Наследники Витовта. Династическая война в Великом княжестве Литовском в 30-е годы XV века

Глава 1.1. Великое княжество Литовское в первой трети XV века

В трудах по истории ВКЛ изучение бурных событий 30-х годов XV в. обычно начинается с их предыстории — эпохи Ягайла и Витовта[241]. В результате авторы этих трудов указывают на особенности положения русских земель в составе ВКЛ, в которых видят предпосылки войны между двумя претендентами на престол. К ним относится следующее:

1. Политическое неравноправие русских князей и бояр — их отстранение от участия в решении общегосударственных вопросов, совещаний с великим князем. Речь идет как о фактическом неравноправии, так и о правовом, поскольку это положение было закреплено Городельским привилеем 1413 г.

2. Нераспространение на русских князей и бояр прочих сословных привилегий литовских бояр — имущественных, фискальных и личных.

3. «Деклассация князей», которые постепенно лишались своих владений.

4. Отстранение русских горожан от самоуправления на магдебургском праве, которое в конце XIV — первой трети XV в. получали общины горожан-католиков ВКЛ.

5. Неравноправное положение православной Церкви, превращение православия в терпимую конфессию (запрет строительства новых православных церквей и ремонта старых, запрет смешанных православно-католических браков и требование перекрещивания православных, агрессивная антиправославная риторика и др.).

Действительно, выделенные историками моменты важны для характеристики Великого княжества Литовского в конце XIV — первой трети XV в. Но вместе с тем нельзя не заметить одностороннего характера исследовательского поиска. Во-первых, в соответствующих разделах всё внимание акцентируется на конфликтогенных факторах, создаваемых литовским господством над русскими землями. Может сложиться впечатление, что конфликт был неизбежным, и вопрос заключается лишь в том, когда ему суждено было разразиться. Между тем литовские князья и их соратники ставили перед собой принципиально иную цель — не углубить противоречия в обществе, не расколоть его, а сплотить, заручиться поддержкой своих подданных, интегрировать в общегосударственные структуры, пусть они и добивались этого иначе, нежели государственные деятели соседних стран и последующих веков. Но все эти мероприятия остаются в тени только что охарактеризованного подхода, который нельзя расценить иначе как телеологический. Во-вторых, отнюдь не все приводимые авторами доводы, оказывались убедительными (на конкретных примерах это будет показано ниже). Возникает вопрос: как в такой ситуации литовским князьям и их окружению удавалось на протяжении нескольких десятилетий удерживать под своей властью огромную территорию?[242] В-третьих, часто эти доводы носят декларативный характер, поскольку исследователи, приводя их, не показывают, как именно они проявились непосредственно в династической войне между Свидригайлом и Сигизмундом Кейстутовичем. Например, М. К. Любавский резюмирует положение русских земель в ВКЛ после Городенской унии при помощи модальных глаголов типа «должно быть»: русская знать должна была испытывать недовольство и т. д. Ни одного примера из источников, который бы показывал, в чем именно проявлялось это «долженствование» на практике, он не приводит[243]. И как тогда быть с идеализированным образом извечной и справедливой «старины», возводимой впоследствии ко временам «великого князя Витовта и Жигимонта» (т. е. Сигизмунда Кейстутовича), который, несомненно, был прекрасно известен М. К. Любавскому по документам Литовской метрики конца XV — первой половины XVI в.? Наконец, имеет смысл задуматься и о критериях противопоставления Литвы и Руси. Скажем, Берестье, традиционно относимое к русским землям, один из центров «вотчины» Витовта, где он неоднократно бывал, можно с большой натяжкой назвать такой же периферией, как, скажем, Подолье или одно из княжеств Верхней Оки. А какое место в этой системе должна занимать Жомойть — еще один периферийный регион (хотя и географически близкий к Литве), население которого, хотя и родственное литовцам, прекрасно осознавало свою самобытность?

Экспансия Литвы на русские земли началась в первой половине — середине XIII в. В следующем столетии ее продолжили монархи из новой династии Гедиминовичей. На протяжении XIV в. им удалось разными путями (от династических браков и соглашений с местной знатью до вооруженных захватов) подчинить себе значительную часть Руси. Уже под властью первого литовского монарха Миндовга (ум. в 1263 г.) оказались Слоним, Волковыск, Новогородок. К 70-м годам XIII в. литовский князь Тройден владел Городенской землей[244]. В самом конце XIII или начале XIV в. власть литовского правителя Витеня (1295–1316) признали жители Полоцка, находившегося в орбите влияния Литвы уже с середины XIII в.[245] Частью владений великого князя Гедимина (1316–1341) стал Витебск: на дочери последнего витебского князя женился Ольгерд[246]. Гедимину подчинялся менский князь Василий, а брат Гедимина Федор княжил в Киеве. Сын Гедимина Любарт (в православном крещении Дмитрий) женился на дочери одного из волынских князей[247], что позволило ему после смерти последнего местного князя Болеслава-Юрия II вступить в борьбу с Польшей и Венгрией за «галицко-волынское наследие» и в итоге закрепиться в Луцке. При Ольгерде были подчинены Великому княжеству Литовскому Поднепрские волости, Мстиславская земля и Чернигово-Северские земли[248]. Одновременно продолжалась борьба литовских князей с Польшей и Венгрией за земли бывшего Галицко-Волынского княжества, а сыновья Кориата (Михаила) Гедиминовича утвердились на Подолье (Понизье) и вскоре принесли вассальную присягу польскому королю Казимиру III Великому[249]. Ко второй половине XIV в. литовским князьям удалось подчинить себе всё Подляшье[250]. Очередная волна литовской экспансии пришлась на конец XIV — начало XV в. В это время в несколько этапов был подчинен Смоленск: в 1386 г., после разгрома смоленских войск и гибели великого князя Святослава Ивановича, его сын Юрий принес присягу польскому королю Ягайлу и его брату Скиргайлу, после вокняжения Витовта Юрий был заменен на Глеба, а в 1395 г. Витовт, пользуясь раздорами смоленских князей, выманил их из города, арестовал и посадил там своих наместников. После отпадения Смоленска от ВКЛ в 1401 г. он был вновь завоеван в 1404-м, — на этот раз на ближайшие 110 лет. Следующий этап усиления позиций Витовта на русских землях пришелся на вторую половину 20-х годов XV в., когда после смерти великого князя московского Василия I его малолетний сын Василий II в условиях претензий на престол, предъявлявшихся его дядей Юрием Дмитриевичем, был заинтересован в опеке могущественного деда. Витовт не преминул этим воспользоваться, совершив походы на Псков (1426) и Новгород (1428) и приведя к присяге рязанских и новосильских князей[251]. Если не считать вассальных отношений одоевских князей с великими князьями литовскими[252], то долговременных последствий эти действия Витовта не имели.

Характеризуя территориальный состав ВКЛ, нельзя обойти молчанием еще один периферийный регион, находящийся к западу от Литовской земли, — Жомойть (литов. Жемайтия, польск. Жмудь). В литературе стали хрестоматийными слова Витовта из послания римскому королю Сигизмунду Люксембургскому о близком родстве жомойтов с литовцами[253]. Многочисленные источники XIII–XV вв. свидетельствуют, что на деле всё обстояло куда сложнее, чем это пытался представить литовский правитель. Несмотря на этническую близость жомойтов к литовцам, Жомойть сохраняла высокую степень самостоятельности и медленно интегрировалась в общегосударственные структуры. Неоднократно эта земля, отделявшая Пруссию от Ливонии, служила разменной монетой в отношениях Литвы с Орденом. Это способствовало формированию самостоятельной политической позиции жомойтов, которые стремились извлекать максимальную выгоду из своего пограничного положения[254]. Непростые отношения Жомойти с литовскими правителями дали о себе знать и в 30-е годы XV в.

В результате к 1430 г. территория ВКЛ достигла наибольших размеров за всю его историю — до 900 тыс. кв. км[255]. Русские земли по площади превосходили территорию этнической Литвы примерно в 12 раз[256], но та была плотнее заселена, поэтому соотношение населения и военного потенциала двух частей государства выглядело иначе.

Пути включения русских земель в состав ВКЛ во многом определили их дальнейшее положение в рамках этого государства. Дело, впрочем, не столько в том, каким путем та или иная земля присоединялась к ВКЛ — путем завоевания или династического брака («добровольное» подчинение воинственным соседям могло оказаться «меньшим злом» по сравнению с их постоянными набегами[257]), сколько в том, что означало это подчинение для дальнейшей судьбы региона.

По мере экспансии на литовской Руси сложилась система крупных удельных княжеств[258] Гедиминовичей (сохранялись и более мелкие княжества, где правили далекие потомки Рюрика, — вероятно, к ним относились Друцкие[259] и Острожские[260]). Первые, как правило, быстро интегрировались в местное общество — принимали православие (это было важным условием консенсуса с местным обществом[261]), женились на русских княжнах, в результате их потомки быстро сливались с местной знатью, из «чужих» становились для нее «своими». Эти князья были полноправными хозяевами в своих уделах: раздавали в них земли, «дани» и людей, вершили суд и собирали налоги[262]. Связь удельных князей с Вильной ограничивалась обязанностью выплачивать дань и участвовать в военных походах литовских монархов. Однако эта связь основывалась лишь на осознании принадлежности к одной и той же династии и нередко прерывалась, когда брали верх соображения «реальной политики». Так не раз случалось в южнорусских землях: на Волыни, где обосновался сын Гедимина Любарт, в православном крещении Дмитрий; на Подолье, где княжили внуки Гедимина Кориатовичи[263]. Так произошло в Полоцке, когда Андрей Ольгердович, узнав о предстоящей женитьбе своего сводного брата Ягайла на польской принцессе Ядвиге, решил сделаться ленником ливонского отделения Тевтонского ордена в 1385 г.[264] Эти события свидетельствуют еще и о том, насколько непрочными были связи с Вильной местных элит, видевших «своего» князя прежде всего в удельном Гедиминовиче. Кроме того, на политическую позицию местного населения влиял расклад сил на международной сцене, в ближайшем соседстве с ними. Этот фактор сохранял свою силу и в последующие столетия, и о нем не следует забывать.

К сожалению, не сохранилось данных, которые позволили бы проследить состав окружения великих князей литовских столь же подробно и систематически, как это можно сделать для самого конца XIV в. и последующих столетий. Причина этого проста: письменные документы использовались тогда главным образом в контактах с соседями ВКЛ, и сохранилось их совсем немного. В ближайшем окружении правителей можно отметить и литовских бояр, в XIV в. еще язычников, и католических монахов (они, в частности, исполняли функции писцов), и, конечно, Гедиминовичей — как православных, так и язычников. Переход обширных русских земель под власть Гедиминовичей не привел к пополнению правящей элиты представителями региональных элит (впрочем, сам термин «представители» малоудачен, поскольку анахронично намекает на не сложившуюся еще идею «представительства» регионов в государственном центре). Хотя изначально отношение Руси к Литве было неприязненным[265], постепенно «чужое» становилось «своим», шел процесс взаимного привыкания литовцев и русинов. Русские воины участвовали в походах литовских князей (например, с новгород-северским князем Дмитрием-Корибутом — в захвате мазовецкой Визны[266]), в Литве обосновывалось русское население, сами литовцы переселялись на Русь — по собственной воле или по воле своих правителей (в составе их дружин и как часть «служебной организации»[267]). Литовцы принимали православие, однако сохраняли память о своих корнях. Это способствовало определенной интеграции русских земель в состав Великого княжества Литовского уже в XIII–XIV вв. Так, если в конце XIII в. Новогородок еще считался частью Руси, то в источниках начала XV в. он последовательно именуется «Литовским» и относится к историческому ядру государства — Литве, Литовской земле[268], которая охватывала этническую Литву и прилегающие к ней русские земли[269] (в историографии их по традиции часто именуют Черной Русью, но это название закрепилось за Верхним Понеманьем лишь в конце XVI — начале XVII в.[270]).

Итак, процесс территориальной экспансии литовских князей менял этническую ситуацию на подчиненных им землях. Необходимо остановиться на терминах, используемых современными источниками и позднейшими авторами для описания этой ситуации. Как справедливо отметил О. Халецкий, название «Русь» в Великом княжестве Литовском могло использоваться в самых разных значениях — этническом, конфессиональном, территориальном, политическом. Бросается в глаза, что Русь в XIV–XV вв. — это не только восточнославянское население и занятая им территория, но и общность людей, исповедующих православие. Но был ли конфессиональный критерий главным? Недавно этот вопрос оказался в центре дискуссии между И. А. Марзалюком и О. В. Лицкевичем: если первый настаивает, что, по свидетельствам источников, «православное крещение делало русином», то второй приводит ряд примеров «переходных этноконфессиональных типов»[271]. Хотя православие нередко именуется «русской верой», принятие этой веры еще не делало литовца русином, это был постепенный процесс. Точно так же неофиты-католики не становились автоматически «ляхами», а прекрасно помнили о своем происхождении (и уж тем более не забывали о нем их современники). Так, русские бояре Польского королевства, перешедшие в католицизм, пользовались двойными именами, включавшими старое православное и новое католическое[272]. Язычники литовцы, принимая католицизм, продолжали осознавать себя литовцами, а не «ляхами», и даже если они настаивали на обращении по христианскому имени, оно не стирало из их идентичности, из памяти современников и потомков старого языческого имени. Хорошо известна практика двойного именования литовских князей, когда наряду с христианским именем продолжало использоваться старое, языческое (литовское). В конце XIV в. польский король Владислав Ягайло протестовал против именования его просто Ягайлом в документах Тевтонского ордена, который таким образом стремился подчеркнуть «лживое крещение». Но в 1416 г., когда Орден и Польша с Литвой готовились продлить перемирие, тот же Ягайло настоял на том, чтобы его двоюродный брат в официальном документе именовался не просто «Alexander», но «Alexander, alias Wytowdus»[273]. В Витебском областном привилее, наиболее раннее сохранившееся подтверждение которого датировано 1503 г., упоминается «литвин або лях, крещены были у Витебъску в рускую веру»[274]. На Витебщине известны анклавы литовского населения (Обольцы), и вполне вероятно, что там проживали потомки дружинников и слуг, переселившихся туда в XIV в. Если это упоминание относится к их потомкам[275], то перед нами конкретный пример, который показывает, что память о происхождении, несмотря на православное крещение, могла сохраняться в течение полутора столетий. В так называемых расходных книгах польского королевского двора один и тот же слуга по имени Тимош (Tymus, Thymosz — вероятно, Тимофей) именуется то литовцем, то русином[276].

В результате земли Литвы и Руси, подвластные Гедиминовичам, представляли собой довольно пеструю этническую картину. Так, хроники Тевтонского ордена при описании походов рыцарей в Литовскую землю неоднократно упоминают проживавшую там русь. Вероятно, это и были «рутенизированные балты» (по терминологии Г. Н. Сагановича и О. В. Лицкевича). С другой стороны, сохранилось распоряжение Витовта его воеводам, наместникам и тивунам не настаивать на католическом крещении русинов, а осуществлять его только по желанию[277]. Раз такое распоряжение имело место, значит, были и соответствующие попытки, которые должны были увенчаться каким-то, хотя бы минимальным результатом.

Следует отметить еще один момент. Бросая всю свою эрудицию и полемический пафос на поиски проявлений этнического и конфессионального самосознания, ученые (причем не только историки ВКЛ[278]) нередко забывают о других его аспектах. При чтении некоторых исследований создается впечатление, что водораздел в обществе ВКЛ проходил исключительно по линии «русины — литовцы» или «православные — католики». Не избежал искушения представить дело таким образом даже столь тонкий и вдумчивый исследователь, как Хенрик Ловмяньский: по его мнению, раз авторы некоторых летописных произведений благосклонно отзываются о Литве и Витовте, — значит, они были литовцами[279]. Между тем на практике дело к этому не сводилось. Большую роль играло региональное, локальное, социальное самосознание. Как справедливо отметил А. И. Груша, полемизируя с Э. Гудавичюсом и сопоставляя известный случай убийства Ольгердом лидера крестьянского восстания против власти Ордена с летописной характеристикой боярина Войдилы, «литовскому пану и шляхтичу было проще найти общий язык с «русским» паном и шляхтичем, чем с крестьянами своей «нации», потому что их объединяла не только одна «лавица» панов-рад, но и то, что так называемый национально сознательный господарь жаловал и тех, и других упомянутыми крестьянами»[280]. Что же касается регионального самосознания, то дело не ограничивается примерами его проявления у полочан, на которые уже обращал внимание О. В. Лицкевич[281]. О его существовании ярко свидетельствуют памятники права Великого княжества Литовского — областные привилеи: показателен и сам факт их выдачи отдельным землям, и стремление боярства этих земель оградить свои интересы от пришлых конкурентов путем включения в их состав пунктов об исключительном праве местных бояр держать волости «своей» земли. Таким образом, формирование регионального самосознания имело объективные предпосылки. Жители регионов ВКЛ по отдельности упоминаются в договоре великого князя литовского Казимира с Псковом 1440 г.[282] Точно так же во втором десятилетии XV в. составители финансовых документов — расходных книг — сочли нужным не объединять под рубрикой «руси», как это нередко делалось, охотников, пребывавших при дворе Владислава Ягайла, а перечислить по отдельности смольнян, гроднян и киян (наряду с жомойтами и москвитянами)[283].

Ситуация в Великом княжестве Литовском кардинальным образом изменилась в последние десятилетия XIV и в первой трети XV в. Вскоре после смерти Ольгерда (май 1377 г.) в стране разгорелась борьба за власть, продолжавшаяся фактически до конца столетия. Сложившейся ситуацией попытались воспользоваться крестоносцы. Чтобы противостоять их натиску и при этом сохранить власть над русскими землями, а в перспективе продолжить экспансию на Русь, великий князь литовский Ягайло в 1385 г. заключил соглашение с польскими правящими кругами (за которым в историографии закрепилось несколько неточное название Кревской унии[284]), по которому он должен был принять католицизм, крестить по латинскому обряду своих некрещеных подданных и взять в жены наследницу польского престола Ядвигу, что делало его польским королем. Этот брак давал Ягайлу ресурсы, необходимые для решения внутриполитических (укрепление его власти в ВКЛ) и внешнеполитических задач. В начале 1386 г. Ягайло крестился в Кракове, после этого был обвенчан с Ядвигой и стал польским королем под именем Владислава II. Тогда же приняли католическое крещение его братья-язычники. Спустя год состоялось массовое крещение литовцев, было основано Виленское епископство.

Уния поставила вопрос об управлении ВКЛ в отсутствие монарха, который отныне пребывал в Польше. В договоре 1385 г. его решение было намечено лишь в самом общем виде: Ягайло обещал «навечно присоединить» (perpetuo applicare) земли Литвы и Руси к Польше. Было бы странно видеть в одном слове точное и исчерпывающее определение будущих правовых отношений между Польшей и ВКЛ (особенно странно это смотрелось бы в Польше с ее развитой письменной культурой и латинской правовой мыслью), тем более что брачный договор — не самое подходящее место для этого. Конкретное решение этого вопроса вырабатывалось уже после коронационных торжеств[285].

Поначалу ключевое место в управлении ВКЛ занял младший брат Ягайла Скиргайло, который и ранее пользовался его доверием. Но это решение не устроило князя Витовта Кейстутовича, которого поддержала часть знати ВКЛ и Тевтонский орден. В 1389 г. Витовт в союзе с Орденом начал войну со Скиргайлом и Ягайлом. Военные успехи Кейстутовича убедили Ягайла в необходимости пересмотреть ту политическую систему, которую он старательно выстраивал на землях ВКЛ. В 1392 г. польский король достиг соглашения с Витовтом: тот получил свою Трокскую «вотчину», Волынь и, вероятно, обширные полномочия на остальной территории ВКЛ (вопрос об их объеме остается дискуссионным), польский король Ягайло сохранил за собой титул верховного князя Литвы. Витовт на этом не остановился и за несколько лет устранил князей из крупнейших удельных княжеств: Дмитрия-Корибута — из Новгород-Северского княжества, Свидригайла — из Витебского, Федора Любартовича — сначала из Луцкого, а затем и из Владимирского, Владимира Ольгердовича — из Киевского, Федора и Василия Кориатовичей — из Подольского. Эта акция вела к резкому усилению Витовта и подрывала соотношение сил, которое на землях ВКЛ создал Ягайло[286]. Несмотря на это, крупные удельные княжества на территории ВКЛ сохранились (так, Пинское принадлежало потомкам Наримонта Гедиминовича, во всяком случае еще в конце XIV в.[287], а Заславское — Михаилу Явнутьевичу и его потомкам), а иные создавались и впоследствии, когда этого требовала политическая ситуация: в середине первого десятилетия XV в. князь Свидригайло Ольгердович ненадолго получил Брянск и Стародуб, между 1420 и 1422 гг. ему были даны обширные владения с центром в Чернигове, а Стародуб в 1408 г. отошел к Сигизмунду Кейстутовичу — брату Витовта. На исходе XIV в. Витовт преследовал цель избавиться от конкурентов из числа Гедиминовичей, которые могли бы угрожать его положению. В конце 1394 или начале 1395 г. от отравления (возможно, произведенного по приказу Витовта) умер Иван-Скиргайло Ольгердович[288], долгое время бывший «правой рукой» Ягайла на землях ВКЛ.

В результате этой акции удельных князей Гедиминовичей сменили наместники[289], которых назначал Витовт[290], руководствуясь прежде всего критерием в их личной преданности. Они должны были проводить политику подчинения русских земель литовскому центру — Витовту и правящей элите ВКЛ, о которой речь пойдет ниже. Самостоятельность таких наместников была значительно ниже, чем у удельных князей. Как и былые удельные князья, они уплачивали дань с вверенных им земель и участвовали в военных походах, но уже не могли распоряжаться земельным фондом (эта прерогатива, во всяком случае формально, находилась в руках великого князя) и не претендовали на самостоятельность во внешней политике. При участии наместников, бывших одновременно советниками господаря (об этом ниже), в историческом центре государства решались важнейшие вопросы, касающиеся регионов, не говоря уже о делах общегосударственного значения[291].

Именно в годы долгого правления Витовта (1392–1430) положение отдельных групп и слоев общества ВКЛ приобрело те черты, которые характеризовали его в последующий период. Долгое сосуществование литовских и русских земель в рамках одного государства, а также активная политика центральной власти привели к формированию общей для этих земель социальной структуры. В то же время сохранялись и многие традиции общественного устройства, восходящие к более ранним временам — до-литовскому (а иногда даже домонгольскому) периоду истории Руси и эпохе «языческой Литвы».

Верхнюю ступень в светской иерархии занимали князья, возводившие свое родословие к Рюрику и Гедимину или же к более скромным литовским и татарским титулованным особам: к примеру, литовское происхождение имели князья Гольшанские, татарское — Глинские. К началу XV в. большинство князей литовского происхождения (Гольшанские, многие Гедиминовичи) приняли православие, подверглись «культурной ассимиляции» и обрусели. Современники воспринимали их именно как русь[292], этот взгляд разделяли и сами православные князья, происходившие из литовской династии[293]. В то же время католицизм исповедовали Свидригайло Ольгердович, Сигизмунд Кейстутович, Сигизмунд Корибутович, а также князья Гедройцкие (Гедройцы) и Свирские.

Категориям титулованной знати стоит уделить особое внимание, поскольку с первых работ рубежа ХІХ–ХХ вв., застрагивавших вопросы социальной истории, одной из причин и движущих сил конфликта 30-х годов XV в. считается недовольство этой знати порядками, сложившимися в предшествующие десятилетия (М. К. Любавский, М. В. Довнар-Запольский, М. С. Грушевский, О. Халецкий, X. Ловмяньский). Наиболее законченную форму эта мысль приобрела в теории «деклассации князей» Ежи Сухоцкого, призванной объяснить их широкое участие в войне 1432–1438 гг.[294] «Деклассацию» Е. Сухоцкий датирует 1386–1432 гг. и называет следствием «ликвидации их политической роли как крупных ленников, представляющих центробежные тенденции в Литовском государстве», а ее сущность усматривает в лишении местных князей реальной власти над землями ВКЛ, а в перспективе — в использовании их политического престижа в интересах государства[295]. Недостаток этих построений состоит в том, что князья рассматриваются как единая, недифференцированная масса, объединенная титулом и принадлежностью к нескольким разросшимся родам. В литературе изучалась главным образом их генеалогия (в широком смысле — не только родственные связи, но и карьеры), в меньшей степени — землевладение и положение в ВКЛ, связи с великокняжеским двором. Большое значение имеет классификация княжеских родов московско-литовского пограничья (земель, ставших объектом войн конца XV и первых десятилетий XVI в.), проведенная М. М. Кромом. Он показал перспективность такого исследования. При этом петербургский историк находился в более выгодном положении, располагая для избранного периода обширными и достаточно систематическими материалами Литовской метрики, посольских книг Русского государства, летописей и родословных росписей[296]. Для конца же XIV и первой трети XV в. состав источников, на основе которых можно было бы попытаться подобным образом классифицировать «литовско-русских» князей, будет несколько иным. В основу такой классификации можно положить ряд признаков — происхождение (это сделал еще Ю. Вольф, впоследствии его схема подвергалась уточнениям; вместе с тем происхождение нескольких княжеских родов, в том числе очень состоятельных и влиятельных, остается невыясненным или дискуссионным), размеры владений и условия обладания ими, место в политической жизни ВКЛ.

Первую группу образуют Гедиминовичи, которые сами княжили в крупных удельных княжествах или могли на них претендовать в силу родственных связей. Судьба князей, сведенных со своих уделов Витовтом в 1392–1395 гг.[297], и их потомков сложилась по-разному. Главный соперник Витовта в борьбе за власть в этот период, Скиргайло Ольгердович, в православном крещении Иоанн, умер (вероятнее всего, в конце 1394 г.), не оставив потомства. Некоторые удельные князья какое-то время пытались вернуть себе «отчины», однако почти всегда безуспешно и в конечном счете эти попытки сошли на нет. Так, Федор и Василий Кориатовичи, изгнанные с Подолья, поступили на службу к венгерскому королю Сигизмунду Люксембургскому и получили от него владения в Венгрии и вплоть до второго десятилетия XV в. пытались реализовать свои претензии[298] (в частности, в 1403 г., когда мятеж князя Западного Подолья Свидригайла дестабилизировал ситуацию в этом регионе[299]). Тем же путем пытались пойти Федор Любартович, вначале сведенный с луцкого княжения на владимирское, а затем переведенный в Новгород-Северский[300], и Свидригайло, взбунтовавшийся в Витебске. В 1397–1398 гг. они пытались найти приют и помощь у того же Сигизмунда в Венгрии, но получили отказ[301]. После этого оба вернулись к Гедиминовичам. Федор Любартович вскоре осел в русских землях Польского королевства, где его наделил землями двоюродный брат — польский король Владислав Ягайло. Правда, Федор иногда по-прежнему титуловался владимирским князем[302], но никаких попыток вернуть утраченное не предпринимал. Он получил владения в русских землях Польского королевства, но не забыл о своем владимирском княжении. Свидригайло же еще несколько раз восставал против братьев и примирялся с ними, получая те или иные владения в южнорусских землях: вероятно, таким путем его пытались изолировать от Витебска, который мог бы стать плацдармом для наступления амбициозного князя на Вильну и Троки. Лишь в 1420 г. он примирился с Ягайлом и Витовтом в обмен на Черниговское княжество, к которому впоследствии добавилось Новгород-Северское[303]. Примерно тот же путь, что и подольские Кориатовичи, проделали смоленские Рюриковичи: если в 1401 г. в Смоленске была восстановлена власть Юрия Святославича, то впоследствии Витовт сделал всё возможное, чтобы устранить его и его сына Федора от претензий (последний также стал служить Сигизмунду Люксембургскому и погиб, сражаясь с гуситами). Глеб Святославич Смоленский продолжал служить Витовту и после того как был «сведен» им со Смоленского княжения (между 1393 и 1395 гг.), и после его включения в состав Литовского государства (1395 г.).

Далеко не все вчерашние правители обширных земель литовской Руси пошли по пути претензий и конфликтов. Были и те, кто согласились сотрудничать с Витовтом и извлекли из этого определенные выгоды. Больше всех повезло князю Семену-Лугвеню: правитель Мстиславского княжества верой и правдой несколько десятилетий служил Витовту, а после его смерти успел несколько месяцев послужить новому великому князю Свидригайлу, всё это время сохраняя за собой удел (который впоследствии перешел к его сыновьям Юрию и Ярославу)[304]. Некоторое время после подчинения Витовтом Полоцка Лугвень, княживший там в 1379 г. и хорошо знакомый полочанам, был полоцким наместником. Потомки Явнутия сохранили за собой Заславль, а Федор Ольгердович и его сын Роман — Кобрин (что Витовт подтвердил специальной грамотой 1404 г.)[305]. Владимир Ольгердович, выведенный Витовтом из Киева, получил от него Слуцко-Копыльское княжество и стал ему служить. Эту традицию продолжил его сын Александр (Олелько), унаследовавший княжество. Судя по позднейшим упоминаниям, ему также принадлежали земли к северу от Мира, близ Новгородка Литовского[306]. В 1417 г. именно при дворе Витовта состоялась свадьба Олельки с Анастасией Московской — дочерью Василия I и внучкой литовского господаря (это подчеркивает связь данного брака с династической политикой Витовта)[307]. Ко временам Витовта восходят выслуги другого сына Владимира Ольгердовича — Андрея, расположенные к западу от Березины: Каменец, Логожеск и др.[308] По-видимому, имение в Литве, где-то к западу от Березины, получил и Иван Владимирович: в ноябре 1432 г. Свидригайло, совершавший поход на Литву, писал великому магистру, что к нему доставили жену его врага, князя Ивана Владимировича, с детьми и казной[309]. Очевидно, она была захвачена в имении, в то время как ее муж находился в Вильне или Троках. В таком случае это имение должно было располагаться где-то к западу от Березины, раз в том же письме, написанном из Борисова, сообщается о переходе Менска под власть Свидригайла. При этом сыновья Владимира Ольгердовича помнили о своей киевской «отчине», как и сами киевляне, что в перспективе привело к восстановлению Киевского княжества в трудный для центральной власти период начала 40-х годов XV в. Дмитрий Корибут, который взбунтовался против Витовта еще в 1393 г. и одним из первых лишился своего новгород-северского удела, под конец жизни (в 1404 г.) служил Витовту[310]; эту традицию продолжили его сыновья. Интересны сведения об их владениях. Судя по участию Корибута в походе на Смоленск, какие-то владения у него были уже в 1404 г. Из упоминаний в позднейших актах известно, что Корибут держал Мядель (позже переданный боярину Андрею Саковичу) и Заберезынье к юго-востоку от Крева[311] (от которого впоследствии были прозваны Заберезинскими получившие его литовские бояре Римовидовичи[312]). К сожалению, в этом акте ничего не говорится о том, перешел ли Мядель к кому-либо из сыновей Корибута — Федору, Андрею или Сигизмунду. Зато известно, что Федор Корибутович унаследовал Заберезынье[313], а кроме того, держал еще одно близлежащее имение — Лоск (Лошеск)[314]. Сигизмунд Корибутович некоторое время княжил в Новгороде-Северском, как и его отец, но в 1422 г. по приглашению гуситов отправился в Чехию, и его судьба надолго разошлась с Великим княжеством Литовским[315]. В свою очередь, дочь Корибута Мария служила при дворе Витовта («на сенех»), и тот выдал ее замуж за князя Федора Львовича Воротынского, чтобы укрепить установившуюся примерно в то же время вассальную зависимость этого верхнеокского княжества от Вильны[316].

Как видим, стремясь компенсировать потери конца XIV в., Витовт жаловал, с одной стороны, крупные территориальные комплексы, которые можно назвать удельными или «полусуверенными» княжествами; с другой — отдельные села в «держание» или даже дани, материальные ценности — деньги, меха и т. д. Предметом особой заботы Витовта был его младший брат Сигизмунд Кейстутович, между 1408 и 1422 гг. (более точные данные отсутствуют) получивший Стародубское княжество. Почти все перечисленные князья (за исключением Явнутьевичей Заславских и Сигизмунда Кейстутовича) были Ольгердовичами. И все они получили или сохранили владения либо в белорусской части ВКЛ, в относительной близости к владениям литовских панов (в тех случаях, когда это не представляло потенциальной угрозы для великокняжеской власти[317]), либо в чернигово-северских землях, имевших прочные «княжеские традиции».

Многие князья находили приют при дворе не только Витовта, но и его двоюродного брата, польского короля Владислава Ягайла. В разного рода расходных книгах, сохранившихся очень неравномерно, имеются многочисленные записи об их жизни при дворе. Это и Андрей Ольгердович, и потомки Федора Ольгердовича, и Свидригайло, и даже князь Митько Зубревицкий из рода Друцких князей. Эти записи можно было бы счесть отражением визитов от случая к случаю, которые еще не позволяют делать далеко идущие выводы (в самом деле, что необычного в частых встречах Ольгердовых потомков?), если бы не данные о владениях, которыми Ягайло наделял своих родственников на русских землях Польского королевства, и выплатах им. Так, Федор Любартович в первой трети XV в. владел достаточно крупными территориальными комплексами с центрами в Стрые и Зудечове[318], Свидригайло в 20-е годы — землями на польско-молдавском пограничье, в районе Снятина и Коломыи. Известно, что землями в приграничных Холмском и Грубешовском поветах владели потомки Федора Ольгердовича — Роман (родоначальник князей Кобринских)[319] и Гурко[320], а впоследствии (с 1433 примерно до 1438 г.) Сангушко. Следует отметить, что приют на русских землях Польского королевства находили князья не только из династии Гедиминовичей. Так, в 1425–1427 гг. Ягайло пожаловал владения и денежные выплаты Митьке Секире (Зубревицкому), сыну Семена Дмитриевича Друцкого. Уже к 1410 г. Иван Несвицкий, брат состоятельного Федора, будущего старосты Восточного (литовского) Подолья, женился на местной земянке. В этом свете представляется далеко не случайным, что в 1425 г. Александр Нос, отпрыск пинских Наримонтовичей, оказывается в Кракове. На его печати красуется титул «Божьей милостью князя пинского»[321], но по недостатку данных невозможно заключить, княжил ли он в Пинске в это время или эта надпись лишь отражала претензии на княжение его предков (как титулы Федора Любартовича, Януша и Александра Гурковичей или надпись на печати Кориатовичей). Во всяком случае в 1436 г. он распоряжался Пинской землей[322]. В одном документе упоминается его маршалок[323], а это позволяет предполагать, что он был владетельным князем, раз у него был двор. Как бы то ни было, красноречив сам факт его пребывания в столице Польского королевства. Известно, что некоторые из князей просто жили или периодически появлялись при королевском дворе, другие же получали материальное обеспечение в форме доходов с краковских соляных жуп или даже земельных владений.

Важно, что о претензиях Гедиминовичей на удельные княжения помнили не только они сами, но и жители тех земель, где княжили они или их предки[324]. Память о былых княжениях жила даже в тех ветвях рода Гедиминовичей, представители которых не пытались противопоставить себя Витовту: так, сыновья Владимира Ольгердовича реализовали свои претензии на Киевское княжение в 1440/1441 г., а возможно, и раньше — около 1434–1435 гг.

Еще одну группу князей, которую следует рассмотреть отдельно, составляли православные князья Гольшанские и Друцкие. Первые происходили из литовской знати и, возможно, сам княжеский титул получили лишь в конце XIV в. (родоначальник Гольшанских Ольгимонт упоминается без него в источниках XIV в., в частности в договоре с Орденом 1379 г., который сохранился в подлиннике)[325]. Происхождение Друцких не до конца ясно: историки пытались выводить их и от литовских князей, и от Рюриковичей. Последняя точка зрения представляется более предпочтительной, но и в этом случае не удается проследить их род от конкретного Рюриковича, известного по источникам. Оба княжеских рода сохранили свои традиционные владения: Гольшанские — на северо-западе современной Белоруссии (кроме того, им принадлежали более мелкие владения, например какая-то часть волости Шешоли под Вилькомиром[326]), Друцкие — в Витебской земле. Эти роды объединяло и вместе с тем выделяло из числа других князей, не принадлежавших к потомкам Гедимина, их высокое положение в политической жизни государственного центра. Объяснялось оно тем, что и Гольшанские, и Друцкие состояли в свойстве с Витовтом[327]. Тем не менее представители обоих родов сохранили влиятельные позиции и после его смерти. Следует подчеркнуть, что свойство с великим князем еще не предотвращало возможных конфликтов (так, в 1393 г. Друцкие князья поддержали взбунтовавшегося Свидригайла, а в 1406-м Александр Гольшанский отъехал в Москву), но создавало предпосылки для возвышения.

Отдельно стоит остановиться на проблеме волынских князей. Проблематичным в данном случае является происхождение этих князей и, соответственно, их владений. Богатое документальное наследство Волыни начиная с середины XV в. фиксирует многочисленные княжеские роды, но, к сожалению, по большей части неизвестно, что делали их представители в интересующий нас период, каково было их положение в обществе Великого княжества Литовского. По сути, сведения имеются лишь об Острожских, Сангушках и Несвицких. Все они располагали достаточно крупными владениями. Но если происхождение Сангушек от Федора Ольгердовича точно известно, то о происхождении Несвицких и (в меньшей степени) Острожских в литературе продолжаются дискуссии. Сто лет назад Оскар Халецкий в своем блестящем труде[328] сформулировал вывод о неместном происхождении волынских княжеских родов середины XV в. Однако версия происхождения Несвицких от Корибута, которой он придерживался, выглядит неубедительно[329]. По всей видимости, не Гедиминовичами, а Рюриковичами были и Острожские. Как бы то ни было, от кого бы ни происходили Острожские и Несвицкие, — они располагали крупными владениями и были тесно связаны с Волынью. Великие князья литовские, с одной стороны, стремились этим воспользоваться, назначая их старостами луцкими (Федор Данилович Острожский в конце XIV в.) и подольскими (Федько Несвицкий в 30-е годы XV в.), с другой — пытались упрочить их связи с государственным центром[330].

Весьма разнообразным было положение Рюриковичей в государствах Гедиминовичей. Друцкие, например, достигли вершин влияния на общегосударственном уровне, но это был исключительный случай. В лучшем случае Рюриковичи сохраняли за собой старые владения (которые нередко рассматривались как выслуги — так обстояло дело, например, с Вяземскими князьями) и получали новые, но вряд ли могли претендовать на что-то большее. Очень широким был диапазон их имущественного расслоения — от тех же Вяземских, обладавших атрибутами «полусуверенных» правителей (двором, войском, собиравших налоги) до каких-нибудь князей Мунчей, уже в 40–50-е годы XV в. получавших, судя по «Книге данин Казимира», очень скромные пожалования. Лишь князья Новосильские и Одоевские сохраняли суверенные права и строили отношения с великими князьями литовскими на договорной основе. При этом в первой трети XV в. они еще колебались между Литовским и Московским великими княжествами: их связи с Литвой упрочились лишь после смерти Василия I в 1425 г., когда они присягнули Витовту[331].

Наконец, были и такие князья, которые приезжали в ВКЛ из соседних земель; одни из них задерживались там надолго, как Глинские, имевшие татарские корни; другие — на более короткий срок, как Андрей Дмитриевич Дорогобужский из тверской ветви Рюриковичей или Ярослав, сын Владимира Андреевича. Этот факт весьма важен, поскольку показывает, что, даже несмотря на значительные общественные, политические, конфессиональные, этнические и культурные различия между Великим княжеством Литовским и Северо-Восточной Русью, оно не было для князей этого региона чем-то абсолютно чуждым, они искали там приюта в трудные для них моменты[332].

К этой группе примыкали князья литовского происхождения, которые спорадически участвовали в общегосударственных акциях (заключении договоров с Польшей и Тевтонским орденом). Сюда относятся князья Свирские[333] и Гедройцкие, а также некий Юрий Довговд и его сын Глеб. Их владения были чрезвычайно малы.

В зависимости от фактического и правового положения различались права и обязанности разных категорий князей. Из докончаний Одоевских и Новосильских князей с Казимиром Ягеллоном выясняется, что они были обязаны уплачивать великому князю «полетнее», т. е. ежегодную плату[334]. От конца XIV в. сохранилось известие о выплате дани новгород-северским князем Дмитрием-Корибутом[335]. Это заставляет думать, что такие отношения существовали с князьями, получившими уделы от старших Гедиминовичей, и в конце XIV — первой трети XV в. Другой их обязанностью было участие в военных походах. На территории своих княжеств они обладали полусуверенными правами: жаловали и отбирали земли, располагали двором и т. д. Однако и сами великие князья, стремясь укрепить связи с этими землями, жаловали их жителям напрямую материальные ценности[336]. К сожалению, за XIV в. сохранились лишь отрывочные данные о распоряжении такими княжествами. Известно, что многие из них переходили по наследству, однако остается открытым вопрос, утверждалось ли (санкционировалось ли) такое наследование великим князем. По-видимому, без этого не обходилось: известно, что Кейстут перевел князя Патрикия с Городенского стола на какой-то другой[337]. Возможно, ситуация напоминала ту, что сложилась в XV в., когда удельный князь считал себя «отчичем» своего княжества, но его переход по наследству утверждался в Вильне[338]. Так, в начале 40-х годов Юрий Лугвеневич вспоминал, что после смерти его отца Свидригайло «записал» ему отцовское Мстиславское княжество[339].

Как видно из приведенных данных, «литовско-русские» князья действительно нередко лишались своих владений (или же пересмотру подвергался их статус) и поступали на службу к великому князю литовскому. Но Гедиминовичи, облеченные властью, всячески стремились сгладить этот процесс, — причем делал это не только Витовт, но и Ягайло, не заинтересованный в возникновении очагов нестабильности в своей «отчине» Великом княжестве Литовском. Правомерно ли вслед за Е. Сухоцким говорить о «деклассации» князей в 1386–1432 гг.? Чтобы об этом рассуждать, необходимо установить критерий принадлежности к данному «классу». Им, несомненно, является не владение теми или иными землями на «княжеском праве», а право рождения, дававшее княжеский титул (во всяком случае до XVI в., когда литовские магнаты начали получать титулы Священной Римской империи). Но утрата княжеского титула — это совершенно особая большая проблема, отличная от «деклассации» по Сухоцкому. Безземельные князья, вынужденные поступать на службу к своим «собратьям», — такая же реальность Великого княжества Литовского, как и государств Рюриковичей[340]. И Гедимин, и Ольгерд, и Кейстут, и Ягайло, и Витовт, создавая и ликвидируя уделы, перемещая князей между ними, руководствовались династическими соображениями — стремлением сохранить эти территории под своей верховной властью и обеспечить своих родственников материально. Поэтому в XIV в. княжеский престиж точно так же использовался для «государственных потребностей», как и в XV. В последнем случае такое использование усматривается в том, что князья появляются среди свидетелей межгосударственных договоров, выполняют почетные политические поручения (посольства) и «из вежливости» привлекаются к совещаниям великого князя[341]. Но само участие князей в заключении договоров с соседями ВКЛ — показатель их влияния, поскольку функция свидетелей состояла в том, чтобы гарантировать исполнение юридического содержания договора (разумеется, речь идет не о «представительстве» от князей «вообще», а о политическом весе конкретных носителей этого титула). Как историк XX в. мог установить роль князей в совещаниях с великим князем, особенно если эти совещания были закрытыми от посторонних, — остается загадкой. Словом, говорить о «деклассации» князей как некоей единой социальной группы в результате планомерных и целенаправленых действий литовских правителей неправомерно, тогда как ликвидация Витовтом крупных удельных княжеств в конце XIV в. сомнений не вызывает.

Остается вопрос: каким образом действие столь разнонаправленных интересов нескольких сторон сказалось на событиях 30-х годов XV в.? Ответить на этот вопрос можно будет лишь после тщательного изучения самих этих событий в свете приведенных данных, и это будет одним из итогов настоящего исследования.

На следующей ступеньке «военно-иерархической пирамиды» (по выражению украинской исследовательницы H. Н. Яковенко) стояли бояре. Этот термин проник в литовский язык из древнерусского, причем достаточно рано: уже в XIV в. источники, созданные на территории Тевтонского ордена, применительно к Литве передают его в форме Ьауоr, которая отражает литовское произношение (ср. в современном литовском языке bajoras — боярин, шляхтич, дворянин[342]. В ВКЛ XIV–XV вв. значение этого термина расширилось, он стал обозначать всех представителей слоя профессиональных воинов, соответствовавших западноевропейским рыцарям.

Понятно, что многочисленный социальный слой бояр не мог быть и не был однородным — ни в имущественном, ни в социальном, ни в правовом плане. На его верхушке стояли будущие паны. В русскоязычных документах этот термин в качестве боярского титула до 1430 г. встречается редко[343], но и самих этих документов in extenso и тем более в подлиннике сохранилось не так уж много. Гораздо больше до нас дошло латино- и немецкоязычных источников. По ним прослеживается стремление современников найти адекватный термин для обозначения боярской верхушки — от эпитетов, прилагаемых к слову «бояре» (большие, лучшие, высшие, старшие)[344], к титулу dominus (лат.) / herr (нем.), которому как раз соответствует прижившийся в западнорусском языке титул пан[345]. Носители названных титулов — это прежде всего литовские бояре, но подобные поиски велись и в отношении верхушки русского боярства (следует отметить, что документов, посвященных русским землям ВКЛ до 1430 г., сохранилось очень мало)[346]. Вероятно, уже в это время сложились черты, выделявшие формирующуюся группу панов из широких кругов боярства и известные по позднейшим данным. Верхушка боярства — это старая, родовитая знать, владеющая вотчинами, а не только выслугами[347]. Право на вотчину принадлежит не индивиду, а роду: боярин не мог распоряжаться ею без согласия родственников[348]. По-видимому, практика отчуждения земли отличала литовскую Русь от собственно Литвы: известно, что уже в конце XIV в. на Волыни бояре могли отчуждать свои вотчины, в том числе в пользу светских лиц, тогда как литовским боярам это право было даровано лишь привилеем Ягайла 1387 г.[349] Для характеристики боярства ВКЛ важно предположение H. Н. Яковенко, основанное на анализе топографии боярских владений в южной Руси, о происхождении их вотчин конца XIV — начала XV в. от «выслуг простых дружинников» домонгольской эпохи. Такие вотчины были небольшими[350], стало быть, их владельцы были заинтересованы в получении новых выслуг. В первой трети XV в. процесс накопления недвижимого имущества постепенно набирал силу, но при этом небольшие объемы этого имущества (если сравнивать их с размерами владений магнатов XVI–XVII вв.) не мешали его владельцам обладать определенным влиянием и сохранять его, несмотря на политические пертурбации. Трудно делать обобщающие выводы о том, как менялось их положение в XIV в. Но можно с уверенностью говорить, что и после событий конца XIV — начала XV в. жизнь, собственность и влияние сохранили полоцкие бояре Корсаки и купцы (впоследствии — местичи) Сорочковичи или смоленский боярский род Непролеевых, несмотря на репрессии Ягайла, Скиргайла и Витовта против полочан и смольнян[351]. Аналогичным образом ситуация складывалась на Волыни и Подолье, где уже во второй половине XIV в. влиятельное положение (несомненно, унаследованное от более раннего времени) занимали роды, представители которых действовали и в событиях первой половины XV в., — Кирдеевичи (Кирдеи) и, возможно, Корчаки[352].

Боярство было социально открытой группой, поскольку литовские князья привлекали к военной службе широкие слои населения[353]. Великокняжеское распоряжение о переходе того или иного человека от «тяглой» к военной службе было равнозначно пожалованию боярского статуса[354]. В XV в. такой человек получал землю, с которой должен был служить, либо «до воли и ласки господарской», либо на определенный срок, т. е. эти держания имели полностью условный характер[355]. В конце XIV–XV в. для обозначения представителей этого слоя распространилось слово «земяне», или «земляне» (лат. terrigenae), а в конце XV в. — такие бояре стали также именоваться шляхтой[356]. Об имущественном положении этого слоя ярко свидетельствует эпизод из истории войн ВКЛ с Тевтонским орденом. Накануне одного из походов Витовт отдал распоряжение тем, у кого нет коней, для получения средств на их покупку продать жен и детей[357].

Промежуточное положение между боярством и крестьянами-данника-ми занимал многочисленный слой бояр-слуг. Они могли, в зависимости от воли господаря или его наместника, служить в войске, платить дань или выполнять прочие повинности — развоз почты, ремонт господарских замков и т. д. В отличие от крестьян-данников, бояре-слуги владели более крупными земельными наделами; нередко и у них самих были зависимые люди[358]. Со временем бояре-слуги стали обслуживать потребности бояр-шляхты, выступая с ними в военные походы[359]. К этой группе относились и другие категории населения, обязанные господарю военной службой, — слуги путные, панцирные, щитные, доспешные и т. д. Уже в первой трети XV в. они составляли достаточно значительную часть войска ВКЛ. Так, первое упоминание путных слуг в Полоцкой земле, где впоследствии они были чрезвычайно многочисленны, относится к Вилькомирской битве 1435 г.[360]

Городское население ВКЛ распределялось очень неравномерно. Оно было сосредоточено главным образом в крупных городах, где было развито ремесло и дальняя торговля, тогда как более мелкие («местечки») имели аграрный характер и отличались от сел наличием замка и коммуникативной функцией[361] (хотя сельским хозяйством занимались и жители достаточно крупных городских центров[362]). Крупнейшие, наиболее развитые города были сконцентрированы в основном в «Литовской земле» и на прилегающем к ней Подляшье (Бильна, Ковно, Троки, Новогородок, Менск, Берестье, Городно, Дорогичин). В русских землях ВКЛ городская сеть была более редкой: к важнейшим торговым центрам современники относили Полоцк, Витебск, Слуцк, Смоленск, Киев, Житомир, Луцк, Владимир на Волыни и Каменец на Западном Подолье[363]; к ним можно добавить столь значительные административные центры, как Брацлав на Восточном Подолье, Кременец, Новгород (Новгородок) Северский, Чернигов и Брянск. При этом, например, Полоцк был единственным крупным городским центром Полоцкой земли, ремесло в нем было развито слабо, зато процветала торговля. В правовом отношении горожане («местичи», «мещане») не отделялись от остального населения своей земли и несли военную службу и другие повинности наряду с боярами[364].

Городское население было неоднородным по своему составу — как в имущественном и социальном плане, так и в этническом отношении. В Вильне большую долю горожан составляли русины и немцы, в Ковно была сильная немецкая община, в Троках — караимская, в городах Подляшья и Волыни русины соседствовали с немцами, поляками и евреями. Верхушка городского населения занималась торговлей, о размахе которой свидетельствуют заграничные связи купцов. Широко известно, что основным торговым партнером Полоцка была Рига, а Ковно — Кенигсберг. Можно привести и еще несколько примеров. Виленские, полоцкие и смоленские купцы ездили во Львов, горожане из Литвы, Полоцка, Витебска и Смоленска — в Новгород и Псков[365]. В свою очередь, прусские купцы посещали подляшские и волынские города, а ливонские — Смоленск, несмотря на требование полочан не ездить дальше Полоцка[366]. Экономическое значение этих связей было столь велико, что великий князь при общении с властями соседних государств нередко вставал на защиту своих купцов. Однако прямого влияния на принятие политических решений горожане не имели.

С конца XIV в. началось введение в городах самоуправления на основе немецкого магдебургского права, но к концу первой трети XV в. оно затронуло лишь немногие центры, расположенные в основном в западной части ВКЛ. Так, в 1387 г. магдебургское право получила Бильна, в 1390 г. — Берестье, в 1408 г. — Ковно, в 1420 г. — волынский Перемиль; не исключено, что примерно тогда же его получили и Троки (хотя прямых доказательств этого нет). Это нововведение затрагивало лишь часть городского населения, поскольку пользоваться магдебургским правом могли исключительно католики. Население же большинства городов ВКЛ по-прежнему было подчинено власти великокняжеского наместника или воеводы данной земли. При этом в русских городах ВКЛ, судя по скупым упоминаниям в источниках того времени и позднейшим данным, существовали традиционные «немагдебургские» формы самоуправления: так, в начале XV в. в Полоцке некоторые вопросы торговли с Ригой решало вече[367], смоленских «местичей» во второй половине XV — начале XVI в. представлял в контактах с государственной властью и внешними контрагентами «староста места Смоленского» (или «староста смоленский»)[368], во многих городах еще до введения магдебургии упоминаются войты. Как справедливо отметил В. А. Воронин, судя по многочисленным посланиям властей Полоцка городскому совету Риги, дошедшим до нас от конца XIV–XV в., полочане были хорошо знакомы с практикой применения городского права у соседей-немцев, однако перенимать его не спешили. Когда же в 1498 г. магдебургское право всё же было введено в Полоцке, оно изначально приняло весьма своеобразную форму, поскольку войт — глава самоуправляющейся организации — назначался великим князем, т. е. был ставленником той самой государственной власти, из-под юрисдикции которой формально изымалось городское население. Внешняя рецепция новой правовой системы, о которой можно судить по смене интитуляции посланий и городской печати, произошла быстро. Но первые десятилетия полоцкой магдебургии прошли под знаком постоянных конфликтов с господарским наместником (с 1504 г. он систематически именовался воеводой) из-за доходов и юрисдикции, пока в 20-е годы XVI в. должность войта и воеводы не была объединена в одних руках. Это красноречиво свидетельствует о том, что магдебургское право не было неким идеалом даже для населения такого крупного и города с оживленными контактами, как Полоцк[369].

Христианское духовенство ВКЛ представляло две церковных иерархии — католическую и православную, обе из которых были объектами активной политики монарха. Так, великий князь широко пользовался правом номинации и католических, и православных епископов[370]. Католическая церковная организация (в значении диоцезов с сетью приходов) в ВКЛ была совсем молодой: начало ей положило крещение Литвы в 1387 г., когда было создано Виленское епископство. Оно, как и Жомойтское епископство, основанное Витовтом в 1417 г., развивалось наиболее успешно: в обоих диоцезах к 1430 г. возникла приходская сеть, состоялось массовое крещение населения, было положено начало материальному обеспечению католической церкви. Значительно меньших успехов католической церковной организации удалось достичь на русских землях ВКЛ: возникнув здесь еще в XIV в., она продолжала обслуживать те группы населения, которые традиционно исповедовали католицизм, — поляков и немцев. Поэтому сеть приходов во Владимирском (с 1427 г. — Луцком) и Киевском епископствах оставалась редкой, за исключением Подляшья, где большой процент населения составляли поляки из Мазовии.

Правители ВКЛ и Польши не только поддерживали миссионерскую деятельность католических епископств ВКЛ, но и заботились об их материальном обеспечении. Самыми щедрыми были пожалования для Виленского епископства, начатые Ягайлом и продолженные Витовтом. Благодаря им оно за короткий срок (1387–1430) стало обладателем беспрецедентно крупных для ВКЛ земельных владений, далеко превосходящих имения самых состоятельных литовских бояр. Земли Виленского епископства были сосредоточены в основном в «Литовской земле» (так ими было удобнее управлять, об этом неоднократно просили и сами епископы), но Витовт жаловал ему села и на Руси. Так, в 1412 г. епископство получило крупный комплекс владений в Киевской земле[371]. В гораздо меньших масштабах эта политика проводилась в отношении диоцезов, которые сами находились на русских землях ВКЛ. Крупнейшим было пожалование Витовта (1428) для Луцкого епископства, расположенного, как сказано в великокняжеском документе, «среди схизматиков и приверженцев различных сект», — 11 сел в Луцком и Владимирском поветах и на Подляшье[372]. Ни в какое сравнение с латифундией Виленского епископства это не идет.

Православная церковь, с одной стороны, сохраняла традиционное влияние на русских землях, владения и права, которые подтверждались монархом[373]. С другой стороны, православие в ВКЛ находилось на положении «терпимой» религии, возможности его распространения были сильно ограничены: позднейшая традиция приписывала Витовту запрет строить новые православные церкви и ремонтировать старые (этот запрет, по-видимому, касался территории Виленского епископства). Известен и запрет межконфессиональных браков, введенный при крещении Литвы. При этом православное население не принуждалось к переходу в католицизм, а проблему его неравноправия Ягайло и Витовт рассчитывали решить путем заключения церковной унии. Поддержка католицизма государственной властью выражалась и в том, что католические епископы входили в правящую элиту ВКЛ, т. е. тот круг людей, которые могли влиять на принимаемые великим князем решения. Внешне это выражалось в том, что в перечнях гарантов документов им было отведено почетное первое место. Православные епископы этой прерогативой не обладали, но сохраняли высокое положение в обществе русских земель. Об этом свидетельствуют хотя бы факты последующего времени: списки свидетелей документов Свидригайла, который княжил в Луцке по приглашению местной знати в 1442–1452 гг., постоянно открываются именем луцкого «владыки», тогда как католический епископ этой территории в них не упоминается.

Вместе с тем государственная власть пыталась использовать православную церковь в своих интересах, в качестве инструмента своей политики, поскольку ни массового обращения русских подданных в католицизм, ни унии с католической церковью в ближайшем будущем ожидать не приходилось. А между тем церковь в Средневековье не только заботилась о спасении душ прихожан, но и была мощнейшим инструментом коммуникации между правителем и его подданными, легитимации и пропаганды его власти, а в условиях слабой развитости государственных структур (которая имела место в ВКЛ) эта ее функция приобретала особое значение. Поэтому Витовт вряд ли мог быть заинтересован в чрезмерном ослаблении православной церкви. Литовский монарх стремился занимать епископские кафедры своими ставленниками: наиболее ярким примером является перевод из Владимира Волынского в недавно присоединенный Смоленск епископа Герасима, будущего митрополита. В его окружении были созданы столь важные произведения, как первая редакция «Похвалы Витовту» и первый летописный свод Великого княжества Литовского. Крупнейшим достижением Витовта в области церковной политики стало создание отдельной православной митрополии. На нее в 1415 г. был поставлен Григорий Цамблак, который в 1418 г. участвовал в Констанцском соборе католической церкви. Хотя к этому времени Цамблак и примирился с константинопольским патриархом и византийским императором, распространить церковную власть на Новгород, Псков, Тверь и другие русские земли, как планировалось изначально, ему не удалось. В 1419 г. он умер, и митрополия вновь оказалась объединенной под властью грека Фотия[374].

Замена удельных князей на наместников вызывала к жизни новые проблемы организации литовской монархии. Главной из них была проблема коммуникации между властью и ее подданными. Их непосредственный контекст имел место, во-первых, во время объездов князем подвластной ему территории. В отличие от соседней Польши эпохи Ягайла[375], в ВКЛ не сложилась практика регулярного объезда монархом всех его обширных владений, с посещением каждого уголка. В Литовском государстве такие поездки были подчинены, как правило, не годовому ритму, связанному с церковным календарем, но решению практических задач внутренней и внешней политики — участию великого князя в военных походах, встречам с правителями соседних государств, необходимости вынести решение по делам своих подданных или укрепить свою власть в том или ином отдаленном регионе. Поэтому разные части ВКЛ Витовт посещал неравномерно: большую часть времени он проводил в Литовской земле и главных центрах своей «вотчины» — Городне, Берестье, Луцке, одновременно служивших местами встречи с Ягайлом. Значительно реже великий князь появлялся в таких крупных и важных городах, как Полоцк, Витебск и Смоленск. В 1424 г., отправляясь на юг ВКЛ, Витовт писал великому магистру, что собирается посетить некоторые свои замки, в которых никогда не бывал[376], — а ведь к этому времени он княжил уже три десятилетия. Более или менее полные объезды территории ВКЛ за всё свое почти сорокалетнее правление Витовт осуществлял лишь дважды — в 1411 и 1427 гг. В ходе последней поездки, по сообщениям самого Витовта и сопровождавшего его шута из Пруссии Гейне, который информировал великого магистра о происходящем, местные князья и бояре приносили монарху дары (коней, меха, изделия из дорогих тканей, золото и серебро)[377], а тот жаловал им земли[378]. В свою очередь, сами подданные приезжали к Витовту из отдаленных уголков его государства: известны визиты полочан, смольнян, возможно, также киевлян.

Поскольку великий князь не мог часто появляться везде и всюду, необходимо было прибегать к другим средствам коммуникации с подданными, менее затратным, но сопоставимым по эффективности. Наряду с устной коммуникацией утверждалась письменная. Возникновение литовской великокняжеской канцелярии относят ко временам Ягайла и Скиргайла, но развитие она получила при Витовте. О резком росте объема выдачи документов говорит тот факт, что большинство древнейших документов, хранившихся впоследствии в частных светских архивах, было выдано именно от имени Витовта[379]. Документ не только оформлял определенные отношения власти и собственности, он был эффективным средством пропаганды великокняжеской власти. Он создавал впечатление непосредственного общения с монархом, «говорившим» от первого лица, иногда обращавшегося к получателям грамоты во втором лице[380], тем более что его изображение, как правило, можно было видеть на привешенной к документу печати. Большое впечатление на современников, многие из которых не умели читать, производил и визуальный образ документа — его размеры, материал, оформление.

Распространение письменного документа и утверждение его позиций неразрывно связано с другим важнейшим нововведением Витовта — началом систематического пожалования земли за службу. Обычно отмечается, что львиная доля таких пожалований доставалась знатным литовским боярам из окружения Витовта, которые в результате становились крупными землевладельцами, тогда как русские князья и бояре получали значительно меньше. Нетрудно заметить, что этот взгляд — весьма односторонний: всё внимание приковано к такой форме вознаграждения, которая лучше освещена сохранившимися источниками и за которой было будущее. Однако наступило это будущее еще не скоро, и поэтому необходимо внимательно приглядываться к немногочисленным сохранившимся источникам, тем более что ни о какой систематической их сохранности не может быть и речи. Ни при Витовте, ни при его преемниках земельные пожалования не были единственной формой вознаграждения за службу. До них господарь вознаграждал службу раздачами денег и материальных ценностей (мехов, коней и т. д.), которые были захвачены в качестве трофеев, получены в виде контрибуции или поступили в казну как налоги (например, с мыта). О таких раздачах жителям разных регионов ВКЛ во второй половине XV в. известно из «книг отирав», сохранившихся в составе Литовской метрики. Но при Витовте такие записи либо не велись, либо не сохранились, а известия нарративных и эпистолярных источников весьма лапидарны. Кроме того, бояре русских земель (Киевской, Смоленской, Полоцкой, Витебской и др.) регулярно получали от господаря волости в «своих» землях в краткосрочное держание (как правило, на год). Об этом можно судить лишь по кратким упоминаниям в позднейших привилеях, которые приурочивают такой порядок к «старине» времен Витовта. Слабо сохранились и документы на пожалование зависимых людей, бывших в Средневековье основной ценностью. Интерес великого князя литовского состоял прежде всего в существовании боеспособного войска, и в годы правления Витовта войско, укомплектованное его русскими подданными, вполне успешно справлялось со своими задачами.

Обычно главное административное нововведение Витовта видят в упразднении крупных удельных княжеств и замене княживших там Гедиминовичей на великокняжеских наместников — как правило, знатных литовских бояр, близких к монарху. Действительно, значение акции 1392–1395 гг. трудно переоценить, ведь именно она позволила Витовту из удельного трокско-берестейско-городенско-луцкого князя постепенно превратиться в великого князя литовского. Как отметил Р. Петраускас, Витовт руководствовался практическими мотивами: в отличие от Ягайла, он не обладал столь большим числом братьев, которое позволило бы ему выстроить собственную политическую систему на землях ВКЛ. Поэтому князья Гедиминовичи были заменены на наместников, которым великий князь мог доверять, — его родственников и свояков, а также тех, кто был связан с ним исключительно отношениями верности и службы (в том числе недавних «людей Ягайла»). Должности воевод и наместников русских земель ВКЛ, назначавшихся великим князем, часто занимали хорошо знакомые Витовту знатные литовские бояре-католики. Если судить по немногочисленным сохранившимся данным[381], их положение было господствующим, но не исключительным: большинство наместников происходили из литовских боярских родов, однако встречались среди них и местные бояре, и князья. Важно отметить, что на некоторых землях ВКЛ крупные удельные княжества существовали и при Витовте. Кроме того, его наместниками нередко становились преданные ему лица (в основном свояки), носившие княжеский титул. Как уже говорилось, после того как Скиргайло утратил власть над Полоцком, некоторое время наместником Витовта в нем был, по-видимому, православный князь Семен-Лугвень Ольгердович. В конце XIV — начале XV в. на посту полоцкого наместника (воеводы) друг друга сменяли католики и православные: после литовского пана Монивида в Полоцк в 1399 г. был отправлен некий родственник жены Витовта, а в первой трети XV в. эту должность последовательно занимали литовец Домонт, а возможно, и Прижкинт; князь Иван Семенович Баба Друцкий (1409); полоцкий боярин Федор Корсак (между 1409 и 1412 гг.), представитель самого влиятельного местного боярского рода; литовский вельможа Ян Немир (в 1412 г.), в 1422 г. — Ходко Юрьевич, родоначальник Ходкевичей[382]; в 20-е годы XV в. — некий князь Григорий (скорее всего, Друцкий), а, вероятно, в 20-е или первой половине 30-х годов — Василий Дмитриевич Корсак[383]. После смерти Скиргайла в конце 1394 г. киевским наместником стал православный свояк Витовта князь Иван Ольгимонтович Гольшанский. Впоследствии киевским воеводой долгие годы был православный князь Михаил Иванович Гольшанский (упоминается с этой должностью в 1422–1433 гг.), в котором сами киевляне по традиции видели «киевского князя»[384]. Луцким старостой в 1429–1431 гг. был православный боярин Юрша Иванович, мценским воеводой в 1423–1436 гг. — боярин Григорий Протасьев, несомненно, местного происхождения[385]. В Смоленск после первой ликвидации великого княжения Витовтом в 1395 г. были назначены князь Ямонт и Василий Борейкович, а в 1401 г. наместником был князь Роман Михайлович Брянский[386].

Эти данные не подтверждают известных слов из письма краковского епископа Збигнева Олесницкого председателю Базельского собора католической церкви, кардиналу Юлиану Цезарини (Джулиано Чезарини), написанного в начале 1432 г., которое особенно любили цитировать историки конца XIX — начала XX в.[387] В разгар конфликта Польши с великим князем литовским Свидригайлом Олесницкий писал, что тот раздал все важнейшие замки и должности «схизматикам», которые господствуют и в его совете. При Витовте, добавлял краковский епископ, такого не было[388]. Неудивительно, что польский прелат в послании своему итальянскому «коллеге» сформулировал претензии к Свидригайлу именно в конфессиональных категориях (тем более что в том же источнике, говоря о еретиках гуситах, Олесницкий усматривает опасность в возможности их соединения с православной русью, с которой у них много общего[389]. Эпоху Витовта он оценивает как «старые добрые времена». Этот источник часто цитируют авторы работ о периоде после смерти Витовта, однако они почему-то очень сдержанно относятся к совершенно аналогичным обвинениям руководства Тевтонского ордена в адрес Витовта и Ягайла конца XIV и начала XV в. — якобы те заняли все места «схизматиками»[390] — или вовсе не упоминают этих обвинений. Как следует из вышеприведенных данных, Витовт, назначая высших должностных лиц в русские земли своего государства, руководствовался не вероисповедными или этническими мотивами, а стремлением подыскать человека, который предан ему лично, готов проводить его политику (и располагает соответствующими ресурсами) и будет принят местным обществом. На эту роль, смотря по обстоятельствам, подходили и литовские бояре, и родственники монарха (пусть даже православные князья), а в каких-то ситуациях даже местные бояре. Так что фактически предписание Городельского привилея назначать на «постоянные земские должности» только католиков соблюдалось лишь в отношении воевод и каштелянов Вильны и Трок, которые упоминаются в том же документе. Трудно себе представить, что, например, должность киевского воеводы воспринималась не как постоянная и что Витовт в один прекрасный день решил бы ее упразднить.

Вместе с тем православное вероисповедание не было обязательным условием признания князя или наместника, присланного из Вильны, местным обществом. Так, католицизм исповедовали уже упоминавшиеся Свидригайло и Сигизмунд Кейстутович, княжившие в землях Чернигово-Северщины. Вероисповедание не было их частным делом, о нем знали их подданные, а нередко оно находило выражение в мерах того или иного князя по поддержке «своей» конфессии. Тем не менее католицизм Свидригайла не помешал ему в 1408 г. возглавить выезд многочисленных князей и бояр, а также черниговского православного епископа Исаакия в Москву. Когда в декабре 1391 г. Витовт явился с войсками союзного ему Ордена в Литву и осадил Городенский замок, ранее ему принадлежавший[391], то его, по сообщению хроники помезанского официала, передала ему находившаяся в замке литва и русь[392]. Хотя Витовт еще в 1386 г. по чисто политическим соображениям перекрестился из православия в католицизм[393], для городили он оставался «своим» князем; если верить «Летописцу великих князей литовских», т. е. фактически самому Витовту, между 1389 и 1392 гг. не преминули перейти на его сторону и полочане[394], за каких-нибудь десять лет до этого отказывавшиеся принять на княжение язычника Скиргайла. На фоне этих известий не выглядит таким уж невероятным известие из послания сторонников Свидригайла отцам Базельского собора католической церкви 1433 г., согласно которому они в свое время присягнули, что изберут великим князем литовским лишь католика[395]. Можно вспомнить и факт основания Федором Даниловичем Острожским доминиканского монастыря в его родном Остроге. Как отметил В. А. Воронин, вряд ли можно говорить о том, что он был принужден к этому какими-то внешними силами[396].

Важно было не только то, кто из вельмож займет тот или иной пост, важен был объем полномочий, которые он при этом получал. Великокняжеский наместник возглавлял войска «своей» земли во время боевых действий, осуществлял судебную власть над ее населением и сбор налогов. Он выступал в качестве «эксперта» по делам земли перед лицом центральной власти и иностранных контрагентов. Так, на наместнике лежала обязанность практического исполнения великокняжеских распоряжений о тех или иных пожалованиях в соответствующем регионе. Он подыскивал объекты, пригодные для пожалований (угодья, населенные пункты, крестьян)[397], и иногда контролировал составление соответствующих актов: об этом говорят записи на них о «приказе» того или иного вельможи[398]. В компетенцию наместника входило и представление того или иного землевладельца к господарскому пожалованию[399]. Наконец, случалось, что и сами наместники жаловали земли на подвластных им территориях[400]. Во внешних контактах они представляли интересы прежде всего великого князя[401], но также и местного общества (об этом свидетельствует обширная переписка Полоцка с Ригой по торговым делам). При этом часть прерогатив, таких как занятие ряда более низких должностей в местном управлении (например, окольничих и тивунов в Смоленске) и держание волостей, оставалась в руках местных бояр и мещан. Они, как и представители православного духовенства, составляли элиту своей земли, подобную правящей элите ВКЛ «в миниатюре»: с ними наместник советовался по вопросам управления землей[402]. Так, полоцкий наместник Федор (Корсак) вершил суд с боярами[403], равно как и новогородский наместник Петраш Монтигирдович[404]; в присутствии местной знати жаловал земли подольский староста Георгий Гедигольд[405]. Здесь мы имеем дело с той же ситуацией, что и в общегосударственном масштабе: в условиях слабого развития аппарата управления любой наместник был «обречен» на поиски согласия с местной общественной верхушкой[406]. Функции местного управления невозможно было целиком и полностью возложить на безусловно лояльных центральной власти литовцев, поскольку документы XV в. говорят о довольно слабом их проникновении в русские земли ВКЛ[407].

Была и еще одна очень важная причина, по которой великокняжеский наместник не мог обойтись без содействия жителей вверенного ему региона. В одном из писем немецких купцов из Полоцка в Ригу конца XIV или начала XV в. рассказывается, как те отправились к Витовту, находившемуся тогда в Полоцке, жаловаться на полочан по поводу порядка взвешивания товаров: «На это король ответил нам и сказал, что ему не было об этом известно, его здесь не было, когда был заключен мир, он намерен посоветоваться со своими горожанами и дать нам ответ». После этого Витовт через двух своих вельмож передал немцам, что необходимо провести полоцко-рижский съезд[408]. В другом послании передаются слова полоцкого наместника Монтигирда: он знает о договоре лишь то, что ему сообщили полочане[409]. Действительно, многочисленные крестоцелования, о которых говорится в полоцко-рижской переписке этого времени, далеко не всегда фиксировались на письме. В условиях господства устного слова конкретное содержание того или иного порядка, «старины» великому князю и его наместнику могли сообщить лишь полочане[410]. Следует подчеркнуть, что специальные документы (областные привилеи) фиксировали права местных элит (боярства, мещанства) лишь в Полоцкой и Витебской землях, но такими правами по неписанной традиции обладало боярство и в других регионах.

В XIV в. в общих чертах определился состав правящей элиты ВКЛ. В него входили князья (в подавляющем большинстве родственники правителя) и наиболее знатные, родовитые литовские бояре — «приятели» монарха. Каждая смена правителя на виленском престоле начиная с середины XIV в. сопровождались внутренними конфликтами, а потому влекла за собой изменения в составе правящей элиты. Новый монарх, с одной стороны, приводил с собой своих сторонников, с другой — должен был найти тот или иной modus vivendi с окружением своего предшественника. Физическое устранение его членов было исключением: любой правитель был заинтересован в укреплении своей позиции, а не в увеличении числа недовольных, поэтому стремился интегрировать реальную или потенциальную оппозицию в свое окружение. Необходимо подчеркнуть, что продолжавшая всё это время экспансия Литовского государства на русские земли не вела к интеграции их знати в правящую элиту этого государства. В ближайшее окружение монарха по-прежнему входили немногочисленные князья и литовские бояре[411].

В результате к началу XV в. основную часть правящей элиты ВКЛ составляла верхушка литовского боярства. В одну группу входили бояре из окружения Ягайла, которым (или потомкам которых) удалось интегрироваться в правящую элиту и при Витовте. Известны примеры Михаила Минигайла, который долгое время в конце XIV в. был ошмянским старостой, в 1393 г. упоминается в должности виленского старосты, а в 1413 г. — виленского каштеляна, и Андрея Гаштольда — кревского старосты в 1398–1401 гг.[412]; высокое положение занял в дальнейшем и его сын Ивашко (Ян) Гаштольд. Вероятно, такова была судьба Альберта Монивида и его родственника Станислава Чупурны — наиболее влиятельных вельмож в окружении Витовта[413]. Боярин Братоша (родоначальник Зеновичей), также занявший высокое положение при Витовте, в 70–80-е годы XIV в. служил полоцкому князю Андрею Ольгердовичу, а затем Владиславу Ягайлу и его брату Скиргайлу[414]. Многие бояре происходили из окружения самого Витовта или его отца Кейстута. Специальные исследования «боярской» части правящей элиты ВКЛ при Витовте показывают уже отмеченную особенность — отсутствие в ней боярства русской части ВКЛ. Почти все бояре, входившие в окружение Витовта, исповедовали католицизм, православными были лишь Братоша с сыновьями и Ходко Юрьевич. Однако их вотчины находились на территории Литовской земли — к югу от Новогородка и Городна[415].

Значительные изменения при Витовте произошли в «княжеской» части правящей элиты ВКЛ. Как уже говорилось, первым его шагом после соглашения с Ягайлом (1392) было устранение князей, прежде всего Ольгердовичей, из их уделов. Однако это не означало полного разрыва с ними. Как уже говорилось, с одними потомками Ольгерда (Семен-Лугвень Ольгердович, Олелько Владимирович) Витовту рано или поздно удалось наладить взаимоотношения, с другими (Свидригайло Ольгердович) он вынужден был волей-неволей считаться.

Этими группами состав правящей элиты ВКЛ не ограничивался. В нее входили католические епископы, о которых говорилось выше. К ней можно отнести и некоторых лиц незнатного или неместного происхождения, окружавших монарха в повседневной жизни, — придворных слуг, секретарей, которым правитель часто доверял важнейшие поручения. Первые были всем обязаны великому князю, поэтому тот мог рассчитывать на их безусловную преданность; вторые обладали качествами, которыми мог похвастаться мало кто из знатных членов правящей элиты, — умели читать и писать, владели иностранными языками, иногда имели университетское образование, позволявшее им разбираться в юридических тонкостях отношений ВКЛ с его соседями. Карьеры и тех, и других были недолгими, поскольку основывались не на изначально знатном и влиятельном положении, а на личных связях с правителем. Например, ни один из многочисленных польских секретарей, служивших Витовту, не остался на службе у его преемника на виленском престоле Свидригайла. Нечего и говорить, что и своим потомкам такие люди не могли обеспечить места в политической элите страны[416].

Состав правящей элиты удобно проследить на примере договоров Витовта с соседними государствами (Польшей, Тевтонским орденом). Эти документы снабжались списками свидетелей — подданных великого князя, которые могли гарантировать исполнение их условий. В конце XIV — первой трети XV в. ВКЛ дважды возобновляло унию с Польшей (в 1401 и 1413 гг.)[417] и четырежды заключало «вечный мир» с Тевтонским орденом (1398, 1404, 1411, 1422)[418]. В историографии, особенно в польской, можно встретить утверждение, что участие «общества» в этих актах было результатом унии с Польшей. В действительности же такая практика существовала и ранее: об этом свидетельствует хотя бы договор Ягайла и Кейстута с Тевтонским орденом 1379 г.[419] или Кейстута — с мазовецкими князьями[420] (даже если принять аргументы тех исследователей, которые видят в нем фальсификат 30-х годов XV в., существование в XIV в. упомянутых в нем бояр не вызывает сомнений). Более того, и сама уния с Польшей, по мнению X. Ловмяньского, была результатом консенсуса монарха с правящей элитой. Иное дело, в какой форме это участие фиксировалось в дошедших до нас документах: вспомним, что культура их составления только утверждалась под активным влиянием соседей, а «содержательной» частью церемонии заключения договора был не обмен пергаменными грамотами, а присяга. Многое зависело и от того, где и при каких обстоятельствах заключался договор — в военном лагере, на съезде вельмож, встрече правителей и т. д. Поэтому при анализе такого документа, а тем более их совокупности, мало отметить, что его свидетелями были столько-то православных и столько-то католических князей и бояр, русинов и литовцев.

Обращение к документам этих соглашений показывает, что большинство их гарантов — это бояре, входившие в «ближний круг» Витовта, в подавляющем большинстве литовского происхождения и католического вероисповедания. Православных бояр в этих перечнях совсем немного — уже названные Братоша и его сын Зеновий, а также Ходко Юрьевич, который появляется в Мельненском договоре 1422 г. с высокой должностью полоцкого наместника. Спорадически появляются и другие лица, формы имен которых могут указывать на их русское происхождение и/или православное вероисповедание — например, некий Федор Львович с братом Юшкой (1401), идентификация которых была предметом разнообразных гипотез в историографии. Удельные князья присутствуют в этих списках не всегда — по-видимому, лишь в тех случаях, когда они находились в военном лагере по окончании боевых действий (1411, 1422) или когда их участие требовалось, чтобы подчеркнуть значение данного акта (1398, 1401, 1422). На первом месте стоят имена католических епископов.

К аналогичным выводам о составе правящей элиты ВКЛ пришел Р. Петраускас, который проанализировал более широкий материал — все известные на сегодняшний день документы великих князей литовских XV в., снабженные списками свидетелей-гарантов. В отличие от международных договоров, список свидетелей которых нередко обсуждался заранее, гарантами великокняжеских документов часто были лица повседневно окружающие монарха, т. е. те, с кем он непосредственно советовался. Литовский историк проследил динамику упоминаний в таких списках отдельных вельмож и представителей их родов, а также привлек данные об их участии в дипломатических миссиях. Из составленной им таблицы[421] хорошо видно, что подавляющее большинство свидетелей великокняжеских документов и послов в соседние государства в 1392–1430 гг. — это как раз самые знатные литовские бояре. Князья же в повседневное окружение монарха практически не входили, по крайней мере не имели в нем такого влияния. Их упоминания в списках свидетелей документов, по сути, ограничиваются вышеназванными договорами ВКЛ с Польшей и Тевтонским орденом.

Роль правящей элиты в государстве не сводилась к тому, что ее члены занимали те или иные придворные или территориальные должности. Институционализация центрального и местного управления лишь начиналась, и должностей было меньше, чем знатных и влиятельных людей. Роль этих людей определялась прежде всего тем, что они участвовали в принятии господарем решений по важнейшим вопросам. Формально власть великого князя не была ограничена, но фактически он должен был считаться с мнением своих знатных подданных: не имея независимого от них развитого аппарата управления, монарх мог править лишь при их помощи и поддержке. «Помощь и совет» были не только их правом, но и обязанностью по отношению к монарху. В рассматриваемый период это участие знати в управлении государством еще не приобрело институциональных форм: великокняжеский совет не имел постоянного, формализованного членства, компетенции и порядка работы. Данный орган власти во всех смыслах оставался советом при великом князе, поскольку не мог действовать в его отсутствие или отдельно от него. Лишь с приходом к власти Казимира Ягеллона (1440–1492) сначала малолетство господаря, а затем его частое отсутствие в стране из-за занятия польского трона (с 1447 г.) подтолкнуло его литовских советников к самостоятельным действиям: именно с этого времени в источниках данный орган обозначается как совет Великого княжества Литовского или паны рада. При Витовте дело обстояло иначе. По текущим вопросам господарь совещался со своим повседневным окружением, находившемся при его дворе, в более важных случаях созывал литовскую знать, т. е. наиболее влиятельных своих подданных. Эти совещания часто проходили за закрытыми дверями, в случае необходимости их содержание должно было оставаться тайной — например, если речь шла о подготовке войны с Тевтонским орденом, где были в курсе того, что происходит в Литве. Важнейшие решения, принятые этим кругом лиц, относительно узким в масштабах огромного государства, санкционировались на съездах бояр и князей, состав которых также был в значительной степени случайным (начало институционализации сейма относится к середине — второй половине XV в., когда складывается и осмысляется практика представительства[422]. Они выполняли весьма серьезную функцию, поскольку именно там важнейшие решения правящей элиты доводились до сведения широких кругов боярства[423]. Благодаря источникам, посвященным внешней политике ВКЛ, известно что в присутствии своих советников господарь принимал послов[424], выслушивал послания правителей соседних государств[425].

Институционализация великокняжеского совета (рады), т. е. превращение его в орган с более или менее определенными и постоянными составом, компетенцией и порядком работы, в начале XV в. находилась в самом начале. Поэтому понятие членства в нем, которым охотно оперируют историки, условно. Гораздо дальше в названный период зашла институционализация великокняжеского двора, который не только обслуживал хозяйство монарха, был главным центром управления страной и коммуникации с соседями, выполнял важную функцию консолидации знати, репрезентации и повышения престижа монарха, т. е. укрепления его власти. С конца XIV в. источники фиксируют постоянные придворные должности: маршалков (маршалов — сначала дворных, а потом и земского, или великого, которому принадлежало высшее место в придворной иерархии), подчашего, казначея и т. д.[426] Одной из придворных структур была на первых порах великокняжеская канцелярия, оформившаяся в институт власти как раз в правление Витовта. Писцы (секретари), зачастую поляки или немцы по происхождению, не только занимались изготовлением письменных документов, но и выполняли политические поручения великого князя — ездили в посольства и даже начальствовали над замками[427].

Фактическое привилегированное положение, обретенное литовским боярством в XIV в., после унии с Польшей было закреплено в привилеях — специальных актах, фиксировавших сословные права и привилегии. Первый из них был выдан польским королем Владиславом Ягайлом во время крещения литовцев в 1387 г. Важнейшее положение документа гласит, что литовские бояре могут владеть землей на тех же правах, что и польские шляхтичи, и свободно отчуждать ее по согласованию с великим князем. Повинности литовских бояр привилей ограничивал до участия в походах, ремонта и строительства замков. Эти привилегии предоставлялись лишь литовским боярам-католикам[428]. Следующий шаг был сделан в Городельском привилее Ягайла и Витовта 1413 г. Если первый привилей предоставлял свободы экономического плана широким кругам литовских бояр, то Городельский привилей, расширяя и конкретизируя их, добавлял к ним политические права, адресованные верхушке этой общественной группы — членам боярских родов, получившим польские гербы (принятым в польские гербовые братства). Этим актом в ВКЛ учреждались должности воевод и каштелянов по польскому образцу — прежде всего в Вильне и Троках. Их, как подчеркивалось в привилее, могли занимать только католики. Они же получали исключительное право в совещаниях с великим князем. Городельский привилей фиксировал участие литовских бояр в политической жизни страны еще в одном отношении: в нем отмечалось, что они «изберут» нового великого князя после смерти Витовта, а также будут участвовать в избрании польского короля после смерти Ягайла[429].

Представители верхушки литовского боярства не только занимали основное место в правящей элите ВКЛ, но и получали больше всего пожалований от великого князя. В XIII–XIV вв. их материальное обеспечение имело главным образом форму даней, пожалований из великокняжеской казны и трофеев, захваченных в военных походах. Это объясняет заинтересованность литовского боярства в экспансии ВКЛ на Русь[430]. Такая форма вознаграждения никуда не исчезла и при Витовте[431], и впоследствии (разве что походы стали менее активными), но в конце XIV в., уже при Ягайле и Скиргайле, наметился переход от временного держания сел[432] к получению бенефициев. Великокняжеские пожалования положили начало формированию боярских латифундий. Члены окружения господаря получали от него имения прежде всего в Литовской земле, реже — в «русской» (по тогдашней терминологии) части будущей Белоруссии. Наконец, пожалования в южных и восточных землях ВКЛ были исключением[433], поскольку их отдаленность от основных владений (вотчины) того или иного вельможи затрудняла управление ими. Имело смысл жаловать там земли крупнейшим и влиятельнейшим феодалам, поскольку те могли наиболее эффективно способствовать защите интересов Литовского государства в этих регионах. Так, в 1407 г. виленский наместник Альберт Монивид получил от Витовта земли на Смоленщине близ границы с Московским княжеством. Смоленская земля была окончательно включена в состав ВКЛ незадолго до этого, в 1404 г., и Витовт был заинтересован в ее закреплении за своим государством в условиях шедшей тогда войны с Московским великим княжеством (1406–1408)[434]. Вместе с тем, скорее всего, именно при Витовте получили владения в Смоленской земле, на восточном порубежье ВКЛ, князья Крошинские — судя по их прозванию, выходцы из Новогородской земли. В данном случае важно то, что Витовт счел возможным для укрепления своей власти в недавно присоединенном регионе опереться на православных князей[435]. Вообще русские бояре получали главным образом мелкие имения в своих землях, предназначенные для личной службы, или даже отдельных зависимых людей, дани с определенных владений и т. д.[436] Однако события 30-х и 40-х годов XV в. в южнорусских землях ВКЛ (присоединение Западного Подолья к Польскому королевству в 1430 г., перипетии истории Луцкой земли) показали, что землевладение литовских бояр в этих регионах существенно уступало положению русских боярских родов и (на Подолье) польской шляхты, а главное — не было решающим фактором в определении политической принадлежности этих земель[437]. Эти данные подтверждают вывод, который напрашивается при анализе «кадровой политики» Витовта: решающую роль для него играла не этническая принадлежность того или иного получателя пожалования, а его преданность монарху, готовность защитить свои владения, полученные от этого монарха. Не следует забывать и о том, что материальное обеспечение за счет раздачи земли и зависимых людей появилось в ВКЛ относительно недавно и не успело завоевать безраздельное господство. Еще в последние десятилетия XV и начале следующего, XVI в. великие князья широко практиковали «отправы» — раздачу коней, шуб, денег из казны, доходов с мыт и корчем, как выясняется из древнейших книг Литовской метрики. Более ранние подобные реестры до нас не дошли (если вообще существовали), и о таких раздачах мы можем заключать лишь из описаниям поездок Витовта по ВКЛ в 20-е годы[438]. Необходимо учитывать и сохранность архивов, благодаря которым до нас дошли сведения о пожалованиях Витовта.

Таким образом, если на русских землях ВКЛ местная знать в значительной степени сохраняла свою власть и собственность (а последнюю и приумножала), то в общегосударственном масштабе ее роль была весьма скромной. Такая ситуация не была следствием одного из привилеев или актов унии с Польшей, но стала результатом более длительного развития. Рассуждая о предпосылках войны 1432–1438 гг., ученые исходят из того, что это неучастие в общегосударственной политической жизни и, шире, неравноправие русского населения Великого княжества Литовского как раз и вызывало недовольство. Проверка этого тезиса является одной из задач данного исследования. Здесь же необходимо обратить внимание на определенную внутреннюю логику этой схемы. Недовольство неучастием в политической жизни подразумевает одно из двух: либо то, что раньше население русских земель в ней участвовало, но перестало это делать; либо оно созрело до такого уровня политического сознания, который бы требовал такого участия. М. К. Любавский, стремившийся тщательно обосновать свою схему, исходил из первого варианта. По его мнению, связующим звеном между русскими землями и государственным центром выступали удельные князья, которые совещались со своим окружением и вместе с тем сами ездили на «думы» к великому князю. Сменившие же их наместники такой роли не играли, проводя в регионах ВКЛ политику их подчинения великокняжеской власти[439]. Но сам же М. К. Любавский в предыдущем своем исследовании собрал сведения о совещаниях великокняжеских наместников с князьями, боярами, православным духовенством и мещанами подвластных им земель. О таких совещаниях эпохи Витовта говорилось выше.

Данная схема ставит еще один важный вопрос — о репрезентации и делегировании полномочий. О. Халецкий, развивая идеи М. К. Любавского, сформулировал другую схему: в периоды конфронтации с Польшей Витовт нуждался в поддержке не только литовской, но и русской части своего государства, а потому его русские подданные участвовали в Салинском съезде 1398 г., Луцком и Трокском съездах 1429–1430 гг.[440] Действительно, источники упоминают об участии руси в этих событиях. Но если попытаться ответить на вопрос, кем же были русские подданные великого князя литовского, участвовавшие в этих мероприятиях, то нас постигнет неудача: и в 1398, и в 1429–1430 гг. гаранты документов великого князя и исполнители его поручений — это те же «литовско-русские» князья, литовские бояре, которые привыкли говорить от имени «земель Литвы и Руси». К ним добавляются польские шляхтичи, находящиеся на службе великого князя. Никаких имен русской знати, которые бы авторы источников сочли нужным отметить в силу их влияния, мы здесь не увидим, и схема О. Халецкого на поверку оказывается еще одной красивой конструкцией, не находящей подтверждения в источниках.

Как же можно оценить политику Витовта по утверждению своей власти в периферийных регионах ВКЛ и ее результаты? Позволяют ли источники говорить о том, что неравноправие русинов вызывало их недовольство политикой Витовта?

Известно несколько крупных выступлений против власти Витовта на русских землях ВКЛ. Это Свидригайлов бунт на Западном Подолье в 1402 г., достаточно быстро прекратившийся в его отсутствие, восстановление в 1401–1404 гг. Смоленского княжества (потерявшего независимость всего несколькими годами ранее, в 1395 г.), события 1406–1408 гг. (отъезды в Москву князей А. И. Гольшанского и Свидригайла с черниговским епископом Исаакием и большой группой князей и бояр), наконец, сведения о попытках Свидригайла — фактически безуспешных — опереться на какую-то часть жителей ВКЛ в 1409 и 1418 гг.[441] Бросается в глаза, что практически все они так или иначе связаны с выступлениями Свидригайла, которые иначе как авантюрами не назовешь (о них пойдет речь в следующей главе). По своим масштабам и последствиям не идет ни в какое сравнение с переходом Полоцка на сторону Витовта во время его второго бегства в Пруссию (1389/90–1392 гг.) или восстанием в Жомойти в 1418 г. Вопреки ожиданиям историков, подчеркивавших утрату князьями своих позиций в конце XIV — первой трети XV в., в реально имевших место выступлениях, перечисленных выше, не заметно, чтобы князья стремились вернуться к прежнему положению. Забегая вперед, отмечу, что Свидригайло в своих выступлениях против Витовта широко опирался на внешние силы — Тевтонский орден, Великое княжество Московское, Орду, Сигизмунда Люксембургского, — а это косвенно свидетельствует о скромной поддержке, которую ему готова была оказать знать русских земель. Вообще активная роль Свидригайла в этих событиях наводит на мысль, что дело тут не в широких социально-политических процессах, а в его личных амбициях.

Между тем хорошо известны данные, которые показывают успехи политики Витовта на подвластных Литве русских землях. Об этом ярко свидетельствует участие русских воинов в походах Витовта в Пруссию в 1409–1411, 1414 и 1422 гг., на Псков в 1426 г. и Новгород в 1428 г. Об этом говорят либо прямые сообщения[442], либо участие в этих походах князей литовского происхождения, несомненно, возглавлявших отряды своих владений на Руси — Сигизмунда Кейстутовича, Михаила Гольшанского, Свидригайла и других. Историки охотно цитируют слова Яна Длугоша о русских подданных Витовта, которые во время похода князя на Новгород в 1428 г. изъявляли нежелание воевать с людьми, с которыми они были «одного обряда, нравов и языка»[443]. Между тем увидеть ту же ситуацию с другой стороны позволяют актовые источники — две грамоты Витовта конца июля 1428 г. о пожаловании земель: Ходке Ярмолинскому — в Смотрицком повете на Подолье, а Павлу Еловицкому — на Волыни[444]. Оба документа сохранились в позднейших копиях, однако по содержанию, как показал В. Собчук, они аутентичны. Тот же исследователь справедливо связал оба пожалования, осуществленные во Ржеве, с походом Витовта на Новгород[445]. В обоих случаях текст пожалований готовил виленский воевода пан Георгий Гедигольд. Оба получателя пожалований принадлежали к боярству местного, русского происхождения.

Русины видели в великом князе литовском не только «нечестивого» иноверца[446], но и «своего» могущественного господаря[447], способного рассудить их с соседями и торговыми партнерами[448]. Они не останавливались перед долгим и затратным путешествием в Литву, чтобы добиться правосудия, посредничества или арбитража (известно о таких поездках полочан, смольнян, а возможно, и киевлян)[449]. Великий князь вершил суд и во время своих визитов в русские земли ВКЛ, причем совместно с их элитами. Сохранился красочный рассказ немецкого шута Гейне, сопровождавшего Витовта в объезде его огромных русских владений летом 1427 г., о дарах, принесенных ему жителями этих земель. По словам Гейне, он никогда не видел правителя, которому были бы настолько преданны его подданные; тот, кто вручает ему дары, — самый счастливый человек[450]. Таким образом, уже в это время русины, жившие в ВКЛ, воспринимали себя как его часть, подданных великого князя литовского — «господарских людей». Уже в это время верность жителей ВКЛ православию вполне успешно сочеталась с верностью инославному правителю и деперсонализированному государству[451]. Великие князья литовские пользовались этим для осуществления своих династических замыслов: как уже говорилось, по словам вельмож, подписавших в 1433 г. послание отцам Базельского собора католической церкви, они в свое время присягнули, что изберут великим князем литовским лишь католика[452]. И это не была голословная декларация, ее можно подкрепить конкретными примерами. Так, православный князь Олелько Владимирович верой и правдой служил Витовту, некоторое время поддерживал занявшего великокняжеский стол Свидригайла, затем принял деятельное участие в его свержении и возведении на престол Сигизмунда Кейстутовича (как и другой православный князь — Семен Иванович Гольшанский), а впоследствии признал власть Казимира. Все эти великие князья литовские исповедовали католицизм. При этом самого Олельку никак нельзя упрекнуть в религиозной индифферентности: достаточно вспомнить о его активном участии в конфессиональной жизни в 20–50-е годы XV в.[453] или о пожалованиях Лавришевскому монастырю, о которых уже говорилось. Именно православным авторам принадлежат не только произведения с отчетливо выраженной антилитовской и антикатолической тенденцией[454], но и такие произведения, как «Похвала Витовта» или «Повесть о Подолье». Хотя последняя создана уже после смерти Витовта, она ставит своей задачей доказать принадлежность Западного Подолья Литовскому государству[455]. Всё это говорит о том, что при Витовте условием интеграции русских земель в Великое княжество Литовское[456] не была ни интеграция их элит в правящую элиту этого государства, ни получение ими сословных привилегий по польскому образцу, которыми были наделены литовские бояре.

События, разыгравшиеся в ВКЛ после смерти Витовта, невозможно понять без учета положения этого государства в Центральной и Восточной Европе. К 1430 г. это положение сильно изменилось по сравнению с концом

XIV в. Перемены в международном положении страны шли рука об руку с внутриполитическими мероприятиями: как и любой правитель, Витовт использовал внешнеполитические успехи для укрепления своих позиций в стране, а оно заставляло задумываться о признании нового статуса на международной сцене (хотя, разумеется, были и неудачи, такие как сокрушительное поражение войск Витовта и его союзников в битве с ордынцами на Ворскле в 1399 г.). Польско-литовская уния официально сохранялась весь период правления Витовта, несколько раз она модифицировалась: в документах Виленско-Радомской унии 1401 г. за Витовтом было признано пожизненное достоинство великого князя литовского, а по Городельской унии 1413 г. было установлено, что после его смерти может быть выбран новый великий князь. Хотя польские правящие круги, следуя букве соглашений с литовским князем, и считали Витовта наместником Владислава Ягайла в ВКЛ, в реальности польско-литовские взаимоотношения за конец XIV — первую треть XV в. прошли путь от подчинения к равноправному союзу. Так, если осенью 1392 г., согласно Московскому летописному своду конца

XV в., «король Ягаило даль Витовту Кестутьевичю княженье Литовъское великое»[457], в 1399 г. рижские купцы намеревались искать справедливости у Витовта, а в случае неудачи — у «краковского короля»[458], а в начале XV в. московские послы бывали при дворе не только Витовта, но и Ягайла (хотя у Великого княжества Московского даже не было общей границы с Польским королевством)[459], то в первые десятилетия XV в. Витовт и Ягайло зачастую выступают во внешнеполитических акциях как равноправные стороны[460]. И на внешнеполитической сцене, и внутри страны Витовт осуществлял достаточно широкие полномочия, соответствовавшие статусу самостоятельного правителя, и далеко не всегда следовал тому, на чем настаивал верховный князь Литвы Владислав Ягайло. Но это до определенного момента не препятствовало сотрудничеству двух правителей.

В историографии можно встретить противоположные мнения о ближайших последствиях польско-литовской унии и взгляде на них современников: одни историки пишут о недовольстве населения ВКЛ, в особенности русского, интенсивной католицизацией и полонизацией, проводимой в угоду Польше после унии с ней, другие — о благотворности знакомства жителей ВКЛ с высокой европейской культурой и привлекательными общественными порядками. Оба мнения, однако, зиждутся на уверенности в глубоком и всестороннем влиянии унии на внутреннюю жизнь ВКЛ. Но насколько эта уверенность подтверждается источниками? Безусловно, уния с Польшей давала о себе знать жителям ВКЛ. Воины из ВКЛ и Польши сражались плечом к плечу в походах конца XIV — первой трети XV в.: помимо войн с Тевтонским орденом, можно вспомнить и битву на Ворскле, и войну с Московским великим княжеством 1406–1408 гг., походы на Псков 1426 г. и на Новгород 1428 г. А в мирной повседневной жизни главным местом встречи подданных Витовта с их польскими союзниками был двор монарха: здесь ему служили многочисленные польские рыцари, ученые секретари и «эксперты», которых он вознаграждал щедрыми пожалованиями, здесь же происходили встречи с Владиславом Ягайлом и его сановниками. Однако эта служба была основана исключительно на личных связях с Витовтом. Ни один из польских «экспертов», служивших ему, не остался в Литве после его смерти. Так, писец Витовта Миколай Малджик, происходивший из Радомского повета Серадзского воеводства, несмотря на плотную вовлеченность в работу господарской канцелярии, деликатные миссии и щедрые выдачи из литовской казны, постоянно сохранял связи с родными краями, где оставалась его семья, а после смерти Витовта покинул Литву[461]. Не удержали его и волынские владения: в 1442 г. села под Луцком «по тому жь, какъ Малдрыка держал», получил виленский воевода Ян Довгирд[462].

В конце XIV — первой трети XV в. поляков можно было встретить не только при великокняжеском дворе. Польские рыцари служили в гарнизонах новопостроенных замков на Велюоне (на границе с Орденом) в 1412 г., Киева в 1416 г., а возможно, и Смоленска начиная с 1404 г. и др.[463] Польская шляхта переселялась на земли ВКЛ, главным образом на пограничные Подляшье (из Мазовии) и Подолье, в меньшей степени — в Луцкую землю. В свою очередь, подданные Витовта неоднократно бывали при королевском дворе Ягайла[464] и даже переселялись на русские земли Польского королевства (как уже упомянутые литовские бояре — в Холмскую землю). Эти поездки и миграции имели противоречивые последствия. С одной стороны, наплыв иноземцев и иноверцев, их высокомерная позиция возбуждали недоверие и нериязнь к полякам, что проявилось в событиях Луцкой войны 1431 г. С другой стороны, на локальном и межличном уровне постепенно происходило привыкание друг к другу. Одним из его показателей стали польско-литовские браки, процесс распространения которых при Витовте лишь начинался. Всю историю ВКЛ вплоть до Люблинской унии пронизывает противоречивое взаимодействие двух начал — осознания выгод унии с Польшей и стремления сохранить самостоятельность ВКЛ, извечную «свободу».

Взаимоотношения ВКЛ с Польшей заметно ухудшились в 1429–1430 гг., когда активно обсуждался план коронации Витовта (в историографии эти события с легкой руки А. Левицкого получили название «коронационной бури»)[465]. Инициатива исходила от римского короля (главы Священной Римской империи) Сигизмунда Люксембургского: на съезде монархов в Луцке в январе 1429 г., где обсуждались международные проблемы Центральной и Восточной Европы, он предложил короновать Витовта. Тот принял это предложение, что органично вписывалось в его политику укрепления власти в ВКЛ и влияния в Восточной Европе[466]. Камнем преткновения стал тот факт, что коронация Витовта превратила бы ВКЛ в Литовское королевство, а это приравняло бы его по статусу к Польше и поставило бы под вопрос будущее польско-литовской унии. Ягайло сначала согласился с предложением римского короля, но этот шаг не одобрили его советники, и он взял свое согласие назад. Это положило начало затяжным переговорам между Польшей и ВКЛ. В историографии нередко утверждается, что коронация Витовта положила бы конец польско-литовской унии. Однако это — позиция лишь одной стороны в конфликте 1429–1430 гг., польской правящей элиты, к которой (да и то не сразу) присоединился польский король. Создание Литовского королевства было ему даже на руку, но лишь в том случае, если литовская корона после смерти Витовта перешла бы к одному из сыновей Ягайла, что позволило бы сохранить в руках Ягеллонов их литовскую «вотчину»[467]. К началу 1429 г., когда Ягайло соглашался на коронацию Витовта, королю еще не удалось добиться согласия шляхты на признание одного из его сыновей наследником польского престола, и теоретически после смерти короля она могла выбрать кого угодно.

В свою очередь, сам Витовт до конца своих дней выступал за сохранение союза с Польшей — не только на словах[468], но и на деле. Об этом говорит его настойчивое желание получить одобрение своих планов не только от Ягайла, но и от польских правящих кругов. В 1430 г., когда ожидалось прибытие в Литву посольств Сигизмунда Люксембургского с короной и документами о коронации, Витовт не предпринял никаких шагов, чтобы они смогли беспрепятственно проехать[469]. В результате первое посольство, следовавшее действительно небезопасной дорогой, задержали польские шляхтичи и отобрали у послов документы о коронации. Поэтому послы с короной в Литву не поехали[470]. В сентябре 1430 г., когда Витовту удалось договориться об условиях коронации с приехавшим к нему Ягайлом, он отказался от предложения послов римского короля изготовить корону в Литве и попросил его не присылать уже готовую корону, ссылаясь на отсутствие одобрения со стороны польских панов[471]. Другой вопрос, как именно должен был выглядеть польско-литовский союз в представлении Витовта. Это, однако, остается в сфере гипотез и догадок.

Намерение Витовта короноваться поддержала правящая элита ВКЛ. Согласно записи, составленной в канцелярии Тевтонского ордена в начале 1430-х годов, литовские и русские вельможи заявляли, что они всегда были свободными и никогда не принадлежали полякам, их «господином» был великий князь, а после его смерти они выберут нового[472]. Ту же самую риторику (о «свободе» знати ВКЛ, которую хотят принизить поляки) мы видим и в посланиях Витовта эпохи «коронационной бури»[473]. Благосклонная позиция вельмож наверняка проявлялась на заседаниях великокняжеского совета в начале 1429 г., где рассматривался вопрос о коронации Витовта[474]. Князья и бояре ВКЛ выполняли дипломатические поручения Витовта, связанные с коронацией: известно, что в июле 1429 г. в Польшу ездили виленский воевода Георгий Гедигольд и земский маршалок Румбольд Волимонтович[475], спустя год интересы Витовта на съезде с поляками, проведенном при посредничестве Ордена, представляли Румбольд, новогородский наместник Петраш Монтигирдович и дворный маршалок Ян Гаштольд. Во второй из этих миссий планировалось также участие Гедигольда и трокского воеводы Явна (брата Румбольда), но они не смогли приехать из-за болезни[476]. В «Хронике Быховца» рассказывается, что Петр-Сенька Гедигольдович и Шедибор Волимонтович везли корону для Витовта из Рима от папы; прибыв во Львов, они узнали о смерти Витовта, а поляки отобрали у них корону и присоединили ее к короне краковского епископа[477]. Этот рассказ записан спустя сто лет после несостоявшейся коронации, в нем много недостоверного: корону Витовту отправил Сигизмунд Люксембургский, находившийся не в Риме, а в Германии; папа римский Мартин V принял сторону польских политиков и даже запретил проводить миропомазание Витовта; путь посольства с короной пролегал не через Львов, а через Новую Марку (владение Тевтонского ордена, соединявшее его с Германией); от действий польских рыцарей пострадало другое посольство — с документами о коронации, а послы с короной, сопровождаемые секретарем Витовта Бартоломеем из Гурки, узнав об этом, повернули назад, и она благополучно вернулась в Нюрнберг. «Хроника Быховца» отразила представления своего времени: в 20-е годы XVI в. вельможи ВКЛ считали, что корона Витовта хранится в Кракове[478]. Но полностью исключать возможность участия названных литовских бояр в подготовке коронации Витовта нельзя: они происходили из тех же влиятельных родов, ч другие вышеперечисленные вельможи, к тому же известно, что в феврале 1429 г. у Сигизмунда Люксембургского дважды побывал слуга («familiaris») Сеньки Гедигольдовича[479]. Можно думать, что эти и другие вельможи разделяли и представления Витовта об идеальных взаимоотношениях ВКЛ с Польшей, или, точнее, их представления об этом нашли отражение в письмах великого князя литовского. Однако им не суждено было воплотиться в жизнь: осенью 1430 г. Витовт тяжело заболел и 27 октября умер в возрасте около 80 лет, не короновавшись и не оставив мужского потомства. Дальнейшая судьба Великого княжества зависела прежде всего от позиции его правящей элиты.

Подводя итог, следует отметить, что к 1430 г. Великое княжество Литовское отнюдь не было механическим, раздираемым конфликтами и противоречиями, соединением разных земель, каковым его часто представляют историки. Несмотря на неравноправие русских князей, бояр, отчасти горожан и православной церкви, процессы интеграции русской части ВКЛ в общегосударственные структуры к этому времени принесли ощутимые результаты. И русины, и литовцы, и представители других народов, населявших страну, были заинтересованы в существовании Великого княжества Литовского как отдельного, самостоятельного государства, осознавали себя подданными его правителя, что не могло не сказаться на его будущем (учитывая формально предусмотренную возможность инкорпорации в состав Польского королевства и династические замыслы Ягайла). Вместе с тем конкретные очертания этого будущего были весьма туманными.

Глава 1.2. Свидригайло Ольгердович — соперник Витовта

Понять события, разыгравшиеся в Великом княжестве Литовском после смерти Витовта, невозможно, если не учитывать обстоятельство жизни его двоюродного брата и многолетнего соперника, внезапно занявшего престол, — Свидригайла Ольгердовича.

Имя «Свидригайло» (по-литовски Швитригайла) составлено из двух литовских корней, означающих «проворный» и «сильный»[480]. Это имя получил младший сын литовского князя Ольгерда, родившийся, по наиболее правдоподобным оценкам, между 1369 и 1376 гг.[481] После смерти отца поздней весной или ранним летом 1377 г.[482] Свидригайло некоторое время находился на попечении старшего брата Ягайла[483], затем жил в вотчине Ольгердовичей Витебске вместе с матерью — великой княгиней Ульяной Александровной. Впервые Свидригайло упоминается в числе братьев Ягайла и Скиргайла — свидетелей их договора с Тевтонским орденом, заключенного на острове на р. Дубиссе 31 октября 1382 г., по которому те заключали оборонительный и наступательный союз с Орденом, обязывались креститься «со всеми своими» до конца 1386 г. и уступали Ордену Жомойть вплоть до р. Дубиссы[484]. Как известно, события приняли другой оборот: католицизм пришел в Литву благодаря союзу с Польшей, а не с Орденом. По-видимому, Свидригайло был крещен в Кракове по латинскому обряду под именем Болеслав в 1386 г., вместе с братьями[485].

В 1391 г. Владислав Ягайло пожаловал Виленскому епископству некоторые владения при условии ежедневных месс о спасении душ его единоутробных братьев, в том числе Болеслава Свидригайла[486].

Подобно другим литовским князьям, младший Ольгердович обычно называл себя сочетанием имен («Болеслав, иначе Свидригайло»), а вот современникам и их потомкам запомнился под языческим именем. По сути, это и всё, что известно о жизни Свидригайла до 1393 г.[487] В дополнение к этому можно лишь предполагать, что между 1386 и 1393 гг. он женился на дочери Юрия Святославича Смоленского, что должно было теснее связать последнего с Гедиминовичами[488]. До поры до времени младший Ольгердович жил в мире и согласии со старшими братьями.

Всё изменила смерть его матери Ульяны, владевшей Витебском, 17 марта 1392 г.[489] Владислав II Ягайло отправил наместничать в Витебск своего боярина — сокольничего Федора Весну. Оскорбившись, что тот «градом володееть, а его не послушан», Свидригайло убил королевского наместника и сам вокняжился в Витебске. Ответом на его бунт стал поход Витовта и Скиргайла, к которым присоединился Юрий Святославич Смоленский[490]. Мятежный князь был отправлен к королевскому двору в Краков. Он появился там не позже 11 августа 1393 г.[491], а поздней зимой или ранней весной 1396-го книги расходов Кракова упоминают его в последний раз[492]. Из Малой Польши Свидригайло перебрался в Силезию, а оттуда направился в Венгрию, во владения короля Сигизмунда Люксембургского. Сопровождал его князь Федор Любартович, незадолго до этого получивший от Витовта Новгород-Северское княжество взамен отобранных ранее обширных владений на Волыни.

Из Венгрии князья в 1397–1398 гг. завязали контакты с великим магистром Тевтонского ордена Конрадом фон Юнгингеном, надеясь с его помощью вернуть себе «вотчину», откуда они, по их словам, были изгнаны. Хотя сохранившиеся ответные послания магистра[493] пронизаны характерной для Ордена риторикой защиты и распространения христианства (т. е. в данном случае — католицизма), на практике он отнесся к предложениям беглых князей без энтузиазма: он готовился заключить выгодный договор с Витовтом, и поддерживать его противников было не в интересах магистра. Пока князья добивались расположения главы Ордена, тот 23 апреля 1398 г. успел заключить предварительный договор с литовским правителем[494]. Тревожные слухи об этом дошли до Свидригайла. В итоге его ждал вежливый отказ, обставленный ссылками на трудности коммуникации[495], а 12 октября 1398 г. на острове Салин у впадения в Неман р. Невяжи (Невежиса) был утвержден «вечный мир» Ордена с Витовтом. Был заключен оборонительный и наступательный союз, Орден в очередной раз получил Жомойть, кроме того, стороны разделили сферы влияния в Северо-Западной Руси: Витовту доставался Новгород, а Ордену — Псков. Одна из статей договора гласила, что каждая из сторон обязывается не принимать к себе тех, кто может представлять опасность для другой стороны[496]. После этого состоялся пир, на котором вельможи Витовта, участвовавшие в заключении договора, провозгласили его королем Литвы[497]. Всё это означало, что Свидригайло не может рассчитывать ни на венгерского короля, который не собирался ссориться с Польшей и Литвой, ни на знать ВКЛ, ни на Тевтонский орден. Мятежному князю пришлось ни с чем вернуться к себе на родину и примириться с Витовтом и Ягайлом.

В августе 1399-го Свидригайло принял участие в битве на р. Ворскле на юге ВКЛ, где войска Витовта и его союзников, в том числе Тохтамыша, сошлись с отрядами могущественного ордынского эмира Едигея и его ставленника хана Темир-Кутлука. Витовт потерпел сокрушительное поражение и спасся бегством, как и Свидригайло. Среди пропавших без вести в этой битве был краковский воевода Спытко Мельштынский, владелец Западного Подолья с центром в Каменце[498]. В конце 1399 или самом начале 1400 г.[499] Ягайло передал эту землю Свидригайлу до тех пор, пока Спытко не объявится в Польше и не потребует вернуть ему его «княжество»[500]. Тем самым решались сразу несколько задач: удовлетворялись претензии беспокойного королевского брата, при этом Западное Подолье оказывалось защищенным от татарских набегов и притязаний Федора и Василия Кориатовичей, выжидавших удобного момента в соседней Венгрии[501], — защищенным надежнее, чем под властью королевского наместника. Получив Западное Подолье, Свидригайло принес венценосному брату вассальную присягу с обязательством поддерживать католицизм и искоренять «заблуждения схизматиков», раздавать замки не «схизматикам», а лишь полякам, и не устанавливать новых податей в ущерб королю[502]. И по крайней мере часть этих обязательств князь действительно выполнил: за неполных полтора года его княжения на Подолье известны его пожалования католическим монашеским орденам францисканцев и доминиканцев, обосновавшимся в Каменце[503]. К этому времени относится и жалованная грамота Свидригайла слуге Радю, сохранившаяся в подлиннике[504]. Судя по спискам свидетелей этих документов, Свидригайло, еще не располагая собственным кругом сторонников, продолжал социальную политику своих предшественников: в его окружение входила местная знать и выходцы из соседних земель — Малой Польши и дунайских государств (Молдавии или Валахии)[505]. Смешанный этнический состав его сторонников, в число которых входили русины и поляки, независимо друг от друга отметили помезанский официал и Ян Длугош[506].

Спытко Мельштынский так и не вернулся в Польшу: как выяснилось, в кровопролитном сражении на Ворскле он погиб. Казалось, что Свидригайло, получив выгодное пожалование, будет послушным вассалом своего брата. Однако он оставался таковым всего лишь около двух лет. На новую авантюру его толкнуло возобновление польско-литовской унии в конце 1400 — начале 1401 г., по условиям которой Ягайло признал за Витовтом великокняжеское достоинство до конца его жизни. Уже в конце февраля Свидригайло заключил союз с князем западной Мазовии Семовитом IV против всех, за исключением Ягайла[507] (женой мазовецкого князя была Александра Ольгердовна). Фактически этот договор был реакцией на усиление позиций Витовта: об этом свидетельствует место его заключения — Белз, центр русской части владений Семовита IV, откуда можно было относительно быстро добраться из Каменца. Этим дело не ограничилось. О последующих событиях мы узнаем из противоречивого рассказа орденского хрониста. По его словам, после того как Свидригайло получил от короля прощение и многие земли, русины провозгласили его своим господином, присоединились к нему и многие поляки. Узнав об этом, Витовт после Рождества 1400 г. заключил союз с Ягайлом, к которому против своей воли вынужден был присоединиться Свидригайло. Затаив обиду на Витовта, он привесил к документу «неправильную» печать. Действительно, в самом конце 1400 — начале 1401 г. Витовт и Ягайло заключили Виленско-Радомскую унию, а литовские князья присягнули на верность польскому королю. Их присяжные грамоты, скрепленные их печатями, впоследствии хранились в польском коронном архиве. Однако даже если Свидригайло и участвовал в заключении унии, в перечне ее гарантов его имя отсутствует, нет и его присяжного акта этого времени. Он и не обязан был его выдавать, поскольку владел Подольем как вассал Ягайла, а не Витовта. Так что непонятно, какую грамоту младший Ольгердович скрепил «неправильной» печатью — чтобы она не имела силы[508].

Свидригайло и на этот раз попытался заручиться помощью извне. К концу 1401 г. он завязал контакты с Тевтонским орденом[509], недавно вступившим в войну с ВКЛ из-за Жомойти. В начале 1402 г. князь не явился в Краков на свадьбу Владислава II, а под видом купца через Польшу направился в Тевтонский орден[510]. Там его приняли с распростертыми объятиями, а 2 марта 1402 г. великий магистр заключил с ним договор, почти дословно повторявший условия Салинского. Отличие состояло в том, что поддержка Свидригайла в ВКЛ была ничтожной, поэтому он обещал утвердить договор после «возвращения» «вотчины». Под ней, как выясняется из текста соглашения, подразумевались «земли Литвы и Руси», т. е. все Великое княжество Литовское. Хотя Свидригайло титуловался подольским князем и первое время пытался координировать действия со своими подольскими сторонниками[511], в итоге его расчеты на них не оправдались: летом 1402 г. подольский староста Грицко Кирдеевич передал Каменец и другие замки Ягайлу, и тот принялся раздавать и подтверждать пожалования на Западном Подолье[512]. Между тем Свидригайло уже в день заключения договора, 2 марта 1402 г., получил первую субсидию из орденской кассы. С тех пор содержание беглого князя стало одной из наиболее расходных статей орденской казны. Согласно «Мариенбургской книге казначея», в которую заносились расходы властей Ордена, только за 1402 г. на него потратили более тысячи марок при общих расходах Ордена около 34 тысяч марок в год. В ноябре 1402 г. Свидригайло переехал в специально для него выстроенную крепость Безлаг, откуда удобно было совершать походы в Литву. Свидригайло делал ставку и на своих влиятельных сторонников на Западном Подолье, которые могли укрыться за стенами замков и ждать от него помощи. По этому поводу прусский хронист спустя несколько лет отметил, что «русины опять провозгласили его своим господином, и многие поляки также бросились к нему (на его сторону. — С. П.)»[513].

Несомненно, на решение Свидригайла перебраться в Пруссию повлияла начавшаяся незадолго до этого война Ордена с Литвой из-за Жомойти (стремясь перейти под власть Витовта, восстали жомойты). В начале XV в. эпоха «рейз» Ордена против Литвы клонилась к закату: Литва уже полтора десятилетия как была крещена, а в 1403 г. папа римский и вовсе запретит походы на вчерашних язычников. Однако Орден по-прежнему стремился поддерживать свой престиж, внося раздор в польско-литовские отношения. Поначалу Свидригайло попытался добиться своих целей, не прибегая к военным действиям, но с позиции силы: 24 мая 1402 г. он принял участие в съезде великого магистра с Ягайлом и его сановниками между Раценжком и Торном[514]. И лишь когда эта попытка не увенчалась успехом, был сделан следующий шаг.

В 1402–1403 гг. Орден организовал несколько опустошительных походов на Литву, в двух из них участвовал и Свидригайло. Его целью была Вильна, где у него нашлись сторонники, а крестоносцы рассчитывали посадить его на престол ВКЛ. Но Витовт вовремя казнил сторонников Свидригайла, а походы рыцарей на Литву окончились ничем. Обещания помочь своим подольским сторонникам Свидригайло так и не выполнил, и они сдались польскому королю[515]. Вскоре был заключен мир, Орден потерял заинтересованность в содержании дорогостоящего претендента на литовский престол. Свидригайло примирился со своими недавними противниками, получив от них денежное обеспечение и земли в Польше и ВКЛ, в том числе обширные владения на литовско-московском пограничье с городами Брянском и Стародубом, а также, вероятно, Галич в Польском королевстве[516]. При этом Свидригайло принес присягу, дополненную письменным соглашением[517]. В дальнейшем он послушно участвовал в польско-литовских походах на Смоленск в 1404-м и Московское великое княжество в октябре 1406 г.[518] и вообще стал одним из самых влиятельных людей в окружении своего коронованного брата[519].

Тем не менее уже летом 1408 г. у Витовта возникли опасения, что Свидригайло захочет перейти на службу к великому князю московскому Василию I, — как впоследствии оказалось, небеспочвенные. Витовт вызвал брянского князя для объяснений, но тот, желая убедить господаря в добрых намерениях, объявил, что готов передать свои владения Витовту, если тот пожелает. Когда же к Свидригайлу явились бояре Витовта с целью осуществить предложенное, тот арестовал их, сжег свои замки и выехал в Москву[520]. Его сопровождали брянский епископ Исаакий, ряд местных князей «и бояре Черниговскые и Дьбрянские, и Стародубскые, и Любутьскые и Рославскые». Как справедливо отметил польский историк С. М. Кучиньский, всё это больше похоже на поспешное бегство заговорщиков, чем на заранее спланированную акцию. 26 июля неугомонный князь со свитой и заложниками прибыл к Василию I, который устроил ему торжественную встречу и пожаловал обширные владения — Владимир, Переяславль, Юрьев-Польский, Волок Ламский, Ржеву и половину Коломны. Летописец-современник сокрушался по поводу судьбы Владимира, «еже есть стол земля Русскыа и град Пречистые Богоматери… И таковаго града не помиловавше Москвичи, вдаша в одержание Ляхови». Уже в сентябре 1408 г. отряды Свидригайла успешно отразили натиск войска Витовта, которое пыталось переправиться через Оку[521].

Конец этому союзу положил мир Витовта с Василием I, заключенный в том же месяце: по его условиям Василий должен был арестовать беглого литовского князя и выдать его Витовту. Но Свидригайло вовремя узнал об этом, и когда в конце 1408 г. войска могущественного ордынского временщика эмира Едигея разорили Московское княжество, в том числе города, принадлежавшие Свидригайлу, то сам «лях» и его приближенные «на бег токмо силу показаша». Вскоре уже литовский князь оказался в Орде у Едигея и его ставленника хана Пулада (Булата). У них были свои счеты с литовским правителем: Едигей добивался выдачи сыновей Тохтамыша (это стало и одной из причин его похода на Москву), а в противном случае угрожал разорить владения Витовта «вдоль и поперек до самой немецкой границы». Свидригайло же воспользовался этим, чтобы в очередной раз напомнить Витовту о своей «вотчине». Его союз с татарами даже планировалось скрепить его женитьбой на ханской дочери. Однако к лету 1409 г. у Свидригайла созрело намерение вернуться в Литву[522].

Он осуществил задуманное и в сентябре уже был при дворе Витовта, хотя и оставался у него в немилости: на пирах великий князь не сажал Свидригайла за свой стол[523]. Тем временем Орден объявил войну польскому королю и к началу сентября захватил ряд приграничных земель Польши. В Восточной Европе разгорался крупнейший вооруженный конфликт Польши и ВКЛ с Тевтонским орденом, впоследствии названный историками Великой войной. Чтобы поправить неважное положение Ордена на литовском направлении, великий магистр Ульрих фон Юнгинген (брат Конрада, умершего в 1407 г.) решил заручиться поддержкой внутри ВКЛ. Его выбор пал на Свидригайла, который не прочь был воспользоваться войной, чтобы наконец заполучить долгожданную «вотчину». По всей видимости, документы, которые Юнгинген с этой целью отправил Свидригайлу, были перехвачены людьми Витовта. Когда тот узнал о новой измене, которую замышлял младший Ольгердович, — по словам Витовта, уже четвертой по счету! — его немилость сменилась настоящим гневом: он повелел обезглавить двоих князей, поддержавших Свидригайла. Поговаривали, что такая же судьба ждет и самого непокорного Ольгердовича. Но Витовт ограничился тем, что посадил мятежного князя в Кременецкий замок, где тот провел следующие восемь с половиной лет[524].

В Кременце Свидригайло попал в гораздо более стесненные условия, чем его единокровный брат Андрей Ольгердович двумя десятилетиями ранее. Если Андрей содержался в достаточно мягких условиях (в частности, ему разрешалось вести переписку), вместе со своими боярами[525], то Свидригайло, по сообщению самых разных источников[526], томился в Кременце в оковах («железах») под наблюдением «приставов Королевых и Витовтовых» и кременецкого воеводы, немца Конрада Франкенберга. Очевидно, всё это исключало контакты с местными жителями[527], но как бы то ни было, их не могла обойти весть о том, что мятежный королевский брат находится в близлежащем замке. Этим воспользовались князья Дашко (Даниил) Острожский и Александр Нос: они сумели устроить своих людей на службу к Франкенбергу и «в великий четверток» 24 марта 1418 г. эти люди опустили подъемный мост замка перед полутысячным отрядом Острожского князя. Войдя в замок, Дашко убил Франкенберга, «приставов Королевых и Витовтовых из-сече» и освободил Свидригайла.

Эти события не на шутку встревожили Витовта: узнав о бегстве Свидригайла, он каждый день держал совет со своими вельможами, опасаясь измены, и сообщил Ягайлу, что из-за этого происшествия ему придется отложить войну с Орденом. Перебежчик из ВКЛ рассказывал орденскому сановнику, что «вся Литовская земля радуется» освобождению Свидригайла, а литовские и русские вельможи должны вот-вот поддержать его. Следует подчеркнуть, что так на события, разыгравшиеся в далекой Луцкой земле, реагировали в далекой Литве, еще не располагая подробной и достоверной информацией о них. Но реальные силы Свидригайла гораздо лучше любых слухов и прогнозов демонстрирует дальнейшее развитие событий. Хотя он вместе со своими освободителями и взял Луцк, они не решились противостоять Витовту, поэтому, отняв у волынских бояр полтораста коней, Свидригайло отправился в Молдавию и начал переговоры с тамошним воеводой Александром Добрым о союзе против Ягайла и Витовта. По-видимому, слухи об их успехе не подтвердились: вскоре Свидригайло вынужден был пуститься в путешествие по странам Центральной и Западной Европы. Авантюра Александра Носа, Дашка Острожского и Свидригайла 1418 г. не нашла отклика в местном обществе и не оставила в нем глубокого следа: коней у волынских бояр пришлось «отлучать», от занятого Луцкого замка — главной крепости Волыни и одного из первоклассных замков в масштабах всего Великого княжества — мятежники отказались, а спустя всего три года, в 1421-м, Витовт в окружении многочисленных князей и бояр принимал в Кременце иноземных послов[528].

В 1418 г. мятежный князь, как и двадцатью годами ранее, нашел приют при дворе Сигизмунда Люксембургского, ставшего к этому времени римским королем — некоронованным главой Священной Римской империи. Не забывал Свидригайло и о своем давнем союзнике — Тевтонском ордене, который отвечал ему взаимностью. Уже летом 1418 г. завязались контакты между великим магистром Михаэлем Кюхмейстером и мятежным литовским князем. Поначалу тот рассчитывал сколотить отряд из своих сторонников, бежавших в Орден из Литвы, но эти надежды, похоже, не оправдались. Зато к концу года слухи о его бегстве дошли до Жомойти, население которой проявляло серьезное недовольство властью Витовта и католической церковью. Жомойты возлагали на Свидригайла большие надежды: по их словам, стоило ему появиться в их земле с небольшим отрядом, как все они перешли бы на его сторону и помогли бы ему завоевать Литву[529].

Все изменилось спустя считанные месяцы. В мае 1419 г. в г. Кошице (на территории современной Словакии) прошла встреча Владислава Ягайла с Сигизмундом Люксембургским, который согласился выступить посредником в его конфликте с Тевтонским орденом. На ней Свидригайло примирился со своим венценосным братом, после чего получил владения в Польше, однако контактов с Мариенбургом не прерывал, а с Витовтом и его подданными сохранил напряженные отношения. С литовским правителем Свидригайло примирился год спустя, когда стало ясно, что надежды Ягайла и Витовта на посредничество римского короля не оправдались и новой войны с Орденом не избежать. 25 июля из Ленчицы в Литву выехало королевское посольство, а уже 10 августа Свидригайло присягнул на верность Витовту под страхом светских наказаний и церковных прещений, в обмен получив от него огромные владения на юго-востоке ВКЛ с Брянском, Черниговом, Новгородом-Северским и Трубчевском[530]. Одновременно Свидригайло, как и полутора десятилетиями ранее, получил владения в Польском королевстве — на этот раз на Покутье, на польско-молдавско-венгерском пограничье[531].

Таким путем Свидригайло приобрел максимум того, на что мог реально рассчитывать, пока у власти находился Витовт. От возобновления былых авантюр его удерживала и международная обстановка. Тевтонский орден переживал не лучшие времена, его война с Польшей и ВКЛ в 1422 г. завершилась крайне невыгодным для него миром, а у нового великого магистра Пауля фон Русдорфа вскоре установились добрососедские отношения с Витовтом. Сигизмунд Люксембургский с 1419 г. увяз в борьбе с гуситами, которые отказались признавать его власть после смерти чешского короля Вацлава IV (Венцеля). С успехами литовской политики вынуждено было соглашаться и Московское великое княжество, в особенности после смерти Василия I (1425), когда Витовт стал одним из опекунов его малолетнего сына Василия II[532]. Свидригайлу не оставалось ничего иного, как стать послушным вассалом литовского и польского правителей (хотя не исключено, что его доверительные контакты с Орденом не прерывались и в это время[533]).

По-видимому, благодаря королевскому покровительству Свидригайло занял особое положение в государствах Гедиминовичей. Исключительным было уже само выделение ему огромных владений. В 1422 г., когда Гедиминовичи в очередной раз принялись воевать с крестоносцами, Свидригайло отдельной грамотой объявил войну Ордену[534] и стал одним из главных полководцев польско-литовских войск[535], а в документе «вечного мира», заключенного в лагере у озера Мельно 27 сентября, его имя открывает перечень «князей, прелатов, баронов и знатных людей земель Литвы и Руси»[536]. Именно по его ходатайству незадолго до этого, в военном лагере у города Любича, Ягайло освободил жителей Познани от уплаты одного из налогов — торгового[537]. Летом 1427 г. Свидригайло одаривал Витовта, когда тот объезжал свое огромное государство[538], а спустя год участвовал в его походе на Новгород[539]. Не прерывались и его контакты с Ягайлом: в частности, тот снабжал его оружием[540]. За годы княжения в Чернигове у Свидригайла сложился развитый двор, путешествовавший вместе с ним между его черниговскими и снятинскими владениями: так, его документ о пожаловании в Покутье 1424 г. «вышол есть з рукъ Ивашка поЭскарбего», а переписал его писарь Банко[541], упоминаемый также в 1428 г.[542]

1408-м годом, как в публикации А. Прохаски, это послание датироваться не может, поскольку митрополит Киприан к этому времени уже умер, а Фотий, скорее всего, еще не был поставлен (он прибыл на Русь осенью 1409 г.). Наиболее вероятно связывать его с одним из визитов Фотия в ВКЛ в 20-е годы XV в.

На развитость Свидригайловой канцелярии указывает присутствие в этом документе аренги — части формуляра, характерной для латиноязычного акта[543] (это говорит о взаимодействии латинского и русского отделов княжеской канцелярии и достаточно высоком уровне подготовки их персонала[544]). Сложился круг лиц, служивших Свидригайлу по многу лет: так, его слуга[545] Климентий Беленка (Clemens Belonka), родом русин, упоминается в 1420–1421, 1423, 1425 гг., как и его родственник Николай Беленка[546]. Некоторые связи, сложившиеся в это время, сохранялись и в 30-е годы. Именно на эту группу Свидригайло мог рассчитывать в случае перемен на виленском престоле.

По-видимому, в конце 20-х годов, когда римский король предложил Витовту короноваться, что создало напряженность в отношениях великого князя литовского с польским королем, Свидригайло очень быстро почувствовал перемены. Сигизмунд Люксембургский выступил со своим предложением в январе 1429 г., а уже в апреле он сообщал великому магистру, что Свидригайло изъявил готовность служить ему, хотя и был незадолго до этого щедро одарен польским королем[547]. Вероятно, таким образом младший Ольгердович рассчитывал присоединиться к коалиции римского короля и великого князя литовского, памятуя о давних связях с первым и столь же давних напряженных отношениях со вторым. Вскоре, однако, и отношения с Витовтом улучшились: в августе 1430 г. тот отправлял Свидригайла встречать великого магистра, едущего на коронацию Витовта в Вильну[548]. Лишь когда стало ясно, что коронация не состоится, а дни Витовта сочтены, Свидригайло ловко воспользовался ситуацией и достиг своей многолетней цели — занял литовский престол[549]. Но, как оказалось впоследствии, ненадолго.

С каким же жизненным багажом Свидригайло пришел к своей заветной цели? В октябре 1430 г. на литовский престол всходил князь, успевший завязать многочисленные родственные, союзнические и соседские связи с правителями государств, окружавших ВКЛ, — Польши, Тевтонского ордена, Священной Римской империи, Московского великого княжества, Орды, Молдавии, а также, что немаловажно, с правящими элитами этих государств. Отношения с правителями — соседями ВКЛ складывались у него куда успешнее, чем с самими подданными великого князя литовского. Все дело в том, что активными сторонниками Свидригайла, на поддержку которых он реально мог опереться, были прежде всего люди, лично с ним связанные, его слуги, политические союзники и соседи. Подчеркну, что их ряды не ограничивались русинами, были среди них и литовцы, и поляки. Вряд ли он мог рассчитывать на большее в условиях Средневековья, когда огромные расстояния служили серьезной помехой для коммуникации, а информация распространялась в форме слухов, зачастую причудливо искажаясь. За этими относительно узкими пределами о беспокойном королевском брате в лучшем случае помнили или же вспоминали время от времени, иногда даже симпатизировали ему[550], но это не влекло за собой никаких далеко идущих последствий. Чтобы противостоять правителю огромного государства, каким было ВКЛ, этого было недостаточно, поэтому локальные успехи оказывались призрачными. А главное — как показали дальнейшие события, судьба государства зависела от позиции его правящей элиты, и пока она оставалась верной правителю, младшему Ольгердовичу нечего было и рассчитывать на успех своих мятежей. Заняв же литовский престол, он — если хотел на нем удержаться, — был обречен на сотрудничество с людьми из многолетнего окружения Витовта, в глазах которых он долгое время был если не угрозой его власти, то существенной помехой. Уже по этой причине они должны были смотреть на него совсем иначе, чем на его предшественника. Рано или поздно это должно было дать о себе знать.

Несмотря на долгую и активную политическую биографию, к осени 1430 г. немолодой князь не был женат и не имел потомства (во всяком случае о последнем ничего не известно). Состояние его здоровья оставляло желать много лучшего. Об этом хорошо знали современники, не скрывал этого и сам Свидригайло. В 1431 г. он выхлопотал у сабинского епископа разрешение принимать ванны в воскресенья и дни церковных праздников, поскольку того требовало его здоровье[551]. Уже тридцатью годами ранее расходы на баню для Свидригайла зафиксировала «Мариенбургская книга казначея».

Спустя два года младший Ольгердович жаловался коронованному брату на «выпадение челюсти» (скорее всего, речь шла о ее подвывихе)[552]. При этом ему, как и любому другому тогдашнему правителю, предстояло сносить тяготы путешествий и военных походов.

Наконец, следует отметить еще одно важное обстоятельство. В обширном роду Гедиминовичей по состоянию на 1430 г. Свидригайло был одним из немногих католиков, притом католиком набожным. Как уже говорилось, вопреки распространенной точке зрения, этот князь никогда не был крещен в православие (по крайней мере никаких свидетельств об этом не сохранилось, а домыслы о влиянии княгини Ульяны, которая-де непременно окрестила бы своего сына по обряду восточной Церкви, неубедительны), Львом же его по недоразумению нарекли историки XVIII — первой половины XIX в. Зато вскоре после католического крещения младшего Ольгердовича, уже в 1391 г., Ягайло жаловал Виленскому епископству земли в Литве при условии ежедневных месс о спасении своей души и душ своих братьев, в том числе Болеслава Свидригайла. В 1400 г., получая Западное Подолье в лен от своего родного брата, польского короля Владислава II Ягайла, Свидригайло обязался поддерживать католицизм и раздавать замки не «схизматикам», а полякам[553]. От его короткого (фактически 1400–1401) правления на Подолье сохранились грамоты о подтверждении пожалований каменецким францисканцам[554] и доминиканцам[555]. Последние за это должны были молиться за Свидригайла, его предшественников и преемников, а само пожалование объясняется стремлением князя к отпущению его грехов и спасению души. Сообщая об отъезде Свидригайла к великому князю московскому Василию Дмитриевичу в 1408 г., летописец-современник отмечал, что Свидригайло «Лях бе верою», т. е. исповедовал католицизм[556]. Выражая Витовту свои сожаления по поводу отъезда Свидригайла, великий магистр Ульрих фон Юнгинген замечал, что князь тем самым изменил не только Витовту, но и святой христианской вере, ибо отправился в такие края, которые не знают истинной церкви[557]. Принадлежность Свидригайла к числу «католических князей» счел нужным отметить субдиакон новгород-северских доминиканцев Микула из Копылова, в 1428 г. переписавший книги Ветхого Завета[558]. Христианская (в данном случае — католическая) риторика присутствует в договорах Свидригайла с Тевтонским орденом 1402 и 1431–1432 гг.[559] В этой связи не случайно, что великий магистр Пауль фон Русдорф подарил князю и его супруге изображение св. Георгия[560] — святого воина, воплощавшего рыцарский идеал борьбы с неверными и особенно популярного в Пруссии с XIV в.[561] В Мариенбургской книге казначея в 1402–1403 гг. упоминается духовник Свидригайла Иоанн; известно, что в 1402 г. Орден выхлопотал у папы римского (Бонифация IX) некие буллы для Свидригайла[562]. Другой Свидригайлов духовник Петр, священник из Львова (возможно, немец по происхождению), в 1434 г. стал титулярным жомойтским епископом[563]. В 1408 г. на службу в Орден перешел капеллан Свидригайла, сам родом из Пруссии[564]. Свидригайло неоднократно обращался к римским папам (Мартину V и Евгению IV)[565] и Базельскому собору, причем не только с политическими целями, но из соображений личного благочестия. Чтобы в ответ на обвинения противников доказать свою приверженность католицизму, Свидригайло с 1433 г., подобно католическим государям Витовту и Ягайлу, предпринимал усилия, направленные на заключение унии православной и католической церквей[566]. Так что было бы опрометчиво вслед за Збигневом Олесницким и его секретарем Яном Длугошем видеть в Свидригайле покровителя православной церкви и ее прихожан. Ни у католического духовенства ВКЛ, ни у влиятельных литовских бояр-католиков не возникло опасений, что Свидригайло каким-либо образом пошатнет их положение. Это было одним из факторов, сделавших возможными стремительные события осени 1430 г.

Глава 1.3. Вокняжение Свидригайла

По условиям польско-литовских соглашений Великое княжество Литовское после смерти Витовта должно было перейти в распоряжение польского короля. Это условие появляется уже в тексте Виленско-Радомской унии 1401 г.[567] Позже оно подверглось модификации: Городельская уния 1413 г. предусматривала сохранение великого князя литовского и после смерти Витовта. Нового великого князя должен был назначать польский король по соглашению со своими советниками, а литовские бояре лишь санкционировали этот выбор[568]. Известно, что польские правящие круги во главе с королем Владиславом II Ягайлом рассматривали великого князя литовского как королевского наместника[569]. Согласно утверждению ряда источников, перед самой смертью Витовт передал свои владения в распоряжение Ягайла[570]. Вероятно, это утверждение соответствует действительности (об этом см. ниже), но в данном случае важна не столько его реальная подоплека, сколько представления польской стороны о государственно-правовом отношении ВКЛ к Польше. После смерти Витовта Ягайло мог сам вступить во владение ВКЛ или назначить нового великого князя.

Как бы то ни было, дело приняло совсем другой оборот: вскоре после смерти Витовта великокняжеский престол занял Свидригайло. Сообщения многочисленных источников об этом весьма противоречивы и нуждаются в специальном анализе. Впервые его осуществил еще А. Левицкий, а в последнее время — Я. Никодем, Г. Блащик и Л. Корчак. Однако для полноты картины имеет смысл вновь рассмотреть источники о событиях конца 1430 г., поскольку, во-первых, ряд свидетельств ученые незаслуженно обошли вниманием, а во-вторых, необходимо расширить круг вопросов, в связи с этим обсуждаемых.

До наших дней дошли источники разного происхождения, отстоящие от событий на разное время, что дает возможность взглянуть на произошедшее с разных сторон. Версия Свидригайла и его окружения представлена в послании великого князя Сигизмунду Люксембургскому от 9 ноября 1430 г.[571], Базельскому собору — сторонников Свидригайла от 22 марта 1433 г. («витебский манифест») и его самого ноября 1433 г.[572] Вероятно, опосредованно она отразилась в «Истории императора Сигизмунда» Эберхарда Виндеке, долгое время служившего при дворе императора, который был союзником Свидригайла («История» завершена к концу 30-х годов XV в.). Версия Тевтонского ордена отразилась в посланиях ливонского магистра великому магистру от 20 ноября 1430 г.[573] и 19 февраля 1431 г.[574], великого магистра — прокуратору Ордена в Риме от 8 апреля 1431 г.[575]; мемориале Ордена для датского короля Эрика (октябрь 1432 г.?)[576]; нарративных источниках — записи в сборнике документов об отношениях с Польшей и Литвой[577] (1431 г.?), продолжении хроники Петра из Дусбурга, написанном Конрадом Битшином[578] (окончено в первой половине 1435 г.), и кратких прусских анналах за 1361–1430 гг., сохранившихся в Кембридже[579]. Польскую версию отразило послание Ягайла великому магистру, написанное в июле 1431 г.[580]; в некоторой степени о ней можно судить по другим современным источникам — посланию Николо де Трама (?) из Буды Захарии делле Спиге во Флоренцию от 1 февраля 1431 г.[581] и проповеди Яна из Кента на смерть Витовта[582], составленной вскоре после 1432 г.[583] (сохранилась в двух вариантах), а также, вероятно, по труду кастильского идальго Перо Тафура, путешествовавшего во второй половине 30-х годов и записавшего воспоминания об этих путешествиях в 1453 или 1454 г.[584], и любекской городской хронике Германа Корнера[585]. Особняком стоит труд Яна Длугоша: хотя он и принадлежит к польской историографии, его версия существенно расходится с версией польских правящих кругов 30-х годов. Важно, что труд Длугоша создавался позже, и в нем представлен результат осмысления событий. Версия литовских противников Свидригайла (с 1432 г.) известна из буллы Евгения IV от 1 января 1433 г.[586] Наконец, позднейшую литовскую версию мы узнаем из «Хроники Быховца»[587]. Русские летописи сообщают лишь о факте вокняжения Свидригайла, никак его не объясняя[588].

Историки разошлись в оценках произошедшего. Наибольшей популярностью пользовались версия А. Левицкого, проанализировавшего широкий круг источников (Свидригайла возвели на престол князья и бояре ВКЛ, а польский король уже post factum вынужден был признать за ним это достоинство), и Длугоша о назначении нового великого князя его родным братом — польским королем Владиславом II Ягайлом (приводились аргументы о «братской любви» и династических планах Ягайла). Специальное исследование Я. Никодема[589] подтвердило вывод Левицкого. Историк рассмотрел большую часть источников о приходе Свидригайла к власти, однако проанализировал их весьма своеобразно — фактически исключительно с точки зрения cui prodest, без анализа их взаимоотношений. Ряд дополнительных соображений высказал Г. Блащик, в частности, более четко систематизировал мнения ученых, писавших на эту тему ранее[590]. Краковская исследовательница Л. Корчак в целом согласилась с точкой зрения Левицкого и Никодема, но при этом указала на некоторые слабые моменты в аргументации последнего и привлекла источник, ранее в данном контексте не использовавшийся, — послание сторонников Свидригайла отцам Базельского собора из Витебска от 22 марта 1433 г.[591]

Никто из названных историков специально не рассматривал противоположную точку зрения, отразившуюся в трудах Л. Колянковского, а впоследствии Б. Дундулиса: по их мнению, великокняжеский престол Свидригайлу завещал Витовт, а правящие круги ВКЛ признали этот акт. Колянковский исходил из того, что Ягайлу было выгодно сохранить престол в Вильне, а не инкорпорировать ВКЛ в состав королевства. За счет этого Ягайло мог обеспечить литовский престол одному из своих сыновей, которого польская шляхта вынуждена была бы признать своим королем. В итоге интересы династии Ягеллонов не пострадали бы ни в Литве, ни в Польше. Чтобы обеспечить переход власти к Свидригайлу, Ягайло заручился согласием Витовта[592]. Б. Дундулис, напротив, приписывал инициативу такого экстравагантного шага Витовту: ему нужен был продолжатель его политики, который не допустил бы инкорпорации ВКЛ в Корону и продолжил бы борьбу за самостоятельность Великого княжества[593].

Доводы обоих историков при ближайшем рассмотрении оказываются неубедительными. Как показал Я. Никодем, «династическая» гипотеза Колянковского сама по себе является шаткой, поскольку основана на сомнительных известиях источников и спорных допущениях: Ягайло, несомненно, понимал, что коронация Витовта отнюдь не решала вопроса о наследовании литовского престола польским королем[594]. Конкретную мысль о назначении Свидригайла Витовтом Колянковский подкрепляет ссылкой на послание Сигизмунда Кейстутовича Ягайлу от 25 сентября 1433 г. и письмо верховного маршала Тевтонского ордена великому магистру от 16 октября 1436-го. Но в первом из них ничего не говорится о том, что Витовт назначил Свидригайла своим преемником: жалуясь на вероломство Свидригайла, которое делает перемирие с ним нежелательным, Сигизмунд напоминал Ягайлу, что тот «newestce naszoy welikoy Knehini Julianie prysiahl po zywote brata naszeho Welikoho Kniazia Witowta boronity ieie, ino unia u niatstwo welel ieie umoryty...»[595]. Как видим, говорится о Свидригайловой присяге Ульяне, а не Витовту. Она могла быть вызвана тем, что Витовт, согласно рассказу Длугоша, на смертном одре поручил Ульяну опеке Ягайла, в распоряжение которого передал и все Великое княжество[596], но вскоре престол занял Свидригайло. Во втором же источнике Л. Колянковского, где речь идет о завещании «князя Александра», вообще имеется в виду не Витовт, а князь Александр Нос[597]. Б. Дундулис пытается подкрепить эту гипотезу ссылкой на А. Коцебу, который будто бы приводит «тогдашнее свидетельство». В действительности же это оказывается поздняя (XVI в.) хроника Мартина Кромера[598]. Одним словом, у нас нет свидетельств, которые позволяли бы думать, будто Витовт пожелал передать власть Свидригайлу. Более того, имеются факты, которые этому прямо противоречат: по сообщению Длугоша, Витовт, узнав о приезде Свидригайла на великокняжеские дворы, был этим недоволен и сообщил об этом Ягайлу[599]. Другой младший современник Витовта, Ян Кентский, в своей проповеди хвалил его за то, что он поддерживал дружеские отношения с Польшей и защищал ее от врагов, перед смертью же передал свои замки, владения и казну в руки короля, а князьям и панам велел принести присягу — судя по контексту, тоже королю и Короне[600].

Указанные источники позволяют расширить круг вопросов относительно того, что же произошло в Литве осенью 1430 г. В противном случае и постановка вопроса, и ответ на него окажутся умозрительными. Чтобы понять, почему Свидригайло в конце концов занял литовский престол, необходимо уточнить не только то, какие распоряжения в действительности отдал перед смертью Витовт, но и какие планы вынашивал Ягайло, какими возможностями их реализации он располагал и какую позицию занимала знать Великого княжества Литовского (желательно также уточнить, о каком именно круге лиц идет речь). Наконец, важную информацию о взаимоотношениях Свидригайла с его новыми подданными и правящими кругами Польского королевства можно извлечь из событий, последовавших за его возведением на великокняжеский престол.

Уже при первом знакомстве с приведенными свидетельствами бросается в глаза схожесть рассказов двух позднейших нарративных источников и их принципиальное расхождение с современными, в частности документальными: и Длугош, и «Хроника Быховца» сообщают, что Свидригайла назначил великим князем литовским Ягайло. Различие состоит в том, что у Длугоша литовские вельможи просят Ягайла дать им великого князя, а в «Хронике Быховца» инициативу его назначения проявляет сам польский король, литовцы же лишь принимают его брата на великое княжение. Как известно, при создании «Хроники Быховца» была использована «Хроника поляков» Матвея Меховского, одним из источников которой, в свою очередь, был труд Яна Длугоша; при этом создатель «Хроники Быховца» иногда вступал в полемику с версией событий, излагавшейся в польских источниках[601]. Это позволяет думать, что и в данном случае имела место такая завуалированная полемика, тем более что Матвей Меховский практически повторяет (с сокращениями) рассказ Длугоша о кончине Витовта и восшествии на престол Свидригайла[602]. Автору «Хроники Быховца» хотелось подчеркнуть самостоятельность «политического народа» Великого княжества Литовского, но он вынужден был избегать открытых выпадов в адрес польского короля Владислава Ягайла — крестителя Литвы, основателя династии Ягеллонов и деда Сигизмунда Старого, правившего в Польше и Литве в период создания «Хроники»[603]. Поэтому он положил в основу своего рассказа версию Длугоша, но инициативу назначения Свидригайла приписал не литовским боярам, а польскому королю, что хорошо согласовалось с настойчиво проводимой Длугошем (и воспринятой автором «Хроники Быховца») мысли о братской любви Ягайла к Свидригайлу, которая подчас превосходила заботу о государственных интересах Польского королевства.

Таким образом, версия «Хроники Быховца» в конечном счете вторична по отношению к версии труда Яна Длугоша. В свою очередь, версия Длугоша далеко не тождественна версии польских правящих кругов начала 30-х годов: и Ягайло, и Олесницкий писали о «захвате» престола Свидригайлом; им вторят орденские источники — мемориал для Эрика Датского и продолжение Конрада Битшина, а также любекская хроника Германа Корнера. Не лишена версия Длугоша и внутренних противоречий[604]: с одной стороны, узнав о болезни Витовта, Свидригайло активно готовится занять престол (появляется на его дворах); с другой стороны, через несколько страниц выясняется, что этот престол достается ему не благодаря его активным действиям, а благодаря назначению венценосного брата. Поэтому, как справедливо отметил Я. Никодем, рассказ Длугоша следует рассматривать как концентрированное воплощение его представлений об историографии, о Польше, Литве и первом монархе литовского происхождения на польском престоле[605]: Длугош последовательно проводил мысль, что Ягайлом руководит не государственный интерес, а любовь к родной Литве и к младшему брату[606]; знать ВКЛ показана объектом польской политики[607], а вельможи — склонными к измене (получив от Ягайла великого князя, они тут же забывают о его добром деле)[608].

Вопреки позднейшим историографическим произведениям, целый ряд современных или относительно ранних источников сообщает, что у Ягайла были вполне определенные планы в отношении ВКЛ после смерти Витовта. Коль скоро польские правящие круги согласно букве договоренностей с Витовтом рассматривали его как королевского наместника, то неудивительно, что после смерти этого наместника его владения должны были перейти в распоряжение польского короля. Так, уже в начале следующего, 1431 г. некий Николо де Трама (?) писал из Вуды, что польский король намеревался править Литвой сам[609], иными словами — через посредство не великого князя, которому он делегировал бы власть, а старосты или другого должностного лица. О нежелании литовцев «принять» польского короля в качестве правителя говорят орденские источники — Конрад Битшин и мемориал для датского короля Эрика. По словам Перо Тафура, после смерти Витовта без мужского потомства «наследовал ему король Польши, но поскольку он от них далеко, не захотели они его себе господином, и разделились на части, и этим погубили себя»[610]. Если «разделение на части» — это намек на события 1432–1438 гг., то первая половина приведенного предложения говорит как раз о претензиях Ягайла на владение ВКЛ после смерти Витовта. Полемика с аргументами польской стороны слышится в послании Свидригайла отцам Базельского собора, составленном в ноябре 1433 г.: в нем упоминается завещание Ольгерда, согласно которому Великое княжество Литовское в случае занятия Ягайлом какого-либо иного престола должно было перейти к Свидригайлу[611]. Как уже замечено[612], правда в этом сообщении причудливо переплетается с вымыслом и умолчаниями (например, напрямую не сказано, кому же Ольгерд завещал Великое княжество, и лишь по смыслу можно догадаться, что Ягайлу). Но важно в данном случае не это, а способ аргументации. Он, в свою очередь, перекликается с пассажем летописной «Повести о Подолье» (1432 г.) о сватовстве подольского князя Константина Кориатовича к дочери польского короля Казимира Великого[613]. Пассаж этот, судя по всему, имеет литературное происхождение (аллюзия сюжета «Летописца Великих князей литовских» о женитьбе Ягайла на Ядвиге) и несет в себе завуалированный упрек в адрес Ягайла, который оставил родное Великое княжество в обмен на польский престол[614]. Можно вспомнить и пассаж из того же «Летописца великих князей литовских» о старостах, которые «владеют великим княжением», что представлено как неслыханное дело[615]. Все эти тексты отразили одно и то же представление, характерное для правящих кругов ВКЛ: Великое княжество Литовское должно иметь собственного монарха, постоянно пребывающий в нем. Это объясняет, почему даже такой горячий сторонник польской политики в отношении ВКЛ, как Ян Длугош, пишет о кандидатурах на великокняжеский престол после смерти Витовта как о чем-то само собой разумеющемся. Это же объясняет, почему правящие круги ВКЛ, может быть, не питавшие особых симпатий к Свидригайлу (вспомним неприязненно-вынужденное отношение к нему Витовта), согласились возвести его на великокняжеский престол. В ситуации 30-х годов. XV в. это представление, естественно, было на руку и Свидригайлу, поскольку позволило ему занять престол.

Возвращаясь к планам Ягайла, следует отметить: одно дело — планы, и совсем другое — их практическая реализация. По мнению Я. Никодема, Ягайло специально тянул время, ожидая смерти Витовта. Даже если принять эту гипотезу, хотя она и сформулирована с позиций ex post, то всё равно совершенно непонятно, что же он намеревался делать в случае кончины двоюродного брата. Ничего не известно о том, каким именно образом Ягайло собирался распорядиться Великим княжеством Литовским в случае его формального перехода под его власть — назначить туда великого князя, разделить страну на несколько удельных княжеств, назначить одного или нескольких старост и т. д.: со времени, когда польскому королю приходилось искать решение этой проблемы, прошло четыре десятилетия, ситуация очень сильно изменилась, и очевидно, что на этот раз ему пришлось бы искать какие-то новые решения. Неизвестно и о его контактах с правящей элитой ВКЛ, если не считать ее участия в предсмертных распоряжениях Витовта. Не было у польского короля и кандидата на великокняжеский престол, которого он попытался бы противопоставить Свидригайлу. Ян Длугош называет потенциальным претендентом на великокняжеский престол Сигизмунда Кейстутовича[616], однако это вполне может быть результат взгляда ех post, учитывая, что именно Сигизмунд занял престол спустя два года, и сам же Длугош замечает, что тот всю жизнь провел в тени своего брата Витовта в далеком Стародубе. Гипотеза же Я. Никодема о примирении Витовта с Ягайлом в обмен на передачу литовского престола Сигизмунду Кейстутовичу[617] умозрительна, а потому малоубедительна. Были и другие Гедиминовичи, которые теоретически могли претендовать на литовский престол, например Лугвень или Олелько Владимирович. Однако почти все они были были православными, за одним-единственным исключением: католицизм исповедовал Сигизмунд Корибутович, но он в 1430 г. находился в Чехии. Между тем не следует недооценивать известия из «витебского манифеста» 1433 г., согласно которому вельможи ВКЛ, включая православных, в свое время присягнули в том, что великим князем будет лишь католик[618]. Кроме того, крайне сомнительно, чтобы польский король католик Ягайло после нескольких десятилетий католической христианизации Литвы и правления Витовта назначил великим князем православного Гедиминовича, тем более по согласованию со своими советниками, такими же католиками[619].

Все остальные источники, содержащие информацию о событиях после смерти Витовта, более или менее современны событиям, но их версии всё равно различаются — если не общей картиной, то расставленными в ней акцентами. В то время как польская сторона подчеркивала «захват» литовского престола Свидригайлом, сам этот князь и его сторонники последовательно акцентировали два момента: наследственные права на литовский престол[620] и единодушное «избрание». На последнем сделан акцент в орденских источниках, несомненно, передающих информацию посольств Свидригайла. При этом целый ряд источников орденского и литовского происхождения (т. е. таких, которые в конечном счете отражают Свидригайлову версию произошедшего) сообщает, что вокняжение Свидригайла произошло по совету и с согласия польского короля Владислава II Ягайла. Об этом говорится в письмах ливонского магистра великому магистру от 20 декабря 1430 г. и 19 февраля 1431 г. (со ссылкой на посольства от великого князя литовского)[621], в записи в сборнике документов об отношениях Ордена с Польшей и ВКЛ (1431 г.)[622], а также в письме сторонников Свидригайла Базельскому собору от 22 марта 1433 г.[623] Однако эту информацию не подтверждает ни послание Ягайла, ни булла Евгения IV. Как справедливо отметил Я. Никодем, все эти сообщения были продиктованы политическими потребностями Свидригайла: он стремился представить себя легитимным правителем, который получил престол по праву наследования, по воле и с одобрения князей и бояр ВКЛ и польского короля[624]. В контактах с руководством Ордена и римским королем Сигизмундом Люксембургским в конце 1430 — начале 1431 г. великий князь рисовал свои отношения с Польшей как вполне дружественные, в частности, отрицая арест Ягайла в Литве[625] (подробнее об этом см. ниже). Незадолго до этого литовский князь предложил заключить союз между ВКЛ, Тевтонским орденом, Сигизмундом Люксембургским и Польшей[626]. Замалчивание польско-литовского конфликта должно было сделать Орден более сговорчивым: если дела обстояли так, как их представлял великий князь, в Пруссии могли рассчитывать на его посредничество между Орденом и Польшей, как это было в последние годы жизни Витовта. Если же речь шла о польско-литовском конфликте, союз с ВКЛ приближал перспективу войны с Польшей, которая Ордену ничего хорошего не сулила.

Сомнения Л. Корчак по поводу доказательной силы источников, на которые опирается Я. Никодем, выглядят вполне убедительно[627]. Но дело ведь не сводится к прямым свидетельствам четырех источников: об «избрании» Свидригайла красноречиво говорит ситуация, сложившаяся в его отношениях с Ягайлом в конце 1430 г. Если Ягайло назначил своего брата великим князем литовским буквально в первые дни после 27 октября 1430 г., как представляет дело Длугош, то почему уже 7 ноября им пришлось заключать соглашение о взаимоотношениях на ближайшее время? Почему оно было лишь временным, а окончательное решение всех вопросов двусторонних отношений было отложено до 15 августа следующего года? Наконец, почему практически одновременно Свидригайло отправил к римскому королю посла, который должен был рассыпаться перед ним в любезностях и предложить ему и Тевтонскому ордену заключить союз с ВКЛ и Польшей (что, разумеется, придало бы польско-литовским отношениям совершенно иной характер)?[628] Эти недоумения исчезают, если отвергнуть версию событий, изложенную Длугошем, но согласиться с Левицким и Никодемом.

Итак, Свидригайло стал великим князем литовским по выбору знати ВКЛ, а польский король Владислав Ягайло согласился с этим выбором лишь post factum. Переговоры же о конкретных условиях признания власти Свидригайла затянулись почти на два года и так ни к чему и не привели. Ситуация разрешилась сама собой (и то лишь отчасти) в 1432 г., когда часть знати ВКЛ возвела на престол Сигизмунда Кейстутовича, который быстро пришел к консенсусу с польским королем и его советникам. Возвращаясь к событиям конца 1430 г., следует попытаться ответить еще на один вопрос: позволяют ли источники конкретнее охарактеризовать круг тех лиц, благодаря которым Свидригайло пришел к власти? Историки никогда не искали ответ на этот вопрос в источниках, а ограничивались простой констатацией. Одни считали, что Свидригайло был избран на великокняжеский престол литовской и русской знатью. Расхождения между этими историками состоят в оценке социального состава «избирателей» (князья, бояре, паны) и роли русской знати (М. К. Любавский, например, отводил ей решающую роль, а О. Халецкий, напротив, утверждал, что «русский вопрос» не сыграл никакой роли при избрании Свидригайла)[629]. Другие же писали об избрании Свидригайла литовской знатью, но это можно понимать и как указание на знать ВКЛ в целом, не обязательно литовцев по происхождению[630].

На первый взгляд, широкое участие русской знати ВКЛ в избрании Свидригайла великим князем подтверждает целый ряд современных свидетельств — письмо великого магистра генеральному прокуратору Ордена от 8 апреля 1431 г., запись в сборнике документов об отношениях Ордена с ВКЛ и Польшей, «витебский манифест» сторонников Свидригайла 1433 г. Казалось бы, все это прекрасно согласуется со словами из Ягайлова письма Сигизмунду Люксембургскому от 21 июля 1431 г., где тот относит к «соучастникам» Свидригайла, «захватившего» ВКЛ, «как литовцев, так и русинов»[631]. А отсюда один шаг до послания краковского епископа Збигнева Олесницкого председателю Базельского собора, кардиналу Джулиано Чезарини, написанного в начале 1432 г. По словам Олесницкого, Свидригайло пришел к власти благодаря сговору со «схизматиками», которых привлек на свою сторону еще при жизни Витовта[632]. Примерно так же представлял ситуацию секретарь Олесницкого Ян Длугош, знавший это письмо своего покровителя.

Все эти свидетельства необходимо рассматривать не сами по себе, а в определенном контексте. Как мы видим, сведения об участии русской знати в избрании Свидригайла исходили и от него самого, и от польских правящих кругов. Свидригайло стремился подчеркнуть легитимность своего прихода к власти, а она обеспечивалась его наследственными правами и единодушным решением политически активной части общества. Единодушие при принятии того или иного решения было традиционным императивом средневековой политической культуры, причем и для архаического общества[633], и для таких представителей ученой западнохристианской культуры, как Фома Аквинский или Ян Длугош[634]. Разумеется, это не могло исключить существования разных группировок в правящих кругах[635], — но уже принятое решение монарх и его окружение стремились представить как всеобщее и единодушное. Это делалось по-разному: указанием на знать разных частей государства (Литвы и Руси) и на разные слои общества — князей, бояр с их «слугами»[636] и даже «весь народ»[637]. Но это еще не дает оснований всерьез считать, что «весь народ» действительно был причастен к «избранию» Свидригайла (о том, что оно могло собой представлять и кто мог в нем участвовать, пойдет речь ниже). Точно так же из этих, казалось бы, прямых свидетельств было бы опрометчиво делать вывод, что русская знать наравне с литовской была причастна к возведению князя на Виленский престол. Еще меньше оснований доверять свидетельствам польской стороны: ей необходимо было показать нелегитимность пребывания Свидригайла у власти, а для Олесницкого, как и для Длугоша, это выражалось в конфессиональных категориях, тем более что адресатом послания краковского епископа также было духовное лицо. Формулировки наподобие приведенных выше — не редкость в источниках по политической истории ВКЛ, однако это не означает, что их следует воспринимать дословно: скажем, Ягайло в разгар конфликта со Свидригайлом утверждал, что после смерти Ольгерда в 1377 г. был единодушно возведен на освободившийся престол[638], хотя это не так; по-видимому, не было всеобщего согласия братьев Ягайла на брак с Ядвигой, о котором упоминается в Кревском акте, а ученый спор о том, как понимать слова «Летописца великих князей литовских» о согласии бояр на этот акт — как отражение реальности или как литературную формулу, — тянется уже не одно десятилетие. Из «князей, прелатов, баронов и знатных людей земель Литвы и Руси», упоминаемых в качестве гарантов Мельненского мира 1422 г., представителями Руси можно счесть разве что Гедиминовичей, княживших или наместничавших на русских землях ВКЛ, да пару православных бояр, и то — если понимать Русь в конфессиональном, а не в территориальном плане (кстати, это еще раз показывает, сколь далекими от нынешних были тогда воззрения на представительство). Хотя в посланиях Сигизмунда Кейстутовича и его вельмож Ягайлу от 25 сентября 1433 г. говорится, что в момент их написания к Сигизмунду съехалась «вся земля», фактически звучат лишь имена нескольких наиболее влиятельных сановников из окружения великого князя[639]. Наконец, смоленский летописец — современник событий утверждает, что Казимира в 1440 г. призвала на княжение «вся земля»[640], хотя в действительности это решение приняли несколько самых влиятельных князей и панов[641]. Возвращаясь к судьбе литовского престола в конце 1430 г., уместно обратить внимание на уже неоднократно упоминавшийся «витебский манифест», в котором к числу «избирателей» Свидригайла отнесены не только литовцы и русины, но и жомойты[642]. Конечно, какие-то жомойты могли присутствовать в Вильне и Троках в октябрьские и ноябрьские дни 1430 г. Но в правящей элите ВКЛ они представлены не были, управлял Жомойтью староста, назначавшийся великим князем, — в 1430 г. им был Кезгайло, знатный боярин все же литовского происхождения (хотя его мать была родом из Жомойти). Упоминание о Жомойти в послании на собор католической церкви было нужно как указание на первоначальный территориальный объем власти Свидригайла, предтеча титула «великого князя литовского, русского и жомойтского» (он стал последовательно употребляться, как показал О. Халецкий, лишь с 1442 г.).

Как же могло происходить «избрание» Свидригайла или его «возведение на великокняжеский престол»? В первом случае речь вовсе не идет о разработанной процедуре с подачей голосов, их подсчетом и т. д., как можно было бы заключить по аналогии с современным содержанием понятия «избрание». Что же касается его возведения на великокняжеский престол, то логично предположить, что оно сопровождалось некоей торжественной церемонией, вероятно, церковной, но содержание этих церемоний известно лишь для последующего времени[643]. Важно понять, каким образом власть над Великим княжеством Литовским перешла в руки Свидригайла, иначе говоря — каким образом политически активная часть общества ВКЛ признала его монархом. Для этого необходимо обратиться к предыстории этого события. Как уже говорилось, 1429–1430 годы в истории ВКЛ были наполнены борьбой Витовта за право короноваться. После долгих переговоров его коронация была назначена на 8 сентября 1430 г., а затем отложена еще на три недели. К этому времени в Вильну съехались многочисленные гости. 10 октября к Витовту приехал польский король с наиболее влиятельными духовными и светскими сановниками Польши. По результатам переговоров двух правителей было решено вновь отложить коронацию до получения согласия советников польского короля. Поскольку Витовт был уже болен, не исключено, что польские правящие круги намеренно тянули время, надеясь, что дни великого князя сочтены. 16 октября ряд сановников отправился в Польшу, а Витовт и Ягайло в сопровождении приближенных поехали в Троки. В дороге здоровье Витовта резко ухудшилось, а в Троках развилась начавшаяся ранее (в конце сентября) болезнь, которая привела к его смерти 27 октября[644]. Перед смертью Витовт, скорее всего, передал Великое княжество Литовское в распоряжение Ягайла. Об этом говорится в источниках, воспроизводящих точку зрения польской стороны, — в труде Длугоша и в записи из орденского сборника документов о взаимоотношениях с Польшей и Литвой, — а косвенно подтверждает их документ пожалования Витовта для Виленского епископства от 21 октября 1430 г., тут же подтвержденный Ягайлом вместе с более ранними подобными актами[645].

Согласно сообщению Яна Длугоша, Свидригайло начал объезжать дворы великого князя литовского, когда больной Витовт находился уже в Троках, т. е. после 16 октября. Недовольный Витовт сообщил об этом Ягайлу через своих послов — Виленского воеводу Гедигольда, земского маршалка Румбольда и своего секретаря Миколая Сепенского[646]. Первые двое бояр действительно были в эти дни в Троках: оба они 21 октября засвидетельствовали пожалование Витовта Виленскому епископству и его подтверждение польским королем Владиславом Ягайлом[647]. Помимо Гедигольда и Румбольда гарантами этих документов с литовской стороны стали трокский воевода Яви и маршалок великокняжеского двора Ян Гаштольд. Не исключено, что в Троки смертельно больного Витовта сопровождали еще какие-то его князья и бояре: в этом смысле можно истолковать фразу о «многих других» (не названных по именам) свидетелях пожалования для Виленского епископства[648], а также свидетельства Ягайла и Длугоша[649].

С другой стороны, фразу из пожалования с таким же основанием можно считать указанием на польских вельмож, присутствовавших при этом (ведь они тоже — «достойные веры»). Ягайлу в письме великому магистру важно было подчеркнуть легитимность своих претензий на верховную власть над ВКЛ, а из текста Длугоша остается неясным, кто из вельмож ВКЛ присутствовал в Троках, а кого там не было. Вышеназванные сановники участвовали в подготовке коронации Витовта[650], а следовательно, разделяли его политическую программу, которая не предусматривала полного разрыва с Польшей. С другой стороны, есть все основания думать, что они были в числе тех «панов Литвы и Руси», которые заявляли о своей «свободе» и намерении самостоятельно избрать нового великого князя после смерти старого[651].

Тело Витовта из Трок было перевезено в Вильну, где состоялось его погребение в кафедральном соборе св. Станислава и св. Владислава, по-видимому, 3 ноября[652]. По словам Длугоша, на этих похоронах присутствовал Свидригайло, которого уже тогда «многие князья и бояре Литвы» окружали как великого князя. Пока польский король участвовал в погребальных церемониях, Свидригайло занял («захватил») виленский, трокские и другие замки ВКЛ[653]3. О том же Владислав Ягайло писал великому магистру в июле 1431 г.[654] (его письмо могло послужить источником сведений Длугоша). Такой ход событий выглядит вполне правдоподобным, хотя Длугош и ошибся, говоря о Виленском замке в единственном числе («Wilnense… castrum»): в Вильне тогда было два замка — верхний и нижний. Из других источников хорошо известна роль замков в установлении политической власти: чтобы занять ту или иную землю ВКЛ, необходимо было установить контроль над ее замками, прежде всего главным, который служил одновременно и административным центром этой территории[655]. Другое дело, каким образом можно было осуществить такую операцию. Понятно, что ни о каких боевых действиях с осадами и штурмами в конце 1430 г. речи не шло: Свидригайло не располагал необходимыми для этого ресурсами — ни войсками, ни временем. Как бы ни интерпретировать рассказ Длугоша, далеко не всегда последовательный, сохранился документ, подтверждающий, что Ягайло уже 7 ноября признал власть Свидригайла над Великим княжеством Литовским; значит, к этому дню ситуация приобрела вполне конкретные очертания, а ведь соглашение не могло быть выработано без переговоров, необходимых хотя бы для согласования текстов сторон в деликатной и напряженной ситуации. Поэтому Свидригайло не мог «занять» замки кроме как в результате соглашения с воеводами, наместниками и старостами, которым подчинялись их гарнизоны. Так поступил спустя два года Сигизмунд Кейстутович, возведенный на престол после свержения Свидригайла[656], и это не было исключением: впоследствии воеводы и наместники должны были присягать, что после смерти Сигизмунда передадут замки, находящиеся под их контролем, лишь польскому королю или его уполномоченным лицам[657]. За установлением контроля над замками следовала присяга подданных новому правителю[658].

На то, чтобы договориться с воеводами, наместниками и старостами, у Свидригайла было совсем немного времени, и, как видим, с этой задачей он справился. Правда, он наверняка прибыл в Литву не один, а с какой-то свитой, действительно состоящей из русинов, поскольку его основные владения находились в Черниговской земле. Теоретически он мог, опираясь на нее, оказывать давление на литовские замки. Но в реальности, как представляется, численность воинов, сопровождавших Свидригайла, была несопоставима с оборонительным потенциалом этих замков (Вильна и Троки были прекрасно укреплены, не говоря уже об их гарнизонах), и оказывать на них какое-либо давление было для него бессмысленным. Кроме того, принципиальное значение имеет тот факт, что при новом великом князе Гедигольд и Явн сохранили свои посты (как, впрочем, и Румбольд с Гаштольдом), а это говорит о том, что они достаточно быстро — надо полагать, одними из первых[659] — признали власть Свидригайла, возможно, даже участвовали в его «избрании». Возникает простой вопрос: как с этим согласовать их участие в пожаловании Витовта и Ягайла Виленскому епископству, состоявшемся несколькими днями ранее и означавшем признание верховной власти польского короля? Думается, действовала логика, которая сохраняла значение для правящих кругов ВКЛ с конца XIV в. и ярко проявилась в период «коронационной бури» и в годы правления Казимира Ягеллона: стремление сохранить одновременно и союз с Польшей, хотя бы династический, и государственность Великого княжества Литовского под властью отдельного правителя (об этом см. выше).

Нередко утверждается, что занятие Виленского престола Свидригайлом облегчали его связи с русскими землями ВКЛ, установленные в предшествующие десятилетия. Однако, во-первых, такие связи имелись далеко не во всех регионах: теоретически, учитывая политическое прошлое Свидригайла, на них можно было рассчитывать на Витебщине, Подолье и в Чернигово-Северских землях. Во-вторых же, такие связи существовали не сами по себе, их необходимо было поддерживать, а при отсутствии такой целенаправленной поддержки на смену им за десятилетия приходили другие. Об этом ярко свидетельствует ситуация на Западном Подолье, которое пыталось сопротивляться королю в 1402 г., но быстро и безболезненно перешло под его власть в 1430-м, несмотря на многолетние усилия Витовта (и наоборот, не вернулось к Свидригайлу, хотя он и княжил там три десятилетия назад). Свидригайло же в 1430-м мог рассчитывать на успех, лишь имея в своем распоряжении слуг, какое-то время непрерывно ему служивших. И такие слуги у него были — чернигово-северские бояре и придворные[660].

Еще раз подчеркну: источники ничего не сообщают о том, как происходило «избрание» Свидригайла на великокняжеский престол. Такое «избрание», понимаемое как санкция на занятие престола или признание со стороны князей и бояр ВКЛ, было неотъемлемой процедурой при смене правителей этого государства во второй половине XIV–XV в., тем более что ясные принципы престолонаследия отсутствовали[661]. Фактически такое «избрание» осуществлял достаточно узкий круг лиц, причастных к решению общегосударственных вопросов. Этот принцип хорошо виден в рассказе «Хроники Быховца» о приглашении малолетнего Казимира Ягеллона на великокняжеский престол после убийства Сигизмунда Кейстутовича. Конечно, «Хроника Быховца» — поздний источник, возникший, как считается, в первой четверти XVI в. и основанный во многом на устной традиции. В данном случае важна не столько достоверная основа этого рассказа (даже если он базировался на какой-либо традиции Гаштольдов или их родственников, неясно, насколько эта традиция подвергалась «редактированию»[662]), сколько сами представления создателей и заказчиков хроники о легитимности сосредоточения политической власти в стране в руках панов (собственно, в те же годы мысль об этом высказывал Ольбрахт Гаштольд в своем мемориале). Уже этот факт заставляет с недоверием отнестись к гипотезе о решающей роли русинов в возведении Свидригайла на престол.

О том же говорят и обстоятельства, в которых это произошло. В сентябре — октябре 1430 г. на намеченную коронацию Витовта в Вильну собрались многочисленные гости из разных государств Центральной и Восточной Европы. Несомненно, были среди них и знатные подданные самого организатора торжеств. Описывая встречу, устроенную ему Витовтом при его въезде в Вильну 10 октября 1430 г., Ягайло в письме неизвестному адресату вслед за великими князьями московским, тверским и рязанским упоминает «всех других князей и его [Витовта] слуг и предводителей войска»[663]. Последние — это, несомненно, подданные великого князя литовского, а среди «всех других князей» были и Гедиминовичи. Но уже 16 октября Витовт и Ягайло покинули Вильну, договорившись ожидать решения советников польского короля по вопросу коронации великого князя литовского. Она откладывалась на неопределенное время, поэтому разъехались и гости[664]. Кто-то из князей и бояр мог вновь явиться в Вильну на похороны Витовта. По мнению М. К. Любавского, как раз собравшимся на похоронах Витовта русским князьям и боярам Свидригайло был обязан возведением на престол[665]. Однако московский историк прошел мимо одного очевидного обстоятельства: похороны Витовта от его смерти отделяли всего несколько дней. За это время князья и бояре из отдаленных от Вильны областей ВКЛ просто не успели бы получить известие о его смерти, собраться в путь и прибыть в столицу. На похоронах Витовта могли присутствовать те представители знати, которые традиционно действовали в историческом центре государства, иными словами — правящая элита.

Источники говорят о единодушном избрании Свидригайла князьями и боярами Литвы и Руси, особенно красноречиво в этом смысле послание в Базель: поскольку подписавшие его вельможи говорят о себе в первом лице («concorditer elegimus»), можно было бы заключить, что они действительно участвовали в «избрании» Свидригайла. Но если, например, луцкий староста Юрша или мценский воевода Григорий Протасьев присутствовали на съезде в Вильне и разъехались вместе со всеми гостями, то вернуться туда к моменту похорон Витовта они никак не могли. Поэтому их участие в «избрании» Свидригайла могло сводиться к признанию акта, уже совершившегося в далекой столице. Представляется, что решение о возведении Свидригайла на престол было принято теми, кто и привык вершить «большую политику» в историческом центре государства, «Литовской земле», — правящей элитой ВКЛ, а впоследствии признано политически активной частью его общества. О том, что такая практика существовала и «принималась» знатью русских земель ВКЛ, свидетельствуют позднейшие события: в 1440 г. смоленский воевода Андрей Сакович, узнав об убийстве великого князя Сигизмунда Кейстутовича, взял со смоленских бояр, мещан и черных людей обязательство «не отступатися» от Вильны и признать новым великим князем того, кого изберут литовские князья и бояре[666]; важно, что смоленские бояре или по крайней мере большая их часть не ставила это обязательство под сомнение. Незадолго до смерти Александра Ягеллона (1506) готовность признать выбор правящих кругов ВКЛ изъявили волынские князья и паны во главе с луцким старостой Федором Янушевичем[667]. Не должны вводить в заблуждение слова о «единодушном избрании» Свидригайла или даже роли «всей земли» в этом акте: в этой связи можно вспомнить рассказ смоленского летописца о посажении на престол Казимира, которое осуществили «князи литовъски и паны, вся земля Литовъская»[668], хотя в действительности этот шаг пинцировала узкая группа лиц.

Имеются и некоторые другие доказательства того, что, узнав о болезни Витовта, из Вильны и Трок разъехались не только иностранные гости, но и его подданные. Летописи ВКЛ сохранили красочный рассказ о том, как гости Витовта ждали его коронации семь недель и жили при этом «на его истраве», т. е. обеспечении[669]. Когда стало ясно, что коронация в ближайшее время не состоится, это было вполне понятным сигналом к отъезду домой, тем более что никто из гостей не мог предугадать, оправится ли Витовт после болезни и как сложится его дальнейшая судьба (в отличие от историков, которые знают, чем все окончилось).

В противном случае гостям Витовта пришлось бы жить вдали от дома на свои собственные средства, а это было дорогим удовольствием, которое могли позволить себе лишь самые состоятельные. Эти соображения подтверждает малоизвестный источник — грамота Виленского епископа Матвея об утверждении братства прихожан церкви св. Иоанна в Вильне, датированная 4 октября 1430 г. Спустя пять дней ее заверили епископы, съехавшиеся в Вильну на коронацию Витовта: краковский епископ Збигнев Олесницкий, луцкий Андрей, каменецкий Павел, медницкий (жомойтский) Николай[670]. Между тем о смерти Витовта епископ Павел, судя по рассказу Длугоша, узнал в центре своего диоцеза Каменце (Подольском) или неподалеку оттуда, что позволило ему принять участие в захвате Каменца шляхтичами коронной Руси[671]. А значит, он покинул Литовскую землю тогда, когда стало ясно, что коронация Витовта в ближайшем будущем не состоится. Несомненно, так же поступили и многочисленные подданные великого князя литовского. В довольно обширном перечне вельмож ВКЛ, гарантировавших соглашение с Ягайлом о судьбе Западного Подолья 29 ноября 1430 г., 9 человек[672] — знатные литовские бояре, занимавшие важнейшие территориальные (притом в Литовской земле!) и придворные должности, четверо Гедиминовичей (Олелько и Иван Владимировичи, Иван Корибутович и Юрий Михайлович) и трое князей Друцких (Семен Иванович, Иван Путята и Михаил Семеновичи). Вопреки мысли О. Халецкого (который, кстати, и ввел сведения об этом источнике в научный оборот), нет оснований полагать, будто в результате обострения отношений с Польшей великие князья литовские шли на уступки своим русским подданным.

Так Свидригайло вскоре после смерти Витовта стал великим князем литовским не только формально, но и фактически, взяв под свой контроль территорию ВКЛ (вероятно, он сразу же привел к присяге новообретенных подданных). Ягайло, все еще находившийся в Литве, вынужден был признать свершившийся факт, но по-прежнему подчеркивал свою верховную власть над ВКЛ и, вероятно, рассчитывал добиться ее признания от литовской стороны, — а та этого не желала. Об этом свидетельствует его соглашение со Свидригайлом, заключенное 7 ноября 1430 г. Сохранились акты обеих сторон: польской — в копиях в архиве великого магистра, куда этот документ попал от Свидригайла[673], литовской — в оригинале[674]. Оформление последней недвусмысленно говорит о том, что Ягайло был поставлен перед свершившимися фактами: соглашение состоялось в Троках — важнейшей великокняжеской резиденции, а грамоту Свидригайла написал тот же писец, руке которого принадлежит несколько десятков посланий и документов Витовта за 1421–1430 гг. («девятая рука» латинско-немецкого отдела канцелярии Витовта по классификации Р. Чапайте[675]). В Троках Свидригайло остается и в последующие дни (9 ноября), значит, уже к этому времени он не просто пользовался великокняжеским титулом, но и фактически осуществлял прерогативы великого князя.

Соглашение отразило обстановку, царившую в польско-литовских отношениях в первые дни после вокняжения Свидригайла. Последний в документах обеих сторон титулуется великим князем литовским, а значит, Ягайло признал за ним это достоинство[676]. Напротив, литовская сторона не желала признавать верховные права Ягайла: если в своем документе он титулуется не только польским королем, но и верховным князем Литвы, то в литовском — только «королем Польши и проч.»[677]. Текст соглашения довольно краток. В начале польский и литовский правители заявляют о желании жить друг с другом в братской любви и спокойно править своими землями в мире и согласии. Для этого они назначают съезд на праздник Вознесения Девы Марии (15 августа), куда должны явиться со своими «баронами», «со всем высшим и старшим советом»[678]. Цель съезда — найти условия, необходимые для «мира и дружбы, единства и согласия» Польши и Литвы (почему это не было сделано сразу, в документе не объясняется). В конце документа монархи обещают до съезда править в мире и избегать войн. Эти условия красноречиво говорят о том, насколько напряженными были польско-литовские отношения в начале ноября 1430 г., раз уже тогда существовала опасность войны между двумя государствами, а их правители не могли договориться о ключевых моментах взаимоотношений. Пока речь шла лишь о судьбе польско-литовской унии, о которой стороны не смогли договориться в Троках (ведь ее подтверждения, которое было бы ожидаемым в случае нормального развития событий, в конце 1430 г. не последовало). Конфликт из-за территорий стал актуальным чуть позже: во-первых, в данном документе на него нет прямых указаний (хотя Ягайло и мог предусматривать такую возможность), во-вторых, в Троках к 7 ноября еще не могли знать о событиях на Подолье, даже если они к этому времени уже произошли. Оформление договоренности, напоминающей перемирие, письменными документами может объясняться не только далеко зашедшим утверждением письменной культуры в сфере отношений между правителями (ср. присяжные и поручные грамоты, широко распространившиеся в практике польско-литовских взаимоотношений в конце XIV в.), но и взаимным недоверием сторон: ведь обещания можно было дать и исключительно в устной форме[679].

По-видимому, незадолго до соглашения 7 ноября 1430 г. состоялась другая акция, проливающая свет на польско-литовские взаимоотношения. По словам Длугоша, Ягайло через своего секретаря Яна Менжика из Домбровы отправил Свидригайлу «особый перстень»[680]. Это подтвердил сам Свидригайло в послании Базельскому собору, которое было составлено в ноябре 1433 г. и зачитано в марте 1434-го[681], хотя сообщения кое в чем и расходятся (об этом ниже). Вручение перстня, несомненно, было элементом церемонии инвеституры, который восходил к временам Древнего Рима, а в латинской Европе распространился благодаря влиянию церемониала инвеституры в католической церкви[682]. В церемониале же светских правителей значение перстня осталось эпизодическим: так, из церемониала коронации императоров Священной Римской империи он исчез уже после Вормсского конкордата 1122 г.[683] Однако чтобы понять, что означал этот акт в контексте событий в ВКЛ 1430 г., следует сосредоточить внимание не на далеких краях, а на инсигниях польских королей и церемониале их коронации. При этом инвеституру 1430 г. необходимо сравнить с другой аналогичной процедурой, состоявшейся в Великом княжестве Литовском, в Городне, двумя годами позднее — в октябре 1432 г.

Перстень, в отличие от короны, скипетра, державы и меча, не входил в число главных инсигний польского короля[684]. Он упоминается в нескольких описаниях церемониала коронации XIII–XV вв. как знак королевского достоинства[685]. В передачу перстня польским королем великому князю литовскому в 1430 г., как следует из сопоставления источников, стороны вкладывали разный смысл. У Длугоша Свидригайло становится великим князем, лишь получив перстень от венценосного брата. Судя по всему, так понимал правовое значение этого акта и король. Краковскому канонику важно было обозначить, что Ягайло осуществил эту акцию самовольно, из слепой любви к младшему брату, не посоветовавшись с сановниками и забыв о государственном интересе (об этом говорит, — если не сказать «вопиет», — отправка к Свидригайлу королевского секретаря невысокого происхождения). Всё это, по Длугошу, проявления характерных черт Ягайла как правителя[686]. С кем бы ни советовался и как бы ни принимал решения Владислав Ягайло поздней осенью 1430 г., очевидно, что он согласился на инвеституру Свидригайла нехотя, видя, что не в силах что-либо изменить в неумолимом ходе событий, и стремясь хоть как-нибудь обозначить свои права верховной власти над Великим княжеством Литовским. Несмотря на пребывание в Литве, допускавшее личное участие короля в церемонии[687], он пренебрег такой возможностью, а отправил к брату Яна Менжика из Домбровы — шляхтича из незнатного рода, который сделал карьеру при краковском дворе как королевский протеже, «специализировался» на литовских и русских вопросах (особенно на русских землях Польского королевства) и выполнял деликатные поручения монарха[688]. Если спустя два года меч Сигизмунду Кейстутовичу в Городне вручал краковский епископ Збигнев Олесницкий, тем самым благословляя его управлять Великим княжеством, то при осуществлении инвеституры Свидригайла светским лицом сакральная составляющая была сведена к минимуму. Хотя перстень и принадлежал к знакам королевской власти, в отличие, например, от знамени, использовавшегося при вассальной присяге, в их иерархии он занимал невысокое место. Всё это говорит о менее торжественном характере церемонии, чем при инвеституре Сигизмунда Кейстутовича. Наконец, оба источника сообщают лишь о передаче перстня польским королем, но не говорят о каких-либо действиях со стороны Свидригайла (например, присяге). Всё это сближает передачу перстня Свидригайлу с отправкой дара как распространенной в Средневековье формой символической коммуникации (хотя следует заметить, что «дар» этот был не простым, как какая-нибудь соболья шуба или бочонок сельди, а заключал в себе понятный современникам смысл, поскольку перстень был одной из инсигний власти польского короля, вручавшейся ему во время коронации[689]).

Упоминание о передаче перстня в письме Свидригайла, зачитанном на Базельском соборе, свидетельствует о том, что он воспринимал эту акцию иначе. По его словам, «все вельможи и народ» ВКЛ, «избрав, приняли его своим господином», и лишь после этого «король в знак полного дара передал перстень в его руки»[690]. Здесь иерархия источников власти Свидригайла подчеркивается уже самим порядком их перечисления. Таким образом, передача перстня, с одной стороны, санкционировала уже свершившийся акт, с другой — определяла объем власти Свидригайла над ВКЛ, притом как полный. Великий князь литовский видел в этой церемонии признание своей власти, а не утверждение, как польская сторона, и потому не отказывался от инсигнии.

В рассмотренных особенностях церемонии, как в капле воды, отразились противоречия польско-литовских отношений конца 1430 г. Несмотря на букву польско-литовских соглашений и предсмертные распоряжения Витовта, Великое княжество Литовское не перешло в распоряжение польского короля Владислава Ягайла. Сложившейся ситуацией воспользовался Свидригайло: его давнее стремление занять литовский престол совпало с желанием правящих кругов ВКЛ сохранить государственность, воплощенную в самостоятельном монархе. Свидригайло стал великим князем литовским, и Ягайлу ничего не оставалось, как признать свершившийся факт, отложив урегулирование отношений с ВКЛ до специального съезда. Хотя он и стремился выстроить отношения со своим родным братом по той же модели, что и с покойным двоюродным братом, уже о церемонии инвеституры великого князя литовского стороны договориться не смогли. Оставалось неясно, удастся ли им в будущем договориться по другим, не менее значимым вопросам, тем более что в считанные дни к государственно-правовой коллизии добавился конфликт на польско-литовском пограничье из-за спорных территорий, дополнительно обостривший ситуацию.

Глава 1.4. Конфронтация с Польшей и поиски союзников (1430–1431)

Период 1430–1432 гг. весьма хорошо освещен источниками, причем современными и документальными — главным образом это послания, а также некоторые акты в сфере межгосударственных отношений. Те из них, что введены в научный оборот, использовались главным образом для изучения внешних связей ВКЛ (это характерно, в частности, для труда А. Левицкого). Задача этой и последующих глав настоящего раздела — не только проследить, как развивались при Свидригайле отношения ВКЛ с его соседями, но и определить, как складывались взаимоотношения этого монарха с его подданными: ведь именно они свергли его с престола в 1432 г.

Территориальный аспект конфликта возник в польско-литовских отношениях почти одновременно с государственно-правовым — в конце 1430 г. Он был связан с вопросом принадлежности территорий Южной Руси на польско-литовском пограничье — Западного Подолья, а впоследствии и Луцкой земли. На первых порах яблоком раздора стали богатые земли Подолья. В этом регионе в середине XIV в. при не вполне ясных обстоятельствах утвердились сыновья Кориата Гедиминовича, которые, однако, очень скоро отдалились от политической системы своих братьев, став вассалами польского, а затем венгерского короля, но не выпали из нее вовсе, судя по участию Бориса Кориатовича в заключении польско-литовской династической унии. В 1394 г. Витовт по согласованию с Ягайлом изгнал с Подолья последнего из Кориатовичей Федора, а спустя год оно было поделено на две части. За Витовтом осталось Восточное Подолье с центром в Брацлаве, а Западное Подолье с центром в Каменце перешло под власть польского короля. В 1411 г. Витовт получил от Ягайла Западное Подолье в пожизненный лен; после смерти литовского князя эта земля должна была отойти к Польше. Витовт, судя по его действиям, стремился закрепить Западное Подолье за ВКЛ при помощи разных мер, но в конечном итоге они к желаемому результату не привели. Местная шляхта (русского, польского и валашского происхождения[691]) неохотно признавала власть Витовта, поэтому Ягайло дважды, в 1414 и 1418 гг., вынужден был призвать ее к повиновению великому князю. С другой стороны, Ягайло неоднократно подчеркивал принадлежность Западного Подолья к Короне. В 1430 г. он, желая и заручиться поддержкой местной шляхты в династических делах, распространил на этот регион действие очередного привилея, которым подтверждались и расширялись права польской шляхты[692]. Той же цели — подчеркнуть верховные права польского короля на Западное Подолье и временный характер власти Витовта — служили визиты Ягайла в этот неспокойный регион. Так, в корреспонденции орденских сановников сохранились данные, полученные от шпиона из Польши, о том, что в 1421 г. король инспектировал подольские замки[693].

Получив известие о смерти Витовта, несколько пропольски настроенных подольских панов (Грицко Кирдеевич, братья Бучацкие — Теодорик, Михал и Михал Мужило, а также Ян Крушина из Галова) и каменецкий католический епископ Павел из Боянчиц арестовали подольского старосту — литовского пана Яна Довгирда и обманом заняли Каменецкий замок, а вслед за ним — замки Смотрич, Скалу и Червоногрод, которые затем передали Короне. По всей видимости, заговорщики действовали во главе достаточно сильных отрядов, которые численно превосходили силы «литовской партии» и состояли, несомненно, из местной шляхты[694]. Быстрое занятие замков свидетельствует, что на сторону заговорщиков в большинстве своем перешли и гарнизоны этих замков, вероятно, также состоявшие из подольской шляхты[695]. Примечательно, что в число заговорщиков входил Грицко (Ян) Кирдеевич — представитель католической ветви волынско-подольского рода Кирдеев (Кирдеевичей), отец которого, тоже Грицко, был старостой Западного Подолья в самом начале XV в. Другие заговорщики принадлежали к родам польского происхождения и в первой половине XV в. занимали высокие должности в системе управления русскими землями Польского королевства. Витовт пытался завоевать их расположение, жалуя им имения на Подолье: известны его богатые пожалования Теодорику Бучацкому[696]. Но, как справедливо отметил Я. Куртыка, несмотря на двадцатилетнее пребывание Западного Подолья под властью Витовта, ему так и не удалось укрепить там влияние ВКЛ. Решающую роль в позиции политически активной части местного населения по-прежнему играли связи с Польшей (родственники, «приятели» и земельные владения по обе стороны границы) и привлекательность ее общественных порядков, которые, — что немаловажно, — были хорошо знакомы жителям Подолья по периоду, проведенному под властью короля.

Свидригайло, узнав о действиях подольских панов, посадил Ягайла и его приближенных под домашний арест[697]. Об этом сохранились свидетельства не только в позднейших нарративных источниках (труд Яна Длугоша и вторичная по отношению к нему в данном случае «Хроника Быховца»), но и в современных (созданных в 30-е годы XV в.). Так, уже 1 февраля об аресте Ягайла его родным братом Свидригайлом писал из Вуды во Флоренцию некий Николо де Трама (?)[698]. А любекский хронист Герман Корнер упоминает о пленении польского короля его братом, хотя и неверно именует короля Болеславом вместо Владислава, путает этот эпизод с заточением Свидригайла в Кременце и полагает, будто пленение короля произошло в результате битвы (здесь отразились дошедшие до него слухи о польско-литовской Луцкой войне)[699].

В результате польский король пошел на видимые уступки: в копиях XVI в. сохранились два документа, оформлявшие польско-литовский компромисс, выданные Свидригайлом и его приближенными 29 ноября 1430 г.[700] (документы польской стороны и упоминания о них не сохранились). Стороны договорились, что Ягайло передаст Свидригайлу подольские замки Каменец, Смотрич, Скалу и Червоногрод до съезда, назначенного на 15 августа будущего года. Это решение могло быть пересмотрено в случае несогласия советников польского короля или его смерти до намеченной встречи. Со своей стороны Свидригайло обязался не преследовать подольских шляхтичей, участвовавших в передаче спорных замков Польше. Я. Никодем справедливо оценил этот компромисс как умелый политический маневр Владислава Ягайла, «вексель без покрытия»: в перспективе король предусматривал передачу Западного Подолья Польше, но легко мог «осуществить» ее досрочно, ссылаясь на волю своих знатных подданных (впоследствии так и произошло)[701]. Для исполнения соглашения польский король отправил на Подолье шляхтича Заклику Тарло, который вез новому старосте Михаилу Бучацкому распоряжение передать Каменец сопровождавшему его послу Свидригайла — русскому князю Ивану Бабе Друцкому[702]. Он наверняка был выбран как компромиссная фигура: с одной стороны, Друцкие князья занимали высокое положение в социально-политической иерархии ВКЛ при Витовте (они были его свояками) и сохранили его при Свидригайле, коль скоро уже в соглашении от 29 ноября фигурируют братья Ивана Бабы — Иван Путята и Михаил (Болобан), а также сын Ивана Бабы Семен[703]; с другой стороны, Иван Баба Друцкий приходился двоюродным братом польской королеве Софье Гольшанской[704].

Одновременно с этим распоряжением Ягайла Михаил Бучацкий получил письмо от его советников Анджея Тенчинского и Миколая Джевицкого с предписанием арестовать послов короля и великого князя, а Каменец никому не отдавать. Бучацкий поступил в соответствии с этим предписанием[705]. Следует согласиться с соображениями Я. Никодема и Е. Сперки в пользу того, что королевские приближенные совершили этот поступок с ведома и согласия Ягайла[706]. О том, что польская сторона, включая короля, изначально рассматривала соглашение со Свидригайлом о судьбе Западного Подолья как фиктивное, свидетельствует такой беспристрастный источник, как записи об отправке подвод из г. Казимежа под Краковом. 24 ноября 1430 г. Яну Валаху (Johanni Walach) по приказу королевской четы было выдано 11 коней «с пушками и снарядами» (cum pixidibus et ballistis)[707] для доставки в Каменец, а на следующий день туда был направлен некий Петр с двумя конями[708]. Поскольку 29 ноября в Литве было заключено соглашение о судьбе Западного Подолья, а среди его свидетелей присутствуют трое Друцких князей, но нет Ивана Бабы, к этому времени Каменец уже пребывал в руках поляков, и речь шла не об осаде замка, а об усилении его обороны на случай попытки Свидригайла отбить его[709]. Вскоре после этого — вероятно, в первые недели 1431 г. — власти Кракова, согласно записи в его расходной книге, по приказу королевы Софьи Гольшанской отправили в Каменец 40 орудий[710].

В результате король был задержан в Литве до конца 1430 или начала 1431 г., и лишь подготовка к войне в Польше заставила Свидригайла отпустить его[711]. Западное Подолье осталось за Польшей и вскоре стало предметом польско-литовских вооруженных столкновений[712]. В начале 1431 г. литовские войска в течение восьми дней осаждали замок Смотрич на Западном Подолье (к северу от Каменца), а отряды из Збаража, Кременца и Олеска опустошали окрестности Теребовли и Львова[713]. В свою очередь, власти Львова в начале того же года озаботились изготовлением пушек[714], а в марте польский отряд из Каменца отправился на Восточное Подолье, остававшееся под контролем ВКЛ, и стал разорять окрестности Брацлава. Местное население, возглавляемое не названным по имени наместником (hewptman) великого князя, отправилось за ним в погоню, нанесло ему поражение и захватило трофеи — коней и оружие[715]. Одновременно польские правящие круги деятельно принялись укреплять свои позиции на Западном Подолье: стоило королю вернуться из Литвы в Польшу, как он осуществил серию пожалований в разных частях Западного Подолья (в Скальском, Смотрицком, Летичевском и Каменецком поветах) шляхтичам и «служебникам» скальского старосты (capitanei scalensis) Януша Кирдеевича[716]; последнее свидетельствует, что к этому времени введение польской администрации уже не ограничивалось Каменцом. Тогда же Ягайло освободил каменецких мещан сроком на три года от уплаты таможенных пошлин на всей территории Польского королевства за исключением Львова, где им разрешалось находиться не более пяти дней[717]. Это ограничение преследовало цель расширить торговые контакты каменецких купцов и тем самым заинтересовать их в нахождении под властью короля. Эта акция, начавшись еще 12 февраля 1431 г., когда король пребывал в Сопоте[718], была проведена в 10-х числах февраля в Сандомире, — очевидно, на том же съезде шляхты, где было решено готовиться к большой войне с ВКЛ[719].

Таким образом, дело не ограничилось локальным конфликтом: Подолье и соседняя Волынь стали регионами, в которых сталкивались интересы Польского королевства и Великого княжества Литовского. Как показали события конца 1430 и первых месяцев 1431 г., ни одна из сторон не собиралась идти на уступки. Позиция польской стороны соответствовала букве соглашений с Витовтом, но она вполне могла бы распространить его условия на Свидригайла, будь она с ним в хороших отношениях, и призвать подольскую шляхту повиноваться новому литовскому господарю. Этого сделано не было. В свою очередь, Свидригайло настаивал на сохранении Западного Подолья за ВКЛ, хотя оно было личным леном его покойного предшественника. Польские правящие круги начали подготовку к большой войне с ВКЛ. Решение о ней было принято на съезде польской шляхты в Сандомире в середине — конце февраля 1431 г., а в апреле король, находившийся в Кракове, отдал всем землям Польши распоряжение готовиться к войне[720].

О подготовке к войне свидетельствовали и усилия польской дипломатии. Уже в конце 1430 или начале 1431 г. в Тевтонском ордене побывало польское посольство (направленное, конечно, не королем, который оставался в Литве, а польскими правящими кругами[721] с предложением заключить союз против ВКЛ[722]. Великий магистр, расположения которого добивался и Свидригайло, оставил польское предложение без определенного ответа, пообещав посоветоваться со своими сановниками.

По сути, ответ был дан спустя несколько месяцев, уже в новых обстоятельствах. В конце апреля 1431 г. у Ягайла побывало орденское посольство во главе с торнским комтуром Людвигом фон Ландзее[723]. Содержание переговоров известно лишь в изложении Яна Длугоша, хотя сам факт посольства упоминается в письмах Свидригайла и Ягайла Русдорфу[724]. По словам Длугоша, Ландзее пытался склонить польского короля к примирению с великим князем литовским. Думаю, это объяснялось тем, что перспектива литовско-орденского сближения (о нем см. ниже) и войны с Польшей стала уже достаточно очевидной. Если первое представляло для Ордена очевидные выгоды, то войны лучше было бы избежать. В свою очередь, Ягайло по-прежнему рассчитывал на совместные польско-орденские действия, направленные против ВКЛ. В уже упомянутом письме Свидригайла сообщается, что король, узнав о скором прибытии к нему орденского посольства, поспешил отослать от себя литовских послов, которые находились там же, хотя последние намеревались дождаться представителей Ордена в Вече[725]. Таким образом, содержание переговоров планировалось сохранить в тайне от литовской стороны. Вероятно, эта обстановка строгой секретности и послужила поводом для слухов, которые передает Длугош, будто бы Ягайло предложил Ордену напасть на Польшу во время ее войны с ВКЛ[726] (что, разумеется, не соответствует действительности). Резюмируя сказанное, важно подчеркнуть, что подготовка к войне велась при деятельном участии короля Владислава Ягайла.

Тем не менее польская сторона не оставляла надежд разрешить коллизию мирным путем и не прерывала контактов со Свидригайлом. Взаимоотношения с ним стали одной из тем совещания на съезде шляхты в Сандомире, который проходил в середине — конце февраля 1431 г. с участием короля, недавно вернувшегося из Литвы. С этого съезда к Свидригайлу было отправлено посольство (познаньский епископ Станислав Чёлек, холмский епископ Ян Бискупец, познаньский воевода Сендзивой из Остророга, брестский воевода Ян из Лихеня), которое потребовало провести съезд с Ягайлом для решения вопроса о судьбе великокняжеского престола и передать Польше подольские замки. Новым было требование передать Польше Луцкий замок и землю. Король через своих послов предложил брату встретиться 24 апреля, 10 или 20 мая 1431 г.[727] Польские послы покинули Литву в середине марта 1431 г.[728] Ответное посольство побывало у короля в Вече в конце апреля 1431 г. Возглавлял посольство, вероятно, витебский воевода князь Василий Красный (Друцкий); кроме того, в его состав входили бояре Кезгайло (в то время — жомойтский наместник), Ходко (родоначальник Ходкевичей, один из немногих православных панов в окружении великих князей литовских[729]) и Судимонт (племянник Виленского каштеляна Кристина Остика — родоначальника Радзивиллов), а также неизвестный по имени великокняжеский писец[730]. Послы сообщили королю, что Свидригайло отказывается передать ему Луцкую землю, и выдвинуло ответное требование: вернуть ВКЛ Каменец, Смотрин и прочие замки Западного Подолья, занятые Польшей. Лишь после этого, по словам послов, Свидригайло сможет встретиться с Ягайлом. Сам Свидригайло в письмах Хольту уточнял, что эта встреча могла бы состояться не ранее 22 июля[731]. По словам великого князя, договоренность с королем о встрече в середине июля была достигнута[732]. Но встреча так и не состоялась.

Несмотря на декларацию о сохранении добрососедских отношений с Польшей и их грядущее урегулирование (документ от 7 ноября 1430 г.), Свидригайло не собирался идти на уступки соседнему государству. Правда, и о разрыве отношений в это время речь не шла, но программа нового великого князя предполагала их радикальный пересмотр. Так позволяют заключить его действия уже в конце 1430 г. 9 ноября из Трок было отправлено посольство к римскому королю Сигизмунду Люксембургскому — давнему союзнику Свидригайла[733]. Послами были Сигизмунд Рот из Силезии, через которого Витовт вел переговоры о коронации с Сигизмундом Люксембургским, и слуга римского короля Мартинко из Баворова[734]. Поблагодарив римского короля за добрые дела, сделанные для Свидригайла, его послы перешли к существу дела. Новый великий князь предлагал заключить союз между ВКЛ, римским королем и Тевтонским орденом. В этот союз мог быть принят и польский король, если он того пожелает. Как видим, о прямой конфронтации с Польшей речь не шла (вероятно, захват Западного Подолья к моменту отправки посольства еще не состоялся или Свидригайло о нем еще не знал). Но будь эти предложения приняты всеми сторонами и реализованы, польско-литовские отношения приняли бы уже новые очертания, причем не только в фактическом, но и в правовом смысле: с одной стороны, союз четырех правителей не давал бы Польше оснований претендовать на верховную власть над ВКЛ, с другой — такой союз стал бы для нее сдерживающим фактором. Перспективы такого союза незадолго до этого рассматривал и Витовт[735]. Но с приходом к власти Свидригайла содержание этого проекта изменилось: если Витовт делал акцент на сохранении союза с Польшей (об этом говорят и его действия в октябре 1430 г.), то для его преемника главным было стремление переориентироваться на римского короля и Орден. Одновременно Свидригайло спрашивал мнения римского короля относительно женитьбы на дочери молдавского воеводы, чтобы отвлечь того от Турции и Польши. В конце XIV — первой трети XV в. Молдавия была регионом, где сталкивались интересы Сигизмунда Люксембургского и Польши, поэтому великий князь литовский действовал скорее в интересах римского короля. О том же говорит его предложение в случае необходимости оказать Сигизмунду Люксембургскому помощь против турок: лозунг антитурецкого крестового похода был одним из инструментов политики римского короля. Наконец, Свидригайло изъявил готовность принять от Сигизмунда корону литовского короля.

Реакция римского короля на эти предложения была сдержанной, хотя и многообещающей. Решение большей части вопросов, поднятых Свидригайлом, он отложил до своего визита в Пруссию, где должна была состояться его встреча с великим магистром и великим князем литовским. Этот визит Сигизмунд планировал совершить до 23 апреля 1431 г., когда он намеревался участвовать в работе важного для него рейхстага в Нюрнберге, посвященного подготовке очередного крестового похода против гуситов. К моменту его приезда великому князю литовскому предписывалось согласовать условия будущего договора с главой Тевтонского ордена[736]. Правда, этот план так и остался нереализованным, но римский король и дальше внимательно следил за происходящим в польско-литовско-орденских отношениях, а в Польше его считали одной из главных причин конфликта великого князя литовского с его братом — польским королем[737].

Об участии правящих кругов ВКЛ в сближении с римским королем источники ничего конкретного не сообщают[738]. Несравненно больше известно об их участии в контактах ВКЛ с Тевтонским орденом, как и о содержании этих контактов. Их Свидригайло также установил сразу после прихода к власти. Уже 20 ноября 1430 г. ливонский магистр Цизо фон Рутенберг писал великому магистру Паулю фон Русдорфу о предстоящем прибытии в Ливонию посла Свидригайла — литовского боярина Шедибора (из знатного и влиятельного рода Волимонтовичей, курировавшего отношения ВКЛ с Орденом), которого ланд-маршал ожидал в это время в Кирхгольме. При этом Свидригайло заявлял о желании сохранять с Орденом дружеские отношения, как это было при Витовте[739]. В конце января или первой половине февраля ливонского магистра, Рижского архиепископа и Дерптского епископа посетило новое литовское посольство, состав которого неизвестен. Оно заверило их в стремлении нового великого князя соблюдать договоры, заключенные ими с его предшественником[740]. Вероятно, не позже января 1431 г. литовское посольство побывало и в Тевтонском ордене[741]. Возможно, его возглавлял боярин Георгий Бутрим[742].

Контакты Свидригайла с Тевтонским орденом продолжились, но не напрямую с великим магистром, а с верховным маршалом Ордена Генрихом Хольтом: с ним Свидригайла связывало давнее знакомство, восходившее ко времени бегства мятежного подольского князя в Пруссию в 1402 г.[743] О сохранении этих связей говорит содержание письма Свидригайла Хольту, написанного в конце января 1431 г.[744] Великий князь писал, что узнал (вероятно, от своих послов, вернувшихся из Пруссии) о болезни Хольта, и просил его сообщать о состоянии его здоровья[745]. Вскоре Свидригайло отправил в Орден посла — комнатного Смольну, «любимца Витовта». Верительная грамота, выданная ему 5 февраля 1431 г., опять-таки адресована Генриху Хольту. К сожалению, в ней не говорится, какие вопросы посол должен был обсуждать с руководством Ордена[746], а другие источники об этом посольстве ничего не сообщают. Через Хольта Свидригайло вел переписку и с великим магистром: 16 марта 1431 г. великий князь просил верховного маршала переслать Русдорфу его письмо с сообщением о польском посольстве к нему[747].

Следующий этап литовско-орденского сближения относится к апрелю 1431 г., когда при дворе Свидригайла побывал орденский посол — комтур Бальги. Из инструкции, выданной ему великим магистром 1 апреля, выясняется, что ему было предписано вести переговоры о продлении в связи со смертью великого князя Витовта польско-литовско-орденского «вечного мира» (т. е. мирного договора с неограниченным сроком действия), заключенного в 1422 г. у оз. Мельно[748]. Великий магистр стремился воспользоваться этой возможностью, чтобы не выпустить из-под контроля отношения ВКЛ с Орденом: его послу предписывалось просить о его включении в польско-литовский договор, который мог быть заключен на съезде Свидригайла с Ягайлом в середине июля.

Ответное посольство в составе знатных сановников, Виленского каштеляна Остика (родоначальника Радзивиллов) и ковенского воеводы Судивоя (из уже упоминавшегося рода Волимонтовичей) прибыло в Мариенбург в начале мая[749]. 4 мая послы объявили великому магистру и его сановникам, что Свидригайло намерен сохранять мирные и дружественные отношения с Польшей и Орденом и соблюдать Мельненский мирный договор. При этом великий князь заявлял, что заключит договор с Польшей лишь при участии Тевтонского ордена и римского короля, и просил руководство Ордена не заключать договор с Польшей без их ведома. Если же Польша нападет на Орден, добавили послы, то ВКЛ окажет ему помощь; то же самое они просили сделать великого магистра в случае нападения Польши на ВКЛ. В заключение литовские послы от имени великого князя предложили великому магистру приехать на встречу с ним с целью заключения союза между двумя государствами.

На следующий день, 5 мая 1431 г., Русдорф объявил, что принимает предложения великокняжеских послов. Вскоре он отправил к Свидригайлу своего писца, чтобы согласовать обстоятельства встречи. В начале июня Свидригайло решил форсировать события и на этот раз обратился не к маршалу Ордена, а к его главе, заявив, что не может откладывать встречу с ним из-за запланированного съезда с польским королем близ Луцка. В случае, если Русдорф лично не сможет прибыть на встречу, Свидригайло просил его прислать уполномоченных. Дальнейшие переговоры с орденским руководством были поручены Рагозе и великокняжескому писцу Саулу[750]. Последний по происхождению был поляком из Силезии, а его службу в Литве источники фиксируют в 1431–1432 гг.[751] Сложнее определить происхождение первого из послов, который несколько раз фигурирует в источниках 1431–1432 гг., исключительно в окружении Свидригайла[752]. Возможно, он происходил из Черниговской земли, где Свидригайло княжил в 1420–1430 гг.: в синодике Киево-Печерской лавры XVI в. записан «род з Новагородка Северского Рагозинъ»[753]. Реакция великого магистра на предложение Свидригайла не заставила себя ждать: уже 10 июня тот получил ответ с обещанием прибыть в Христмемель (на р. Неман) 17 июня[754]. Вскоре Русдорф подтвердил намерение лично прибыть туда и выслал вперед себя Хольта. Для его встречи Свидригайло отправил «старших из совета» — Виленского воеводу Гедигольда и каштеляна Остика (последний назван в письме Свидригайла без должности, но он и так занимал очень высокое место в иерархии литовских панов)[755].

16–17 июня 1431 г. в Литву прибыли высшие сановники Тевтонского ордена, в том числе Русдорф[756]. Ливонский магистр Цизо фон Рутенберг в Литву не приехал[757]. Переговоры Свидригайла с руководством Ордена привели к договоренности о заключении оборонительно-наступательного союза между ВКЛ и Орденом. Он предусматривал взаимную помощь сторон в случае нападения неприятеля, согласованное начало наступательных боевых действий, мирное разрешение всех взаимных претензий и споров. Кроме того, стороны обязывались не заключать друг без друга союзы с третьими сторонами, что фактически исключало возобновление польско-литовской унии. Текст договора был согласован в Христмемеле 19 июня 1431 г. вместе со списком свидетелей (своими печатями они скрепили его позже — к декабрю 1431 г.)[758]. На следующий день Свидригайло оповестил об этом своего брата, польского короля Владислава Ягайла[759]. Вероятно, великий князь хотел дать королю понять, что отныне сможет разговаривать с ним с позиций силы. Но делать это было уже поздно, поскольку в Польше вовсю шла подготовка к войне с ВКЛ. По-видимому, примерно тогда же Русдорф велел своим сановникам довести до сведения сословий официальную версию причин заключения договора. Она сводилась к тому, что Орден пытался примирить Свидригайла с Ягайлом, но эти попытки оказались тщетными, так что в итоге великий магистр пошел навстречу настоятельным просьбам великого князя и заключил с ним союз, видя неустанные приготовления поляков к войне, в том числе переговоры с гуситами, а также опасаясь нападения новгородцев на Ливонию. Жителям Пруссии предписывалось готовиться к войне[760].

Тевтонский орден был не единственной политической и военной силой в Центральной и Восточной Европе, поддержка которого требовалась Свидригайлу, чтобы успешно противостоять Польше. Для этого следовало также установить союзные отношения с общими соседями ВКЛ и Польши в другой части Восточной Европы — Молдавией и татарами. О переговорах с ними известно не так много, однако они были не менее важными, поскольку увенчались успехом: уже летом 1431 г. во время польско-литовской Луцкой войны и Молдавия, и татары оказали помощь Свидригайлу. Больше всего известно о взаимоотношениях с татарами. В конце 1430 г. ордынский «князь» Айдар (зять хана Улуг-Мухаммеда) совершил набег на Мценск, занял город и вывел оттуда полон, в котором оказался и мценский воевода Еригорий Протасьев. Хан воспринял эти действия неодобрительно и, вероятно, в марте 1431 г. отправил своего посла к Свидригайлу: 29 апреля последний сообщил Хольту, что у него побывал татарский посол, с которым он вел переговоры в присутствии орденских сановников (а они, как уже говорилось, были в Литве в апреле)[761]. В ответ Свидригайло отправил к хану новгородского наместника Петраша Монтигирдовича. К началу мая его миссия увенчалась успехом: хан отпустил Еригория Протасьева и других пленников и подтвердил договор с великим князем литовским, по которому обязался помогать Свидригайлу против всех его врагов. Для окончательного утверждения договора хан выслал к великому князю четырех знатных послов, среди которых был отец одной из его жен[762]. Этот договор имел антипольскую направленность[763]. К сожалению, не сохранилось никаких данных о переговорах Свидригайла с молдавским воеводой Александром Добрым. Как уже говорилось, в конце 1430 г. новый великий князь изъявил желание взять в жены его дочь, чтобы отвлечь его от Польши и Турции и перетянуть на сторону Сигизмунда Люксембургского. Свидригайло испросил на это разрешения у Сигизмунда, но тот отложил обсуждение этого вопроса до личной встречи в Пруссии[764], которая так и не состоялась. Как следует из дальнейшего хода событий, переговоры все же были начаты и увенчались определенным успехом: во время Луцкой войны молдавские войска в союзе с великим князем действовали против Польши. В апреле 1431 г. контакты со Свидригайлом попытались установить чешские гуситы во главе с князем Сигизмундом Корибутовичем, но эти попытки быстро прервались и в ситуации 1431–1432 гг. так и остались эпизодом без последствий[765].

Таким образом, конец 1430 и первая половина 1431 г. стали для нового великого князя временем активного формирования антипольской коалиции, основная роль в которой отводилась Тевтонскому ордену. Неподготовленность Свидригайла к начавшейся вскоре Луцкой войне говорит о том, что делам внутри государства он уделял значительно меньше внимания, чем внешней политике, фактически перекладывая их на плечи местного общества. Что же касается его внутренней политики, то имеются некоторые данные о личном составе его окружения[766]. Изменения в правящей элите ВКЛ были крайне незначительными. В него по-прежнему входили князья из династии Гедиминовичей — Сигизмунд Кейстутович, Олелько и Иван Владимировичи, Федор и Иван Корибутовичи, а также Гольшанские (братья Михаил и Семен) и Друцкие. В числе гарантов соглашения с Польшей от 29 ноября 1430 г. появляется Заславский князь Юрий Михайлович — внук Явнутия Гедиминовича, занимавшего виленский престол недолгое время после смерти своего отца. Наиболее влиятельную группу по-прежнему составляли члены тех же литовских боярских родов, что и раньше, при Витовте. Особенно очевидным этот факт становится при сравнении этих списков свидетелей с перечнем тех, кто представлял ВКЛ при заключении польско-литовско-орденского договора в 1422 г.[767] Конечно, в период между 1422 и 1431 гг. в административной системе ВКЛ произошли некоторые перемещения, но их нельзя полностью относить на счет Свидригайла. Подольский наместник Георгий Гедигольд стал виленским воеводой в 1423 г., после смерти своего брата Альберта Монивида, занимавшего этот пост. Витебским воеводой стал князь Василий Красный (Друцкий), а Румбольд сохранил за собой лишь должность земского маршалка. Ходко Юрьевич после 1422 г. перестал быть полоцким наместником, а Петраш Монтигирдович, прежде бывший дворным маршал-ком, еще при жизни Витовта стал новогородским наместником; должность дворного маршалка (каковых в тогдашней Литве обычно было несколько[768]) занял Ивашка (Ян) Гаштольд — прежний староста Дорсунишек. Традиционно высокое место в общественно-политической иерархии ВКЛ занимали католические епископы — Матвей Виленский, Николай Жомойтский и Андрей Луцкий. Конечно, были в окружении нового великого князя и те, кто был ему знаком по предшествующему периоду его деятельности. Можно думать, что таким человеком был Рагоза. Вместе с тем то обстоятельство, что он упоминается в окружении Свидригайла лишь несколько раз в 1431–1432 гг., склоняет к мысли о том, что говорить о его принадлежности к правящей элите неправомерно. Мне представляется, что он был великокняжеским фаворитом, «милостником», сошедшим с широкой политической сцены после свержения Свидригайла. Облик же правящей элиты по-прежнему определяли ее традиционные представители, которых новый правитель «унаследовал» от своего предшественника.

Глава 1.5. Луцкая война

Конфликт между Польшей и Великим княжеством Литовским, разгоревшийся с новой силой с момента вокняжения Свидригайла в Вильне, в конце июня 1431 г. вылился в войну двух государств. Польской атаке подверглась Волынь, где основным препятствием на пути поляков стал Луцкий замок, поэтому польско-литовская война 1431 г. в историографии получила название Луцкой. Ход этой войны достаточно хорошо освещен источниками. Обычно исследователи основывают свои выводы на труде Яна Длугоша: он легко доступен и содержит множество уникальных известий. Считается, что в основе его рассказа лежит какой-то дневник военного похода — возможно, записки холмского епископа Яна Бискупца, который во время Луцкой войны находился в польском военном лагере[769]. Сведения Длугоша удачно дополняет, а местами и уточняет переписка Свидригайла с орденским руководством, сохранившаяся в архиве великого магистра. Она позволяет оценить участие правящих кругов ВКЛ в вооруженном конфликте с Польшей, в то время как краковский каноник видит события из королевского военного лагеря на Волыни.

По сведениям Длугоша, подготовка Польши к крупномасштабной военной акции, направленной на завоевание Луцка, началась в первой половине апреля 1431 г. В это время Владислав Ягайло, находившийся в Кракове, отдал приказ всем землям своего королевства готовиться к войне[770]. Военные действия начались во второй половине июня: 25 июня Свидригайло сообщал Русдорфу, что польские войска с трех сторон приблизились к замкам ВКЛ и после ожесточенного сражения с гарнизоном взяли и разграбили Городельский замок. Об этом говорится в записке, приложенной в качестве постскриптума к письму, которое посвящено совершенно другому вопросу[771]. Таким образом, Свидригайло узнал об этом в тот же день. Это заставляет критически оценить информацию Длугоша, который относил приказ короля выступать в поход к 24 июня (день св. Иоанна Крестителя). Длугош представляет дело таким образом, будто в этот день Ягайло из Перемышля отправил послов в Краков, чтобы они готовили пушки, стрелы и военное снаряжение (res bellicas) для похода на Луцк[772]. Но если польское войско взяло Городло не позже 25 июня (а скорее всего, несколько раньше), то соответствующий приказ оно должно было получить еще ранее. Следовательно, можно сделать вывод: когда Ягайло отправлял войска на Волынь, он еще не знал о заключении союзного договора между ВКЛ и Орденом (иногда в этом усматривают если не причину, то повод к войне). Обращение к неопубликованному источнику позволяет также отвергнуть мнение А. Левицкого, утверждавшего, что польские войска приблизились к литовской границе тремя колоннами, первая из которых двигалась на Городло, вторая — на Збараж; вслед за ними, по мнению историка, шла третья колонна, в которой находился Ягайло с главными силами[773]. Скорее имела место атака с трех сторон: польские войска подошли к границе ВКЛ с севера из Холмской земли, с запада через Красностав и Кросничин, а силы союзных им мазовецких князей — из принадлежавшей им Белзской земли[774]. Мазовецкие князья, находившиеся в ленной зависимости от Польского королевства, активно использовали принадлежавшие им земли исторической Волыни как земельный фонд для раздачи пожалований мазовецкой (польской по происхождению) шляхте, перестав признавать права собственности местных бояр на их вотчины[775]. Вероятно, по этой причине власти Мазовии проявляли особый интерес к получению новых пограничных волынских земель.

Свидригайло на первых порах не придал особого значения взятию Городла. Это и неудивительно, поскольку война ему объявлена не была. Даже в письме Русдорфу от 25 июня взятие замка приводилось как пример вероломства поляков, нарушающих мир, и не влекло за собой просьб о помощи. Ситуация изменилась, когда великий князь получил более обстоятельные известия о событиях в своих южнорусских владениях. Лишь поздно ночью 3 июля 1431 г. он написал великому магистру и верховному маршалу с просьбой о помощи. Вечером этого дня к литовскому князю с Волыни прибыл гонец с письмами, в которых говорилось о действиях польских войск. Из них Свидригайло узнал, что в польском войске имеется артиллерия (пушки), а это косвенно свидетельствовало о его размерах и целях (осада крепостей и полевые сражения, а не просто разорение территории). Тем не менее, Свидригайло надеялся на мирный исход новой вспышки конфликта: он писал, что мобилизация орденских войск может остановить поляков, а если нет — тогда придется на них напасть[776]. 11 июля 1431 г. письмо с просьбой о помощи направили великому магистру литовские вельможи[777]. Они сообщили о том, что поляки разграбили Городло и осадили Владимир (один из главных административных и военных центров Волыни, находящийся к западу от главного ее центра — Луцка) без объявления войны, «как злые люди… вопреки принятому христианскому и рыцарскому обычаю»[778]. Авторы письма просили о военной помощи[779] и отправили в Орден Сигизмунда Рота с верительной грамотой. К сожалению, в копии этого послания, которая сохранилась в орденском сборнике документов об отношениях с ВКЛ и Польшей, имена его отправителей отсутствуют; в его начале говорится о «князьях и панах (herren) Литовской и Русской земли», а в конце указано, что письмо было скреплено тремя прикладными печатями. Скорее всего, эти печати принадлежали кому-то из гарантов Христмемельского договора, а учитывая, что местом составления документа названа «пуща при Слуцке», можно предположить, что одним из его отправителей был князь Олелько Владимирович, которому принадлежал Слуцк[780]. В любом случае речь не шла о волынских князьях и боярах, которые в этот момент защищали свои владения от польского вторжения.

Взяв Городло, польские войска переправились на правый (восточный) берег р. Буг и вскоре взяли Владимирский замок. Согласно письму Ягайла неизвестному духовному лицу от 1 августа 1431 г. и рассказу Яна Длугоша (который, возможно, использовал это письмо в качестве источника), местное население, узнав о приближении польских войск, сожгло замок и покинуло его[781]. Однако далее Длугош говорит о сожжении Владимирского замка польскими войсками, прибывшими туда вместе с Ягайлом уже в конце июля; его недавно начавшуюся осаду упоминают и вельможи ВКЛ в письме в Тевтонский орден от 11 июля[782]. Поэтому следует думать, что местные жители сожгли лишь ту часть города, которая не была обнесена крепостными стенами (посад), после чего часть жителей укрылась за каменными стенами замка XIV в.[783] и вместе с его гарнизоном пыталась оказать сопротивление польским войскам. Также Ягайло и Длугош упоминают об оставлении и сожжении населением Збаражского замка[784], но он расположен значительно южнее, и неясно, действительно ли арьергард польского войска достиг его уже тогда. Владислав Ягайло задержался в лагере близ Городла на две недели, ожидая подхода великопольских отрядов[785].

К этому промежутку времени относится несколько важных документов, которые проливают свет на тогдашние представления поляков о взаимоотношениях с ВКЛ. Польша объявила Литве войну в два этапа: 3 июля 1431 г. это сделали 45 панов из Малой Польши и Русского воеводства, а за ними последовал Владислав Ягайло. Объявили войну Свидригайлу и мазовецкие князья[786]. Длугош сообщает, что Ягайло объявил войну Свидригайлу в Городле, куда король прибыл 9 июля[787]. Объявление войны поляками упоминается в письме князей и панов ВКЛ в Тевтонский орден, написанном 11 июля, но из его текста остается непонятным, кто имеется в виду — польские вельможи или король[788]. Из письма Свидригайла великому магистру от 15 июля 1431 г. следует, что он получил письмо польского короля об объявлении войны 14 июля[789], но неясно, когда оно было выслано — в тот же день или ранее[790]. Таким образом, к моменту объявления войны боевые действия на Волыни уже вовсю шли, Великое княжество Литовское лишилось нескольких важных замков. Как отметил А. Шведа, согласно средневековым представлениям, справедливой войне должно было предшествовать расторжение мира, но на практике это требование далеко не всегда соблюдалось, и нападающая сторона делала всё возможное, чтобы облегчить себе задачу, например, объявляла войну с опозданием, датировала соответствующие документы задним числом и т. д.[791] Так на этот раз и поступили поляки и их союзники.

Сохранился текст письма об объявлении войны от имени краковского каштеляна Миколая из Михалова[792]; аналогичное королевское письмо известно в пересказе Длугоша[793]. В обоих документах называются одни и те же причины объявления войны: Свидригайло захватил Великое княжество Литовское, не получив на это санкции короля, а также Подолье; в Ягайловом письме к этому добавлено еще оскорбление королевского посла. Примечательно, что в этих документах нет никаких «антисхизматических» обвинений, которые были бы закономерны, если бы Свидригайло протежировал русинов, как спустя несколько месяцев утверждал Збигнев Олесницкий. Наконец, оттуда же, из Городло, Ягайло 21 июля отправил пространное письмо великому магистру Паулю фон Русдорфу. В этом письме польский король подробно изложил предысторию конфликта и свои претензии к Свидригайлу. Последний, по словам Ягайла, незаконно захватил Великое княжество Литовское при помощи силы и упорно отказывается примириться с самим Ягайлом, оскорбляет его королевское достоинство, унижает польских послов[794]. Пока неясно, чем были усиленные просьбы Ягайла поддержать его в этом конфликте, обращенные к Русдорфу, — плодом неосведомленности короля, отчаянной попыткой найти союзника в лице великого магистра (или по крайней мере отвести от Польши орденское нападение) или же тонкой политической игрой[795]. В тот же день Ягайло отправил письмо Сигизмунду Люксембургскому, в котором в том же духе затрагивается тема взаимоотношений короля с братом[796]. 21 июля основные силы во главе с королем выступили из-под Городла, переправились через Буг и через села Устилуг, Зимно, Берёзовичи, Заборол двинулись к главной цели похода — Луцкому замку[797].

Несмотря на угрозу войны с Польшей, никакой подготовки к ней в ВКЛ на общегосударственном уровне не велось. Об этом красноречиво говорит ход военных действий. Если такая подготовка и велась, то лишь на локальном уровне. 21 июня 1431 г. попечитель Лика сообщал попечителю Растенбурга о том, что бельский староста (по происхождению польский шляхтич из Мазовии) Ежи Струмило собрал все свои войска недалеко от границы с Мазовией и ждет подкрепления. Возможно, это было реакцией на какие-то боевые действия, которые уже в это время вели мазовецкие войска (начало Луцкой войны?): в том же письме говорится, что князь Семовит V вернулся к себе тяжело раненым, а пять его рыцарей и другие люди убиты[798]. Правда, неясно, насколько эта информация соответствует действительности: известно, что вскоре Семовит V принял активное участие в польско-литовской войне. Возможно, что Струмило, как и впоследствии, действовал по собственной инициативе[799].

По сути, Свидригайло начал готовиться к войне лишь после того, как она уже началась. Вскоре после получения известий о начале крупномасштабных боевых действий он распорядился собрать в Луцкой земле войска ВКЛ и отправился туда лично. 3 июля он еще находился в Новогородке, 15 июля был на Полесье, близ пущи у р. Припять[800], а к 31 июля — в Луцке, куда к этому времени было стянуто большое литовско-русско-татарское войско. По сообщению Длугоша, его численность оценивалась в 6 тысяч человек[801]. В сентябре 1431 г. рыцарь Генрих фон Мальтиц сообщал саксонским князьям из Мариенбурга, что в Луцком замке во время недавней войны находились четыре тысячи человек, из них 30 князей[802]. Даже если эти цифры не соответствуют действительности, о больших размерах войск ВКЛ, собранных на Волыни летом 1431 г., говорят сведения о находившихся там в то время князьях и боярах из разных земель государства, среди которых был Юшко Корсак (из Менского повета?)[803] и, возможно, мценский воевода Григорий Протасьев[804]. О распределении этих войск имеются лишь отрывочные сведения, но они позволяют заключить, что Луцк был предоставлен местным князьям и боярам, в то время как знать из других земель ВКЛ находилась в Свидригайловом лагере[805].

31 июля польскому войску удалось переправиться через р. Стырь, на восточном берегу которой стоит Луцкий замок. После недолгого сопротивления литовское войско, построенное у стен крепости и возглавляемое Свидригайлом, обратилось в бегство[806]. Ян Длугош добавляет, что предварительно воины подожгли Луцк, чтобы противнику ничего не досталось[807]. В результате битвы в плен к Ягайлу попал ряд литовских вельмож, в частности, Румбольд и Ивашко (Ян) Гаштольд. Свидригайлу удалось спастись бегством[808]; по словам Яна Длугоша, впоследствии ходили слухи, что он погиб[809]. Король и его вельможи придавали победе большое значение, коль скоро вести о ней достигли столицы Польского королевства: согласно недатированной записи в расходной книге Кракова за 1431 г., послы городских властей, отправленные «в Литву» по делам купцов, должны были поздравить его с победой[810]. Но, несмотря на разгром литовских сил, польское войско надолго задержалось у стен хорошо укрепленного Луцкого замка: его осада началась 31 июля (по сведениям Свидригайла)[811] или 1 августа, после того как луцкий староста Юрша ответил отказом на предложение сдать замок. Осада Луцка, прерываемая перемириями и возобновляемая, продлилась до начала сентября 1431 г., когда было заключено Чарторыйское перемирие. Свидригайло же после проигранной им битвы не решался вступать в новое сражение с поляками, намеченное на 7 августа[812] (и это несмотря на присутствие большого числа князей и бояр в его лагере), и лишь вел с ними переговоры о перемирии. Его помощь осажденным в это время сводилась, по сути, к попыткам мобилизовать союзников[813]. Но они не оправдали ожиданий великого князя: если татарские и молдавские отряды были задействованы в боевых действиях на Волыни в июле — августе[814], то войска Ордена, на помощь которого Свидригайло возлагал главные надежды[815], напали на Польшу лишь в последние дни августа, когда под Луцком уже вовсю шла подготовка перемирия.

Противоположностью по отношению к позиции великого князя (и, вероятно, его окружения) выглядят действия местного, Волынского населения. С самого начала военных действий продвижение польских войск по Волыни наталкивалось на сопротивление, проявлявшееся в разных формах: гарнизоны защищали вверенные им замки (известны примеры Городла, Олеска, Владимира, Луцка, возможно, также Збаража), мирное население укрывалось за стенами замков или пряталось в лесах[816]. Польским войскам приходилось сражаться и с отрядами местных землевладельцев. Первым стало столкновение отрядов Грицко Кирдеевича (на тот момент — холмского и ратненского старосты, одного из инициаторов передачи Западного Подолья Польше в 1430 г.) и князя Семена Романовича (правнука Ольгерда), состоявшееся между 9 и 21 июля. Вероятно, в этой битве погиб отец последнего Роман Федорович[817].

Это столкновение связано с тем, что Роман Федорович располагал имениями в Грубешовском повете Холмской земли, полученными от Ягайла[818], но основная часть владений этого князя все же находилась в ВКЛ, в районе Кобрина к северо-востоку от Берестья[819]. Поэтому после начала польско-литовской войны Роман Федорович и его сын приняли сторону Свидригайла, попытавшись оттянуть на себя часть польских войск или нанести ущерб польским и мазовецким владениям, в момент, когда участие их хозяев в походе на Волынь ослабило их оборону. Этим объясняются и восстания русинов в Белзской земле, где был сожжен г. Бужск[820], и в замке Ратно, принадлежавшем Грицко Кирдеевичу[821].

В дальнейшем Длугош упоминает несколько стычек польских войск с русинами, при этом последние (как воины, так и мирное население[822]) действовали самостоятельно, без согласования со Свидригайлом и при его минимальной помощи. Это особенно очевидно демонстрирует ход осады Луцкого замка польскими войсками, которая началась после проигранной Свидригайлом битвы у стен крепости. В то время как осажденные во главе с Юршей прилагали всевозможные усилия, чтобы не допустить занятия поляками Луцка, Свидригайло ограничивался переговорами. Столкновения жителей Луцкой земли с поляками приобретали и оттенок межконфессионального конфликта[823]. Такая реакция местного населения была следствием ошибочности той тактики по отношению к Луцкой земле, которой на том этапе придерживались польские правящие круги. Практически нет сведений о попытках поляков договориться с местным обществом (известно лишь одно исключение, о котором подробнее будет сказано ниже). Ставка была сделана на подчинение Волыни военным путем. Ничего удивительного, что местные жители ответили на это вооруженным сопротивлением. Вероятно, в самой Луцкой земле Ягайло пытался опереться на польских шляхтичей, располагавших здесь имениями[824], а также на местную католическую церковь[825]. Ян Длугош называет двух польских шляхтичей, владевших имениями на Волыни, — Мщуя (Мстивоя) из Скшинна и Кристина из Острова. Первый из них, герой Грюнвальдской битвы, очевидно, получил свое село от Витовта, которому служил: в 1428 г. он участвовал в его походе на Новгород и был знаком с реалиями ВКЛ, судя по командованию польским отрядом, отправленным в 1432 г. на помощь Сигизмунду Кейстутовичу[826]. Второй, занимавший последовательно несколько высоких должностей в Польше, принадлежал к поколению политиков, которые положили начало польско-литовской унии, после ее заключения неоднократно участвовал в акциях, связанных с ВКЛ. К 1431 г. его уже не было в живых; неизвестно, по какой причине Длугош упомянул его в контексте Луцкой войны — «по старой памяти» или потому, что он упоминался в источниках краковского каноника. Неизвестно также, кто фактически владел его селом после его смерти; остановка там польского войска заставляет думать, что это село перешло к его наследникам, а не было пожаловано совершенно постороннему новому владельцу. Вероятно, оба получили села от Витовта за заслуги перед ним. Характерная аналогия — другой поляк, служивший Витовту, Миколай Малджик (о нем речь шла выше, в гл. 1.1). После смерти Витовта он не стал служить Свидригайлу, а к 1442 г. расстался и со своей выслугой на Волыни. Это свидетельствует, что небольшие имения на Волыни не могли укоренить там немногочисленную польскую шляхту, не были базой активной колонизации, которая относится к гораздо более поздней эпохе. Шляхтичи, проводившие большую часть времени в родной Польше, были «своими» для польских воинов, но не становились таковыми для жителей Волыни. Так, луцкий католический епископ Андрей, поляк по происхождению, с началом войны решил перебраться в королевский лагерь, т. е. не чувствовал себя в безопасности в Луцке. Поведение польских войск вызывало у местных жителей опасение, что с переходом Луцкой земли под власть Польши ухудшится их политическое, экономическое, конфессиональное положение.

С другой стороны, нет ничего удивительного и в том, что сопротивление сменялось переговорами и попытками волынских земян выиграть время и сэкономить силы. Длугош упоминает по крайней мере о двух таких попытках. Во-первых, это перемирие луцкого старосты Юрши с осаждавшими его польскими войсками, заключенное 13 августа (Юрша использовал выигранное время для укрепления замка, см. ниже). Второй пример относится к Одесскому замку, расположенному к западу от Кременца и южнее спорного Лопатина. Согласно сообщению Длугоша, русский староста (львовский воевода) Ян Менжик из Домбровы и мазовецкий князь Казимир II, совершив поход против восставших русинов в Белзскую землю, договорились с «державцей» Олеска, Иваном (Богданом) Рогатинским, что тот сдаст замок, если Луцк перейдет в руки короля. Эта договоренность была скреплена торжественной присягой Рогатинского[827]. Очевидно, ей предшествовала осада замка, по каким-то причинам не увенчавшаяся успехом. Дело здесь не только в том, что Рогатинский хотел сохранить принадлежность Олеска к Луцкой земле, как считал О. Халецкий[828]. И до, и после Луцкой войны гарнизон Олеска совершал нападения на русские земли Польского королевства, поэтому соглашение, заключенное с Иваном Рогатинским, следует считать его тактическим маневром. Вероятно, это понимали и поляки: во второй половине августа польский отряд совершил рейд к Кременцу — возможно, с целью отрезать Олеско от литовских владений еще и с востока[829].

Единственным исключением из этой системы мероприятий выглядит пожалование Ягайлом Владимирского повета князю Федору Любартовичу после взятия замка[830]. О. Халецкий оценивал этот шаг как «значительную уступку местному партикуляризму»[831]. Можно ли согласиться с такой оценкой? Для ответа на этот вопрос следует вспомнить основные факты биографии Федора Любартовича. После смерти своего отца Дмитрия-Любарта Гедиминовича в 1383 г.[832] он унаследовал Луцкое княжество, когда же был сведен с него на владимирский (на Волыни), а затем на новгород-северский стол, вместе со Свидригайлом пытался установить контакты с венгерским королем Сигизмундом Люксембургским и великим магистром Тевтонского ордена Конрадом фон Юнгингеном. Вернувшись из Венгрии, Федор Любартович получил от Ягайла подольский Зудечов с окрестностями[833]. Незадолго до начала Луцкой войны Ягайло решил сделать ставку на Федора Любартовича в предстоящем подчинении Волыни: сохранился документ короля о пожаловании маршалу князя Миколаю Раховскому села Стынява в Стрыйском повете Русского воеводства, которое было осуществлено 1 июня 1431 г.[834] Казалось бы, это был беспроигрышный ход: во-первых, Ягайло мог использовать личные связи Федора с местными землевладельцами; во-вторых, он мог привлечь кого-то из сторонников Свидригайла; в-третьих, Федор Любартович был двоюродным братом короля и вместе с тем — «русином», т. е. православным[835], что также было немаловажным для местного общества. Тем не менее эти соображения не сработали. Вряд ли Федору Любартовичу удалось установить и укрепить контакты с политически активной частью местного общества в условиях ее сопротивления польским войскам, да к тому же в разоренной земле. В конце августа или начале сентября 1431 г. Федор Любартович умер[836], а вместе с ним умерли надежды польского короля на скорое соглашение с местным обществом. В тексте Чарторыйского перемирия ни о Федоре Любартовиче, ни об эфемерном Владимирском княжестве ничего не говорится.

Переговоры о перемирии между Польшей и ВКЛ были начаты польской стороной уже после первых значительных ее успехов, в конце июля 1431 г. Обычно ученые объясняют это политикой Ягайла, который якобы стремился к примирению со Свидригайлом («polityka pokojowa»). На мой взгляд историки вслед за Длугошем преувеличивают значение братской симпатии Ягайла к Свидригайлу. Возможно и другое объяснение: к моменту начала переговоров к королю еще не присоединилась основная часть его войск, и ему нужно было время, чтобы их дождаться. Между 21 и 23 июля король отправил к Свидригайлу ленчицкого каштеляна Войцеха (Альберта) Мальского и серадзского каштеляна Лаврентия Зарембу с предложением заключить мир. Хотя Длугош и отмечает, что королевские послы предложили Свидригайлу условия мира, о самих условиях он ничего не сообщает. Вероятно, речь шла о передаче Луцкой земли Польше, на чем та настаивала до начала войны. Для обсуждения условий Свидригайлу было предложено прислать к королю своих послов[837]. Ими стали некий князь Константин (его обычно отождествляют с потомком Наримонта Гедиминовича, родоначальником Буремских[838]) и литовский боярин Шедибор, прибывшие к Ягайлу вместе с его послами 30 июля. Через приехавших к нему литовских послов король предложил Свидригайлу образовать совместную польско-литовскую комиссию (по 12 человек от каждой стороны), которая разрешила бы их спор.

На это великий князь справедливо заметил, что представители каждой из сторон будут отстаивать ее интересы, и предложил передать польско-литовский конфликт на арбитраж одного из своих союзников — римского короля Сигизмунда Люксембургского, великого магистра Пауля фон Русдорфа или молдавского воеводы Александра. Но это предложение польская сторона по понятным причинам отвергла, и данный раунд переговоров окончился безрезультатно[839].

Очередное посольство Свидригайла побывало в польском военном лагере под Луцком после 7 августа. Великокняжеский посол, которого Длугош называет «русин Чата» (возможно, под этим именем скрывается известный по другим источникам коморник Смольна, «любимец Витовта»)[840], передал польскому королю письмо татарского хана с требованием прекратить войну с ВКЛ и вернуть Свидригайлу Западное Подолье, которое хан ему пожаловал[841]. Переговоры фактически возобновились лишь 13 августа, когда в польский военный лагерь под Луцком прибыли литовские послы Андрей Немирович и Рагоза. Они вернулись к предложению польской стороны, сделанному ранее: заключить перемирие и образовать двустороннюю комиссию в составе 12 представителей от каждой стороны. На следующий день на этом условии было заключено перемирие до 17 августа. Возможно, литовским послам удалось установить контакт с осажденными: 13 августа по просьбе Юрши осада замка была снята с условием, что если он до 17-го не получит подкрепления от Свидригайла, то сдаст замок польским войскам[842]. Как оказалось впоследствии, Юрша использовал передышку для укрепления замка, изрядно пострадавшего от попыток штурма, и уже 14 августа заявил, что замок не сдаст.

18 августа в королевский лагерь прибыли послы Свидригайла — князья Олелько и Василий (скорее всего, витебский наместник Василий Красный — один из Друцких князей), виленский воевода Гедигольд и еще 5 литовцев. Спустя два дня стороны договорились, что переговоры с участием самого великого князя пройдут 26 августа, до этого дня было продлено перемирие[843].

Переговоры вступили в финальную стадию 24 августа, когда к королю, согласно лапидарному сообщению Длугоша, прибыли князья Юрий, Семен и Василий с пятью литовскими панами. Состав этого посольства проясняется опять-таки при обращении к тексту Чарторыйского перемирия. В его заключении среди прочих князей участвовали Юрий Лугвеневич, Семен Иванович Гольшанский и Василий Семенович Красный (Друцкий)[844]. Свидригайло же, не доверяя полякам и опасаясь за свою безопасность[845], остался в литовском лагере в Чарторыйске. 26 августа этот раунд переговоров увенчался выработкой проекта перемирия, который был отправлен Свидригайлу (к его послам присоединились познанский воевода Сендзивой Остророг и серадзский каштелян Лаврентий Заремба). Обсуждение условий перемирия продолжилось в литовском лагере; как сообщает Длугош, камнем преткновения для поляков стало требование Свидригайла включить в перемирие его союзников — Тевтонский орден и Молдавию (это условие лишало Польшу возможности разбить ее противников поодиночке). Из списков договора, сохранившихся в архиве великого магистра Тевтонского ордена, выясняется, что Свидригайло настоял на включении в его текст еще и пункта о серьезных санкциях для его нарушителей. Снова дало о себе знать его недоверие к польской стороне. 1 сентября текст перемирия ратифицировал (скрепил печатями) Свидригайло со своими князьями и боярами в Чарторыйске, а на следующий день — польский король и его советники в лагере под Луцком[846].

Поэтому в историографии за данным соглашением закрепилось название Чарторыйского перемирия, хотя современники предпочитали говорить о «перемирии под Луцком»[847].

Перемирие между Польшей и ВКЛ с их союзниками устанавливалось до 24 июня 1433 г. На Подолье сохранялся status quo на начало войны: за Польшей оставалось Западное Подолье с замками Каменцом, Скалой, Червоногродом и сильно пострадавшим Смотричем, а также «тянувшими» к Каменцу, но находившимися значительно восточнее замками Олчедаевом и Ялтушковом[848]; Свидригайло сохранял за собой Восточное Подолье с замками Брацлавом, Сокольцом и Звенигородом, а также Летичевом, расположенным к северу от занятой поляками территории. Бакота, находившаяся в западной части Подолья близ границы с Молдавией, оставалась нейтральной, ни одна из сторон не имела права отстроить в ней замок (по всей видимости, сильно пострадавший от действий молдавских войск), тогда как польский король мог отстроить замок в Смотриче. Уточнить линию границы предполагалось во время делимитации на местности. На фоне подробного описания границы в документах Чарторыйского перемирия необычно видеть там отсутствие упоминаний о судьбе Волыни. Из дальнейшего хода событий известно, что Луцкая земля (вместе со спорной Одесской крепостью) осталась в руках Свидригайла. Очевидно, польская сторона, трезво оценив трудности, сопряженные с попыткой ее завоевания, отказалась от претензий на нее до осени 1432 г.[849] Но и решение «подольского вопроса» было временным: окончательное решение предполагалось выработать на съезде представителей короля и великого князя (по 12 человек с каждой стороны) в Полубицах (между Берестьем и Парчовом) 2 февраля 1432 г. Там же должен был решиться вопрос о «вечном мире» между ВКЛ и Польшей.

Публикатор документа Чарторыйского перемирия Б. Бучинский категорично заметил, что из девяти князей-свидетелей этого акта — семь русских и двое литовских, а из 22 панов — двое русских и 20 литовских. Сейчас можно сказать, что дело обстоит несколько сложнее. Если не считать великого князя литовского Свидригайла, в тексте договора упомянуты шесть литовско-русских князей, хотя под договором первоначально висели восемь княжеских печатей, не считая Свидригайловой[850]. Две дополнительных печати принадлежали Друцким князьям — Ивану Путяте и Василию Красному[851], тогда как в договоре упомянут лишь один представитель этого рода — Иван Семенович Баба Друцкий, чья печать также привешена к договору[852]. Кроме того, свидетелем Чарторыйского перемирия был Семен Иванович Гольшанский[853]. Правящую династию Гедиминовичей представляли Сигизмунд Кейстутович, Олелько, Юрий Лугвеневич (отец которого, утверждавший в июне 1431 г. договор с крестоносцами, очевидно, умер между июнем и сентябрем 1431 г.) и Иван Владимирович (Бельский) — сын Владимира Ольгердовича[854]. Сравнение списков князей-свидетелей первого Христмемельского договора (19 июня 1431 г.) и Чарторыйского перемирия показывает их очень незначительные различия: в заключении перемирия вместо умершего Семена-Лугвеня Ольгердовича участвует его сын Юрий Лугвеневич, династию Гольшанских на этот раз представляет только Семен Иванович (без брата Михаила), в дипломатической процедуре участвуют новые представители старых княжеских родов — Василий Друцкий, Иван Владимирович (брат Олельки), зато из нее выбывает Федор Корибутович. Б. Бучинский совершенно справедливо заметил, что большая часть свидетелей перемирия принадлежала к литовскому боярству. Эту часть гарантов перемирия затронули более существенные перемены в сравнении с литовско-орденским договором. Из их числа выбыли земский маршалок Румбольд и дворный маршалок Ян Гаштольд, попавшие в польский плен, а также трокский воевода Яви и трокский каштелян Сунгайло. Возможно, последние были специально оставлены в Литве, чтобы не лишать ее всякой власти и военной силы, когда очень многие литовские бояре, в том числе самые высокопоставленные и влиятельные, отправились под Луцк. По крайней мере, род Волимонтовичей, к которому принадлежал Яви, в Чарторыйске был представлен тремя братьями — Кезгайлом, Шедибором и Судивоем, а их гербовый род (герба «Задора») — еще и виленским хорунжим Довгалом[855]. Большинство литовских бояр, скрепивших своими печатями Чарторыйское перемирие, принадлежали к тому самому «городельскому» боярству, которое в 1413 г. было принято в польские гербовые братствам. К русским боярам из числа подписавших его традиционно относят Ходку Юрьевича и Юшку Корсака[856]. О первом из них уже говорилось выше как о члене окружения Витовта, полоцком наместнике в 1422 г. и одном из гарантов Мельненского мира, который сохранил свое влияние и при Свидригайле. Сложнее обстоит дело со вторым. «Корсак» в восточно- и западнославянских языках означает лису, и это прозвище было достаточно распространенным: известны боярские роды Корсаков полоцких и менских. Однако к чрезвычайно влиятельным полоцким Корсакам гарант Чарторыйского перемирия Юшко никак не мог принадлежать, поскольку на его печати, согласно сведениям XVI в., был вырезан герб «Ястребец»[857]. Полоцкие же Корсаки пользовались оригинальным знаком, который впоследствии в видоизмененной форме превратился в их герб; его первоначальную версию, впервые зафиксированную в начале XV в., можно описать как круг с двумя парами загнутых вовне «усиков»[858]. «Ястребец» же представляет собой расположенную в щите подкову, обращенную концами вверх, внутри которой помещен четырехконечный крест. Как показал Э. Римша, Ян Замойский вполне мог принять за польский герб некий оригинальный «догородельский» знак[859] («рунический» по терминологии Ф. Пекосиньского), помещенный на печати, которую он описывал; до настоящего времени печать Юшки Корсака не сохранилась. Так ли это или Юшко Корсак был католиком и поэтому мог пользоваться польским гербом — установить сейчас невозможно. Но показательно, что позднейшие источники о нем молчат, а значит, блестящей карьеры он не сделал. В этом отношении его можно сравнить с поручителями за пленных литовских вельмож, выдавшими свою грамоту спустя несколько дней (см. гл. 1.6).

Таким образом, в ходе Луцкой войны польские правящие круги перешли к попытке удовлетворить свои возросшие территориальные претензии, которые теперь включали и Волынь, силовым путем. Руководство ВКЛ оказалось не готово к этому варианту развития событий, крупномасштабная военная акция застала его врасплох — отсюда судорожные попытки Свидригайла и его окружения добиться помощи Тевтонского ордена. Поэтому польским войскам удалось существенно продвинуться в глубь Луцкой земли. Препятствием на их пути стал хорошо укрепленный и умело обороняемый Луцкий замок. С другой стороны, польская сторона совершила ошибку, выбрав тактику военного захвата с опорой на немногочисленную польскую шляхту, владевшую имениями на Волыни. Попытки соглашения с местным населением, по всей видимости, сводились к воссозданию Владимирского княжества под властью Федора Любартовича, которому оно принадлежало в конце XIV в. Есть основания полагать, что эти планы изначально были обречены на неудачу, а смерть этого князя перечеркнула их окончательно. Чарторыйское перемирие между Польшей, ВКЛ и их союзниками, заключенное в начале сентября, зафиксировало status quo на Подолье и Волыни. Луцкая война окончилась фактически вничью.

Глава 1.6. От Чарторыйска до Ошмян (1431–1432)

Так литовский историк о. Йонас Матусас назвал одну из глав в написанной им биографии Свидригайла. Чарторыйское перемирие (2 сентября 1431 г.) отделяет от Ошмянского переворота (в ночь с 31 августа на 1 сентября 1432 г.) целый год. Однако историки уделили немного внимания внутри- и внешнеполитическому положению ВКЛ в этот период[860]. Между тем он заслуживает более пристального рассмотрения хотя бы потому, что в нем следует искать причины свержения Свидригайла с престола, которые не получили исчерпывающего объяснения в историографии. К тому же он прекрасно освещен источниками: в одном только архиве великого магистра Тевтонского ордена из примерно 430 документов (прежде всего писем), сохранившихся за это время, более полутора сотен — целая треть! — имеют прямое или косвенное отношение к истории ВКЛ.

Чарторыйское перемирие завершило Луцкую войну, но это был лишь первый этап урегулирования польско-литовских взаимоотношений. Оставались нерешенными проблемы, которые привели к началу войны, — государственно-правовое отношение ВКЛ к Польше (будет ли возобновлена уния двух государств?) и проблема спорных земель на Руси, — но как раз их решение было необходимым условием заключения «вечного мира». Теперь к ним добавились новые — взаимоотношения Польши с Тевтонским орденом и Молдавией и судьба пленных. Польский король рассчитывал на то, что ему будет легче всего урегулировать эти вопросы на личной встрече с великим князем литовским, его родным братом. Предложение провести такую встречу Ягайло выдвигал еще во время переговоров о перемирии, но Свидригайло отвечал на них отказом, опасаясь за свою личную безопасность[861]. Вероятно, конкретные условия примирения тогда не назывались (польской стороне важно было добиться самой встречи правителей), за исключением одного: Свидригайло должен был разорвать тесные отношения с Тевтонским орденом. Это позволило бы Польше в обозримой перспективе нанести военное поражение Ордену и вынудить великого князя, лишенного главного союзника, принять польские условия примирения. Данное требование красной нитью проходит сквозь всю череду польско-литовских переговоров в последний год княжения Свидригайла в Вильне. Так, в декабре 1431 г. польский посланец передал литовскому господарю предложение соблюдать нейтралитет в случае нападения Польши на Орден по истечении перемирия (летом 1433 г.). На это великий князь ответил, что Польша может напасть на Орден, «почему бы и нет?»; но сам он в таком случае пообещал напасть на Польшу со своими подданными и союзниками[862]. Ранее, в сентябре, Свидригайло в присутствии польского посла демонстративно отдал приказ привести в боевую готовность войска ВКЛ, чтобы тем самым доказать, что он готов помочь Ордену в случае вторжения поляков в Пруссию[863]. Великий князь в своих посланиях постоянно заверял Русдорфа в преданности Ордену и несколько раз подчеркнул, что не оставит его, даже если взамен ему предложат целый свет[864].

Польской стороне действительно было что предложить литовскому правителю. 30 декабря 1431 г. сандомирский воевода и краковский староста Петр (II) Шафранец[865] написал ему письмо, в котором пытался склонить к согласию с польским королем, возлагая ответственность за ухудшение польско-литовских отношений на Орден. Сановник напоминал Свидригайлу, как в 1419 г. он и другие польские паны поспособствовали примирению его, тогда мятежного князя, с Ягайлом. При этом он открыто писал, что король уже «ближе к смерти, чем к жизни», а его сыновья не достигли совершеннолетия, и давал понять, что после смерти Ягайла его брату будет предложено стать регентом Польского королевства[866]. Письмо Шафранца Свидригайло получил не позже 7 января (в этот день он переслал его великому магистру)[867], а спустя неделю он узнал новые подробности от вернувшихся из польского плена Румбольда и Гаштольда. Они подтвердили, что поляки в обмен на его отход от Ордена готовы предложить Свидригайлу стать регентом (наместником) Польши. Литовцы на это ответили, что они не послы, чтобы вести об этом переговоры (т. е. не имеют необходимых полномочий)[868]. В письме Свидригайла не уточняется, что за «поляки» выступили с таким предложением. Но нетрудно понять, кто это были и почему оно было сделано через Румбольда и Гаштольда: те находились в плену в Кракове, т. е. под непосредственным присмотром того же Петра Шафранца. Он и другие члены рода Шафранцев в это время занимали ведущие позиции в придворной (королевской) «партии», которая — конечно, с ведома и согласия короля — прилагала усилия к примирению со Свидригайлом. Письмо Петра Шафранца показало допустимые пределы самостоятельных действий этой группировки: в феврале 1432 г. король лишил его поста краковского старосты[869].

Необходимо отметить, что такой «полюбовный» путь решения литовской проблемы был не единственным, который рассматривали польские правящие круги: как стало ясно с отставкой Шафранца, он не устраивал прежде всего Ягайла. В те же дни, когда краковский староста обдумывал свое предложение великому князю, в Пруссии состоялся разговор между комтурами Голуба и Торна[870]. Первый из них сообщил второму: все усилия поляков сейчас направлены на то, чтобы разорвать литовско-орденский союз. Сейчас поляки намерены воздействовать на великого князя через его жену[871]. С этой целью они планируют организовать ее встречу с королевой Софьей Гольшанской, которая предложит ей остаться великой княгиней в случае смерти Свидригайла (в обмен на возобновление унии с Польшей?). Если это не поможет, продолжал комтур, у поляков есть другой вариант, о котором нельзя говорить[872]. По-видимому, речь шла о силовом варианте решения литовской проблемы. В конце 1431 г. Русдорф сообщал Свидригайлу через комтура Рагнита, что поляки день и ночь пытаются разведать (speen), как бы умертвить литовского господаря[873]. Возможно, Свидригайло и сам об этом знал. Указание на это можно видеть в письме прусского посла Габриэля фон Байзена (Бажинского), в будущем активного деятеля Прусского союза сословий, великому магистру Паулю фон Русдорфу. Рыцарь, пребывавший при дворе литовского монарха, в середине декабря 1431 г. просил главу Ордена прислать Свидригайлу вина, поскольку тот отказывается пить хорошее вино, которое ему присылают из Польши[874]. Вероятно, великий князь опасался отравления. В этой истории важны несколько моментов. Во-первых, польские политики искали решение литовского вопроса на пути соглашения не только со Свидригайлом, но и с его окружением. Однако к началу 1432 г. они либо еще не располагали «пятой колонной» в этих кругах, либо не знали о существовании такой потенциальной группировки. Во-вторых, заинтересованность в решении литовского вопроса проявляли и Ягайло, и польские паны. Так или иначе, польские политики еще рассчитывали изменить ситуацию мирным путем — судя по значению, которое они придавали польско-литовскому съезду, назначенному на 2 февраля 1432 г.

К важнейшим проблемам, которые предполагалось решить на этом съезде, принадлежал не только вопрос о внешнеполитической ориентации ВКЛ, но и судьба спорных территорий на Руси. Несмотря на перемирие, на волынско-подольском пограничье Польского королевства и ВКЛ постоянно происходили стычки. По сообщению Яна Длугоша, после ухода польского войска из-под Луцка местные жители сожгли почти все католические костелы Луцкой земли[875]. Та же обстановка отразилась в современных эпистолярных источниках. Уже в середине сентября[876] Ягайло жаловался Свидригайлу, что его «воеводы и должностные лица» вторгаются в Ратненский и Ветельский поветы, а также деревню Симоровицы (Symorowicze), которую Витовт передал Ягайлу двадцатью годами ранее, и мешают местным крестьянам исполнять повинности в пользу польского короля[877]. Судя по всему, в ответе Свидригайло пытался как-то оправдывать эту ситуацию[878] (возможно, ссылаясь на то, что судьба данных территорий не было оговорена в Чарторыйском перемирии). 22 октября Ягайло жаловался брату, что воевода литовского Подолья князь Федько Несвицкий отказывается отдавать Польше Олчедаев, Ялтушков и другие территории, которые «тянули» к Каменцу и официально переходили к ней по Чарторыйскому перемирию, оправдываясь тем, что он не получил об этом распоряжений от Свидригайла[879]. Объяснение явно натянутое, если учитывать, что в конце 1431 и 1432 г., в условиях постоянных пограничных стычек и угрозы новой войны, великий князь поддерживал тесные контакты со своими Волынскими наместниками и тем же Федором Несвицким[880]. 26 октября Ягайло жаловался Свидригайлу, что волынские бояре напали на имение «русского судьи» Станислава Давидовского[881] близ Теребовли, разграбили его и сожгли. В нападении участвовали бояре из Олесского замка и члены кременецкого рода Мукосеев[882]. Свидригайло фактически поддерживал их, настаивая на немедленной передаче ВКЛ замков Ветлы, Ратно, Лопатин и Городло, король же откладывал решение этого вопроса до польско-литовского съезда[883].

Новая проблема в отношениях ВКЛ и Польши состояла в том, что в польском плену оставались подданные Свидригайла, попавшие туда в результате сражения под Луцком 31 июля 1431 г. После польско-ливонской битвы под Наклом (13 сентября) к ним добавились рыцари из Ливонии. Среди литовских пленных были знатные и влиятельные лица — земский маршалок Румбольд, дворный маршалок Ивашко (Ян) Гаштольд, некоторые ливонские сановники Ордена. В документах Чарторыйского перемирия об их судьбе ничего не говорилось, и решение предстояло совместно выработать правителям Польши и ВКЛ с их приближенными. Процесс выработки очень показателен для польско-литовских отношений этого периода. Возможно, вопрос о пленных (на тот момент только литовских) был затронут уже на августовских переговорах. Свидригайло рассчитывал, что поляки отпустят пленных под его поручительство, но те отвергли это предложение. По-видимому, уже тогда польские правящие круги решили сделать ставку на соглашение со знатью ВКЛ, что вызвало удивление Свидригайла: на тот момент между ним и его вельможами не было видимых разногласий. Это говорило о недоверии, которое испытывал к нему Ягайло[884]. Действительно, уже 6 сентября 1431 г. датировано поручительство за пленных, выданное князьями и боярами «земель Литвы и Руси»[885]. Из девяти поручителей как минимум четверо были волынскими землевладельцами (князь Андрюшко Федорович Острожский, бояре Юрша, Гринко Клюкович[886] и Боговитин). Прочие либо были в числе мало влиятельных лиц в окружении Свидригайла (бояре Андрюшка Немирович, Рагоза, князья Иван Корибутович и Иван Андреевич — сын Андрея Ольгердовича Полоцкого[887]), либо не известны по другим источникам или не идентифицируются (Ивашко Олехнович). Особенно необычно этот список поручителей выглядит в сравнении с перечнем гарантов Чарторыйского перемирия. Из них поручную грамоту скрепил своей печатью лишь Андрей Немирович. Активное участие в Луцкой войне принимал луцкий староста Юрша, но в утверждении Чарторыйского перемирия он не участвовал. Вероятно, такое расхождение следует объяснять тем, что польское требование поручной грамоты, составленной от имени вельмож ВКЛ, стало для Свидригайла неожиданностью, и его пришлось выполнять уже в то время, когда наиболее влиятельные вельможи уехали из военного лагеря.

Как следует из хода дальнейших переговоров, это первое поручительство за пленных поляки отвергли. Вскоре к литовцам в польском плену добавились ливонцы, среди которых был и ливонский ландмаршал Вернер фон Нессельроде[888]. Не позже начала декабря было составлено новое поручительство, на этот раз и за литовских, и за ливонских пленных, от имени Свидригайла, его князей и бояр. Оно, однако, было отвергнуто польской стороной: об этом великий князь узнал 15 декабря, когда к нему вернулся из Польши его секретарь. Поляки дали понять Свидригайлу, что готовы на некоторое время (до ближайшей Пасхи — 20 апреля 1432 г.) отпустить из плена его вельмож, но не ливонцев, решение о судьбе которых великому князю должен был сообщить королевский посол Ян Менжик из Домбровы[889]. В тот же день было составлено поручительство за Румбольда, Гаштольда и других пленных, не названных поименно, за которых поручился сам Гаштольд. На этот раз документ был выдан от имени Свидригайла: он стремился окончить это дело как можно скорее, а сбор печатей его вельмож, вероятно, требовал определенного времени[890]. 26 декабря, после того как документ был доставлен в Краков, сами пленные Румбольд и Гаштольд выдали грамоту с обещанием (за себя и прочих пленных) вернуться в плен к 21 апреля следующего года[891]. Вскоре король подтвердил их временное освобождение[892], а к середине января они вернулись в Литву[893]. Летом 1432 г. их отпуск из плена был продлен до 25 декабря того же года[894].

Сложнее обстояло дело с ливонскими рыцарями. Хотя Свидригайло и ливонский магистр Рутенберг поначалу рассчитывали на их скорое освобождение, в Польше придумывали все новые предлоги для их удержания в плену. Ягайло требовал их обмена на польских пленных, находившихся в Ордене[895]. Ливонцы были отпущены лишь после заключения польско-орденского Ленчицкого перемирия в конце 1433 г.[896] Таким образом, если польские правящие круги еще шли на какие-то уступки Свидригайлу в надежде на полюбовное соглашение с ним, то к Ордену, нарушившему своим нападением на Польшу Мельненский «вечный мир» 1422 г., король и его вельможи оставались непреклонны. Цель их состояла в том, чтобы довести дело до разрыва Свидригайла с Орденом и перетянуть великого князя на сторону Польши, а в конечном счете — заключить с ним союз и нанести Ордену военное поражение[897].

Однако после окончания Луцкой войны сближение Свидригайла с крестоносцами не прекратилось, а, наоборот, продолжилось, ведь Орден на деле доказал (хотя и с запозданием) свою готовность поддерживать ВКЛ против Польши. Но литовско-орденский союз еще предстояло ратифицировать, т. е. скрепить экземпляры союзного договора печатями заключивших его правителей и их сановников, а затем произвести обмен ими. На встрече в Христмемеле 19 июня 1431 г. Русдорф и Свидригайло согласовали текст договора, обязались выполнять его и договорились произвести обмен грамотами 24 августа. Луцкая война помешала осуществить эту договоренность. В октябре 1431 г. Литву посетил комтур Христбурга, по результатам переговоров с которым было решено ратифицировать соглашение в Вильне 25 декабря[898]. Обращает на себя внимание то, как был обставлен прием посольства. В отчете орденского сановника настойчиво подчеркивается, что это происходило в присутствии виленского епископа, князей и бояр ВКЛ, а все решения принимались с их одобрения[899]. Это говорит не только о важном месте, которое литовские правящие круги отводили союзу с Тевтонским орденом. Ратификация договора придавала ему новое качество, а это в дальнейшем должно было сказаться на отношениях с Польшей, и без того напряженных. Интересно, что в письме комтура Христбурга нет никаких указаний на оппозицию литовских вельмож столь ответственному шагу[900], т. е. они полностью одобряли такую политику.

Незадолго до этого в Ордене сочли необходимым расширить список гарантов договора — в частности, включив в их число представителей прусских сословий (рыцарства и городов), которые начинали участвовать в управлении Орденом. В 1422/23 г. они были включены в число гарантов Мельненского договора по инициативе польской стороны, которая стремилась таким образом связать руки Ордену[901]. В начале 30-х годов ситуация была противоположной: Русдорфу требовалось заручиться поддержкой сословий в войне против Польши, поэтому он включил их представителей в число гарантов договора. Через комтура Рагнита, ехавшего в Литву, он попросил Свидригайла аналогичным образом расширить список свидетелей литовского документа[902]. Эта просьба была передана ему около 25 декабря 1431 г., когда был ратифицирован первоначальный вариант договора[903].

На сближение Свидригайла с Орденом указывает и пребывание в Литве орденских представителей без определенной миссии, что было большой редкостью для тогдашней дипломатии. В конце 1431 г. у Свидригайла был уже упоминавшийся рыцарь Габриэль фон Байзен, занимавший достаточно высокое положение в придворной иерархии: он неоднократно передавал Русдорфу просьбы великого князя, тот советовался с ним наравне со своими вельможами[904]. Не позже января 1432-го в Литве появился уже упоминавшийся «старый маршал» Генрих Хольт, давний знакомый Свидригайла, переместившийся за это время на должность фогта Братиана[905].

К сожалению, источники почти не содержат прямых данных о том, кто из вельмож ВКЛ принимал участие в переговорах Свидригайла с Орденом. Крестоносцы, как правило, в общих выражениях сообщали великому магистру, что литовский правитель вместе «со (всеми) своими» дружелюбно настроен по отношению к Ордену[906]. Единственное прямое указание можно найти в письме уже упоминавшегося рыцаря Габриэля фон Байзена. 22 ноября 1431 г. Байзен просил прислать сладостей великому князю и его советнику, названному «Minbithe». Представляется, что в такой искаженной форме передано литовское имя «Монивид». Поскольку литовцев тогда нередко называли, прибавляя к крестильному имени языческое имя отца без суффикса «-бич»[907], то наиболее вероятно, что имелся в виду Ивашко Монивидович, чей род, один из самых влиятельных в Литве, в 1413 г. получил польский герб «Лелива»[908]. Его отец Альберт Монивид долгое время был виленским старостой, затем воеводой, а после его смерти (около 1423 г.) эту должность занял брат Монивида Георгий Гедигольд. Ивашко Монивидович впервые упоминается в 1420 г., но его карьера резко пошла вверх с приходом к власти Свидригайла. В 30-е годы он постоянно участвует в политической жизни ВКЛ как активный сторонник этого князя (он был одним из немногих литовских вельмож, сохранивших верность Свидригайлу после его свержения с Виленского престола в 1432 г.)[909]. Уже письмо прусского рыцаря отразило довольно высокое положение при виленском дворе: он назван советником великого князя, а просьба о присылке кушаний говорит о близости Ивашки Монивидовича к правителю. Этим сведения об окружении Свидригайла в данный период не ограничиваются: кое-какие косвенные указания можно извлечь из его итинерария. 17 декабря 1431 г. он пребывает в с. Вишнево[910] — вотчине Гедигольда[911], а уже упоминавшийся Габриэль фон Байзен — в Гольшанах[912], родовом владении князей Гольшанских. (Оба имения находились на пути из Воложина в Вильну, где великий князь был 31 декабря[913].) Это говорит о высоком положении, которое в окружении Свидригайла занимали виленский воевода Георгий Гедигольд и князь Семен Иванович Гольшанский, который в то время мог принимать орденского посланника в своей вотчине (его брат Михаил теснее был связан с Киевом, где он был воеводой). Об этом, впрочем, свидетельствуют источники, посвященные великокняжеским посольствам. Несколько загадочно выглядит «русский писец» Свидригайла, который в феврале 1432 г. доставил ливонскому магистру письма великого князя, адресованные прелатам Риги и Дерпта[914]. Возможно, поручение ему этой миссии объяснялось тем, что основная часть великокняжеского двора и канцелярии как раз в это время отправилась вместе с ним на переговоры с поляками. Работникам латинско-немецкого отдела канцелярии предстояло обеспечивать коммуникацию господаря с его немецкими союзниками и польскими контрагентами, а если бы переговоры приняли удачный оборот, на их долю выпало бы составление договора с Польшей. В Ливонии же, соседствовавшей с Русью и поддерживавшей с нею разные контакты, не было недостатка в знатоках западнорусского и старорусского языков.

Сложившуюся тупиковую ситуацию в треугольнике ВКЛ — Польша — Тевтонский орден призван был разрешить съезд, намеченный на 2 февраля 1432 г. Согласно условиям Чарторыйского перемирия, по 12 представителей от Польши и ВКЛ («прелаты, князья, бароны и советники») должны были встретиться в деревне Полубицы между литовским Берестьем и польским Парчовом, согласно практике, установившейся в годы правления Ягайла[915]. Их задачей было заключение «вечного мира» между Польшей и Литвой и окончательное определение судьбы Подолья[916]. В последние месяцы 1431 и начале 1432 г. внимание литовских, польских и орденских политиков было приковано к этому событию. Польские правящие круги во главе с самим Ягайлом начиная с сентября 1431 г. возлагали на этот съезд большие надежды, ожидая примирения со Свидригайлом. Тот, как и прежде, продолжал подчеркивать, что для него неприемлемо основное условие примирения, выдвигаемое польской стороной, — разрыв с Орденом. Чтобы продемонстрировать это, он вопреки условиям Чарторыйского перемирия начал настаивать на включение в литовскую делегацию представителей его союзников, от имени которых он заключил это перемирие, — Ордена и Молдавии. 23 ноября 1431 г. он попросил великого магистра прислать на съезд одного из сановников Ордена для участия в переговорах[917]. Русдорф оказывался в неловком положении: с одной стороны, он не мог отказать своему союзнику, с другой — прекрасно понимал, что это закрывает всякие пути примирения Польши как с Литвой, так и с Орденом, чего не скрывал ни от ливонского магистра, ни от прокуратора в Риме[918]. Тем не менее глава Тевтонского ордена решил отправить своих послов на съезд[919]: ими стали комтур Меве Людвиг фон Ландзее (этот искушенный дипломат, судя по всему, был поставлен во главе делегации) и комтур Бальги Генрих фон Зебенроде[920]. Чтобы успеть выработать согласованную позицию на предстоящих переговорах, они прибыли в Литву во второй половине января 1432 г.[921] С целью участия в переговорах туда явились и представители молдавского воеводы[922].

Долгожданный съезд открывался в обстановке взаимного недоверия: польская и литовская стороны выдвигали взаимные обвинения в намерении прибыть туда с войском, хотя и Ягайло, и Свидригайло заверяли друг друга, что их сопровождает лишь небольшая свита[923]. Для использования в переговорах польской стороной были подготовлены нотариально заверенные копии некоторых документов об отношениях с ВКЛ — обещания Витовта прибыть в Польшу по первому требованию королевы Ядвиги (1386), грамоты Ягайла с обещанием пожаловать Витовту за заслуги перед ним и Ядвигой замок Каменец после его взятия (1394), обязательства вельмож ВКЛ соблюдать условия Виленско-Радомской унии (1401)[924]. Может быть, одновременно были транссумированы и другие акты. Но уже по этому набору видно, о чем и с каких позиций польская сторона планировала говорить со Свидригайлом: речь должна была идти о верховных правах польского короля как на Западное Подолье, так и на все Великое княжество Литовское (недаром был транссумирован акт, согласно которому оно после смерти Витовта должно было перейти в распоряжение Ягайла). Накануне встречи уполномоченных Свидригайло усилил гарнизоны своих замков (вероятно, прежде всего пограничных, т. е. волынских и подольских)[925]. Ходили слухи и о том, что в январе 1432 г. орденские войска были сосредоточены у польских границ и были готовы напасть на Польшу[926].

2 февраля 1432 г. Ягайло вместе со своей свитой прибыл в Люблин, откуда большая часть его советников отправилась в Парчов (сам король с некоторыми прелатами и сановниками остался в Люблине, — если верить Длугошу, опасаясь покушения с литовской стороны[927]). Польскую делегацию возглавлял краковский епископ Збигнев Олесницкий, в нее входил и его дядя Добеслав, спустя несколько дней приезжавший к Свидригайлу с королевским поручением[928]. Это говорит о том, что польская придворная группировка и оппозиия действовали скоординированно. В Парчове поляки ожидали прибытия Свидригайла в Полубицы. Однако тот, по словам Длугоша (которые подтверждаются приводимыми ниже данными переписки), всячески затягивал отправку своих послов, находя всё новые отговорки[929]. Камнем преткновения стали требования сторон относительно проезжей грамоты. Ее первый вариант Свидригайло получил от польского короля между 16 и 26 января. Этот документ не сохранился, он известен лишь по упоминаниям в других источниках[930]. Его действие распространялось лишь на великого князя и его подданных: несмотря на требования Свидригайла, которые тот высказал польскому послу в декабре 1431 г.[931], Ягайло дал понять, что великий князь может не рассчитывать на включение в этот документ немцев и молдаван[932]. Но к моменту получения грамоты Свидригайлу стало известно, кто будет представлять интересы Ордена, поэтому он затребовал у короля новую грамоту с поименным перечислением послов союзников[933]. Новая редакция документа поступила в литовский лагерь 1 февраля; его список дошел до наших дней[934] благодаря тому, что находившийся там братианский фогт Генрих Хольт переслал его великому магистру. Однако великий князь снова остался недоволен: во-первых, грамота и на этот раз касалась только литовских «епископов, прелатов, князей, бояр и проч.»; во-вторых, Свидригайло был назван просто литовским князем вместо великого князя[935]. Он по-прежнему заявлял, что без участия послов Ордена и Молдавии польско-литовский съезд не состоится[936]. После затянутых переговоров и обмена посольствами польская сторона объявила свое решение: король готов выдать проезжую грамоту на съезд с упоминанием немцев и молдаван, но до переговоров они допущены не будут[937]. Уже из первых сообщений об этих бесплодных переговорах Русдорф сделал вывод, что съезд окончится ничем и в самое ближайшее время следует ожидать войны с Польшей, о чем и проинформировал ливонского магистра[938]. Наконец 12 февраля Свидригайло констатировал, что съезд завершился без желаемого результата[939], а на следующий день Волковыск покинули орденские послы[940]. К накопившимся проблемам польско-литовских отношений отныне добавились взаимные обвинения в срыве мирных переговоров[941].

События, связанные с несостоявшимся съездом, показывают, что Свидригайло не собирался искать примирения с поляками. Он хорошо знал об их враждебном отношении к Ордену, поэтому мог не сомневаться в том, что Ягайло и его советники не допустят участия крестоносцев в съезде. В этой обстановке настаивать на их включении в проезжую грамоту означало в конечном итоге добровольно отказаться от назначенного съезда. Но это делалось не напрямую, так что напряженная ситуация затягивалась.

Переговоры о «вечном мире» между Польшей и Литвой, вне зависимости от их хода и результатов, были событием огромной важности, поэтому нельзя обойтись без анализа состава их участников со стороны ВКЛ. Он имеет и определенное методическое значение. Казалось бы, источники прямо говорят, что в этих переговорах должна была принять участие не только литовская, но и русская знать. Ее упоминают как противники Свидригайла — краковский епископ Збигнев Олесницкий и его секретарь Ян Длугош[942], так и находившиеся в его лагере комтуры Меве и Бальги[943]. Быть может, это и есть те «новые люди» в окружении великого князя, появление которых привело к недовольству «старой» знати и низложению Свидригайла? Ответить на этот вопрос очень просто: вельможи Свидригайла названы поименно в нескольких современных источниках, которые не имели целью очернить (или, наоборот, оправдать) его, а лишь констатировали факт их присутствия в его окружении. В проезжей грамоте Ягайла, выданной в конце января 1432 г., список литовской делегации открывали виленский епископ Матвей, князья Семен Иванович Гольшанский и Василий Семенович Друцкий. Последний назван без должности, хотя по другим источникам известно, что он был витебским наместником; вероятно, составителям (или копиистами) документа «хватило» его княжеского достоинства, которое само по себе было формальным критерием высокого статуса. Далее перечислены виленский воевода Гедигольд, трокский воевода Яви, Ходко Юрьевич, новогородский наместник Петраш Монтигирдович и Шедибор Волимонтович (Ходко и Шедибор никаких должностей тогда не занимали)[944]. Итого получается уже восемь человек. Как мы помним, в переговорах должны были участвовать по 12 сановников с каждой стороны. Четыре места Свидригайло «зарезервировал» для послов Ордена и Молдавии — тех самых, которых поляки отказались упомянуть в проезжей грамоте. Но встреча перечисленных литовских вельмож с польской делегацией так и не состоялась. Также известно, кто ездил в польский лагерь для улаживания формальностей: Свидригайло упоминает того же Петраша Монтигирдовича, а также уже известного нам пана Рагозу и своего писца, не названного по имени[945]. Хольт же 2 февраля писал великому магистру об отправке в Польшу некоего «Andruschen [далее зачеркнуто: Symo] Symorowitcz»[946]. В других источниках человек с таким именем не отыскивается, и возможны несколько объяснений: либо это действительно был какой-то новый «любимец» великого князя (но тогда Хольт, скорее всего, написал бы об этом), либо это писец, упоминаемый Свидригайлом (на сомнения наводит его именование по отчеству), либо же так в искаженной форме передано имя знатного литовского боярина Андрея Немировича (что тоже было бы странно, поскольку орденский сановник постарался бы передать его имя на письме как можно ближе к его звучанию). Примечательно, что перед его именем в письме Хольта зачеркнуто: «herczoge Symon», что подтверждает присутствие Семена Гольшанского в окружении Свидригайла в эти дни. Поэтому возможно, что приведенная в письме форма имени — это результат «объединения» писцом князя Семена, имя которого он настойчиво пытался написать, и Андрюшки Немировича. Как видно из этих данных, ни о каких «новых людях», продвигаемых Свидригайлом, в начале 1432 г. источники не говорят. К этому следует добавить, что советники великого князя в эти дни принимали самое непосредственное участие в переговорах с крестоносцами и поляками и поддерживали его политику: так, Свидригайло писал Русдорфу, что они отказывались выслушать польское посольство в отсутствие комтуров Меве и Бальги[947], а те сообщали, что литовские вельможи готовы «жить и умереть» в союзе с Орденом[948].

После провала съезда в Полубицах сближение Свидригайла с Орденом продолжилось. Великий князь сразу же заявил о своем намерении в ближайшее время отправить в Орден Виленского воеводу Георгия Гедигольда, который подробно сообщил бы о ходе событий[949]. Однако его миссию пришлось отложить: в Пруссию был отправлен находившийся при великом князе Генрих Хольт[950].

Вскоре после этого Русдорф предложил Свидригайлу встретиться с ним лично после Пасхи, которая в 1432 г. праздновалась 20 апреля. Личные встречи (съезды) правителей тогда были нечастым событием, и если великий магистр Тевтонского ордена предлагал великому князю литовскому такую встречу, значит он придавал отношениям с ним большое значение. Сделать это его побудила тревожная для Ордена внешнеполитическая обстановка: приближалось лето — время, удобное для ведения боевых действий, и великий магистр опасался нападения со стороны Польши. На этот случай ему необходимо было заранее согласовать действия с великим князем литовским[951]. Посовещавшись со своими вельможами[952], Свидригайло, как и планировалось ранее, отправил в Пруссию виленского воеводу[953].

Большое посольство во главе с Гедигольдом прибыло к верховному маршалу Ордена в Кенигсберг 11 апреля, а к великому магистру в Мариенбург — спустя шесть дней[954]. Виленского воеводу сопровождали 60 человек, в их числе — не названный по имени писец, советник Свидригайла и великого магистра Ганс Фокс[955] и молдавский посол Богуш[956], которого следует отождествить с известным по другим источникам паном Богушем Нестиковичем Михалетским[957]. Он незадолго до этого прибыл в Литву от нового молдавского господаря Ильи — сына воеводы Александра Доброго, который еще в дни Луцкой войны оказывал помощь Свидригайлу[958]. В начале 1432 г. Александр умер, и теперь союз ВКЛ и Молдавии следовало подтвердить его сыновьям Илье и Стефану. По-видимому, они заключили какое-то соглашение и с Тевтонским орденом, где побывало их посольство. Переговоры Русдорфа с литовской делегацией не разрешили всех вопросов. Посовещавшись с ливонским магистром, который лично приехал в Пруссию[959], что в жизни орденского государства также было редкостью, великий магистр со своими сановниками отправился в Литву, как и в июне предыдущего года, — в приграничный Христмемель[960]. Туда же со всеми своими советниками к середине мая прибыл Свидригайло.

13 мая 1432 г. великий магистр Тевтонского ордена Пауль фон Русдорф и великий князь литовский Свидригайло встретились в Христмемеле, где все было готово к переговорам (обоих правителей сопровождали их советники)[961]. В первый день переговоров Русдорф изложил свою программу действий: по его словам, поляки не соблюдают перемирие и собираются, согласно достоверным донесениям, в ближайшее время напасть на Орден и разгромить его, а потом возьмутся за ВКЛ. Учитывая это, великий магистр предложил Свидригайлу напасть на Польшу первыми. Посовещавшись со своими вельможами, Свидригайло ответил, что в случае польского нападения он готов помочь Ордену в соответствии с союзным договором, но первым начинать эту войну не хочет, дабы не нарушать заключенного перемирия[962]. Следующим днем, 15 мая 1432 г., датировано подтверждение договора о союзе между Тевтонским орденом и ВКЛ, выданное от имени князей, бояр, городов и земель Великого княжества[963].

На этом документе следует остановиться специально, поскольку он занимает одно из ключевых мест в построениях историков, писавших о событиях 30-х годов XV в. Договор составлен от имени князей, бояр и городов ВКЛ, среди которых немалая часть представляет русские земли этого государства. Исследователи давно отметили данное обстоятельство. Например, М. К. Любавский писал, что «перечень знакомых нам фамилий литовской боярской знати испещрен здесь уже значительным числом имен русских фамилий». Это послужило одним из оснований для утверждения, что последовавшее вскоре «низвержение Свидригайла с великокняжеского престола было не чем иным, как проявлением литовской национально-политической реакции против политического возвышения Руси»[964]. Даже Р. Петраускас, тщательно проследивший состав правящей элиты ВКЛ в XV в., не исключает, что «как раз это «пополнение» состава правящей элиты было одной из причин заговора против Свидригайла»[965]. С другой стороны, как недавно подчеркнула Г. Киркене, многие исследователи не находили «русского элемента» в окружении Свидригайла вплоть до заключения этого соглашения[966].

Чтобы объяснить внезапное появление большого числа «имен русских фамилий» в документе такого ранга, следует обратить внимание на особенности связанной с ним дипломатической процедуры. Как уже говорилось, в конце 1431 г. в Ордене решили расширить список гарантов «своего» документа за счет представителей прусских сословий — «земель, городов и рыцарей»[967]; ответный шаг должен был сделать великий князь литовский. Это убедительно объясняет и появление самого документа, и состав его гарантов.

Оригиналы второго Христмемельского договора в настоящее время неизвестны. Вероятнее всего, орденский экземпляр после свержения Свидригайла в 1432 г. попал в руки Сигизмунда Кейстутовича, а литовский, согласно Ясенецкому перемирию 1433 г., руководство Ордена выдало Польше, где впоследствии его следы теряются. Зато в архиве великих магистров Тевтонского ордена сохранились подготовительные материалы к договору, которые проливают свет на подготовку его текста. За основу был взят текст экземпляра орденской стороны, составленный ею же. В его черновик были внесены исправления и пояснения по поводу некоторых формулировок и размещения имен литовских князей и бояр, а также названий городов и земель[968]. На другой стороне этого листа после нескольких проб пера на немецком, латыни и польском (?) в три столбца под соответствующими подзаголовками выписаны имена князей и городов (первый столбец) и имена бояр ВКЛ (два других столбца), а за ними следует дата договора, впоследствии с изменениями вошедшая в литовский экземпляр. Этот список содержит лучшие чтения по сравнению с двумя другими (например, «Jiirgy Korschack», где буквы «иг» исправлены из «or», «Dimitri Neprolyow», «Alexander Prokofiow», «Wessyly Korschk»), исправлены в нем лишь немногочисленные описки (помимо отмеченной, между именами Ивана Путяты Семеновича и Василия Семеновича зачеркнуто «Hieb», а после имени «Joseff Zynow» зачеркнуто «Miluk» и ниже написано правильное «Mikula Kureyschowicz»), он переписан одним достаточно единообразным и аккуратным почерком, а это заставляет думать, что он был заранее составлен в литовской великокняжеской канцелярии.

Следующий этап работы над текстом договора отразил, по-видимому, список литовского экземпляра[969], некогда составлявший часть (л. 269–270) «фолианта Е», в котором были собраны документы об отношениях с Польшей в первые десятилетия XV в. — по большей части польские мемориалы и орденские ответы на них. В XIX в. фолиант был расплетен на отдельные тетради, переданные в состав архива писем Ордена, но почти все их удалось отыскать[970]. Анализ сохранившихся частей фолианта показывает, что он не представлял собой последовательно заполнявшейся книги, а был составлен спустя некоторое время после возникновения соответствующих текстов из тетрадей, в которых они записаны: не выдержана хронологическая последовательность материалов, тетради имеют разный объем, документы переписаны разными почерками и чернилами, многие листы, особенно в начале и конце тетрадей, не заполнены (при расплетении фолианта они, как правило, устранялись), а некоторые тетради имеют современные их возникновению почтовые отметки и следы прикладных восковых печатей, что говорит об их пересылке в первоначальном виде, до вхождения в состав фолианта. Задачу объединения разнородных материалов в единый фолиант облегчал одинаковый или близкий формат листов бумаги, из которых были составлены тетради[971]. В списке литовского экземпляра договора одни исправления предыдущего списка были учтены изначально при переписывании, другие же внесены впоследствии иным, менее аккуратным и более беглым почерком; их частичное совпадение с исправлениями в предыдущем списке свидетельствует, что, несмотря на учет некоторых исправлений в первом списке, в дальнейшем оба списка редактировались параллельно[972]. После текста договора тем же почерком, который вносил исправления, вписан перечень гарантов, снабженный пометками на полях. Вероятно, этот список, как и предшествующий ему и рассмотренный выше, редактировался во время встречи правителей в Христмемеле и уже в Пруссии лег в основу списка в OF 14.

Если сам текст договора лишь является развернутой констатацией того, что литовско-орденский договор 1431 г. сохраняет свою юридическую силу, то большой интерес представляет перечень его гарантов. Рассмотрим его подробнее.

Открывают его князья, которые поименно перечислены в начале документа, вне основного списка свидетелей. Это Иван и Андрей Владимировичи (братья Олельки), Друцкие князья Иван Путята Семенович, Василий Семенович Красный и Глеб Киндерович, а также Федько Несвицкий. Из них в заключении основного договора с Орденом в 1431 г. участвовал только Иван Путята Друцкий. Это единственное отступление от принципа, согласно которому списки гарантов двух документов (1431 и 1432 гг.) должны были дополнять друг друга (этот принцип проводится в орденском документе). Основная часть списка помещена в конце документа. Сначала идет достаточно большая группа имен бояр — традиционных членов правящей элиты ВКЛ, которых нет в основном договоре (литовские бояре-католики и православный Зеновий Братошич). За ними следует группа бояр, происходивших из русских земель ВКЛ или имевших «русскую» форму имени (что, впрочем, еще не свидетельствует об их «русскости»[973]). Таких в списке гарантов договора 24 из 48, не считая Зеновия Братошича. Их имена, однако, перемежаются именами литовских бояр. Из 18 городов 15 находились в русской части ВКЛ; в их перечне также названа Жомойть, где крупных городов не было. Идентифицировать русинов — участников данной акции попытался еще М. К. Любавский, опиравшийся на справочник о знатных родах ВКЛ А. Бонецкого. Сейчас его выводы можно дополнить и уточнить, хотя определить всех участников договора из-за состояния источников по-прежнему не представляется возможным. Мне удалось найти в источниках упоминания о 15 русских боярах, перечисленных в договоре. Из них Василий и Юрий Корсаки (36, 21)[974] происходили из Полоцка и, вероятно, из Менска, «Yhnad Schumokowicz» (23) — это пан Игнат Шумаков, владевший с. Таганча в Киевской земле в первой половине XV в.[975] Полоцкий боярин Григорий Патрикеевич (38) примерно в середине XV в. был одним из «послухов» вклада полоцкого архиепископа Симеона II Новгородца в монастырь Св. Николы на Лучне. В той же грамоте упоминается боярин Ленид Патрикеевич[976] (вероятно, брат Григория), которого в октябре 1432 г. Свидригайло, находившийся тогда в Полоцке, отправлял к ливонскому магистру[977]. Хорошо известна личность мценского воеводы Григория Протасьева (39). Дмитрий Непролеев (31) — это, несомненно, сын смоленского боярина Семена Непролея Гавриловича, который упоминается в присяжной грамоте смоленского князя Юрия Святославича Скиргайлу 1386 г. В списке бояр, присягнувших Скиргайлу и Ягайлу, он записан первым, сразу после двух князей — Федора Романовича и Михаила Ивановича Вяземского[978], что говорит о его чрезвычайно высоком положении в социально-политической иерархии Смоленского княжества. Село, ранее принадлежавшее Дмитрию Непролееву (Непролеевичу), находилось на р. Словаже (к юго-востоку от Смоленска). Казимир Ягеллон пожаловал его Федьку Вяжевичу, очевидно, вскоре после смерти Дмитрия: в это время в селе еще проживала его вдова, которую новому владельцу села предписывалось «кормити… до смерти, а держати за матъку»[979].

Больше всего сведений сохранилось о волынских боярах, представленных в документе. По другим источникам известны Ивашко Волотович (27), Ананья Вячкович[980] (28), Гаврило Шило Кирдеевич (29), Иван Гулевич (30). Возможно, с Волыни происходили Яцко Хребет (41) (родоначальник Хрептовичей?)[981] и Андрейко Маскович (44). С Подольем, вероятно, следует связывать бояр Ясмановичей — Михаила (26) и Грицко (43)[982]. «Waysko Wolczkowicz» (46), возможно, идентичен Ваське Волковичу — «землянину» русских земель Польского королевства, который упоминается в зудечовском акте князя Федора Любартовича в 1418 г.[983] Неясно, была ли у составителей списка бояр, земель и городов, от имени которых выдан документ, задумка систематизировать их по каким-либо группам — территориальным или родовым. Так, в разных местах списка помещены имена Юрия и Василия Корсаков (хотя не ясно, были ли они родственниками или «однофамильцами»), Михаила и Грицко Ясмановичей, в то время как трое Волимонтовичей (Гудигерд, Шедибор и Судивой) в его начале (5–7) перечислены подряд. Можно предполагать, что для участия в дипломатической акции были приглашены наиболее влиятельные представители русских земель ВКЛ. Ничего не известно о том, как происходил их отбор: были ли они лично знакомы Свидригайлу или каким-либо образом представляли местное общество. Неупорядоченность перечня, о которой говорилось выше, заставляет думать, что их отбирали в спешном порядке. Вероятно, это произошло после визита Гедигольда в Пруссию. Обращает на себя внимание другое: многие из русских гарантов договора сохранили свои владения и влияние и после окончания династической войны 30-х годов, но никто из них не сделал карьеры в общегосударственном масштабе ни при Свидригайле, ни при Сигизмунде, ни при Казимире; не скоро это удалось и их потомкам. В 1432 г. расширение списка гарантов договора с Орденом произошло благодаря настойчивости великого князя литовского, которому оно требовалось для достижения внешнеполитических целей. Точно так же голословным остается утверждение, будто включение городов (и тем более Жомойти) в этот перечень отразило рост их влияния.

В мае 1432 г., как и в июне 1431-го, на встрече в Христмемеле правители согласовали текст договора и список его гарантов. Соглашение предстояло утвердить присягой и печатями его участников. Начало было положено на той же встрече. О том, что православная знать приняла широкое участие в этой акции, а не просто прислала свои печати, говорит одно обстоятельство, которое отметил Русдорф в письме ливонскому магистру Цизо фон Рутенбергу: подтверждение договора сопровождалось крестоцелованием[984]. Непривычный обряд[985], совершенный множеством людей, вероятно, произвел большое впечатление на крестоносцев. В Тевтонском ордене знали крестоцелование как «русский обычай» при заключении договоров, причем по практике взаимоотношений не только с Новгородом и Псковом (это было характерно для ливонской ветви Ордена), но и с ВКЛ[986]. Критерием же «русскости» в данном случае было православное вероисповедание: в том же письме Русдорфа среди русинов, целовавших крест, названы брат молдавского воеводы и «рыцарь» Богуш[987]. Однако в Христмемеле договор утвердили не все его участники. В начале июня фогт Братиана Генрих Хольт писал великому магистру из Городно, что по его просьбе напомнил Свидригайлу о необходимости привести к присяге «лучших людей во всех его областях» (seine wegesten und gute lwthe in alle seinen gebieten) и что тот собирается это сделать «со дня на день»[988]. Ратификация договора, т. е. обмен его грамотами между литовской и орденской сторонами, как установил К. Найтманн, состоялась в конце августа 1432 г.[989]

Договоренности, достигнутые в Христмемеле в мае 1432 г., сами по себе, даже до ратификации договора, означали новый шаг в сближении ВКЛ с Тевтонским орденом. Согласно этим договоренностям, при великом князе постоянно должен был находиться орденский сановник, а при великом магистре — представитель ВКЛ[990]. Судя по всему, с особенным рвением это условие выполнял Свидригайло, который таким образом пытался засвидетельствовать верность союзу с Орденом (в противовес польским попыткам ликвидировать его). Так, уже в Христмемеле Свидригайло заявил о том, что будет вести переговоры с послами Ягайла, которые вот-вот должны были прибыть в Литву, только в присутствии братьев Ордена, которых Русдорф оставил при нем[991]. Великий князь действительно так и поступил[992]. 2 июня 1432 г. знатные подданные Свидригайла присягнули соблюдать новый договор в присутствии фогта Братиана[993], а 10 августа сам великий князь советовался с ним относительно взаимоотношений с Польшей[994]. Фогт Братиана Генрих Хольт находился в Литве в тот момент, когда Свидригайло был свергнут с великокняжеского престола[995].

Усилия Свидригайла в 1431–1432 гг. были направлены на создание широкой коалиции, члены которой могли бы поддержать ВКЛ на случай новой войны с Польшей. Между 9 ноября 1430 г. и 29 декабря 1431 г. (скорее всего, в конце 1430 или первой половине 1431 г.) был заключен брак великого князя литовского с тверской княжной Анной — двоюродной сестрой великого князя Бориса Александровича[996]. Несомненно, условием этого брака была военная помощь тверского князя Свидригайлу, учитывая, что брат Анны Ярослав княжил в Городецком уделе, находившемся близ литовско-тверской границы, самом крупном на территории Тверского великого княжества (Городок, или Городеск — позднейшая Старица)[997]. В начале 1432 г. он предложил расширить литовско-орденский союз, включив в него архиепископа рижского и епископа дерптского[998], но ливонский магистр отказался это сделать[999].

По результатам переговоров с новгородцами весной и ранним летом 1432 г. Свидригайло выполнил их просьбу и отправил на новгородские пригороды князя Юрия Лугвеневича (Семеновича)[1000]. С аналогичной просьбой к Свидригайлу вскоре обратились псковичи, до этого подтвердившие мир с Литвой[1001]. В мае 1432 г. Свидригайлу присягнули (возобновили с ним докончание) Одоевские князья[1002]. Обращения новгородцев и псковичей к литовскому правителю и присяга ему Одоевских князей, несомненно, были вызваны затянувшимся спором в Орде князей Василия Васильевича и Юрия Дмитриевича из-за Московского великого княжения. В том же 1432 г. намечалось включение Мазовии в круг союзников ВКЛ (она вела активные переговоры с Орденом), предотвращенное лишь свержением Свидригайла с престола в ночь с 31 августа на 1 сентября 1432 г.[1003]

Польские правящие круги после провала берестейско-парчовского съезда попытались ответить на дальнейшее литовско-орденское сближение новым предложением в адрес Свидригайла и его окружения. Оно было сформулировано на съезде польской шляхты в Серадзе в апреле 1432 г., о котором известно из сохранившегося донесения комтура Тухеля великому магистру[1004]. Участники этого съезда, на котором присутствовали послы Свидригайла и Сигизмунда Люксембургского, предложили великому князю вступить во владение ВКЛ на тех же условиях, на которых им владел Витовт, т. е. пожизненно и в качестве наместника польского короля, к которому оно перешло бы после смерти великого князя. Как видно из материалов о последовавших переговорах со Свидригайлом, это не означало отказа от польского требования признать status quo на Подолье[1005]: ведь и при жизни Витовта его права на ВКЛ регулировались одними соглашениями, а на Западное Подолье, пожалованное ему в 1411 г., совсем другими. По сообщению комтура, послы великого князя, присутствовавшие на съезде, приняли это предложение[1006]. Это вызывает некоторые сомнения: вряд ли послы великого князя были уполномочены принимать предложения, которые касались столь ответственных вопросов, а полномочия послов в тогдашней дипломатической практике означали очень много. Скорее, они лишь согласились передать его своему правителю, но в тогдашних условиях это тоже было большим достижением польских политиков. Во всяком случае это свидетельствует о склонности к соглашению какой-то части литовских правящих кругов (ведь великокняжескими послами, скорее всего, были знатные лица). Из дальнейшего развития событий видно, что сам Свидригайло отверг предложенное соглашение. На том же сейме было решено продолжить вооруженную борьбу с Тевтонским орденом, разработан конкретный план действий[1007]. Он был уточнен на следующем съезде знати: его участники приняли решение одновременно с нападением на Орден организовать нападение татар на ВКЛ, чтобы оно не могло помочь союзнику[1008]. Было бы слишком оптимистично утверждать вслед за О. Халецким, что «между панами Польши и Литвы состоялось соглашение на почве обновления унии»[1009]. Все-таки пока речь шла лишь о том, что на условия, предложенные поляками, готовы согласиться несколько человек в правящих кругах ВКЛ, тогда как польским политикам требовалась более серьезная опора в Литве.

Это, по-видимому, подтолкнуло их к поискам такой опоры. В конце мая — начале июня 1432 г. у Свидригайла побывало первое посольство, в котором находился серадзский каштелян Лаврентий Заремба (вместе с куявским епископом). Официальной задачей посольства были переговоры о «вечном мире», встрече правителей Польши и ВКЛ, судьбе Подолья и освобождении пленных[1010]. Поскольку Заремба позже был причастен к перевороту в ВКЛ, украинский исследователь Б. Барвинский справедливо предположил, что уже тогда в его задачи входило выяснение настроений, царящих в окружении великого князя[1011]. Свидригайло, впрочем, получил от польских послов мирные заверения; хотя переговоры по многим вопросам остались бесплодными, удалось договориться о встрече правителей с участием представителей Ордена 30 сентября 1432 г. в Торне[1012]. После этого Заремба вновь приезжал в Литву с официальным посольством в июле того же года[1013].

К сожалению, остается без ответа важный вопрос: какими виделись польским политикам отношения с ВКЛ в том случае, если бы им удалось примириться со Свидригайлом? Источники лишь позволяют констатировать, что попытки такого примирения на определенных условиях польская сторона предпринимала в феврале и апреле 1432 г. Но что должно было последовать за ним? Об этом источники молчат. Один источник, однако, проливает свет на этот вопрос для несколько более позднего периода. Речь идет о послании комтура Остероде великому магистру от 12 сентября 1432 г. Оно было написано уже после свержения Свидригайла с престола, но из контекста следует, что о нем не знал ни комтур, ни его постоянный собеседник и информатор — мазовецкий шляхтич Януш Свинка, с которым он встретился 8 сентября[1014]. У того недавно побывали двое «друзей», сообщивших о событиях в Польше, в частности о ситуации на Западном Подолье. По словам Свинки, поляки всячески пытаются разорвать союз великого князя с Орденом и даже, возможно, уступят ему Подолье; после этого они намерены поодиночке разбить («eren willen mochten haben») сначала Орден, а затем Свидригайла. Далее Свинка охарактеризовал состояние Каменецкого замка и добавил, что если поляки передадут его Свидригайлу, то они вряд ли смогут получить его назад. В свете мер по закреплению Западного Подолья в составе Польши, о которых говорилось выше (гл. 1.4), вероятность передачи Свидригайлу Западного Подолья с Каменцом выглядит малоправдоподобной. Раз Ян Свинка узнал об этом от своих знакомых, побывавших в Польше, и сообщил соседу из Ордена, значит, такие разговоры в Польше велись, но из этого не следует, что такая возможность всерьез рассматривалась. Не исключено, что это был маневр, призванный сделать великого князя более сговорчивым и отвлечь его внимание от готовящегося переворота. Ведь совсем недавно, в июне 1432 г., Свидригайло требовал от польских послов возвращения Каменца, и примерно тогда же в его окружении была создана «Повесть о Подолье», в которой доказывалось, что и западная, и восточная части этого региона должны принадлежать Великому княжеству Литовскому[1015]. Таким образом, хотя в августе 1432 г. и обсуждались пути польско-литовского примирения, само это примирение не рассматривалось как долгосрочное, а кроме того, вполне осязаемые очертания приобрел другой сценарий, который предусматривал силовое решение вопроса. Именно этот последний сценарий и воплотился в жизнь.

Точно так же, как показывает переписка орденских сановников, в том числе только что приведенное письмо, было бы наивно думать вслед за А. Левицким, будто летом 1432 г. во взаимоотношениях Польши с ВКЛ и Тевтонским орденом наметился путь к примирению[1016]. Пока же стороны соблюдали перемирие, и 10 августа состоялся польско-орденский съезд для урегулирования пограничных конфликтов, в котором участвовали и двое литовских бояр — Судивой Волимонтович и Георгий Бутрим[1017]. Было решено, что встреча монархов Польши и Литвы состоится 15 сентября 1432 г. в «Русском Берестье» (очевидно, между Берестьем и Парчовом, как было заведено). Однако это намерение не было претворено в жизнь, поскольку в ночь с 31 августа на 1 сентября 1432 г. Свидригайло был свергнут с литовского великокняжеского престола.

Подводя итог рассмотренному периоду правления Свидригайла, следует остановиться на вопросе о правящей элиты ВКЛ, поскольку этот вопрос традиционно занимает ключевое место в построениях историков. Сведения о его «ближнем круге», с членами которого он совещался по вопросам внешней политики, приводились выше. Здесь стоит рассмотреть данные о тех, кто выполнял дипломатические поручения великого князя. В октябре 1431 г. в Польше побывал маршалок великокняжеского двора по имени Михаил, который узнавал новости при дворе Ягайла[1018]. В конце 1431 — начале 1432 гг. у Ягайла побывали не названный по имени писец Свидригайла, некий «Persznicz» и Немира Рязанович, происходивший из Южной Руси (из рода Корчаков) и упоминаемый в окружении Свидригайла еще в 1424 г.[1019] В августе 1432 г. послом в Польшу был приближенный великого князя по имени Андрей. Его можно было бы отождествить с Андреем Джусой (Чусой) с Волыни, который уже после свержения Свидригайла упоминается как маршалок его двора[1020], но это тождество не обязательно. Больше известно о тех послах Свидригайла, чьи верительные грамоты сохранились в архиве Тевтонского ордена[1021]. Большинство этих послов были немцами или поляками (из Мазовии, Силезии и т. д.), жившими при дворе Свидригайла. Двое из этих придворных, однако, происходили из ВКЛ: литовский боярин Георгий Бутрим[1022] и некий Ностевич [Nost(e)wicz], который упоминается в окружении Свидригайла еще в 1420 г.[1023] Как видно из этих данных, в окружении великого князя появляются новые лица, связанные с ним лично. Однако важно подчеркнуть, что это была вполне нормальная ситуация, которая не угрожала положению традиционных членов правящей элиты ВКЛ, не говорила о намерении великого князя отстранить их от власти. Его внимание было приковано к внешней политике, а ее основным направлением было противостояние с Польшей. С этой целью происходило сближение ВКЛ с Тевтонским орденом и другими союзниками. В этих условиях Свидригайло был заинтересован в том, чтобы не нарушать сложившегося баланса сил и интересов в правящей элите. Это следует иметь в виду при оценке последующих событий в ВКЛ.

Глава 1.7. Ошмянский переворот 1432 г.

При чтении источников о событиях 1431–1432 гг. складывается впечатление, что главным средоточением потенциальной опасности для Свидригайла была Польша. На этом фоне достаточно неожиданным выглядит событие, произошедшее менее чем через два года после его вокняжения: в ночь с 31 августа на 1 сентября 1432 г. в результате заговора части своего окружения великий князь литовский был свергнут с престола. Заговорщики посадили на литовский великокняжеский престол князя Сигизмунда Кейстутовича — брата Витовта. Свергнутому великому князю удалось бежать в Полоцк, где он начал собирать силы для вооруженной борьбы за литовский престол. Так началась династическая война в Великом княжестве Литовском, продолжавшаяся до конца 1438 г. Какие же причины подтолкнули часть правящей элиты ВКЛ к свержению собственного правителя? Историки неоднократно обращались к этому сюжету, однако дававшиеся ими объяснения далеко не всегда выглядят убедительными.

Согласно рассказу Длугоша, к лету 1432 г. среди знати ВКЛ созрело недовольство Свидригайлом. Зная об этом, польский король Владислав Ягайло отправил в Литву своего посла, серадзского каштеляна Лаврентия Зарембу. Помимо официального поручения (призывать великого князя к примирению с королем), Заремба располагал секретной инструкцией. Он должен был сообщить литовским князьям и боярам, чтобы те не терпели правления Свидригайла, а осуществили бы задуманное ими, т. е. посадили бы на великокняжеский престол брата Витовта, стародубского князя Сигизмунда Кейстутовича, совершив переворот. Заремба должен был сообщить заговорщикам, что Ягайло не будет их преследовать, а, напротив, окажет им всяческую помощь[1024]. Действительно, судя по упоминаниям в переписке сановников Тевтонского ордена, Заремба в 1432 г. побывал в Литве два раза: первый раз в мае — июне, второй раз — в июле. Во время первой из этих поездок он, по-видимому, установил контакты с вельможами Свидригайла и узнал о готовящемся заговоре; во второй раз он уже вернулся с королевской санкцией, и вскоре произошел переворот[1025]. Необходимо отметить, что деликатная миссия была доверена Лаврентию Зарембе не случайно: он был близким другом Михаила Сигизмундовича, сына стародубского князя Сигизмунда Кейстутовича, занявшего литовский престол в результате переворота[1026]. При этом и замыслы литовских вельмож, и контакты с ними польских правящих кругов сохранялись в строжайшем секрете: как уже говорилось, еще в первой половине сентября 1432 г. в Мазовии и Ордене обсуждались совсем другие планы поляков в отношении несговорчивого литовского князя[1027].

Дальнейшие подробности известны не только из рассказа Длугоша, но и из писем, отправленных ливонскому магистру Тевтонского ордена Цизо фон Рутенбергу в начале сентября 1432 г. самим Свидригайлом[1028] и великому магистру Паулю фон Русдорфу братианским фогтом Генрихом Хольтом[1029], который, как «особенно любимый друг» Свидригайла, долгое время жил при великокняжеском дворе и хорошо ориентировался во внутренней ситуации в ВКЛ[1030]. Еще одним источником орденского происхождения является хроникальная запись в сборнике документов великих магистров первой половины XV в., призванная разъяснять исторический контекст возникновения этих документов[1031]. Эти источники рисуют следующую картину событий. Когда Свидригайло находился в своем дворе в Ошмяне (на пути в Берестье, где у него была назначена встреча с польским королем), в ночь с 31 августа на 1 сентября 1432 г. на него было совершено нападение. В числе нападавших Свидригайло и Хольт называют князей Сигизмунда Кейстутовича, Семена Гольшанского (его Свидригайло считал инициатором заговора и переворота) и Александра (Олельку) Владимировича, новогородского наместника Петраша Монтигирдовича, маршалка великокняжеского двора Яна (Ивашку) Гаштольда «и многих других господ». Свидригайло бежал в Полоцк вместе с виленским воеводой Георгием Гедигольдом, его племянником Ивашкой Монивидовичем и некоторыми другими вельможами, оставив в руках Сигизмунда свою беременную жену. Свергнутому великому князю, однако, удалось сохранить за собой русские земли государства.

Сразу же после переворота заговорщики и Сигизмунд Кейстутович обнародовали официальную версию его причин. По их словам, они пошли на этот шаг из-за того, что Свидригайло причинил им много несправедливостей («ущерба»), а католическая вера в ВКЛ в период его правления пришла в упадок. Заговорщики утверждали, что жена Свидригайла, тверская княжна, живет «не по-христиански», ибо не перешла из православия в католицизм; Длугош добавляет, что Свидригайло по ее совету отдавал предпочтение православию[1032]. По словам заговорщиков, жена Свидригайла насмехалась над образом св. Георгия, присланным литовскому господарю его союзником — великим магистром Тевтонского ордена Паулем фон Русдорфом[1033]. В 1432 и 1433 гг. Сигизмунд Кейстутович писал, что воюет со Свидригайлом ради «святой римской веры», а в 1439-м — что к моменту его вокняжения католическая вера в ВКЛ пребывала в упадке[1034].

Эта версия получила широкое распространение в историографии XIX в., воплотившись, в частности, в классическом труде польского ученого А. Левицкого «Восстание Свидригайла». Левицкий полагал, что Свидригайло, придя к власти, начал широко привлекать к управлению государством православную знать русских земель, с которыми он был связан всей своей предшествующей деятельностью (коль скоро за свою жизнь Свидригайло успел побывать витебским, подольским, брянским и черниговским князем). Это означало пересмотр условий Городельской унии 1413 г., согласно которым «схизматики» не могли занимать высших должностей в государстве и участвовать в совещаниях при великом князе. Опора Свидригайла на русинов отдаляла ВКЛ от Польши, что противоречило интересам литовцев-католиков. Поэтому они, по мнению Левицкого, и свергли Свидригайла с великокняжеского престола, результатом чего стал раскол страны на два лагеря — лагерь литовцев-католиков, сторонников Сигизмунда Кейстутовича, и русский (православный) лагерь сторонников Свидригайла[1035]. Эта концепция утвердилась и в трудах российских историков, в частности, М. К. Любавского[1036].

Многое, однако, противоречит концепции А. Левицкого. Сведения о составе правящей элиты ВКЛ в 1430–1432 гг., приводившиеся выше, показывают, что в сравнении с предшествующим периодом он изменился крайне незначительно, и в управлении страной участвовали представители тех же родов, что и при Витовте. Лица, спорадически упоминаемые в качестве Свидригайловых послов — Смольна, Рагоза и др., — скорее всего, были такими же «милостниками», каковых было предостаточно при дворе Витовта: они выполняли доверительные поручения правителя, но были всем обязаны ему, а потому их карьеры прекращались вместе с его смертью или невзгодами, не говоря уже о том, что им нечего было даже надеяться на сохранение подобного положения для своих потомков[1037]. Положению таких лиц, как Семен Гольшанский или Петраш Монтигирдович, ничто не угрожало. Заговорщики не могли пожаловаться и на обиды и притеснения со стороны Свидригайла: Петраш Монтигирдович сохранял за собой должность новогородского наместника, Олелько и Семен Гольшанский — свои владения и место в окружении великого князя, а по поводу Ивашки Гаштольда Свидригайло постоянно хлопотал перед польским королем, чтобы тот отпустил его из плена, — и именно это стало причиной его временного освобождения. Как показали исследования Р. Петраускаса, состав окружения великого князя литовского на протяжении XV в. был в целом стабильным, и если Свидригайло собирался остаться у власти, то для него имело смысл не окружать себя большим числом «новых людей», а искать общий язык с представителями старых родов[1038]. Свидригайло, как и его предшественник, проводил большую часть времени не на Руси, а в Литовской земле, что говорит о сохранении ею роли традиционного центра государства.

В «Повести о Подолье», созданной примерно в 1432 г. и призванной обосновать права ВКЛ на западную часть этого региона, переход его под власть Кориатовичей целиком и полностью связывается с разгромом Ольгердом трех татарских «князей» на Синей Воде и дальнейшими действиями самих Кориатовичей, но не с волей местного населения[1039]. Это произведение написано на западнорусском языке, значит, было рассчитано на достаточно широкий круг потенциальных читателей, в том числе русских подданных великого князя литовского[1040]. После переворота 1432 г. в обоих противоборствовавших лагерях имелись как католики, так и православные, как из литовских, так и из русских (или обрусевших) родов. Наконец, Сигизмунд Кейстутович, который с такой настойчивостью обвинял Свидригайла в потворстве «схизматикам» (и действовал, руководствуясь этими представлениями), первоначально узнал об этом от организаторов переворота, что подчеркивается в уже упомянутом письме Хольта[1041].

Пожалуй, единственный случай, когда с уверенностью можно говорить о замене литовского боярина-католика на русского князя (вероятнее всего, православного) на посту наместника (старосты) именно при Свидригайле, — это ситуация на Подолье. Но эта замена имела вынужденный характер, поскольку прежний староста Ян Довгирд попал в плен к польским шляхтичам. Точная дата его освобождения неизвестна, можно лишь сказать, что оно состоялось не позже октября 1432 г., когда Довгирд выступил одним из гарантов унии с Польшей. Сменивший его князь Федько Несвицкий располагал владениями здесь же, на Подолье или Волыни (более точная локализация его родового гнезда дискуссионна[1042]), и это наверняка учитывалось при его назначении: ему было легче, чем какому-нибудь литовскому пану, использовать личные ресурсы для борьбы с попытками польских правящих кругов захватить Подолье. Так что это назначение было на руку и великому князю литовскому, и его окружению.

Сведения о «русских схизматиках» из окружения Свидригайла исходили от польских правящих кругов, которые в 30-е годы XV в. развернули в Европе активную пропаганду, направленную против Тевтонского ордена и его союзника Свидригайла[1043]. Такого рода обвинения в адрес Свидригайла прозвучали в знаменитом письме краковского епископа Збигнева Олесницкого главе Базельского собора, кардиналу Джулиано Чезарини, написанном во время подготовки неудачного польско-литовского съезда в начале 1432 г. В этом документе Свидригайло обвинялся в сговоре со «схизматиками», которые помогли ему прийти к власти и на которых он опирается в своей политике. Указания на конкретных лиц, окружавших великого князя литовского, в этом документе (и других подобных ему) отсутствуют. Исследователи часто ссылаются на этот документ как на решающий (и, по сути дела, единственный) аргумент в пользу «прорусской» политики Свидригайла[1044], не учитывая двух обстоятельств. Во-первых, Збигнев Олесницкий, выступавший за сохранение польско-литовской унии, был политическим противником Свидригайла, стремившегося к ее разрыву. Во-вторых, и автор, и адресат письма носили духовный сан, поэтому первый из них был заинтересован в том, чтобы отцы Базельского собора воспринимали великого князя литовского не только как узурпатора, но и как угрозу всему католическому миру (среди прочего, Олесницкий писал о том, что чешские гуситы могут объединиться со «схизматиками» ВКЛ)[1045]. Ян Длугош, который повторяет все эти обвинения в адрес Свидригайла, воспроизводил точку зрения своего патрона Збигнева Олесницкого; более того, ему было известно и само письмо Збигнева в Базель (до наших дней сохранился сборник с текстом этого письма, который, судя по записи на нем, использовался Длугошем в ходе работы над «Анналами»[1046]).

Весьма показательны приведенные выше свидетельства источников о вероисповедании Свидригайловой жены. Подобно другим православным женам католических князей, тверская княжна Анна была перекрещена, в соответствии с тогдашней практикой, и получила в католическом крещении имя Софьи, с которым упоминается в буллах папы Евгения IV от 9 сентября 1434 г.[1047]; есть основания полагать, что это произошло еще до свержения Свидригайла с престола[1048]. Очевидна идейная и символическая составляющая другой части обвинений: св. Георгий, над образом которого якобы насмехалась Анна-Софья, считался одним из покровителей Тевтонского ордена, идеалом рыцаря-мученика, воина за веру Христову Но имеются свидетельства другого рода — о почтительном отношении православных князей к католическим святыням — например, поездка Андрея Ольгердовича в монастырь Св. Креста под Краковом, где католическая месса совершалась на церковнославянском языке[1049], или паломничество Юрия Лугвеневича к «святой крови» в деревню Вильснак в Бранденбурге[1050]. Можно вспомнить и погребение францисканского монаха Мартина, казненного в 1341 г. по приказу Гедимина, в православном монастыре, монахиней которого была сестра литовского правителя[1051]. К тому же культ св. Георгия был широко распространен и в Великом княжестве Литовском — как в католической, так и в православной среде, при господарском дворе, среди Гедиминовичей. Св. Георгию была посвящена часовня в верхнем (полуостровном) замке в Новых Троках, основанная Витовтом[1052]. Известные изображения св. Георгия, бытовавшие в Тевтонском ордене в XIII–XV вв., по композиции аналогичны тем, которые Анна могла видеть в родной Твери. Все это заставляет думать, что данную подробность заговорщики «вспомнили» и сообщили Хольту, чтобы усилить картину «упадка христианской веры» при великокняжеском дворе.

Оправдание действий заговорщиков их благочестивыми намерениями — самое распространенное, но не единственное объяснение событий «ошмянской ночи», которое можно встретить в источниках. В послании Хольта сначала говорится о несправедливостях, причиненных Свидригайлом, и лишь затем они конкретизируются, но не все, а лишь одна из них. Может быть, причиной переворота действительно были некие притеснения правящей элиты, пусть и не связанные с конфессиональной политикой Свидригайла? Но, как уже говорилось, Свидригайло «унаследовал» свое великокняжеское окружение от Витовта, во всяком случае наиболее влиятельную его часть; речь не идет о людях, которые выполняли его разовые поручения и исчезают из источников так же быстро, как и появляются в них.

Конкретное проявление «несправедливостей» Свидригайлова правления можно было бы усмотреть в его пожалованиях, точнее, в их отсутствии.

В 1434 г. состоялся примечательный разговор на эту тему. Орденский посол Ганс Бальг, проведя переговоры с Сигизмундом Кейстутовичем, встретился с Андрюшкой Саковичем, Петром Лелюшем, Олехной Довойновичем и Андрюшкой Немироваичем и в очередной раз предложил им примирить «двух господ», выделив Свидригайлу какие-нибудь владения. На это вельможи ответили: «Твои господа неоднократно приказывали обращаться к нам с этим делом, но наш господин этого не хочет, и мы тоже. Поэтому твои господа не могут думать об этом; но если твои господа хотят попробовать с нами еще раз, то это может произойти, но этого не произойдет. Мы все скорее напьемся своей крови, чем это произойдет». После этого орденский посол добавлял: «Поэтому, господин, знайте, что предатели не допустят его до таких дел. Также он дает всем, кто владеет своими вотчинами, добрые грамоты на них на магдебургском праве, и также всем, кому их пожаловал его брат. Этим он привлекает людей к себе. Я держал их в своих руках целых шесть штук. И они говорят: «Смотри, как нас любит наш господин; Свидригайло этого не делал; ради этого мы умрем»[1053]. Можно ли видеть в этих словах указание на те самые Свидригайловы «несправедливости», о которых говорили заговорщики?

Проблема состоит в том, что львиная доля пожалований Свидригайла, известных как in extenso, так и по кратким упоминаниям в позднейших документах, относится к южным землям ВКЛ, которые дольше всего находились под его властью, — Луцкой земле, Киевщине[1054] и Восточному Подолью. К тому же Луцкая земля находилась под властью Свидригайла и в 1442–1452 гг., и вполне вероятно, что основная часть его пожалований в этом регионе, упоминаемых впоследствии, была совершена именно в это время. Важно отметить, что такую картину не меняют и сведения Литовской метрики, документы древнейших книг которой более или менее равномерно распределены по территории ВКЛ.

В. Руликовский и 3. Л. Радзиминьский приводят сведения о пожаловании волынского имения Хлапотин князь Ивану Александровичу Четвертенскому, которое Свидригайло осуществил в 1432 г.[1055] Ученые ссылаются на Литовскую метрику, но без точного указания книги и листов, так что даже Ю. Вольф, основательно проработавший ее материалы, приводит это известие со ссылкой на их книгу[1056]. Не знает этого документа и А. Бонецкий, пользовавшийся материалами Литовской метрики[1057]. Не исключено, что в действительности документ относился не к 1432-му, а какому-то другому году, учитывая проблематичность датировки грамот Свидригайла и перипетии судьбы Луцкой земли в последние месяцы 1432 г. Таким образом, и это известие не решает вопроса о пожалованиях Свидригайла 1430–1432 гг.

Имеются некоторые данные о пожалованиях Свидригайла на «белорусских» землях ВКЛ. Судя по упоминанию в полоцком областном привилее, древнейшая известная редакция которого датируется 1511 г., достаточно многочисленными были пожалования Свидригайла на Полотчине[1058] (впрочем, ни одно из них не известно). Это неудивительно, учитывая, что Полоцк стал первой резиденцией Свидригайла на литовской Руси после его бегства в «ошмянскую ночь» 1432 г. В документе 1558 г. сохранилось упоминание о Свидригайловой грамоте об освобождении полоцких мещан от уплаты мыта на территории Великого княжества Литовского[1059]. Поздней осенью 1442 г. Юрий Лугвеневич писал из Новгорода в Ливонию, что планирует отправиться в Литву на завоевание своего отцовского удела, который ему записал Свидригайло[1060]. Несомненно, речь шла о Мстиславском княжестве, хотя в источнике оно и не названо напрямую.

Однако всё это — регионы, подвластные Свидригайлу в период войны 1432–1438 гг.: Полоцк был резиденцией князя-изгнанника в последние месяцы 1432 г., Киевщина, Луцкая земля и Восточное Подолье составляли ядро его владений на заключительном этапе войны в 1436–1438 гг., а Мстиславль был одним из центров его владений в 1432–1435 гг. Поэтому и пожалования могут относиться к этому времени. Заманчиво было бы связать Свидригайлову «запись» Мстиславского княжества Юрию Лугвеневичу со смертью Лугвеня в 1431 г., но теоретически такая «запись» могла post factum оформить более раннее устное пожалование или санкцию.

В документе 1578 г. среди вещей, сгоревших в доме менского каштеляна Яна Яновича Глебовича во дворе Везовце Слонимского повета, упоминаются «листы, привилья, и все право, тверъдости от гocпoдарей ихъ милости великихъ князей литовскихъ Витолъта, Жикгимонта, Швитригаила»[1061] и последующих великих князей, занимавших также польский престол, — Казимира, Александра, Сигизмунда (Старого) и Сигизмунда Августа. Ниже приводится обширный перечень имений, документы на которые сгорели январской ночью 1578 г. Если исключить из этого перечня Дубровну в Оршанском повете, пожалованную Юрию Глебовичу великим князем Александром 14 августа 1494 г.[1062], выслуженные имения в Трокском повете и Жомойти, купли в разных поветах Виленского воеводства, а также имения, приобретенные его матерью[1063], то останутся владения в Менском, Новогородском и Пинском поветах и г. Вильне. Если документом (или документами) Свидригайла утверждалось право собственности на какие-то из них, то весьма вероятно, что они восходили к периоду 1430–1432 гг. Но и в данном случае не исключена возможность позднейших пожалований, например, осенью 1432 г., когда Менск признал его власть[1064].

Между тем в привилее великого князя Александра Жомойти 1492 г. упоминаются пожалования тамошним панам и боярам («nobilibus et boiaris»), данные Витовтом, Свидригайлом и Сигизмундом Кейстутовичем[1065]. Обычно в ВКЛ в конце XV в. справедливую и ненарушимую «старину» связывали с именами Витовта и Сигизмунда Кейстутовича, но если требовалось дать более точную хронологическую привязку того или иного события, то могли вспомнить и Свидригайла, в том числе его недолгое правление в Литве[1066]. Значит, появление Свидригайла в жомойтском областном привилее 1492 г. не случайно, хотя его и нет в привилее Медницкой волости 1441 г., который сохранился в сильно искаженном виде[1067]. Но если Свидригайло осуществлял пожалования боярам Жомойти — недавно присоединенного периферийного региона ВКЛ, то они вряд ли могли обойти знать других регионов ВКЛ, в том числе его исторического и политического ядра — Литовской земли. Как было показано выше, в обширной позднейшей документации упоминания о Свидригайловых пожалованиях время от времени попадаются, и напрашивается мысль, что его пожалования целенаправленно и последовательно переоформлялись Сигизмундом Кейстутовичем от своего имени, в форме новых пожалований, а не подтверждений: подобные примеры хорошо известны в дипломатике Великого княжества Литовского[1068]. Сохранение же Свидригайловых грамот в южных землях ВКЛ можно объяснять действием таких факторов, как отъезд их владельцев (так, некоторые из этих пожалований подтверждались польским королем Владиславом III) и последующее княжение Свидригайла в Луцкой земле.

В данном случае правомерно обратиться к нарративному источнику, причем созданному спустя некоторое время после рассматриваемых событий и автором, который имел вполне определенную систему взглядов на эти события, — Яном Длугошем. Благодаря позднейшим нарративным источникам, созданным с использованием его текста, в литературе приобрела популярность следующая характеристика Свидригайла (в рассказе о событиях после смерти Витовта): «Был и князь Свидригайло, родной брат короля Владислава, но преданный пьянству и развлечениям, хотя по характеру и щедрый, но переменчивый и вспыльчивый, к тому же недостаточно рассудительный и искусный. Рассудок и серьезность ничего для него не значили, всем правил неистовый гнев и частая, словно порыв ветра, смена настроения, так что всегда можно было думать, что им движут различные противоположные побуждения; величайшей же щедростью и склонностью к пьянству он привлек к себе души многих смертных, особенно русинов, к обряду которых он проявлял склонность, хотя сам и был князем римского вероисповедания»[1069]. Как видим, в небольшом отрывке Длугош дважды подчеркивает такое качество Свидригайла, как щедрость. Ее Длугош называет одной из причин благосклонности руси к низложенному Свидригайлу под 1432 г. (наряду с его покровительством «греческому обряду»)[1070]. «Склонность к пьянству» в данном случае равнозначна безрассудству правителя: вспомним, что и Витовта, и Ягайла, и Ольгерда современники хвалили за воздержание от спиртных напитков[1071]. Поскольку «склонность к пьянству» Длугош упоминает рядом со щедростью, то можно предположить, что за ней может скрываться указание на пиры Свидригайла с его приближенными. А пир, как известно, был одной из важнейших форм коммуникации в средневековом обществе, в частности, между правителем и его подданными[1072]. Если указанием на пьянство Длугош стремился усилить отрицательную характеристику Свидригайла, то щедрость правителя, согласно представлениям автора «Анналов или Хроник славного Польского королевства», могла дать как положительные, так и отрицательные плоды[1073], — но о последних он в данном случае ничего не пишет. Это заставляет думать, что Свидригайло действительно был щедрым, несмотря на слова литовских вельмож, произнесенные в 1434 г. Их можно объяснять по-разному — тем, что подтверждение вотчин и Витовтовых выслуг стало обычной практикой лишь при Сигизмунде Кейстутовиче (и уже с этих позиций вельможи оценивали Свидригайла)[1074], что Свидригайло жаловал меньше, чем Витовт[1075] и Сигизмунд, что Свидригайло предпочитал одаривать своих подданных не землей, а деньгами и движимым имуществом, или что он осуществлял их в устной форме[1076]. Все это не позволяет считать, что Свидригайло обделял своих подданных пожалованиями и это могло привести к его свержению.

Возвращаясь к ссылке на «несправедливости», причиненные великим князем, следует отметить, что она почти дословно повторяет обвинение в адрес Явнутия, высказанное в «Мемориале Витовта» (1390 г.) и призванное обосновать его свержение с великокняжеского престола Ольгердом и Кейстутом[1077].

Учитывая, что этот источник возник почти через полвека после свержения Явнутия, можно думать, что в нем отразилось универсальное обоснование, призванное убедить любого читателя или слушателя в необходимости низложения правителя. Не исключено, что такая же универсальная ссылка была пущена в ход и в 1432 г. Отмечу, что она не получила дальнейшего развития: например, Свидригайловы «несправедливости» не превратились в «тиранию», стремление «извести знать» и т. и.

По аналогии с событиями, разыгравшимися спустя семь с половиной лет, когда в собственной резиденции был убит Сигизмунд Кейстутович[1078], можно было бы предположить, что и свержение Свидригайла стало следствием какой-то внезапно возникшей конфликтной ситуации в его отношениях с правящей элитой или какой-то ее частью. Этому, однако, противоречит сравнение последствий событий 1432 и 1440 гг. В первом случае они были хорошо продуманы: было выдвинуто связное объяснение причин произошедшего; литовский престол занял «нужный» человек, тут же возобновивший унию с Польшей; ему достаточно быстро удалось утвердиться в Литовской земле, а планы заговорщиков нарушило лишь бегство Свидригайла в Полоцк. В 1440-м же ни у одной из группировок знати не было конкретного плана, что привело к бурным событиям в самых разных уголках государства, вспышки которых давали о себе знать не один год.

Таким образом, и в Свидригайловой политике пожалований нет оснований усматривать причины его свержения с престола.

Еще один современный источник, «Смоленская хроника», объясняет низложение Свидригайла тем, что он «не управляше земли»[1079]. Этот источник был создан примерно в 1436 г., когда Смоленск уже находился под властью Сигизмунда Кейстутовича, и вряд ли члены его окружения посвящали смоленского клирика в подробности того, что произошло в «ошмянскую ночь» четырьмя годами ранее (хотя один из заговорщиков, Ивашко Гаштольд, был смоленским наместником). Скорее всего, здесь мы имеем дело с обычным для смоленского летописца построением, призванным объяснить произошедшее и придать рассказу связность, необходимую для поддержания его хроникального характера (иными словами, отсутствие разбивки по годам требовало связного рассказа). Точно такими же объясняющими схемами было упоминание о двух «великих княжениях», на одно из которых «посадили» Свидригайла после его бегства из Ошмяны. Характерно, кстати, отсутствие здесь конфессиональной мотивации.

Столь же неубедительными выглядят и другие объяснения переворота 1432 г., которые были не позаимствованы из источников, а сложились уже в историографии. Одни ученые (например, Й. Матусас) пытались объяснить его прямым вмешательством Польши в дела ВКЛ[1080], другие (М. С. Грушевский, А В. Любый) искали ключ к решению этой проблемы, указывая на различия в социальном и имущественном облике «партий» Свидригайла и Сигизмунда[1081]. В первом случае у нас есть все основания согласиться с выводом украинского исследователя Б. Барвинского: поляки только «прискорили вибух конспірациї, яка готовилась на Литві, а жертвою котрої мав впасти Свитригайло»[1082]. Бо втором случае явно преувеличено представление об однородности социального и имущественного положения сторонников каждого из двух претендентов: в обоих лагерях мы видим как бояр, так и князей, как Рюриковичей, так и Гедиминовичей. Конечно, можно заявлять, что есть определенное правило, а есть частные исключения, которые не влияют на общую картину Однако это не дает ответа на простые вопросы: зачем православный князь Семен Иванович Гольшанский возвел на престол Сигизмунда Кейстутовича и чего добивался в борьбе с ним Свидригайлов верный сторонник Ивашко Монивидович? К тому же «социальная» концепция не объясняет факт территориального раскола ВКЛ, что уже давно отмечено в историографии[1083].

Представляется, что причины переворота в ВКЛ нужно искать в недовольстве определенным направлением политики Свидригайла, где на великого князя нельзя было повлиять менее радикальным путем. Как показывает знакомство с историей ВКЛ 1430–1432 гг., основное внимание Свидригайла в этот период было сосредоточено на внешней политике: взаимоотношениях с Польшей и поиске союзников. О каких-либо мероприятиях, которые были бы вызваны внутренними делами ВКЛ, — таких как съезды знати (прообраз будущих сеймов), объезды страны и т. и. — не сообщают ни обширная корреспонденция, ни нарративные источники. Между тем напряженность в польско-литовских отношениях, возникшая в начале 1429 г. в связи с коронационными планами Витовта, с новой силой дала о себе знать сразу же после его смерти. Свидригайло занял литовский великокняжеский престол в нарушение польско-литовских договоренностей, попытался сохранить Западное Подолье за Великим княжеством Литовским и задержал Ягайла в Литве, что уже в начале 1431 г. чуть не привело к вооруженному конфликту. Он, однако, разгорелся позже, летом того же года, когда войска ВКЛ и население Волыни вместе сопротивлялись переходу последней под власть Польши в ходе Луцкой войны. Несмотря на формальную уступку некоторых волынских земель Польше по Чарторыйскому перемирию, Свидригайло продолжал поддерживать местное население, не желавшее их отрыва от ВКЛ в пользу Польши. В дальнейшем польские правящие круги неоднократно пытались склонить Свидригайла к примирению при условии его разрыва с Тевтонским орденом, но великий князь последовательно отвергал эти предложения, как бы заманчиво они ни выглядели.

Для понимания литовской внешней политики этого периода наиболее показательна судьба съезда представителей Польши и Литвы, намеченного на 2 февраля 1432 г. и призванного решить вопрос об отношении ВКЛ к Польше и о судьбе спорных земель Южной Руси. На эту встречу польские правящие круги возлагали большие надежды. Камнем преткновения стало требование великого князя допустить к участию в польско-литовском съезде представителей Молдавии и Тевтонского ордена наравне с его литовскими советниками. Свидригайло, надо полагать, прекрасно понимал, что в условиях крайне напряженных польско-орденских отношений настаивать на участии братьев Ордена означало добровольно отказаться от его проведения. Таким образом, в начале 1432 г. Свидригайло своими действиями фактически сорвал это мероприятие. Наконец, в апреле 1432 г. великий князь литовский отказался от польского предложения, прозвучавшего на съезде шляхты в Серадзе: владеть ВКЛ на тех же условиях и в тех же границах, которые существовали при Витовте[1084] (т. е. на правах «наместника» польского короля). Все это говорит о последовательной политике Свидригайла, направленной на разрыв с Польшей. Опору для этого Свидригайло видел в новых союзниках, главным из которых был Тевтонский орден. Оборонительно-наступательный союз с ним был заключен уже в июне 1431 г. и подтвержден в мае 1432-го. Поиск союзников, необходимых для противостояния Польше, шел и на других направлениях. В первой половине 1431 г. союзниками ВКЛ стали татарский хан Улуг-Мухаммед и молдавский воевода Александр Добрый. Последний союз имел явную антипольскую направленность; кроме того, Молдавия могла представлять интерес для Свидригайла и как область, через которую лежал путь в Венгрию, т. е. во владения Сигизмунда Люксембургского. Оба эти союза имели практические последствия (в виде татарской и молдавской помощи против Польши) уже в ходе польско-литовской Луцкой войны летом 1431 г. Чтобы упрочить международное положение ВКЛ в период его противостояния Польше, Свидригайло искал союзников в лице русских земель. В начале 1431 г. он обновил договор с Великим Новгородом, а летом 1432 г. отправил туда по просьбе новгородцев князя Юрия Лугвеневича. Примерно тогда же был подтвержден договор с Псковом, и отправка туда князя не состоялась лишь из-за свержения Свидригайла. В период между 9 ноября 1430 г. и 29 декабря 1431 г. Свидригайло взял в жены тверскую княжну Анну, двоюродную сестру великого князя Бориса Александровича. Это был второй брак Свидригайла, и к моменту его заключения у него уже имелись династические связи с князем Юрием Дмитриевичем Звенигородским — они оба были женаты на дочерях смоленского князя[1085]. Благодаря этому позже, уже во время династической войны в ВКЛ, Свидригайло получал военную помощь из Твери и Москвы.

Как показывает этот краткий обзор внешней политики Свидригайла в 1430–1432 гг., ее конечной целью был полный разрыв ВКЛ с Польшей. Это, в свою очередь, требовало усиления ВКЛ, которого Свидригайло рассчитывал достичь за счет сближения с русскими землями, Ордой, Молдавией и Сигизмундом Люксембургским; но прежде всего — за счет союза с Тевтонским орденом, с которым у Свидригайла были наиболее тесные контакты. Именно Свидригайло в мае 1432 г. предложил великому магистру Паулю фон Руссдорфу обменяться постоянными посольствами. Ранее у Тевтонского ордена был лишь один постоянный представитель — генеральный прокуратор при папской курии[1086]. Какое же направление политики Свидригайла вызвало столь сильное недовольство части его окружения, что против него даже сложился заговор?

На этот вопрос можно ответить, сравнив внешнеполитический курс Свидригайла с политикой следующего великого князя — Сигизмунда Кейстутовича. Он начал свое правление с подтверждения польско-литовской унии, которое сопровождалось неудачными попытками сохранить литовско-орденский союз (несмотря на обещание расторгнуть его, данное им в акте унии). Эти попытки продолжались до начала 1433 г., когда ливонский магистр объявил ему войну, и встречали одобрение вельмож нового великого князя — в частности, литовского боярина Георгия Бутрима. О лояльности заговорщиков к Ордену говорит и хронология событий, связанных с литовско-орденским союзом. Как установил К. Найтманн, договор Свидригайла с Орденом был ратифицирован в самом конце августа 1432 г., т. е. за несколько дней до переворота, когда сам заговор уже созрел и получил одобрение со стороны Ягайла[1087]. Если бы заговорщики были противниками этого союза, то они, вероятно, нашли бы способ избавиться от Свидригайла, не дожидаясь ратификации договора.

Все это свидетельствует, что заговорщики не были намерены разрывать отношения ВКЛ с Тевтонским орденом. Поэтому можно предположить, что причиной переворота стала резкая антипольская политика Свидригайла. Она приобретала особое значение в то время, когда на повестке дня стояла война Ордена с Польшей, в которой ВКЛ должно было в соответствии с недавно заключенным договором поддержать Орден. На польско-литовском пограничье происходили постоянные стычки, в ожидании истечения срока Чарторыйского перемирия с обеих сторон повторялись взаимные территориальные претензии, а великий князь раз за разом отвергал предложения примириться, хотя их условия, казалось бы, становились всё более заманчивыми. В результате уже к маю 1432 г. недовольство политикой Свидригайла среди его окружения приобрело значительные масштабы: во время состоявшейся тогда личной встречи с ним великий магистр Тевтонского ордена предупреждал его об опасности заговора. Литовский правитель, впрочем, не внял словам Русдорфа, за что впоследствии и поплатился[1088].

Такое видение причин переворота 1432 г. в ВКЛ (недовольство части правящей элиты политикой Свидригайла, направленной на полный разрыв унии с Польшей) можно подкрепить данными о польско-литовских взаимоотношениях начиная с 20-х годов XV в. Всё это время правящие круги ВКЛ были заняты поиском оптимального modus vivendi ВКЛ и Польши. Переворот 1432 г. стал одним из этапов на этом пути. Начало этому процессу положили события «коронационной бури» 1429–1430 гг., когда попытки Витовта получить королевскую корону натолкнулись на сопротивление поляков. Скорее всего, Витовт стремился при этом не к разрыву польско-литовской унии, а к пересмотру позиций ВКЛ в ее рамках[1089]. Возможно, именно этим обстоятельством объясняется то, что правящая элита Великого княжества, в отличие от 1432 г., последовательно поддерживала своего правителя в 1429–1430 гг. Поиски решения этой проблемы продолжились и при новом великом князе Сигизмунде Кейстутовиче[1090].