Наследие

Тереза

Лазар Лонсонье не умер от ранений. Он оставался без сознания, пока из-за линии фронта не прибыл врач, наложивший ему антисептик, и в течение трех ночей только судороги в теле говорили о том, что солдат еще жив. Пришлось назначить инъекции камфарного масла, морфина и опиума, чтобы облегчить боль, но эти меры не возымели никакого действия. В дождливый вторник Лазар стал одним из первых пациентов, перенесших лобэктомию, но об этой операции, которая представляла гордость тогдашней медицины, у него сохранились смутные воспоминания. Несколько недель Лазар находился между жизнью и смертью и наконец очнулся с тяжелой головой и набрякшими веками в госпитале, расположенном в трехэтажном сельском доме с четырьмя балконами, хранившем еще следы прежнего семейного счастья.

Комната, где он лежал, вероятно, когда-то служила детской, поскольку окно, выкрашенное к цвета экзотических птиц, было наглухо заколочено гвоздями, чтобы воспрепятствовать выходу на балкон. Лазар обнаружил, что весь замотан в бинты, а на левом плече белая льняная повязка. Он справился о братьях, и ему сообщили, что Шарль убит ударом штыка около Арраса в кипучем и яростном бою, где он до рассвета сражался исступленно и с азартом. Робер же умер на следующий день с винтовкой в одной руке и с бутылкой вина в другой — его раздавил танк, в то время как немецкий окоп был почти взят; это случилось недалеко от тех самых земель, где их предки выращивали виноград. Получив новости, туго спеленатый Лазар испытал такую боль, что у него случился ужасный приступ кашля, и, сотрясаясь в судорогах, он ударился затылком об изголовье. Таким образом он снова провалился в глубокое беспросветное забытье, в колодец без спасительной веревки или лестницы, корчась в спазмах и конвульсиях, и, казалось, после пробуждения его ждет безумие. Даже когда он поправился и был выписан из госпиталя, на сердце навсегда так и осталась тяжесть, и все последующие годы при мыслях о войне Лазар Лонсонье снова переживал горькую бурю тех дней.

Поскольку он владел испанским, то во время отпуска для выздоравливающих ротная канцелярия привлекла его писать письма с соболезнованиями семьям павших испаноговорящих солдат. Сев за старую печатную машинку, Лазар в первую очередь написал своей матери. Затем было множество писем, одно за другим, где ему приходилось рассказывать каждой отчаявшейся сестре, каждой безутешной вдове, каждому скорбящему отцу о славных военных операциях, в которых участвовали их сын, муж, брат, подбирая надлежащие слова, чтобы подчеркнуть храбрость погибших, беря на себя смелость вкладывать в их уста последние возвышенные слова, пронизанные надрывной патетикой. Он отправил около тысячи извещений, которые доходили до адресатов часто с полугодовым опозданием и заканчивали свой путь в выдвижных ящиках на другом континенте, как осколки воспоминаний; писем, которые матери с гордостью хранили среди платков куэка и медных дощечек, которые сопротивлялись насекомым и забвению, пока другое поколение не прочитает их заново.

Лазар быстро получил доступ ко всем книгам записи актов гражданского состояния. Близость к Юре позволяла ему поверить, что он может легко отыскать где-то среди желтых карточек муниципальных архивов единственного человека, еще помнившего, насколько ему было известно, о жизни его семьи до отъезда из Франции. Он твердо вознамерился найти своего дядю, некоего Мишеля Рене, о котором упоминал отец. Между тем не только не находилось никаких Рене или Лонсонье, но Лазар вдобавок заблудился в запутанных ветвях генеалогических деревьев и после нескольких недель упорных разысканий отказался от своих исследований, придя к выводу, что от всей этой китайской грамоты остались лишь мертвая бумага да безвестные тени. Таким образом, из четырех лет войны Лазар Лонсонье один год провел в окопе, два в госпитале, а последний в канцелярии мэрии.

Одиннадцатого ноября 1918 года в церквях Франции звонили во все колокола, извещая о конце войны. Когда в декабре Лазар покидал Францию и вместе с сотнями молодых латиноамериканцев садился на корабль, следующий в направлении Вальпараисо, душа этой благословенной страны, казалось, уже покинула ее, ибо буколическая сельская местность, о которой ему рассказывали, с мажордомами и живой изгородью из ольхи, теперь была населена только призраками грустных солдат. С палубы корабля Лазар созерцал пейзажи и вглядывался в далекие равнины: плодородные земли были удобрены кровью и трупами людей и лошадей, взбугрились братскими могилами, но зазеленели еще пуще.

«Эта страна кажется готовой к новой войне», — подумал Лазар Лонсонье.

В порту Вальпараисо мать ждала его на причале. Она постарела, сморщилась от тревоги и выглядела еще более бледной и хрупкой, чем в день его отъезда, с опухшими от долгих молчаливых слез глазами. Она живо помнила, как провожала троих сыновей во Францию, и, поскольку к ней вернулся только один, не могла по-настоящему узнать сына и в течение нескольких месяцев называла его то Лазаром, то именами братьев.

В пятьдесят два года Дельфина Лонсонье растеряла яркость когда-то огненно-рыжих, пышных, как георгин, волос. Страдая от невиданного ранее одиночества, она стала женщиной неуравновешенной, шаткой, как восковая скульптура, и на ее полупрозрачной коже, редко согреваемой солнцем, проступал лабиринт синих вен. Весть о гибели двоих сыновей потрясла ее до такой степени, что она стала страдать навязчивыми идеями. В ожидании возвращения Лазара мать приказала вымыть стены в гостиной черным мылом, сваренным из масла и ежевики, чтобы очистить душу дома и прогнать воинственных духов. Подавленная немыми кошмарами, она долго без жалоб блуждала на плоскогорье старости, среди обломков своих надежд, в складках пустых часов до того декабрьского вечера, когда убедилась, что ее семейное несчастье происходит от оружия. Поскольку Дельфина боялась любых металлических предметов, ей пришло в голову расплавить кастрюли, дверные петли и лестничные перила, чтобы смастерить из них блестящие безделушки, переделав таким образом все напоминания о смерти в пустяковые вещицы, скрашивающие жизнь. Вот почему, когда Лазар вернулся, увешанный наградами, позументами и орденами с барельефом женщины в лавровом венке, мать положила их вместе с золотом в тигель, повторяя, что никакие знаки отличия и никакая военная пенсия не могут вернуть ей детей, и отлила кольца, которые носила до конца своих дней.

Не желая чувствовать себя отрезанным от Франции, Лазар читал всю приходившую в Сантьяго прессу. Он пролистывал газеты и другие периодические издания, хмелея от новостей. Он убедил себя, что, пожертвовав своей юностью, принес Франции больше, чем все изгнанники прошедшего столетия, престижем своих вин. Великая война оставила в Чили трещину. Больше нельзя было рассчитывать на зачахшее сельское хозяйство, разрушенные фабрики, исчерпанные ресурсы. С импортом дело сейчас обстояло сложнее, и иностранные капиталовложения сократились. Французы теперь создавали почти во всех городах отделения Союза пуалю, пожарные общества Pompe France и ассоциации ветеранов. Они вспоминали Верден и Шемин-де-Дам, обменивались рассказами о побегах из плена, хвастались наградами, цитировали премьер-министра Жоржа Клемансо по прозвищу Тигр. Вчера землевладельцы отмечали на визитных карточках количество своих имений, а сегодня перечисляли на них свои боевые ранения.

Но этому сильному патриотическому подъему не удавалось заслонить в сознании Лазара образы потерянных лет. Его сердце уподобилось посаженной в саду двадцать четыре года назад в день его рождения виноградной лозе, которая приобрела унылый вид и отталкивающий запах, почти лишилась листвы и не давала больше плодов. Лазар снова стал подвержен апокалиптическим видениям, вспышкам лихорадки, приступам кашля, из-за которых его бросало в пот, и на постельном белье оставались пятна крови. В голове громко звучали взрывы, звон скрещенных клинков, ружейные выстрелы и грохот снарядов, который поднимался к небу. Часто на память ему приходил рассказ об операции на легком. В лирическом бреду он вспоминал тогда с потрясающей точностью отвратительные подробности — запах скипидара и облупившиеся стены лазарета — и объяснял, что в конце, когда его зашили и показали ампутированную половину легкого, ему показалось, что это кусочек его сердца.

Пришлось обратиться к французским врачам, которые, по словам отца Лазара, были единственными настоящими медиками в стране. Они сменяли один другого у его изголовья, ученые и фармацевты, приверженцы школы Пастера, последователи Огюстена Кабанеса или дилетанты, начитавшиеся медицинской литературы и принимавшие себя за бальзаковского Ораса Бьяншона. Сидя кругом в гостиной с чашками горячего кофе в руках, они часами обсуждали состояние пациента, предлагали многосоставные снадобья, одни советовали отправить его на лечение в самый современный оздоровительный центр, находившийся в Лимаче, другие настаивали на эффективности знаменитого в то время метода Куэ, основанного на самовнушении. Лазар выполнял все назначения, скрупулезно следовал указаниям, не противился диетам. Но от всех этих пилюль у него возникали мигрени, ломило виски, горел лоб, деформировался правый глаз, и ему казалось, что в голове, как на поле боя, свистят сотни осколков от снарядов и мозг взрывается. Кашель не прекращался, температура не снижалась. Все, даже члены его семьи, удивлялись, что он еще жив. Лазар просыпался в слезах, в груди жгло от страха, от раны на боку отливала кровь. Побежденный, с атрофированными мышцами и мертвенно-бледным лицом, он снова падал на постель, и его мучило видение Хельмута Дрихмана, который с дырявым ведром сидел в ногах кровати и смотрел на него.

Старику Лонсонье было уже шестьдесят четыре года, и он начал подсаживать новые сорта в свой виноградник. О здоровье сына он беспокоился настолько, что был принужден признать негласное поражение медицинского прогресса.

— Тебе нужен не врач, a machi[14], — заявил он.

В то время в Сантьяго практиковал знаменитый целитель из индейцев мапуче по имени Аукан, который столь же восхищал толпу, сколь отвращал ученых мужей. Этот чудак, которому суждено было сыграть существенную роль в семейной истории Лонсонье, утверждал, что родился на архипелаге Огненная Земля и происходил из древнего рода чародеев и колдунов. Он прошел Арауканию пешком, избегая миссионеров и иезуитов, которые повсюду основали свои общины, и зарабатывал на жизнь, используя сверхъестественные методы лечения в тех случаях, где официальная медицина потерпела неудачу. У него была слегка лукавая улыбка, на запястьях красовались браслеты, а на указательном пальце кольцо, найденное в животе рыбы. По спине, напоминавшей крепкий дуб, спадали длинные черные волосы, сколотые индейской заколкой. Аукан всегда носил пончо, сползавшее с левого плеча, широкий серебряный пояс, украшенный гроздью бубенчиков, и длинные штаны из шкуры викуньи. Когда он улыбался, зубы отливали голубым; речь же его — пересыпанная неизвестными словами, отличавшаяся загадочными модуляциями и неопределимым акцентом, — казалось, принадлежала не столько жителю другой страны, сколько другому времени, и нельзя было сказать, существовал ли этот необыкновенный язык на самом деле, или колдун изобрел его прямо сейчас.

Когда Аукан вошел в гостиную и увидел хрипящего молодого человека, изнуренного лихорадкой и охваченного бредом, он выбросил из окна кучу лекарств, сваленных на столе, задернул занавески и с театральной торжественностью заявил:

— Лекарства убивают больше людей, чем болезни.

Аукан доверял только целебным снадобьям, которые принимаются через рот, вещим снам и трактатам алхимиков. Он осторожно осмотрел шрам на боку Лазара, провел пальцем по контуру рубца и наконец выступил в защиту тайных наук и разговоров с мертвыми. Собрал в комнате всю семью, изложил все, что знал о легких, и сумел убедить Лазара в неопровержимой пользе шаманских ритуалов для его выздоровления.

— Все коренится в прошлом, — сказал он больному. — Сначала нужно восстановить связь с твоими pillanes[15]. С душами твоих предков.

Лазар пробормотал что-то по поводу некоего Мишеля Рене, французского дядюшки, о котором ему рассказывали, но это не показалось убедительным Аукану, который, тряся своими бубенцами, толок в ступке травы с кровью черной курицы, не знавшей петуха, чтобы сделать припарку. Сопровождая колдовство жестами, он обмазал рубец Лазара маслянистой и липкой зеленоватой кашицей, смешанной с прядью волос. Начиная с этого утра он заставил пациента носить старую козью шкуру — рыжую куртку с мехом внутри, протертую на локтях, которая воняла разлагающимися мышами, и запретил ему прикасаться к боку. Лазар позволял творить над собой это безумие только потому, что давно осознавал тщетность борьбы против смерти и по мере приближения конца предпочитал позволить себе гнить изнутри. Припарка оставалась на рубце в течение недели, а на десятый день начала источать запах увядших цветов, насытив воздух зловонием внутренностей, пока не превратилась в сухую коричневую корку, похожую на палочку корицы. Смрад стоял такой, что никто не отваживался навещать жителей дома на улице Санто-Доминго и по кварталу курсировали слухи, будто бы их сын привез с фронта, из Марны, скорпионов в животе. Однажды Дельфина, раздраженная тяжелым духом, ворвалась в комнату и объявила:

— Тебе нужен не колдун, тебе нужна женщина.

В конце ноября, когда дни стали погожими и длинными, семья Лонсонье начала устраивать пикники на поле Пирке. В этой сельской местности, расположенной в часе езды от столицы, стояла полная тишина, только высоко в небе клекотали хищные птицы. Однажды в воскресенье Лазар отделился от остальных и пошел по лугу, чтобы подышать запахом сена. Накинув на плечи козлиную шкуру, он шагал по дикой траве куда глаза глядят, как вдруг различил в отдалении зазывные крики торговцев, продающих с телег пряности и безделушки.

Смуглые молодые люди с крепкими ловкими руками и раскосыми глазами, похожими на наконечники стрел, предлагали женские украшения из Араукании. Сплошь татуированными руками они раскладывали сделанные на серебряных рудниках ожерелья, плетеные корзины из Насимьенто и показывали покупателям короны из перьев и ковры, медные браслеты и раскрашенные сосуды для мате — калебасы. Пожилой человек открыл для Лазара клетку с огромными черными ящерицами, которые спали под листьями, наевшись ос.

— Что желаешь приобрести? — спросил он.

— Путешествие, — ответил Лазар.

Мапуче, привыкшие к непредсказуемым чудачествам белых, ничуть не удивились и объяснили: если у него есть чем платить в течение месяца, они возьмут его в свой караван. С той же горячностью, с какой записался в армию, Лазар не моргнув глазом согласился. Чтобы мать не беспокоилась, он попросил одного из детей отнести родным на пикник записку, которую наскоро черкнул на клочке бумаги. Через полчаса, когда Дельфина увидела приближающегося ребенка-метиса с длинными волосами, в грубой шерстяной накидке на плечах и голоногого, она сразу поняла: сын решил уехать, чтобы утолить боль от скрытых ран, которые нанесла ему Марна. Собравшимся вокруг нее родным она вслух прочла написанную твердой рукой записку: «Я ушел с будущим».

Второе и последнее в жизни Лазара путешествие, на сей раз к каньону Кахон-дель-Майпо, длилось двадцать один день. Он отправился в край унылых пейзажей, туда, где жили племена, которые выращивали диких кошек и пешком охотились на гуанако. Целыми днями он карабкался на вершины и спускался по склонам, замечая сверкавшие в горах копыта диких животных, скача через поля люцерны, где сумерки имели цвет десен пумы. На всех пиках красовались огромные кресты, не поваленные ни ветрами, ни бурями. По временам Лазар торговал мехом шиншиллы и зайца и питался только отваром кукурузы с маслом авокадо. Он задержался в долине, где встретил пастухов huasos, которые жевали траву и языками скручивали листья коки, ездили верхом без седел и продавали свои ремесленные изделия в городах. Туземцы перечисляли Лазару названия насекомых, как если бы речь шла о знакомых им людях, и рассказывали ему о пустошах, где у баранов шерсть тверже, чем железо, а женщины умеют превращаться в нарвалов.

Чистый воздух, странствие вдали от всех и вся, беспрестанное открытие новых земель зарубцевали раны на его легком. Сменяющие одно другое mesetas[16], то обнаженные, то поросшие колючим кустарником или усеянные пурпурным базальтом, стали для него лучшим лекарством, чем все припарки Аукана. Лазар чувствовал себя так хорошо, что на исходе второй недели решил отбиться от своих спутников и подняться в Кордильеры, как намеревались сделать конкистадоры из Кастилии. В середине декабря он в одиночестве остановился на несколько дней на территории парка Рио-Кларильо в отягощенном плодами фруктовом саду, который обнаружил в старом fundo[17] с остатками огорода и оросительным каналом, прорытым бельгийским переселенцем. Там в ложбине он раскинул свой шатер.

Однажды во вторник, когда Лазар в козьей шкуре на плечах собирал яблоки, толчок в спину бросил его на землю, и два сильных когтя вонзились между лопатками. Он отчаянно отбивался, и птица, удивленная сопротивлением, к которому не привыкла, отпустила его, хлопая крыльями. Лазар повернулся и увидел, что в метре от него в воздухе зависло великолепное создание, похожее на серого орла. Это был андский орлиный канюк, который с высоты разглядел шкуру и спикировал, как если бы охотился на козу. Не успев отреагировать, Лазар услышал голос, говоривший по-испански:

— Извините ее. Она приняла вас за лисицу. Вы не поранились?

От окопного страха у Лазара осталась привычка к резким движениям. Он машинально по-французски рявкнул, как будто ободрял солдата:

— Порядок! — сделал поворот кругом и стал рассматривать хозяина птицы.

С изумлением он увидел, что это не грубый мужчина, пропитанный запахами фургона, странствующего по плоскогорью, а стройная молодая женщина в мужском костюме, опрятная, элегантная и милая. У нее были белые, идеально ровные зубы и шляпа из бежевого фетра, бросавшая легкую тень на нижнюю часть лица.

— Eres francés?[18] — спросила она.

Лазар покраснел. Лицо почти обожгло, он подумал, что щеки сейчас взорвутся от прилившей к ним крови, и зарделся еще сильнее.

— Si.

Женщина надела кожаную перчатку, и канюк сел ей на руку.

— Моя семья тоже из Франции, — призналась она.

Лазар с удивлением заметил, что руки у новой знакомой не мозолистые и не загрубелые из-за ношения кожаных перчаток, а как будто выточены с ювелирной тонкостью. В ней было что-то от юной окситанки: веснушки, темно-рыжие волосы и черные глаза, в которых грусть смешивалась с робостью. Миниатюрный носик, гладкий лоб, заостренный подбородок придавали ей сходство с увенчанной лавровым венком женщиной на французских медалях. Они пошли по равнине. Жара усиливала аромат ее дурманящих духов. Лазар упомянул о войне.

— Cuál guerra?[19] — переспросила незнакомка.

Лазар не ответил. Он обнаружил существо великодушное и приветливое, стремящееся угодить собеседнику, и впервые возблагодарил случай, который забросил его в караван туземцев. Он давно так не смущался в чьем-либо присутствии и не стыдился своих больших рук, хрупкого здоровья, тонких предплечий с того самого дня, когда взглянул в зеркало перед отправкой на фронт. Назавтра он увидел, как девушка кормит с руки свою птицу, стоя на поросшем шиповником холмике. На мгновение Лазар испытал разочарование, не заметив в ее глазах нежности, которую разглядел накануне. Но прогулки продолжались, и в течение четырех дней, привыкнув видеться с ней, Лазар стал искать лазейку, чтобы войти в ее сердце.

Узнав, что ее зовут Тереза Ламарт, Лазар, который в юности много читал, догадался, что она получила имя в честь персонажа романтической французской трагедии. Терезе было около восемнадцати лет, от дальних предков ей достались приветливая женственность и уверенная походка. Она убирала волосы в пучок на затылке и с каждым движением источала запах хищной птицы и кожаных ремней. В те времена женщины выходили из дома только в длинной черной кружевной мантилье на голове, закутанные в безразмерную шаль, чьи широкие складки скрывали бедра, но Тереза носила французскую шляпу и кокетливые безделушки с охотничьим костюмом, элегантность которого контрастировала с ее занятием.

Лазар ничего не знал о женщинах, а тем более о вековых традициях обольщения. Поэтому больше от неведения, чем от галантности он ухаживал за ней по старинке, весьма неуклюже, так что однажды сама Тереза, когда они вдвоем сидели на корнях тополя, довольно настойчиво взяла его за руку, чтобы пробудить в нем куда-то запропастившуюся храбрость солдата. Она навсегда запомнила, как в его глазах с розоватыми веками ей почудилась туманная пелена, говорившая о преждевременной кончине. «Этот человек умрет молодым», — подумала она тогда.

Не прошло и месяца с пикника в Пирке, как Лазар вернулся в дом на улице Санто-Доминго, помолодевший и окрепший, говоря по-испански с вкраплениями слов из языка мапуче, а следом за ним в повозке, как кочевница, ехала Тереза с кольцом из стебля тростника на пальце. Увидев сына и будущую невестку, Дельфина вспыхнула от волнения, сразу догадавшись об обручении, и, когда она побежала рассказать об этом мужу, старый Лонсонье, сидевший в кресле-качалке, не смог сдержать восхищения.

— Каков молодец! — воскликнул он. — Отправился искать француженку среди индейцев.

Свадьбу сыграли на второй неделе декабря. Тереза была в голубом атласном платье, вышитом полукрестом, с длинным тюлевым шлейфом, который нести две маленькие девочки. В собор пригласили все французские семьи из Сантьяго и окрестных городов, и они прибыли со склонов Кордильер, нагруженные ящиками своего лучшего вина, большими белыми вазами и венками в виде цветочных каскадов, чтобы стать свидетелями благословения епископа. На тарелках, расписанных в стиле Боннара, разложили куски мяса двух принесенных в жертву и поджаренных в саду барашков, а закончился вечер в гостиной дома на улице Санто-Доминго, где повсюду были разложены подушки из поблекшей материи с вышитыми на них переплетенными инициалами новобрачных.

Около полуночи Тереза поднялась в их комнату. Когда Лазар присоединился к ней, в спальне стоял влажный туман, словно была наполнена ванна. Он чиркнул спичкой, и слабое пламя очертило в полумраке круг света. Тогда он увидел лежащую на кровати обнаженную Терезу, до краев переполненную молодостью и вызывающей красотой. Он не предполагал, что нагота женщины может таить столько холмов и вершин, оврагов и расщелин. Невеста как будто культивировала свою невинность в темных пещерах, прятала от чужих глаз с целомудренной стыдливостью, как робкий сокол, и Лазару хотелось верить, что она сберегла ее для его объятий. Прикоснувшись к телу Терезы, он обнаружил, что кожа у нее нежная, как пушистый персик, вымоченный в янтарной патоке, и благоухает медовым ароматом. Но когда он приблизил свое лицо к ее лицу, сильный запах лимона сразу же воскресил воспоминания о боях и их последствиях.

Лазар отпрянул. Его тело мгновенно сжалось как кулак, мышцы напряглись, губы стиснулись, голова закружилась. Забормотав сбивчивые извинения, он встал с кровати и со смущенными жестами пересек комнату, демонстрируя Терезе несовершенства не только своего тела, но и души.

В этот миг она заподозрила, что ее муж носит в сердце немую рану, которая может открыться при любом неосторожном движении, случайном запахе, неуместном слове. В неловком молчании, наполненном тайным страданием, Тереза начала узнавать его. Хотя сама она не пережила мук и ужасов войны, женщине показалось, что ей передаются боль и благоговение, которые жили в нем.

Чтобы успокоить, она увлекла его в ванну, куда насыпала цветки васильков и кориандра. Лазар позволил ей натереть себе спину губкой и смазать все туловище маслом кокоса, чтобы смягчить рубцы на боку. Заботливо и тщательно она нежно гладила его шероховатую кожу, массировала скованные мышцы, затем невинным жестом медленно погрузила руку в воду между его бедрами и прилежной проворной рукой наладила такую крепость, которой он давно не знал. Только тогда Тереза тоже вошла в воду, как ундина, положила голову мужу на грудь, прижалась к нему и преданно замерла, уже растаяв в тысячах будущих ночей, в душевных муках и откровениях, которые ждали их впереди.

Вода, которая раньше отделяла Лазара от Хельмута Дрихмана, сегодня сблизила его с этой женщиной, с которой он в первый раз познал любовь. Лазар почувствовал, как в нем проснулся ненасытный и воинственный аппетит, нахлынула безудержная волна вожделения. Вдохновленный и объятый страстью, он заставил ванну на львиных лапах ходить ходуном, так что лампочка, освещавшая вход в дом, моргала и соседи целый месяц приветствовали его со смущенным уважением. Лазар никогда не забывал первую брачную ночь, когда эта женщина вновь подарила ему запах цитрусовых, наслаждение от скученных тел, угрюмого пота, когда они переплелись в чугунной ванне, принесенной в дом первым Лонсонье, которая оказалась достаточно просторной, чтобы принять новое поколение.