Наследие

Марго

Благодаря винограднику старый Лонсонье процветал. Больше не довольствуясь производством вина, он занялся его приобретением в других областях Центральной долины, чтобы затем развозить по большим городским рынкам. Сантьяго в те времена насчитывал восемьсот тысяч жителей при территории восемьдесят квадратных километров. Воспользовавшись расширением города, Лонсонье устроил свой офис на проспекте Викуньи Макенны — ближайшей к железнодорожным путям магистрали. Этот скоростной путь, который связывал столицу с южными городами вроде Пуэнте-Альто и Ранкагуа, позволял ему быстро получать отправленные бочки и бутылки с вином.

Лавки прежних ремесленников на проспекте стали сменяться новыми. Здесь больше не видели плетельщика стульев, жестянщика, шарманщика, чей попугай в клетке глодал бумагу рулонами. Пропали часовщик, фонарщик с его шестом и sereno[23], который певучим голосом оповещал жителей о времени и о погоде. Теперь испанцы приобрели монополию на скобяные изделия и строительные работы, турки владели почтой, евреи портняжными мастерскими, итальянцы бакалейными лавками. Вытеснив старые промыслы, французы занялись розничной торговлей, улучшили процесс обработки серебра в Лоте, открыли новые литейные цеха и шахты в Караколе и поддерживали шесть парфюмерных фабрик в Грассе, которые по мастерству и совершенству конкурировали с материнскими предприятиями.

Будучи сыном своего времени, Лазар тоже пустился в коммерческую авантюру и создал фирму по выпечке гостий[24] в помещении старой фабрики по производству ножей. Она располагалась в нескольких метрах от его дома, на той же улице Санто-Доминго, и ее можно было увидеть из сада, забравшись на решетки вольера. Лазар приобрел фабрику по смехотворной цене в день, когда ее владелец Эмилиано Ромеро, маленький усач из Арики, объявил, что не продал ни одного ножа с тех пор, как в регионе появились североамериканские предприятия, отпускающие товар по ценам вавилонских ремесленников.

— Мне вонзили клинок в грудь по самую рукоятку, — жаловался он, подергивая усы.

В сорок лет Лазар был восприимчивым джентльменом с образованным умом и умением вести содержательную беседу. Легкие его еще беспокоили, к тому же он часто страдал от мигреней, давления в груди, одышки, но нашел в себе силы заглушить сотрясавшие его бури. Таким образом он обосновался в цеху Ромеро с трехметровыми потолками, окнами, вытянутыми, как витражи в церкви, и полом из цельной бетонной плиты; раньше в этом помещении работники заостряли лезвия на точильных кругах и вырезали рукоятки из рога буйвола, а отныне здесь вместо жидкого металла замешивали тесто. Лазар любил это пристанище, где до самого дня его разрушения стоял смешанный запах дрожжей и стали, кукурузы и кузницы; оно должно было стать театром величия и упадка его рода. За короткое время, воодушевленный огромным спросом, он привлек в качестве клиентов основные церкви Сантьяго.

Лазар обнаружил, что тесто также требуется фармацевтам, чтобы обволакивать капсулы, и производителям нуги, чтобы их изделия становились более податливыми для формовки. В течение нескольких недель он приобрел дополнительные прессы и увлажнители. Поначалу машины стояли в большом зале, где для них было выделено достаточно большое пространство, но вскоре Лазар соединил цех с заброшенным сараем с помощью длинной и узкой двухэтажной пристройки: первый этаж предназначался для станков, а второй для его кабинета. Из окна открывался вид на часть Сантьяго, и Лазару нравилось работать в этом светлом помещении, которое он называл своей часовней. Окруженный готовыми гостиями и мукой, он искал здесь тишины, спокойствия и уединения, которых не находил в доме, наводненном авиационными картами и коробками с кормом и пропитанном затхлым запахом птичьего помета. В стороне от домашних забот, целиком сосредоточившись на составлении счетов, заполнении учетных журналов и встречах с клиентами, Лазар вел жизнь монаха-труженика.

Однажды ночью он внезапно проснулся в своем кабинете, услышав странные шаги в машинном зале. Догадавшись, что кто-то пробрался в цех, он в беспокойстве стал искать, чем вооружиться, но под руку попалось только стоявшее на столе распятие святого Бенедикта. Осторожно открыв дверь, Лазар одним щелчком зажег весь свет и обнаружил посередине помещения юного исхудавшего воришку с жирными волосами и в лохмотьях, который пробрался на фабрику, чтобы поесть. Лазар с площадки погрозил ему распятием и крикнул:

— Не шевелись, а то я тебя распну!

Он сбежал по ступеням и, погнавшись за вором, опрокинул на пол поднос с мукой. Юноша рванулся с места, и Лазар набросился на него. По воле случая двое полицейских услышали с улицы шум. Вбежав, они увидели, как хозяин фабрики прижимает злоумышленника к полу, потрясая распятием около его виска, и схватили молодого человека с намерением надеть на него наручники. Возбужденный схваткой Лазар крикнул, что подаст иск и будет свидетельствовать в суде, но полицейские только ухмыльнулись:

— В суде? Никто не станет его судить. Мы расквитаемся с ним на пустыре.

Лазар заметил, какой страх отразился в глазах вора, и в душе у него что-то екнуло. Он получше рассмотрел безбородого заморыша с ожесточившимся смуглым лицом подростка, которое он наверняка унаследовал от отдаленного предка, работавшего на добыче селитры.

— Как тебя зовут? — спросил Лазар парня.

Тот опустил голову.

— Эктор Бракамонте.

Лазар еще внимательнее вгляделся в его лицо и догадался, что это сын Фернандито Бракамонте, старого водовоза из их квартала, наполнявшего ванну Лонсонье в течение более двадцати лет. Он узнал руки золотаря — большие, как лопаты, ладони; грубые черные пальцы. Лазара охватил стыд, и сиротливый и окаянный образ Хельмута Дрихмана, стоящего около колодца, снова лег ему на сердце. Лазар попросил полицейских снять с парня наручники.

— Я не буду подавать иск. Сами разберемся.

Когда представители власти вышли из цеха, Лазар повернулся к Эктору и вложил ему в руки распятие святого Бенедикта.

— В том ящике есть молоток, — ткнул он пальцем в один из шкафов. — Приколоти для меня это распятие к стене.

Юноша боязливо приблизился к шкафу, вынул из ящика молоток и два гвоздя, лежавших в стакане, и подошел к стене.

— Нет, вон туда, — сказал Лазар.

Он указал на лестницу. Эктор опасливо поднялся по ступеням и, когда достиг последней, принялся робкими ударами приколачивать крест. Лазар стоял у выхода и, нахмурившись, молча наблюдал за ним. Когда распятие было прикреплено к стене, он открыл дверь на улицу.

— Кто не работает, тот не ест.

Он рассовал по карманам незадачливого воришки десять хлебцев и закрыл за ним дверь. На следующий же день Лазар отправился в магазин Эрнеста Брюна, чтобы купить пистолет. Ему продали револьвер модели 1892 года черного цвета со слегка осветленным по краям воронением. В тот же вечер он припрятал два мешочка с пулями на фабрике, в стоявшей высоко на стеллаже красной коробке, которую никто не открывал много лет, — там хранились старые бумаги и письма с соболезнованиями. Засунув ее под ящики с барахлом, он подумал, что неблагоразумно хранить в одном месте пистолет и патроны, и решил переложить револьвер во внутренний карман висевшей на крючке старой куртки.

Через десять дней в половине восьмого утра, открывая дверь цеха, он увидел присевшего у крыльца юношу, закутанного в пончо. Эктор Бракамонте, с лицом воина, с узелком в руках, встал и, подскочив к Лазару, с достоинством произнес:

— Кто не ест, тот не работает.

И Лазар взял его в ученики. Довольно быстро он обнаружил, что молодой человек отличается энергичностью и преданностью и обладает сдержанным темпераментом и честным характером. Эктор расхаживал по цеху с метлой в руках и с видом индейского вождя, вылепленного из прочной животной глины, как будто вышел из самого нутра этой фабрики. Несмотря на его сухие и колючие глаза, во взгляде не наблюдалось и тени озлобленности. Брови у парня были лохматые, как кусты каперсов, волосы очень черные и прямые, а улыбка, благодаря пухлым губам, широкая, как растянутая гармоника. Фабрика стала для него первым и последним местом работы, и он в конце концов полюбил ее, как собственную, но лишь многими годами позже, в безрадостную пору после государственного переворота, смог по-настоящему отблагодарить Лазара за то, что тот спас ему жизнь.

В жизни Лазара начался длинный период процветания. Он стал носить костюм в полоску с цветком валерианы в петлице, шейный платок, вышитый стрельчатыми листьями, и, поскольку теперь почти не выходил из дома, персидские домашние туфли. Он отрастил импозантные усики, жестким ковриком прикрывавшие верхнюю губу. По мнению Лазара Лонсонье, не было человека, с большим правом представлявшего его родину, более важного для ее престижа, более пригодного, чтобы вернуть стране былое величие, чем он, продолжавший поддерживать славу земли, находящейся в двух тысячах километров отсюда. И потому он почти не вставал из-за рабочего стола. Он пристрастился есть прямо в кабинете, к которому вела лестница, украшенная распятием святого Бенедикта, положив ноги на выдвинутый ящик и совершая бесконечные расчеты, чтобы оценить выгоду от своих вложений, проводил ночи в четырех стенах, как в монастырской келье, в окружении башен из накладных и других бумаг. В качестве символа своего возрождения Лазар вставил в патронную гильзу, найденную в лавке старьевщика, изящный букет мака. Чтобы не подниматься, когда стучат в дверь, он даже изобрел хитроумный механизм из проволоки, с помощью которого мог отпереть задвижку на расстоянии. Клиентура расширялась, количество смет увеличивалось, расчеты возрастали, и утомительная конкуренция до такой степени поглощала Лазара, что он не заметил, как его дочь вступила в период отрочества.

Тереза неуклонно выполняла роль матери, няньки, учительницы, тогда как Лазар, все чаще и чаще отсутствующий, целиком удалившийся в мир цифр, опасался, что его побеспокоят во время размышлений. Порой он стремительно проносился по гостиной в поисках какого-нибудь документа, бросая на ходу несколько слов, быстро сбегал из-за стола, и эта отстраненная поспешность, эта суровая отрешенность в конце концов сделала его чужаком в доме. Тереза скучала по тем временам, когда он был внимательным и робким, не осмеливался сделать ни шага, не поинтересовавшись ее мнением, по тем годам, когда он был ранимым и нежным мужчиной, понуро сидевшим в ванной с цветками васильков; жена с тоской вспоминала, как он ворвался в ее размеренную жизнь, словно сбившийся с пути аист, какой мягкий был у него голос тогда и какие неловкие руки. Вот почему, когда Марго заявила матери, что собирается стать летчицей, на Терезу навалилась невероятная усталость.

— Поговори об этом с отцом, — ответила она.

Лазар оторопел. Он помнил, как шестнадцать лет назад в дом вторглись птицы, и рассудил следующим образом: если подобные глупости, так или иначе связанные с полетом, будут повторяться в роду слишком часто, их семья может прослыть эксцентричной.

— Делай что хочешь, — сказал он. — Только не увлекайся птицами.

Желая оградить дочь от «дурной компании», Лазар, однако, был настолько неосмотрителен, что предоставил ее самой себе. Намного позже, думая об этом, он признал: ему бы и в голову не пришло, когда он произносил эти слова, что его дочь решит построить в саду птицу из металла. Весной на месте, которое удалось освободить, выдернув сорняки, Марго натянула большой кусок брезента и взялась воспроизводить кустарным способом линдберговский одноместный самолет «Дух Сент-Луиса». Она сновала по Сантьяго, разыскивая необходимые материалы на барахолках и в скобяных лавках Аламеды, на складах Центрального рынка и в мусорных контейнерах металлургических заводов. Сад мало-помалу покрылся разбросанными рельсами и прямоугольными частями руля. Рядом с репой и морковью на примятой траве расположились половина винта, как будто отсеченная мечом, и одно перевернутое крыло, похожее на отвалившееся от двуколки колесо, а около виноградника были нагромождены доски из орегонской сосны. Тереза с недоверием наблюдала за этим возвратно-поступательным движением нежелательных промасленных и пропыленных предметов, скучившихся под грязным навесом, которые превратили ее сад в мусорную свалку. Лишь однажды она попыталась отговорить дочь — когда та замахнулась топором на лимонное дерево в переднем дворе, собираясь соорудить из него крылья.

— Эти лимоны — семейная реликвия, — сказала мать.

Но Марго срубила дерево и наколола из ствола палок, которые приладила к каркасу. Она приобрела серую засаленную форму, смехотворно большую для нее, фуфайку длиной почти до колен, с рисунком в виде винтов и деревянные башмаки, носы которых укрепила металлическими пластинами. С вечно испачканными машинной смазкой руками, прыгая вверх-вниз по хрупкой приставной лестнице, она напоминала потерпевшего кораблекрушение, который в солнечный день сколачивает на необитаемом острове лодку. Но скоро Марго осознала, что в одиночку ей не справиться, и принялась искать товарища, который взялся бы за дело с потребными для этой работы тщанием и слепой надеждой и согласился бы ради негарантированного результата столкнуться с рисками. Весть об этом быстро распространилась по городу, и через несколько дней, в дождливый вторник, в доме Лонсонье появился промокший до нитки юноша с узкими черными глазами, спрятанными в одутловатых веках, напоминавший молодого казака.

Его звали Иларио Дановски. Он происходил из живущей по соседству, на улице Эсперанса, еврейской семьи и утверждал, будто его отец летчик. У него были голова бульдога, нос с широкими ноздрями, лунообразное щекастое лицо и беспокойный взгляд. Как только договорились, он пришел к Лонсонье в рабочей одежде и, не привлекая к себе внимания, с неистовством, днем и ночью, стал корпеть над строительством самолета. Можно было подумать, что некий внутренний голос, заранее угадав насмешку судьбы, предвидя будущее, подгонял Иларио торопиться жить. Хотя он превосходил Марго в силе, весе и росте, но уставал, казалось, быстрее. Они трудились слаженно, будучи на подхвате друг у друга. Возникшее между ними деловое товарищество позволило Марго значительно продвинуться в сооружении летательного аппарата. Простота, которая отличала их сотрудничество, не допускала никакой двусмысленности, так что Терезу больше настораживали мечты дочери об авиации, чем намерения Иларио.

В сентябре они приладили крылья. Стоящий посреди сада самолет, укрепленный между виноградником и вольером, напоминал лиру. Отовсюду торчали каркасные трубки и стойки для улавливания воздушных потоков, а шасси были такие тугие, что колеса крутились, только если купались в масле. Так же как у «Духа Сент-Луиса», задняя часть фюзеляжа была обтянута хлопком пима, который Иларио с трудом удалось достать, чтобы укрепить корпус, покрытый восемью слоями алюминиевого красителя. В Лимаче El Maestro купил по смехотворной цене мотор от мотоцикла «Анзани» с капотом, чья мощность в пятьдесят лошадиных сил позволяла конструкторам стартовать.

Однажды Тереза услышала, как Марго и Иларио с увлечением обсуждали дату взлета, разволновалась и сообщила об этом Лазару, но муж не придал ее словам никакого значения.

— Этот самолет не оторвется от земли ни завтра, ни через десять лет, — ответил он.

Поэтому Лазар ничуть не обеспокоился, когда назавтра, спустившись в гостиную за чашкой кофе, встретил там дочь в рединготе с меховым воротником и в надувном спасательном жилете.

— Я сегодня лечу, — объявила она.

Марго приладила на место очки пилота, проложив между носом и ремешком носовой платок, и сунула руки в летные перчатки из коричневой бараньей кожи. Затем она надела шлем и вышла из дома, направляясь к своему самолету, молча и сосредоточенно, словно навстречу бессмертию. Она подготовилась к любым непредвиденным обстоятельствам, несчастным случаям, трагическим случайностям, так что даже забыла об Иларио Дановски, который ранним утром не спеша появился на пороге, одетый как авиатор 1910-х годов, в брюках гольф и носках в клеточку. Вся смелость его костюма говорила о готовности к исполнению приговора. Шик был доведен до такой степени, что под шапкой прятался идеально ровный прямой пробор, который, когда он будет вылезать из самолета, должен был создать впечатление, что перелет совершен без всяких усилий.

В то время квартал уже начали заполнять четырехэтажные здания, перемежаемые гранд-отелями и роскошными казино, но улица Санто-Доминго еще оставалась длинной, частично вымощенной дорогой, вдоль которой тянулись деревянные, крытые дранкой quintas[25] с коновязями по обочинам. Полицейские носили белую форму, и на углах, esquinas, сохранились еще все каменные столбы с гребнями из красной черепицы. Между соседями довольно быстро разнесся слух, что первый самолет, построенный в саду двумя подростками, взлетит над столицей, поднявшись в воздух из их квартала. Нечто вроде сельской гордости охватило жителей, которые освободили тротуары от телег и продавцов шиншилл. С дороги убрали прилавки зеленщиков, в окнах развесили гирлянды из гофрированной бумаги и украсили фонари желтой и черной тканью, благодаря чему улица приобрела изящество спящей пчелы.

Марго и Илларио не медлили. Провожаемые очарованными взглядами, они сели в самолет и пристегнулись ремнями. Марго дотошно проверяла все приборы, как вдруг затесавшийся в толпу молодой журналист спросил:

— Куда вы направляетесь?

Девушка подняла голову и осознала, что единственное, о чем она не подумала, — это пункт назначения. Однако она не растерялась и, вспомнив об Адриен Боллан, ответила:

— Держим курс на Буэнос-Айрес.

Народ разразился аплодисментами. Воодушевленная энтузиазмом зрителей, Марго уточнила, что они собираются перелететь через Кордильеры, самая низкая седловина которых находится на высоте четыре тысячи триста метров, и температура там минус пятнадцать градусов. Марго объяснила, что для этого испытания намазалась жиром и обклеилась луковой кожурой, которая, по ее словам, ослабляет эффект недостачи кислорода. Девушка даже взяла с собой топор на случай, если самолет потерпит крушение и понадобится разрубить крыло, чтобы соорудить крышу над головой.

— Если нас постигнет неудача, то мы красиво упадем на территории Аргентины.

Все поприветствовали ее храбрость. Когда Марго отпустила тормоза, вся улица встала плечом к плечу. Мотор загудел, и этот гул показался девушке таким знакомым, что у нее возникло впечатление, будто она окружена им с самого рождения. Тяжелый от топлива самолет медленно тронулся с места, тряско покатился по мощеной улице, дрожа мотором из разобранного мотоцикла и слегка подпрыгивая. Соседи, дети, вышедшие полюбоваться летательным аппаратом, и верующие, которые крестились, когда самолет проезжал мимо, разразились ободряющими возгласами.

Марго прибавила скорость, но внезапно послышались неожиданно сильный хлопок и сухой щелчок. Не успев разогнаться, пришлось замедлиться. Самолет покатился с таким усилием, так неуклюже, что его можно было догнать пешком. Раздался легкий треск, аппарат закачался, стал забавно спотыкаться, и наконец мотор заглох. Ликование толпы не ослабело: все были уверены, что внезапная остановка мотора была решающей стадией перед взлетом. Марго единственная поняла, что ее самолет никуда не полетит.

Она даже пожалела, что не произошло несчастного случая, катастрофы в воздухе, трагического события, которое могло бы обеспечить ей героический ореол. Пока самолет продолжал движение без мотора, благодаря одной только инерции, Марго прикидывала, что дорога становится все уже и кончики крыльев почти задевают фонари. Наконец впереди возникли два близко стоящих друг к другу столба; юная летчица затормозила, и ее аппарат остановился посреди улицы, как упрямый осел.

Иларио повернулся к девушке, и она содрогнулась от разочарования, которое прочла на его лице. Она чувствовала себя побежденной, беспомощной перед неисправностью мотора, и ее затрясло от дикой ярости. Марго уже приготовилась вылезать из кабины, как вдруг почувствовала слабую перемену в рокоте толпы. Послышалась тихая музыка, и один прохожий воскликнул:

— Пусть грянут фанфары!

Марго расстегнула ремни безопасности, лямки шлема и спасательный жилет. Она выпрямилась и поначалу заметила лишь ряд женщин, которые шагали, стуча в барабаны, тогда как мужчины позади них водили трубами из стороны в сторону. Эти загадочные чужаки с медной кожей, густыми волосами и загрубевшими руками говорили на другом наречии. Они вели с собой толпу босых детей с любопытными глазами, которые взялись бог весть откуда, с птицами на плечах, в странных, как будто сказочных, нарядах, и держали все вместе кусок полотна, сотканного пышногрудыми матронами, на котором большими буквами было написано: «Да здравствует самая великая летчица Чили!»

Марго открыла кабину пилота и встала на подножку. Внезапно в середине ряда музыкантов она увидела человека в монашеской рясе и с жезлом в руке. Это был Этьен Ламарт, El Maestro, прибывший из Лимаче со своим оркестром. Ему пришла в голову мысль приехать из своей деревни с двадцатью пятью новенькими блестящими инструментами, чтобы проводить внучку в ее первый полет.

Марго направилась к деду, но El Maestro, еще не вышедший из роли, обмотал ее талию двумя толстыми веревками. С помощью карабинов он прикрепил их к ремням на форме летчицы и подал знак кому-то за спиной. Девушка вдруг оторвалась от земли и, поднявшись на несколько метров с помощью системы веревок и лебедок, повисла в воздухе. Затем под гвалт хлопушек и смеха она взлетела над украшенной цветами и гирляндами улицей. Неподвижный самолет, не сумевший воспарить, покоился на земле, как спящий на берегу кит. С высоты Марго заметила рядом с Маэстро Аукана и догадалась, что они воссоздали сцену левитации Джузеппе из Копертино во время церковного шествия. Девушка вытянула руку вперед, как будто сжимала штурвал, выгнула спину, словно опиралась на спинку сиденья, и, закрыв глаза, представила себя на облачной арке. Дух у нее захватило.