Наполеон. Годы величия

Констан

Ну и время же это было! Какое печальное время и какие скорбные события мне приходится сейчас воскрешать в памяти, овеянной грустью!

Теперь в своем рассказе я подхожу к тому роковому дню, когда грязным сапогам объединенных армий Европы предстояло марать землю Парижа. Какой удар императору! Именно тогда — увы, все напрасно! — он продемонстрировал такую же потрясающую активность, какую его гений проявил так блестяще в период итальянской кампании. Мне впервые довелось увидеть его в Маренго, на следующий день после сражения, и какой контраст с тем видом представляло его подавленное настроение, когда я увидел его 21 марта в Фонтенбло.

Я приехал туда незадолго до прибытия императора. Его лицо было бледным, и он выглядел таким утомленным, каким я его никогда не видел. Император никому ничего не сказал. Он сразу же закрылся в кабинете с г-ном Маре, маршалом Бертье и генералом Коленкуром. Его величество лег спать очень поздно и, на мой взгляд, выглядел совершенно разбитым. Время от времени я слышал, как из его груди вырывались сдавленные вздохи.

В последующие два дня в Фонтенбло воцарилась неописуемо мрачная и молчаливая атмосфера уныния. Подвергшись столь многочисленным ударам, император теперь редко заходил в свой кабинет, где он обычно проводил так много часов за работой. Он настолько был погружен в противоречивые раздумья, что часто не замечал людей, которых сам вызвал к себе, смотрел на прибывших невидящим взглядом и иногда в течение тридцати минут не говорил им ни слова; затем, словно очнувшись от оцепенения, задавал им вопросы, но, казалось, не слышал их ответы; и даже присутствие г-на Маре и генерала Коленкура, которых он вызывал чаще других, не выводило его из состояния полнейшей летаргии.

Часы принятия пиши не менялись, и еда подавалась, как обычно; но все занимали свои места в полной тишине, нарушаемой только обязательным шумом, присущим обслуживанию за столом. Император не выходил из состояния полнейшего молчания, его уста не произносили ни одного слова, и если утром я предлагал ему один из тех напитков, которые он обычно пил, то он не только не отвечал мне, но даже, казалось, вообще не слышал меня. Такая обстановка во дворце действовала удручающе на всех лиц, приближенных к его величеству.

Неожиданно 3 апреля он, резко сбросив с лица выражение подавленного настроения, устроил во дворе дворца смотр гвардии, которая только что присоединилась к нему в Фонтенбло. Обратившись к солдатам твердым голосом, он сказал:

«Солдаты! Враг опередил нас на три дня и овладел Парижем; мы должны выбить его оттуда. Недостойные французы, те эмигранты, которым мы даровали амнистию, нацепили белые кокарды и перешли на сторону наших врагов. Трусы! Они хотят пожинать плоды этого нового предательства. Давайте поклянемся победить или умереть, чтобы уважали нашу трехцветную кокарду, которую мы носили на протяжении двадцати пяти лет на пути к славе и чести».

Войска, охваченные энтузиазмом при звуке голоса своего главнокомандующего, в едином порыве кричали: «Париж! Париж!» Но император, несмотря на проявленный солдатами энтузиазм, вновь погрузился в подавленное настроение, как только переступил порог дворца.

Тем временем ситуация принимала все более неприятный оборот для намерений и планов императора. Каждый день его величество становился свидетелем, к его великой печали, перехода маршалов и большого числа генералов на сторону нового правительства. Он остро ощущал отсутствие маршала Бертье; и я должен сказать, что мы, непривычные к перипетиям политических комбинаций, были охвачены сильнейшим чувством изумления от происходивших событий.

В то же самое время уже обсуждался вопрос о высылке императора на остров Эльбу. Обер-гофмаршал двора спросил меня, последую ли я за его величеством в его новую резиденцию. Бог мне свидетель, что у меня не было иного желания, кроме того, чтобы всю жизнь отдать служению императору, поэтому я ни минуты не раздумывал, когда ответил, что мой отъезд с императором, конечно, не мог быть предметом сомнений; я почти сразу же занялся подготовкой к отъезду.

Тем временем, уединившись в своей комнате, император с каждым днем становился все более печальным и каким-то изможденным; и когда я видел его одного, что случалось часто, поскольку я старался быть как можно больше времени рядом с ним, я замечал, что он пребывал в состоянии чрезвычайного возбуждения, которое вызывало у него чтение сообщений из Парижа; это возбуждение часто охватывало его настолько сильно, что он впивался ногтями в бедра с таким напряжением, что начинала течь кровь, но он этого не замечал. В этих случаях я брал на себя смелость сообщать ему, в наиболее деликатной форме, об этом факте, надеясь, что он прекратит это болезненное занятие, которое буквально резало мое сердце на части.

Несколько раз император просил Рустама принести принадлежавшие ему пистолеты; к счастью, я принял соответствующие меры предосторожности и рекомендовал Рустаму не отдавать пистолеты императору, как бы он на этом ни настаивал. Я посчитал своим долгом доложить об этом случае генералу Коленкуру, который полностью одобрил мои действия.

Меневаль

После того как императора покинули его товарищи по оружию, которым не терпелось насладиться в спокойной и мирной обстановке теми почестями и немалыми денежными состояниями, которыми он обильно и щедро одаривал их, Наполеон стал поддерживать активную переписку с Марией Луизой. Не проходило ни одного дня без того, чтобы он не направлял к ней офицера, несмотря на то, что дорога в Блуа была перекрыта противником. Мария Луиза иногда выражала сожаление, что покинула Париж, и говорила о своем желании воссоединиться с императором. Она ежедневно возглавляла заседания советов регентства, целью которых, скорее, было сообщать друг другу новости и обмениваться мнениями по их поводу, чем заниматься конкретными делами; тот, кто приводил в движение всю деятельность государства, был уже не у дел.

Братья императора Жозеф и Жером, а также архиканцлер утром 8 апреля 1814 года обратились к императрице с заявлением, которое дало повод для ошибочных толкований. Опасаясь за безопасность супруги Наполеона и его ребенка — и именно это имея в виду, — они пришли к императрице, чтобы заявить, что ей необходимо покинуть Блуа, переправиться через реку Луару и на другом берегу определить место пребывания правительства. Мария Луиза, уставшая от невзгод бродячей жизни, осталась непоколебимой в своем решении никуда больше не уезжать. Через три часа прибыл русский специальный уполномоченный, чтобы обеспечить безопасность императрицы и ее сына.

Граф Шувалов прибыл в Блуа в два часа дня. Он сообщил о цели своей миссии, которая заключалась в том, чтобы сопроводить императрицу и ее сына в Орлеан. Прибытие генерала Шувалова послужило сигналом для отъезда из Блуа всех высокопоставленных персон, сопровождавших императрицу. Все они поспешили принести свои паспорта в городскую ратушу, чтобы там русский офицер проставил в них визу. Служебное помещение русского офицера было переполнено людьми весь долгий день.

С этого времени императрица была лишена права воссоединиться с императором. Какие бы иллюзии на этот счет она ни хотела сохранить, но решение о разделении места жительства супругов было принято. Даже если заверения, данные ранее австрийскими министрами и самим императором Францем, — о том, что за ней оставляется право жить на острове Эльба или в другом новом для нее государстве, а также разделить свою резиденцию между Пармой и островом Эльба, — и были искренними, то теперь не в их власти было выполнить свои обещания, в чем им пришлось признаться позднее.

В течение всего дня 11 апреля большая часть обслуживавшего императрицу персонала, включая камергеров, фрейлин и конюших, приходила попрощаться со свергнутой с трона императрицей; эти прощания не могли не причинить ей сильную душевную боль.

Император Наполеон и его сопровождение, верные слуги и солдаты, которые связали себя с его несчастливой судьбой, готовились покинуть Францию с денежным капиталом в размере 3 400 000 франков. Именно с этими скудными денежными ресурсами человек, который был хозяином Европы и который оставил все сокровища, приобретенные им в результате своих военных побед, собирался искать жалкое пристанище, в котором его враги не посмели отказать поверженному, но столь мощному противнику.

Наполеону даже не приходила мысль о подготовке для себя комфортабельных условий в случае бедствия; он настолько ассоциировал себя со своей страной, что в тот день, когда расставался с Францией, он полагал, что более ни в чем не нуждается.

В то время, пока Мария Луиза была еще в Орлеане, туда прибыл с возложенной на него специальной миссией г-н Дюдон, бывший докладчик Государственного совета, который благодаря протекции архиканцлера сделал быструю карьеру. Он в свое время попал в немилость к Наполеону за то, что покинул свой пост в Испании. Временное правительство Франции, считавшее, что все недовольные имперским режимом должны проявлять себя блестящими чиновниками, поручило г-ну Дюдону отправиться в Орлеан и запустить руку в казну императора.

В то же самое время, чтобы оправдать этот уникальный грабеж, временное правительство сделало вид, что оно получило информацию о том, что значительные суммы денег были вывезены из Парижа до оккупации города войсками союзников — размер этих сумм был увеличен за счет мародерства общественных муниципальных казначейств, фондов ростовщических заведений и даже финансовой отчетности больниц. Изданный по этому поводу декрет обязал всех лиц, незаконно присвоивших денежные средства, немедленно заявить об их наличии и вернуть их муниципальным и государственным сборщикам налогов под угрозой объявления таких лиц расхитителями государственных средств и в качестве таковых подлежащих судебному преследованию в соответствии с уголовным и гражданским кодексом. Этот декрет от 9 апреля был подписан пятью членами временного правительства — Талейраном, Дальбергом, Франсуа де Жокуром, Бернонвиллем и аббатом де Монтескье.

Приехав в Орлеан, где, как он знал, найдет императорское сокровище, которое и являлось целью декрета, изданного временным правительством, г-н Дюдон отправился в дом барона де ла Буейри, генерального казначея императорской короны, который ничего общего не имел с общественными фондами; г-н Дюдон сообщил барону о своем статусе правительственного уполномоченного и потребовал, чтобы императорский казначей представил ему все сборники денежных отчетов. От императорского казначея г-н Дюдон проследовал к дому генерала Кафарелли, которого уведомил о декрете, конфискующем денежное наследие императора, полученное в результате грабежа общественных денежных фондов.

Несмотря на протесты этого генерала и г-на Шампаньи, которые настойчиво отрицали, что представленный г-ном Дюдоном декрет применим к императорским денежным средствам, поскольку они являлись исключительно частной собственностью императора и были результатом сбережений его цивильного листа, что было достоверно установлено, г-н Дюдон с помощью офицера во главе отборных жандармов, которым была поручена охрана императорских денег, в течение этого же вечера забрал фургоны с деньгами. В фургонах, стоявших на площади, хранились около 10 000 000 франков в золотых и серебряных монетах, 3 000 000 франков в монетах из других металлов, нюхательные коробочки и кольца, украшенные бриллиантами, предназначавшиеся для подарков и оцененные в сумму примерно 400 000 франков, одежды императора и императрицы, украшения и даже носовые платки императора, отмеченные буквой «N», и императорская корона. Русский генерал Шувалов, которого попросили вмешаться в это дело, и пальцем не пошевелил, чтобы воспрепятствовать такому отвратительному поступку.

13 апреля в Орлеан прибыл генерал Камбронн с двумя батальонами гвардейцев. Император, узнав, что одной из причин, которая могла помешать Марии Луизе приехать в Фонтенбло, стало опасение, что по пути туда ее могли арестовать войска противника, направил эти два батальона для ее зашиты. Я, однако, не был осведомлен о том, каковы были инструкции генерала Камбронна, так как мы не получали никаких заблаговременных сообщений о его прибытии в Орлеан. Он не встретился с императрицей в Орлеане, ибо она за день до этого выехала в Рамбуйе. В итоге вся миссия генерала ограничилась зашитой транспорта, отправленного в Фонтенбло с остатками императорской казны, которые хранились г-ном Пейруссом, рвение и верность которого одно время недооценивались императором, несмотря на то, что г-н Пейрусс никогда его не подводил.

Фургоны, содержавшие личное сокровище Наполеона, которые были захвачены г-ном Дюдоном в Орлеане, были отправлены в Париж. Я узнал от г-на де ла Буйери, который, являясь казначеем императорского цивильного листа, был облечен теми же функциями и при Луи XVIII, что остатки этого сокровища были перевезены в Тюильри, что одна из бочек с золотом была разбита и ее содержимое было распределено среди той эмигрантской аристократии, которая осаждала двор графа д’Артуа, который в то время был наместником короля, и что этот граф ни в коей мере не воспрепятствовал подобному распределению золота. Барон Луи, назначенный министром финансов, поспешил спасти оставшиеся деньги, узнав об этом мародерстве. Но когда г-н де ла Буйери запросил два миллиона франков, необходимых для выполнения обязательства, взятого на себя Наполеоном в отношении офицеров и его обслуживающего персонала, обязательства, гарантированного статьей девятой договора в Фонтенбло, брат короля, граф д’Артуа, приказал, по обоюдному совету барона Луи и г-на Талейрана, чтобы остатки императорского денежного состояния в размере восьми или десяти миллионов франков были просто-напросто переданы в общественное казначейство, — сначала в качестве займа, а затем в бессрочное использование.

Такова была судьба этого денежного состояния императора, плода сбережений, которые Наполеон накопил за счет доходов от цивильного листа в течение десяти лет. Из 120 000 000 франков, составлявших поначалу основу императорских сбережений, 100 000 000 были использованы для самых благородных целей, поскольку они были потрачены на реорганизацию армии и на нужды общественного казначейства. Оставшиеся деньги, как я только что рассказал, стали жертвой насилия и предательства.

В тот же самый день, когда было совершено преступление против жалких остатков его материальных ресурсов, император поставил свою подпись на документе об отречении от престола в бывшей своей резиденции в Фонтенбло.

Констан

В течение первых дней нашего пребывания в Фонтенбло мысль о том, что император вскоре перестанет править Францией, никому из тех, кто окружал его, даже и не приходила в голову, поскольку каждый из нас был уверен, что император Австрии не согласится с тем, что его зять, дочь и внук будут свергнуты с трона; в этом мы очень сильно заблуждались. Я заметил, что в эти первые дни в Фонтенбло его величеству направлялось гораздо больше петиций, чем обычно; но мне неизвестно, реагировал ли он на эти петиции положительным образом и вообще отвечал ли на них.

Император часто брал в руки ежедневные газеты, но, пробежав их глазами, сердито бросал на пол; и если мы припомним ту бесстыдную брань, которую позволяли себе те же самые газетчики, которые совсем недавно так часто и так щедро были готовы хвалить императора, то можно понять, что подобная смена политической ориентации, естественно, вызывала у его величества только отвращение. Император обычно оставался в одиночестве; наиболее часто он виделся с г-ном Маре, бывшим тогда в Фонтенбло единственным из всех министров, ибо генерал Коленкур, занятый выполнением возложенных на него миссий, находился постоянно, так сказать, в пути, особенно пока его величество сохранял надежду на установление регентства в пользу сына, который со временем стал бы его преемником в правительстве. Стараясь припомнить различные проявления чувств на лице его величества, я могу подтвердить, что его гораздо в большей степени задевало то обстоятельство, что он был вынужден подчиниться решению об отказе от трона для его сына, чем собственное отречение от престола.

Когда маршалы или генерал Коленкур говорили с его величеством об урегулировании дел, относящихся непосредственно к его личности, то легко было видно, что он с огромным усилием и страшно неохотно заставлял себя выслушивать их доводы. Однажды, когда они говорили об острове Эльба и о денежном довольствии, — я не знаю, о какой сумме в год шла речь, — я услышал, как его величество с горячностью ответил: «Это слишком много, чрезвычайно много для меня. Если я теперь не более, чем простой солдат, то я не нуждаюсь в большей сумме, чем один луидор в день».

Пришло время, когда под давлением со всех сторон его величество подчинился требованию подписать документ об отречении от престола. Этот памятный документ был выражен следующими словами:

«Так как союзные державы провозгласили, что император Наполеон есть единственное препятствие к установлению мира в Европе, то император Наполеон, верный своей присяге, объявляет, что он отказывается за себя и за своих наследников от трона Франции и от трона Италии, потому что нет той личной жертвы, даже жертвы жизнью, которую он не был бы готов принести в интересах Франции.

Совершено во дворце Фонтенбло, 11 апреля, 1814 г.

Наполеон».

У меня нет необходимости говорить о том, что я не знал о существовании приведенного выше документа об отречении от трона; существование этого документа было одним из тех государственных секретов, которые рождались в стенах кабинета императора и едва ли достигали спальной комнаты Наполеона, чтобы стать там темой для обсуждения. Я только припоминаю, что по этому вопросу велись какие-то разговоры, очень туманные, среди обслуживающего персонала дворца именно в день подписания этого документа; и, кроме того, было очевидно, что происходит что-то весьма экстраординарное, а его величество, казалось, находился в более подавленном настроении, чем в предыдущие дни; но, несмотря на все это, я был далек от того, чтобы предчувствовать состояние агонии, последовавшей после этого рокового дня!

Я заранее прошу читателей обратить самое серьезное внимание на событие, о котором я сейчас начну рассказывать. Теперь я выступаю в роли историка, поскольку я описываю запечатленные в моей памяти мучительные воспоминания о почти трагическом событии в карьере императора; о событии, ставшем предметом бесчисленных полемик, хотя все они неизбежно основывались лишь на одних догадках, ибо только мне одному были известны все печальные подробности этого события.

Я имею в виду отравление императора в Фонтенбло. Я полагаю, что не нуждаюсь в том, чтобы доказывать мою безупречную правдивость; я придаю слишком большое значение раскрытию подробностей этого события, чтобы позволить себе упустить или добавить малейшее обстоятельство, которое бы нанесло ущерб чистейшей правде. Поэтому я буду излагать события именно так, как они происходили, именно так, как видел их я сам, и, наконец, так, как моя память неизгладимо запечатлела в моем сознании все тягостные детали случившегося.

11 апреля я, как обычно, раздел императора перед сном, думаю, что даже немного раньше обычного времени; ибо, если мне не изменяет память, было еще не совсем половина одиннадцатого вечера. Когда он улегся спать, то мне показалось, что он выглядел лучше, чем в течение дня, и почти так же, как и в предыдущие вечера. Я спал в комнате позади спальни императора, но этажом выше. Моя комната сообщалась со спальней императора посредством маленькой, темной лестницы. Последнее время я спал, не раздеваясь, чтобы поскорее быть у императора, если бы он позвал меня; и я крепко спал, когда вдруг в полночь меня разбудил г-н Пелар, который дежурил в эту ночь.

Он сказал, что император спрашивал меня, и когда я раскрыл глаза, то увидел на лице г-на Пелара выражение тревоги, которое поразило меня. Я моментально вскочил с постели и стал быстро спускаться вниз по лестнице, в то время как г-н Пелар продолжал говорить: «Император что-то вылил в стакан и выпил его содержимое».

Я вошел в комнату его величества, весь охваченный неописуемым волнением. Император лежал на постели; но когда я подошел поближе, то увидел на полу между камином и кроватью маленький мешочек из черного шелка и кожи, о котором я рассказывал раньше. Это был тот самый мешочек, который он носил на шее со времени военной кампании в Испании и который я так тщательно хранил в течение всех последующих кампаний.

Между тем я уже был у изголовья постели императора. «Констан, — позвал он меня болезненно слабым и прерывистым голосом. — Констан, я умираю! Я не могу перенести всю ту агонию, от которой я так страдаю, и все то унижение, которое я испытываю от того, что меня окружили иностранные эмиссары! Мои гербы и эмблемы волокут в пыли! Я остался непонятым! Мой бедный Констан, они еще пожалеют, когда меня больше не будет! Мармон нанес мне решающий удар. Негодяй! А я-то любил его! Бертье погубил меня! Мои старые друзья, мои товарищи по оружию!» Император высказал мне много других вещей, которые, боюсь, я не смогу правильно повторить; и это можно хорошо понять, так как, весь охваченный отчаянием, я не пытался запечатлеть в памяти слова, вылетавшие с перерывами из его уст; ибо он не говорил беспрерывно, а все те жалобы, о которых я поведал, произносились только в минуты передышки или, скорее, в перерывах между состояниями оцепенения.

В то время, пока я не сводил взгляда с императорского лица, я заметил, как оно внезапно сморщилось, что стало предвестником спазма. Вид императора меня ужасно напугал; к счастью, последовавший спазм вызвал у него легкий приступ рвоты, который меня несколько обнадежил. Император, испытывая целый комплекс физических и духовных страданий, сохранял удивительное самообладание и после первого рвотного приступа сказал мне: «Констан, позови месье Ивана и Коленкура». Я полуоткрыл дверь и, не покидая комнаты императора, отдал соответствующее распоряжение г-ну Пелару и вернулся к постели его величества, упрашивая и умоляя его принять облегчающую микстуру; но все мои усилия были напрасными, настолько твердой была у него решимость умереть.

Несмотря на упрямый отказ императора принять облегчающее средство, я все же продолжал упрашивать его, когда в комнату вошли Коленкур и Иван. Его величество сделал знак рукой Колен куру подойти к постели и затем сказал ему: «Коленкур, я поручаю тебе мою жену и ребенка; служи им так, как служил мне. Мне осталось жить недолго!» В этот момент речь императора была прервана новым пароксизмом рвоты, но менее сильным, чем первый, в течение которого я пытался сказать герцогу, что император принял дозу яда; он скорее понял меня, чем услышал, так как рыдания сдавили мое горло до такой степени, что я не мог разборчиво произнести хотя бы одно слово.

К постели подошел Иван, и император теперь обратился к нему: «Ты считаешь, что доза была достаточно сильной?» Эти слова представляли для врача полнейшую загадку, ибо он не подозревал о существовании ядовитого вещества у императора, по крайней мере насколько это известно мне, и поэтому он ответил: «Я не знаю, что именно имеет в виду ваше величество». Его величество не ответил.

Генерал Коленкур, г-н Иван и я, объединив наши усилия в общей мольбе к нему, наконец уговорили его, хотя и не без трудности, выпить чашку чая. Правда, когда я в спешке налил ему чая в чашку, то он сначала отказался пить его, сказав: «Оставь меня в покое, Констан, оставь меня в покое». Но в результате наших утроенных усилий он, в конце концов, выпил чай, и рвота прекратилась. Вскоре после того, как он выпил чай, император заметно успокоился и заснул. Коленкур и Иван тихонько вышли из комнаты; я остался один в спальне императора, ожидая, когда он проснется.

После нескольких часов сна император проснулся, и, казалось, он выглядел, как обычно, хотя его лицо все еще выдавало следы перенесенных страданий. Пока я помогал ему во время утреннего туалета, он не произнес ни одного слова, относящегося, хотя бы косвенно, к той ужасной ночи, которую он только что провел. Он завтракал, как обычно, только немного позднее. Его лицо приняло свойственное ему спокойное выражение. Он казался более бодрым, чем в течение многих последних дней. Было ли это результатом его удовлетворения по поводу того, что он избежал смерти, которой желал под влиянием момента отчаяния? Или это настроение стало, скорее, следствием появившейся у него уверенности, что ему следует больше опасаться смерти на поле брани, чем в собственной постели? Как бы то ни было, но удивительное сохранение жизни императора я объясняю тем фактом, что яд, хранившийся у него в шелковом мешочке, потерял свою эффективность.

Когда все вернулось в свою обычную колею и никто во дворце, за исключением тех лиц, кого я назвал, не подозревал о том, что произошло, я узнал, что г-н Иван покинул Фонтенбло. Ошеломленный вопросом, который император задал ему в присутствии генерала Коленкура, и опасаясь, что у генерала могли возникнуть подозрения, что он передал его величеству средства, угрожавшие его жизни, этот опытный врач, так долго и так преданно служивший императору, явно растерялся, раздумывая об ответственности, которая легла на его плечи. Поспешно спустившись по лестнице из апартаментов императора и обнаружив в одном из дворов коня, уже оседланного и взнузданного, он вскочил на него и поспешил выехать на дорогу, ведущую к Парижу. Утром этого же дня Фонтенбло покинул Рустам.

12 апреля император попрощался также с маршалом Макдональдом. Когда объявили о визите маршала, император все еще ощущал результаты событий предыдущей ночи; и я уверен, что маршал Макдональд заметил, не догадываясь о причинах, что императору изменило его обычное состояние. Маршала сопровождал генерал Коленкур; в этот момент император все еще находился в подавленном настроении и настолько был погружен в собственные раздумья, что даже поначалу не заметил вошедших господ, хотя к этому времени полностью отошел ото сна. Тогда маршал Макдональд подошел к императору и вручил ему документ о мирном договоре с союзниками. Когда император готовился подписать договор, я покинул комнату.

Через несколько минут меня вызвал генерал Коленкур; и его величество, обратившись ко мне, распорядился: «Констан, принеси мне саблю, которую Мурад-Бей подарил мне в Египте. Ты знаешь, какая она?» — «Да, сир». Я вышел и тут же вернулся с изумительной по красоте саблей, которую император, как я много раз слышал, носил во время сражения у горы Табор. Я отдал саблю генералу Коленкуру. Император забрал ее из рук генерала и вручил маршалу Макдональду; покидая комнату, я слышал, как император разговаривал с ним очень доброжелательно и называл его своим достойным другом.

Эти господа, насколько я помню, присутствовали на завтраке императора, во время которого он выглядел спокойным и более бодрым, чем во многие последние дни; и все мы во дворце с удивлением наблюдали за тем, как он разговаривал приветливо, в очень дружеской манере с людьми, с которыми совсем недавно общался весьма сухо, ограничиваясь в беседах с ними краткими, отрывистыми фразами. Однако его бодрость и даже некоторая веселость проявлялись только в отдельные моменты, на самом деле смена настроений императора в течение нашего пребывания в Фонтенбло просто не поддается описанию. В один и тот же день я видел его погруженным несколько часов подряд в состояние сильнейшей депрессии; затем тут же, пройдя взад и вперед широкими шагами по своему кабинету, он начинал весело насвистывать или гудеть, пытаясь воспроизвести мелодию «Ла Монако»; после чего он впадал в состояние оцепенения, ничего не видя вокруг себя и забывая даже о тех распоряжениях, которые отдавал. На меня сильное впечатление производила его удивительная реакция на письма, которые он получал из Парижа. Как только ему докладывали об этих письмах, его волнение становилось необычайным — я могу сказать, что в этот момент он был близок к судорожному припадку. Говоря об этом, я не боюсь, что меня могут обвинить в преувеличении.

В подтверждение всего того, что я рассказывал о на редкость неординарном поведении императора, когда он как бы весь ушел в себя, поглощенный своими раздумьями, я упомяну о случае, который пришел мне на память.

Во время нашего пребывания в Фонтенбло графиня Валевская, о которой я до этого уже рассказывал, приехала во дворец и, вызвав меня, сказала, что очень бы хотела повидаться с императором. Считая, что эта встреча наверняка отвлечет императора от тягостных дум, я в тот же вечер упомянул ему о приезде графини и получил его распоряжение привести ее к нему в десять часов. Госпожа Валевская, и в этом можно было не сомневаться, появилась точно в назначенный час, и я пришел в комнату императора, чтобы доложить о ее прибытии.

Он лежал на постели и настолько был погружен в раздумья, что ответил мне только после моего повторного напоминания о графине. «Попроси ее подождать», — заявил он мне. Она стала ждать приглашения императора в комнате перед спальней, а я оставался с ней, чтобы составить ей компанию. Тем временем ночные часы шли один за другим, и они казались прекрасной посетительнице мучительно долгими; ее душевные страдания от того, что император все никак не вызывал ее, были настолько очевидными, что, сжалившись над ней, я вновь вошел в комнату императора, чтобы напомнить ему о графине. Он не спал, но был настолько поглощен своими мыслями, что просто не ответил мне.

Наконец стало рассветать, и графиня, опасаясь, что ее могут увидеть люди из обслуживающего персонала дворца, ушла в полном отчаянии, что не смогла попрощаться с объектом своей любви. И только через час после ее отъезда император вспомнил, что она ждала его, и попросил ее войти. Я рассказал его величеству все, как было, и не стал скрывать от него то состояние отчаяния, в котором она уехала. Император был очень взволнован случившимся. «Бедная женщина! Она считает себя такой униженной! Констан, я в самом деле очень огорчен. Если ты вновь увидишь ее, то скажи ей об этом. Но у меня вот здесь столько дел!» — добавил он энергичным тоном, постучав пальцем по лбу.

Принимая во внимание состояние угнетенности, в котором пребывал император, неудивительно, что, потрясенный сокрушительными ударами, полученными в последнее время, он не был расположен к галантному поведению. Мне кажется, что я до сих пор ясно вижу свидетельства той мрачной меланхолии, которая терзала его; и среди всего этого множества невзгод сердечная доброта этого человека, казалось, увеличивалась соразмерно страданиям поверженного монарха. Как любезно он разговаривал с нами в эти последние дни!

Он тогда часто оказывал мне честь, спрашивая меня о том, что говорят о недавних событиях. С моей обычной бесхитростной прямотой я пересказывал ему именно то, что слышал сам; и я помню, что однажды рассказал ему, что слышал, как многие люди отмечали, что продолжение последних войн, которые оказались для нас такими фатальными, в целом ставится в вину г-ну Маре. На это император ответил мне: «Они очень несправедливы к бедняге Маре. Они совершенно неправильно обвиняют его. Он ничего не делал помимо того, что указывалось в моих распоряжениях». Затем он добавил: «Какой позор! Какое унижение! Только подумать, что я должен терпеть именно в моем дворце множество иностранных эмиссаров!»

После 12 апреля из всех великих людей, которые обычно окружали его, остались только генерал Бертран, обер-гофмаршал двора, и граф Друе. Место назначения для императора было определено, и тот факт, что он согласился с этим, во дворце долго секретом не оставался. 16 апреля мы были свидетелями прибытия специальных уполномоченных союзников, выбранных для сопровождения его величества к месту его высадки на острове Эльба. В моем присутствии он иногда говорил об императрице и своем сыне, но не так часто, как можно было ожидать. Но одна вещь произвела на меня сильное впечатление. А именно тот факт, что никогда, ни одного раза, его уста не произнесли хотя бы слово, которое могло бы напомнить о том акте отчаяния в ночь на 11 апреля, который, как мы видели, чуть не привел к роковому результату, чего мы так опасались. Что это была за ночь! Что это была за ночь! Всю свою жизнь я никогда не мог думать о ней без содрогания.

После прибытия специальных уполномоченных союзных держав император, казалось, стал постепенно осваиваться с их присутствием; и главным занятием всего обслуживающего персонала дворца стало выполнение обязанностей, связанных с подготовкой отъезда императора.

Однажды утром, когда я помогал одеваться его величеству, он, улыбаясь, сказал мне: «Ну что ж, сынок, приводи в порядок свою тачку: поедем сажать капусту!»