Наполеон. Годы величия

Констан

Его величество имел привычку утверждать, что благородного человека всегда можно определить по его отношению к жене, детям и слугам; и я надеюсь, что из того, что написано в этих мемуарах, станет ясно, что император вел себя как благородный человек, в полном соответствии с его же собственным определением. Более того, он заявлял, что безнравственность является наиболее опасным пороком для монарха, поскольку такой порок подает дурной пример его подданным. Под безнравственностью он имел в виду, несомненно, получившую скандальную огласку любовную связь, которая могла остаться тайной; что касается любовных связей, то он не мог устоять перед женскими чарами так же, как и любой другой мужчина, если женщины сами вешались ему на шею.

Возможно, другой мужчина, взятый в плотное кольцо соблазнами, неприкрытыми любовными притязаниями и заигрываниями всякого рода, не стал бы так сопротивляться подобным искушениям. Тем не менее я не предлагаю защищать его величество в этом отношении. Я даже готов признать, что его поведение не идеально соответствует его рассуждениям; но необходимо также признать, что он самым тщательным образом скрывал свои человеческие слабости от внимания общественности, чтобы они не стали предметом скандала или, что еще хуже, подражания, и особенно от своей супруги, для которой они бы стали источником глубочайшего горя.

В связи с этим деликатным вопросом я припоминаю два или три случая, которые произошли, как я думаю, примерно в тот период, к которому подошло мое повествование.

Императрица Жозефина была ревнива, и, несмотря на все меры предосторожности, которые принимал император при осуществлении своих тайных любовных связей, она не могла оставаться в полном неведении относительно того, что происходило.

Император знавал в Генуе госпожу Газани, дочь итальянского танцора, которую он продолжал принимать в Париже; и однажды, назначив ей свидание в своих личных апартаментах, он приказал мне оставаться в его комнате и отвечать всем, кто бы его ни спрашивал, даже если это была сама ее величество императрица, что он занят в своем кабинете важной беседой с министром.

Местом свидания была комната, ранее закрепленная за Бурьенном. Эта комната сообщалась со спальней его величества посредством лестницы. Сама комната была обставлена и украшена весьма скромно, но у нее был выход на вторую лестницу, которую называли черной, потому что она была темной и очень плохо освещалась. Именно по этой лестнице госпожа Газани вошла в комнату, а в это время из другой двери появился император. Они были вместе всего лишь несколько минут, когда неожиданно императрица вошла в комнату императора и спросила меня, чем занимается ее муж. «Госпожа, император сейчас очень занят; он работает в своем кабинете с министром». — «Констан, я хочу войти». — «Это невозможно, госпожа. Я получил официальный приказ о том, чтобы никто не беспокоил его величество, даже вы, ваше величество императрица». Она ушла очень недовольная и в какой-то мере раздраженная, но через тридцать минут вернулась и вновь повторила свое требование. Я был вынужден повторить свой ответ и, хотя вид огорченной императрицы очень расстроил меня, я не мог не подчиниться отданному мне приказу.

Тем же вечером, когда император готовился ко сну, он заявил мне очень суровым тоном, что императрица сообщила ему, что узнала от меня, что он находился наедине с женщиной. Совершенно спокойно я ответил императору, что, конечно, он не мог поверить всему этому. «Нет, — согласился со мной император, вернувшись к своему обычному дружескому тону, которым он мне всегда оказывал честь. — Я знаю тебя достаточно хорошо, чтобы быть уверенным в твоем благоразумии; но горе тем идиотам, которые занимаются сплетнями, если я смогу добраться до них».

На следующую ночь, когда император готовился ко сну, в его спальню пришла императрица. Его величество сказал ей в моем присутствии: «Очень плохо, что во лжи обвиняют бедного месье Констана; он не такой человек, чтобы выдумывать такие сказки, о которых ты сообщила мне». Императрица, устроившись на краю постели, стала смеяться и прикрыла своей прелестной маленькой ручкой рот мужа; а я, поскольку речь зашла обо мне, удалился из спальни.

В течение нескольких дней императрица обращалась со мной довольно холодно и держала меня на расстоянии; но, так как это было чуждо ее натуре, она вскоре возобновила в отношении меня свою любезную манеру держаться, которая притягивала к ней сердца всех, кто окружал ее.

Любовная связь императора с госпожой Газани продолжалась почти год, но они встречались только с большими интервалами. Некоторые придворные, по своей воле, говорили императору о каких-то молодых и хорошеньких женщинах, которые хотели лично познакомиться с ним, так как давать подобные поручения было совсем не в его характере.

Однажды вечером, после одиннадцати, но до наступления полуночи, император вызвал меня, попросил принести черный сюртук и круглую шляпу и затем приказал следовать за ним; к нам присоединился принц Мюрат, шурин императора, и мы втроем сели в закрытую карету. Кучером был Сезар и с ним только один лакей, причем оба без ливреи.

Мы проехали совсем немного, когда император приказал остановить карету, вышел из нее, сделал несколько шагов вперед и вошел совершенно один в какой-то дом, оставив нас с принцем в карете. Через несколько часов мы начали беспокоиться; поскольку жизни императора так часто угрожали, то мы, вполне естественно, стали опасаться, что император мог попасть в западню или в том доме его мог поджидать неприятный сюрприз. Наше воображение воспылало, разжигаемое подобными мыслями, до такой степени, что ни о чем другом думать мы уже не могли.

Принц Мюрат принялся богохульствовать и разразился проклятиями, на какие только был способен, поначалу в адрес безрассудства его величества, потом досталось его любовной интрижке, а затем он принялся за милую даму и ее услужливость. Положение, в которое мы попали, пришлось мне по душе не больше, чем принцу, но поскольку я держался более хладнокровно, то попытался его утихомирить; и в конце концов принц окончательно потерял терпение, выпрыгнул из кареты и рванул к дому, а я последовал за ним. Но едва принц коснулся дверного молотка, как двери раскрылись и из дома вышел император. В этот утренний час стало уже совершенно светло. Принц тут же сообщил императору о беспокойстве и тревоге, охвативших нас, не забыв рассказать о том, что мы думали по поводу его безрассудства. «Ну что за ребячество! — воскликнул его величество. — Что случилось такого, чего следовало бояться? Где бы я ни был, разве я нахожусь не в собственном доме?»

В 1804 году в числе обслуживающего персонала ее императорского высочества принцессы Мюрат находилась молодая девушка, гувернантка, взятая на роль чтицы, по имени мадемуазель Элеонора де ла Плень. Ей было семнадцать или восемнадцать лет, она обладала высоким ростом и прекрасной стройной фигурой. Брюнетка Элеонора с красивыми черными глазами обращала на себя внимание живостью характера и большой склонностью к кокетству.

Некоторые люди, заинтересованные в осложнении отношений между ее величеством и ее супругом-императором, не без удовольствия заметили желание этой молодой чтицы испытать силу своих взглядов на императоре и его намерение не отказывать себе в удовольствии потворствовать этому желанию; в итоге эти люди приняли все меры, чтобы искусно разжечь пламя страсти в сердцах императора и чтицы. Один из этих людей взял на себя все обязанности по дипломатическому урегулированию нового любовного романа. Соответствующие предложения, переданные через посредников, были сразу же приняты; и прекрасная Элеонора стала появляться в замке тайно, но редко, оставаясь там на два или три часа. Когда она забеременела, император снял для нее дом на улице Шатерен, где она произвела на свет прелестного мальчика, на имя которого было положено ежегодное содержание в размере тридцати тысяч франков. Сначала заботы о нем были поручены няньке принца Ахилла Мюрата, которая нянчила его три или четыре года, а затем господин де Меневаль, секретарь его величества, в соответствии с полученным приказом стал заниматься воспитанием ребенка. Когда же император вернулся с острова Эльба, то сын мадемуазель Элеоноры был передан на попечение ее величества императрицы-матери. Эта любовная связь императора продолжалась недолго.

Однажды Элеонора вместе с матерью заявилась в Фонтенбло, где в то время находился императорский двор. Она направилась в апартаменты его величества и попросила меня известить его о своем визите. Император, чрезвычайно раздосадованный ее поступком, дал мне указание сообщить ей, что он запрещает ей появляться у него без разрешения, и предложил ей немедленно покинуть Фонтенбло. Несмотря на грубость по отношению к матери своего ребенка, император сына любил очень нежно. Я часто привозил мальчугана к императору, и он ласкал ребенка, угощал его множеством лакомств и с удовольствием проводил с ним время, забавляясь и радуясь его живости и остроумию, которые свидетельствовали об удивительных умственных способностях мальчика.

Этот ребенок и сын от польской красавицы, о которой я расскажу позднее, а также римский король, были единственными детьми императора.

Не помню где, но я уже упоминал о том, что во время пребывания в Булони, а оно было продолжительным, император за дневные труды вознаграждал себя ночью общением с красивой итальянкой, и сейчас я расскажу то, что мне известно об этом приключении.

Однажды утром, когда я одевал его величество, тот в присутствии принца Мюрата пожаловался на то, что вокруг не видит никого, кроме усатых физиономий, а это очень утомительно. И принц, всегда готовый в подобных случаях оказать услуги своему шурину, рассказал ему о красивой и обаятельной генуэзской даме, которая воспылала желанием увидеть его величество.

Император, смеясь, дал разрешение на встречу тет-а-тет. Принц предложил лично направить вызов; и через два дня благодаря его любезной помощи дама прибыла и была устроена в верхнем городке. Император, который расположился в Понт-де-Брике, однажды вечером приказал мне взять карету и разыскать эту протеже принца Мюрата. Я подчинился приказу и привез красивую генуэзку, которую, чтобы избежать скандала, хотя в эту ночь было очень темно, провел через маленький сад, примыкавший к апартаментам императора не со стороны улицы, а позади его дома.

Бедняжка очень волновалась и даже роняла слезы, но быстро овладела собой, когда выяснилось, что ее принимают очень любезно. Ее визит продолжался до трех часов утра, после чего меня вызвали, чтобы я отвез ее обратно. Уже потом она возвращалась к императору четыре или пять раз и затем была с ним в Рамбуйе. Она была нежной, простой и доверчивой девушкой, совсем не склонной к интригам, и не хотела извлечь выгоду из любовной связи, которая в лучшем случае была всего лишь временным приключением.

Насколько мне помнится, примерно в это же время первый консул воспылал сильной страстью к госпоже Дюшатель, очень умной и прелестной молодой женщине. Госпожа Бонапарт, подозревая о существовании любовной интриги, не скрывала своей ревности; и ее муж стремился всеми возможными путями унять ее супружеские подозрения. Прежде чем отправиться в покои своей любовницы, он обычно ждал, пока все в замке заснут; и даже принимал меры предосторожности до такой степени, что отправлялся из своей комнаты в комнату госпожи Дюшатель в ночной пижаме и на босу ногу.

Однажды, обнаружив, что он еще не вернулся к себе, а утро уже почти наступило, я пошел, в соответствии с указаниями, которые мне дал первый консул, о том, что мне следует делать в подобных случаях, прямо к горничной госпожи Дюшатель, чтобы она отправилась к своей госпоже и напомнила ей о уже наступившем часе. Не прошло и пяти минут после этого своевременного напоминания, как я увидел первого консула, возвращавшегося к себе в состоянии сильного возбуждения, о причине которого мне пришлось довольно скоро узнать. Он обнаружил, возвращаясь в свою спальню, что одна из служанок госпожи Бонапарт, находясь в засаде, увидела его из служебной комнатки, окошко которой открывалось в коридор.

Первый консул после сильной вспышки гнева, вызванного любопытством представительницы прекрасного пола, направил меня к молодой разведчице из вражеского лагеря, чтобы уведомить ее о том, что, в соответствии с личным приказом первого консула, она должна держать язык за зубами, если не хочет быть изгнанной со службы безо всякой надежды на возвращение. Не знаю, добавил ли я менее суровые доводы к угрозам первого консула, чтобы заручиться ее молчанием, но то ли от страха, то ли благодаря вознаграждению она оказалась достаточно сообразительной, чтобы не проболтаться. Тем не менее удачливый любовник, опасаясь нового сюрприза, дал мне указание арендовать на аллее де Вев небольшой дом, в котором он и госпожа Дюшатель время от времени встречались.

Таковы были, да и потом продолжались, меры предосторожности, принимавшиеся первым консулом в отношении своей жены. Он испытывал к ней высочайшее уважение и принимал все мыслимые меры, чтобы до нее не доходила информация о его неверности. Кроме того, все эти мимолетные прихоти не уменьшали той нежности, которую он испытывал по отношению к ней; и хотя другие женщины вызывали у него чувство любви, никто из них не обладал тем доверием и дружбой, которые он дарил госпоже Бонапарт.

Существовало множество клеветнических утверждений, повторяемых неоднократно, о грубости и жестокости первого консула по отношению к женщинам. Он не всегда проявлял галантность, но я никогда не видел его грубым; и сколь ни странным это может показаться после всего того, что я только что рассказал, он открыто признавался в своем величайшем уважении к супруге, женщине прекрасного и примерного поведения, говоря только в превосходной степени о своей счастливой семейной жизни; и он презирал цинизм. Когда у него были любовные связи, он держал их втайне и скрывал их с величайшей осторожностью.

Войска, и прежде всего офицеры, стали откровенно изнывать от скуки, утомленные пребыванием, пусть временным, в Булони, городе, вероятно, менее, чем любой другой, способном как-то скрасить пассивное существование. Однако они не роптали, поскольку там, где был первый консул, места для недовольного роптания просто не находилось; но, тем не менее, они все же вполголоса ворчали, чувствуя себя взаперти в лагере или в форте, когда перед их глазами как на ладони лежала Англия, на расстоянии всего лишь каких-то девяти или десяти лье.

В Булони удовольствия были редки; местные женщины, в целом довольно привлекательные, но чрезвычайно застенчивые, не осмеливались устраивать приемы в собственных домах, опасаясь вызвать раздражение у своих мужей, весьма ревнивых, как и все остальные мужчины в Пикардии. Однако в городе имелся прекрасный зал, в котором с успехом можно было давать балы и проводить званые вечера; но местные дамы, хотя им очень хотелось этого, никак не отваживались пользоваться им. В конце концов значительное число парижских красоток, тронутых печальной судьбой храбрых и красивых офицеров, появилось в Булони, чтобы разогнать скуку.

Пример парижанок задел самолюбие обитательниц Аббевиля, Дюнкерка, Амьена, и вскоре Булонь заполнилась незнакомцами мужского и женского пола, прибывшими, чтобы оказать честь городу. Среди всех дам наиболее видной, благодаря проявляемому вкусу, интеллекту, красоте и изяществу, оказалась молодая представительница Дюнкерка, заявившая о себе еще и как музыкантша; она не могла не вскружить головы массе молодых людей, да и старых тоже. Полковник Жозеф, брат первого консула, генерал Сульт, ставший впоследствии маршалом, генералы Сен-Иллер и Андреосси и несколько других весьма заметных фигур пали к ее ногам; хотя, говорят, особенно два человека сумели добиться ее расположения, и одним из них был полковник Жозеф, который вскоре завоевал репутацию того самого любовника, которому она отдала предпочтение. Она часто проводила званые вечера, на которых всегда присутствовал полковник Жозеф.

Первый консул, информированный об амурных похождениях своего брата, однажды вечером пришел к мысли: а почему бы ему самому не пойти на подобный званый вечер? Для того чтобы его не узнали, он переоделся в одежду, которую носили местные жители, надел парик и очки. О своей затее он уведомил генерала Бертрана, который уже пользовался его расположением и постарался сделать все, чтобы помочь Наполеону полностью изменить внешний вид.

Первый консул, которого теперь никто на свете не смог бы узнать, поставил заранее Аркамбаля, главного управляющего, в известность о своем идеальном инкогнито. Г-н Аркамбаль, обещавший все держать в секрете, представил в салоне новых посетителей как военных комиссаров.

В зале играли в старую карточную игру «буйотт»; золотые монеты грудами лежали на столах. И сама игра, и пунш настолько овладели вниманием гостей званого вечера, что никто из них не заметил только что вошедших новых посетителей. Что касается хозяйки заведения, то она никогда не видела первого консула, разве что на большом расстоянии. Она также не знала и генерала Бертрана; следовательно, ее можно было не опасаться. Сам я считаю, что полковник Жозеф узнал своего брата, но не подал вида. Первый консул, избегая, как только мог, встречных взглядов собравшихся в зале гостей, сам внимательно следил за своим братом и прелестной хозяйкой. Они же многозначительно между собой переглядывались. Первый консул был уже готов покинуть салон очаровательной жительницы Дюнкерка, когда она, обеспокоенная тем, чтобы число ее гостей не уменьшалось, подбежала к двум мнимым военным комиссарам и с кокетливым видом попросила их задержаться, заявив, что все в зале собираются играть в фанты, и поэтому военные комиссары не должны уходить, не оставив залога. Первый консул, переглянувшись с генералом Бертраном, посчитал возможным согласиться с предложением хозяйки салона и задержаться, чтобы принять участие в этих невинных играх.

И в самом деле, не прошло и нескольких минут, как по просьбе хозяйки карточные игроки покинули столы и встали вокруг нее, принявшись танцевать «буланжер»; затем молодые участники игры начали перебрасывать мяч. Наступила очередь первого консула внести свой залог. Поначалу он был этим весьма смущен, так как в кармане у него был только один листок бумаги с именами нескольких полковников; однако он отдал этот листок хозяйке, попросив ее не раскрывать его.

Просьба первого консула была удовлетворена, и его листок остался сложенным на коленях прелестной хозяйки, пока не наступило время для выкупа залогов. Затем великому капитану было назначено эксцентричное наказание — ему надлежало выполнить роль швейцара, в то время как дама вместе с полковником Жозефом удалились в соседнюю комнату, чтобы в виде наказания совершить «путешествие на остров Венеры». Первый консул с большим тактом выполнил свой долг, выступив в роли швейцара, и после того, как залоги были выкуплены, он дал знак генералу Бертрану следовать за ним, и они покинули дом. Плотник, проживавший на первом этаже, вскоре поднялся к хозяйке салона и передал ей небольшую записку следующего содержания:

«Я благодарю вас, мадам, за любезный прием, который вы мне оказали. Если как-нибудь на днях вы подойдете к моей казарме, то я выступлю перед вами в роли швейцара, если это вам покажется приятным; но в этом случае я сдам свои полномочия швейцара только ради удовольствия сопровождать вас в «путешествии на остров Венеры».

Бонапарт».

Прелестная женщина не прочитала записку вслух; она также оставила всех участников игры в фанты в полном неведении относительно того, что ей нанес визит первый консул. Через час все гости разошлись, и она осталась в одиночестве, раздумывая о визите и записке великого человека.

При дворце Фонтенбло есть уединенный сад, именуемый садом Дианы, доступ к которому имеют только их величества. Сад с четырех сторон окружен зданиями; слева находилась построенная в стиле готики часовня с темной галереей; справа виднелась большая галерея (насколько я помню); в центре было здание с апартаментами их величеств; наконец, впереди, с видом на площадь, находились широкие сводчатые галереи, а позади них расположились здания, предназначенные для различных лиц, входивших в состав обслуживающего персонала принцев или императора.

Госпожа де Барраль, дама, которую приметил император, занимала квартиру, расположенную на первом этаже за этими сводчатыми галереями, и его величество сообщил мне, что я найду открытое окно, через которое я должен осторожно, в полной темноте, войти внутрь квартиры и передать его записку лицу, которое спросит ее. Темнота была необходима, так как это окно открывалось в сад, и, хотя оно находилось позади сводчатых галерей, его можно было заметить, если оно освещено.

Не зная внутреннего интерьера этой квартиры, я проник в нее через окно, считая, что затем смогу пойти по ровной поверхности пола, но вместо этого я с грохотом свалился с верхней ступени, которая была в амбразуре окна. Падая, я услыхал чей-то пронзительный крик, и затем дверь в комнату резко захлопнулась. Я получил серьезные ушибы на колене, локте и голове. С трудом встав, я принялся знакомиться с комнатой, двигаясь ощупью в темноте; но не услышав более никакого звука и опасаясь вновь поднять шум, который мог быть услышан лицами, которые не должны были знать о моем присутствии в этой комнате, я решил вернуться к императору и доложить ему о моих приключениях.

Выяснив, что ни один из моих ушибов не оказался серьезным, император от всего сердца расхохотался и затем добавил: «О-хо-хо, так, оказывается, там есть ступенька; хорошо, что я узнал об этом. Подождем, пока госпожа справится с испугом; я пойду к ней, а ты пойдешь сопровождать меня».

Через час император вместе со мной вышел из двери своего кабинета, которая вела в сад. Я провел его в полной тишине к окну, которое все еще было открыто, и помог ему проникнуть через него в комнату, и поскольку теперь я имел правильное представление об этом месте, то показывал ему путь, чтобы он избежал падения. Его величество, очутившись внутри комнаты без каких-либо неприятных сюрпризов, приказал мне ретироваться. Но так как меня не оставляло чувство беспокойства, то я сообщил об этом императору; он ответил, что я просто ребенок и что никаких опасностей не предвидится. Как выяснилось, его величеству повезло больше, чем мне, так как он не возвращался до самого рассвета, а потом подшучивал над моей неловкостью, однако признал, что, если бы я не предупредил его, аналогичный инцидент мог бы случиться и с ним.

Хотя госпожа де Барраль была достойна искренней привязанности, ее любовная связь с императором продолжалась только короткое время и была всего лишь мимолетной прихотью Наполеона. Думаю, что трудности, сопутствовавшие его ночным визитам, сильно охладили пыл его величества, ибо любовь императора была не столь страстной, чтобы он был готов бросить вызов всем препятствиям на пути к свиданиям со своей прекрасной любовницей. Его величество сообщил мне о том испуге, в который ее повергло мое падение со ступени лестницы, и о том, как после всего этого обо мне беспокоилась эта любезная дама.

Императрица Жозефина была среднего роста и обладала изящной фигурой; и во всех ее движениях чувствовались воздушность и грациозность, которые придавали ее шагам нечто эфирное, нисколько при этом не умаляя монаршего величия. Выразительное лицо передавало все движения души, сохраняя в то же время очаровательную свежесть, которая была главной отличительной чертой всего ее облика. В радости, так же, как и в печали, она оставалась прекрасной, и даже против своей воли все обычно отвечали улыбкой на ее улыбку; если же она была грустной, то грустили и другие.

Никогда ни одна женщина не оправдывала в такой степени выражение «глаза являются зеркалом души». У нее были темно-голубые глаза, всегда полуприкрытые длинными веками, окаймленными изумительно красивыми, слегка изогнутыми ресницами. Когда она смотрела на вас, то казалось, что вас притягивает к ней непреодолимая сила. Должно быть, императрице было трудно придавать суровость своему чарующему взгляду; но она могла это делать и прекрасно знала, как произвести сильное впечатление, когда было необходимо.

Волосы у нее были очень красивые, длинные и шелковистые с каштаново-коричневым оттенком, они прекрасно гармонировали с ослепительно свежим цветом лица. В самом начале пребывания, благодаря положению мужа, на вершине власти императрица все еще любила утром украшать свою голову красным шелковым платком, придававшим ей удивительно пикантный креольский вид.

Но более, чем что-либо другое, императрице придавали очарование невероятно обаятельные интонации ее голоса.

Нельзя сказать, что императрица была идеально красивой женщиной; но очаровательное лицо, нежное и ангельское, делало ее очень привлекательной женщиной. Во время пребывания в Сен-Клу императрица обычно вставала в девять утра и совершала свой первый туалет, который продолжался до десяти часов; затем она следовала в салон, где встречалась с людьми, которые просили и получали благосклонную с ее стороны аудиенцию; иногда в тот же час и в том же салоне ее величество принимала купцов и лавочников; и в одиннадцать часов, если отсутствовал император, она завтракала вместе с первой фрейлиной и некоторыми другими дамами.

После второго завтрака императрица играла в бильярд или, если позволяла погода, гуляла в саду или в огороженном парке. Такая прогулка продолжалась недолго, и ее величество вскоре возвращалась в свои апартаменты, где занималась вышиванием, одновременно беседуя с придворными дамами, которые, как и она, были заняты различного рода рукоделием. Когда случалось так, что она была свободна от визитов, то между двумя и тремя часами совершала поездку в открытой четырехместной коляске; после возвращения в замок наступало время для официального туалета, на котором иногда присутствовал император.

Время от времени его величество неожиданно появлялся в салоне императрицы; и в этих случаях мы были уверены, что увидим его в хорошем настроении, благожелательным ко всем присутствующим, способным на добродушное подшучивание.

В шесть часов вечера подавался обед; об этом император часто забывал, и поэтому обед откладывался на неопределенное время. Как следствие этого — за стол вновь садились в девять или десять часов вечера. Их величества обедали вместе или в компании немногих приглашенных гостей, принцев из императорской семьи или министров, затем давался концерт, устраивался прием или посещение театра; и в полночь все отправлялись спать, за исключением императрицы, которая очень любила засиживаться допоздна, в том числе за игральным столом, играя в триктрак с одной из придворных дам.

Вкусы императора были чрезвычайно просты во всем, что касалось его личности; более того, он проявлял решительную антипатию к моде, не любил превращать ночь в день, как это делалось в большинстве блестящих кругов парижского общества и во время Консулата, и в начале Империи. К сожалению, императрица Жозефина не разделяла подобную точку зрения и, являясь покорной рабыней моды, любила продлевать свои вечера уже после того, как император отправлялся спать.

У нее была привычка приглашать наиболее близких приятельниц и немногих друзей на чашку чая. Игры в карты полностью исключались во время этих ночных дружеских встреч, их главная прелесть заключалась в задушевных беседах. Беседы с представителями высших кругов общества были для императрицы самым приятным видом отдыха. Избранный круг друзей собирался часто без ведома императора, и их беседы в действительности носили совершенно невинный характер, являясь для Жозефины ничего не значащим развлечением. Тем не менее некая услужливая личность была настолько бестактной, что подготовила для императора докладную записку об этих ночных чаепитиях, в которой сообщались веши, вызвавшие его раздражение. Он высказал свое неудовольствие по этому поводу императрице Жозефине, и с того времени она стала ложиться спать в тот же час, что и император.

Эти чаепития были прекращены, и все лица из обслуживающего персонала получили приказ не засиживаться после того, как император отправлялся спать.

Насколько я помню, вот как его величество высказался по этому поводу: «Когда господа спят, то и слуги должны спать, а когда господа просыпаются, слуги должны быть уже на ногах». Эти слова возымели действие; с того самого вечера, как только император оказывался в постели, все во дворце также ложились спать, и в половине двенадцатого никто уже не бодрствовал, за исключением часовых.

Мало-помалу, как это всегда случается, строгое соблюдение приказов императора ослаблялось. Но императрица по-прежнему не осмеливалась возобновлять ночные встречи с друзьями. Слова его величества хорошо запомнились г-ну Кола, консьержу павильона «Флора».

Однажды утром, примерно в четыре часа, г-н Кола услыхал непривычный шум и какие-то непрекращающиеся движения внутри замка. Предположив, что виной тому был проснувшийся император — и в этом г-н Кола не ошибся, — он поспешил, насколько это было возможно, одеться и отправиться на свой пост. Он находился на посту уже целых десять минут, когда император, спускаясь по лестнице вместе с маршалом Дюроком, заметил его. Его величество обычно с удовольствием отмечал точность в выполнении своих приказаний, поэтому он на минуту остановился и спросил г-на Кола: «А, уже проснулся, Кола?» — «Да, сир; я не забыл, что слуги должны быть на ногах, когда просыпаются господа». — «Кола, у тебя прекрасная память; это замечательно».

Все это было очень хорошо, и день для г-на Кола начался при самых благоприятных обстоятельствах; но вечером медаль, заработанная утром, показала свою обратную сторону. Император в то утро отправился осмотреть строительство канала на реке Урк. Очевидно, что он остался очень недоволен увиденным; и поскольку он вернулся во дворец в явно плохом настроении, то г-н Кола, заметив это, не удержался, чтобы не сказать такие слова: «Видно, случились неприятности». Хотя он сказал эту фразу довольно тихо, император услыхал ее и, резко повернувшись к г-ну Кола, сердито повторил: «Да, месье, ты не ошибся; случились неприятности». Император затем быстро поднялся по лестнице, а консьерж, опасаясь, что он сказал много лишнего, подошел к маршалу Дюроку, попросив его передать извинения его величеству.

Когда императрица проводила ночь в апартаментах императора, я, как обычно, приходил в спальную комнату его величества утром между семью и восемью часами и почти всегда обнаруживал, что августейшие супруги уже проснулись. Император обычно заказывал чай или настой из цветков апельсинового дерева, при моем появлении он немедленно вставал с постели, а императрица, смеясь, говорила ему: «Что, уже встаешь? Отдохни еще немного». — «Ага, значит, ты уже не спишь?» — отвечал его величество, переворачивая ее с одеялом и слегка хлопая по щекам и плечам, одновременно смеясь и целуя.

Через несколько минут вставала и императрица, надевая пеньюар. Она читала журналы или спускалась по маленькой лестнице, ведущей в ее апартаменты. Она никогда не покидала императора, не сказав несколько слов, выражавших трогательную и искреннюю любовь и самые добрые пожелания.

Любящая элегантную и простую одежду, императрица с сожалением признавала необходимость подчиняться формальным правилам государственного церемониала. Однако драгоценные камни она очень любила и разбиралась в них с большим вкусом; зная, что она к ним неравнодушна, император часто и в большом количестве одаривал ее ими; она обожала украшать себя, а еще больше появляться в них в обществе, вызывая восторг и восхищение окружающих.

Чрезмерно добрая, как всем известно, невыразимо благожелательная, щедрая до расточительности, императрица хотела сделать счастливыми всех, кто окружал ее. Она любила своего супруга с самозабвенным чувством, которое ничто никогда не изменяло и которое было таким же глубоким в последние минуты ее жизни, как и в то время, когда госпожа Богарне и генерал Бонапарт открыто признались друг другу в любви.

Жозефина долгое время была единственной женщиной, которую любил император, и в течение нескольких лет согласие, царившее в императорской семье, было поистине трогательным. Внимательный, любящий и полностью преданный Жозефине, император обожал обнимать ее за шею, за талию, слегка пошлепывать и называть «моя дурашка». Но, говоря по правде, все это не мешало ему быть виновным в некоторой супружеской неверности, не нарушая при этом своих брачных обязательств. Со своей стороны императрица обожала его, старалась угодить буквально во всем, предугадывала все его желания, удовлетворяя любые, даже мельчайшие просьбы.

У императрицы была великолепная память, чем часто пользовался император; она также была прекрасной музыкантшей, играла на арфе и пела с большим чувством. Она обладала идеальным тактом, тонким пониманием того, что именно надлежит делать в данный момент, ей было свойственно высказывать разумные, очень верные суждения, которые уже не подвергались сомнению; и обладая характером всегда доброжелательным, чуждым резким сменам настроения, всегда снисходительная в отношениях и с друзьями, и с врагами, она умела восстановить мир, где бы ни возникали ссора или несогласие. Когда император гневался на своих братьев или на других лиц, что случалось часто, то стоило императрице сказать несколько слов, как все сразу улаживалось.

Императрица была очень щедрой и делала много пожертвований, проявляя удивительную изобретательность, чтобы найти повод для очередного дара. Многие эмигранты жили, полагаясь исключительно на ее благотворительную деятельность; она также поддерживала очень активную переписку с монашеским орденом «Сестры милосердия», монахини которого ухаживали за больными, и посылала ордену массу вещей. Она приказывала слугам ходить по городу и оказывать от ее лица благотворительную помощь нуждающимся. Ежедневно множество других лиц также получали от нее подобные дары. И все эти подаяния, все эти многочисленные подарки приобретали исключительную ценность, благодаря той искренности, с которой они предлагались, и тому разумному подходу, с которым распределялись.

Все члены императорской семьи были большими поклонниками музыки, особенно итальянской; но сами они не музицировали и многие из них пели так же плохо, как и его величество, за исключением принцессы Полины, которая брала уроки у Бланжини и пела довольно сносно. Что касается принца Евгения, то он доказал, что достоин быть приемным сыном императора: хотя он был музыкантом и пел с большим рвением, все же манера его исполнения не могла удовлетворить слушателей. Но голос принца Евгения был просто великолепен, чтобы давать команды во время военных построений, и, соответственно, он всегда был одним из тех, кому его величество поручал командование во время больших смотров.

Подобно всем нормальным матерям, императрица очень гордилась своими детьми и говорила о них всегда очень восторженно, что казалось вполне естественным тем, кто знал королеву Голландии и наместника короля Италии.

Слуга принца уверял меня, что во время развода Евгений написал своей жене очень мрачное письмо, в котором, возможно, выразил сожаление по поводу того, что не был прямым наследником императора. На это письмо принцесса ответила очень нежным посланием, заявив, помимо прочего: «…я вышла замуж не за наследника престола, а за того, кого люблю, за Евгения Богарне».

После этого события, столь печального для сердца императрицы, из-за которого она так и не смогла обрести покоя, она никогда больше не покидала Мальмезон, не считая немногих поездок в Наварру. Каждый раз, когда я возвращался в Париж вместе с императором, моей первой обязанностью было посещение Мальмезона, хотя я редко возил с собой письмо от императора, так как он писал Жозефине только в случае чрезвычайных обстоятельств. Но перед тем, как я направлялся в Мальмезон, император почти неизменно напутствовал меня следующими словами: «Скажи императрице, что я здоров и что я желаю, чтобы она была счастлива». В тот момент, когда я прибывал в Мальмезон, императрица бросала все дела, чтобы только поговорить со мной; и зачастую я оставался с ней целый час, а то и два; в течение всего этого времени мы говорили только об императоре.

Я часто видел мать императора. Его величество целовал ей руку с большим уважением и нежностью. Но я много раз слышал, как он упрекал ее в чрезмерной экономии. Мадам Мер (т. е. госпожа Мать, как звали ее обычно при дворе) внимательно выслушивала сына, а затем, в качестве объяснения, почему она не меняет стиль своей жизни, приводила такие доводы, которые часто раздражали его величество, но, к сожалению, сама жизнь служила им оправданием.

Мадам Мер обладала большой красотой и была еще очень привлекательной, особенно тогда, когда я увидел ее впервые. Было бы трудно найти лучшую мать; отдавая себя целиком детям, она не скупилась на благоразумнейшие советы и всегда вмешивалась в семейные ссоры, чтобы поддержать тех, кого считала правыми. В течение долгого времени она была на стороне Люсьена, и я часто слышал, как она горячо защищала Жерома от первого консула, когда он был особенно сурово настроен против младшего брата. Единственным недостатком мадам Мер было ее чрезмерное пристрастие к экономии, и по этому поводу можно было бы рассказать удивительные истории, не опасаясь преувеличения; но все при дворе любили ее за доброту и приветливость.

Когда императорский двор временно обосновался в Фонтенбло, местные торговцы, воспользовавшись долгим отсутствием его величества, вознаградили себя, резко подняв цены на все виды товаров. Их вымогательство приняло скандальный характер, и не один из множества иностранцев, предпринявших экскурсию в Фонтенбло, мог счесть, что захвачен отрядом бедуинов, требующих выкупа. Во время пребывания двора в Фонтенбло жалкая постель из мешковины в скверной гостинице стоила двенадцать франков за ночь; крошечная порция еды обходилась в неправдоподобную сумму, а сама еда, несмотря на это, была просто отвратительной; все это было похоже на настоящий грабеж путешественников.

Столь возмутительное мошенничество не могло не стать известным императору. Он пришел в такую ярость, что немедленно отдал приказ об установлении цен, завышать которые местным владельцам гостиниц было запрещено. Этой мерой был положен конец вымогательствам кровопийц из Фонтенбло.

Во время пребывания в Фонтенбло император чаще, чем когда-либо ранее, наслаждался радостями охоты. Костюм для нее обязательно состоял из французского мундира темно-зеленого цвета, украшенного пуговицами и золотыми галунами, бриджей из белого кашемира и ботфортов без отделки; такой костюм предназначался для большой охоты, то есть на оленей. Для охоты с ружьями полагался простой французский мундир без украшений, кроме белых пуговиц, на которых были вырезаны соответствующие надписи. Этот костюм носили все охотники. Он был без каких-либо отличительных знаков, лаже для его величества.

Меневаль

Наполеон приказал воздвигнуть триумфальную арку на площади Карусель в честь побед французских армий во время кампании 1805 года. У него было намерение построить и другие арки. Ниже следует письмо по этому вопросу, которое он продиктовал 14 мая 1806 года:

«Сооружение триумфальных арок было бы бесполезной работой и не дало бы никакого плодотворного эффекта, и я не стал бы отдавать приказ об их сооружении, если бы не думал о том, что эта мера явилась бы средством для поощрения архитектуры. Я хотел бы стимулировать искусство скульптуры во Франции, прибегнув к помощи этих триумфальных арок, на сооружение которых отводится десять лет. Г-н Денон представит мне соответствующий план. Министру внутренних дел надлежит воздвигнуть другую триумфальную арку на площади Этуаль. Описание всех представленных проектов должно быть четким и понятным. В одном проекте должно быть описание арки, посвященной победе при Маренго, другая арка должна быть посвящена Аустерлицу. Я хочу, чтобы была сооружена арка в каком-нибудь другом месте Парижа, которая будет аркой Мира, и еще одна — арка Религии. Построив эти четыре арки, я ожидаю развития искусства скульптуры на ближайшие двадцать лет».

Когда временная покорность врагов предоставляла Наполеону краткую передышку, он использовал ее для того, чтобы ознакомиться с прогрессом в общественных работах. Он часто возглавлял комиссии, составленные из людей, компетентных в этих вопросах. Таким образом Наполеон украсил различными памятниками и старую, и новую Францию, некоторые из них были достойны Древнего Рима; построил дороги, каналы, мосты, фонтаны и гавани. Ему удалось восстановить или заново построить множество заводов и фабрик самой различной направленности, способствуя тем самым значительному развитию национальной промышленности.

Наполеон — удовлетворенный ходом событий, полный гордости за патриотизм нации — получал высшее наслаждение от своей завидной судьбы и счастливого развития общества.

Результатом последних побед стало возникновение новых королевств и великих княжеств в Германии.

Вполне естественно, что Наполеон был вынужден искать поддержку в собственной семье. Принц Жозеф, его старший брат, был посажен на трон в Неаполе; принц Луи, другой брат, получил корону Голландии. Принц Мюрат, его шурин, получил великое княжество Берг, составленное из провинций, отданных Пруссией; принц Евгений стал вице-королем Италии.

В то же самое время Наполеон хотел в интересах родины связать их общими узами, используя для этого договоры, которые бы все время напоминали им об их происхождении и об обязательствах перед Францией. Учреждение княжеств и герцогств в Италии было результатом той же системы. Новая династия нуждалась в поддержке промежуточного класса, в частности, более заинтересованного в стабильности государственных институтов власти, а также в твердости и величии трона, который мог бы определить, по выражению Наполеона, цели, соответствующие интересам великой империи.

Император пожаловал герцогство Гасталла своей сестре, принцессе Полине Боргезе. Провинция Невшатель была поднята до уровня княжества, и верховная власть там была передана маршалу Бертье, старейшему товарищу Наполеона по оружию. Архиканцлер империи Камбасерес стал князем Пармы; архиказначей Лебрен — князем Плэзанса; Талейран — Беневентским князем; и Бернадотг — князем де Понте-Корво.

В Италии было образовано двенадцать герцогств. Они не обладали какой-либо властью, но содержание каждого из них обходилось в шестьдесят тысяч франков, взятых из государственных доходов, зарезервированных для императора. Это были герцогства Далмация, Истрия, Фриуль, Кадора, Беллуна, Конельяно, Тревизо, Фелтре, Бассано, Винчение, Падуя и Ровиго.

Неаполитанское королевство объединяло еще четыре герцогства: Гаета, Отранто, Тарнтум и Режио, не считая княжества Беневент и Понте-Корво. Эти две маленькие территории были включены в состав Неаполитанского королевства, к большому неудовольствию папского правительства, которое претендовало на владение ими.

Прежде чем приступить к описанию событий, которые назревали в Пруссии, я скажу несколько слов о личной жизни Наполеона с тем, чтобы стали известны методы его работы, его привычки и порядок, установленный в управлении императорским дворцовым хозяйством.

Как правило, я приносил императору утренние газеты, пока он заканчивал одеваться. Я зачитывал ему те статьи, на которые он указывал мне, или те, которые, как я думал, заинтересуют его. Чтение газет почти всегда вызывало у него отдельные замечания, а иногда и краткие письменные указания или даже приказ одному из его министров.

Его главный врач, Корвисар, или его придворный хирург, Иван, часто присутствовали в его спальной комнате, когда он одевался. Император любил разговаривать с Корвисаром. Он принимал его скорее ради непринужденной беседы, чем для обсуждения состояния своего здоровья, на которое он мало обращал внимания. Ему нравилось поддразнивать доктора по поводу бессилия медицины. Затрагивая эту тему, он обычно засыпал его градом критических замечаний, полных сарказма и колкостей. Корвисар защищался от этих нападок с редким присутствием духа; он всегда был готов остроумно ответить. Признавая несовершенство медицинской науки, он в то же время отстаивал ее пользу и оказываемые ею услуги с такой силой аргументации, что подготовленные фразы, полные сарказма, так и не слетали с уст Наполеона.

Поскольку я веду разговор о докторах, то, возможно, воспользуюсь этим случаем, чтобы поговорить о физическом состоянии Наполеона. Его организм от рождения был крепким, и меры, которые он принимал еще со времен юности, чтобы раз и навсегда отказаться от плохих привычек, еще более укрепили его. Он обладал всеми преимуществами билио-сангвинического темперамента. Этот вид темперамента, несмотря на некоторые недостатки, считается наилучшим. Я никогда не видел Наполеона больным; он только изредка был подвержен желчной рвоте, никогда не оставлявшей каких-либо последствий, естественно оздоровлявшей и очищавшей его организм. Некоторое время он опасался, что поражен болезнью мочевого пузыря, так как разреженный воздух в горах вызывал у него болезненное мочеиспускание.

Органы Наполеона были настолько чувствительными, что малейший дурной запах был достаточен для того, чтобы сильно испортить ему настроение. У него было настолько остро развито чувство обоняния, что он мог обнаружить близость подземного прохода, подвала или канализационной трубы, или запах, исходивший из весьма отдаленных мест, который не воспринимался никем из сопровождавших его лиц.

Я слышал, как он говорил, обсуждая этот вопрос, что обычно чувствовал себя очень несчастным в те дни, когда четырем или даже шести человекам приходилось спать вместе в одной постели.

Он испытывал желание получить хотя бы приблизительные знания об анатомии. И с этой целью доктор Корвисар принес ему несколько восковых анатомических моделей, представлявших части сердца и желудка. Император отвел целый час на изучение этих моделей сразу же после своего второго завтрака, но все это вызвало у него такое отвращение, что он почувствовал тошноту. Он тщетно пытался воспрепятствовать протесту своего организма, но все же был вынужден отказаться от анатомических уроков. Тем не менее, тот же самый человек, объезжая поле битвы после кровавого сражения, не испытывал отвращения, соприкасаясь с ранами самого отвратительного вида и запаха. Он часто спешивался с лошади и клал руку на грудь раненого, чтобы убедиться в том, что тот еще дышит; с помощью своих офицеров он обычно поднимал раненого и прикладывал к его губам бутылку с коньяком, которую его слуга Рустам всегда носил с собой.

Возможно, кто-нибудь будет склонен поверить, если подобная гипотеза может быть принята, что его тело в какой-то степени принимало участие в работе мысли.

Когда на острове Святой Елены его гроб был вскрыт через двадцать лет после погребения, Наполеон казался спящим. Его зубы сохранили свою белизну; его борода и ногти, казалось, выросли после его смерти. Его руки не потеряли жизненного вида: они были гибкими и не поддавались вдавливанию.

Наполеон был очень внимателен к вопросу личной гигиены. Он часто принимал ванну, массировал щеткой руки и широкую грудную клетку и любил подшучивать над полнотой своих грудей. Его слуга заканчивал массаж, с силой натирая щеткой его спину и плечи; но бывало и так, что он заставлял Рустама, который был физически намного сильнее слуги, заниматься этим делом. Для умывания он обычно тратил очень много воды из серебряного таза, который, судя по его размерам, мог легко сойти за кадку. Из бутылки с одеколоном он смачивал губку и проводил ею по волосам, а оставшуюся жидкость выливал на плечи.

Наполеон всегда носил зеленый или синий мундиры. Он не переставал носить мундир, пока ему не говорили, что он уже порядком износился. Сначала денежное содержание на его одежду было установлено в размере шестидесяти тысяч франков; он уменьшил эту сумму до двадцати тысяч. Он любил повторять, что дохода в двенадцать тысяч франков и лошади ему вполне достаточно. Он часто вспоминал времена, когда был простым артиллерийским лейтенантом и экономил, чтобы не залезать в долги, особенно когда на его попечении оказался брат Луи, которого он воспитывал и полностью содержал. Он осуждал своего адъютанта и высших офицеров императорского двора, которые вручали предметы роскоши офицерам более низкого ранга, приставленным к особе императора. Тем не менее он любил, когда его окружение демонстрировало блеск и великолепие с некоторой долей помпезности. Он часто говорил тем, кого щедро одаривал: «Соблюдай экономию и даже будь скуповатым дома; будь великолепен на публике», — он сам следовал этому правилу.

Никто не был более скромен в вопросе одежды, чем он, или в отношении еды, да и всего другого, что касалось его лично. Он рассказывал мне однажды, что, будучи совсем молодым офицером, иногда ездил из Парижа в Версаль в так называемых дворовых каретах, которые были разновидностью дешевых омнибусов (весьма удобных, добавлял он обычно), и в которых он знакомился с очень приятными людьми. Вот только эти омнибусы не были способом быстрого передвижения для путешественников, поскольку путь от Парижа до Версаля они преодолевали за пять часов.

Хотя внутренние и внешние дела империи получили бурное развитие после разрыва Амьенского мира, обычный образ жизни императора почти не изменился. У него не было точного распорядка дня для работы, еды и сна. Обычно он приходил в свой кабинет в семь часов утра одетый на весь день, в одном и том же неизменном костюме — жилете и брюках из белого кашемира, гвардейском зеленом мундире, который он не менял в течение шести дней, и синем мундире с белыми лацканами по воскресеньям и в дни приемов.

Он носил эполеты полковника, знаки отличия Почетного легиона и Железной короны в петлице под мундиром — тоненькую пластинку Почетного легиона и большую орденскую ленту; и на нем всегда были белые шелковые чулки. Когда ему приходилось выезжать на лошади, то, чтобы не терять времени, он не менял чулок и ограничивался лишь тем, что менял туфли с овальными золотыми пряжками на сапоги с шелковой подкладкой.

Прием проводился в девять часов утра. На нем присутствовали офицеры, чтобы получить соответствующие указания; офицерам, не имевшим заданий, разрешалось отсутствовать. После приема некоторые лица, которые в силу своего ранга или должности имели прямой доступ к императору, выражали ему свое почтение или перебрасывались с ним парой слов.

Несмотря на строгий этикет императорского двора, всегда была немногочисленная группа привилегированных лиц, которые имели право входить в его спальню, даже когда он был еще в постели. Эта группа состояла из следующих персон: г-н де Талейран; де Монтескье — главный камергер; де Ремюза — первый камергер; Маре, Корвисар, Денон, Мюрат, Иван; Дюрок — обер-гофмаршал; де Коленкур — главный конюший.

В течение долгого времени все эти лица приходили в апартаменты императора почти каждое утро, и их визиты стали началом того, что потом называлось «маленьким сбором». Также часто приходил г-н де Лавалетт. Г-н Реал и г-да Фуше и Савари, когда каждый из них был министром полиции, тоже присутствовали.

Принцы императорской семьи также имели право приходить в апартаменты императора утром.

Наполеон обычно проводил время за вторым завтраком в маленькой гостиной, которая находилась рядом с его кабинетом. Во время этой трапезы он принимал некоторых известных ученых, писателей и артистов, с которыми любил беседовать. После второго завтрака он возвращался в кабинет, занимался делами, а затем отправлялся работать с одним из министров или с официальными лицами, специально вызванными для этого, или председательствовал на Государственном совете. Бывали дни, когда работа в кабинете занимала все его время.

Заседания совета министров проходили каждую среду в двенадцать часов дня и продолжались до обеда. Обед подавался императору в шесть часов, но когда он был занят, то пропускал этот час. Обычно он обедал наедине с императрицей, за исключением сред — когда приглашались министры, и воскресений — которые посвящались семейным сборам.

Наполеон предпочитал простые блюда. Он ничего не пил, кроме вина Шамбертен, смешанного с водой. Чашка кофе подавалась ему в гостиной, и он привык выпивать еще одну чашку во время второго завтрака, но никогда больше.

Один раз в неделю г-н Барбье, его библиотекарь, приносил ему новые книги или книги, присланные авторами в знак уважения. Император просматривал их, бросая на пол или в огонь камина те книги, которые его не заинтересовали или которые ему не нравились, но откладывал одну или две — редко три — в сторону, чтобы прочитать с особым вниманием.

Когда Наполеон выезжал в армию или предпринимал продолжительную поездку, ему высылали новинки с анализом каждой книги. У него также была привычка возить с собой передвижную библиотечку, книги которой были сложены в коробках, поставленных в специальном отделении кареты. Библиотечка состояла из лучших работ по истории, литературе и научных в изданиях очень маленьких форматов. Наполеон хотел создать портативную библиотеку, проект которой был составлен в Марраке в 1808 году и вновь в Шенбрюнне в 1809 году. Необходимость в переводе некоторых работ, отсрочки при осуществлении этого проекта и высокая стоимость помешали его реализации. Идеи Наполеона по этому вопросу и его мнение о различных работах содержатся в памятной записке, которую, в соответствии с его указанием, вручили г-ну Барбье.

Иногда император, вернувшись в кабинет, работал там, пока не приходило время отправляться спать; иногда же бывало так, что он проводил часть вечера с императрицей в гостиной, где принимал гостей. Эта честь оказывалась высокопоставленным сановникам, их супругам и лицам, включенным в число приглашенных по специальному списку, чье присутствие могло быть полезным и приятным монарху. Спать укладывались в десять часов вечера, и тогда же давались указания на следующий день. После церемонии подготовки ко сну Наполеон редко возвращался в свой кабинет; чаще всего он удалялся в спальню и ложился в постель.

Император занимался охотой почти каждую неделю, не из-за склонности к ней, а ради физической нагрузки и тренировки. Когда он бывал в Париже, то участвовал в охоте в Сен-Клу или в Трианоне, или в лесах Булони, Сен-Жермена и Версаля. Его зимняя резиденция находилась во дворце Тюильри; позднее он обычно жил в Елисейском дворце, поскольку там чувствовал себя намного свободнее. Он проводил часть года в Сен-Клу, которое ему очень нравилось, а в Тюильри обычно приезжал, чтобы слушать мессу и принимать дипломатический корпус.

Наполеон посещал театры в Париже только в редких случаях. Актеры главных театров обычно сами приезжали в императорский дворец, чтобы в помещении дворцового театра играть трагедии и ставить итальянские оперы, и очень редко — французские.

Управление хозяйством императорского двора регулировалось в соответствии с тем же порядком, который был установлен во всей империи. Администрация, ведавшая управлением, подразделялась на департаменты, возглавляемые офицерами короны, число которых равнялось числу департаментов; бюджет расходов каждого департамента устанавливался ежегодно. Император руководил заседаниями совета императорского двора и обычно старался вникать в различные детали статей производимых расходов, нередко обнаруживая при этом возможности для изыскания дополнительных доходов из источников, на которые чиновники не обращали внимания. Он хвалил тех глав департаментов, которые экономно расходовали выделенное им денежное содержание, но не потому, что призывал к скупости, а в связи с тем, что не выносил ни расточительства, ни бесхозяйственности. В этом отношении он имел полную поддержку со стороны генерала Дюрока, обер-гофмаршала императорского двора, отвечавшего за деятельность самого трудного департамента, расходы которого были незначительны, неустойчивы, но давали возможность порождать злоупотребления; начальники других департаментов брали пример с его деятельности. Все эти различные департаменты были под присмотром контролеров, которые скрупулезно и с завидной ответственностью относились к своим обязанностям.

Констан

Чтобы постигнуть систему управления императорским двором, надо было самому видеть тот идеальный порядок, который там царил. Еще со времен Консулата генерал Дюрок внес в управление внутренних дел двора тот дух порядка и экономии, который в лучшем свете характеризовал его. Но, как ни велико было доверие императора к генералу Дюроку, он не считал ниже своего достоинства взглянуть глазами рачительного хозяина на веши, которые казались незначительными и которыми монархи занимались редко.

Так, например, в начале Империи в некоторых местах допускалась небольшая расточительность, особенно в Сен-Клу, где адъютанты держали открытый стол; но этому поведению, тем не менее, было далеко до чрезмерного мотовства прежнего режима. Шампанское и другие вина поглощались в большом количестве, и возникла необходимость, чтобы император сам установил правила, регулирующие использование его погреба. Он вызвал начальника департамента по обслуживанию императорского двора и заявил ему: «Месье, я вверяю тебе ключи от моих имперских погребов; ты будешь нести ответственность за все вина, которые там находятся. Установи умеренные цены во всех этих погребах и только ты один будешь обеспечивать винами мой императорский двор». Договоренность об этом была достигнута, и теперь стало невозможным осуществить какое-либо мошенничество, так как заместитель начальника департамента выдавал вина только по записке, подписанной контролером кухни; закупоренные бутылки возвращались, и каждый вечер велся подсчет того, что использовалось в течение дня.

Обер-гофмаршал двора Дюрок был примерно такого же роста, как и император. У него была плохая походка, лишенная грации, но удивительно красивые голова и лицо. Он был вспыльчив, импульсивен и ругался, словно солдат, но обладал прекрасными административными способностями, что много раз доказывал при организации хозяйства императорского двора, которое регулировалось умело и мудро.

Когда вражеская пушка лишила его величество этого преданного приближенного и искреннего друга, его сменил г-н де Коленкур, герцог Виченцский. Он был чрезвычайно строг к обслуживающему персоналу двора; но он был справедлив и проявлял благородную преданность, а его слово было таким же надежным, как контракт. Его боялись, но все же любили. У него был проницательный взгляд, говорил он быстро и с большой легкостью. Уважение императора к нему было хорошо известно.

Граф Ремюза был среднего роста, с гладким и белым лицом, очень обязательный и дружелюбный. Ему были присуши естественная вежливость и хороший вкус; но он отличался экстравагантным поведением, не умел наводить порядок в собственных делах и, соответственно, в делах императора. Его расточительное расходование средств с иной точки зрения считалось бы нормальным и могло бы удовлетворить требования любого другого монарха, но император придерживался политики экономии и, хотя он был очень привязан к г-ну де Ремюза, все же освободил его от должности главы гардеробного бюро и назначил на его место господина де Тюренна, который придерживался строжайшей экономии средств.

Г-н Тюренн был вполне милым человеком, хотя и слишком высокого мнения о себе. Он был большим говоруном и к тому же англоманом, что навело императора на мысль называть его «мой лорд Кинсчтер» (тот, кто не может замолчать); но он был неплохим рассказчиком, и иногда его величество с удовольствием выслушивал его истории о текущих событиях в Париже.

Когда граф Тюренн заменил графа Ремюза в кабинете главного хозяина гардеробной, то, чтобы не превышалась сумма в двадцать тысяч франков, которую его величество разрешал тратить на одежду, он добился предельно возможной экономии в количестве, ценах и качестве вещей, необходимых императорскому двору. Я не знаю, действительно ли это соответствует истине, но для того, чтобы точно выяснить прибыль поставщиков императора, он отправился на различные фабрики Парижа с образцами перчаток, шелковых чулок, веточек алоэ и т. п.; если это правда, то это делает честь усердию и честности г-на де Тюренна.

Я мало знал о графе Сегюре, главном церемониймейстере. Среди обслуживающего персонала императорского двора говорили, что он был высокомерен и несколько резок, но все же проявлял вежливость и интеллигентность. У него были тонкие черты лица и благородная внешность.