Наследие

Семья Дановски

Испокон веков среди предков семьи Дановски по мужской линии были одни только раввины. Яков Дановский считался уже десятым раввином в длинном роду ашкеназов. Старший из десяти братьев, он родился в украинской глубинке посреди сухой, поросшей лесом долины, в краю, славившемся обилием ужей, черным хлебом и народными поверьями. Его семья жила в притулившемся к православной деревне еврейском местечке, где имелась деревянная синагога. Мальчик воспитывался в строгости и отбыл обязательную воинскую повинность, которая в царской России сулила скорее положение крепостного, чем солдата. К тому времени евреям в течение уже ста лет предписывалось жить в черте оседлости, на ограниченной территории на западе страны, от Балтийского до Черного моря. Быт этих семей был суровым, убогим, унизительным. Коммерческая деятельность контролировалась, провиант нормировался, и раввины, несмотря на их слабое влияние, первыми страдали во время погромов.

Убийство Александра II вызвало неудержимую волну кровавых расправ и грабежей. Христиане громили еврейские деревни и сжигали священные книги в синагогах, оставляя только кладбища печальных камней, покрытых пеплом, и искореженное огнем железо. По этой причине семья Дановских покинула свой дом, где в огороде выращивала турнепс и шалфей, и пустилась в рискованное многомесячное путешествие. Ночевали на хуторах и в степи, часто в фургонах пробиравшихся тайными тропами цыган, среди соломы и свеклы, делясь с бродягам и лакричным ликером. Именно так Яков Дановский пересек полконтинеита, перебрался через Ла-Манш и в конце столетия въехал в Лондон — город с интенсивно развивающейся промышленностью, населенный молодыми пришлыми крестьянами, которые не говорили по-английски и объединились на основе родного языка. Идиш, драгоценность еврейской диаспоры, сформировал разветвленную невидимую сеть, которую составляли иммигранты со всей Европы, так что в Лондоне образовались целые предместья, где английский стал иностранным языком, где в передних у раввинов проводились собрания и где на хасидские праздники накрывали викторианские столы, принося в жертву агнцев.

Яков женился на Полине, прибывшей в Лондон вместе с группой юных первопроходцев из Галиции, области в Северных Карпатах. Это была высокая женщина с длинными светлыми волосами и похожим на птичий клюв носом, к тому времени уже разведенная и имевшая дочь Аиду. Начало их лондонской любви было спокойным, но вскоре суровые условия жизни, тяготы изгнания и воспоминания о погромах заставили обоих мечтать об ином существовании, на другой стороне океана, на далеких берегах Нового Света.

В те годы некий барон де Гирш, еврейский финансист, объединил усилия с доктором Гильермо Левенталем, ученым провидцем, и они организовали массовое переселение русских евреев в Аргентину. Благодаря сообщениям в одесских газетах распространилась молва, будто барон купил в трехстах километрах от Буэнос-Айреса неосвоенное пространство, которому предстоит стать новой землей обетованной. После двадцати веков преследований евреев сто тридцать семей, прибывших из Бессарабии, Подолья и с других территорий в пределах черты оседлости, погрузились на судно «Лиссабон и Тьоло», полное раввинов из Севастополя и караимов, молодых талмудистов ешивы и польских проповедников, и прибыли в порт Ла-Плата. Именно тогда Яков Дановский, Полина и Аида пересекли Атлантику на борту корабля, в железном корпусе которого родился Бернардо, слабый плаксивый мальчик, много лет спустя ставший отцом Иларио.

По прибытии на новый континент они сели в поезд, который отвез их в еврейскую колонию Карлос-Касарес, расположенную на холодных равнинах, где ветер волнует плато с испанским артишоком, застроенных бараками из рубероида, насколько хватает глаз. Пришлось начинать жизнь с нуля — возводить хижины, засеивать поля, ходить за плутом. Но большинство мужчин не имели представления ни о кладке камня, ни о пахоте, не были ни пастухами, ни скотоводами. Им довелось столкнуться с недостатком пищи, отсутствием лекарств, нашествием саранчи и эпидемиями скота. На главной площади колонии переселенцы воздвигли синагогу частично из оливкового дерева, частично из квебрахо, как символ единения двух миров. Они устроили еврейское кладбище, без цветов и венков, и скромный лазарет примерно на тридцать коек, окруженный ранчо. Они учили детей пасти скот на лугах, но также ритуальным молитвам. Получившие свой клочок земли еврейские иммигранты, бедные и измученные, больные и сломленные, перенесли свои религиозные обычаи за тысячи километров, так что с первой пятницы марта хижины освещались восковыми свечами в ознаменование начала шаббата.

В течение нескольких месяцев вновь прибывшие одевались как gauchos[26], пили чай мате через смастеренную своими руками трубочку bombilla, учились нарезать мясо для приготовления асадо по креольскому рецепту. Построили будку для карабинеров, маленькую конюшню и рынок, где порой продавали пироги с яблоками в меду. Увенчали строительство колонии сооружением здания школы, в котором отвели отдельное крыло для изучения Пятикнижия Моисея. Времена года в этих краях были противоположны европейским сезонам и тянулись медленно, горы отличались от упоминавшихся в еврейских легендах, и ход жизни этого нового народа не знал поспешности миграции. В начале двадцатого столетия колония Карлос-Казарес растянулась на сорок гектаров и насчитывала больше пятисот жителей. Почва была вскопана, засажена топинамбуром и капустой, фасолью и шпинатом, и черные овцы разбредались по многочисленным зеленым полям на берегах большой лагуны под названием Альгарробо.

Яков, раввин колонии, поселился в доме на главной площади вместе с Полиной, Аидой и Бернардо. Теперь он был сухим молчаливым стариком, похожим на плод рожкового дерева, с седой бородой, пергаментной кожей на руках, и одинаково живо, но без воодушевления пахал землю и читал псалмы. Он хотел сделать Бернардо следующим раввином, но двенадцатилетний сын не желал учиться, не читал Талмуда и с прохладцей относился к шаббату. Мальчик перестал посещать синагогу и забросил изучение идиша ради испанского. Однако в тринадцать лет, как требовала традиция, он прошел обряд бар-мицвы, произнес необходимые фразы, прочитал речитативом отрывок из священного текста, но эти религиозные обряды были единственными жертвами, на которые он согласился ради отца.

Бернардо отвернулся от строгих правил своих предков и не чувствовал себя обремененным никакой миссией. Время неизбежно поколебало старые нравы, и однажды ноябрьской субботой Бернардо воспользовался тем, что все читали молитву в синагоге, проник в пекарню и объелся хлеба до тошноты. Яков был возмущен этим двойным преступлением и испытывал такой стыд за сына, что вознамерился выставить его на всеобщий позор, привязав к дереву на деревенской площади с дощечкой на груди, где было написано: «Я ел во время шаббата».

В тот же день пятнадцатилетний Бернардо решил покинуть Карлос-Касарес и уехать в столицу Чили Сантьяго, где и прожил до самой смерти, не отказываясь от аргентинского гражданства. Он сразу же приобрел популярность среди маленькой еврейской общины в Сантьяго, в этой компактной галактике, крепко спаянной, как менора, пронизанной здоровыми и прозрачными связями. Вскоре Бернардо влюбился в одну комедиантку, дочь еврейских иммигрантов, с которой познакомился на представлении в Городском театре, маленькую, худощавую, с большими голубыми глазами. Через несколько месяцев они сочетались браком в синагоге Бикур-Холим, построенной на юге проспекта Мотта. Молодожены сняли крошечную квартиру с единственным окном, выходящим на площадь, в районе Чакра-Вальпараисо, на востоке Сантьяго, на последнем этаже жилого дома, окруженного безлиственными деревьями.

Двадцать первого августа, через тридцать лет после бегства его отца из России, проснувшись от послеобеденного сна, Бернардо стал свидетелем взлета с чилийского аэродрома биплана «Сосед», управляемого французом Сезаром Копеттой Броссио. Авиатор снарядил летательный аппарат всего за неделю. Человек начал осваивать небо. Зрелище произвело на Бернардо необычайное впечатление: подобная демонстрация технического прогресса так поразила его, что он решил посвятить себя этой профессии.

Но поскольку Бернардо Дановски весил больше семидесяти килограммов, был близорук и женат, то не соответствовал необходимым требованиям для получения лицензии пилота, и ему пришлось довольствоваться работой в кабинете без окон, расположенном в офисе первой чилийской авиационной компании «Меркурио». Те годы он провел за составлением нормативных актов, выверкой записей высоты, продолжительности и дальности полетов. Бернардо работал с бизнесменами, которые отважно инвестировали в этот почтовый рынок завтрашнего дня, помогая снабдить страну новыми самолетами и организуя сборы средств от песков Атакамы до заснеженных вершин Пунта-Аренас.

Когда жена забеременела, супруги Дановски переехали на улицу Санто-Доминго, в зажиточный квартал, населенный французскими семьями, где и родился их единственный сын Иларио. У младенца были грустные мутные, похожие на самородки гагата глазки, смотревшие на мир со смущенной печалью. Когда он подрос, то стал робким мальчиком, нежно-неловким, вроде простодушного поэта. Ничего героического и возвышенного, бурного и шумливого не проявлялось в этом существе, однако через много лет, во время войны, в которой он примет непосредственное участие, ему суждено было показать себя в бою героем.

В шестнадцать лет Иларио узнал, что девочка-соседка ищет помощника, чтобы строить в своем саду самолет. Поговаривали, что она надменная холодная гордячка, и это разожгло любопытство Иларио и побудило его однажды в дождливый вторник без лишних раздумий, коротко остриженного и смахивающего на мокрую птицу, появиться на пороге у Лонсонье. Позже он поймет, что был тотчас же очарован Марго, захвачен ее невозмутимым и загадочным характером, прямым и неукротимым. Он трудился с неведомым ему ранее неистовством, следуя указаниям этой девушки, чья смелость помогала ему превозмочь собственную застенчивость. Иларио хотел нравиться ей, а кроме того, жаждал привлечь внимание отца, который примерно в то же время погрузился в написание библии чилийской авиации и сосредоточился на работе до такой степени, что не заметил, как сын пошел по его стопам.

Летная школа и министерство авиации в тесной связи с Европой задались целью подготовить пилотов на случай новой войны. В рекламных буклетах ничего не говорилось о наборе женщин, и Иларио понимал, что для Марго существует лишь одна возможность. Вот почему, когда этот молодой еврей, потомок длинного рода странников из Земли обетованной, получивший в наследство несостоявшиеся утопии и мучительные поиски, увидел, что самолет Марго не взлетел, он обратился к отцу.

Через два дня Бернардо Дановски собственной персоной явился смотреть на аппарат, который соорудили молодые люди. Он нагрянул в сад Лонсонье в зеленых холщовых брюках и в пиджаке наподобие летной курки и внимательно обследовал машину. Наконец он повернулся к Марго и положил руку ей на плечо.

— Надо же, а девочек все еще учат вышиванию.

Назавтра Марго и Иларио были приняты в небольшой авиаклуб, расположенный за городом, и стали учиться управлять самолетом. Надеясь войти в царство крылатых машин, они прибыли на аэродром. Перед ними раскинулось пастбище с тремя ухабистыми грунтовыми дорогами, усеянными масляными лужами. Тут и там виднелись невзрачные амбары промышленного вида. Все казалось пепельно-серым, ветхим и унылым. На крышах располагались ульи, куриные гнезда, огороды, а в грязной, как средневековая скобяная лавка, ремонтной мастерской дремала старая вороная кобыла. Трудно было представить себе более захолустную, более банальную картину, чем это ржавое поле металла, по которому, как неуклюжие тачки, катались взад-вперед между бараками и местом стоянки неказистые самодельные самолеты. Ничего непредвиденного, ничего торжественного. Ученики тренировались на полуразвалившихся машинах, побитых ветрами, небрежно сконструированных и летающих каким-то чудом.

Как когда-то Тереза в кругу сокольничих в Рио-Кларильо, Марго не обращала внимания на насмешливые взгляды механиков, фривольные намеки, пикантные шутки и отваживала бравых пилотов, которые пытались соблазнить ее рассказами о своих приключениях в полете. Ей приходилось проявлять упорство и ловкость, чтобы придерживаться длины волос двадцать сантиметров, которую она хранила, как женское достоинство. Через месяц девушка потребовала крещения воздухом. Как-то утром, когда она помогала припаивать части кабины, един из инструкторов внезапно возник перед ней и, быстро окинув взглядом, сказал:

— Завтра в шесть.

В тот же день Марго успешно прошла медосмотр, и врачи даже были удивлены объемом ее легких, заметив, что при желании она могла бы без труда дышать на вершинах Кордильер.

— У вас хорошие данные.

— Это семейное, — ответила девушка.

На рассвете следующего дня она появилась на взлетной полосе, но обнаружила, что вокруг свободно гуляют овцы, а также что какие-то зубоскалы забросали полосу ветками и торопливо нацарапали на земле: «Мягкой посадки!»

Менее стойкая натура развернулась бы и отправилась домой, но Марго закатала рукава, сняла шлем и целый час, сдерживая рыдания, убирала с дороги ветки. Ей вспомнилась трагическая и увлекательная жизнь Маризы Бастье, ее борьба против ограничений, накладываемых полом, и у девушки создалось болезненное впечатление, что со здешними летчиками у нее нет ничего общего, кроме нашитого на куртку логотипа школы. Когда появились инструкторы, Марго стояла в полной готовности к взлету на чистой и гладкой полосе, где не было ни овец, ни препятствий.

Ей выделили самолет компании «Трэвел эйр», — обшитый тканью и оборудованный устаревшей системой управления, он напоминал воздушного змея с мотором. Марго запрыгнула в кабину, застегнула на талии ремень безопасности, проверила приборы и запустила двигатель. Послышался низкий неровный гул, аппарат утробно зажужжал, винт закрутился. Устройство, несколько дней назад сконструированное из кучи железного лома и болтов, устремилось вперед по взлетной полосе. Зажглись рулежные огни. Машина набрала скорость и резко, несколькими скачками, поднялась в воздух.

Марго не почувствовала ни головокружения, ни страха, только животную мощь пятисот лошадиных сил в металле, которые оторвали ее от земли, расправляя дикие крылья. Девушка поднялась так высоко, что ей показалось, будто она может охватить взглядом сразу всю страну. Кучевые облака топорщились и горбились, изгибались, приобретая очертания кувшина, повисали, как кораллы со скрытыми прожилками, принимали явно женские формы. В этот миг Марго утвердилась в мысли, что слово «небо» непременно должно быть женского рода. Не верилось, что первые авиаторы были мужчинами. С ее точки зрения, небо обладало взрывной женственностью, безупречной плавностью. Свод небес был устроен как гнездо, как грудь, доказывая, что первые облачные цивилизации[27] управлялись матриархатом.

Все последующие полеты стали эхом первого. Марго получила летное удостоверение. Она улучшала навыки, совершенствуясь быстрее, чем остальные. Говорили, что она может на полном ходу коснуться флюгера на колокольне и уйти в пике на скорости двести километров в час, чтобы кончиком крыла подобрать с земли шейный платок. Но в марте по отрывистому тону материнских писем юная летчица без труда догадалась о драме, что разыгрывалась в доме на улице Санто-Доминго, с листопадом лет погрузившемся в осеннее молчание. Вдали от дочери, отчужденная от мужа, Тереза медленно впадала в уныние, и эта хандра отразилась на здоровье ее питомцев, которые, чувствуя внутренний надлом хозяйки, предались депрессии. Болезнь, как молния, поразила сотню птиц: они начали слабеть, страдать от лихорадки, сопровождавшейся зеленой диареей, их веки опухали, клювы бледнели, так что при входе в вольер создавалось впечатление, будто ступаешь в комнату умирающего. Синицы повесили головы, воробьи нахохлились, у чеглоков поникли крылья, у волнистых попугайчиков взъерошились перья, неразлучники бились в конвульсиях. Сова Терезы потеряла все свое изящество и силу и без перьев, с розоватой кожей походила на мокрую кошку.

Такой была обстановка в доме, когда с чемоданом, полным барбитуратов и шприцев, прибыл Аукан, назвавшись одним из лучших ветеринаров города. Он исследовал вольер с помощью диковинных инструментов и принялся извлекать слизь из птичьих клювов. Кропотливо, ловкими руками, насупив брови, он поил пернатых пациентов травяным настоем, прокалывал гнойники, раздвигал перья и иногда вынимал из крыльев блох величиной чуть ли не с грецкий орех, которых травил белым уксусом.

— Эти твари могут и лошадь слопать, — говорил знахарь.

Аукан настоял на полной дезинфекции вольера. По его словам, больных птиц требовалось изолировать, и он приказал, не теряя времени, переместить их одну за другой в специально отведенные проветриваемые комнаты, распределив по видам.

— Нужно создать надлежащие условия для выздоровления.

Тереза оправдывалась, объясняя, что сама тщательно составила список птиц, способных жить вместе, но Аукан с озабоченностью в голосе ответил ей:

— Видно, в нашем мире разные народности сосуществовать не могут.

В тот момент Тереза не придала значения этим словам и, хотя была женщиной осведомленной, не заметила намека на политическое положение в Европе. Газеты в Латинской Америке с опозданием начали писать о германском рейхсканцлере, который завоевал доверие толпы и пообещал найти виновных в экономическом кризисе. Ходили слухи, что может разразиться война, что поднимающий голову нацизм привлекает на свою сторону самые уязвимые классы, и хотя весь этот поток новостей звучал весьма достоверно и с ясной очевидностью, Тереза сделала вывод, что он не заслуживает доверия.

Летная школа не получала никаких сообщений о будущей войне, зато Марго узнала о болезни птиц в материнском вольере. С вечерним поездом девушка вернулась в столицу и через несколько часов, глубокой ночью, прибыла домой. Благодаря тому, что она утвердилась в своем призвании, благодаря спартанскому образу жизни и физическим нагрузкам на пределе сил Марго сильно изменилась. Увидев эту ветеринарную клинику, наполовину пустой вольер, провонявший дезинфицирующими средствами, тухлятину в кормушках и пересохшие, как крепостные рвы, водяные желоба, она прогнала Аукана из дома и уложила Терезу в постель.

С новообретенной энергией Марго собрала рассыпанные по столу таблетки, отскребла пятна и заплатила слугам, требовавшим жалованья. Надев защитную маску, девушка ступила в вольер, обследовала каждый уголок и пришла к печальному выводу, что в этом помещении больше нельзя содержать столько птиц. Существа, когда-то сверкавшие в своем царстве лучезарным опереньем, теперь скукожились, лишились величественных поз и, укутанные в ветошь, дрожали, как каторжники. Крохотные и беспомощные, с чахлыми клювами и обвисшими перьями, хлопая прозрачными веками, они едва поднимали лысые головы.

Той же ночью, лежа под одеялом, Марго подождала, пока все в доме уснут, как в детстве дожидалась тишины, чтобы вылезти на крышу. Когда все смолкло, она осторожно встала с постели и вышла в темный сад. Вольер стоял печальный, словно пересохший колодец. Из-за грязной решетки сдавленно прохрипела сова Терезы. Марго различала ее исхудалое тело, тусклый клюв, распухший живот. Птица пустыми глазами смотрела на покинутое жилище, погруженное в молочную темноту, как лазарет с прокаженными. Несколько крошечных голов торчали из висящих на решетках клеток, и гнилые яйца, так и не треснувшие, заражали воздух зловонием. Будучи летчицей, Марго подумала, что самое большое несчастье — умереть в клетке, и в этот миг, с раненой душой, она решила, что настало время проявить благородство.

— Пусть вернутся во Францию, — сказала себе девушка.

Она раскрыла дверь нараспашку и перенесла самых слабых птиц на траву, Некоторые тут же улетели, другие съежились и терпеливо застыли. Понемногу, растерявшись из-за нарушенного распорядка, те, кто еще оставался в клетках, начали порхать, ерошить перья, хлопать крыльями. Той ночью Марго даровала свободу ста птицам, как будто сама освобождалась от прежней жизни. Охваченная скрытой тревогой, она вернулась в свою комнату и увидела во сне кошмар: вольер горит зеленым пламенем, и карабинеры убивают птиц внутри. Девушка проснулась, вся покрытая сосновой корой, как в день своего рождения, и бросилась в сад удостовериться, что вольер пуст. Но, спустившись, она с изумлением обнаружила, что, не зная, куда лететь, все птицы вернулись и бронзовой шапкой уселись на крыше клетки.

Появилась закутанная в шаль Тереза с газетой в руке. Глаза женщины были полны беспокойства.

— Теперь не до птиц! — воскликнула она и протянула дочери газету. — Немцы вторглись во Францию.