Наследие

El Maestro

B 1887 году Этьен Ламарт, молодой трубач из Сета, что на юге Франции, покинул оркестр родной деревни и решил отправиться играть музыку на другом конце света. В кипарисовых сундуках, заколоченных серебряными гвоздями, он привез с собой тридцать три духовых инструмента. Молодой брюнет с бледным лицом, не знавший ни слова по-испански, высадился в порту Вальпараисо с четырнадцатью флейтами, восемью саксофонами, шестью кларнетами, четырьмя трубами и гигантской тубой в металлическом ящике, таком тяжелом, что можно было подумать, будто там прячется безбилетный пассажир. Три дня музыкант колесил по равнинам в фургоне, запряженном слепым мулом, возя свой оркестр по удушливой жаре, с материнской заботой и с толикой чародейства следя за сохранностью инструментов, пока не добрался до провинции Марга-Марга и деревни Лимаче, засаженной кустами томатов и орхидеями.

Он поселился в доме с внутренним двором и цементными цветниками, чей полосатый, как зебра, узор напоминал нотный стан. На следующий день Этьен объявил набор желающих поступить в класс сольфеджио и в небольшой оркестр. Он приколотил на крыльце, у всех на виду, доску и как сумел на незнакомом языке написал объявление: «Музыкальная школа». Затем он распахнул дверь, которая не закрывалась в течение следующих шестидесяти семи лет, чтобы все творческие натуры Лимаче знали, что он там обосновался.

Несколько дней спустя гостиная, в которой едва подмели, без мебели и прочих предметов интерьера, превратилась в оживленную школу, где юные пекари учились играть на флейтах, земледельцы тренировались настраивать кларнеты, а молодые прачки самоотверженно и терпеливо твердили гаммы в пропитанной хвойным ароматом тишине. Из Сантьяго в повозке, заставленной ящиками с арбузами, привезли пианино без ножек и двух черных клавиш, с отбитой эмалью по углам, и настроили его с помощью шнурков, любезно предоставленных одним сапожником. Были куплены покореженная арфа и несколько хилых скрипок, обшарпанных и с протертыми до белизны грифами, но Этьен Ламарт отреставрировал их с такой страстью и самоотдачей, что после его смерти они стали считаться священными реликвиями.

Уроки продолжались, ученики занимались с прилежанием, и недостатка в музыкантах на репетициях больше не было. Снисходительные полицейские в деревне не возражали против ночных импровизаций, и никогда еще здесь не случалось таких музыкальных ночей, чтобы до рассвета слышались звуки трубы, приглушенные вдовьими платками. В создание этого ансамбля было вложено много души, а дисциплину Маэстро ввел просто армейскую, так что уже через три месяца новые артисты из ничем не примечательной деревни исполняли непритязательный репертуар перед мэрией, впервые с момента основания Лимаче устроив для людей, живущих на реках и холмах, концерт барочной музыки.

Концерт имел такой успех, что Этьен Ламарт, которого сразу же окрестили El Maestro[20], за короткое время стал самым уважаемым человеком в округе. Голова у него всегда была наполнена замыслами, а дом — музыкантами-любителями; он выписал из Лимы и Сан-Паулу еще больше инструментов, организовал симфонический оркестр и лично переложил итальянские оперы так, чтобы их смогли без труда исполнять люди, едва способные найти на карте Рим. Он сам предложил вести у себя на кухне уроки оперного вокала, и в декабре 1900 года, во время празднования наступления нового века, весть об Этьене Ламарте донеслась до столицы, поскольку в этой отдаленной деревне он представил «Норму» Беллини перед местной администрацией на скотном дворе, на сцене, устроенной из двадцати досок и восьми бочек, с декорациями, выполненными местным могильщиком. Чтобы ознаменовать это из ряда вон выходящее событие, перед музыкальной школой установили грузный и величественный бюст Беллини из меди, добытой на руднике Чукикамата. Бюст этот простоял там больше пятидесяти лет, до самой смерти Маэстро, и был похоронен вместе с ним.

Через четыре года после прибытия в Чили Этьен Ламарт стал главной достопримечательностью и гордостью региона. Он женился на Мишель Мулен, дочери богатого француза, владельца обувных фабрик. У них родились две дочери, Даниель и Тереза. Девочки росли в окружении опер и симфоний, начали учиться сольфеджио раньше, чем испанскому, и наловчились брать нужные ноты прежде, чем произнесли первые слова. Даниель осваивала саксофон, тогда как Тереза, оказавшаяся не слишком способной к духовым инструментам, развила такой красивый голос, что уже в восемь лет с вошедшей в поговорку невинностью пела без партитуры арии из опер Верди и Пуччини.

Но в последние дни ноября в деревне вспыхнула эпидемия коклюша. Хотя Тереза обладала крепким здоровьем, она быстро подхватила надрывный кашель, и по совету сельского доктора, который настаивал на пользе чистого горного воздуха, девочку отправили на склоны Кордильер. Вдали от репетиций и концертов, разлученная с божественными операми Верди и Беллини, Тереза прониклась тишиной и щебетом птиц, привыкла прислушиваться к воркованию и клекоту и погрузилась в первозданный мир, где другие песни, если научиться различать их мелодии, диктуют свою власть и свой закон.

В шестнадцать лет она наконец поселилась в асьенде, чтобы изучать орнитологию. Сняла комнату в деревне Мелокотон, угнездившейся высоко в горах, в национальном парке Рио-Кларильо, связанном с остальной страной лишь опасными дорогами и тропами погонщиков мулов. Однажды, участвуя в экспедиции к хребту Кордильер, девушка поднялась в связке с товарищами до самых бесснежных вершин с острыми скалами, чьи ледяные замки солнце плавило уже несколько месяцев. Проводник рассказывал об особенностях растительной жизни на высоте четыре тысячи метров, как вдруг его внимание привлек шум на краю утеса. Он жестом велел спутникам остановиться и подал знак спрятаться за группой деревьев. На корточках, почти ползком, проводник приблизился к скале, которая отгораживала их от пропасти. Тереза просунула голову между ветвями растущего на камнях куста и увидела незабываемую картину.

Одинокий гигантский кондор с опереньем металлического цвета, безволосой головой и шеей с белым воротничком ходил по краю бездны. Жесткий желто-сиреневый гребень с прожилками напоминал кору дуба и слегка заваливался набок на верхушке. Альпинисты замерли и затаили дыхание, наблюдая мрачное спокойствие этого создания, которое расхаживало вокруг гнезда, как чудовище вокруг своего логова. Кондор выпрямился и окинул долину дерзким и прекрасным взглядом. Только тогда он щелкнул языком и расправил крылья, заняв одним молниеносным движением пространство шириной три с половиной метра. Потом, резко повернув клюв назад, птица выгнула грудь и бросилась вперед в пещеристую пропасть. Сначала послышался стук камня, повторяющийся стон, похожий на отрывистое чихание, затем громкий сухой треск, похожий на падение вырванного с корнем дерева, и эхо раскатилось на несколько километров вокруг. Это был даже не крик, но величавый храп уродства, своего рода музыка, и, когда этот звук достиг кульминации, голос снова упал до короткого резкого свиста, который уступил место горделивому спокойствию.

Это зрелище вызвало у Терезы благоговейный восторг. Ничего подобного она больше не испытывала, пока десятью годами позже не родила в вольере с бронзовыми решетками девочку. Вероятно, она почувствовала предостережение, открыла прекрасную и позорную тайну, которую эта птица скрывала в глубине своего горла, подобную той, что опера пыталась вложить в горло Терезы. Только некоторые зажатые между гор равнины, некоторые горы или геологические аномалии могли соревноваться с самыми красивыми ариями. Существо чистое и бесхитростное, до наивности легкомысленное, наученное петь перед публикой, Тереза испытала метаморфозу, масштаб которой поняла не сразу.

В восемнадцать лет она перешла от изучения пернатых к дрессировке хищных птиц. В те времена сокольничеством занимались лишь редкие любители, приручавшие луней на сухих, богатых дичью равнинах под бескрайним небом, и женщин среди них никогда не бывало. Тереза с трудом пробилась в это гнездо мужчин, обладавших руками, похожими на когтистые лапы, мужчин, которые видели предзнаменование в любом полете и чей опыт наблюдения за охотой ловчих птиц усиливал их сопротивление всяким нежностям вроде дружбы. Так что Тереза вошла в мир, где птицы не были символом поэтического вдохновения, желанной свободы, обещанием побега от обыденности, — это были существа с загнутыми клювами из мрачных мифов, чьи крики напоминали кваканье жабы, а когти могли исковеркать свинец.

Временами бывало тяжело: приходилось терпеть притеснения со стороны мужчин, несправедливость, связанную с ее полом. Ее от природы уязвимая натура не растеряла прежних качеств и устремлений, но внутренний бунт, который подпитывал искусство охоты, резко изменил способ их выражения. В двадцать лет Тереза получила лицензию. Ей удалось приручить самку андского орлиного канюка с бледным опереньем и черно-серой пятнистой грудью, способную разглядеть монетку с высоты сто метров. Из-за похожей на камень расцветки Тереза назвала ее Ниобея. К ногам птицы ремешком крепилась веревка, и девушка ловко носила канюка на руке, символизирующей ветвь орешника. В течение всего дня она взвешивала питомицу перед каждой тренировкой и записывала количество съеденного корма, тип упражнений и быстроту реакции на призыв в полете. Как только Ниобея научилась без робости садиться на руку и клевать приманку, Тереза смогла ходить с ней в лес и на продуваемые ветром плато, на простор, где встречались лишь пастухи да одинокие странники.

Через месяц Ниобея могла охотиться. Завидев вдали бегущую жертву, она напрягала мышцы, как ягуар перед прыжком, вытягивала шею, сосредоточив взгляд на равнине, и, оставляя на перчатке дырки от когтей, взлетала. Она приучилась летать далеко, к сухим равнинам, поросшим лавром и цветущими кустарниками, где путешественники часто ставили свои палатки.

Однажды, когда ветер доносил издалека запах падали, руководимая инстинктом птица выследила запах туши. С высоты она наконец заметила в траве шкуру лисицы и, в красивом падении устремившись к земле и выставив вперед когти, молниеносно набросилась на добычу сзади, но жертвой оказалась куртка из козьего меха.

Напуганная огромной фигурой, намного превышающей ее размеры, птица отпрянула. Застигнутый врасплох Лазар Лонсонье испустил крик. От удивления оба бросились в стороны друг от друга. Тереза сразу же подбежала к ним.

— Извините ее! — воскликнула девушка. — Она приняла вас за лисицу!

Они встретились через несколько дней, и в течение последующих тридцати лет супружества каждый раз, принимая ванну с Терезой, Лазар благословлял день, когда Аукан набросил ему на плечи козью шкуру. После брачной ночи Тереза понесла. Ее лицо приобрело цвет ромашкового стебля. Она не ела ничего, кроме алых абрикосов и супа из choclo[21], и регулярно натирала живот кашицей алоэ, чтобы избежать растяжек. Она обладала таким здоровьем, такой энергией, что прекрасно переносила беременность: на десятой неделе у нее не было даже намека на тошноту. Чтобы предотвратить образование трещин на сосках, она смазывала их соком сахарного тростника. Чтобы улучшить качество молока, соблюдала диету и повторяла магические заклинания, защищавшие от сглаза. Если раньше Тереза ухаживала за супругом — стригла ему бороду, наполняла ванну теплой водой, когда из-за больных легких ему было трудно дышать, — то теперь он, в свою очередь, готовил ей ванну, присыпал тальком шею и серебряными ножницами стриг ногти на ногах.

Дельфина и старый Лонсонье понимали, что молодоженам не нужно мешать. Они без лишней суеты, с таинственной скрытностью покинули дом на Санто-Доминго и поселились в Санта-Каролине. Лазар даже не замечал, что его мать уже давно ушла в параллельную вселенную, смерть двоих сыновей надорвала ей сердце, невыносимая тоска раздавила Дельфину, и, только поняв, увы, с опозданием, что больше не увидит маму, он признал ее отъезд важной вехой в своей жизни.

Однажды в июне, чувствуя, как изнутри подступает буря, Дельфина незадолго до сумерек вышла из дома в Санта-Каролине, чтобы совершить свою обычную прогулку. Она надела капор, унизала пальцы кольцами из расплавленных медалей и направилась к озеру, где безлиственные ивы клонили ветви к воде. Соседи видели, как, оставив все окна открытыми и даже не озаботившись закрыть дверь, она пошла к лагуне. Вместо того чтобы остановиться на берегу, женщина продолжила путь, не замедляя шага и погружаясь в воду, пока не исчезла полностью, как если бы хотела попасть в самую середину топкого водоема. Говорили, что она шла, пока позволяло дыхание, убаюканная этим подводным лугом, окруженная впечатляющим танцем кувшинок и водяной капусты, и что в легкие ей заплыли две золотые рыбки. Через несколько минут половина воды в озере впиталась в тело Дельфины, превратив ее в подобие ламантина, и потому труп так и не всплыл на поверхность и понадобилось три ныряльщика, чтобы вытащить ее из вязкой воды, которая уже начала поглощать жертву.

Могилу глубиной шестьдесят шесть сантиметров вырыли на краю леса на вершине небольшой скалистой возвышенности, усадили бегониями и усыпали листвой вишни. На оливковый гроб длиной метр восемьдесят сантиметров прикрепили металлическую табличку с именем покойной. Но помещенное в темноту земли тело так разбухло от воды, что из пор сочилась мутная жижа, пропитанная ароматом сырой травы, с фрагментами морских растений и рыбной чешуей. Через два дня место погребения оказалось затоплено. Из земли хлынуло так много жидкой грязи, что в конце недели скалы не было видно и пришлось выкачать сорок литров воды с помощью трубы, которая забилась, втянув в себя бронзовое кольцо.

Старый Лонсонье соблюдал строгий траур и больше никогда не женился. Он чинно нес свое скромное вдовство, вдалеке от общественных условностей и церемоний, и, чтобы излечить душу, во вторую среду июля отправил все вещи жены в дом на Санто-Доминго. Так новость о смерти Дельфины добралась до столицы вместе с сундуками и чемоданами, которые свалили у двери. Со времен кулинарных экспериментов никто не видел столько багажа. В течение девяти месяцев комнаты были заполнены узлами, ящиками с ручками в виде драконов и старинными баулами, фаянсовыми несессерами и щетками из верблюжьей шерсти, шелковыми кружевами и вуалями сливового цвета. Все вперемешку было сложено в изящные коробки, которые почти никогда не открывались и которые не смогли испортить ни время, ни насекомые. Беременная Тереза наблюдала за тем, как разбирают вещи, и давала указания, сидя в ротанговом кресле, скрестив руки на окрутившемся животе, украшенном поясом с искусственным жемчугом. Одну из этих коробок с религиозным благоговением поставили на самый верх. Лазар и много лет спустя будет помнить, что первая птица прибыла в дом этой осенью в сосновом ящике, откуда исходил сильный запах дикого чеснока.

Двое мужчин внесли тяжелую желтую клетку, защищенную ветвями камфорного лавра и искусственными перьями, с двумя насестами, один из которых раскачивался. Когда ее осторожно открыли, внутри обнаружилось величественное создание из северных лесов, пойманное, вероятно, во Фландрии, у подножия Черной горы около Байёля, между заснеженными елями и проклятыми дозорными башнями.

— Совы приносят удачу, — сказала Тереза.

У птицы было сиреневое, как плащ волхва, оперенье на спине, рыжая грудка, золотистые глаза и короткий заостренный клюв. Угрюмый вид напоминал о голландских художниках. Тереза тотчас же принялась осыпать сову неустанными ласками, и вскоре Лазар стал молча наблюдать ревнивым взглядом за этим существом, которое отвлекло на себя внимание, еще вчера расточаемое исключительно ему. Сначала Тереза кормила питомца в его клетке, опасаясь испугать переселением на новое место. Как рекомендовалось в одной книге, она купила пластинки с бельгийскими песнями и включала для птицы музыку, чтобы та не тосковала в чужой обстановке. Она радостно ворковала со своим любимцем, добавляла угощение в корм и запрещала оставлять его одного. Слухи, ходившие в квартале, связывали появление совы с бегством от войны. Говорили, что, поскольку все леса Франции были охвачены огнем, даже птицы садились на корабли. Люди верили, что это существо — порождение фламандского колдовства или что оно происходит из скандинавского мифа и разносит болезни младенцам, но сова, глухая к этим пересудам, невозмутимая и стойкая, легко привыкла к новому дому и стала почти членом семьи. Она выросла, отрастила длинные перья, набрала вес и в конце концов стала бы похожей на орла, если бы много лет спустя пособник диктатуры не пустил ей пулю в лоб.

Вдохновленная успешной акклиматизацией птицы, Тереза скрупулезно составила перечень видов, которые могли бы сосуществовать с ней. Время от времени она захаживала в естественно-научный музей, откуда возвращалась опьяненная литературой по орнитологии на тему кормления зеленого дятла, усатой синицы, статьями о ревности неразлучников и о редкости щурок. Пока ее живот рос, Тереза мало-помалу брала одну за другой птиц, которых тайно проносили через таможню, как контрабандный товар. Порой ящики приходили с зеленоватыми пятнистыми яйцами, спрятанными под пучками соломы, — пернатые неслись во время переезда, и прислуга искала яйца с нагретым полотенцем, мечась в поисках места, куда их положить. Комнаты дома вскоре оказались заставлены разъеденными морской солью клетками с измученными в неистовых штормах дроздами и чирками-трескунками, коноплянками и серыми воронами, полевыми жаворонками и серыми цаплями, которые в смятении носились по воздуху, опьянев от свободы.

В течение месяца их количество превысило число обитателей дома на Санто-Доминго, и от запаха помета стало невозможно дышать. Птицы рассаживались на обломанных крючках для одежды, как ноты на линейках, копошились в кормушках, которые были развешаны под потолком, щебетали, как взъерошенные, верещащие хором школьницы, трещали, как сотни кастаньет. Два чижа, в скуфейках и с нагрудниками, порхали над лестницами, а священная майна, напоминавшая итальянскую мадонну, распевала между книгами в библиотеке. Кукушка взяла привычку бросать перья с оттенком бензина в чужие гнезда. Пара рисовок свили домики из веток в шкафах, между сложенными шелками, и оттуда доносилось чириканье птенцов, тогда как японские амадины, крепкие, как каторжники, с чешуйчатыми шевронами на белых животах, клевали картину с натюрмортом, которую приняли за розетку подорожника. Во всех углах, в ванной и в кухне стояли бесчисленные миски с семенами подсолнуха, арахисом и измельченными грецкими орехами, а также с яйцами муравьев и личинками восковой моли; Тереза повсюду расставляла их, как маяки, а Лазар с раздражением опорожнял. Они завели петуха, как символ Франции, и даже спасенную из огня сороку, которая принесла в собственное гнездо горящие угли.

Вскоре терпение Лазара иссякло. Однажды, вернувшись домой, он окинул взглядом уйму птиц, помет на окнах и запачканные ковры и заключил, что увлечение жены перешло все границы.

— Если нам предстоит жить в этом доме вместе, пусть у каждого будет свой угол.

И он задумал соорудить вольер. Предприняв несколько коротких вылазок за пределы деревни, Лазар привез все необходимые для строительства материалы. В больших башмаках, набитых соломой, в старом камлотовом пальто он рубил деревья, сколачивал стропила, натягивал сетчатое ограждение, фиксировал металлические крепления, устанавливал кровлю, привинчивал кронштейны.

Через месяц посередине сада вырос вольер. Он напоминал перголу с железными прутьями и с закрывающейся на засов в форме саламандры дверью. Бронзовый купол, пропускающий свет, защищал строение от сквозняков, а посередине бил из-под земли источник, наполнявший мраморную чашу, чтобы поить птиц. Для Лазара шум бегущей воды был признаком богатства, почти показного изобилия, поскольку он мог позволить себе такую роскошь просто ради удовольствия слышать журчание струй. В этом сооружении высотой четыре метра он зацементировал пол, чтобы внутрь не смогли пробраться куницы, установил ивовые клетки для горлиц, домики для щеглов и подвесил на решетки раковины каракатиц, чтобы канарейки могли точить клювы.

Тереза организовала всеобщее переселение. В течение недели она велела перевезти около пятидесяти птиц двадцати пяти разных видов. Она то и дело ходила туда и обратно, отдавая указания, кого где лучше разместить, и проверяя, есть ли у питомцев корм. С книгой в руках она раскладывала угощение в виде палочек из яиц с апельсинами, возвращаясь таким образом к сельским занятиям, которым посвящала себя в юные годы в Рио-Кларильо. Через два дня, в ясный полдень, насыпая зерно в скворечники, она почувствовала такую острую боль в животе, что ей пришлось сесть на пол вольера. Ребенок лихорадочно крутился в утробе, неистово шевелился в самой глубине, но суматоха строительства, уборка в доме, усталость от работы в огороде физически подготовили ее к этому моменту. Тереза закрыла дверцу клетки, подняла подол платья и под ошеломленным взглядом японской рисовки приготовилась рожать на полу, посыпанном сосновой корой.

Несколько часов длились схватки, сопровождавшиеся тяжелым дыханием и криками, которые привлекли всех матерей семейств из соседних домов и всех детей квартала, так что редко случались роды в присутствии такого количества свидетелей, как у Терезы Лонсонье. Скорчившись на полу, она боролась против своего невидимого ангела, который рвался из нее наружу, мучая раскаленной болью, и искала наставлений у странных и безобразных питомцев, воробьев и канареек. Разрыв между ее ног увеличивался, появилась зловонная мокрая голова; Тереза совершала трудное жертвоприношение миру, тогда как весь вольер ревниво требовал крещения; и наконец среди суматохи, галдежа и птичьего концерта маленький шарик, покрытый кровью и перьями, вышел из утробы и перекатился через голову, как яйцо. Крошечное личико, к которому прилип ястребиный пух, было обращено на бронзовый купол, откуда за ним с величественным молчанием наблюдала сова Терезы. Новорожденная девочка угнездилась на руках у матери, и в сердце Терезы что-то растаяло, наполнив его нестерпимой нежностью. Удивленная снизошедшим на нее внезапным благословением, мать подняла ребенка на руках, и рождение дочери ознаменовало столь разительную перемену в ее сознании, что начиная с этого дня Тереза делила жизнь на до и после.

Так однажды в праздничную субботу в восемь часов вечера родилась Марго. Ребенок, увидевший в мире в первую очередь пятьдесят птиц, сидящих на насесте, отказывался засыпать где-либо кроме вольера. В сумерках Терезе приходилось перебираться в большую клетку, устраиваться там на табурете и ждать, когда Марго закроет глаза и ночь укутает ее роем стрекоз и мотыльков. В те времена Сантьяго уже потерял вид деревни с гипсовыми гирляндами на фасадах, где по улицам расхаживали укутанные в мантильи темные силуэты в больших дамских шляпах, и стал космополитичной столицей, пересеченной трамвайными путями, электропроводами и широкими проспектами. Границы города, как дерево корой, обрастали многоэтажными домами, которые начали вторгаться в пригороды, еще недавно занятые фермами и птичьими дворами. Богатые семьи поселились в кварталах Ла-Монеда и Аугустинас, совершали променад на Пласа-де-Армас, украшенной извилистыми тропинками, прудами и музыкальными беседками. Все дышало процветанием, материальным благополучием, социальным прогрессом. К магазину «Каса Франсеса» на улице Эстадо с огромной парижской вывеской надстроили третий этаж, а перед зданием Унион-Сентраль торжественно открыли кинотеатр «Люмьер».

По воскресеньям Тереза прогуливалась с дочерью в парке на холме Серро-Санта-Лусия. По мере того как Марго росла, все замечали, что она сторонится других детей. Она не бегала по саду в расстегнутом комбинезончике, не пила сока сахарного тростника мапочо, не пряталась в колючем кустарнике и в зарослях дикой травы. По характеру девочка была ничем не примечательной — флегматичная, ко всему безучастная, словно бы огороженная невидимой крепостной стеной, она не проявляла интереса ни к чему, не выказывала ни капли любопытства. Всегда в глухом платье с голубым кружевным воротником, бледная и замкнутая, она не обнаруживала ни малейшей склонности к детским играм. В этом возрасте, располагающем к мечтаниям, не имея друзей, она могла провести целый день, не сказав ни слова. Ничто не предвещало, что эта молчунья вырастет женщиной с бойцовским характером, сумасбродными устремлениями и оглушительными победами, которые будут восхищать толпу.

Как потомок Лонсонье, Марго унаследовала кровь уроженцев Юры, осеннюю печаль в глазах, горделивый вид и воплощала надменную немоту жителей глубинки. От Ламартов ей досталось средиземноморское умение заставать врасплох непредсказуемым и мимолетным бунтом. Это сочетание способствовало тому, что в редкие минуты ее внезапно охватывала скоропостижная веселость, тайное удовольствие, радость жизни, но они тотчас же улетучивались, как бесплодные попытки. Ее мать, возможно, единственная понимала отстраненную мечтательность дочери, которую ошибочно принимали за холодность характера. Тереза даже вызвала Аукана, завоевавшего доверие семьи с тех пор, как он пытался исцелить Лазара. Колдун прискакал с невероятно легкомысленным видом, юный и свежий, как никогда, надушенный и ребячливый, поэтому Лазар заметил ему, что время, кажется, не коснулось чародея.

— Я не чародей, — возразил Аукан. — я психолог.

Он произнес это слово по-французски, и потому оно прозвучало излишне артистично. Знахарь носил поверх вигоневой шкуры накидку из овечьей шерсти, которая спадала по плечам. Из багажа у него была маленькая перекидная сума из кожи, наполненная костями динозавров. Колдун объяснил, что это останки травоядных животных весом пятнадцать тонн и высотой двенадцать метров, живших семьдесят миллионов лет назад, недавно обнаруженные им во время раскопок на юге Патагонии.

— Эти кости стоят дороже, чем алмазы, — надменно добавил Аукан.

Пока он не нашел, где кости можно продать, но, пребывая в уверенности, будто скупщики археологических находок их разыскивают, рассудил, что дом на улице Санто-Доминго — надежное место, чтобы спрятать этот раритет. Именно так доисторические ископаемые оказались на полке кухонного шкафа в банке из-под печенья, и через сорок лет одна молодая медсестра перепутала их с куриными лапами.

Успокоившийся Аукан повернулся лицом к маленькой Марго, которая, сидя в ротанговом кресле, сосала большой палец и смотрела на колдуна большими пустыми глазами. Тереза спросила у знахаря, есть ли у него дети, и тот ответил:

— У меня их сотня.

Кроме костей динозавров, он привез в мешке сокровище, которое сохранил специально для нее. В лучах искаженного света под стук браслетов Аукан произнес речь, которую, казалось, выучил наизусть. Он рассказал о путешествии к заснеженным вершинам, переходе через пампасы, загадочных дорогах и зимнем лесе, где жили мапуче, употребляющие в пищу ибадоу. Когда индейцы жуют ибадоу, объяснил колдун, они приподнимаются на четыре метра над землей.

— Чтобы разоблачить их хитрость, я провел палкой под их ступнями и над головами, но обнаружил, что они практикуют левитацию.

Марго заерзала в кресле.

— Левитацию? — переспросила она, растерянно глядя на мать.

— Выдумки machis[22], — объяснила Тереза, небрежно махнув рукой.

Тогда Аукан вынул из сумы маленький белый клубень, крепкий и сухой, как корневище папоротника, и потер его в руках.

— Ибадоу — не выдумка.

Он сложил ладони вместе, сунул между ними нос и сделал глубокий вдох. Глаза его закатились, щеки побледнели.

— Одолжите мне ваше кольцо, — попросил он Терезу.

Аукан взял протянутый перстень. Нахмурив брови в глубокой сосредоточенности, он призвал на помощь небесные силы, разнял ладони, и кольцо осталось висеть между ними в воздухе. Крутя вокруг пальцами, чтобы доказать отсутствие уловок, знахарь заставил его осторожно повращаться и попрыгать вверх-вниз. Через несколько секунд Аукан сжал кулаки. Тяжело выдохнув, словно после невероятного усилия, он вернул кольцо Терезе и погрузился в мудрое и почтительное молчание, видимо, чтобы после него правда прозвучала весомее:

— Левитация — это дело будущего.

Марго вытаращила глаза с нехарактерным для нее изумлением. И тогда в присутствии воодушевленных этим восхищенным взглядом родителей Аукан принялся перечислять случаи левитации индейских вождей, касиков, а также шаманов и медиумов, о которых рассказывалось в старых хрониках насимьенто, не ведая, что поселяет в душе Марго страсть, которая впоследствии перерастет в одержимость.

Он упомянул своего брата Уенумана, который во время ритуала завис в воздухе на три дня, и пришлось опускать его при помощи веревки, пока он не упал от голодного обморока. Поведал о вожде племени Рутре Раене, которого один миссионер застал поднявшимся на локоть над землей и который был увековечен на витраже в одной европейской церкви. Не забыл и о происшествии с двумя охотниками, которые, приняв ибадоу, улетели так высоко, что их потеряли из виду и нашли только через несколько часов, — до смерти перепуганные и онемевшие, они сидели на вершине дуба. По словам колдуна, существовали также случаи полулевитации, оптические иллюзии, сомнамбулы, которые имитировали экстаз, искусные фальсификаторы, предававшиеся двухдневному магнетизму, но самой впечатляющей была история о человеке, который, пребывая в глубоком трансе во время религиозного шествия в честь святого Франциска Ассизского, вознесся над толпой, без труда оторвавшись от земли в сандалиях и монашеской рясе, и свечой взмыл прямо к небу. Это был брат Джузеппе из Копертино, воспаривший на глазах у сотни зачарованных зрителей без видимой помощи какой-либо физической силы, исключительно по воле Божественного провидения.

— Он первый авиатор, — заключил Аукан.

Марго задрожала. С губ ее сорвался вопрос, который она и не думала сдерживать.

— Первый кто? — с поспешностью юности выпалила девочка, и слова эти стали неким пророчеством.

Начиная с этого дня ее жизнь сделалась прологом к осуществлению призвания. Много лет спустя Аукан признается, что левитация кольца была всего лишь старым фокусом — для него требовались только незаметная нитка, по шарику воска на двух ногтях и хороший сценарий. Знахарь считал, что с помощью этого представления продемонстрировал девочке искусство иллюзии. И сделал ее летчицей.

После этой судьбоносной встречи лицо Марго приобрело странное сочетание сосредоточенности и рассеянности — примета страстного увлечения. Ночью она ждала, когда все улягутся, и потихоньку выскальзывала из кровати, раздвигала раскрашенные кувшинками занавески, открывала створку окна и с отвагой, несвойственной ее возрасту, выбиралась из комнаты. Как мышка, она кралась по крыше мимо слуховых окон чердака или открытых ставень на этажах, стараясь, чтобы ее не заметила из окон прислуга, приближаясь, насколько возможно, к краю, чтобы насладиться головокружением, дурманом высоты, рискуя оступиться, чтобы ощутить опьяняющий ужас падения. Девочка представляла себе, как реет над городом, взмывает над берегами реки Мапочо и уносится далеко, грациозно и ловко кружит в воздухе, огибает собор Вознесения Пресвятой Богородицы, ныряет к Музею изящных искусств или возносится к деревьям парка Флоресталь до самой площади Бакедано, путешествуя в этом воображаемом полете, паря, как святой Джузеппе из Копертино, над людьми и над церквями.

Первую книгу об авиации ей дал дедушка Этьен Ламарт, El Maestro. Речь в ней шла о братьях Кодрон, которые в бухте Соммы препарировали птиц, надеясь по скрытым в их внутренностях письменам разгадать загадку полета. Унаследовав от деда тягу к необычным приключениям, Марго, никогда не видевшая металлических крыльев, стала непревзойденным асом в деле воздухоплавания. Когда девочке исполнилось четырнадцать лет, впервые в истории женщина, Амелия Эрхарт, в одиночку перелетела Атлантику. С тех пор Марго с восхищением следила за летчицами, которые в ту эпоху ставили рекорды один за другим. Она хотела быть похожей на Маризу Хильш, на борту самолета «Моран-солнье» без радиосвязи преодолевшую одиннадцать тысяч километров от Парижа до Сайгона. Со страстным интересом Марго наблюдала за путешествием Лены Бернштейн из Истра в Египет, за фоккером герцогини де Бедфорд, которая летала в платье со шлейфом и глубоким вырезом с кружевами, за легендарным полетом Эмми Джонсон в Австралию, восхищалась славой новозеландки Джин Баттен, которую назвали Гретой Гарбо авиации, и, разумеется, Марго знала наизусть историю Адриен Боллан, в двадцать пять лет в одиночку перелетевшей через Андские Кордильеры в самолете из дерева и парусины без карты и навигационных приборов.

Теперь девочка больше не выходила на улицу в платье с корсетом, с головной повязкой и в сандалиях. Она надевала кожаный шлем, увенчанный очками летчика, и, вдохновленная черно-белыми фотографиями, которые видела в книгах Маэстро, изобрела для себя униформу: брюки из полотняной ткани и черные ботинки, подбитые овчиной, — а на груди со стороны сердца носила позолоченную брошь в виде ворона, позаимствованную из украшений Дельфины. Среди зажиточных людей Сантьяго того времени было не принято, чтобы женщина прогуливалась в мужском костюме, но по незнанию, а может быть, от стыдного смущения горожане заключили, что таковы, видимо, французские нравы. В этом возрасте Марго смотрела вокруг растерянным взглядом, но с годами ее зрение утончилось и приобрело ту остроту, которая впоследствии, когда она поступила в летную школу, принесла ей известность. Девушка развивалась быстро, но оставалась миниатюрной, невзрачной, с густыми волосами карамельного цвета и округлостями фигуры в зачаточном состоянии. Она не чувствовала никакой склонности к любовным приключениям, заурядной сентиментальности и скоро пресытилась французским кругом Сантьяго, где люди обсуждали «безумные» двадцатые годы так, словно находились в Париже, и где девушки часто посещали «школу благородных девиц» сестер Обрехт.

В семнадцать лет Марго гордо игнорировала Верлена и Рембо, предпочитая стихам изучение искусственных волокон, составляющих оболочку теплового аэростата. Она не читала ни Жерара де Нерваля, ни Алоизиюса Бертрана, но без устали и с неуемным любопытством изучала карту осадков, тогда как метеорология только еще зародилась. Об Икаре она знала только то, что он взлетел, поскольку всегда захлопывала книгу перед описанием его падения. Глядя на девушку, люди уже предвидели, что ее ждут палатки у взлетной полосы, кислородные маски, сильная турбулентность. В отличие от других, Марго соблазняли вовсе не очарование униформы, скрип кожи, крылатые нашивки и престиж. Марго Лонсонье вступила в авиацию, как когда-то вступали в монашеский орден, чтобы принять свое призвание и умереть во имя служения.