Наполеон. Годы величия

Меневаль

Проект изменения статьи конституции, ограничивающей срок пребывания первого консула в его должности до десяти лет, дал повод для многочисленных дискуссий. Посовещавшись, сенаторы пошли на то, что прибавили главе государства вторые десять лет власти. Эта прибавка принципиальным образом не решила вопроса о незыблемости положения первого консула. Государственный совет дал понять в своей нотификации, что это предложение о временной отсрочке должно быть заменено решением о пожизненной должности главы государства. Первый консул в своем письме Сенату выразил пожелание, чтобы этот вопрос был решен в соответствии с мнением и санкцией народа. В результате декрет консулов предписал, что с французской нацией следует посоветоваться по вопросу: «Должен ли Наполеон Бонапарт стать пожизненным консулом?» Более трех с половиной миллионов человек, принявших участие во всенародном плебисците, ответили на этот вопрос утвердительно.

В течение первых шести месяцев, последовавших за Амьенским миром, первый консул вел почти праздную жизнь в Мальмезоне, размышляя о тех усовершенствованиях, которые он мог бы ввести в различных департаментах государства, о поддержке, которую он мог бы оказать сельскому хозяйству и отраслям промышленности, о различных работах, которые можно было бы выполнить для улучшения дел в Париже и придания ему более красивого вида, о тех департаментах, которые он предполагал посетить по очереди, и, наконец, о гуманитарных науках.

Внимание Наполеона было также занято программой реорганизации академий. Термин «академия» был запрещен. Институт академии был разделен на четыре секции. Первая секция получила название «Класса физических и математических наук». Вторая секция стала называться «Классом французского языка и литературы». Третьей секцией был «Класс древней истории и литературы», а четвертой — «Изящные искусства». «Класс моральных и политических наук» был ликвидирован и слился с классом «Литературы». Он показался ненужным первому консулу. Основным мотивом, подтолкнувшим его к принятию подобного решения, не являлась, как говорилось, его неприязнь к философии: тогда он был уверен в том, что обсуждение политических вопросов — не совсем правильное и своевременное занятие.

Констан

Мальмезон становился все менее подходящим местом для первого консула, чей обслуживающий персонал, так же, как и персонал госпожи Бонапарт, увеличивался не по дням, а по часам. Понадобилось гораздо большее здание, и первый консул остановил свой выбор на Сен-Клу.

Жители Сен-Клу направили петицию в законодательный корпус, умоляя, чтобы первый консул превратил их замок в свою летнюю резиденцию.

В течение первых дней своего пребывания в Сен-Клу первый консул спал в одной постели с женой; впоследствии это стало противоречить правилам этикета, и, как результат, супружеская привязанность несколько охладела и, в конце концов, первый консул занял комнату в некотором отдалении от апартаментов госпожи Бонапарт. Для того чтобы попасть в ее спальню, ему надо было пройти по длинному коридору, по обеим сторонам которого располагались комнаты фрейлин, служанок и т. д.

Когда ему хотелось провести ночь с женой, он раздевался в своей спальне и отправлялся к ней в халате и ночном колпаке. Я шел впереди него со свечой в руке.

Меневаль

После Амьенского мира восемь или девять месяцев прошли поровну в поездках между Мальмезоном и Сен-Клу, куда первый консул въехал, определив его своей новой резиденцией весной того же года. Дворец в Сен-Клу, хотя и не очень большой, оказался прекрасным и комфортабельным местом, вполне отвечавшим вкусам и привычкам Наполеона. Его рабочий кабинет занимал большую площадь, а вдоль стен кабинета стояли книжные шкафы до самого потолка, до отказа заполненные книгами. Наполеон сам набросал чертеж своего письменного стола, который был выполнен в форме виолончели. На крыльях стола раскладывалась масса бумаг. Для себя Наполеон облюбовал канапе, покрытое зеленой тафтой, стоявшее около каминной полки, которую украшали два прекрасных бронзовых бюста — Сципиона и Ганнибала. Позади канапе, в углу, стоял мой письменный стол. В кабинет можно было пройти через спальную комнату, которую он не занимал. Его апартаменты находились этажом выше и сообщались со спальной комнатой потайной лестницей. Апартаменты состояли из трех комнат с простой мебелью. Единственным украшением спальной комнаты на первом этаже с видом на сад был античный бюст Цезаря, стоявший на каминной полке. За кабинетом первого консула была маленькая гостиная, в которой он обычно принимал министра иностранных дел.

Когда Наполеон стал императором, он каждое воскресенье во время обеда принимал всех членов своей семьи, оказавшихся в Париже, и проводил с ними вечер в этой гостиной. Большой балкон, на который можно было попасть прямо из гостиной, сообщался и с личными апартаментами Наполеона, и с апартаментами Жозефины, которые позднее заняла Мария Луиза.

Примерно в это же самое время в Сен-Клу был вызван Канова. Он прибыл туда, чтобы сделать бюст Наполеона, и с энтузиазмом отдавался этой работе в течение нескольких дней, проявив невероятное рвение. Первому консулу второй завтрак обычно подавался в большой гостиной, которая вела в его апартаменты, поэтому знаменитый скульптор мог свободно заниматься своей работой во время этой трапезы. Завершив работу над бюстом, Канова потом создал колоссальную статую Наполеона, отправленную им в Париж в 1811 году. Именно эта статуя была куплена герцогом Веллингтонским или отдана ему правительством в 1815 году. Статуя была переправлена в Англию в качестве трофея.

В Сен-Клу, для того чтобы добраться до театрального зала, надо было пройти всю оранжерею; и мало что могло быть более элегантным, чем оранжерея, специально украшенная в связи с театральными представлениями. Ряды редких растений располагались ярусами и подсвечивались лампами; а зимой ящики в оранжерее были не видны из-за густо покрывавших их цветов и мхов. Освещаемые лампами, они создавали удивительно очаровательную картину.

Партер театра был обычно заполнен генералами, сенаторами и государственными советниками; первые ложи были забронированы для принцев и принцесс императорской семьи, иностранных принцев, маршалов, их жен и для почетных гостей с женами. Второй ярус занимали придворные. В антрактах подавались мороженое и легкие закуски; но в одном случае было восстановлено старинное правило этикета, которое пришлось актерам сильно не по нраву: во время спектакля запрещались аплодисменты, и Тальма часто говорил мне, что подобная холодность со стороны зрителей в определенные моменты пагубно сказывалась на игре актеров, поскольку они нуждаются в реакции на свою игру. Тем не менее иногда случалось так, что император, выражая удовлетворение игрой, слегка похлопывал рукой по ладони, тем самым давая видимый знак; и тогда, а также во время кульминационных моментов спектакля, мы слышали если не аплодисменты, то по крайней мере приглушенный звук голосов, который зрители были не в состоянии сдержать.

Основная привлекательность собраний блестящего общества в театре заключалась в присутствии самого императора; и, соответственно, приглашение в театр в Сен-Клу было честью весьма желанной. При императрице Жозефине представлений во дворце не давалось, если отсутствовал император; но когда Мария Луиза оставалась во время дрезденской кампании одна в Сен-Клу, то в течение недели игрались два спектакля, и перед ее величеством был проигран последовательно весь репертуар Гретри. В конце каждого спектакля всегда показывался небольшой балет.

Театр в Сен-Клу во многих случаях был театром для премьерных показов. В то время этому не придавалось особого значения; но непогрешимый вкус императора при выборе пьес и актеров был поистине удивительным. Он обычно отдавал г-ну Сорвисару предпочтение в решении подобных вопросов.

Наполеон отправился в поездку осмотреть работы на реке Урк, где недавно началось сооружение канала. С этой целью он выехал в конце января в шесть часов прекрасного утра в сопровождении нескольких генералов и трех адъютантов. Он проехал верхом более восемнадцати лье (почти восемьдесят семь километров), составлявших протяжение канала, за пять часов. Ночь он провел в Лизи. На следующий день на рассвете первый консул верхом добрался до Марей, откуда должна была браться вода для канала. В этой поездке я сопровождал его верхом.

Примерно в это же время монотонность кабинетного образа жизни Наполеона была нарушена двухнедельной поездкой, которую он совершил в департаменты Нижней Сены и Уазы. В этой короткой поездке Наполеона сопровождала госпожа Бонапарт. Первый консул посетил военную школу Сен-Сир, где внимательно проверил каждую мелочь. В Иври он посетил поле, ставшее знаменитым благодаря победе Анри IV, и, сопровождаемый мэром и большой делегацией граждан города, осмотрел позиции, которые занимали две армии. Он изучил, полагаясь на свою воинскую интуицию, знаки прошедшего сражения, которые ему демонстрировали, и, окидывая взглядом поле битвы, давал оценку ошибкам или искусству тактики как побежденных, так и победителей.

Внимание первого консула привлекли суконные фабрики в Лувьере и в Элбефе, а также цехи по литью меди в Рамилли, состояние этих дел вызвало у него озабоченность. Через два дня после отъезда из Парижа первый консул прибыл в Руан. Три дня он посвятил рекогносцировке высот, окружавших город, — этим он всегда занимался в первую очередь, посещая любой большой город, — после чего побывал на фабриках. Осматривая промышленные предприятия, он вникал в проблемы, докапывался до самой сути — эта черта всегда была для него характерной, так же, как и желание способствовать процветанию нации.

Из Руана первый консул направился в Гавр. Он останавливался в Кодебеке, в Больбеке и в Иветоте. Он поднимался на борт люгера в пять утра, чтобы посетить Гонфлер, сопровождаемый г-ном Монкабрие, капитаном судна. На обратном пути он побывал в Дьеппе, Трепорте, Форже и Бове. Во всех этих промышленных городах, через которые он проезжал, для него устраивались выставки предметов местной промышленности.

1802 год ознаменовался отставкой Фуше и ликвидацией министерств полиции и юстиции, объединенных в единый департамент.

У Наполеона вызывало раздражение, когда он видел, как Фуше, несмотря на совершенно ясные приказания первого консула, вмешивается в дела его дома, в его семейные отношения, и все это под предлогом осуществления необходимого полицейского надзора. Он был счастлив, когда отделался от опеки подобного человека.

Однако уже через два года после отставки Фуше вновь появился в коридорах министерства. Наполеон вновь отстранил его от должности в 1810 году, но опять призвал на службу в 1815 году.

Жозеф Бонапарт сформулировал мотивы, которые побудили первого консула сначала ликвидировать министерство полиции, а потом вновь восстановить его.

Министерство полиции является органом, учрежденным Директорией, а не Конвентом. Оно ведет начало с 1796 года. У Революции был комитет общественной безопасности. Наполеон учредил министерство полиции. Он сохранял министерство до тех пор, пока не понял, что может обойтись без него. Он объединил его с министерством юстиции в 1802 году после подписания общего мирного соглашения, с тем чтобы заменить ревностную, проворную и своевольную деятельность специальной организации на медленную и методичную процедуру магистратов генеральных прокуроров. Но возникали заговоры. Нерасторопные действия департамента юстиции не могли удовлетворять в создавшихся условиях. Необходим был возврат к полицейским мерам.

Военные власти в провинциях имели право перехватывать письма, вскрывать их, использовать в своих целях их содержание, посылать копии или даже оригиналы в Париж, где они читались членами Директории, министрами и их друзьями. Первый консул, назначая своего бывшего адъютанта Лавалетта министром почт, запретил перехватывать любые письма и сообщать их содержание каким-либо властям, а также он возложил на некоторых почтмейстеров ответственность за невыполнение поручения по пресечению подобных нарушений.

Констан

В начале 1803 года первый консул совершил поездку в Булонь и посетил Пикардию, Фландрию и Бельгию, чтобы организовать экспедицию, которую он замышлял против Англии, и организовать защиту северного побережья Франции. В августе он вернулся в Париж, но в ноябре осуществил вторую поездку в Булонь.

Эти постоянные поездки оказались слишком затруднительными для Гамбара, первого камердинера, который уже продолжительное время жаловался на слабое здоровье; и когда первый консул готовился отправиться в свое первое турне не север, Гамбар попросил не брать его с собой. «Если ты покинешь меня, то кто тогда будет меня брить?» — «Генерал, — ответил Гамбар, — Констан знает не хуже меня, как брить». Я присутствовал при разговоре и в этот момент как раз занимался тем, что одевал первого консула. Тот взглянул на меня и сказал: «Хорошо, плутишка, если ты действительно искусен в этом деле, то докажи это прямо сейчас. А мы посмотрим, как ты справишься».

Некоторое время я практиковался в искусстве бритья. Я платил парикмахеру за то, чтобы он обучил меня своему ремеслу, и даже в свободное от работы время проходил обучение в его салоне, где брил клиентов. Щеки этих людей слегка страдали, прежде чем я стал достаточно ловок для того, чтобы прикоснуться бритвой к щеке первого консула; но благодаря моим постоянным опытам над бородами представителей парижской общины я достиг такой степени совершенства, что почувствовал в себе необыкновенную уверенность. Итак, подчиняясь приказу первого консула, я налил в миску теплой воды, храбро раскрыл бритву и приступил к операции. Но только я собрался приложить бритву к лицу первого консула, как он резко встал на ноги, повернулся ко мне и в упор уставился на меня жестким взглядом, в котором угадывались явная суровость и внимательный вопрос. Видя, что я нимало не смущен, он снова уселся и уже мягким гоном произнес: «Приступай». Что я и сделал с достаточной ловкостью. И когда я закончил, он заявил мне: «Отныне брить меня будешь ты». И действительно, после этого он не позволял никому, кроме меня, брить его. С этого времени мои обязанности стали намного более обременительными, ибо каждый день я должен был брить первого консула; и признаюсь, что это было нелегким делом: поскольку, пока я брил его, он часто разговаривал, а я был обязан принимать величайшие меры предосторожности, чтобы не порезать его. К счастью, этого никогда не случалось. Если случайно он не говорил, то оставался совершенно неподвижным и застывал, словно статуя. В такой момент его голову нельзя было ни опустить, ни приподнять, ни склонить в сторону, что было необходимо для того, чтобы без затруднений закончить работу. У него была странная привычка выжидать, когда ему намылят пеной одну сторону лица, затем побреют ее, не приступая к бритью другой стороны. Он никогда не разрешал мне переходить к работе над другой стороной лица, пока я окончательно не завершил бритье первой.

Я брал на себя смелость убеждать его в том, чтобы он брился сам, поскольку, как я только что говорил, он, не желая, чтобы его брил кто-либо иной, кроме меня, должен был ждать той минуты, когда меня могли бы уведомить о его готовности бриться. Это было особенно неудобно в армейских условиях, ибо час его подъема с постели никогда не был одним и тем же. Довольно долгое время он отказывался воспользоваться моим советом: «А, ха-ха! Господин бездельник! — бывало, говорил он мне, посмеиваясь. — Тебе очень хочется, чтобы я выполнял половину твоей работы»; но в конце концов мне удалось добиться, чтобы он согласился с разумностью моего совета.

Поначалу, когда он пытался на практике использовать мои уроки, то создававшаяся ситуация оказывалась больше тревожной, чем забавной. Император (тогда он уже был им), несмотря на преподанные ему уроки, которые я постоянно сопровождал необходимыми иллюстрациями, все-таки не понимал, каким образом следует держать бритву. Он, бывало, хватал ее за ручку и подносил перпендикулярно к щеке, вместо того чтобы плоско положить лезвие; иногда он неожиданно резко проводил бритвой по щеке, при этом обязательно делая себе порез, и тогда быстро отстранял руку, крича: «Теперь ты видишь, негодяй, ты заставил меня порезать себе щеку». После этого я обычно отбирал у него бритву и сам заканчивал операцию. На следующий день та же самая сцена повторялась вновь, только с меньшим количеством крови из пореза; и с каждым днем искусство императора росло, пока, наконец, благодаря моим бесчисленным урокам он не стал таким экспертом в мастерстве бритья, что смог обходиться без меня.

Меневаль

Луизиану, которая прежде принадлежала Франции, уступили Испании на основании секретной статьи договора 1763 года, к большому разочарованию и недовольству ее обитателей, а также к немалому сожалению версальского кабинета. Англия никогда не переставала домогаться этой провинции, которая примыкала к ее американским владениям. Наши приморские торговые города в интересах мореходства на Антильские острова надеялись на возможность возвращения этой колонии. Первый консул, ознакомленный с этим положением и имея в виду будущее, приступил к переговорам с мадридским двором, касающимся возвращения этой территории. В соответствии с договором между Францией и Испанией в конце 1800 года мы снова вступили во владение Луизианой. Когда разрыв Амьенского мира стал неизбежен, Наполеон посчитал, причем совершенно правильно, что наши морские силы не будут в состоянии защитить все наши колонии превосходящих сил английского флота и что захват Луизианы, в первую очередь, не представит трудности для Англии.

Наполеон хотел оградить Луизиану от посягательств Англии и в то же время положить конец всем ее надеждам на возможность когда-либо овладеть этой территорией. С этой целью Наполеон был готов уступить Луизиану в полной сохранности Соединенным Штатам. Он добивался, чтобы американцам была предложена Луизиана в обмен на денежную компенсацию.

Правительство Соединенных Штатов и не мечтало приобрести всю колонию, ограничиваясь надеждами заполучить только Новый Орлеан, и американский посол поэтому выслушивал предложения французов с определенной долей недоверия.

Тем временем в Париж прибыл новый посол, г-н Монро, облеченный всеми полномочиями. Г-н Барбе-Марбуа, представитель Франции в переговорах, немедленно связался с ним. Г-н Ливингстоун, первый посол, предлагал тридцать миллионов в качестве цены за Луизиану. Г-н Марбуа потребовал восемьдесят миллионов. В конце концов американские послы согласились. Наполеон опасался, как бы разрыв с Англией не произошел до того, как состоится передача Луизианы, в этом случае он мог предложить американцам только документ, подтверждавший право собственности. Две конвенции были подписаны 13 апреля 1803 года.

Английское правительство было чрезвычайно раздражено, узнав, что владельцами Луизианы стали американцы.

В начале 1803 года первый консул, находившийся тогда в Сен-Клу, захотел сам править каретой, запряженной четырьмя молодыми лошадьми. В карете сидели госпожа Бонапарт и ее дочь Гортензия. Наполеон забрался на козлы кареты, стоявшей перед ступеньками парка Сен-Клу. Подъехав к ограде, отделявшей этот парк от частного владения, Наполеон потерял контроль над очень молодыми и горячими лошадями. Они ринулись на ограду с таким неистовством, что Наполеон был сброшен со своего сиденья на гравий дорожки. Я наблюдал за его отъездом с некоторым беспокойством, но когда увидел, как он плавно и тихо отъехал, успокоился. Внезапный крик и вид остановившейся кареты заставили меня со страхом подумать, что случилось нечто весьма неприятное. Я бросился к месту происшествия и прибежал в тот момент, когда первый консул все еще сидел на земле, пытаясь собраться с мыслями. К счастью, его падение с козел кареты осталось без последствий, все кости оказались целыми и даже не было сильных растяжений, и не было причин волноваться, что Наполеон мог получить внутренние повреждения. Он отделался всего лишь легким растяжением руки и несколькими царапинами, в результате чего был вынужден ходить с повязкой на правой руке, что мешало ему подписывать бумаги в течение нескольких дней.

Разрыв Амьенского мира в 1803 году вывел Наполеона из состояния покоя в самый разгар мирной жизни, которая, к сожалению, не была предопределена ему судьбой. Если бы его неутомимая энергия не была направлена к другой цели, какие чудеса мог он совершить во время мира благодаря творческой силе его гения и власти, которой он был обязан своей славе! Его украшали и оливковая ветка мира, и лавры победителя. Была умиротворена вся Европа. Какой славы ему еще недоставало? Поддержать развитие сельского хозяйства, промышленности, наук и искусств, а также сделать Францию такой же счастливой в состоянии мира, как он сделал ее могущественной благодаря военным победам. Но всем этим мечтам о мире и процветании, которым он любил предаваться, было предназначено угаснуть перед лицом его судьбы. И если когда-либо иллюзия относительно его будущего и возникала в его сильном и проницательном уме, то с этого дня и навеки она была изгнана.

Поведение Англии произвело глубокое впечатление на этот восприимчивый ум, столь впечатлительный и столь же способный ответить на подобное поведение со всей прямотой и решительностью. Провокационные действия, направленные против власти и жизни первого консула и оплачиваемые золотом английским кабинетом министров, высадка шестидесяти убийц на наши берега для совершения преступной попытки убийства, скрытые интриги, целью которых был подкуп французских генералов, отличившихся своими громкими победами, ложь и коррупция, стучавшиеся в каждую дверь, — все это наполнило его душу сильнейшим негодованием.

Он был вынужден признать, что нет места надежде ни на перемирие, ни на мир с этим коварным врагом. Теперь он мог только полагаться на превосходство своей мощи и на необычные средства борьбы, поскольку это была война не на жизнь, а на смерть.

С этого момента и впредь для него стало единственной целью жизни вернуть сполна Англии все то зло, которое она пыталась причинить нам. Его привычки изменились; его гений, который, казалось, погрузился в дремоту, разом проснулся, полный мужества и дерзаний. Он достиг высот в весьма трудное время, причиной которого были наши внешние враги, он стал выше их. Его активность стала просто удивительной, он не требовал ни от кого помощи. С этого момента и далее для него началась новая жизнь, жизнь, полная действия и беспрерывной борьбы, жизнь, отданная тяжелейшему труду, опасностям всякого рода, наиболее плодотворным и наиболее отчаянным замыслам, жизнь, не позволявшая ему делать никаких отклонений от намеченного пути.

Наполеон принял решение высадить десант в Англии, а затем продиктовать условия мира в самом Лондоне. Он сосредоточился на идее объединения всех лучших плавательных средств, с помощью которых армия в сто пятьдесят тысяч человек могла быть переправлена через Ла-Манш на берег Англии. Он считал, что именно такая численность армии необходима для осуществления экспедиции. Он решил использовать небольшие суда, удобные для мореходства, снабженные всем необходимым и приемлемые для портов, выбранных для высадки. Эти суда разделялись на канонерские лодки, шлюпы с пушками и баржи. Корабли больших размеров требовались для транспортировки лошадей, артиллерии и запасов провизии. Было закуплено несколько больших одномачтовых рыболовных судов, размешенных вдоль побережья. Все порты и даже бассейны рек использовались в качестве доков для постройки флота, необходимого для вторжения.

Первый консул сформировал на побережье шесть лагерей, которые предназначались для снабжения войск.

Желая атаковать Англию с различных точек, но в одно и то же время, Наполеон отдал приказ о проведении экспедиции в Ирландию. Для этой цели он выделил восемнадцать тысяч человек, сформировавших лагерь в Бресте.

Распорядившись о принятии всех необходимых мер в целях гарантии зашиты и безопасности Франции, учитывая новую ситуацию, в которой мы оказались по вине несправедливой агрессии со стороны Англии, первый консул, сопровождаемый госпожой Бонапарт, отправился в северные департаменты ровно через месяц после объявления военных действий. Он посетил все порты на побережье Ла-Манша и Северного моря, промышленные города Пикардии, Бельгии и района Льежа, остановился на несколько дней в Брюсселе и в Антверпене, а затем 10 августа вернулся домой в Сен-Клу через Реймс и Суассон. Это шестинедельное путешествие понадобилось для подготовки флотилии и для сбора армии в Булони. Людской состав и материально-техническая часть этой экспедиции находились под пристальным вниманием Наполеона. Более двух тысяч судов самого разнообразного рода были собраны вместе в гавани Булони, в запасных портах и речных бассейнах. Сосредоточение в одном месте такого количества кораблей, вооруженных для ведения войны, давало основание полагать, что попытка вторжения на территорию Англии будет осуществлена с помощью только одной этой флотилии. Для того чтобы обмануть врага, в отдаленных точках побережья Наполеон решил сосредоточить для совместных операций французские и испанские эскадры Тулона, Рошфора, Кадиса, Феррола и Бреста — числом в шестьдесят кораблей — с тем, чтобы они вернулись неожиданно и в нужное время в Булонь и держались в море близ берега в течение четырнадцати дней. Благодаря присутствию этих эскадр флотилия смогла бы пересечь Ла-Манш и осуществить высадку на побережье Англии армии в составе ста пятидесяти тысяч человек.

В то время как планировалась эта грандиозная экспедиция, первый консул с морским министром организовал серию других операций, чтобы отвлечь внимание врага, подкрепить силы наших колоний и пополнить их запасы продовольствия, а также воспользоваться возможностями положения отдаленных островов, где могли бы построить порты для наших кораблей и нанести любой возможный ущерб английской торговле. Организация этих морских кампаний была предметом почти ежедневной переписки между Наполеоном и морским министром.

Все эти экспедиции были проведены с самыми различными результатами; но, признаться, ни одна из них не достигла цели, которую преследовал Наполеон.

Констан

Первый консул вернулся в Булонь, чтобы провести смотр войск, готовящихся к десанту в Англии. Я сохранил заметки и массу воспоминаний о временном проживании в Булони. Никогда еще император не осуществлял столь великолепной демонстрации военной силы; никогда еще в одном месте не собирались войска столь хорошо обученные и дисциплинированные или более готовые к военному походу по малейшему сигналу их командующего; и неудивительно, что я сохранил в памяти подробности о тех днях, которые, я думаю, никто еще и не подумал предать гласности. И никто, если я не ошибаюсь, не мог быть в лучшем положении, чем я, чтобы знать обо всех деталях этой операции. Однако теперь пусть сам читатель судит о сказанном.

Во время различных смотров войск, которые проводил первый консул, он старался вызвать энтузиазм солдат и усилить их преданность, усердно пользуясь каждой возможностью, чтобы возбудить их самолюбие.

Однажды, специально отметив строевую подготовку тридцать шестого и пятьдесят седьмого полков и десятого полка легкой пехоты, он приказал всем офицерам, от капрала до полковника, выйти вперед и, оказавшись в самой их середине, высказал им свое удовлетворение виденным, напомнив при этом, что в прошлом он уже отмечал выдержку этих трех храбрых полков. Он поздравил младших офицеров с хорошей строевой подготовкой солдат, а капитанов и начальников батальонов с гармоничностью и точностью их построений и маневров. Каждому досталась доля похвалы.

Именно во время этого визита произошел жестокий бой на рейде Булони, вызванный необходимостью срочно обезопасить вход в порт флотилии, состоявшей из двадцати или тридцати кораблей, которые направлялись в Булонь из Остенде, Дюнкерка и Ньюпорта, груженные оружием для национального флота.

Мощный фрегат, несущий тридцать шесть пушек, и бриг были отряжены английским флотом, чтобы преградить путь голландской флотилии; но им была устроена такая встреча, что они потеряли всякое желание вернуться обратно.

Порт Булонь защищался пятью фортами: форт де ла Креш, форт ан Буа, форт Мюсуар, замок Круа и замок Дордр, все укрепленные большим числом пушек и гаубиц. Линия кораблей, которая перекрывала вход в порт, состояла из двухсот пятидесяти сторожевых судов и других кораблей; дивизион императорских канонерок формировал часть этой преграды.

Каждый сторожевой корабль имел на борту три пушки с двадцатью четырьмя снарядами — две пушки для преследования врага, а одну для зашиты при отходе корабля; и на врага были направлены пятьсот открытых орудийных дул, каждая пушка давала залп трижды в минуту.

Бой начался в час дня. Погода была прекрасная. При первом же сообщении о канонаде первый консул покинул ставку в Пон-де-Брик и примчался на лошади впереди своего штаба, чтобы отдать приказания адмиралу Бюри; но вскоре, желая лично ознакомиться с проводимой операцией обороны и принять участие в ее руководстве, он прыгнул в катер, управляемый моряками из его охраны. Вслед за первым консулом в катер успели прыгнуть адмирал и несколько офицеров. Таким образом, первый консул находился в самом центре кораблей, которые формировали линию обороны, под угрозой тысячи опасностей, среди разрывов бомб и снарядов. Намереваясь высадиться в Вимере после того, как проплывет вдоль всей линии обороны, он приказал проследовать на катере к замку Круа, заявив, что мы должны обогнуть его.

Адмирал Бюри, напуганный той опасностью, которой первый консул подвергал себя, тщетно доказывал безрассудство подобного поступка. «Чего мы можем достичь, — вопрошал он, — огибая этот форт? Ничего, кроме того, что подставим свои головы под пушечные ядра. Генерал, обойдя стороной форт, мы скорее прибудем на место». Первый консул не согласился с мнением адмирала и продолжал настаивать на том, чтобы обогнуть форт. Адмирал, рискуя получить выговор, отдал противоположные приказания матросам; и первый консул вынужден был обойти форт сзади, хотя при этом был страшно раздражен и отчитал адмирала.

Этот спор вскоре прекратился, ибо едва катер прошел за фортом, как транспортное судно, огибавшее замок Круа, было поражено снарядом и затонуло после трех или четырех следующих попаданий.

Первый консул замолк, поняв, насколько суждение адмирала было правильным; и вся остальная часть поездки, пока катер не пристал к маленькому порту Вимере, прошла без каких-либо помех и подсказок адмиралу со стороны Наполеона.

Бой начался в час дня, и примерно в десять часов вечера голландская флотилия вошла в порт Булонь, сопровождаемая таким ужасным огнем морских орудий, какого мне никогда больше не приходилось видеть. В темноте бомбы, летевшие в самых различных направлениях, образовали над портом и городом огненный свод, в то время как постоянные залпы артиллерийских орудий и вторившее им эхо ужасающе грохотали; но, самое интересное, никто в городе не был испуган. Население Булони уже привыкло к опасностям и ежедневно ждало чего-то страшного. Они постоянно готовились или к атаке, или к обороне и стали, более или менее, сами солдатами. В тот день грохот пушек слышался в обеденное время, и, тем не менее, все продолжали обедать. Время ужина тоже не было сдвинуто или отменено. Люди занимались своими делами, женщины хозяйничали дома, юные девушки играли на пианино, и все с безразличием смотрели на пушечные ядра, пролетавшие над их головами. Любопытные, чье желание посмотреть на морской бой привело их на утесы в окрестностях города, едва ли выказывали большие эмоции, чем на обычном просмотре военной пьесы, идущей в театре.

Я все еще спрашиваю себя, каким образом три корабля могли выдержать такой жестокий бой в течение девяти часов, ибо, когда, наконец, флотилия вошла в воды гавани форта, английский катер уже успел затонуть, бриг сгорел, сожженный раскаленными пушечными ядрами, и лишь один фрегат с разбитыми мачтами и порванными парусами все еще продолжал оставаться на плаву, такой же неподвижный, как скала, и в такой близости от нашей линии обороны, что можно было видеть и даже сосчитать матросов с обеих враждовавших сторон. Позади фрегата на небольшом расстоянии виднелось более сотни английских кораблей.

После десяти часов английский адмирал подал сигнал, и фрегат отплыл, а огонь пушек прекратился. Наша линия кораблей особенно не пострадала в этом долгом и жестоком морском бою, так как бортовые залпы фрегата просто попадали в наш такелаж и не проникали внутрь кораблей.

Меневаль

Сестра первого консула Полина, вдова генерала Леклерка, который умер в Сан-Доминго в 1802 году, 31 августа 1803 года вышла замуж за принца Камилла Боргезе, члена одной из наиболее знаменитых и богатых семей Рима. Этот принц, который в очень раннем возрасте воспринял принципы Французской революции, служил в рядах нашей армии в Италии во время военных кампаний генерала Бонапарта. Он был очень привязан к нашему главнокомандующему, который в свою очередь оказывал ему свое расположение. Союз Полины Бонапарт с принцем Боргезе, соответственно, был полностью в интересах Наполеона. Свадьба была отпразднована в Мортефонтене, в доме Жозефа Бонапарта. Полина последовала за своим новым мужем в Рим. После восшествия Наполеона на престол императора Сенат своим указом пожаловал принцу Боргезе права французского гражданина и принца.

Сентябрь и октябрь Наполеон провел в Сен-Клу, занимаясь, с привычным для него рвением, разбором деталей экспедиции в Булонь, делами внутреннего положения страны и решением проблем, связанных с различными переговорами, начатыми с рядом европейских кабинетов министров, в результате возобновления военных действий с Англией.

В первых днях ноября 1803 года первый консул совершил повторную поездку в Булонь. Целью этой поездки явилось посещение портов Булонь и Вимере. День и ночь он проводил в гавани на борту канонерской лодки и участвовал, всегда на передовой линии, в стычке между английскими фрегатами крейсерского класса под командованием адмирала Кейта и дивизионом французской флотилии. Огонь с борта наших сторожевых кораблей и мортир наших береговых батарей вынудил врага ретироваться.

Пока Наполеон был занят подготовкой к решительному столкновению с Англией, Австрия, используя надуманные предлоги, стала направлять свои войска в Баварию, Швабию и Швейцарию, одновременно укрепляя свою армию в Италии. Русские, со своей стороны, сконцентрировали войска в Подолии, позади Вислы, и в Литве; в Ливонии были сформированы военные лагеря, откуда войска были готовы напасть на Померанию, действуя сообща со шведами и англичанами. И наконец, в Англии крупные подразделения войск были собраны в кулак в районе известковых холмов на юге и юго-востоке страны, подготовлены для переброски на кораблях в Куксхавен, чтобы потом соединиться с русскими и шведскими войсками. Двор Неаполитанского королевства также готовился собрать свою армию.

Наполеон не спускал глаз со всех этих воинских передвижений. Он принял меры предосторожности для защиты Италии и приложил все усилия, чтобы поставить в известность Австрию о мирном характере своих намерений в отношении ее, указав, где находятся ее истинные интересы.

В тот самый день, когда первый консул вернулся из десятидневной поездки в Булонь, был созван законодательный корпус. Помимо новых законов, которые должны были быть представлены в парламент, необходимо было также подготовить обе палаты к любым чрезвычайным обстоятельствам. Возникли подозрения о существовании крупного заговора. По непроверенной информации стало известно, что Жорж Кадудаль и его шайка уже появились или только собираются появиться во Франции и что часть заговорщиков проникла в Париж. Расследование полиции поначалу не дало положительных результатов, и в связи с этим город был охвачен всеобщим беспокойством.

Трудно представить тревожное состояние, овладевшее первым консулом в течение января 1804 года, которое выразилось в бессонных ночах, чему я лично был свидетелем. Это было время, когда против него постоянно плелись заговоры, о которых он ничего определенного не знал и против которых боролся в полной темноте; когда он чувствовал, что почва буквально уходит из-под ног, а каждый глоток воздуха, казалось, несет с собой угрозу некой скрытой опасности.

Постоянное умственное напряжение вывело из равновесия спокойное и безмятежное состояние духа Наполеона, не изменив, однако, добросердечности его натуры. Дело было не в том, что он боялся за свою личную безопасность. В этом отношении он обладал таким оптимизмом, который ничто не могло потрясти, и каждая явная или скрытая предосторожность была несовместима с его характером, поскольку он верил в свою звезду и вручал себя своей судьбе с полнейшим доверием. Но у меня были возможности замечать, что раздражение и гнев он испытывал не в кругу своей семьи, а к тем, кто этого заслуживал. Его неудовольствие всегда проявлялось на публике, обычно в виде выговоров, которые часто были строгими, но всегда ограничивались словами. Он считал, что подобные сцены были необходимы для того, чтобы поддерживать на должной высоте бдительность и стимулировать энтузиазм, который должен усиливаться по мере усложнения обстановки.

Раскрытие существовавшего роялистского заговора и признания некоторых наемных убийц, арестованных в Париже, позволили Наполеону прийти к выводу, что Эттенхейм, место проживания герцога Энгиенского, — центр заговора.

Английское правительство, поначалу с явным презрением реагировавшее на возможное вторжение французов в Англию, затем совершенно справедливо встревожилось и кончило тем, что, придав огромное значение подготовке французской экспедиции, со своей стороны приняло поистине чрезвычайные меры по подготовке к отражению вторжения. На южном берегу Англии число редутов и траншей во много раз увеличилось, были проведены работы по затоплению части сельской местности, сами министры и представители высших слоев аристократии облачились в военные мундиры и фигурировали в ранге добровольцев, а каждого мужчину, способного держать оружие в руках, призвали в армию для прохождения строевой подготовки. Состояние тревоги охватило всю страну и поддерживалось следовавшими один за другим призывами к бдительности и возникавшими паническими настроениями, приводившими в смятение уже сам Лондон.

Правительство делало все возможное, чтобы избежать военной катастрофы одновременно старалось воспрепятствовать ее осуществлению прежде всего на британской территории. Повсюду за границей раздавалось золото, чтобы склонить державы к активным действиям и побудить врага, угрожавшего Англии, сражаться на территории европейского континента.

Не считая эти средства достаточными, английское правительство прибегнуло к помощи заговоров. Французские принцы, нашедшие приют в Лондоне, планировали серьезное покушение на жизнь главы консульского правительства, и это было благосклонно воспринято английскими министрами. Приказ тайного совета английского короля предписал французским эмигрантам отправиться на берега Рейна.

Некоторые решительно настроенные роялисты, которые сбежали в Лондон после умиротворения Вандеи, секретно высадились на берег около Дьеппа и направились в Париж окольными путями, находя временное прибежище на уединенных фермах и в загородных домах, в которых их принимали крестьяне, перешедшие на их сторону.

Герцог Энгиенский ранее получил разрешение от курфюрста Бадена на проживание в Эттенхейме, маленьком городке, расположенном на правом берегу Рейна и находившемся на расстоянии девяти километров от реки. Эмигранты, действовавшие по приказу тайного совета — Жорж Кадудаль, Ривьер, адъютант графа Д’Артуа, братья Полиньяк, Пишегрю и пятьдесят других заговорщиков, — тайно прибыли в Париж, где они скрывались в местах, неизвестных полиции.

Агенты французской полиции в Лондоне сообщили, что против Франции готовится крупнейший заговор. Информация о том, что консульское правительство близится к концу, дни его главы сочтены, а прежняя правящая королевская семья готова вновь овладеть троном, была повсеместно распространена в Англии и Европе; более того, она даже достигла наших колоний.

Полиция, руководимая государственным советником Реалем, провела активное расследование, в результате которого ей удалось напасть на след людей, прятавшихся в Париже в укромных местах. Арест Жоржа Кадудаля и его сообщников, пойманных вскоре после него, дал возможность выяснить, какие роли играли в заговоре Пишегрю и Моро. Жорж Кадудаль во время одного из допросов сообщил, что для начала активных действий он поджидал прибытия в Париж французского принца.

Интриги английских дипломатических агентов, которые организовывали заговоры на наших границах и даже в самом Париже, доказали активное участие в них Англии, чье правительство было душой антифранцузской коалиции. Присутствие в Париже Жоржа Кадудаля подтвердило тот факт, что готовилось покушение; Моро поручалось возглавить вооруженное восстание в армии; а принцу из дома Бурбонов предстояло стать во главе заговора и дать сигнал о начале его реализации.

Констан

В день ареста генерала Моро первый консул находился в состоянии сильнейшего возбуждения. Утро прошло в совещаниях с его лазутчиками, агентами полиции; были приняты меры, чтобы арест состоялся в точно определенный час в Гросбуа или в доме генерала на улице Фобур Сен-Оноре. Первый консул в волнении беспрерывно ходил из угла в угол в своем кабинете, потом послал за мной и приказал мне выбрать место напротив парижского дома генерала Моро и следить за тем, состоялся ли арест, и, если там возникнут какие-либо беспорядки, немедленно вернуться и обо всем ему доложить. Я помчался выполнять его приказание, но ничего чрезвычайного не произошло.

Полагая, что мое присутствие у дома Моро может быть замечено, я прекратил наблюдение, и, как я узнал, возвращаясь в замок, генерал Моро был арестован по пути из своего поместья Гросбуа. Я ускорил шаг и поспешил объявить первому консулу новость об аресте. Он это уже знал и промолчал в ответ на мое сообщение.

Меневаль

Среди полученной информации проскользнуло сообщение, которое привлекло внимание на самом высоком уровне. Одна личность, не известная шайке Жоржа Кадудаля, провела с последним ряд бесед. Этот человек был принят г-нами Полиньяком и Ривьером с особым почтением. Это сообщение, естественно, наводило на мысль, что столь серьезный заговор должен обязательно возглавляться высокопоставленной личностью, пребывавшей здесь, в Париже, или где-то неподалеку. Этот человек, наделенный чрезвычайными правами и властью, даст знать о себе сам, как только цель заговора будет достигнута. Из всего этого был сделан вывод, что личность, которую принимал Жорж Кадудаль, как раз и должна быть во главе заговора, а также входить в число принцев бывшей королевской семьи. Сначала проверили местопребывание различных членов королевской семьи. Стало известно, где можно было найти графа Лилльского, он же Людовик XVIII, графа д’Артуа, герцогов Ангулем и Берри, принца Конде, герцога Бурбона и принца Орлеанского — последний придерживался мирного образа жизни и старался быть подальше от всех центров интриг. Оставался только герцог Энгиенский, о самом существовании которого Наполеон не имел никакого представления. Возникло мнение, что именно этот принц мог прекрасным образом оказаться той самой загадочной личностью, о которой мы уже говорили. Присутствие герцога Энгиенского на берегах Рейна, его связь с эмигрантами, которые там собрались, участие английского правительства в заговоре, все это укрепило предположения, уже существовавшие, что именно он был тем самым руководителем, чье имя и положение ставили его во главу заговора. Информация о том, что Дюмурье, зачинщик гражданских войн и наиболее активный и опытный заговорщик, находился в Эттенхейме в качестве советника принца, способствовала тому, что подозрение переросло в уверенность. Соответствующие инструкции были направлены г-ну Шее, префекту департамента Нижнего Рейна. Доклад, который он выслал в ответ, окончательно превратил существовавшее подозрение в несомненный факт.

Первый консул больше полагался на собственные предчувствия и собственный дар предвидения, чем на суждения полиции. В один прекрасный день, поднявшись с постели, он приказал генералу Монкею, первому офицеру жандармерии, совершенно конфиденциально направить в Эттенхейм переодетого офицера разведки с указанием выяснить все, что творится в Эттенхейме, и составить список людей, которые состоят в каких-либо отношениях с герцогом Энгиенским. Среди имен друзей герцога, упомянутых в отчете офицера разведки, были имена Дюмурье и английского полковника Смита. Этот отчет подкрепил мнение первого консула о том, что именно герцог Энгиенский возглавлял заговор. Присутствие Дюмурье в Эттенхейме, судя по всему, стало решающим доказательством. Этот генерал, как считал Наполеон, был точкой опоры всего заговора. В то время Наполеону не было известно, в каких именно отношениях мог состоять Дюмурье с различными принцами бывшей королевской династии; его присутствие в Эттенхейме считалось достаточным. Наполеон был уверен в том, что арест этого человека и захват его бумаг предоставят точную информацию об организации заговора и о средствах, находившихся в распоряжении заговорщиков.

Чтобы избежать поспешных действий, Наполеон принял решение посоветоваться со своими мудрыми советниками. Как только он прочитал доклад генерала Монсея, сразу же было созвано совещание, что-то вроде тайного совета, для обсуждения идей Наполеона. В состав этого тайного совета вошли два консула, верховный судья, министр иностранных дел, государственный советник, Реаль и г-н Фуше, хотя последний и не был министром.

Поскольку не был подготовлен официальный доклад о дискуссии на этом тайном совете, то мнение различных лиц, участвовавших в ней, осталось предметом догадок. Однако представляется несомненным, и этот факт будет установлен или отмечен в мемуарах, которые рано или поздно все же будут опубликованы, что два консула не проявили энтузиазма по поводу немедленных суровых мер и что Фуше, с другой стороны, не скрывал своего мнения о том, что следует немедленно преподать урок в назидание другим, чтобы сразу покончить с заговорщиками.

Наполеон довольно долго колебался по поводу того, как ему действовать в таком серьезном деле. Первоначально он склонялся к тому, чтобы одновременно судить и герцога Энгиенского, и Жоржа Кадудаля, предъявив им одно и то же обвинение. Но он не хотел приравнивать принца к человеку, которого считал обыкновенным убийцей. Затем он стал думать о том, чтобы придать суду над принцем особую важность, передав его дело в верховный суд. В запасе у него всегда оставалось право на акт милосердия.

Таково было положение дел на 10 марта 1804 года. В этот день я не обедал в Тюильри. Меня вызвали по приказу первого консула в десять часов вечера. Когда я появился в Тюильри, то нашел его в комнате, примыкавшей к кабинету. У его ног валялась кипа географических карт, которые он бросил на пол — он искал карту с рекой Рейн. После того как я помог ему развернуть эту карту на большом столе из красного дерева, который стоял в середине комнаты, я стал писать под его диктовку письмо военному министру Бертье с указанием направить этой же ночью адъютанта первого консула генерала Коленкура в Страсбург, а генерала Орденера, командира конных гренадеров его охраны, в Шелестадт для ареста герцога Энгиенского. Пока первый консул диктовал это письмо, в комнате появился вызванный генерал Бертье и вслед за ним генерал Коленкур. Первый консул продиктовал остальную часть инструкций относительно экспедиции Орденера непосредственно генералу Бертье, отмечая на карте маршрут, по которому должен был следовать генерал Орденер. Затем он продиктовал письмо министру Талейрану с распоряжением о принятии необходимых дипломатических мер.

Инструкции, содержащиеся в письме, адресованном первым консулом военному министру, предписывали генералу Коленкуру отправиться в Страсбург и оттуда в Оффенбург с двумя сотнями драгунов, чтобы арестовать эмигрантов и агентов английского правительства, а генералу Орденеру отправиться в Шелестадт, где взять три тысячи драгунов и с ними переправиться через Рейн в Рейнау, окружить замок Эттенхейм и арестовать герцога Энгиенского и Дюмурье вместе со всеми людьми, которые там с ними окажутся.

И вот такая предстает перед глазами картина. Первый консул, Бертье, военный министр, генерал Коленкур и я собрались в большой комнате дворца Тюильри, которая раньше была спальней Людовика XVI и которая позже использовалась с этой же целью императором. Эта комната освещалась только двумя канделябрами с тремя подсвечниками, прикрытыми абажурами с таким расчетом, чтобы свечи освещали только небольшое пространство в форме круга в несколько футов. Министр и я писали на углу большого стола из красного дерева при свете одного из этих канделябров. Первый консул, освещенный другими подсвечниками, склонившись над картой, подозвал к себе генерала Коленкура и с компасом в руке стал показывать ему маршрут из Страсбурга в Рейнауссен, указывая месторасположение деревни Эттенхейм и дороги, ведущей к ней.

Через два дня Фуше, покидая дворцовый прием, сказал мне: «Генерал Бонапарт очень неосторожен, он кончит тем, что проговорится». Он подразумевал ордер на арест герцога Энгиенского. На приеме первый консул говорил о проблемах, полностью занимавших его мысли: о провокациях эмигрантов, чье соседство он выдерживал с чрезмерным терпением. Он упоминал имена герцога Энгиенского и Дюмурье. Однако никто из придворных первого консула, включая госпожу Бонапарт, не знал о приказах, которые он отдал. Первый консул оставался несколько дней в Париже, а затем выехал из Тюильри в Мальмезон. Хотя моя карета следовала за его каретой, он предоставил в мое распоряжение нескольких солдат, чтобы они составили мой эскорт ради большей безопасности его бумаг.

Все население Парижа проявило живой интерес к различным инцидентам этой драмы, которую едва ли можно понять в наши дни. Арест Жоржа Кадудаля, который был осуществлен почти одновременно с выдачей распоряжения о захвате герцога Энгиенского, рассеял всякую неопределенность в отношении существования заговора.

Во время пребывания в Мальме зоне первый консул имел вид человека, совершенно измученного заботами и неспособного к любой деятельности. Он только принимал господ Маре, Талейрана, Фуше, Реал я, верховного судью Ренье и Камбасереса. 16 марта по телеграфу сообщили, что ночью в замке Эттенхейма был арестован герцог Энгиенский. Немедленно были даны указания о том, чтобы его доставили в Париж, куда он и прибыл 20 марта.

Первый консул был полностью информирован о деталях заговора. Откровения, которые содержались в письмах, захваченных у эмигрантов в Эттенхейме, Оффенбурге и других местах на правом берегу Рейна, письма, которые направлялись первому консулу специальными курьерами, доклады, которые он заставлял перехватывать, и информация, которую он собрал со всех сторон, рассеяли его последние сомнения.

Эти документы доказали план враждебных действий против французского правительства, подтвердили роль, отведенную герцогу Энгиенскому, и его отношения с эмигрантами, нашедшими себе прибежище на правом берегу Рейна.

20 марта, около трех часов дня, герцог Энгиенский прибыл к парижской заставе Вилетт. Там он содержался под стражей, пока не пришел приказ о его переводе в Венсенский форт. В пять часов вечера он был помешен в Венсенскую тюрьму.

В тот же день был издан декрет с приказом, из которого следовало, что герцог Энгиенский обвиняется в том, что восстал с оружием в руках против республики, что содержался и все еще находится на денежном содержании Англии, что участвовал в заговорах, инициируемых этой державой против безопасности республики на ее территории и за границей. В соответствии с этими обвинениями он должен предстать перед военным трибуналом, состоящим из семи членов, назначаемых военным губернатором Парижа. Вышеуказанному военному трибуналу предписано проводить свои заседания в Венсене. В соответствии с условиями этого декрета пять полковников пехотных и кавалерийских полков гарнизона города Парижа, майор элитного жандармского полка, выступавший в качестве докладчика, и генерал Юлен, городской комендант Парижа, были включены в состав военного трибунала губернатором Парижа. Все эти офицеры прибыли в Венсен каждый в отдельности. Им не сообщили имени узника, которого они собирались судить, и, только прибыв в Венсен, они узнали, что это герцог Энгиенский.

Дотанкур, главный докладчик, приступил к первому допросу принца. Герцог, пожаловавшись на жестокое обращение с ним и на свое отчаянное положение, выразил пожелание, чтобы его заслушал сам первый консул. Дотанкур посоветовал ему изложить просьбу об аудиенции в самом конце отчета о его допросе. Обращение принца было следующим:

«Прежде, чем подписать официальный отчет о моем допросе, я искренне прошу разрешения на личную беседу с первым консулом. Мое имя, мой ранг, мои взгляды и ужас моего положения заставляют меня надеяться, что он не откажет в моей просьбе.

Л.А.Г. де Бурбон».

Этот трогательный призыв к великодушному врагу проявить милосердие так и не передали человеку, к которому он был обращен.

Этот документ был представлен членам военного суда. Только один из судей, а именно генерал Барруа, выразил мнение, что просьба об аудиенции должна быть отправлена первому консулу. Но ответы герцога Энгиенского на допросе, обстоятельства, при которых он был арестован, убежденность членов суда в том, что принц был соучастником и даже главой заговора, подготовленного в Париже, — все это представлялось офицерам, судившим по всей строгости военного криминального кодекса, вполне веской причиной для осуждения принца. Его право на апелляцию первому консулу было зарезервировано, но только после оглашения приговора. Благородные господа, а именно такими были члены военного суда, не могли унизиться до того, чтобы позволить своей совести проявить нерешительность перед лицом жесткого приказа.

Первый консул не сомневался в том, что принц должен быть осужден; но несомненно и то, что он ожидал: если возникнет такая необходимость, к нему обратятся до того, как приговор будет приведен в исполнение. Доказательством подобного хода мыслей Наполеона служит тот факт, что в это же время он отдал распоряжение Маре, своему государственному секретарю, находившемуся в тот момент в Мальмезоне, отбыть в Париж с письмом государственному советнику Реалю с указанием выехать в Венсен и лично допросить герцога Энгиенского. После этого Реаль должен был вернуться и сообщить результаты допроса Наполеону. Г-н Маре, если я помню точно, выехал из Мальмезона в Париж в семь часов вечера и примерно в десять часов оставил письмо в доме г-на Реаля. В силу той фатальности, которая, казалось, предопределила весь ход событий в этом деле, Реаль, не имевший за последние восемь дней ни минуты отдыха и проведший несколько бессонных ночей, именно в этот день почувствовал себя окончательно разбитым. Он запретил своему камердинеру будить его до пяти часов утра. Письмо, отправленное из офиса государственного секретаря, показалось недостаточно важным для того, чтобы разбудить г-на Реаля. Среди писем, которые ему вручили, когда он пробудился ото сна, было и письмо государственного секретаря. Он оделся с быстротой, на которую только был способен, и помчался в Венсен, но на пути туда встретил полковника Савари, который сказал ему, что приговор в отношении герцога Энгиенского уже приведен в исполнение. Савари, восседавший на лошади, продолжил свой путь в Мальмезон, куда прибыл в восемь часов утра. Его немедленно проводили в кабинет первого консула, где присутствовал и я. Савари вкратце доложил о приговоре и об его исполнении. Услыхав, что герцог Энгиенский просил о встрече с ним, первый консул, не расспрашивая более ни о каких деталях, к которым он всегда был очень пристрастен, перебил Савари, чтобы спросить: что же произошло с Реалем и прибыл ли тот в Венсен. Услышав, что Реаль не добрался до Венсена, Наполеон замолчал и, в задумчивости скрестив за спиной руки, стал ходить взад и вперед, пока не доложили о прибытии г-на Реаля. Выслушав объяснения последнего и перекинувшись с ним парой слов, он вновь погрузился в задумчивость и затем, не выразив ни слова одобрения или порицания, взял свою шляпу и сказал: «Ну что ж, хорошо», — оставив г-на Реаля в состоянии полного недоумения и вызвав у него своим поведением в какой-то степени чувство тревоги. Мы слышали, как первый консул медленно поднялся по лестнице, которая вела в небольшую комнату, занимаемую им как раз над библиотекой. Там он захлопнул за собой дверь и в течение длительного времени не выходил.

Констан

21 марта того же года в ранний час я зашел в комнату императора и нашел его уже проснувшимся. Он лежал, облокотившись на подушку и выглядел мрачным и усталым; но когда я вошел, он сел и стал частыми движениями тереть рукой лоб. «Констан, — сказал он мне, — у меня болит голова». Затем, откинув одеяло, добавил: «Я очень плохо спал». Казалось, он был чем-то чрезвычайно озабочен и полностью поглощен какими-то мыслями. На его лице лежала печать меланхолии и страдания, вызвавшая у меня удивление и определенную обеспокоенность. Пока я одевал его, он не произнес ни слова, чего никогда не случалось, за исключением тех случаев, когда что-то тревожило его или очень беспокоило. В этот раз с ним были только Рустам и я.

Закончив одевать его, я только было передал ему коробочку с нюхательным табаком, носовой платок и маленькую коробку с конфетами, как неожиданно распахнулась дверь и в комнату вошла жена первого консула в своем утреннем неглиже. Она была страшно возбуждена, на щеках виднелись следы слез. Ее неожиданное появление удивило и даже напугало Рустама и меня; ибо только в исключительных случаях что-то могло заставить госпожу Бонапарт покинуть свою комнату в подобном костюме прежде, чем привести себя в соответствующий вид при помощи косметики. Она вошла, скорее ворвалась в комнату с криком: «Герцог Энгиенский мертв! О, мой друг! Что же ты наделал?» Затем, рыдая, она упала в объятия первого консула, который мертвенно побледнел и чрезвычайно возбужденным тоном сказал: «Эти ничтожные негодяи слишком поспешили!» Затем он покинул комнату, поддерживая госпожу Бонапарт, которая едва могла двигаться и продолжала плакать.

Новость о смерти принца быстро распространилась по замку, вызвав гнетущее впечатление. Все словно оцепенели от мрачных предчувствий. Первый консул не мог не заметить эту атмосферу всеобщего горя, но никому за это не сделал выговора. Величайшее огорчение, возникшее у его слуг, исходило из понимания того, что эта катастрофа неизбежно бросит тень на предмет их гордости и разрушит спокойствие духа их хозяина.

Первый консул, вероятно, прекрасно понимал наши чувства; но как бы то ни было, я здесь рассказываю все так, как видел собственными глазами, и что знаю сам об этом прискорбном событии. Я не претендую на то, что знаю, что происходило во время совещания в кабинете первого консула, но его эмоции кажутся мне искренними и естественными. Он оставался печальным и молчаливым в течение многих дней, разговаривал со мной очень мало, а если говорил, то только по делу.

Меневаль

Официальный отчет о судебном разбирательстве дела был представлен первому консулу в тот же день. Внимательное прочтение этого документа стало для него источником новых горестных переживаний. Правовые формы судопроизводства не соблюдались. Отклонения от нормы и упущения, которые он заметил в отчете, заставили его отдать распоряжение о том, чтобы документ был заново переписан. Хотя он никогда не сомневался, что герцог Энгиенский будет осужден, он все же должен был оставить решение о приговоре на усмотрение военного суда. Если, как было сказано, он дал указание об осуждении герцога, то военный суд должен был быть непременно проинструктирован о всех формальностях, предписанных законом, которые председатель суда, судьи и даже сам главный обвинитель, как выяснилось, проигнорировали. Можно было сказать, что судебное разбирательство проводилось на скорую руку обычным военно-полевым судом. Другая причина для сожаления о случившемся состояла в том, что председатель комиссии не считал себя в полной мере уполномоченным для того, чтобы передать по назначению просьбу об аудиенции, о которой герцог Энгиенский писал в самом конце отчета о его допросе. Если бы генерал Юлен обладал достаточной силой характера для того, чтобы выступить против возражений, которые в соответствии с его утверждением возникали по ходу суда, и следовал бы побуждениям своей совести, то, возможно, заслужил бы себе самое доброе имя и оградил бы первого консула от усиления враждебности, предлогом для которого стала казнь герцога; легко можно было догадаться, как бы повел себя Наполеон в данных обстоятельствах.

Это лишь те факты, которым я был свидетелем. Я рассказываю только о том, что видел или слышал. Я могу добавить, что не было никакого словесного или письменного общения между первым консулом и военной комиссией в течение времени, которое прошло между допросом герцога Энгиенского и его казнью. Средства, позволяющие мне иметь представление по этому вопросу, и расследования лиц, заинтересованных в раскрытии факта любого общения подобного рода, полностью опровергли возможность существования такого общения.

Я без колебаний заявляю, что первый консул, справедливо впадавший в ярость от гнусных заговоров, которые вынашивались против него, был готов нанести ответные удары страшной силы, на войну ответить войной. Должен ли был он позволить себе стать безответной мишенью убежденных убийц, отказываясь от собственной защиты? Он, как мне кажется, ни на секунду не сомневался в том, что эмигранты, собравшиеся на берегах Рейна, избрали своим главарем принца из дома Бурбонов, что этим главарем был не кто иной, как сам герцог Энгиенский, что в задачу герцога Энгиенского входило вторжение во Францию после вооруженного выступления со стороны Кадудаля и его сообщников, и что решение этой задачи было переложено на плечи герцога Энгиенского после того, как герцога де Берри остановили, когда тот пытался высадиться в Нормандии, благодаря присутствию в Дьеппе активного и решительного офицера, полностью преданного первому консулу.

Под влиянием глубокого и справедливого чувства возмущения, а также ясно предвидя мрачное будущее, предназначенное для Франции, и кровавую революцию, которая стала бы следствием его смерти, он отдал приказание о похищении герцога Энгиенского и о суде над ним, будучи уверенным в том, что существуют достаточные улики для его осуждения. О драматической борьбе в душе Наполеона свидетельствует тот приказ, который он отдал г-ну Реалю, а также уединение, которое он искал в Мальмезоне, чтобы отгородиться от любого внешнего влияния и хладнокровно поразмышлять над своими решениями; из-за этого он избегал гостиную госпожи Жозефины, запирался в личных апартаментах, отказывался отвечать жене, которая постоянно подходила к его двери и тщетно стучала в нее.

Хотя доклады вместе с письмами, изъятыми у эмигрантов, не оставили у него абсолютно никаких сомнений относительно осведомленности герцога Энгиенского о заговоре, я все же глубоко убежден, что, получив удовлетворение от унижения, которому он подверг своих врагов, он был бы склонен совершить акт милосердия, если бы его вовремя информировали о просьбе, которую принц просил передать ему. Случилось то зло, последствия которого исправить было невозможно. Наполеон мужественно принял на себя всю ответственность за совершенный акт.

Он предписал сохранение строжайшей секретности в отношении всего, что случилось, и не позволил, чтобы кто-нибудь был скомпрометирован. Он сам погрузился в полное молчание — его молчаливость была такова, что даже самые жестокие и самые настойчивые нападки не могли бы вывести его из душевного состояния, в котором он находился. Но верно и то, что самое первое впечатление от этого события для высшего сословия и аристократии было равносильно шоку. Главной и, пожалуй, единственной причиной подобной реакции являлись загадочность и стремительность, с которыми герцог Энгиенский был схвачен, осужден и казнен. Мальмезон в тот день представлял собой печальное зрелище. Я до сих пор не могу забыть гробовое молчание, царившее тем вечером в гостиной госпожи Бонапарт. Первый консул стоял спиной к камину в то время, как госпожа де Фонтан читала ему какую-то книгу, название которой я забыл. Жозефина с грустным видом и с влажными глазами сидела в самом углу кушетки; лица из обслуживающего персонала, очень малочисленного в то время, ретировались в соседнюю галерею, где они шепотом обсуждали злободневную тему, полностью овладевшую всеми умами. Несколько человек приехали из Парижа, но, пораженные состоянием скорби, охватившим всю комнату, оставались стоять у дверей. Первый консул, казалось, не замечал присутствия прибывших. Министр финансов оставался стоять на одном и том же месте в течение четверти часа, не сказав ни слова кому-либо из присутствовавших. Не желая удалиться с тем же, с чем и пришел, он, наконец, приблизился к первому консулу и спросил, нет ли у него каких-либо указаний. Первый консул жестом дал отрицательный ответ.

Я добавлю, что человек, ответивший контрабандистам, предложившим вручить ему принцев бывшей королевской династии, угрозой повесить их, если с голов принцев упадет хотя бы один волос, не был тем человеком, который считал смерть Бурбонов необходимым условием своего будущего.

Спровоцированная английским правительством смерть герцога Энгиенского породила прискорбные последствия, которые имели фатальное влияние на судьбу Наполеона. Эта смерть стала в руках его врагов оружием, которым они с таким успехом воспользовались против него.

Арест и судилище над герцогом Энгиенским вызвали в Европе величайшее возмущение.