимней дороге и заканчивая нынешней ночью. Каждое мгновение воскрешала в деталях, подавляя горечь, тут же накатывавшую в душе. Чтобы запомнить. Чтобы помнить всегда, до последнего вздоха.

— Куда это мы? — встревожилась вдруг Софья Петровна, когда телега, тяжело переваливаясь на разбитой весенними дождями дороге, свернула с пути, ведущего к станции. В волнении женщина схватила руку сидящей подле Лизы, сжала ее и, склонившись к уху девушки, горячо зашептала: — Мне с первого же взгляда не понравился этот…. Этот… Ungeheuer!^[251] Вот увидите — завезет в лес и тогда… Смотрите, какие у него ручищи! Эдак придушит, как котят… О, meine Mädchen, что за напасти нам?! Как только он остановит, быстро спрыгивайте и бегите прочь! Нет-нет, не говорите ничего! Бегите тотчас же!

— Будьте покойны, Софья Петровна, этот человек ничего нам не сделает, — тронутая ее заботой и волнением с улыбкой заверила Лиза. — Это я попросила его свернуть. Прежде нам надобно кое-кому нанести визит.

— Кому же? — удивилась мадам Вдовина.

И удивление ее только возросло, когда Лиза назвала ей имя господина Журовского. Как объяснил девушке перед отъездом отец Феодор, доктора в конце недели можно было отыскать в одном из соседних сел, где местным землевладельцем-либералом была открыта больница для бедных. Софья Петровна дивилась не только причинам визита, но и тому, что этот заносчивый человечек в круглых очках лечил еще кого-то, кроме уездного барства. Ей почему-то казалось, что Журовский тот еще хитрец, коли был вовлечен в авантюру. Хотя… разве она сама по доброй воле стала ее участницей?

В этот ранний час село еще только просыпалось, когда неказистый экипаж беглянок въехал на его единственную улочку. Телега остановилась на другом конце села, у больницы. Лиза долго стучала в дверь, пока, наконец, ей не открыла заспанная ключница, что ходила за больными, когда доктор был в отъезде, а также выполняла обязанности докторской прислуги. Ключница долгим хмурым взглядом осмотрела Лизу, стоявшую на пороге, но все же посторонилась и пустила ее в дом.

— Господин дохтур ночью воротились с трудного случаю. Почивать изволят. Что за напасть такая? Рожать кому, что ль, приспичило? — ворчала она, кутаясь в старую шаль.

Лиза даже заробела от ее взгляда, полного укоризны и злой усмешки. Но тут в разговор вступила Софья Петровна, без приглашения зашедшая в дом вслед за своей юной спутницей. Смерив нахальную бабу ледяным взглядом, она потребовала, чтобы та немедленно позвала доктора, а также показала, где им его подождать.

— И поторопитесь, милочка, будьте любезны, — напутствовала Софья Петровна пренебрежительным тоном, от которого ключница вмиг сделалась подобострастной и предупредительной. Кланяясь, провела посетительниц в комнаты доктора на втором этаже, где оставила их ждать в узкой проходной гостиной.

Туда и вышел вскоре господин Журовский, спешно натягивая сюртук прямо на рубашку, без жилета. Увидев дам, он смутился своему неприбранному виду, но в ту же минуту на его лице отразился испуг.

— Вы, mademoiselle… что вы здесь делаете? — дрожащими руками Журовский стянул с носа очки и стал суетливо протирать их платком. Несмотря на столь явное волнение, он все же смог задать вопрос, что жег его сомнениями уже несколько дней: — Все открылось, не так ли?

— Открылось, — подтвердила Лиза. — Но у вас нет причин для тревоги. Его сиятельство не знает о вашей роли. Мы бежали из имения, как только подвернулась к тому возможность. И сейчас направляемся на станцию. Вам нет нужды опасаться…

— Неужто? — с иронией усомнился доктор, указывая дужкой очков в сторону Софьи Петровны. — Стоит графу только подумать, как побег стал возможен при переломе…

— Я не открыла ему ровным счетом ничего касательно вашего участия в этой истории. И думаю, что вы сумеете увести от себя подозрения его сиятельства, — отрезала Лиза. — Я не располагаю временем, чтобы обсуждать этот вопрос. Отныне у каждого из нас своя дорога. Авантюра обратилась в прах. Теперь мы все ничем более не связаны, кроме как коротким знакомством. И пользуясь правом этого знакомства, я вас прошу… прошу немедля… тотчас же выехать в Заозерное!

С тихим стуком Лиза поставила стеклянный флакон на столик, виновато опустив глаза. Журовский, каким-то удивительным образом сразу догадавшись обо всем, схватил флакон, откупорил и аккуратно понюхал.

— Hyoscýamus!^[252] О Господи! О Господи! — его пальцы буквально ходили ходуном, когда он затыкал пробкой флакон. — Вы… вы убили его? Вот почему вы здесь! Иначе он бы никогда… ни за что не позволил уйти… никому не позволил бы…

— Нет! Я не убивала его. Даже мыслей не было, господь с вами! — возразила смертельно побледневшая Лиза. — Только несколько капель… чтобы он уснул…

— Сколько? — резким тоном перебил ее Журовский.

Хладнокровие быстро вернулось к нему, и он уже звонил, чтобы как можно быстрее подавали коляску и его саквояж. Потом доктор заставил Лизу в мельчайших подробностях рассказать о том, сколько капель она налила в графин и сколько бокалов отравы выпил граф.

— А теперь позвольте откланяться, mesdames. Надеюсь, вы простите мне спешный отъезд.

Журовский уже направлялся к дверям, приняв из рук ключницы саквояж и плащ, когда Лиза вдруг удержала его за рукав.

— Господин Журовский, скажите мне… скажите, прошу вас, все обойдется без последствий для его здравия?

— Это отрава, mademoiselle, — честно ответил доктор, решивший не увиливать и не смягчать свой ответ. — Яд, как и многие нынешние лекарства. Все зависит от дозировки. Hyoscýamus может привести к полному параличу и остановке дыхания, и тогда даже самый искусный медик не в состоянии будет помочь графу. Я верю вам, когда вы говорите, что доза была ничтожной. Верю, потому что сам хочу в это верить. Скажите мне, у его сиятельства были судороги перед погружением в сон?

И получив отрицательный ответ, он с явным облегчением вздохнул — впервые с тех пор как распознал настойку белены во флаконе из зеленого стекла.

— Но даже при благополучном исходе, mademoiselle, я не уверен, что его сиятельство будет поминать вас добрым словом, когда отойдет от дурмана, — не мог не заметить Журовский, по-прежнему шокированный тем, что узнал. Всего на несколько капель больше, и в Заозерном свершилось бы смертоубийство. И что самое страшное — при его, Журовского, пособничестве! Осознание этого потрясло доктора до глубины души, ведь прежде он даже мысли не допускал о вероятности подобного исхода всей авантюры.

— Прошу еще раз простить меня, mesdames, мне надобно спешить. Действие Hyoscýamus обманчиво, и течение сна в любую минуту может перемениться, — Журовский хотел было откланяться, но вид бледного потрясенного лица барышни тронул его. Он вспомнил свои визиты в Заозерное, вспомнил, как эта девушка всегда смотрела на графа. И воспоминание о том, как светились при этом ее глаза, все же заставило доктора спросить напоследок:

— Быть может, mademoiselle желает передать что-нибудь его сиятельству, когда он будет в трезвом уме и памяти? Хотя бы на словах?

В ответ на его предложение Лиза лишь устало покачала головой. Ей нечего было передавать Александру. Все раскрылось, а об ином вспоминать не хотелось.

И снова неприятная тряска в телеге по разбитой дороге, от которой возникало неприятное чувство в желудке и кружилась голова. Теперь в душе у Лизы уже не было тягостного ощущения непоправимого, что не оставляло ее с того самого мига, как Александр закрыл глаза. Отступил страх, что она могла невольно убить его. Присутствие доктора возле постели одурманенного Дмитриевского привносило тонкий лучик света в тот мрак, что окружал ее сейчас плотной стеной.

Лизе казалось, что дорога до станции тянулась целую вечность. Наконец телега въехала на станционный двор. Лысоватый смотритель вышел взглянуть, кто же пожаловал к нему в таком странном экипаже, и тут же смекнул, что прибывшие дамочки остро нуждаются в лошадях. Цена, которую он заломил за коляску до Твери, заставила Софью Петровну побелеть от злости. Она до хрипоты спорила со смотрителем, благо на станции, кроме них и его семейства, никого в тот час не было. Лиза же безучастно сидела на продавленном диване в общей комнате. Она пребывала словно в полусне и никак не могла осознать, что все, что с ней происходит, правда. И этот жадный до денег смотритель, и этот спор, и маленькая душная комната станции с потемневшим от копоти потолком. Казалось, она сейчас откроет глаза и проснется в Заозерном, где ее ждут последние предсвадебные хлопоты, а уж назавтра — под венец… И от осознания того, что этого уже никогда не будет, навалилась такая тоска, что захотелось завыть в голос. А еще проснулось сильнейшее желание повернуть назад. И испугавшись этого внезапного чувства, Лиза резко вскочила с дивана и, подойдя к спорщикам, с силой хлопнула об стол парой ассигнаций.

— Подавайте лошадей, любезный, — сухим и повелительным тоном, который не раз слышала от Софьи Петровны, распорядилась она.

Смотритель быстро схватил деньги и, пятясь, вышел из комнаты, чтобы подготовить их экипаж.

— Откуда у вас деньги, meine Mädchen? — уже в пути поинтересовалась мадам Вдовина, до сих пор находившаяся под впечатлением от поведения Лизы на станции. — Не думаю, что вы располагаете большой суммой, посему не стоит поддаваться на шантаж таких жалких личностей. Он непременно бы уступил нам…

— Я не могла более ждать. Просто не могла, — отрешенно прошептала Лиза.

Софья Петровна хотела возразить, но не стала, заметив, как одна за другой по лицу ее юной спутницы потекли горячие слезы. Она прижала девушку к себе, позволяя выплакаться на своей груди. Софья Петровна как никто понимала, как тяжело было Лизе сейчас. Дважды обманутая в своих надеждах на счастливую долю. Преданная всеми.

Женщина вспоминала утренний разговор между доктором и Лизой и удивлялась, сколько решимости вдруг обнаружилось в этой хрупкой девочке, сколько смелости и, mein Gott, сколько глупого безрассудства. Даже у нее замирало сердце при мысли о том, что будет, когда Дмитриевский придет в себя после дурмана. Нет, надо как можно быстрее убираться из Тверской губернии и затеряться в одном из больших городов империи! А еще лучше, особенно Лизе, иметь надежного защитника от графского гнева!..

В первую же ночь в захудалой тверской гостинице, когда вновь, как когда-то прежде, лежали в одной постели, Софья Петровна постаралась аккуратно выведать, что Лиза собирается предпринять в будущем. Она прекрасно знала, что девушка совсем одна на этом свете, и помощи ей ждать неоткуда, средств на жизнь у нее самая малость, как и украшений, доставшихся от матери.

— Необходимо быть при мужчине, meine Mädchen. Женщина слишком слаба, чтобы со всем справляться самой, особенно принимая во внимание ваши нынешние обстоятельства. Не желаете ехать со мной, так дайте знать о себе вашему таинственному другу. Он любит вас. Я знаю, о чем говорю…

— Как я смогу жить с ним после всего? — горько прошептала Лиза. Свет от луны не падал ей на лицо, потому Софья Петровна никак не могла разгадать, что стоит за этим вопросом.

— Как все женщины живут. Забыть и простить. Или просто в притворстве.

— В притворстве… — задумчиво усмехнувшись, повторила Лиза. А потом гордо вздернула подбородок и возразила решительно: — Нет, довольно с меня притворства и лжи. Довольно быть пешкой в чужой игре. Отныне я никому не позволю играть моей судьбой.

Софья Петровна не стала тогда возражать, слыша, как дрожит голос девушки от еле сдерживаемых слез. Однако попыток убедить Лизу в безрассудстве жизни в одиночку, а тем паче — поисков брата, не оставила. Но когда юность слушала зрелость, а наивная решимость признавала правоту опыта прожитых лет? Так и Лиза замкнулась в своем упрямстве, и все слова мадам Вдовиной будто падали в пустоту.

Но необходимо было решать, что делать дальше, куда ехать, покидая губернию. Сердце Софьи Петровны разрывалось на части. Одна ее половина стремилась к сыну, радостно напоминая о ровных стопках ассигнаций, надежно спрятанных в свертке с бельем. Вторая же половина страдала из-за неопределенности в судьбе Лизы. Как можно было оставить ее в такой момент?

Софья Петровна до сих пор с трудом верила, что Лизе удалось так ловко обставить их побег, как и в то, что та обманом одурманила Дмитриевского. Девушка открылась ей в первую же ночь, а она только слушала безмолвно, пораженная тем, какой спектакль разыграла Лиза, никогда ранее не склонная к интригам. Даже Дмитриевского обвела вокруг пальца. Хотя… Софье Петровне казалось теперь, что только Лизе и под силу было такое сделать.

— Поедемте со мной, meine Lischen, — предложила женщина, потеряв всякую надежду убедить Лизу списаться с кукловодом. — Вы будете жить при нас с Вальдемаром как моя дочь.

— Благодарю вас, — Лиза в порыве признательности сжала ладони Софьи Петровны, но при этом упрямо покачала головой: — Я не желаю стеснять вас и вашего сына, зная о вашем положении. И потом, для меня в жизни теперь важно только одно — найти Николеньку. Лишь после я смогу подумать о собственной будущности. Простите, что отказываю вам. Быть может, позже я напишу к вам, ежели позволите.

Софья Петровна привлекла Лизу к себе и крепко обняла, пораженная ее глупым упрямством и недальновидностью. А потом в приступе неожиданной нежности стала гладить волосы девушки, обхватив ладонями ее голову и глядя в грустные голубые глаза.

«Нет, Lischen уже не дитя, ведь успела вкусить столько горечи предательства, коварства и интриг, успела познать силу подлинного чувства. Но и не женщина еще, увы, нет», — думала с легким оттенком грусти Софья Петровна.

— O, Lischen… Lischen! Разумеется, вы можете писать мне, meine Mädchen. Даже так — вы непременно должны мне писать, я настаиваю на том! Я тоже напишу вам. Куда и на чье имя слать почту? O, Lischen, почему вы такая упрямая? Хотя бы скажите, куда вы направитесь? Где будете поиски вести? Чтобы я не теряла вас…

Лиза посмотрела на нее долгим и внимательным взглядом, словно размышляя о чем-то, а потом произнесла:

— На рисунках Николеньки были строения, что он видел из окна своей комнаты или во время прогулки. И я думаю, что мне вполне по силам его отыскать. Я обойду все пансионы в городе, расспрошу всех учителей, и найду его!

— Unbesonnenheit!^[253] — в сердцах воскликнула Софья Петровна. — Это может занять месяцы! Годы! И все же… куда вы едете? Я должна знать, чтобы хотя бы в этом быть покойной.

— В Петербург, — ответила Лиза, уступая ее настойчивости. — Я поеду в Петербург.

Они проговорили тогда еще несколько часов, воскрешая в памяти наиболее приятные моменты из их совместного прошлого, как это часто делают перед расставанием. Даже порой смеялись, несмотря на горькую тоску, так и витавшую над их головами. И только однажды Лиза несмело спросила о том, о чем так болело ее сердце все последние дни:

— Как вы думаете, сможет он когда-нибудь простить меня и вспоминать обо мне без презрения? Если вообще будет вспоминать…

Но Софья Петровна молчала, потому что не знала, что ответить. Правду говорить не хотелось, чтобы не добавлять ударов истерзанному сердцу, а давать напрасную надежду женщина не видела смысла.

— Nur Gott weiß das, meine Lischen, — проговорила она все же после некоторого раздумья, чувствуя, что Лизе очень нужен ее ответ. И повторила по-русски: — Только господь знает.

Когда Лиза заснула, Софья Петровна еще долго лежала рядом и размышляла, вспоминая все, что приключилось с ними в Заозерном. Ей до боли хотелось найти ответ. Хотелось понять, что нужно сделать, чтобы в будущем на долю Лизы выпало как можно меньше страданий. И чтобы в душу ее, наконец, вошли покой и счастье.

Сон сморил женщину только под утро. Когда она открыла глаза, колокола на соседней церквушке уже звонили к обедне. Софья Петровна медленно приподнялась в постели, не сообразив сразу, где она находится и почему одна в комнате. А потом вскочила с кровати и стала спешно одеваться, путаясь в пуговицах и юбках. Ведь место у единственного стула возле двери, занятое прежде нехитрым багажом Лизы, теперь пустовало. А это могло означать только одно.

Хозяйка гостиницы, пожилая немка в чепце с множеством кружевных оборок, которая шла в общую столовую с самоваром в руках, лишь подтвердила подозрения Софьи Петровны.

— Die Frau hat am diesem Morgen verlassen. — Хозяйка аккуратно вытащила записку из кармана своего накрахмаленного передника. — Sie gab mir das Schreiben fur Sie, meine Dame.^[254]

Послание было весьма кратким. Лиза писала, что не смеет более злоупотреблять добротой Софьи Петровны и задерживать ее в Твери. К тому же им обеим необходимо быстрее покинуть тверские земли, пока их не схватила местная полиция или люди Дмитриевского. Девушка напоминала, что Софью Петровну ждет сын, и обстоятельства его дела едва ли располагают к промедлению. «Езжайте смело к вашему сыну с моими наилучшими пожеланиями и молитвами о вас. Я никогда не забуду вашей доброты и расположения ко мне. Бог даст, мы еще свидимся, а ежели нет — пусть Он никогда не оставит вас своей милостью…»

Растроганная до слез, Софья Петровна медленно опустилась на стул, чувствуя острое сожаление оттого, что это нежеланное расставание все-таки случилось. Теперь она не сможет уберечь Лизу от новых ошибок. Теперь это юное дитя совсем беззащитно в этом жестоком мире…

Единственное, что утешало Софью Петровну, — она знала, куда именно отправилась Лиза. Хозяйка гостиницы подтвердила, что девушка уехала с дилижансом, что ходил между Москвой и Петербургом и чей путь лежал аккурат через Тверь. Дилижанс отбыл еще на рассвете, а значит, догонять Лизу уже не имело смысла.

А еще Софья Петровна порадовалась тому, что все-таки успела этой ночью спрятать в коробке, где хранила Лиза свой нехитрый багаж, часть денег, полученных от графа Дмитриевского в обмен на предательство. Пусть их было немного в сравнении с общей суммой, которую женщина берегла для расчета по долгам Вальдемара, но и того Лизе должно хватить на год экономной жизни в столице.

— Möge Gott dich beschirmen, meine Mädchen!^[255] — прошептала Софья Петровна, чувствуя какой-то странный холод в душе, несмотря на солнечный майский день, наполненный ароматами первых цветов… несмотря на то, что все вокруг пребывало в благостном ожидании лета.

Глава 29

Яркий свет ударил в глаза, вызывая острую боль, и Александр тут же снова сомкнул веки. Но было уже поздно. Боль пошла дальше — проникла в голову и распространилась по всему черепу, а после принялась вгрызаться глубже — в тело. Он не смог сдержать стона. Кто-то быстро взял его за руку, нащупывая пульс. Александр сразу узнал доктора Журовского, когда услышал тихое бормотание:

— Наконец-то… наконец-то… слава богу…

Потом пальцы доктора отпустили его запястье и принялись за его веки. Приподняли одно, затем второе, судя по всему, проверяя зрачки. При очередной вспышке яркого света в глазах тут же возникла боль, и Александр снова застонал. Доктор сделал знак, и к тяжелым занавесям подбежали два лакея, пряча комнату от прямых солнечных лучей.

— Как вы себя чувствуете, ваше сиятельство? — участливо осведомился Журовский, щупая лоб в попытке определить, не вернулся ли жар, что мучил Дмитриевского последние дни. — Расскажите мне.

Александра ужасно раздражали эти прикосновения и то, что он отчего-то так слаб, что даже не может оттолкнуть от себя руки доктора. Единственное, чего ему хотелось сейчас — чтобы его оставили в покое и дали поспать. Он чувствовал себя безумно уставшим, будто несколько дней без отдыха скакал верхом. Болели все мышцы, даже пальцами шевелил с трудом. По-прежнему резал глаза яркий свет, который пробивался в комнату через узкую щель в занавесях. И мучила страшная жажда…

По знаку доктора Александру поднесли бокал, и он принялся жадно пить, но тут же сплюнул обратно.

— Merde! Что за пойло?!

Доктор не смог сдержать улыбки при этом тихом, но полном ярости восклицании. Значит, долгие часы у постели больного дали, наконец, результат. Двое суток и эта ночь без единой минуты отдыха. Бесконечные обтирания холодной водой, чтобы сбить жар. Кровопускания и очищение организма, чтобы как можно скорее удалить яд из крови. Вливания отвара, запахом которого, как казалось Журовскому, его одежда уже пропиталась насквозь, как и запахом болезни, стоявшим в покоях графа.

— Это отвар дубовой коры, ваше сиятельство, — стараясь сохранять серьезный вид, оповестил Журовский своего пациента. — И это пойло, как вы изволили выразиться, вам предстоит пить еще как минимум пару дней. А также крепкий чай… Да уж, на вкус те еще напитки, но, увы, того требуют обстоятельства.

— Что со мной случилось? Что за болезнь свалила меня с ног? Я не могу понять… Когда? Как?

При этих вопросах улыбка на губах доктора погасла, а находившиеся в покоях камердинер, лакеи и дворецкий, как по команде, опустили глаза в пол. Только эти четверо, помимо Журовского, знали истинную причину болезни графа. Остальные домочадцы и слуги были свято уверены, что его сиятельство уложила в постель неведомая доселе лихорадка.

Журовский явно колебался с ответом, но когда пальцы Александра пусть слабо, но настойчиво сжали его запястье, все же проговорил:

— Белена — яд, который приводит к умопомешательству, лишает памяти и вызывает удушье и бесноватость. Не мои слова. Авиценны. Все эти дни вы были под действием белены, ваше сиятельство. В ближайшее время к вам вернется память, и я убежден, вы сами найдете ответы на все ваши вопросы.

— Белена? Какого черта?.. — нахмурился Александр. Слова доктора ошеломили его. А потом он вдруг напрягся, пытаясь приподняться на руках, — в памяти всплыла последняя картинка, что была перед глазами до того, как все заволокло тьмой.

Стараясь не поморщиться от боли, что тут же ударила в затылок, Александр быстро повернул голову. Так и есть. Он не в собственных покоях и не в своей постели. Это женская половина хозяйских комнат. И сердце тревожно сжалось в груди при мыслях, что лихорадочно замелькали в голове.

— Что Пульхерия Александровна? Надеюсь, от нее скрыли? А Елизавета Петровна? Мне, верно, стало дурно близ ее покоев, оттого я здесь. — Попытка хоть как-то оправдать свое нахождение в этой постели оказалась явно неудачной. Александр заметил, как помрачнел доктор, и даже разозлился на него за это неверие. Потому и проговорил резко, обращаясь к дворецкому, которого разглядел в глубине комнаты:

— Пошлите тотчас же к Пульхерии Александровне и Елизавете Петровне и успокойте их касательно моего здравия, — а потом снова повернулся к Журовскому: — Вы сказали, что я провел здесь несколько дней… Сколько? Какой сегодня день?

— Понедельник, ваше сиятельство, — тихо проговорил доктор. — Вы были под действием отравы два дня и ночь.

— Понедельник? — ошеломленно прошептал Дмитриевский. И тут же обожгла мысль, каково было Лизе, когда дом осаждали визитеры, прибывшие поздравить молодых с венчанием. Каково ей было все эти дни, когда он метался здесь в бреду? И снова вопреки всем доводам рассудка возникло непреодолимое желание увидеть ее, убедиться, что с ней все в порядке. А мысль о том, что он мог впасть в беспамятство в ее объятиях (последнее, что он помнил), причиняла гораздо более сильную боль, чем яркий солнечный свет.

— Перенесите меня в мои покои и помогите с туалетом!

— Я бы попросил вас… — начал доктор, но тут же осекся под властным взглядом графа.

Лакеи проворно подхватили Дмитриевского под руки, ведь из-за слабости самостоятельно идти он не мог, и помогли перейти в графскую половину. Там его быстро вымыли, начисто выбрили и помогли облачиться в домашнее платье. Доктор все это время так обеспокоенно наблюдал за этими процедурами, что Александра так и подмывало отправить его восвояси. Не было нужды столь пристально смотреть за ним, ведь с каждой минутой он действительно чувствовал себя все лучше, хотя голова отчего-то по-прежнему была как шальная. Как в прежние дни, после бурных пирушек с полковыми друзьями.

Наконец, когда Александр нашел сносным свой внешний вид и был готов к визиту, он распорядился пригласить в покои свою невесту.

— Передайте мадам Вдовиной, что я прошу… — тут он запнулся, словно ему было тяжело произнести следующие слова: — Что я умоляю ее позволить Елизавете Петровне навестить меня в моих покоях. Тревожиться за честь моей невесты нет нужды. Господин Журовский будет тому порукой, как и мое бессилье после продолжительной болезни.

— Я не думаю… — снова попытался возразить Дмитриевскому доктор, но Александр одним взглядом остановил его и только повторил свою просьбу побледневшему дворецкому.

Камердинер Платон, поправлявший в это время плед, которым укрыли сидевшего в кресле барина, вздрогнул и засуетился пуще прежнего. Странное поведение слуги не укрылось от Александра, в голове которого почему-то тут же замелькали обрывочные видения.

Темно-красная глубина вина в бокале. Тихий голос Лизы, начисто лишенный каких-либо эмоций и чувств. Прикосновения и поцелуи, при воспоминании о которых потеплело в груди. И странное ощущение чего-то необратимого, по-прежнему скрытого за непроницаемой стеной, которой была частично окружена его память…

— Она больна, как был болен я? — Осознание того, что они оба пили вино, в которое, как он догадывался, была подмешана отрава, ударило наотмашь. Даже руки затряслись (впоследствии, Александр уверял себя, что все это лишь от слабости после болезни). — Она… как она?..

— Когда я видел ее в последний раз, mademoiselle находилась в полном здравии, — поспешил заверить его Журовский. — Поверьте мне…

— Вы сказали, что это яд! — резко перебил его Дмитриевский. — Мы пили одно и то же вино. И ежели в моем бокале была отрава, то… Я хочу ее видеть. Немедля. Немедля!

— Это невозможно, — возразил ему Журовский, до смерти желавший в эту минуту оказаться, где угодно, лишь бы не в этой комнате.

Его отказ будто подбросил Дмитриевского из кресла — так стремительно он вдруг вскочил на ноги. И конечно, тотчас же пошатнулся. Пришлось опереться на своего старого слугу, который тут же подставил плечо.

— Что вы делаете, ваше сиятельство? Я поступил неразумно, позволив вам покинуть постель! При вашем нынешнем состоянии!.. — пытался усмирить своего непокорного пациента доктор. И только прочитав в глазах Александра, что тот сейчас не намерен никого слушать, пока не получит желаемое, Журовский все-таки решился открыть ему все — отрывистыми, короткими фразами. Будто каждое слово причиняло ему боль.

— Mademoiselle не может прийти сюда. Потому что ее нет в имении. Она уехала в ночь пятницы. Мне жаль…

И память тотчас не преминула ударить шепотом из прошлого, полным сдавленных рыданий: «Мне жаль… мне так жаль… Когда-нибудь ты поймешь меня». И ее глаза, полные страха и раскаяния, когда дурман стал захватывать в плен его разум и тело. Ее удивительные глаза…

— Оставьте свою жалость при себе! — аккуратно опускаясь в кресло, бросил Александр. Платон поспешил поднять соскользнувший на пол плед и снова закутал от сквозняка своего барина, пытаясь не встречаться с ним глазами. — Подите все вон! Все! Даже вы, господин Журовский, прошу вас. Я позвоню, ежели мне что-нибудь понадобится.

Никто не ослушался его приказа. Даже доктор подавил в себе протест, решив, что все равно будет поблизости и в случае необходимости сможет оказать помощь. Уже за дверью Журовский вдруг почувствовал невероятную усталость. Но несмотря на желание последовать совету дворецкого и пойти отдохнуть в отведенную ему комнату, он поспешил в малую гостиную, где его ожидали с большим с нетерпением.

Старая тетка графа все это время держалась на удивление молодцом. Верно, причиной тому было присутствие подле нее младшего племянника, который пожаловал в Заозерное к свадьбе. Когда Журовский зашел в гостиную, Пульхерия Александровна сидела одна, задумчиво наблюдая за игрой огня в камине.

— Василь сызнова отъехал из имения. Ни минуты покоя. Все в розысках. Никак не может поверить в случившееся, — объяснила она доктору после того, как он подробно рассказал ей о состоянии графа. Ему показалось, что у старушки даже морщинки на лице немного разгладились при известии, что племянник идет на поправку и жизни его более ничто не угрожает.

— Вы сказали Александру Николаевичу о том, что?.. — Пульхерия Александровна не договорила, но доктор понял ее и признался, что вынужден был сделать это под давлением графа.

Журовский попросил старушку обнажить запястье, чтобы проверить ее сердечный ритм, а после при необходимости дать лекарство. Та с готовностью протянула руку и чуть склонилась к нему. Смесь запаха розового масла и спиртного тут же ударила доктору в нос.

— Mon pauvre garçon! — запричитала тем временем Пульхерия Александровна. — Я до сей минуты никак не могу понять, почему так вышло? Как? Отчего? Он был так счастлив! О, quel scandale! И сызнова наше имя у всех на устах! И сызнова ему боль сердечная! Когда же будет покой в доме? И Василь словно сошел с ума… Все ищет и ищет этих Вдовиных. И с Борисом Григорьевичем ругается. Страшно ругается! Тот все в уезд порывался послать за властями, говорит, что дело нечистое — и Вдовины сбежали, и Alexandre захворал… А вы что думаете, доктор?

— Я думаю, вам сейчас не мешало бы вздремнуть, моя дорогая Пульхерия Александровна, — задумчиво проговорил Журовский, стараясь не выдать своего волнения при известии, что графский управитель полон подозрений. А еще ему не нравилось, что старушка злоупотребляет вишневой настойкой. При случае непременно нужно обсудить это с графом или с его кузеном.

Но шанс переговорить о здоровье старой тетушки Дмитриевских представился Журовскому только спустя несколько месяцев. А тогда, в мае 1829 года, ему удалось еще раз увидеть графа лишь мельком, когда тем же вечером его вызвали в библиотеку. К удивлению доктора, Александр выглядел совершенно оправившимся, будто и не лежал в забытьи еще этим утром. Только бледность лица на фоне темной ткани сюртука и тени под глазами выдавали его недомогание.

— Я благодарен вам, господин Журовский, за ваши хлопоты о моей персоне и уже распорядился об оплате по вашему счету и даже сверх того. Борис Григорьевич позаботится о том, как обычно.

Сидя в кресле с высокой спинкой, граф держался подчеркнуто холодно, даже воздух вокруг него показался Журовскому ледяным. И от этого доктору стало так неуютно в этой богато обставленной комнате, что он был даже благодарен Головнину, когда тот, стоя у окна и задумчиво вглядываясь в темноту, нарушил повисшую паузу:

— Счет присылайте ко мне. И ежели у вас будут какие-либо просьбы, то смело обращайтесь к его сиятельству.

Дмитриевский при этих словах согласно кивнул и слегка нетерпеливо проговорил:

— Я вас более не задерживаю, господин Журовский. Желаете ехать сейчас, вам приготовят коляску. А ежели решите обождать до утра, комната по-прежнему в вашем распоряжении.

Получив заверения, что в случае нужды за ним пошлют тотчас же и, убедившись с позволения графа, что тот определенно идет на поправку, доктор поспешил откланяться. Но у самой двери остановился. Ему вдруг вспомнились полные тревоги, умоляющие глаза, тонкие пальцы, судорожно сжимающие рукав его сюртука, и он неожиданно для самого себя произнес:

— Александр Николаевич, вы не задумывались, откуда мне стало известно о вашем нездоровье? Кто поспешил ко мне, опасаясь за вашу жизнь?

— Вовсе нет интереса к тому, — холодно обронил Александр. При этом в глазах его мелькнула скука. — Хорошей вам дороги, доктор.

— А я бы полюбопытствовал, — заметил Борис, едва за доктором с легким стуком закрылась дверь.

— У тебя еще есть возможность догнать господина Журовского и подробнейшим образом расспросить его, — насмешливо изогнул бровь Александр.

— Может статься, и расспрошу. На днях. Надо ведь…

— Не надо! — отрезал Дмитриевский. — Я говорю тебе — не надо. Оставь это. Я не шутил, когда нынче говорил о том. И тебе, и Василю еще раз заявляю прямо — нет нужды в каких-либо розысках.

Это заявление давеча наделало много шума в салоне, куда по просьбе графа попросили прийти домашних и Головнина. Расцеловавшись с тетушкой и заверив ту, что он здоров, как никогда, Александр попросил всех выслушать его внимательно.

— Надеюсь, я говорю это единожды, и вы услышите меня с первого раза, — он облокотился на каминную полку и внимательным взглядом обвел всех собравшихся. Борис, наблюдавший за ним, готов был биться об заклад, что Александру до безумия тяжело стоять на ногах, но тот никогда бы не показал этого окружающим. И никогда бы не опустился в кресло, когда хотел возвышаться над остальными.

— Как вы понимаете, ни о каком союзе между мной и mademoiselle Вдовиной отныне не может быть и речи. В ночь на пятницу, следуя исключительно собственной воле, она с матерью покинула Заозерное. Полагаю, mademoiselle Вдовина осознала, что совершила ошибку, приняв мое предложение. Это никоим образом не связано с моей болезнью, как думает Борис Григорьевич, или с тем, что я нанес ей какое-то оскорбление или чем-то огорчил ее, как полагает Василий Андреевич. Во избежание ненужных вопросов и домыслов скажу прямо — сердце mademoiselle никогда не принадлежало мне так, как должно принадлежать будущему мужу. Потому я считаю, что это расставание только благо и для меня, и для mademoiselle Вдовиной.

Александр на мгновение замолчал. Дернулись мимолетно пальцы, будто он хотел сжать их в кулаки, но передумал. В наступившей тишине были слышны только всхлипывания Пульхерии Александровны, которая с самых первых его слов тихонько плакала в платок.

— Надеюсь, вы поймете меня, — продолжал он, — если я попрошу отныне не упоминать при мне имени mademoiselle Вдовиной или нечто иное, связанное с ее особой. Прошу вас забыть обо всем, как сделаю это я. А теперь, полагаю, можно пройти в столовую.

«Вот так в короткой речи перед ужином и отрекаются от прошлого», — с горечью подумал тогда Борис, ничуть не удивленный происходящим. Василь отреагировал иначе. Он как ошпаренный вскочил на ноги и завел спор о том, что все это совершенно не похоже на обыкновенный отъезд, что, скорее всего, случилось нечто такое, что вынудило Вдовиных покинуть имение. Что совесть и честь требуют от Александра узнать о судьбе бесследно исчезнувших женщин. Что сам он уже объездил все окрестности, но, увы, безрезультатно.

— Господи, ты же был так близок с ней! — горячился Василь. — Ты говорил, что любишь ее, а теперь вот так! У тебя просто нет сердца! Ты совершенно бездушный человек… Готов биться об заклад, что она узнала, каков ты на самом деле, оттого и сбежала в ужасе.

Он тогда все наскакивал на Александра, словно разгоряченный дракой петух. И от безразличного вида кузена распалялся все сильнее и сильнее, особенно когда, сославшись на усталость, салон покинула Пульхерия Александровна, не желавшая наблюдать очередную ссору. И только Борис видел через выставленные Александром заслоны боль. Потому и прервал Василя, вызывая огонь ссоры на себя.

Нет, Борис не станет лгать. Ввиду тех прохладных отношений, что сложились меж ним и младшим Дмитриевским, давить на больное место Василя — зависимость от расположения кузена — было приятно. Василь тогда взвился пуще прежнего, уверял, что не собирается ни минуты оставаться в имении, где его «всякий раз попрекают рублем и куском». Решив прервать, наконец, их привычный обмен «любезностями», Александр бесстрастно заметил:

— Никто не покинет Заозерное, пока я не позволю. Даже ты.

— Я не твой крепостной, чтобы ты мне указывал! — сорвался на крик не на шутку разозленный Василь.

Борис тут же напрягся, готовый вмешаться, если потребуется. В его памяти был чересчур свеж финал последней ссоры кузенов. А после странной болезни Александра соперники были отнюдь не равны по силам…

— Я волен делать, что мне угодно и когда угодно! Уеду сей же час, и ты мне в том не указ!

Александр и бровью не повел, пристально вглядываясь в разгоряченное лицо Василя.

— Нынче ведь не сезон. Куда тебе торопиться из имения?

— Куда угодно, лишь бы подальше от тебя!

— Что ж, воля твоя, — пожал плечами Дмитриевский-старший, а потом вдруг добавил холодно: — Только вот лошади и экипажи мои. Ежели только пешком до станции, mon cher ami, а далее за свой счет…

— Что ж, — в тон ему ответил Василь, зло поджимая губы. — Коли так, мне не остается ничего иного, как признать себя твоим пленником, mon grand cousin. Надеюсь, кандалы на руки и ноги надеть не прикажешь? Теперь я понимаю, отчего она сбежала от тебя. Это только в сказке la Belle et la Bête могут быть вместе.

— Я рад, что оправдал твои ожидания, mon cher, — насмешливо произнес Александр.

На том и расстались. Василь быстро откланялся, чувствуя, что в очередной раз проиграл кузену в словесной дуэли, и никто не стал уговаривать его остаться на ужин.

— Он все еще зол на тебя из-за сватовства к mademoiselle Зубовой, что ты ему не позволил, — Борис попытался найти причину горячности Василя.

Он чувствовал, что Александру необходимо выговориться. Как несколько лет назад в Москве, после того как Дмитриевского выкинула из усадьбы собственная belle-mère, не позволив похоронить жену. Но теперь отчего-то все было иначе. Все попытки узнать причины случившегося Александр умело заводил в тупик. В итоге Борису пришлось сдаться и перевести разговор на другую тему.

— Ты по-прежнему полагаешь, что я неправ? — с деланным удивлением приподнял одну бровь Дмитриевский. — Может статься, так и есть. Злость на тот запрет пробудила в нем нечто, чего прежде мы не замечали. Оттого он и стал таким.

— А ты все так же убежден, что не ошибся тогда? — спросил Борис. — Что, ежели ты не прав, и там были чувства, а не алчность и желание устроить свою судьбу? И вот тебе причина злости, что не остывает до сего дня. Будь ты виновен в невозможности для меня соединиться с той, кого бы я полюбил всем сердцем, думаю, я нападал бы на тебя с неменьшей горячностью.

— Какое превосходное замечание! — усмехнулся Александр. — Только вот отчего этот вулкан страстей мирно почивал до нынешнего Рождества? Отчего не было такой, как ты изволишь выражаться, горячности сразу же после моего запрета?

Борис долго смотрел на него, словно взвешивая, стоит ли ему высказывать предположение, которое недавно зародилось в его голове. А потом все-таки решился:

— Ты полагаешь, что Василь мог увлечься?.. Помилуй бог, ставить ли ему это в вину?! Ты же знаешь, что и меня не обошло сие стороной. Да и кто бы ни поддался ее очарованию? Как там было в виршах Василя? «Образчик дивной красоты и прелести, прекрасная богиня, лазуревых очей твоих…» Даже ты, позволь тебе заметить, потерял голову.

— Хочешь продолжить по обыкновению? «Я ведь тебя предупреждал!» — Александр криво улыбнулся: как же часто Борису приходилось произносить эту фразу за годы их знакомства. — Да, ты меня предупреждал. Да, ничего хорошего из всего этого не вышло. Я был неправ, признаю и каюсь. Но предлагаю оставить сей разговор.

Далее Александр говорил лишь о делах да расспрашивал об общих знакомых, которых Головнину довелось повстречать за время своей недавней поездки. А Борису только и оставалось гадать, что же произошло той ночью с пятницы на субботу, когда Вдовины так неожиданно исчезли, а самого Александра свалила непонятная хворь. Эта загадка не давала ему покоя на протяжении всего ужина и даже после, когда курили в библиотеке и пили обжигающе горячий кофе. А последняя фраза доктора Журовского только добавила сомнений в ворох различных предположений.

Спрашивать Александра было бесполезно. Дверца, через которую можно было проникнуть в его душу, утром захлопнулась даже для Головнина. Потому нынче он просто сидел напротив Дмитриевского и молчал. Чувствовал, что именно это и было необходимо тому сейчас.

— Я знаю человека, который способен ее отыскать, — все-таки решился через некоторое время нарушить тишину Борис. — Не из полиции или, упаси боже, жандармерии. Бывший армейский. Весьма толковый человек.

Александр взглянул на него из-под тяжелых век, медленно выпуская изо рта табачный дым:

— А почему ты думаешь, что мне это может быть интересно?

— Потому что она носила твое фамильное кольцо, была твоей нареченной. Исключительный случай, не думаешь? Кстати, надеюсь, она исчезла без кольца? Уж прости мне мое любопытство. Это многое может поменять…

— Смею тебя заверить, ежели бы было не так, я бы и сам приказал отыскать ее.

— Что ж, отрадно слышать, что хотя бы парюра^[256] осталась в целости, — проговорил Борис и добавил после недолгого молчания: — И все же мне жаль, что так вышло. Хотя я и выступал против вашего союза и всего остального. Полагаю, надо составить новые документы наследования. По возвращении займусь этим. Кстати, есть ли у тебя письма? Я мог бы их передать …

Борис не просто так предложил передать почту. Александр часто поручал ему это, дабы избежать проверки своей корреспонденции органами надзора. Но в этот раз Дмитриевский только едва уловимо качнул головой:

— Нет, никому передавать не надо. Да и бумагами можно заняться позже. Я бы попросил тебя, mon cher ami, тоже не выезжать из имения. До начала лета.

Борис в растерянности не сразу нашелся с ответом, а потом саркастично усмехнулся и проговорил:

— Я тоже твой пленник, как и Василь?

— Это всего лишь просьба, — ответил Александр, не переменив тона и никак не отреагировав на насмешку. — Ты мне нужен здесь. И я прошу тебя остаться…

Разве мог Борис отказать Александру? Он молча согласился с этим полуприказом-полупросьбой. Во-первых, потому что не был уверен, что его возражения или желания возымели бы силу и были приняты к сведению, как это случилось с Василем. А во-вторых, ему почему-то казалось, что, несмотря на внешнюю невозмутимость, на душе у друга было отнюдь не спокойно. «Впрочем, возможно, я ошибаюсь», — подумал Головнин перед уходом из библиотеки, взглянув на расслабленно курившего Александра.

А еще Борису было до смерти любопытно проникнуть в тайну той ночи, когда все так переменилось. Только об этом и думал, ворочаясь без сна в постели и строя различные предположения. И сердце его сжималось при одной лишь мысли о том, что же было тогда.

При этом он даже не догадывался, насколько был прав, подозревая бурю в душе Александра. За холодом и привычной всем отстраненностью действительно бушевали обжигающие душу страсти. Чувства распирали грудь, душили, мешая свободно вдохнуть, крутили мышцы. Никогда прежде Александр не чувствовал ничего подобного, даже когда потерял самое драгоценное, что было в его жизни — отца и свою маленькую жену.

Ему до сих пор не верилось, что все это не дурной сон, что не раздастся больше тихий шелест ее платья, не взглянут на него эти удивительные голубые глаза из-под длинных ресниц, не скользнет по губам улыбка, при виде которой всегда так теплело на сердце.

Все вещи — платья, шляпки, дорожные сундуки и несессеры остались на своих местах в гардеробной. Щетки для волос, склянки с духами и маслами и прочие безделушки все так же лежали подле зеркала на столике. Небрежно брошенный капот висел на спинке кресла в спальне, а на его подоле тихо посапывал щенок, еще не знавший, что его хозяйка более не вернется сюда. Как можно было при виде такого уюта и покоя поверить, что это действительно случилось?

Отблеск свечи в темно-красном бокале. Язычок, скользнувший по губам, чтобы смахнуть последние капли вина. Лукавство и призыв в устремленном на него взгляде. И тихое «Саша» после, когда само время остановилось в спальне. Тягуче, нараспев, удивленно-восторженным шепотом прямо в его ухо, обжигая горячим дыханием. Шепотом, от которого, казалось, его сердце разорвется от счастья: «Саааааша… Сааааашенька…»

Бросив трубку на столик и откинувшись на спинку кресла, Александр рванул галстук, который вдруг стал невыносимо его душить. Как он ни дергал тугой узел, шелк не поддавался слабым от болезни пальцам. В висках застучало от напряжения. Или от ослепляющей разум ярости, которая вдруг полностью завладела им в этот момент.

Галстук так и не поддался, а ярость требовала выхода. Тогда Александр вскочил на ноги и перевернул столик, опрокинув его содержимое на ковер. За столиком последовали тяжелые кресла, грохнувшиеся с глухим стуком об пол. Затем безделушки и часы с каминной полки, обиженно звякнувшие музыкальным механизмом. Потом одним движением он смел все со стола, сбрасывая на пол бумаги, чернильный набор, перья, собственные записи и книги учета. Белым ворохом взметнулись исписанные и нетронутые листы и закружились в воздухе, словно раненые птицы.

В этот момент последние силы оставили Александра, и он тяжело упал на колени, с трудом переводя дыхание. Снова рванул галстук, пытаясь освободить горло, и на этот раз шелковый узел все же поддался. Он глубоко вздохнул. Голова кружилась, стук сердца отдавался во всем теле, даже в кончиках пальцев. Александр лег на спину, пытаясь собраться с силами, чтобы выйти из библиотеки на своих ногах, а не просить помощи у лакеев, как немощный старик, что с трудом передвигается даже по собственным покоям. Ложась, он успел заметить на ковре странный предмет и, протянув руку, обхватил его пальцами, чтобы рассмотреть получше.

Ровный овал серебра на тонкой цепочке. Мастерски выполненная узорная резьба. По толщине медальона можно было понять, что служит он не просто для украшения. Александр быстро провел кончиками пальцев по ободу медальона и нащупал механизм, после чего резко откинулась крышка, открывая изображение, спрятанное внутри.

Искусная рука живописца вывела миниатюрными мазками длинные русые локоны вдоль лица, по-детски широко распахнутые голубые глаза, маленький аккуратный носик, легкую улыбку на губах. И пусть это изображение не было точной копией оригинала, но все же сходство явно бросалось в глаза, больно ударяя в грудь в районе солнечного сплетения. При этом узнавании серебро обожгло пальцы, и Александру захотелось отбросить от себя этот медальон, но он сдержался и с какой-то странной смесью удовольствия и боли принялся еще внимательнее рассматривать миниатюру.

Могло ли кому-нибудь прийти в голову, глядя на это ангельское создание, что оно способно недрогнувшей рукой влить яд в заботливо приготовленное вино? Что это вовсе не небесное существо, а порождение ада, судя по той черноте, что скрывалась за невинной прелестью. Горечь, что зародилась где-то около сердца, поднялась прямо к горлу, снова затрудняя дыхание, а после разлилась по всему телу, наполняя его иным ядом, пропитывая его всего до самых кончиков пальцев.

Александр вспомнил снегопад, который снежинками целовал лицо и непокрытые локоны незнакомки, повстречавшейся ему тогда на дороге. Вспомнил, какими восхитительными ему показались ее глаза. Ее взгляды, настороженные и слегка испуганные, которые она бросала на него украдкой. Огонь возмущения и злости, который он, дразня ее, намеренно в ней вызывал. Поволока страсти, которой затягивались ее глаза при его поцелуях, и те необыкновенные ощущения, что он испытывал при этом. Тепло ее кожи и хрупкость обнаженного тела. Разве не мелькало в его голове еще тогда, в самом начале, что ему дорого обойдется эта игра, в которую он включился с такой готовностью?

«…Я впервые почувствовала крылья за спиной только подле вас…» — донеслось до Александра из прошлого, и он сжал зубы, борясь с очередным наплывом чувств. Именно здесь в этой комнате все перевернулось с ног на голову, спутав ему все карты. Нельзя было позволять себе заходить так далеко, хотя он и понимал, что следуя правилам игры, ему должно это сделать. Но ее голос и ее глаза, обещающие нечто неземное, завораживающие его, сделали свое дело. Как и ее признания. И внутри что-то дрогнуло при ее словах. И поверилось вдруг, что все это правда… до последнего слова. А последовавший на его предложение отказ только укрепил эту веру.

Александр вспомнил, как ломались последние ледяные наросты на его душе в те минуты, когда он слышал ее дрожащий голос. И сердце впервые одержало победу над разумом. Оно тогда было переполнено надеждой. Надеждой, что она любит. Не по принуждению или правилам авантюры. Что всей душой и сердцем расположена к нему. И что признается ему во всем сама, и тогда он сам решит, какой найти выход.

Но шло время, а Лиза молчала. И тогда Александру начинало казаться, что он сходит с ума. Порой ему думалось, что все реально: и мнимое имение под Нижним, и обстоятельства, что толкнули женщин на поездку в Петербург, и самое главное — ее любовь к нему. А порой он злился до безумия, осознавая, что все эти нежные взгляды, ее отклики на его поцелуи, ее признания — всего лишь притворство, продолжение игры. И страшился вырвать у нее признание в том. До дрожи в пальцах.

Он пытался быть холодным и равнодушным с ней, отстраниться, провести границы. Но сил уже не было, и он понимал это. Ничто не помогало: ни напоминания разума о причинах ее приезда сюда, ни свидетельства надежного человека, который проследил весь путь женщин от местной станции до одного постоялого двора в Москве, откуда и началась вся эта авантюра. Проследить далее не представлялось возможным — женщины прибыли в съемные комнаты поодиночке, а в гостинице не запомнили, ни когда именно это произошло, ни других деталей. Сказали лишь, что женщина в летах снимала номер с самого августа, а девушка появилась осенью.

Бессонными ночами Александр боролся с желанием подняться в покои своей невесты и вырвать у нее признание или покориться тому огню, что всякий раз вспыхивал в его груди при виде нее. Размышление о том, что является финалом затеянной игры, остужало его порывы. Он строил гипотезы, искал связи и снова заходил в тупик. Пока не решился в который раз разузнать что-нибудь у Ирины, подослав к той старого Платона, что явно в прошлой жизни был хитрым лисом. Лиза в те дни уехала в Тверь закупать приданое, а потому разговор камердинера с горничной остался для нее незамеченным.

Платон, вернувшись, долго мялся, прежде чем рассказать все, что удалось разведать. И Александр тогда сразу понял, что самые худшие его предположения сбылись.

— Девка не уверена, что ей не приснилось, сразу сказать надобно. Но говорит, как-то ночью выжленок пискнул, и она, пробудившись оттого, в полудреме слыхала, как барышня с мужчиной разговоры ведет. — Слова старого слуги прозвучали так обыденно, что Александр только укрепился в своих подозрениях. Но совсем не был готов к той обжигающей боли, что ударила душу наотмашь в тот же миг.

— Повтори! — прохрипел он тогда, с силой сжимая нож для бумаги, что вертел в руках, пытаясь успокоить бешено колотившееся сердце.

— Вроде как барышня сказала, что быть не хочет с кем-то, что слишком долго для нее. Что сроку дает меньше года. Ну а мужчина тот пообещал, что так и бу… — Даже привыкший к вспышкам ярости своего барина Платон испугался, по собственным словам, «до чертиков», когда Дмитриевский вдруг резко всадил нож для бумаги в столешницу письменного стола, разрезая сукно и дерево под ним. От удара тонкое лезвие переломилось, вызвав усмешку на губах барина — кривую и ужасающую, как показалось Платону.

— Дерьмо все-таки, а не набор… распорядись заменить! — сухим будничным тоном приказал Александр, отбрасывая от себя остатки сломанного ножа. Словно не ему только что сообщили о том, что сроку жизни для него отмеряно всего-то год после свадьбы. — И касательно стола тоже. Пусть мастер наш перетянет сукно к вечеру.

«И хорошо, что барышни нет в имении, — подумал тогда Платон, наблюдая, как почернели при этом от ярости глаза барина. — Ей-ей, прибил бы!»

Чтобы не пойти к Софье Петровне и вынудить ее, наконец, открыться ему, Александр уехал тогда в лес, где пару дней жил в охотничьем домике. Все это время он медленно вытравливал из своей души то живое, что проклюнулось в ней по этой весне.

При мысли о собственной глупости и слепой вере даже скулы сводило от злости. Наверное, прав был Платон, когда утверждал, что «надобно было дамочек куда следует еще в генваре сдать, как прознали, что самозванки они».

Но более всего Александра терзала другая мысль — кто он? Кто он, тот мужчина, который настолько подчинил себе это хрупкое нежное создание, что она решилась на подобное? Чем он держит ее при себе? И разум тут же заботливо подсказывал: «Известно чем, раз был ночью в ее покоях. Не думай про это, mon cher, пустое… Давай лучше поразмышляем, кто таков. Из домашних или из редких гостей, что бывали с ночлегом в Заозерном. Это ведь многое меняет…»

Он наблюдал тогда из окна за ее возвращением из Твери, удивляясь лживости ее натуры и тому, насколько она вжилась в роль. И ее радость, когда она ступила к нему в библиотеку, и ее нетерпение — все фальшивка! А ее готовность целовать его в губы, зная, что над головой его занесен топор, только сильнее разжигала в нем еле сдерживаемую ярость…

Александр тогда не смог продолжать игру. Просто не смог. Впервые привычное хладнокровие изменило ему. Захотелось вдруг вынудить ее признаться, сказать, что она ни при чем, что ее заставили. Угрозы, шантаж, что угодно! Но только не то, о чем ему рассказала мадам Вдовина, которую он в те дни подкупил. Вернее, перекупил, разузнав, сколько ей было обещано за весь этот маскарад.

— Угрозы? — горько рассмеялась тогда Софья Петровна. — Да он готов с Lischen пылинки сдувать! Как он может причинить ей вред?! Даже намеревался отказаться от всего, да вы своим предложением его опередили. Единственное, что способно толкнуть такое создание, как Lischen, эту чистую наивную душу, на подобную авантюру — только вера в счастливую будущность, что обещает любовь. Ведь она оставила дом ради него! Не каждая девица способна на такое, не имея сильных чувств. Не корите ее, заклинаю вас! Бедное дитя, она не виновата в том, что ее сердце досталось подобному… подобному Schurke^[257]! Из ненависти рискнуть любовью ангела! Бедное, бедное дитя!

Александр с легким щелчком захлопнул крышку медальона, не в силах более смотреть в эти проникающие в самую душу голубые глаза. Они до сих пор кружили ему голову, заставляли забыть обо всем на свете, как и об осторожности, которая почему-то всегда отступала прочь при виде этого милого лица, при звуке ее голоса. Он вспомнил тонкий аромат вина, шуршание платья, сбрасываемого с плеч и открывающего ослепительно-белую наготу тела, жар, пылающий в крови. И шепот, ставший для него сладким ядом, вместе с тем, что она влила в его жилы, пытаясь отравить его: «Саша… Сашенька…»

А ведь он тогда почти поверил ей. Ее слезам. Ее смелым ласкам, которые она так щедро дарила ему в ту самую ночь. Ее нежности, с которой она после ослепительного обоюдного финала посмотрела на него, как только распахнула глаза. Ее любви…

Александр отбросил в сторону медальон, подавив в себе желание взглянуть, в какую сторону тот упал. Медленно, аккуратно опираясь руками о шкаф, поднялся на ноги и тут же почувствовал, как все его тело сотрясает мелкая дрожь. Вот и настиг его озноб, о возможном появлении которого предупреждал доктор Журовский. Это медленно выходил яд, который все еще мог оставаться в крови. Александр из последних сил шагнул к низкому диванчику и тяжело опустился на него, уронив голову на подлокотник.

«Белена — яд, который приводит к умопомешательству, лишает памяти и вызывает удушье и бесноватость», — пришли вдруг на ум слова доктора, и Александр горько усмехнулся. Нынче он бы с полной уверенностью подставил в эту фразу вместо слова «белена» иное. Именно этот яд медленно покидал его тело с остатками отравы, он знал это, чувствовал. И снова только звезды с сочувствием наблюдали за ним в распахнутое окно, заботливо подмигивая с высоты ночного неба.

Глава 30

Первые дни лета едва ли чем-то отличались от прошлогодних. Все так же зеленели парк и сады вокруг усадебного дома, все так же сладко дурманил голову душистый аромат луговых цветов. Хотелось вдохнуть полной грудью запах свежескошенной травы, пустить коня в галоп, наслаждаясь прохладным ветерком, бьющим в лицо. Повсюду царила атмосфера неги и покоя в преддверии жарких дней. Даже Василь, по обыкновению, с удовольствием переменил свои модные наряды светского льва на à la villageois^[258], как он сам называл себя в письмах к знакомцам. Да, это была удивительная пора. Когда само сердце поет, вторя природе, с восторгом подставляющей себя ласковым лучам июньского солнца.

Только сердце Александра молчало, а грудь будто цепями опутали — глубокого вдоха не сделать. Все это было уже знакомо ему по прежним дням, когда горе накрывало ядовитым облаком, но нынче иные эмоции даже спустя недели заставляли кровь вскипать в жилах. Злость — невероятная по силе — буквально скручивала его всякий раз, когда в голове мелькали воспоминания о Лизе.

Они приходили всегда нежданно, не давая покоя израненной душе. Порой казалось, что отпустило, что удалось, как удавалось прежде, загнать глубоко в душу все мысли о пережитом. Но нет — спустя некоторое время воспоминания вновь вырывались на волю. И тогда сердце Александра начинало кровоточить. Снова настигала его череда бессонных ночей, и в спальню полноправной хозяйкой вступала необузданная яростная злость. Она нашептывала ему, каким легковерным дураком он был, приоткрыв свое сердце в попытке обрести счастье. «И жизни едва не лишился. Отменный урок, не правда ли? — усмехался при этом его внутренний голос. — Или же месть Провидения за все содеянное тобой. За все смерти, что случились по твоей вине…»

В прежние дни Александр часто бывал зол на себя, но, даже ощущая свою вину, всегда пытался найти оправдание своим поступкам. Нынче же злость нашла иного обвиняемого, защитить которого перед ней Александру было не под силу. Это поначалу он полагал, что теперь-то есть время беспристрастно обо всем поразмыслить. Но каждый раз, прокручивая в голове события той ночи, убеждался лишь в одном.

Лиза пыталась его отравить. Она недрогнувшей рукой влила яд в графин с вином, предварительно рассчитав все ходы. Она соблазнительно улыбалась ему, сводя с ума, чтобы он все-таки выпил ту отраву… И тут же память услужливо рисовала Александру, как, допив последние капли, Лиза отсалютовала ему бокалом. И дурнота накатывала от осознания, насколько черна была душа у этого невинного создания с ангельским ликом.

Александр пытался забыть и забыться. Вино не помогало, потому он решил взяться за книги. На Пасху Борис привез модные новинки печатных лавок. Но первый же перевод английской пьесы вскрыл едва затянувшиеся раны, когда на глаза попались строки: «Я пополудни, как обычно, спал. Неслышно твой ко мне подкрался дядя с фиалом сока белены…» Книга тотчас же была отброшена в сторону.

Тогда он решил вышибить, как говорят, клин клином — погрузиться в иное прошлое, затмить одну память другой — памятью о самых счастливых днях в своей жизни, как казалось ему ранее. Но печальные синие глаза, смотревшие на него с портрета, были уже иными. И руки, губы, волосы — все было иным, той, другой женщины, что напрочь вытеснила из головы облик покойной супруги. Это та, другая, неясной дымкой скользнула из прошлого в полумрак портретной. Другая склонила чуть набок аккуратно причесанную головку, кутая хрупкие плечи в ажурную шаль. Александр не солгал тогда — она действительно была не похожа на его покойную Oiselet^[259]. Ни единой чертой лика и души. И злость снова шагнула из темного угла комнаты, склонилась к уху со свистящим шепотом: «Вот видишь, она украла у тебя даже память о прошлом…»

К большому удивлению домочадцев, в один из дней акварель с изображением Нинель сняли с подставки и повесили среди других портретов, а саму комнату заперли на ключ.

Когда завершилась посевная, Дмитриевскому стало совсем худо. Если раньше дни были заняты насущными делами и хлопотами, и бороться с памятью приходилось только длинными ночами, то с окончанием полевых работ до самой жатвы свободными стали еще и дни. И тогда Александр впервые переступил порог запертых покоев, куда ни разу не входил с весны. Пришла пора избавляться от прошлого. Выжечь его огнем, обратить в пепел все, что причиняло боль.

Засуетились лакеи и девки по комнатам, вынося платья и коробки со шляпками и бельем, усердно выметая и вычищая последние следы пребывания в Заозерном недавней гостьи. Если багаж Софьи Петровны еще после Пасхи был аккуратно упакован и вынесен на чердак, то здесь более двух месяцев все оставалось нетронутым и уже успело покрыться изрядным слоем пыли. Воздух был спертым из-за плотно заколоченных окон, но по-прежнему, и Александр готов был поклясться в том, хранил легкий аромат ее духов…

Вмиг закружилась голова, и так больно сдавило сердце в груди. «Верно, недавняя болезнь тому виной», — мысленно уверял Александр, ненавидя себя за эту слабость.

— Прикажете упаковать и на чердак для хранения? — осведомился дворецкий, внимательно наблюдавший за работами в покоях.

— Все сжечь! — не задумываясь, бросил в ответ Александр. — Дотла. И ежели кто из дворни хотя бы платок ручной или безделку какую тайком возьмет, порот будет на конюшне нещадно. Все сжечь!

— И даже?.. — дворецкий кивком несмело указал в сторону гардеробной, где белело венчальное платье.

— Мне кажется, я выразился без недомолвок, — голосом, в котором будто прозвучал свист хлыста, произнес Дмитриевский. — Все, что ранее принадлежало или могло принадлежать барышне Вдовиной, вынесите вон и сожгите. Надеюсь, теперь мой приказ ясен?

«Никогда и никому более!» — как заклинание билось в его голове, когда на заднем дворе пылал костер, в котором сгорало прошлое. Чтобы не было соблазна дотронуться до этих тонких тканей и кружев. Чтобы не возникло желания спрятаться от всего мира в стенах этой комнаты, где еще витал флер обманчивых надежд и слышался ее тихий шепот: «Саша, Сашенька…»

Позднее Александр стоял у окна и неотрывно смотрел на разведенный во дворе огонь, который радостно пожирал свою добычу. Он всей душой желал, чтобы и его боль и память так же превратились в пепел. Но тяжесть в груди только разрасталась с каждым брошенным в костер предметом…

Небесно-голубое платье, в котором Лиза впервые переступила порог большой столовой. Он словно наяву слышал ее голос, несмело звучащий в общем разговоре, видел ее робкую улыбку, когда она изредка осмеливалась поднять взгляд…

Синяя амазонка, некогда принадлежавшая его жене. Но не Нинель, другая женщина скакала верхом через снежные просторы ярким цветным пятном, словно луговой василек посреди зимы. И он не в силах забыть. Ее маленькую ладонь на коре березы. Ее глаза, полные удивления и восторга, когда она осматривала символ любви, созданный самой природой…

Бархатный наряд, в котором Лиза выезжала на гон и пропала в лесу, где ее выследила его верная Ора. Ее дерзкий взгляд. Холодная ладонь, обжегшая пощечиной. Маленькая, но такая сильная…

Платье из тонкой темно-синей шерсти с большим гипюровым воротником. Александр хорошо запомнил его. В нем она была в день Масленичных гуляний. Каким светом вспыхнули тогда ее глаза, когда он ступил в буфетную. От этих чу́дных глаз немудрено было потерять голову, что и случилось с ним…

Кружевное нательное белье. Александр не мог точно разглядеть со своего наблюдательного поста, но отчего-то ему казалось, что это тот самый капот, в котором она в одну из ночей шагнула в библиотеку. Ее смятение, ее волнение и тревога. Голубоватая жилка, бьющаяся в бешеном ритме на ее шее. Хрупкое обнаженное плечо, которого так хотелось коснуться. А еще больше — схватить ее в свои объятия и не выпускать никогда, даже против ее воли. Лишь бы не отпускать от себя никогда…

Больнее всего было, когда в огонь упал венчальный наряд — символ чистоты и невинности, символ надежд и предвкушения счастья. «Как злая ирония», — думал Александр. Ведь этот наряд и для него стал символом. Только вот смысл у этого символа совсем иной. Вспомнилось, как он наблюдал за Лизой, невидимый в полумраке комнаты. Ее радость от собственного вида в подвенечном наряде в отражении зеркала. Сияющее счастьем лицо. Кого она видела в тот момент подле себя в своих мечтах? Или это тоже было лишь частью игры?

Ни следа. Ни памяти. Только пепел. Именно этого желал Александр. Ничего, что напоминало бы о ней. Особенно, когда обнаружил, что из имения исчезла книга сочинений Карамзина, которую любила читать его бывшая невеста. Нет, не в книге было дело. А в том, что хранили ее страницы… И Александр вдвойне возненавидел ту, память о ком уничтожал сейчас в огне. Боже, каким же глупцом он был! Никогда более! Никогда!

— У нас после Троицы вдруг Масленица приключилась? — не преминул уколоть в тот вечер за ужином Василь. — Жаль, не кликнули, когда чучело сжигали… Ты ведь сотворил чучело, mon grand cousin? Мне порой думается, что ссылка вовсе лишила тебя рассудка.

Странно, но нынче злые насмешки кузена не вызвали в душе ничего, даже желания осадить. Они не проникали за ту стену, которой Александр вновь отгородился от всех вокруг.

«Зря оставил их в имении, — думал он тогда, сидя во главе стола и лениво наблюдая за своими домочадцами, — надо бы всех вон…» Чтобы остаться совсем одному, как в первые дни ссылки. Ни визитеров, ни гостей на гон. Только тетушка в своих покоях. Да Амели в парковом домике… Она тогда, помнится, все бросила в разгар театрального сезона, чтобы быть здесь, с ним, когда мир в одночасье рассыпался на осколки. Смерть Павла, восстание на Сенатской, последовавший затем арест и суд…

— Это правда? — спустя неделю ворвался в библиотеку без стука Василь. — Это правда, что ты вызвал в Заозерное свою maîtresse^[260]?!

— Не стану отрицать. — Выслушав его без всякого интереса, Александр вернулся к расчетной книге. — И, полагаю, ничего удивительного в том нет. Пришла летняя пора, mademoiselle Amelie, по обыкновению, будет здесь…

— Ты просто чудовище! — Василь изумленно воззрился на кузена. — Я полагал, что ты изменишься со временем, но, увы. Зачем тогда нужна была вся эта история с супружеством? Осталось ли в тебе хоть что-то человеческое, Alexandre?

— Я решительно не понимаю тебя. Что такого случилось, что должно меня волновать более обычного?

— Ты спрашиваешь, что случилось? Твоя нареченная бежала из имения под покровом ночи. Беззащитная девица и ее маман. Без сопровождения. Без лошадей и экипажа. А ты даже пальцем не шевельнул, чтобы узнать причины. Хотя бы мне позволил. У меня до сих пор сердце не на месте!

— Отчего же не на месте? — Александр впервые за все время разговора взглянул на Василя, удивленно изогнув бровь.

— Оттого, что оно есть! Оттого, что оно милосердно к слабому. И горит огнем при любой несправедливости, встречающейся на пути.

— Не слишком ли ты горячишься, mon cher? Полегче… Право, не по летам в тебе сантиментов. В твоем возрасте уже надо быть мудрее.

— Или циничнее, как ты, верно? — Бровь Василя иронично взлетела вверх, отчего в его чертах вдруг мелькнуло явное сходство с кузеном.

Некоторое время мужчины молча сверлили друг друга взглядами, а потом Александр неожиданно широко улыбнулся:

— Mon pauvre romantique!^[261] Пора бы тебе перестать витать в облаках и познать самую суть человеческого бытия.

При этих словах Василь кожей почувствовал умело расставленную ловушку, но и помыслить не мог о том, что последует за ними.

— Ты некогда спрашивал моего позволения на брак с mademoiselle Зубовой, — вкрадчиво продолжал Александр. — Что ж, мое тебе благословение в том. Думаю, в один из своих визитов к соседям, кои в последнее время так часты, ты волен просить ее руки. Коли желаешь…

Он внимательно следил за меняющимся выражением лица Василя и видел, что своим заявлением изрядно того удивил. Впрочем, Василь достаточно быстро овладел собой и с иронией в голосе произнес:

— Благодарен тебе за позволение, однако оно припозднилось более чем на два года.

— Разве у любви есть срок? — с напускным удивлением поинтересовался Александр.

— Тебе ли говорить о любви? — жестко парировал Василь.

— Donc?^[262] — нетерпеливо отмахнулся Александр. — Мне бы хотелось знать…

— …о моем сватовстве? — Василь нарочно тянул время, пытаясь разгадать, что за мысли бродят сейчас в голове у кузена, отчего такая настойчивость. Но оставив безуспешные попытки что-либо прочесть на непроницаемом лице Александра, в итоге сдался: — Благодарю тебя, mon grand cousin, но боюсь, что уже нет нужды в твоем благословении. Я не намерен делать предложение mademoiselle Зубовой.

— И что же изменилось, позволь узнать? — не отступал Александр. С каждым словом голос его звучал все требовательнее: — Что изменилось нынче? Два года назад ты готов был, с твоих слов, землю перевернуть, лишь бы получить разрешение. И вот я тебе его даю, а ты уже и думать забыл о своих намерениях. Что послужило тому причиной?

— Иди к черту! — процедил сквозь зубы Василь, сбросив с лица привычное выражение ленивой расслабленности. Линия челюсти отвердела, под кожей заходили желваки.

Он шагнул вперед, сжимая кулаки, и только разозлился пуще прежнего, когда заметил на лице кузена довольную улыбку. «Есть ли предел его бесчеловечности?» — ужаснулся Василь. Кровь ударила ему в голову, как несколько месяцев назад на этом же самом месте, когда речь зашла о предстоящем браке Александра. Сломанный в той ужасной ссоре нос уже не вызывал беспокойства, но в эту минуту неожиданно заныл, словно только-только был задет мощным ударом.

— Иди к черту! Отправляйся в самый ад, где тебе и место, mon cher cousin. Только дьявол способен так хладнокровно играть чужими жизнями, как это делаешь ты. Когда-нибудь тебе воздастся по заслугам за все горе, что ты принес, за все судьбы, что ты поломал. Тебе воздастся! Пусть ты и не веришь в Провидение, но настанет день, и ты…

Александр с шумом встал из-за стола. Морщинки недовольства пересекли его лоб при первых же словах кузена, а глаза сверкнули яростным огнем. Однако Василь в этот раз ожидал подобной реакции и приготовился дать отпор.

Но тут в дверь постучали, и из-за нее донесся приглушенный голос лакея:

— Его преподобие отец Феодор по вашей просьбе, ваше сиятельство…

В тот же миг тень гнева слетела с лица Александра, сменившись привычной маской отстраненности и превосходства. Криво улыбнувшись кузену, он медленно опустился в кресло и отрывисто приказал впустить посетителя.

Двери библиотеки распахнулись, на пороге показался иерей.

— Тебя интересовала судьба твоей пропавшей Belle, mon cher cousin Vasil? Ты должен задать этот вопрос не мне, а нашему дражайшему блюстителю духовной чистоты и морали. Долг чести и правдолюбия по сану не позволят ему отказать тебе в этом любопытстве. Ведь так, мой наичестнейший пастырь людских душ? — Александр перевел взгляд за спину Василя, где замер удивленный отец Феодор. — Меня поражает один-единственный факт. Вы знаете меня не год и даже не два. И все же полагаете, что можете играть со мной… Увы, вынужден разочаровать вас. Я все тот же. Ничто не изменило мне, и я ничему не изменил в себе. Вы ожидали строительства новой каменной церкви, любезный отец Феодор? Я рассмотрел представленный мне прожект, и меня он, увы, не заинтересовал.

— Церковь нужна не только вашему сиятельству, позволю себе смелость заметить. Церковь нужна нуждающимся в ней, — тихо произнес иерей, наконец справившись с волнением.

— Тогда пусть нуждающиеся и позаботятся об ее строительстве, мне же нужды в том нет, — развел руками Дмитриевский и следом добавил, окончательно ставя крест на чаяниях отца Феодора: — Только не на моей земле.

Сказав это, он вновь углубился в расчетную книгу. Василь же удивленно наблюдал за Александром, с трудом сдерживая всевозрастающее возмущение. Определенно, у этого человека нет души, коль его не трогает даже самое святое. Отец же Феодор, казалось, ожидал такого решения от хозяина Заозерного, потому что вовсе не выглядел удивленным.

— Много замыслов в сердце человека, но состоится только определенное Господом, — произнес он прежде, чем выйти вон. И, как мысленно отметил про себя Василь, даже не испросил на то позволения у Александра.

— Блажен, кто верует! — бросил в спину уходящему священнику Дмитриевский, но даже это не поколебало умиротворения отца Феодора. Тот только понимающе улыбнулся, словно перед ним было неразумное дитя, и с достоинством проговорил:

— Именно. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.

Сцена, разыгравшаяся перед глазами Василя, стала для него в тот день последней каплей. Он поспешно вышел вслед за отцом Феодором, не желая продолжать разговор с кузеном. За ужином и уже после, в курительной, он был на удивление молчалив. И даже попытался выступить заодно с Борисом, который тщетно убеждал Александра переменить решение насчет строительства церкви. Но как невозможно сдвинуть скалу с места, так невозможно было заставить графа Дмитриевского отказаться от своих слов. В итоге в тот вечер роли переменились — теперь горячился Борис, а Василь, как мог, пытался его успокоить.

В последние недели Головнин и так был до крайности раздражен заточением в границах имения, оттого и вспыхнул, словно искра в очаге от дуновения ветра. Василь тогда с удивлением наблюдал, как обостряются от злости черты извечно спокойного Бориса. Он даже помыслить не мог, что этот всегда собранный, расчетливый человек способен на подобные эмоции. Если уж Борис пришел в такое негодование от поступков Александра, то тому точно пора поразмыслить, не перешел ли он границы дозволенного в своих действиях.

«Удивительно, — размышлял Василь, наблюдая за мужчинами из угла курительной, где предусмотрительно расположился на стуле. — Удивительно, что этот верный пес, оказывается, может дать отпор своему хозяину, да еще так искусно, что Александр впервые стушевался и замолчал»

Самому Василю едва ли хватило бы духа вот так смело и открыто противостоять кузену. Тут же в голову невольно пришла мысль о том, что даже самая преданная собака может укусить, если наступить ей на хвост. Он пару раз наблюдал подобное на псарне, когда измученная болезнью или защищающая свои позиции собака кусала псарей. Интересно, что нужно было бы посулить Головнину, чтобы тот предал Alexandre?

При мыслях о псарне Василь незаметно отвлекся от происходящего в комнате. Задумался о том, как ему будет не хватать псовой охоты, скачек по окрестностям и вообще всего того, что наполняло его дни в Заозерном. Все-таки было нечто мистическое в том, насколько дух родовых земель Дмитриевских проник в его кровь… Но иначе нынче было никак нельзя…

Следующим утром графа Дмитриевского ожидало несколько сюрпризов. О первом сразу же после его пробуждения тихо, чтобы не услышал лакей, наливающий воду в таз для умывания, поведал Платон:

— Упорхнула ночью наша пташка, барин. Не терпелось ему, сердешному. Пешком к станции ушел…

Александр в ответ даже бровью не повел, но на душе отчего-то сделалось тревожно и горько. Он полагал, что Василь гораздо раньше осмелится пойти наперекор его приказу. По крайней мере, сам бы он при таких обстоятельствах скрылся сразу же после запрета, а не спустя пару месяцев. Ежели это действительно Василь… Хотя это ведь могло быть всего лишь очередной уловкой.

Второй сюрприз ожидал Александра, когда он вернулся с утренней верховой прогулки. У парадного крыльца стояла коляска, запряженная лошадьми, а рядом, заложив руки за спину, прохаживался Борис. Он заметил Александра еще на подъездной аллее и замер, терпеливо ожидая, пока тот подъедет к крыльцу.

— Что-нибудь случилось? — спешиваясь, равнодушно осведомился Александр.

Левая бровь Бориса дрогнула, выдавая его волнение и недовольство.

— Ежели вы спрашиваете о состоянии ваших дел, то можете быть покойны, — ответил он таким же равнодушным тоном, глядя Александру прямо в глаза. — Ежели интересуетесь касательно моей скромной персоны, то да, случилось. Я уезжаю. Мне надобно проведать мать в Херсоне, привести в порядок свои мысли…

— Что не так с мыслями? Что изменилось за последнее время?! — зло оборвал его Дмитриевский, вспыхнув как порох оттого, что и Головнин решил ослушаться его распоряжения. Хотя… может, и не злость то была, а нечто иное, доселе ему неизвестное. Смесь огорчения оттого, что даже Борис оставляет его сейчас, когда в жизни вновь все пошло кувырком, и страха, что он может остаться в одиночестве навсегда.

— Многое, — сухо ответил Головнин. Более он не произнес ни слова.

Александр первым не выдержал затянувшегося молчания:

— Когда ждать обратно? Или ты желаешь совсем оставить должность? — и когда Борис коротко ответил: «Я не знаю», окончательно вышел из себя: — Это все из-за нее, верно? Ты не можешь простить мне всего, что случилось? Я ведь знаю… я видел, как она дорога тебе. С самого начала. С самого первого вечера. Я видел, что ты пленился ею. Не стоит то страданий, mon cher ami, как не стоит оно и того, что ты делаешь ныне. Fosse!^[263] Тот образчик совершенства, обвороживший тебя, всего лишь фальшивка, подделка, обманка, как ни назови. Marchande d'amour^[264]. Они все…

Только привычка всегда быть начеку спасла Александра. Он успел перехватить занесенный кулак Бориса, пораженный тем, что тот едва не ударил его. Да и сам Головнин, казалось, был ошеломлен своим поступком. Впрочем, он опомнился первым и резко выпростал кулак из пальцев Александра.

— Теперь ты понимаешь, что я не могу остаться? Не нынче… Не могу!

«Пусть едет, — думал Дмитриевский, хмуро наблюдая со ступенек крыльца, как медленно удаляется от дома коляска, постепенно превращаясь в темную точку в конце подъездной аллеи. — Пусть едет! Пусть они все оставят меня! Быть может, так даже лучше…»

Но убедить себя в этом никак не получалось. Покоя не давала одна мысль: Борис поднял на него руку… И пусть удара не было, но лицо так и горело огнем, а сердце распирало от обиды и злости.

«Это все из-за нее», — ядовито напомнил внутренний голос, и тогда Александр не выдержал — размахнулся хлыстом и ударил ближайшую колонну. А потом хлестал еще и еще, сбивая резкими ударами штукатурку, пока не выпустил весь гнев, что пожирал его изнутри. Только спустя несколько минут он в изнеможении опустил хлыст и, тяжело дыша, привалился к этой самой колонне.

Из дома к нему тут же шагнул лакей, за последние годы уже привыкший к картине редких, но весьма буйных вспышек барского гнева. Он держал в руках серебряный поднос, на котором белело письмо, и от души надеялся на благие вести, опасливо поглядывая на графа.

Удача в тот день явно сопутствовала лакею. Хороших вестей в письме, вероятно, не было, однако и худых тоже. Прочитанное ни капли не тронуло Александра, он смял листок и небрежно швырнул его на поднос. Отчего-то эти строки на французском, написанные аккуратным почерком, вмиг привели его в чувство и погасили ярость. Столь явная женская хитрость даже заставила криво улыбнуться. Это все уловки и только. Следует послать к ювелиру, чтобы было чем унять недовольство Амели, когда она приедет в Заозерное, невзирая на все доводы, изложенные в ее послании.

Через неделю она действительно приехала. Дмитриевский, которому успели доложить о приближении коляски к границам усадьбы, встретил ее, сидя на крыльце паркового флигеля, ставшего за последние годы привычным местом их встреч. Амели вышла из коляски и молча прошла в дом, едва задев его подолом шелкового платья. Александр даже обрадовался подобной выходке, чувствуя, как медленно просыпаются в душе иные эмоции, отличные от тех, что владели им безраздельно на протяжении последних месяцев. Он бодро вскочил и последовал за ней в маленькую гостиную. Облокотившись о дверной косяк, он с легкой усмешкой стал наблюдать за этой очаровательной женщиной, нервно дергающей ленты своей шляпки. Наконец темные глаза, так походившие на глаза лани, гневно сверкнули, и Амели приняла вид оскорбленного достоинства.

— Вы, видимо, забылись, Александр Николаевич! — начала она без предисловий. — Меня безмерно удивило ваше письмо. Этой весной вы попрощались со мной навсегда. Я приняла нашу разлуку как должное и уехала. И тут, спустя несколько недель, вы пишете мне, чтобы я вернулась в Заозерное. Забывая, что у меня ангажемент, обязательства, желания, в конце концов…

— Забылся? — переспросил Дмитриевский, саркастично усмехаясь. — Я думаю, что забылись вы, ma Belle Voix^[265]. — Он специально назвал ее прозвищем, данным ей восхищенными поклонниками, особо подчеркнув короткое «моя». — Я волен приказать своей крепостной. Она же обязана сделать то, что желаю. А вы, коли запамятовали за давностью лет, — моя крепостная!

— Что же вы не напомнили мне о том в своем письме? Чтобы уж непременно получить желаемое!

— Разве я когда-нибудь принуждал вас к чему-либо, ma Belle Voix? — бровь Александра при этом так знакомо изогнулась, что сердце Амели дрогнуло, уступая ему в который раз. — Даже нынче ты могла не приезжать в Заозерное, остаться в Москве. При ангажементе, обязательствах, желаниях… Как и написала мне.

Амели пристально смотрела на него, не произнося ни слова. Словно пыталась прочитать на лице своего любовника, что же стоит за этими словами. А потом, как обычно бывало при их ссорах, первой шагнула ему навстречу и смело обняла, пытаясь хоть так унять его боль, разгаданную ею без особых усилий. Она знала о тех демонах, что ранее терзали Александра. Но разве не удалось теплу ее объятий растопить лед, сковавший его душу несколько лет назад? Правда, нынче, она остро чувствовала это… нынче все было совсем иначе.

— Мне очень жаль, что так случилось. Но лишь потому, что это ранило тебя, mon cher ami, — тихо прошептала Амели.

— Откуда узнала? — резко спросил Александр, не поднимая рук и не отвечая на ее объятие.

— Тверь не так уж далеко от Москвы, как кажется. Слухи доходят быстро. — Показалось ли ей, или он действительно разочарованно выдохнул, опуская плечи. — Ежели бы я могла заставить их замолчать! Что они говорят! Эти злые языки!

А потом осеклась, понимая, что едва не допустила ошибку. Она могла мысленно жалеть его, страдая вместе с ним, но показывать свою жалость Александру не следовало. Никогда. Иначе он так же оттолкнет ее от себя, как и других.

— Что произошло? — Этот вопрос мучил Амели с того момента, как она услышала, что свадьба графа Дмитриевского расстроилась за пару дней до венчания. Большинство слухов, что ходили по Москве, молодая женщина сразу отвергла, так они противоречили тому, что она видела своими глазами в имении. Только один из них приняла во внимание.

— Я была права, mon cher ami? Она по воле матери шла под венец, против своего сердца? И сбежала отсюда не одна, не так ли? Был мужчина…

— Именно так судачат в Москве? Можешь смело выкинуть это из головы! Сущий вздор и нелепица! — вскинулся тут же Александр, сбрасывая ее руки. — Причина нашего расставания исключительно во мне. Я и никто иной. Можешь вторить именно этой сплетне! Да, наше супружество не состоялось, но по моей вине и только!

Но Амели не собиралась следовать его грубому совету. Напротив, теперь она была уверена, что с радостью подтвердит, коли речь коснется бывшей графской невесты, что именно та нарушила данное слово, и что слухи о побеге из-под венца с мужчиной верны. Ведь желание Дмитриевского даже перед ней защитить эту девицу вдруг обожгло обидой и ревностью. Эта девица не стоит того… не стоит!

— Ежели бы то были только сплетни, я с готовностью развеяла бы их. Но, увы, этот дым не без огня. Я сама видела их. И ее, и мужчину… Здесь, в имении. У грота Аполлона. Он…

Договорить она не успела. Дмитриевский вдруг налетел на нее, словно ураган, и схватил за плечи, больно вцепившись в кожу через ткань легкого летнего платья.

— Кто он? — прохрипел Александр, и Амели в ужасе застыла при виде того, что плескалось в его глазах.

— Я не уверена… Я видела издалека, и посему могу ошибаться, — быстро прошептала она, лишь бы он отпустил ее руки. И предугадывая следующий вопрос, добавила: — Это было на Лествичника, коли не ошибаюсь… Да, определенно был Лествичник, ведь тогда святили «лестницы».

Александру хватило доли секунды, чтобы вспомнить, кто был в имении в ту пору. И словно огнем опалило, когда подтвердились все его подозрения, которые множились и множились в течение полугода.

— La petite cousin? Это был он?! Скажи же мне!

Глава 31

Амели взглянула в темные глаза без тени страха, лишь чуть вздрогнула от крепкой хватки. И даже заметив, каким напряженным и пристальным сделался взор Александра, глаз не отвела.