Наследие

Хельмут Дрихман

В тот день, когда Лазар Лонсонье встретился с ним во второй раз, Хельмут Дрихман был мертв уже тридцать лет. Очевидцы вспоминали, что в два часа пополудни немецкий солдат совершенно необъяснимо появился в доме с запертыми дверями и окнами. Он с невероятной легкостью прошел через прихожую, встал перед читавшим Лазаром, и тот сразу же узнал его. Лонсонье хранил в памяти образ белобрысого детины с измазанным грязью для маскировки лицом и не удивился, увидев его именно таким, каким оставил на поле боя посреди Первой мировой войны, — восемнадцатилетним, невозмутимым, с квадратной вихрастой головой, в точности соответствующим образу, который утвердился в его сознании. Лазар сразу понял, что пришло время предстать перед этим призраком, который жил в его снах с момента возвращения с фронта, перед этим солдатом, одновременно братом и врагом, единственным человеком на земле, знавшим его тайну.

— Легкое, да? — сдавленным голосом спросил Лазар.

Солдат безмятежно улыбнулся ему:

— Легкое. Тебе остался месяц.

Хельмут Дрихман явился из загробного мира в военной форме — полотняных брюках с отутюженной вертикальной складкой и со знаком «Мертвая голова»: металлический череп с костями, который немецкие гусары прикалывали к петлице. Из вещей у него было лишь пустое жестяное ведро, которое грустно раскачивалось на согнутой в локте руке. Без сомнения, он был одним из самых красивых мужчин, когда-либо ступавших на улицу Санто-Доминго. Изящество юношеского тела контрастировало с тучным и сутулым силуэтом Лазара, состаренным тридцатью годами беспокойных ночей, увядших иллюзий и навязчивых желаний. Симметричные черты лица, пламенные глубокие глаза, орлиный нос придавали Хельмуту вид не смутного голубоватого привидения, тревожащего покой живых, но крепко стоящего на ногах, спокойного и решительного молодого человека.

Когда в гостиной появилась Тереза с мешочками кунжута и кукурузы в руках, она так удивилась присутствию незнакомца, что мешки выпали у нее из рук и все их содержимое высыпалось на ковер. Хельмут Дрихман встал на колени и с изящным терпением, какого Тереза не видела с тех времен, когда дрессировала хищных птиц в Рио-Кларильо, стал старательно собирать семена и зерна в свое ведро. Потом под удивленным взглядом Лазара встал и направился в сад к вольеру. Через окно хозяин дома и его супруга видели, как он просовывает руки в ромбики между прутьями и кормит зебровых амадин, которые хотя и не привыкли к посторонним, но сели, чтобы поклевать угощение, прямо на ладонь солдата.

— Кто этот мальчик? — спросила озадаченная Тереза.

Лазар поспешил солгать:

— Сын одного моего товарища с юга.

— А почему он в немецкой форме?

— Думаю, он малахольный, — ответил ей муж.

В течение тридцати дней всем, кто приходил в дом на Санто-Доминго, рассказывали, что этот юноша — старший сын одного загадочного друга, с которым Лазар когда-то приятельствовал в Кахон-дель-Майпо во время путешествия с индейцами, торговавшими серебряными украшениями. Никто не задавал дальнейших вопросов, и к концу первой недели все привыкли к умиротворяющему присутствию юного чужака, который, без сомнения, был травмирован прошлой войной и теперь, никого не беспокоя, с простодушным удивлением наблюдал за миром, как будто проснулся после долгого сна.

Именно так мертвец стал частью семьи Лонсонье и спустя месяц должен был оставить величественный и ужасный след. Его прибытие в мае стало глотком свежего воздуха и ослабило напряжение, установившееся из-за отсутствия Марго. Каждое утро с военной пунктуальностью Хельмут появлялся неведомо откуда, бесшумно входил в комнату, немного ел и принимался с наивным любопытством разглядывать вольер. Он не был тем призраком, что бродит по дому, прячется в букетах камелий, исподтишка проскальзывает, как проворный гном, под одеялом, но представлял собой существо пленительное и миролюбивое, спрашивающее разрешения уйти. Его форма не источала затхлого запаха, характерного для старых вещей. Он не отвечал на вопросы ни о прошлом, ни о надеждах на будущее, только искренне улыбался да слегка пожимал плечами, как будто смерть запретила ему говорить о жизни. Порой разрумянившиеся слуги через открытую дверь кухни высматривали его, очарованные безмятежной красотой спокойного и сильного принца, чья величавая фигура придавала комнатам немецкую элегантность.

Лазар сразу же полюбил его. Он всегда знал, что смерть сообщит о себе через посредничество этого молодого солдата. Его образ сопровождал Лазара так долго и так неотступно, что между ними установилась некая учтивая связь. Но с тех пор, как он увидел Хельмута, в нем пробудилась невидимая, тайная сила, благодаря которой за несколько недель до своей кончины Лазар почувствовал себя молодым, как никогда. Уверенность, что пришел его час, придала ему странное жизнелюбие и сделала невосприимчивым к печали. Поэтому Лазар с полной отдачей посвятил себя неоконченным делам, счастливый от сознания, что умрет нескольким и годами раньше, чем предполагал. «Какое облегчение, — думал он. — Каждому следует знать дату своей смерти».

К пятидесяти одному году Лазар Лонсонье приобрел завидную выносливость и вошедшее в поговорку изящество, носил только новые мокасины, твидовый пиджак в клетку, брызгался духами по английской моде и смазывал бороду маслом, чтобы удержать уходящую молодость. Легкий артрит вынуждал его опираться на трость с загнутой рукояткой и всегда носить в кармане глазные капли, но пыл и дисциплина, которые он привык вкладывать в работу, продиктовали его манерам подспудное бунтарство, характерное для человека, не желающего стареть. Лазар написал завещание на французском языке, который в семье больше не использовали, лишь искусственно поддерживали, и передал управление фабрикой Эктору Бракамонте. Помощник, помня обстоятельства своего появления здесь, почувствовал себя так, словно судьба вознесла его во второй раз.

Тереза находилась тогда в расцвете своей красоты. Ей было сорок четыре года, и ее окситанская внешность, очаровательная и приветливая, пробуждала в людях доброту и доверие. Хотя она и имела хрупкий вид увядшего цветка, но принадлежала к тому типу женщин, которые благодаря плавности черт и правильности форм с годами сохраняют очарование юности.

Между тем в сердце ее жила постоянная тоска. Она не получала вестей от Марго в течение нескольких месяцев и с глухим нетерпением ждала перемирия. Познав и свет, и мрак, Тереза смирилась с тем, что живет в воинственный век, но не допускала мысли, что больше не увидит своего единственного ребенка. В ожидании дочери она ставила в комнате Марго магнолии для аромата, меняла постельное белье, стирала пыль с книг по авиации и зажигала голубые свечи, надеясь ускорить ее возвращение. Она не ведала ни минуты покоя и должна была признать, что призрачное присутствие Хельмута Дрихмана отвлекает ее от этой муки. Его глубокое одиночество, хождение туда-сюда из гостиной в вольер, странный взгляд, которым он смотрел на воду, бегущую из маленького фонтана, молчаливые поиски зернышек кукурузы в гнездах заставляли женщину думать, что он молодой орнитолог, разделяющий с ней ее страсть к пернатым.

— У него тоже душа лежит к птицам, — сказала она однажды Лазару.

Тереза была так тронута этим мальчиком, явившимся с неба, что расставила в саду миски со смесью кедровых орехов, злаков и яичной вермишели, чтобы он мог протягивать обитателям вольера через прутья решетки утешение на открытой ладони. Однажды увидев, как он выворачивает руку, чтобы накормить воробьев, она открыла для него дверь птичника.

— Можешь остаться там, если хочешь.

Хельмут Дрихман встал у подножия маленького фонтана и, наклонив жестяное ведро, наполнил его водой. Так он поселился в вольере, снабжая водой траншеи своей памяти, до того утра, когда в Европе объявили мир и Марго Лонсонье смогла вернуться домой.

В июне Марго внезапно появилась в доме на улице Санто-Доминго. Она постарела, как камень, стала серой, огрубевшей и опустошенной, была обвешана мертвыми звездами и страдала от ломоты в шее, которая не проходила четыре года. Тереза вскапывала в огороде землю, когда на крыльце возникла руина женщины. Мать сотню раз представляла крушение самолета дочери где-нибудь над Ла-Маншем, но ужаснулась при виде девушки с синими кругами под глазами, мертвенным ртом и бледным нервным лицом, в чьих изнуренных чертах запечатлелись многолетний недосып, безбытность и привычка к унижению.

— Cristo santo![29] — воскликнула она. — Что сделала с то бой жизнь!

До самой смерти Марго сохраняла смутные воспоминания о своем возвращении, но отчетливо запомнила, как вошел в ее жизнь Хельмут Дрихман, сидевший посреди вольера. Разглядев его через прутья решетки, она пересекла сад. Девушка не заметила ни его печали, ни смятения, ни одиночества, один только знак «Мертвая голова», который воскресил в ней все страдания войны.

— Pucha! — возмутилась она. — Здесь принимают немца?!

Хельмут Дрихман с учтивостью встал и оказался на голову выше нее. В ней тотчас же закипел гнев, и Марго хотелось наброситься на него с кулаками, назвать нацистом, но она взяла себя в руки, замолчала и продолжала молчать в течение девяти месяцев, до того дня, когда впервые произнесла имя своего сына.

Хотя она старалась вернуться к нормальному существованию, каждый раз при мыслях об Англии Марго одолевали воспоминания об Иларио. Смутные картины, где смешивались тревоги военных лет и общая радость, сталкивались в ее голове, и она лелеяла химерическую надежду на появление неведомого гонца, который принесет ей чудесную новость, что ее друг жив. В Сантьяго Марго какое-то время работала с летчиками, но затем поставила прежний талант на службу показухе и пропаганде, демонстрировала прикрепленные к хвосту самолетов баннеры или сбрасывала на город рекламные листовки, которые заполняли улицы морем бумаги. Возвращение к обычным вещам, к спокойствию, развлечениям большого города было таким гладким, что ее одолевала головокружительная тоска, и самое щедрое внимание семьи не сумело исцелить ее от хандры. Один только Лазар понимал, что она чувствует, поскольку тридцать лет назад пережил то же самое, и именно он робко посоветовал дочери:

— Тебе нужен не самолет, а мужчина.

Однако со времени ее возвращения в Чили прошло еще слишком мало дней, чтобы другой мужчина мог занять место Иларио Дановски. Закрывая глаза, Марго до сих пор видела, как друг, похожий на короля в венце из парашютного купала, падает в раскатистом эхе истребителей прямо в когти немцам и касается нашитого на плечо знамени. Эти образы, непрестанно крутившиеся в голове, подтолкнули ее к мысли починить их старый самолет, чей брошенный и прогнивший каркас имел вид потерпевшего крушение корабля. Вооружившись терпением и дисциплиной, Марго замкнулась в ежедневной работе, где могла использовать уроки войны. Она трудилась медленно, как будто каждую ночь разрушала плоды дневных трудов, чтобы не изгладить воспоминания об Иларио Дановски, а возродить их. Иногда Тереза смотрела на дочь с балкона и с глубоким расстройством вздыхала:

— Можно подумать, то, что она избежала крушения, и есть самая страшная катастрофа в ее жизни.

Марго и сама не знала точно, до какой степени хочет отремонтировать самолет, но грохот инструментов в конце концов привлек внимание Хельмута Дрихмана. Девушка заметила, что он, как испуганное животное, со скрытым интересом наблюдает за ней из вольера, находящегося в другом конце сада, очарованный ею так же, как этой новой железной птицей. Ощутив знакомый запах грязи, старых ботинок и дождя, Марго оторвалась от своей работы и поняла, что Хельмут Дрихман бесшумно, словно скользящая тень, приблизился к ней со своим неизменным ведром в руках.

Прошел месяц. В вечер смерти Лазара Тереза приготовила на ужин петуха в вине. В конце трапезы Марго незаметно улизнула из комнаты и забралась под одеяло. Заснула она быстро, но через несколько минут ее разбудил стук. Девушка не сразу поняла, что он исходит из сада. Опершись на подоконник, Марго разглядела в вечерних сумерках среди листвы деревьев какой-то робкий огонек. Много позже, когда она думала о той ночи, ей никак не удавалось понять, что подтолкнуло ее открыть ставни и, как в детстве, когда она вылезала на крышу помечтать, в одной перкалевой рубашке на цыпочках босиком выйти в спящий сад.

В доме стояла тишина. Лампы были потушены. Легкий бриз колыхал ветряные скульптуры и раскачивал ветви фруктовых деревьев. В вольере царило спокойствие, на натянутых цветных веревках спали птицы. Соловьи угнездились в нишах, а похожие на принцев рисовки точили клювы о прутья решетки. Все было залито голубым светом, и Марго остановилась насладиться этим мгновением, полюбоваться прекрасной картиной, достигшей в сочетании всех составных частей странного совершенства.

Через стекло в кабине самолета Марго разглядела силуэт, затем склоненную голову Хельмута Дрихмана — он чинил приборную панель. Немец, со своими блестящими глазами, тонкими светлыми бровями и лбом цвета слоновой кости, показался ей более бледным и прозрачным, чем обычно, как будто понемногу исчезал. Марго услышала слабый грустный голос, доносившийся словно из другого времени:

— Я знаю, почему этот самолет не взлетел.

Поначалу Хельмут Дрихман показался ей чужеродным явлением, всего лишь призраком, который забрел в этот уголок, заблудившись в мире, но когда она рассмотрела его пристальнее, ей померещилось, будто в его лице появилась слабая перемена. Он снял суконный китель и закатал рукава шерстяной гимнастерки. Девушке захотелось отступить, но он наклонился и обнял ее.

Марго почудилось, будто она прижалась губами к коже огромной змеи. По телу пробежал легкий холодок, кровь в жилах застыла, и когда Хельмут привлек ее к себе, она словно вошла в ледяную воду, однако расслабилась, закинула голову назад, раздвинула ноги и ухватилась за крылья своего самолета. Когда мощная энергия пронзила ее, как копьем, согнула пополам и почти разбила надвое, Марго пришлось держаться сильнее и зажать рукой рот, чтобы не перебудить всех соседей. Она не пыталась бороться с этим первобытным наслаждением и в металлическом исступлении глядела на Хельмута Дрихмана одновременно с вызовом и покорностью.

Они предались любви только один раз, и, хотя он действовал умело, Марго почему-то подумалось, что с ним это случилось впервые. Она дала ему после смерти то, что солдат, погибший совсем юнцом, не познал при жизни. Сама же она испытала туманное, но абсолютное удовольствие, совпадающее в ритме с непрестанным порханием птиц в вольере и сопровождаемое сухим запахом машинного масла. Вспыхнувшая стыдливая страсть к Хельмуту Дрихману была, вероятно, самым фантастическим чувством за всю жизнь Марго, еще более головокружительным, чем полет над авиашколой, и даже через полвека одинокими ночами она продолжала вызывать ее в памяти.

В то время как Марго наслаждалась первой ночью любви, Лазар смаковал свою последнюю. В течение всего дня он притворялся, будто не знает своей судьбы, работал с обычным усердием и дисциплиной, и никто не заметил в его поведении предзнаменования объявленной смерти. Лазар перенес его с обескураживающим спокойствием, как будто стремился получить знак отличия. В тот вечер он закончил в часовне все дела, рассортировал квитанции и, прежде чем уйти, медленным ностальгическим жестом погасил в цеху свет, в последний раз вдохнув запах муки. В сердце он почувствовал слабый толчок, но почти сразу же испытал огромное облегчение, освобождение, как будто ждал этого мгновения с самого рождения.

Поднявшись в свою комнату, он нашел обнаженную Терезу в ванне, плавающую в воде, как русалка. В его глазах она оставалась такой же неотразимой, как в брачную ночь, напитанную ароматами васильков и кориандра. Не было больше ни подвенечного платья, ни запаха патоки, ни всяческих ухищрений; они достигли того возраста, когда для занятий любовью требовалась осенняя простота. Теперь Тереза потеряла упругость бедер и округлость ягодиц и стала женщиной с хрупким, как птичья лапка, телом, и он смотрел на нее с болезненной доверчивостью. Она обрела новую наготу. Лазар сел вместе с женой в теплую воду, позволяя всем воспоминаниям всплыть на поверхность, и слегка обнял ее, чтобы не поколебать хрупкое равновесие, которое она создала. Зная, что он уже мертв, даже не озаботившись предупредить ее о наступающей печали, Лазар проникся постыдным чувством, что не понимает жену так, как раньше. Он прижался к ней, без излишнего драматизма, оба переплелись в ванной, и тут он прошептал ей последние слова, которых она никогда так и не поняла:

— Я убил Хельмута Дрихмана.

Наутро, когда Тереза проснулась, Лазар уже не дышал. Она еще немного полежала в похолодевших объятиях мужа, глядя в его неподвижное лицо, и в пустых глазах разглядела застывший огонек, отблеск далекого колодца, который ее напугал.

К трем часам дня покойника надушили миррой. Тереза медленными нежными движениями, исполненными надрывной ласки, надела на него полосатый костюм, в петлицу которого он любил вставлять свежий цветок валерианы, и чрезвычайно бережно намазала бороду пахучим маслом. Она удивилась тому, какой худосочной, чахлой стала его плоть, как будто смерть забрала часть его с собой. Еще вчера вечером в ванной муж обнимал ее сильными, крепкими руками, но теперь, с костлявой спиной и уродливыми лиловыми рубцами на груди, он напоминал сухой щербатый камень. Тело Лазара после пятидесяти одного года борений и бунтов, семейной жизни и бесплодной боли несло отпечаток долгой битвы, которой он отдавался без остатка. Тереза зачесала ему волосы назад и намазала их помадой, обнажив зеленоватый лоб с прожилками. Она поправила шесть вышитых подушек, лежащих под его затылком, и запечатлела на челе последний поцелуй, наполовину выцветший из-за остывшей любви. Элегантный, словно на свадьбе, благоухающий миррой, со сложенными на животе руками, Лазар показался ей еще красивее, чем при жизни.

— Даже смерть тебе к лицу, — прошептала она.

Гроб поставили в их комнате, превращенной в подобие готической ниши, с легкой газовой занавеской темного цвета и кисейной драпировкой, где на прикроватном столике, как в алтаре, были расставлены свечи. Назавтра под моросящим дождем похоронная процессия прошла в молчании по улице Санто-Доминго с ее двойными рядами тополей и фонарей. Отсюда Марго когда-то пыталась взлететь на своем самолете, и теперь некоторые прохожие, видя ее на крыльце, в знак уважения снимали шляпы. На протяжении всей церемонии ее безжизненная фигура с покрасневшими глазами оставалась безмолвной. Она не могла поверить, что за столь короткий промежуток времени лишилась двух самых важных мужчин в своей жизни и отдала целомудрие третьему. Марго решила скрыть связь с Хельмутом Дрихманом, так же как отец на протяжении тридцати лет не упоминал о сцене у колодца. Но молчание отныне обрекало ее на одиночество, и первые две недели она не могла спокойно спать, беспрерывно просыпаясь от волнения в сердце и сильного запаха винограда.

Последовала задержка цикла. Поняв, что забеременела, Марго сразу же с горькой нежностью подумала о Хельмуте Дрихмане и начала считать по пальцам дни. Одновременно лишившись отца и став матерью, она разрывалась от противоречивых чувств. Этот немецкий солдат забрал в загробный мир ее родителя, но оставил ей ребенка. Подобный парадокс пугал Марго. Поскольку ее мужчины никто не знал, когда живот стал заметен, поползли слухи, будто она оплодотворена войной. И на исходе второго месяца Марго усвоила взгляды радикального пацифизма, из-за которого избегала банкетов летчиков и ужинов ветеранов. Природная склонность к молчанию и одиночеству обострилась. Марго даже дошла до мысли, что ей не суждены полеты, воздушные бои или почтовая авиаслужба. Она больше никогда не ступила на летное поле, не выносила запаха касторового масла, закрывала уши, слыша гул винтов, запрещала произносить при ней слова «посадка» или «кабина» и почти со скрытым удовольствием, с какой-то стыдливой радостью навсегда отказалась от призвания летчицы.

Вскоре она заполнила пустоту от потери Лазара и Иларио Дановски наблюдениями за трудолюбивым Эктором Бракамонте. Теперь он управлял фабрикой и в тридцать лет сохранял вид работящего крестьянина, молчаливого кузнеца с бронзовой кожей, чьи опыт и уверенность в себе укрепляли его преданность. Следуя традиции, которую завел Лазар, он отпустил усы, но волосы у него на лице росли не густо и превратились в тонкую неопрятную тень над губой. Однако Эктор попытался возместить отсутствие солидных усов твердостью в голосе и властными интонациями, которые придавали ему более зрелый и серьезный вид. Внешне он был суровым, немногословным, но относился к своим новым обязанностям как к служению, исполняя их самоотверженно и тщательно. Глядя на него, мало кто мог предположить, что этот честный и справедливый человек, стоящий во главе процветающего предприятия, однажды будет лежать на полу, сложившись пополам под ударами сапог, что он отдаст свою жизнь за другого и его тело поволокут по земле, как дохлую собаку.

Своим усердием Эктор Бракамонте подавал достойный пример. Он не позволил фабрике зачахнуть, заставив прежних сотрудников увеличить производительность труда. Он не допускал ослабления дисциплины: его опытный взгляд угадывал уловки лени, замечал все недостатки, обращал внимание на малейшую праздность. Будучи строгим начальником, он тем не менее поддерживал с рабочими дружеские отношения, знал слабые и сильные стороны подчиненных и стремился выявить в них такие способности, о которых они сами даже не подозревали. Но довольно быстро Эктор заметил перемену в отношении рабочих к себе. С восемнадцати лет, когда он появился на этой фабрике, он жил среди грубых и упрямых людей, для которых сопротивление начальству было чем-то вроде соблюдения кодекса чести. После смерти Лазара он потребовал улучшения условий их работы, гигиены туалетов, контроля за состоянием водопровода и продления обеденного перерыва. Однако теперь в их глазах Эктор был уже не простым винтиком в механизме, а суровым и неуступчивым хозяином, а потому его побаивались. Внезапное возвышение разожгло в сердцах бывших товарищей недоверие к нему. Он ожесточенно боролся против подобного изменения атмосферы, но почти сразу стало очевидно, что война со слухами проиграна заранее.

Случилась забастовка. Двигатели тестомешалки были остановлены, поршневые ролики охлаждены, и заказ на тридцать грузовиков с мешками муки отменен. Фабрика гостий погрузилась в церковную тишину. Поднялась новая волна недовольства. Недавно нанятые молодые рабочие, носившие красные рубашки и фуражки со звездой, потребовали преобразований и приостановили всю деятельность в знак протеста. Они гремели трещотками и гудели карманными клаксонами, стучали в старые кастрюли, звенели коровьими колокольчиками и даже били в барабан, второпях состряпанный из ящика для сыра с помощью двух связанных шнуров. Шум стоял такой, что Марго вынуждена была выйти из своей комнаты и направиться на фабрику. Ступив в холл, она увидела, что машины бездействуют, работники стоят, сложив на груди руки, а самые ярые мятежники с красными от негодования лицами угрожают Эктору Бракамонте построить баррикады из мешков с землей, перегородить двери и окна и превратить помещение в средневековый форт.

Марго, чья беременность к тому времени уже насчитывала восемь месяцев и три недели, присутствовала на этом бурном обсуждении, не принимая участия в переговорах. Свист и стук барабана заглушали слова. Все рабочие выбрасывали вверх кулаки, изливая на Эктора свой гнев, и вдруг среди этого гвалта Марго услышала утробный пещерный рев, исходящий, казалось, из самых кишок земли. Сначала она подумала, что это отразившийся от стен крик, но скоро поняла, что он доносится из ее собственного живота и что ребенок, разбуженный воплями, толкая преграду, отделяющую его от внешнего мира, заявляет о своем прибытии на свет.

Царившая в помещении суматоха мгновенно превратилась из рабочей забастовки в толкотню повитух. Все засуетились в поисках машины для срочной отправки роженицы в больницу, дали дорогу Терезе, которая прибежала из гостиной, встревоженная криком ребенка, и попросили одного из мужчин, великана с побережья, отнести Марго в машину на руках, поскольку желтоватые ручейки уже побежали между ее ног на пол. Позже Марго вспоминала, что буквально в последнюю минуту с воем, отчаянно колотя в стенки кабины, прибыла в больницу, уже в расстегнутом платье, с красными пятнами на груди и с буграми и расщелинами на животе. Несмотря на авантюрный склад характера, на больничную кровать она ложилась скрючившись от боли. Торопливо подбежали акушерки, расставляя тазики и раскладывая полотенца. Когда Марго начала тужиться, глаза ее наполнились слезами, и даже в коридоре было слышно, как кости таза раздвигаются с громким треском, как будто повалился вырванный с корнем дуб. В нетерпении начать жить ребенок раздирал ей чрево, пинался и так ретиво рвался в мир, что Марго показалось, будто она рожает быка.

Ребенок вышел ягодицами вперед, с ногами вдоль туловища и прижатыми к ушам ступнями. Новорожденного положили на грудь матери. Марго, голая, потная, запыхавшаяся и изнуренная, прижала к себе это измазанное в крови сиреневое существо с прилипшими к черепу волосиками и стиснувшими пустоту, словно в попытке задушить ее, кулачками. Хотя младенец был чахлый, худенький, похожий на жуткую культю, он уже открыл глаза и с беспокойным любопытством изучал все вокруг, напомнив Марго его нездешнего отца. Малыша осмотрели и нашли родимое пятно на правом колене, типичное для непокорных натур.

— Этот мальчик ни перед кем не преклонит коленей, — сказала его мать.

Ребенка занесли в чилийскую книгу записи актов гражданского состояния, но также отметили в консульских документах как проживающего за границей француза, что двадцать семь лет спустя спасет ему жизнь. Марго отказалась давать ему имя отца, уверенная, что упоминание о немецком происхождении принесет ему вред. Она перебрала в уме более модные французские имена, но не захотела обрекать сына на продолжение оторванной от корней традиции. Тогда она выбрала единственное имя, которое еще звучало в ее сердце, простое и сильное, внезапно явившееся ей со всей очевидностью, и отвергла все возражения со стороны членов семьи. Мальчика она назвала Иларио, а чтобы отличать его от Дановски, добавила сокращение: Иларио Да.