Наследники Витовта. Династическая война в Великом княжестве Литовском в 30-е годы XV века

Глава 3.1. Сигизмунд Кейстутович — великий князь литовский и русский (1432–1440)

«И на лѣто полотяне и видбляне, не чюя собе помощи ниоткуля, и дашася князю великому Жикгимоньту Кестутевичь. Нача князь велики Жикгимонть княжити на великомь княжении на Литовъскомь и Рускомь», — записал смоленский летописец около 1436 г.[1947] Сдача Полоцка и Витебска была для него началом «литовского и русского» княжения Сигизмунда, подобно тому как синонимом его вокняжения «на Вилни и на Троцехь» представлялось свержение Свидригайла с престола. На деле же и в 1432-м, и в 1436-м, да и впоследствии Сигизмунду предстояло шаг за шагом утверждать свою власть на подчиненной ему территории и среди многочисленных подданных — от крупнейших князей и бояр из «ближнего круга» до последнего простолюдина в отдаленном уголке страны.

Хотя Сигизмунд Кейстутович вышел победителем из войны со Свидригайлом, это не принесло ему удачи. Он был убит собственными вельможами, ему не удалось основать свою «династию», хотя у него был вполне реальный шанс. Во всех смыслах не повезло Сигизмунду Кейстутовичу и в историографии. Заговорщики не пожалели черных красок, чтобы оправдать его убийство. На страницах Новгородской первой летописи, «Анналов или Хроник славного Польского королевства» Яна Длугоша и «Хроники Быховца» Сигизмунд предстает жестоким, вероломным и суеверным человеком[1948]. Впрочем, еще в феврале 1433 г. великий магистр Тевтонского ордена Пауль фон Русдорф, резюмируя события последних месяцев в ВКЛ, характеризовал Сигизмунда как жестокого и слабого правителя, который казнит собственных подданных и заключил союз с поляками[1949], а спустя четыре года назвал его «весьма странным господином»[1950]. Эта характеристика прочно закрепилась за братом Витовта на страницах работ последних двух столетий. Но специальных исследований, посвященных Сигизмунду Кейстутовичу, совсем немного, и он по-прежнему остается в тени своего великого брата Витовта и беспокойного соперника Свидригайла. По сути, сюжеты, связанные с Сигизмундом Кейстутовичем, не выходят за рамки нехитрого набора: его взаимоотношения с Польшей, с Тевтонским орденом и Священной Римской империей («несостоявшийся союз» с римским королем Альбрехтом II) и убийство собственными подданными[1951].

Глядя на Сигизмунда сквозь призму приведенных свидетельств и сюжетов, мы лишаемся возможности составить о нем всестороннее представление и увидеть его личность в динамике. Благодаря влиятельной историографической традиции основное содержание деятельности Сигизмунда с самого восшествия на великокняжеский престол сводят к возобновлению и подтверждению союза с Польшей, жизненно необходимого ему для утверждения в ВКЛ, а все отступления от этой «генеральной линии» квалифицируют как «двуличие» и «неискренность». Иная крайность — поиски извечной «борьбы за независимость (самостоятельность, суверенитет) Литвы». Однако противопоставление этих двух начал, равно как и их рассмотрение исключительно в историко-правовом ключе, существенно упрощает картину. Ведь политика во все времена была искусством возможного, и за пергаменными свитками договоров важно увидеть цели, достижения и неудачи обеих сторон в этой сложной игре.

Как уже говорилось, с первых шагов Сигизмунда как великого князя литовского видно, что его политика отнюдь не была чередой сплошных уступок Польше по ее первому требованию. Об этом говорят, в частности, особенности Городенской унии и ее последующих подтверждений. Если тексты документов унии уже разбирались выше, то здесь следует остановиться на другом, не менее важном элементе любого средневекового документа, — печатях, которыми они были скреплены. К первому акту унии, утвержденному в Городне в октябре 1432 г., как уже говорилось, привешена малая (конная) печать Сигизмунда, снабженная, однако, надписью с титулом великого князя литовского. Но уже при следующем таком документе, выданном 20 января 1433 г., красуется «маестатная» (тронная) печать Сигизмунда. На ней изображен господарь, восседающий на троне и держащий в правой руке меч — символ справедливого христианского монарха, а его фигуру окружают гербы земель ВКЛ — виленский всадник, трокский пеший воин, волынский четырехконечный крест и смоленский идущий медведь[1952]. Эта печать использовалась и в те годы, когда Луцк и Смоленск не были подвластны Сигизмунду. Преемственность с Витовтом подчеркивается почти идентичной композицией (за исключением порядка расположения гербов[1953]) и размерами печати: ее первая версия (известны экземпляры 1433–1436 гг.) имела диаметр 100 мм, вторая (известен экземпляр 1439 г.) — 95 мм[1954], тогда как диаметр «маестатной» печати Витовта составлял 98 мм[1955]. Вместе с тем композиция и легенда печати подверглись некоторым изменениям: поменялись места гербов земель ВКЛ, означавшие их иерархию (возможно, под влиянием более ранней большой гербовой печати Витовта), в легенде появилось указание на «маестатный» характер печати, а Сигизмунд был поименован «inclitus princeps», т. е. титулом, зарезервированным для верховного князя Литвы — польского короля (великий князь титуловался «magnus dux»), да еще с добавлением прилагательного «светлейший»[1956]. Таким образом, всё в этой печати призвано подчеркивать суверенный, монарший характер великокняжеской власти Сигизмунда Кейстутовича, которая в идеале должна распространяться на все земли ВКЛ в границах эпохи Витовта (как в этой связи не вспомнить о претензиях на Западное Подолье, о которых заявлял Георгий Бутрим в Мариенбурге в октябре 1432 г.!). Характерно, что, несмотря на покорный тон, обширные территориальные и правовые уступки Польше, претензии правящих кругов ВКЛ никуда не девались, а лишь манифестировались по-другому: со словами о переходе после смерти Сигизмунда Луцкой земли в состав Польского королевства и ВКЛ в распоряжение короля соседствует атрибут суверенной, монаршей власти с изображением волынского герба. Характерно, что никаких протестов со стороны польских правящих кругов это не вызвало[1957]. «Маестатной» печатью Сигизмунда Кейстутовича скреплялись и его документы, адресованные подданным, в частности земский привилей 1434 г. и некоторые другие — пожалования Сеньке Гедигольдовичу[1958] и Петрашу Монтигирдовичу 1434 г.[1959], Виленскому кафедральному собору 1436 г.[1960], утверждение вена Радивила Остиковича его жене Анне 1436 г.[1961]

Таким образом, уже первые мероприятия Сигизмунда Кейстутовича показывают, что он, даже находясь в чрезвычайно трудном положении, был не таким уж уступчивым по отношению к Польше. Можно говорить разве что о росте «суверенных» настроений в риторике Сигизмунда и его окружения по отношению к Польше: если еще в 1433 г. они раз за разом взывали к Ягайлу с просьбами прислать военную помощь и не включать их в перемирие со Свидригайлом, ссылаясь на то, что Великое княжество Литовское — Ягайлово и Божье[1962], то к концу 30-х годов Сигизмунд уже с нескрываемым раздражением писал римскому королю Альбрехту II о том, что всегда был свободен от поляков. Характерно, что «Смоленская хроника» молчит об инвеституре Збигнева Олесницкого и польской военной помощи (таких важных вещах, с точки зрения историка!), а Сигизмунда сажают на великое княжение «Литва», т. е. князья и бояре ВКЛ.

Отношение Сигизмунда Кейстутовича к далеким и близким соседям ВКЛ диктовалось, конечно, не «идейными», а практическими соображениями. С первых дней его правления перед ним стояла двойная задача: утвердить свои позиции на территории, признававшей его власть, и распространить эту власть на остальную территории Великого княжества Литовского, вытеснив оттуда соперника — свергнутого великого князя Свидригайла Ольгердовича. Причем дело не сводилось исключительно к завоеванию этих земель.

Свержение Свидригайла и возведение на престол Сигизмунда Кейстутовича было делом чрезвычайно узкого круга лиц, хотя и очень влиятельных. Однако это влияние еще надо было реализовать, иными словами, перед новым великим князем стояла задача утвердить свою власть на подконтрольной ему территории и вместе с тем расширить ее на те земли, которые по-прежнему признавали великим князем Свидригайла. О соответствующих мероприятиях Сигизмунда, сохранилось достаточно много сведений, хотя они и распределяются неравномерно, а иногда о том или ином направлении его политики приходится судить по косвенным данным. Благодаря этим источникам мы можем увидеть комплекс мероприятий по утверждению власти великого князя над его землями «с нуля», «в чистом виде».

Как выясняется из уже разбиравшегося послания браттианского фогта великому магистру, некоторые литовские вельможи, хотя и не были заранее посвящены в планы заговорщиков, не поддержали свергнутого великого князя. К их числу, очевидно, относился трокский воевода Яви: он признал власть Сигизмунда Кейстутовича, получив должность виленского воеводы, фактически освободившуюся после бегства Георгия Гедигольда со Свидригайлом в Полоцк. При этом Яви сохранил за собой и прежнюю должность, но «соправителем» к нему в Троки был назначен князь Олелько Владимирович — один из участников заговора[1963]. Таким образом заговорщикам и Сигизмунду удалось заполучить контроль над стратегически и символически важными Трокскими замками. И хотя Яви вскоре сам оказался замешанным в заговор против Сигизмунда, за что и поплатился жизнью, круг влиятельных сторонников нового великого князя постепенно расширялся. Если свидетелями его первого (городенского) акта унии с Польшей в октябре 1432 г. были двое католических епископов, четверо князей и 16 бояр, то в январе 1433 г. эти цифры увеличились до 3, 7 и 30 соответственно, а в начале 1434 г. бояр уже 37 (при этом число епископов сократилось до двух, а князья в этом подтверждении унии вовсе не участвовали)[1964]. Ряды сторонников Сигизмунда Кейстутовича, готовых воевать на его стороне против Свидригайла, пополнялись, разумеется, и за счет более широких кругов населения. Об этом ярко свидетельствует судьба Менска в 1432–1433 гг. Если в ноябре 1432 г. его жители и гарнизон сами сдали крепость Свидригайлу[1965], то в сентябре 1433 г., возвращаясь из литовского похода, незадачливый Ольгердович «возме град Менеск и сожьже, а людии много в полон поведоша, мужи и жены»[1966] — значит, сами они уже не стремились во что бы то ни стало сдаться своему вчерашнему господарю.

В качестве первостепенного средства утверждения позиций Сигизмунда Кейстутовича обычно рассматриваются его привилеи о расширении на православное население ВКЛ (или отдельных его частей) прав католического населения ВКЛ и о даровании тем и другим новых прав. Имеются в виду привилеи вильнянам 1432 г. и земский привилей 1434 г. (как уже говорилось, привилей, выданный князьям и боярам ВКЛ от имени Ягайла в 1432 г., никогда не вступил в силу). За этим стоят представления о благотворности общественных порядков, пришедших в ВКЛ из Польши, и их притягательности для общества ВКЛ. Между тем даже привилей 1434 г. не положил конца династической войне в ВКЛ: впереди еще были и «заговор митрополита Герасима», и Вилькомирская битва, и отчаянные попытки Сигизмунда вырвать из рук Свидригайла южнорусские земли. Более того, несмотря на существование привилея 1434 г., под власть Свидригайла вернулась Луцкая земля, которая совсем недавно под властью Сигизмунда имела возможность оценить все достоинства этого акта. Следует учитывать, что сословные привилеи были для общества ВКЛ существенным новшеством, так что сохраняли значение более традиционные средства утверждения монаршей власти — пожалования подданным материальных ценностей, выдача адресованных им письменных документов, усиление гарнизонов крепостей, назначение светскими и церковными сановниками верных монарху людей. И практически все мероприятия из этого набора, несмотря на фрагментарность Источниковой базы, можно обнаружить в политике Сигизмунда Кейстутовича.

Прежде всего, Свидригайловы наместники и воеводы заменялись на людей Сигизмунда Кейстутовича. Так, очень скоро после подчинения Смоленска туда вместо Георгия Бутрима был отправлен Ян (Ивашка) Гаштольд[1967] — давний сторонник Сигизмунда, один из активных участников заговора 1432 г., не раз выступавший его «доверенным лицом»; к 1440 г. его сменил Андрей Сакович[1968]. Не названного по имени наместника Сигизмунд отправил и в Луцк — как он подчеркивал, по просьбе «всех лучан» («die semliche czu Eawczke») и вопреки противодействию поляков[1969]. Другой мерой было усиление гарнизона крепости верными Сигизмунду воинами: по словам Свидригайла, его сторонники, в начале 1436 г. отвоевав у Сигизмунда Стародуб, застали там 170 литовцев, не считая «отступивших» от младшего Ольгердовича[1970]. Традиционным путем интеграции была раздача земель и зависимого населения: расширялись владения новых подданных великого князя литовского, причем не только в «их» землях, но и в других частях государства, а проверенные временем сторонники правителя получали собственность на новоприсоединенных землях. Например, литовец пан Станко Сакович получил от Сигизмунда Улу в Полоцкой земле[1971], а кобринский боярин Александр Ходкович — имение на Волыни[1972]. Пожалования от Сигизмунда получали былые сторонники Свидригайла: его киевскому воеводе пану Юрше достались обширные «ловища» на р. Дисне, от которых он вскоре отказался[1973], а канцлеру младшего Ольгердовича, князю Борису Глинскому — владения в Менском и Клецком поветах[1974]. Задача Сигизмунда состояла в том, чтобы превратить их в своих верных сторонников. Некоторое представление о пожалованиях Сигизмунда местным землевладельцам на примере Смоленщины дают записи об их подтверждении в «Книге данин Казимира» — древнейшей книге Литовской метрики: Федька Алексеевич получил в вотчину имение Сеньки Несторовича в Смоленске, смольнянин Максим Озерницкий — «селцо… Павлово Тимошково, а следокъ пустыи, Гаврилков»[1975]. Свои позиции в Смоленске сохранил родоначальник бояр Плюсковых, упоминаемый среди свидетелей документа смоленского наместника Яна Гаштольда в начале 1436 г.[1976], а в Полоцке — бояре Василий Дмитриевич Корсак и Леонид Патрикеевич, местич Иван Булавин, активно действовавшие при Свидригайле (в том числе в политической сфере).

Пожалования Сигизмунда, в отличие от Свидригайловых, известны практически во всех уголках ВКЛ: недаром впоследствии, в конце XV — первой половине XVI в., извечная и справедливая «старина» во всех частях огромного государства выражалась формулой «как было за великого князя Витовта и Жигимонта». При этом документов Сигизмундовых пожалований как таковых сохранилось совсем немного, к тому же эти пожалования, как отметил А. И. Груша, в соответствии с традицией ВКЛ далеко не всегда оформлялись письменными документами[1977], что сужало возможности применения таких грамот как средства пропаганды власти Сигизмунда. Но те немногочисленные данные, что дошли до нас, позволяют сделать некоторые выводы об адресатах таких пожалований и их особенностях. Так, если известна дата пожалования, то в нем с высокой долей вероятности можно видеть награду за недавние заслуги перед великим князем или подготовку к масштабному столкновению с противником.

«Ошмянская ночь» наглядно продемонстрировала реальное могущество вельмож из великокняжеского окружения, и Сигизмунду необходимо было прежде всего утвердить свои позиции в этом кругу. В первые месяцы 1433 г. пожалования получили Ян (Ивашко) Гаштольд и Андрюшко Немирович (20 апреля 1433 г.)[1978]. Интересно, что в обоих жалованных грамотах перечислялись как давние владения их получателей (в первом случае — в собственно Литве и на Подляшье, с центрами соответственно в Гераненах и Тыкоцине; во втором — вотчина Немира и его потомков Вселюб в Новогородском повете), так и новые: так, Андрюшко Немирович получил ряд имений в Жеславском повете. Подобной раздачей сопровождалась выдача Трокского привилея для жителей ВКЛ (6 мая 1434 г.): вероятно, 23 мая Олехно Довойнович получил с. Малковичи в Новогородском повете[1979], а 28 мая Сенько Гедигольдович — двор Мир в том же повете[1980]. Следующая такая раздача известна в августе — сентябре 1434 г., когда Сигизмунд Кейстутович готовился отразить очередную попытку Свидригайла отвоевать исторический центр государства и собрал свои военные силы в Троках. 15 августа Судимонт получил дер. Хожовую и несколько дворов в районе Молодечна[1981], 24 августа Петраш Монтигирдович — двор Ивье и целый ряд других дворов к востоку от Лиды[1982], а 29 августа Миколай Насута — владения на Подляшье. 4 сентября Сигизмунд Кейстутович подтвердил (в форме самостоятельного пожалования) права собственности шляхтича польского происхождения Претора Корчевского, перебравшегося в Дорогичинскую землю из Мазовии в начале XV в., когда Подляшьем владел мазовецкий князь Януш I[1983]. Благодаря отчету орденского посла Ганса Бальга, побывавшего при дворе Сигизмунда Кейстутовича в конце августа — начале сентября, имеется уникальная возможность взглянуть на эти пожалования глазами их получателей. После аудиенции у Сигизмунда Бальгу удалось побеседовать с его вельможами. Его собеседники — паны Андрюшка Сакович, трокский воевода Петр Лелюш, лидский староста Олехно Довойнович и один из сыновей литовского боярина Немиры (возможно, уже упоминавшийся Андрюшка) — рассказали Бальгу, что Сигизмунд Кейстутович подтверждает права собственности владельцам вотчин и пожалований, полученных от Витовта. Этим он, по их словам, отличается от Свидригайла в лучшую сторону[1984]. Как отметил Р. Петраускас, сохранившиеся сведения о пожалованиях Сигизмунда подтверждают слова литовских вельмож[1985]: уже упоминались его пожалования Олехну Довойновичу, Андрюшке Немировичу, братьям Андрея Саковича — Васку и Станку[1986], не говоря уже о протежировании Петра Лелюша. В действительности, как уже говорилось, таких пожалований было гораздо больше, а круг их получателей далеко не ограничивался пятью-шестью членами «ближнего круга» великого князя, т. е. теми, кто постоянно выступал в качестве свидетелей его документов и исполнителей важных поручений. Получала их и католическая Церковь: известны пожалования Сигизмунда Кейстутовича для Виленского и Луцкого епископств.

Упомянутые документы позволяют выделить характерные черты пожалований Сигизмунда. Во-первых, как уже говорилось, нередко они оформлялись особо торжественно, утверждаясь «маестатной» печатью (причем это относилось и к таким документам, которые современные историки не отнесли бы к числу важнейших). Во-вторых, зачастую в форме пожалования производилось подтверждение прав на уже имеющиеся владения. Так оформлены грамоты Ивашке Гаштольду[1987], Андрюшке Немировичу, Претору Корчевскому, мезецким князьям (очевидно, 1435–1440 гг.; упоминалась на московско-литовских переговорах в конце XV в.)[1988]. Очевидно, таким образом Сигизмунд вместе с работниками своей канцелярии стремился связать эти имения в памяти землевладельцев исключительно со своей особой. Не потому ли до нас практически не дошло конкретных данных о пожалованиях Свидригайла, за исключением южнорусских земель, принадлежавших ему в 1432–1438 и 1442–1452 гг.?

Думается, что отмеченную особенность документов Сигизмунда Кейстутовича следует рассматривать в тесной связи со своеобразной «информационной кампанией» против Свидригайла. В эпоху, когда информации вообще было мало, а достоверной информации — еще меньше, когда она распространялась в форме слухов, причудливым образом искажаясь по пути, политики прекрасно отдавали себе отчет в том, как важно поставить под свой контроль этот ресурс. На руку Сигизмунду играли слухи о гибели Свидригайла, распространившиеся после его свержения: в ноябре 1432 г. литовские жители сообщали данцигским купцам, что признали великим князем Сигизмунда, не зная, что Свидригайло жив[1989]. Такие слухи неоднократно распространялись и впоследствии, и даже если не целенаправленно, то во всяком случае участники конфликта научились использовать их в своих интересах[1990]. Во время объезда русских владений Свидригайла в 1434 г. митрополит Герасим, уже вступивший в сговор с Сигизмундом Кейстутовичем, несомненно, выполнял роль посредника в передаче достоверной информации о Сигизмунде влиятельным кругам на литовской Руси[1991].

Утверждение власти Сигизмунда было далеко не мирным и не безболезненным процессом. Успехи на пути борьбы за наследие Витовта сменялись трудностями и неудачами. Хорошо известны примеры переходов Сигизмундовых сторонников, таких как знатный литовский боярин Георгий Бутрим или отпрыск пинских Наримонтовичей князь Александр Нос, на сторону Свидригайла. В августе 1434 г., когда Сигизмунд готовился к очередному столкновению со своим все еще опасным соперником, побывавший при его дворе Ганс Бальг сообщал великому магистру о настоящем бунте наемников, который вспыхнул в Городнє из-за несогласия с великим князем по поводу размеров жалованья[1992]. Хотя Полоцк и Витебск «далися» Сигизмунду еще летом 1436 г., в феврале следующего года ливонский магистр писал великому магистру, что жители этих городов недовольны Сигизмундом, потому что он велит отрубать головы их «старшим», отправляемым к нему в посольства[1993]. Из-за этого полочане и витебляне не вели никакой торговли, и автор письма не исключал, что они могут вернуться под власть Свидригайла[1994]. Очевидно, мотивом последовательных репрессий Сигизмунда против собственных новообретенных подданных, подчинение которых далось ему с таким трудом, не могла быть иррациональная патологическая жестокость, версию о которой пустили в ход его убийцы и охотно подхватили позднейшие историки. Однако ничего не известно ни о причинах этих репрессий, ни о том, кого именно он повелел казнить. Во всяком случае жизнь и позиции в Полоцкой земле сохранили крупнейший полоцкий боярин Василий Корсак и мещанин Иван Булавин, который вел торговлю с Данцигом (оба они упоминаются в начале правления Казимира[1995]), равно как и другой боярин — Леонид Патрикеевич, ездивший осенью 1432 г. к ливонскому магистру по приказу Свидригайла. А конфликтную ситуацию с полочанами удалось преодолеть достаточно быстро: уже 11 апреля община немецких купцов сообщала из Полоцка в Ригу, что в Полоцк приезжают купцы из Вильны и Польши, а сами полочане рассчитывают установить торговые контакты с Данцигом, Вроцлавом и Варшавой[1996]. А в 1438–1439 гг. полочане не просто признавали власть Сигизмунда, но видели в нем могущественного покровителя и защитника: в феврале 1439 г. после переговоров Риги с полочанами и Сигизмундом Кейстутовичем[1997] последний подтвердил полоцко-рижский (Копысский) торговый договор, заключенный Витовтом, тем самым подчеркнув свои господарские права по отношению к Полоцку[1998].

Еще один яркий пример далеко не простых взаимоотношений Сигизмунда Кейстутовича с его подданными — ситуация, сложившаяся в 30-е годы XV в. в Жомойти. Она освещена достаточно широким кругом источников: с одной стороны, за ситуацией в этом регионе ВКЛ внимательно следили в Тевтонском ордене, и это отразилось в переписке его сановников; с другой стороны, сохранились данные об 11 пожалованиях Сигизмунда Кейстутовича жомойтским боярам[1999]. Конечно, эти данные далеки от систематичности: все они сохранились в составе позднейших подтверждений как документы, предъявлявшиеся их хранителями, или даже упоминания, лишенные датировки, так что остается неясным, какое место они занимали в общем объеме пожалований Сигизмунда. Однако обе группы источников вписываются в контекст данных за более длительный отрезок времени[2000], и это позволяет определенным образом оценивать политику младшего Кейстутовича. Как показывает исследование Э. Савищеваса[2001], этот правитель чувствовал себя в Жомойти довольно неуверенно. Так, литовского боярина Кезгайла, замешанного в заговоре в самом начале его правления, на должности жомойтского старосты сменили представители местной племенной аристократии Голимин (1433–1434) и Контовт (1434–1440), известны Сигизмундовы щедрые пожалования брату последнего — Бирьялу[2002]. Но при этом Кезгайло, в отличие от своих братьев, не лишился жизни и владений: вероятно, великий князь опасался, что, казнив бывшего старосту (мать которого к тому же была родом из Жомойти), потеряет расположение жомойтов, жизненно важное для него в первые месяцы конфликта, когда его власть признавала лишь очень небольшая часть государства[2003]. Сигизмунд Кейстутович, как и его старший брат и предшественник Витовт, обычно жаловал жомойтским боярам природные объекты (озера, леса) или одного-двух крестьян.

Особый интерес, судя по сохранившимся данным, он проявлял к той части Жомойти, где могло сказываться влияние Ордена — Медницкой волости[2004] или земель «на границы Немецкой… за Юрборкомъ»[2005]. О связи пожалований с текущей политикой говорят их даты — октябрь 1433 г. (поход на Мстиславль)[2006], сентябрь 1434-го и лето 1435-го[2007] (подготовка к очередным столкновениям со Свидригайлом). При этом плоды данной политики не следует переценивать: в начале династической войны жомойты пытались сохранять нейтралитет, да и впоследствии были заинтересованы прежде всего в защите интересов своей родной земли. Хотя они и участвовали в походах Сигизмунда, направленных на отвоевание литовской Руси у Свидригайла (на Мстиславль в 1433 г. и на юг ВКЛ в 1438 г.[2008]), даже в этом последнем случае великий князь литовский в переписке с орденским руководством ссылался на необходимость узнать мнение жомойтского старосты, который в большей степени представлял местное общество, чем был человеком великого князя. А предписывая старосте Контовту реализовать предшествующее пожалование, господарь наказывал рассмотреть его, «сед с тивуны, з бояры»[2009]. Все это очень слабо вяжется как с образом жестокого и немилосердного правителя, сформированным благодаря нарративным источникам, так и с представлениями о жомойтах как «величайших литовских националистах» (М. С. Грушевский, о. Й. Матусас), в котором, вероятно, слышны отголоски знаменитого послания Витовта Сигизмунду Люксембургскому 1420 г. Именно за годы правления Сигизмунда Кейстутовича сложилась ситуация фактического невмешательства центральной власти в дела Жомойти. Стоило ее нарушить с вокняжением малолетнего Казимира Ягеллона и началом активных усилий вельмож, правивших от его имени, по укреплению позиций Литвы в регионах ВКЛ, как в конце 1440 г. в Жомойти разгорелось восстание, и урегулировать ситуацию пришлось путем уступок.

Хотя Жомойть и была относительно «новым» регионом ВКЛ, который окончательно вошел в его состав лишь по условиям Мельненского «вечного мира» 1422 г. и еще долгое время сохранял очень высокую степень самостоятельности (достаточно вспомнить ни с кем не согласованные действия жомойтов по отношению к Тевтонскому ордену в середине — второй половине XV в.), перипетии взаимоотношений Сигизмунда с местным обществом хорошо показывают те проблемы, с которыми он сталкивался при попытках установить и укрепить свою власть в самых разных частях страны. И если региональная специфика часто остается в тени неравномерного распределения источников, то в масштабах всей страны политика Сигизмунда приносила ощутимые плоды. Об этом косвенно свидетельствуют позднейшие отсылки к «старине», возводимой ко временам «великого князя Витовта и Жикгимонта». Причем такие свидетельства, в отличие от упоминаний Свидригайловых пожалований, известны в самых разных уголках страны, вне зависимости от того, как долго в них признавалась власть Сигизмунда. Так, в начале XVI в. смоленские бояре Досуговы для доказательства своего боярства на суде у Сигизмунда Старого предъявляли «листы… великог(о) кн(я)зя Жыкгимонъта и пана Ивана Кгасътовътовича», данные их предкам на держание смоленских волостей[2010]. Власть Сигизмунда распространялась на Смоленскую землю в общей сложности четыре с половиной года. О «старине» времен Сигизмунда помнили на Киевщине, принадлежавшей ему около полутора лет[2011]. Известны такие упоминания и в Жомойти[2012]. Показательно и то, что Сигизмундово правление не оттолкнуло от ВКЛ смоленских бояр (да и, вероятно, большую часть мещан): несмотря на трехлетний голод, после убийства Сигизмунда они сохранили верность государственному центру, в отличие от взбунтовавшихся «черных людей»[2013].

Характеризуя мероприятия Сигизмунда по отношению к его подданным, нельзя обойти стороной его церковную политику. Как и Витовт, он поддерживал католические епископства, в том числе на Руси: известны его пожалования Виленской и Луцкой епископским кафедрам[2014], отдельным костелам[2015]. В грамоте Сигизмунда Луцкому католическому епископству (выданной, несомненно, в связи с борьбой со Свидригайлом за обладание Волынью) подтверждение уже имеющихся владений и пожалование новых обосновано ее расположением «среди схизматиков и почитателей различных сект»[2016] в духе традиционной риторики латинских документов[2017]. Эти слова перекликаются с фразой из послания Альбрехту об упадке католицизма накануне вокняжения Сигизмунда. С католической церковью связано и такое мероприятие, — несомненно, служившее укреплению власти Сигизмунда, — как размещение в виленском кафедральном соборе св. Станислава и св. Владислава знамен, захваченных в качестве трофеев в Ошмянской и Вилькомирской битвах, столкновении с ливонцами в 1434 г.[2018] Однако известны и такие его шаги, которые были направлены на утверждение собственной власти среди православного духовенства и его паствы. Это и признание церковной власти Герасима над владениями Сигизмунда Кейстутовича, и подтверждение пожалования Витовта трокскому Пречистенскому монастырю, о которых уже говорилось[2019]. Вполне вероятно, что в последнем случае подтверждалось и освобождение монастыря от выплат в пользу митрополита, епископов и их наместников, о котором говорилось в первоначальной жалованной грамоте Витовта и последующих — Казимира (несохранившейся) и Александра[2020]. Это могло делать такое подтверждение привлекательным для монастырской братии.

Сигизмунд находил поддержку в кругах не только католического, но и православного духовенства. Об этом свидетельствуют летописные памятники, возникшие в Смоленске, в частности, сам факт составления «Смоленской хроники». Она была создана около 1436 г. человеком из окружения покойного митрополита Герасима. Поскольку в ней отразилось неприязненное отношение к Свидригайлу, не переходящее, впрочем, в его непризнание, следует думать, что ее автор признавал власть Сигизмунда, но создание «Смоленской хроники» не было инспирировано великим князем[2021]. Автор записи о Смоленском восстании 1440 г. расценивал убийство Сигизмунда Кейстутовича как «зло велико», в отличие от новгородского летописца, который под влиянием бежавшего в Новгород князя Александра Чарторыйского, участника убийства, не пожалел черных красок для характеристики покойного великого князя.

Представление о жестокости Сигизмунда основано на нарративных источниках — Новгородской первой летописи и наполненных литературными штампами труде Яна Длугоша и «Хронике Быховца». Поскольку от четвертого десятилетия XV века сохранилось достаточно много источников, исследователи пытались отыскать в них конкретные примеры жестокости Сигизмунда, которые подтверждали бы эти рассказы. В качестве таких подтверждений приводились казни Сигизмундом бояр Волимонтовичей в конце 1432 г., Свидригайловых послов, равно как и Сигизмундовых, побывавших у Свидригайла, в конце 1432 — начале 1433 гг., полоцких послов, приезжавших к нему после сдачи города в 1436 — начале 1437 г. Приводится и целый перечень князей, у которых Сигизмунд Кейстутович отобрал владения, — это Юрий Лугвеневич, Олелько Владимирович, Дмитрий Давыдович, а также Крошинские, Полубенские и Сангушки[2022]. Последнее должно было продемонстрировать, кроме того стремление Сигизмунда опереться на среднее боярство в противовес князьям и вельможам.

К настоящему времени исследователи высказали серьезные аргументы против представления об исключительной жестокости Сигизмунда Кейстутовича и в пользу традиционности его политики. Так, Я. Никодем заключил, что Сигизмунд был не более жестоким, чем его соперник Свидригайло (достаточно вспомнить казни Михаила Гольшанского и митрополита Герасима), а Р. Петраускас показал, что никаких конкретных данных о протежировании незнатных лиц Сигизмундом нет: все его должностные лица происходят из кругов знатного литовского боярства. Можно привести и еще одно соображение: почти во всех указанных случаях известна причина, по которой Сигизмунд осуществлял репрессии, или о ней можно догадываться. Это и противодействие своим политическим оппонентам (Волимонтовичи, Юрий Лугвеневич), и демонстративный отказ от всякого компромисса со Свидригайлом (расправы с его послами), и стремление наказать строптивых полочан. Некие рациональные причины можно предполагать и в случае Олельки Владимировича (неудачный поход на Киевщину 1434 г.?). Хотя Юрий Лугвеневич и Олелько лишились своих владений, им и их близким была сохранена жизнь: они содержались в заточении, причем Олелько мог общаться с трокским тивуном, которого впоследствии щедро вознаградил. Князь Дмитрий Давыдович Городецкий пал жертвой навета[2023], что вполне вяжется с обстановкой постоянных подозрений в измене в пользу опасного конкурента — Свидригайла; это никак нельзя отнести на счет какой-то особой политики, направленной именно против князей. Что касается Крошинских, то этот тезис основан на утверждении Ю. Вольфа, который, стремясь отыскать время, когда они лишились Крошина, гипотетически указывал на «всеобщее преследование князей» при Сигизмунде и службу князя Ивана Романовича Свидригайлу[2024]. Ту же аргументацию встречаем в разделе фундаментального труда Ю. Вольфа, посвященном Сангушкам[2025], хотя известно, что Сангушко Федорович служил не ему, а польским королям Владиславу II Ягайлу и его сыну Владиславу III. О происхождении Полубенских ничего определенного не известно[2026].

Точно так же вполне рациональными причинами объясняется другой факт взаимоотношений Сигизмунда с князьями. Из материалов судебного разбирательства 1502 г. выясняется, что Заберезынье, а также Кривичи и Жесно Юрию Римовидовичу пожаловал Сигизмунд Кейстутович[2027]. Скорее всего, у владевшего им Федора Корибутовича это имение было отобрано в тот период, когда он поддерживал Свидригайла (он попал в плен к Сигизмунду в Вилькомирской битве). Имение получил Юрий Римовидович — судя по гербу «Лелива», родственник Ивашки Монивидовича, верного сторонника Свидригайла. При этом Федор Корибутович и его наследники сохранили другую часть тех же владений — Лошеск. Вместе с тем можно привести пример княжеской выслуги, полученной от Сигизмунда Кейстутовича. Ее получил его сторонник князь Андрей Владимирович. Каковы были размеры этой выслуги? В своем завещании 1446 г. Андрей Владимирович перечисляет имения, «иже есмь выслоужил на своих г(о)с(по)дарехь своею вѣрною слоужбою, на великом кн(я)зи Витовтѣ, и на великом кн(я)зи Жикгимонтѣ, и на своемь г(о)с(по)дари великом кн(я)зи Казимирѣ»: это Айна, Словенеск, Могильное, Каменец, Логожеск, Илемница и Полонное[2028]. В приговоре же суда великого князя и короля Казимира 1484 г. по делу между князьями Семеном Ивановичем Владимировича (племянником Андрея Владимировича) и Иваном Семеновичем Кобринским (мужем внучки Андрея Владимировича) к «данью великого князя Витовта» отнесены Айна, Словенеск, Могильная, Илемница и Полонный[2029]. Стало быть, к пожалованиям Сигизмунда и Казимира можно относить Каменец и Логожеск[2030]. Несколько князей выступают гарантами Брестского «вечного мира» конца 1435 г. Если не считать Сигизмундова сына Михаила, это Юрий Семенович Гольшанский, унаследовавший высокое положение отца (несмотря на то что его брат Даниил воевал в Вилькомирской битве на стороне Свидригайла!), и Елеб Довговдович (Довковдович), возможно, также получивший от Сигизмунда какие-то пожалования[2031], очевидно, «рутенизированный балт»[2032] (пл терминологии Г. Н. Сагановича и О. В. Лицкевича).

Динамику состава ближайшего окружения Сигизмунда Кейстутовича в рассматриваемый период проследить довольно трудно. Во-первых, сохранилось не так много документов о пожалованиях вельможам и других актов, снабженных списками свидетелей, во-вторых, они относятся прежде всего к 1435–1437 гг., когда война со Свидригайлом еще не окончилась и многие вельможи могли находиться в походах против него, а не при дворе Сигизмунда Кейстутовича, предпочитавшего оставаться в Литве. Мало известно и о посольствах литовских вельмож. Но имеющиеся данные заставляют полагать, что состав окружения Сигизмунда Кейстутовича изменился незначительно, как и позиции отдельных лиц. Наиболее высокие места, помимо католических епископов, по-прежнему занимали виленский воевода Ян Довгирд, виленский каштелян Кристин Остик, земский маршалок Петраш Монтигирдович, а также трокский воевода Петр Лелюш, сделавший необычно успешную карьеру при Сигизмунде. Влиятельные позиции, несмотря на отсутствие каких-либо должностей, занимали паны Ходко Юрьевич и Кезгайло Волимонтович[2033], в 1432 г. проявлявшие нелояльность по отношению к Сигизмунду Кейстутовичу и интегрировавшиеся в его окружение лишь впоследствии. Не исключено, что из числа недавних сторонников Свидригайла к Сигизмунду приблизились князья Александр и Иван Чарторыйские. Источники единодушно говорят об их решающей роли в заговоре, который привел к убийству Сигизмунда Кейстутовича[2034]. Это может указывать на то, что к марту 1440 г. они уже некоторое время находились в Вильне и Троках, раз смогли наладить связи с другими участниками заговора — виленским воеводой Яном Довгирдом и трокским воеводой Петром Лелюшем[2035].

Многое указывает на то, что и здесь великий князь литовский, якобы такой жестокий и немилосердный, считался со своими подданными и прислушивался к их мнению. Яркие свидетельства этого — самостоятельное послание Сигизмундовых вельмож Ягайлу от 25 сентября 1433 г., отправленное одновременно с великокняжеским письмом, или состоявшийся год спустя разговор орденского посла Ганса Бальга с литовскими вельможами. Перечни свидетелей Сигизмундовых документов служат важным источником по истории ВКЛ и уже неоднократно разбирались. Здесь уместно упомянуть малоизвестный документ такого рода — грамоту об уступке Дорогичина мазовецкому князю после смерти Сигизмунда, утвержденный печатями его прелатов, князей и бояр, «хотя хватило бы и одной» (так охарактеризовали его послы Болеслава; см. ниже). Можно вспомнить и о ссылках на волю жителей пограничных регионов — Луцкой земли и Жомойти.

Те же самые цели — укрепление и расширение своей власти — Сигизмунд Кейстутович преследовал при контактах с правителями соседних государств. С одной стороны, для Сигизмунда было жизненно важно заручиться их поддержкой в борьбе со Свидригайлом, что одновременно давало ему возможность не слишком полагаться на Польшу. С другой стороны, сами по себе контакты с соседними государствами призваны были укреплять позицию правителя среди его подданных. Любой правитель захочет контактировать лишь с тем, за кем признает определенную силу, влияние, авторитет или по меньшей мере потенциал. И вельможи Сигизмунда Кейстутовича, которые участвовали в его встречах с другими правителями, приеме их послов или сами ездили к соседям с дипломатическими миссиями, тем самым получали зримое подтверждение признания власти своего господаря; а те, в свою очередь, напрямую зависели от того, насколько успешной будет его внешняя политика: достаточно вспомнить быстрый конец правления Свидригайла.

Сколь важными для Сигизмунда были союзные отношения с соседями ВКЛ (не только с Польшей) и сколь тесно они были связаны с ходом династической войны, показывает история его взаимоотношений с Мазовией. Между мазовецкими Пястами и литовскими князьями существовали многочисленные родственные связи, причем они включали как Ольгердовичей, так и Кейстутовичей. И было важно, какая ветвь Гедиминовичей сумеет извлечь из этого выгоду (напомню, что Александра, вдова умершего в 1426 г. Семовита IV, была родной сестрой Ягайла и Свидригайла). Уже в первой половине 1434 г. планировался брак Сигизмунда Кейстутовича с Анной — вдовой Болеслава Янушевича, матерью Болеслава IV и фактической правительницей восточной части Мазовии (Черско-Варшавского княжества). Но уже к сентябрю был заключен брак между их детьми — Михаилом Сигизмундовичем и Евфимией (Офкой)[2036]. При этом Болеславу IV был обещан Дорогичин и некоторые другие права по отношению к части территории ВКЛ[2037]. Очевидно, Сигизмунд одновременно вел переговоры с другой ветвью мазовецких князей — сыновьями Семовита IV и Александры Ольгердовны. На это указывает составленный 7 марта 1434 г. транссумпт договора о границе между владениями литовских и мазовецких князей, датированного 1358 г. Возможно, и сам договор в том виде, в каком он до нас дошел, был составлен в 1434 г.[2038] Согласно транссумпту, документ был представлен на подтверждение плоцкому епископу Станиславу (Павловскому) князьями Семовитом, Казимиром и Владиславом[2039], что вполне соответствует их еще нераздельному на тот момент правлению[2040]. Не исключено, что в условиях, когда Сигизмунд Кейстутович остро нуждался в союзниках, мазовецкие князья захотели вернуть в состав своих владений Тыкоцин, пожалованный Яну Гаштольду в феврале 1433 г.[2041] В том же контексте борьбы со Свидригайлом следует рассматривать и женитьбу овдовевшего Михаила Сигизмундовича на Екатерине (до 29 января 1439 г.)[2042]: мало того что она была младшей дочерью Семовита IV и Александры Ольгердовны, имеется известие, что ее брат Казимир II, владевший Белзской землей на Руси (а возможно, и не он один), оказывал помощь Свидригайлу в 1437 г.[2043]

По мере развития событий расширялся круг внешних контрагентов Сигизмунда, и вслед за Польшей, Тевтонским орденом и Мазовией его признавали великим князем литовским новые соседи ВКЛ. Предпосылки для этого создавали как уже имеющиеся династические и личные связи Сигизмунда с их руководством, так и его новые победы над Свидригайлом. Так, очевидно, отъезд Свидригайла на юг и осада Витебска и Полоцка войсками Сигизмунда Кейстутовича в конце 1435 г. создали вакуум власти со стороны ВКЛ в Ржевской волости — совместном новгородско-литовском владении. Ее жители отказались уплачивать новгородцам дань, и зимой 1435/36 г. те разорили волость, после чего за Ржевой прочно закрепилось определение «Пустая»[2044]. Но уже осенью 1436 г. к Сигизмунду ездило новгородское посольство во главе с посадником Еригорием Кирилловичем, и стороны «взяша миръ», оформленный крестоцелованием[2045], что означало признание новгородцами власти Сигизмунда Кейстутовича в ВКЛ. Впрочем, признание, судя по всему, так и не вылилось в сближение, учитывая дальнейшие контакты Новгорода с Василием II и прием в марте 1438 г. князя Юрия Лугвеневича[2046], явно покинувшего ВКЛ из-за опасения репрессий и выражавшего претензии на литовский престол еще при жизни Сигизмунда[2047], и имевшего на него виды для своего сына[2048].

Кое-что известно и о контактах Сигизмунда с другими русскими землями. В 1451 или 1452 г. Василий II писал императору Константину Палеологу, что после смерти митрополита Фотия отправил в Царьград на поставление рязанского епископа Иону по договоренности («съгадавше»), в частности, «съ Литовскыя земли господаремъ, великымъ княземъ»[2049]. Поскольку отправка Ионы состоялась лишь после победы Василия II над Василием Косым в мае 1436 г.[2050], то великим князем литовским, с которым консультировался московский правитель, мог быть только Сигизмунд Кейстутович. Но когда Иона прибыл в Константинополь, оказалось, что на Русь уже решено поставить грека Исидора, и Ионе пришлось довольствоваться благословением на митрополию в будущем. Раз Исидор явился в Москву уже в апреле 1437 г., значит, консультации Василия с Сигизмундом должны были состояться примерно в середине 1436 г. Но уже к середине 1437 г. их отношения охладели: Борис Александрович Тверской, заключая договор с Василием Васильевичем Московским между 2 апреля и началом сентября 1437 г.[2051], обязывался «к Жимонту… целование сложити, без перевода»[2052], т. е. расторгнуть мирный договор с Сигизмундом Кейстутовичем[2053]. Это «целование» можно датировать промежутком времени между летом 1434 г., к которому относится последнее упоминание о военной помощи Бориса Александровича Свидригайлу, и 1437 г. Скорее всего, тверской князь установил дружественные отношения с заклятым врагом своего свояка Свидригайла после того, как последний был разгромлен в Вилькомирской битве 1 сентября 1435 г. Согласно тому же договору с тверским великим князем, московский государь мог «взат(и) любовь» с Сигизмундом или его будущими наследниками, а «литва» называлась в числе возможных противников договаривающихся сторон наряду с «татарами», «ляхами» и «немцами», что опять-таки указывает на напряженные отношения. В них, вероятно, следует искать причины эксцесса с митрополитом Исидором, которого Сигизмунд не пропустил через свои владения в конце 1437 г., так что предстоятелю русской церкви пришлось ждать в Риге, пока после зимы станет возможным судоходство по Балтийскому морю («океану»)[2054].

Вскоре после Вилькомирской битвы Сигизмунд Кейстутович установил прямые контакты с молдавским воеводой Ильей[2055]. 4 августа 1435 г. тот разбил своего брата Стефана, а в начале сентября принес присягу польскому королю Владиславу III и Короне и получил северо-западную часть Молдавии с центром в Сучаве[2056]. Какое-то время братья выступали как соправители[2057], но уже 8 марта 1436 г. Стефан, которому осталась юго-восточная часть Молдавии, разбил Илью и изгнал его из его владений[2058]. Сообщая об этом великому магистру, Свидригайло отчетливо противопоставлял Стефана («наш друг, который занимает нашу сторону») Илье, «который на стороне поляков»[2059]. Обращает на себя внимание, что, хотя польский король в грамотах Ильи последовательно титулуется наивысшим князем литовским (или просто литовским господарем)[2060], два его вассала — молдавский воевода и великий князь литовский — сочли возможным и нужным заключить между собой союз, направленный против всех, за исключением этого короля. При этом позиция Сигизмунда в данном союзе — более высокая, чем Ильи, о чем говорит именование великого князя литовского «родителем» в грамоте молдавского воеводы. Таким образом, и сам факт заключения договора, и его терминология прекрасно вписывается в серию шагов Сигизмунда Кейстутовича по укреплению его позиций среди соседей ВКЛ.

К сожалению, чрезвычайно скупы данные о контактах Сигизмунда Кейстутовича с Ордой, переживавшей период вражды разных ханов. В 1526 или 1527 г. Сигизмунд Старый в послании Саадет-Гирею вспоминал, что крымский хан Хаджи-Гирей «в нещастъливую прыгоду свою» укрывался во владениях Сигизмунда Кейстутовича, а тот его «вспоможеньемъ своимъ, накладомъ и выправок» на ц(а)ръстве посадил»[2061]. Хаджи-Гирей, в свою очередь, выдал Сигизмунду Кейстутовичу ярлык на русские земли ВКЛ, на котором были основаны ярлыки для Казимира, выданные тем же ханом в 1461–1463 гг. и его сыном Менгли-Гиреем в 1472–1474 гг.[2062] Имеются сведения и о дружественных отношениях Сигизмунда Кейстутовича с Улуг-Мухаммедом — двоюродным дядей Хаджи-Гирея[2063]. Не исключено, что союз Сигизмунда с татарами существовал к весне 1438 г., когда его упоминал венгерский сановник Стефан Пагорнак в послании римскому королю Альбрехту II (о нем ниже)[2064]. К сожалению, пока нельзя уверенно сказать, насколько достоверны поздние сведения о союзе Сигизмунда Кейстутовича с Хаджи-Гиреем и его последствиях, поскольку современные исследователи склоняются к мысли, что Хаджи-Гирей воцарился в Крыму не ранее 1442 г.[2065], тогда как Улуг-Мухаммед в 1438 г. был изгнан пришедшим с востока Кичи-Мухаммедом[2066].

Базельский собор (куда по первоначальному замыслу направлялся митрополит Исидор) и папа римский были высшими духовными авторитетами в католическом мире, и было важно, кого из двух «великих князей литовских» они поддержат (не говоря уже о польско-орденском конфликте, имевшем давнюю предысторию). Поэтому борьба между представителями Сигизмунда Кейстутовича и польских властей, с одной стороны, и Свидригайла и Тевтонского ордена, с другой, разворачивалась не только на полях сражений и при монарших дворах, но и в залах заседания Базельского собора и резиденциях папы Евгения IV, покинувшего Рим в июне 1434 г. В руках Свидригайла был такой серьезный аргумент, как перспектива унии православной и католической церквей, о которой он заявил еще в начале 1433 г. Если поначалу (с весны 1433 г.) Польшу на соборе представляли итальянские юристы Симон из Терамо и Распар из Перуджии, то к концу того же года туда стали съезжаться собственно польские представители духовных и светских властей королевства, прибывшие в Базель большей частью уже в следующем году[2067]. Не оставался в стороне и Сигизмунд Кейстутович. Под 6 мая 1434 г. в книге расходов ганзейского города Безеля в Вестфалии (на Нижнем Рейне) были отмечены расходы на «герольда литовского короля», в котором Р. Пе-траускас справедливо видит посла Сигизмунда Кейстутовича в Базель[2068]. К концу 1434 г. туда вместе с членами польской делегации прибыл представитель Сигизмунда — виленский каноник Мартин из Шадка, священник церкви Св. Духа, в следующем году получивший от Сигизмунда сан архидиакона[2069]. Вскоре после этого собор стал охладевать к Свидригайлу. Можно сказать, на соборе Сигизмунд Кейстутович одержал победу раньше, чем на поле битвы. 29 марта 1435 г. собор поручил Рижское архиепископство, находившееся в конфликте с ливонским отделением Тевтонского ордена[2070], опеке польского короля Владислава III и великого князя литовского Сигизмунда Кейстутовича[2071].

Как видим, Сигизмунд последовательно стремился к укреплению власти над подданными (и расширению ее территориального охвата) и своего международного авторитета, причем с самого начала своего правления[2072]. Победа при Вилькомире лишь придала новый импульс этим процессам. В начале его правления был задан и определенный тон его отношений с Польшей, который не сводился исключительно к демонстрации покорности и проявлению уступчивости. Перемены же в этих отношениях после Вилькомирской битвы объясняются не только «эмансипацией», о которой часто пишут историки, несколько абстрактной и необъяснимой («эмансипация ради эмансипации»?), но и вполне конкретными обстоятельствами. Дело в том, что в 1436 г., после того как Свидригайло удалился на юг ВКЛ, началось его сближение с той частью польских правящих кругов, которая располагала владениями и занимала должности на землях коронной Руси (название «паны коронной Руси», утвердившееся в историографии, не совсем точно). Польские вельможи стали входить в его окружение, а 4 сентября 1437 г. во Львове Свидригайло и его приближенные принесли присягнули Владиславу III (окончательное решение должен был принять съезд польского короля и сословий в Серадзе 15 октября)[2073]. Тем самым Сигизмунд Кейстутович, отправлявший отряд за отрядом на завоевание южнорусских земель, ставился в тупик.

Именно в этом контексте необходимо рассматривать несколько загадочный эпизод конца правления Сигизмунда, который в историографии с легкой руки А. Левицкого и А. Прохаски получил название «несостоявшегося союза» с Альбрехтом II. Вопросы об инициаторе, целях и причинах неудачи этого союза до сих пор остаются предметом дискуссии[2074].

Союз Сигизмунда с Альбрехтом II должен был быть одновременно и союзом с Тевтонским орденом, а отношения двух государств лучше всего освещены источниками. В 1434–1435 гг. отношения Сигизмунда Кейстутовича с Тевтонским орденом в Пруссии оставались добрососедскими: происходил обмен посольствами и письмами, в которых великий князь именовал Русдорфа «особенно дорогим другом»[2075]. Отделение Ордена в Ливонии, напротив, оставалось враждебным по отношению к Сигизмунду и продолжало помогать его противнику Свидригайлу, не останавливаясь перед открытой войной с Сигизмундом. Ситуация изменилась после Вилькомирской битвы 1 сентября 1435 г.: Свидригайло, потерпев сокрушительное поражение, вскоре удалился на юг ВКЛ и потерял связь с Орденом. Ливонскому отделению Ордена после его катастрофы под Вилькомиром приходилось заботиться о судьбе своих воинов, попавших в плен к Сигизмунду[2076], а прусскому — искать с ним определенный modus vivendi в новой обстановке.

Ливонский ландмаршал Генрих Шунгель по прозванию Бокенфорде, к которому перешло руководство ливонской ветвью Ордена после гибели его магистра Франке Керскорфа при Вилькомире, с самого начала прилагал большие усилия, чтобы добиться освобождения ливонских пленных[2077]. Между тем Сигизмунд Кейстутович под разными предлогами два года затягивал выдачу пленных[2078]. Так, через своих представителей, которые вели переговоры с ливонцами в 1436–1437 гг., он требовал сначала отпустить литовцев, взятых в плен до Ленчицкого перемирия 1433 г.[2079] (напомню, что в начале этого года ливонцы вывели из владений Сигизмунда несколько тысяч человек). Отпустить ливонцев, служивших Свидригайлу, он отказывался и предлагал Ордену выкупить их за деньги. Других он велел освободить в присутствии ливонских послов, но после отъезда посольства приказал отправить их назад в заточение, что дало Русдорфу повод характеризовать великого князя литовского как «странного господина»[2080]. За этими странностями, по-видимому, стояло стремление не только проучить ливонское отделение Ордена, но и вынудить его пойти на сближение с великим князем. Примечательно, что в начале 1436 г. виленский епископ Матвей, высший духовный сановник ВКЛ, дал понять ливонскому послу, что процесс освобождения пленных ускорится, если ливонский магистр лично встретится с великим князем; вскоре это подтвердил и сам Сигизмунд[2081]. Как известно, встречи правителей в то время были явлением достаточно редким, они проводились для решения важнейших вопросов. Однако эта встреча так и не состоялась[2082], и переговоры о судьбе пленных вновь затягивались. Не помогло и участие представителей великого магистра во встрече ливонских послов с великим князем в начале 1437 г.[2083] и его вельможами 16 июня того же года[2084].

События приняли благоприятный для Ордена ход осенью 1437 г. В августе подданные ливонского магистра случайно убили литовских послов к рижскому архиепископу, приняв их за шпионов[2085]. После этого Бокенфорде не решался вести переговоры с Сигизмундом напрямую и передоверил эту задачу великому магистру, который поддерживал с литовским правителем хорошие отношения. В сентябре к великому князю с дарами (бочкой вина и бочонком сельди)[2086] был отправлен верховный маршал Ордена[2087]. По итогам переговоров с ним Сигизмунд согласился отпустить пленных под поручительство, но лишь до конца 1437 г. За это время следовало согласовать условия их окончательного освобождения, в противном случае ливонцы должны были вернуться в Литву[2088]. В 1438 г. этот срок несколько раз продлевался[2089]. И хотя окончательное решение данной проблемы затянулось еще на некоторое время, само согласие отпустить пленных домой было серьезным шагом вперед в литовско-орденских отношениях. Но добиться этого удалось руководству прусской, а не ливонской ветви Ордена[2090]. Как было показано выше, само по себе вмешательство Русдорфа еще не было ключом к успеху: Сигизмунд Кейстутович мог по-прежнему находить разные предлоги, чтобы оставить ливонцев у себя. Наверное, его внезапная податливость объясняется тем, что в это время выросла его заинтересованность в Ордене. Полагаю, что объяснение можно найти, обратившись к истории «несостоявшегося союза» Сигизмунда Кейстутовича с римским королем Альбрехтом II, в котором Тевтонскому ордену отводилось очень заметное место.

Эпизод, имевший место в конце правления Сигизмунда Кейстутовича и связанный с попытками создания коалиции, направленной против Польши, с участием римского короля Альбрехта II и Тевтонского ордена, давно привлекает внимание исследователей. Первым этот вопрос изучил А. Левицкий, опубликовавший источники Кенигсбергского архива по этой теме и предложивший их интерпретацию. Однако и после его исследования многие важные вопросы (в частности, кто и с какой целью инициировал переговоры о заключении союза) остались открытыми. Данная тематика активно изучалась в конце XIX — первой трети XX в. (А. Прохаска, Б. Барвинский, О. Халецкий, Л. Колянковский), в дальнейшем исследовательский интерес к ней угас. Через призму польско-чешских отношений она была рассмотрена в книге Р. Хека в 1964 г. В начале нашего столетия к этой теме обратился познаньский ученый Я. Никодем. По его мнению, инициатором создания коалиции был неизвестный по имени краковский каноник, упоминаемый в одном из источников, а сам Сигизмунд при переговорах с Альбрехтом постоянно колебался и так и не решился заключить формальный союз[2091].

Исследователи встретили его выводы довольно сдержанно (ведь скромный член краковского капитула мало подходит на роль вершителя «большой политики» и «делателя королей»)[2092], но взамен ничего принципиально нового не предложили.

Чтобы понять, кто был инициатором «несостоявшегося союза» и какое значение он имел для ВКЛ, необходимо прежде всего разобраться в историческом развитии контактов этого государства с потенциальными союзниками. Наиболее ранний источник, в котором expressis verbis говорится о намерении Сигизмунда Кейстутовича заключить такой союз, это письмо венгерского сановника Стефана Пагорнака римскому королю Альбрехту II от 27 мая 1438 г.[2093] Тот сообщал, что во время его недавней поездки в Краков к нему явился некий краковский каноник и сообщил о просьбе Сигизмунда Кейстутовича выступить посредником в переговорах с римским королем. Поэтому предлагалось присоединиться к союзу Сигизмунда с Тевтонским орденом и татарами (который якобы уже существовал) с целью совместного нападения на Польшу. За осуществление этой задачи великий князь литовский пообещал канонику епископство в Литве, от себя же Пагорнак добавлял, что в случае успеха этого плана каноник заслуживает епископства в Венгрии. Это известие вызвало живой интерес у римского короля Альбрехта II Габсбурга, недавно пришедшего к власти (его тесть Сигизмунд Люксембургский умер 9 декабря 1437 г.). Заинтересованность Альбрехта в борьбе с Польшей объяснялась ситуацией в Чехии. В конце 1437 г. католики и утраквисты (умеренные гуситы, выступавшие за компромисс с католической церковью) избрали Альбрехта на чешский престол, но в первой половине следующего года табориты (радикальное крыло гуситов) предложили корону Ягеллонам. В конце апреля это предложение было принято на съезде польской шляхты в Новом Корчине, а вскоре к таборитам присоединились утраквисты. После этого в Чехию с войском был отправлен королевич Казимир Ягеллон (младший сын Владислава Ягайла).

Заинтересованность Альбрехта II в союзе с ВКЛ по указанным причинам подчеркивается историками со времен А. Прохаски. Однако инициатива, как следует из письма Пагорнака, исходила от Сигизмунда Кейстутовича. Я. Никодем попытался опровергнуть такое понимание источника[2094], но неубедительность его аргументов показал Г. Блащик[2095]. К этому спору я вернусь ниже, а пока имеет смысл рассмотреть несколько более ранние события, которые — пусть и косвенным образом — подтверждают точку зрения, высказанную в письме венгерского сановника.

Как справедливо отмечено в историографии, Альбрехт II, занятый войной с Польшей, не мог быть основным реальным союзником Сигизмунда по антипольской коалиции. Действительно, как показал дальнейший ход переговоров, на роль основного союзника ВКЛ планировался скорее Тевтонский орден. Завесу таинственности над «несостоявшимся союзом» способна приоткрыть хронология отношений Сигизмунда Кейстутовича с его соседями. Первые признаки потепления в отношениях Сигизмунда с Орденом можно отметить в сентябре 1437 г., когда он в результате визита к нему верховного маршала наконец дал согласие на время отпустить домой ливонских пленных[2096]. Как выясняется из письма Русдорфа великому князю от 16 июня 1438 г.[2097], последний стремился сохранить в тайне от польских правящих кругов содержание переговоров, состоявшихся во время визита литовского посольства в Мариенбург в октябре 1437 г., официально посвященного продлению срока отпуска пленных[2098] (это посольство было ответом на сентябрьскую миссию верховного маршала в Литву). Русдорф оправдывался, что их содержание он не сообщал ни куявскому епископу, побывавшему у него зимой 1437/38 г., ни польской стороне, хотя та проявляла к этому большой интерес из-за частого обмена посольствами между Литвой и Орденом.

О чем именно шла речь на переговорах в Троках и Мариенбурге в сентябре — октябре 1437 г., мы не знаем. Заключать ex post, что уже тогда речь шла об «антипольском союзе», было бы методически некорректно. Тем не менее Сигизмунд в это время остро нуждался в союзниках: ему никак не удавалось самостоятельно отвоевать у Свидригайла его владения, а надежды на польскую помощь не оправдывались, ведь переговоры Сигизмунда с поляками летом 1437 г. по большому счету закончились ничем[2099]. Камнем преткновения становился и вопрос о судьбе ВКЛ после смерти Сигизмунда: об этом говорит обещание Виленского воеводы Довгирда, данное по результатам переговоров, после смерти великого князя передать Вильну с поветом Польше[2100]. Между тем Сигизмунд вынашивал планы сделать своим преемником сына Михаила (а не просто гарантировать ему сохранение трокской «вотчины» Кейстутовичей)[2101]. Документ Довгирда датирован 1 июля 1437 г., а месяцем ранее, 2 июня, великий магистр писал бургундскому герцогу об «удивительном и странном» несогласии между Сигизмундом Кейстутовичем и поляками[2102]. Очевидно, подтверждение унии было условием получения польской помощи Сигизмундом. Уже это должно было заставлять его искать союзников[2103]. На результатах польско-литовских переговоров могли сказаться и отношения польских панов со Свидригайлом (т. е. не просто нейтральная, а враждебная по отношению к Сигизмунду позиция). Не исключено, что к моменту переговоров с орденским посольством Сигизмунд мог уже узнать о львовском соглашении польских панов со Свидригайлом от 4 сентября 1437 г., которое лишало его надежд на подчинение южных земель ВКЛ[2104]. Даже если великий князь литовский в конце 1437 г. зондировал почву в Ордене на предмет заключения союза, то вряд ли этот союз можно назвать антипольским, скорее он должен был быть направлен против Свидригайла, отношение которого к Польше пока (до Серадзского съезда) не было до конца ясным.

В этом свете понятно, что Сигизмунд Кейстутович был не просто заинтересован в поиске сближения с Орденом, но имел основания проявлять такую инициативу[2105]. Речь шла не просто об «эмансипации», «освобождении от польского влияния», а о достижении конкретной политической цели. Проблема южнорусских земель имела для литовской правящей элиты огромное значение[2106], она не была окончательно решена при подтверждении унии с Польшей в конце 1437 г.[2107], поэтому идея союза с внешними силами сохраняла свою актуальность и после этого. Если же иметь в виду особенности отношений Сигизмунда с Польшей, о которых говорилось выше, то становится понятным то нескрываемое раздражение по отношению к полякам, которое читается в его известном послании Альбрехту II[2108].

Дальнейшая судьба планов союза Сигизмунда с Альбрехтом и Орденом известна достаточно хорошо. Альбрехта очень заинтересовало предложение великого князя литовского, и он начал отправлять одного посла за другим в Литву и Пруссию. Камнем преткновения стал как раз Тевтонский орден: великий магистр не мог заключить союза без согласия прусских сословий, а они в нем отказывали, ссылаясь на «вечный мир» 1435 г. с Польшей и ВКЛ. Тем временем изменилась ситуация в Ливонии: после смерти в конце 1437 г. ливонского магистра взяла верх вестфальская «партия», члены которой выступали за большую независимость ливонского отделения от руководства Ордена (в отличие от рейнцев — сторонников великого магистра). Ситуацией в Ливонии овладел фогт Вейдена Гейденрейх Финке фон Оферберг, которого вестфальцы избрали ливонским магистром (поскольку его не утвердил в новой должности великий магистр, как того требовали статуты Ордена, его называли штатхальтером). Вскоре вестфальская группировка поддержала немецкого магистра (главу владений Ордена в Германии) Эберхарда фон Заунсхайма, который тоже конфликтовал с Русдорфом и объявил о его низложении[2109].

Получив перевес в Ливонии, Финке энергично принялся устанавливать контакты с Сигизмундом Кейстутовичем. Уже к лету 1438 г. Финке начал переговоры с ним о судьбе пленных, за которыми стояла заинтересованность в поиске союзников[2110]. В этой обстановке Сигизмунд охладел к прусскому отделению Ордена. Возможно, энергичный Финке сумел убедить литовского князя в том, что фактическое отстранение Русдорфа от должности — дело времени, и контакты Сигизмунда с великим магистром очень сильно сократились[2111]. Переговоры с ливонцами[2112] увенчались заключением союзного договора. Сохранилась копия экземпляра Сигизмунда Кейстутовича, датированного 5 февраля 1439 г.[2113] Великий князь литовский обязывался в случае необходимости предоставить рижскому архиепископу, штатхальтеру Гейденрейху Финке и будущему ливонскому магистру 200 стрелков для защиты ливонских приграничных замков. Он также обещал не пропускать через свою территорию войска их противников, разрешал своим «вольным рыцарям и кнехтам» выезжать на службу в Ливонию и запрещал подданным служить врагам своих союзников. Эти обязательства отражают интересы вестфальской группировки, выступившей против великого магистра. Тот незадолго до этого пытался отправить в Ливонию войско, Сигизмунд Кейстутович не согласился пропустить его через Жомойть, а предложил пройти по небезопасному побережью Балтийского моря[2114].

Таким образом, договор зафиксировал то, что уже раньше было претворено в жизнь, и развил эту практику, закрепив обязательство литовского правителя предоставить ливонцам военный отряд. Он носил только оборонительный, а не наступательный характер. К сожалению, ливонский экземпляр не сохранился, и судить о его содержании можно лишь на основе письма комтура Митавы. 24 июля 1439 г. он писал Русдорфу, что штатхальтер и рижский архиепископ заключили союз с великим князем: ливонцы обещали прислать ему помощь в случае нападения на него поляков, а Сигизмунд обещал «так же» (desgeliken) помогать им. Когда комтур Ревеля, побывавший в Литве, спросил его, придет ли он на помощь ливонцам, если на них нападет великий магистр, Сигизмунд ничего не ответил[2115]. По-видимому, автор письма узнал об этом от одного из послов в Литву — того же комтура или ландмарашала. Поэтому нет оснований недооценивать точность передачи условий договора в этом письме[2116]: ведь и здесь союз носит оборонительный, а не наступательный характер, речь идет о присылке войск одной стороной в случае нападения на другую сторону. В сохранившемся документе великого князя потенциальный противник ливонской ветви Ордена напрямую не назван, что формально могло давать Сигизмунду определенную свободу его интерпретации. Наконец, прочие сведения о Сигизмунде Кейстутовиче, приведенные в письме комтура Митавы, не противоречат источникам (имею в виду известие об отказе Сигизмунда пропустить прусские войска в Ливонию через его владения). Поскольку во второй половине 1438 и начале 1439 г., когда велись переговоры о заключении союза, реальной угрозы нападения Польши на ВКЛ не существовало, следует рассматривать этот договор скорее как первый шаг, за которым должно было последовать дальнейшее сближение.

Однако дальше этого дело не пошло. Судя по всему, проект антипольской коалиции оказался в тупике. Такую ситуацию застал комтур прусского Бранденбурга, ездивший в Литву по поручению Русдорфа в сентябре 1439 г. В отчете о посольстве он отметил, что союз Сигизмунда с Альбрехтом еще не заключен, и назвал несколько причин. Во-первых, он предположил («also ich mich versehe»), что союз не будет заключен, пока к нему не присоединится великий магистр. Это предположение косвенно подтверждает другая фраза из того же письма: от послов римского короля, сопровождавших комтура Бранденбурга в Литву, он узнал о существовании некоего документа, освобождавшего великого магистра и его подданных от присяги «вечному миру» с Польшей, который, как уже говорилось, служил основным камнем преткновения в переговорах Ордена с Альбрехтом. Надо полагать, заинтересованность Сигизмунда в прусском отделении Ордена связана с тем, что без него не удалось бы окружить Польшу с разных сторон; к тому же не было уверенности, что оно сохранит нейтралитет и в случае войны ВКЛ с Польшей (тем более, что оно и так находилось в остром конфликте с ливонским отделением). Во-вторых, продолжал комтур в своем письме, не все подданные великого князя единодушны: часть приняли сторону поляков, часть — великого князя. По окончании съезда с поляками, который должен был начаться вскоре после отъезда комтура из Литвы, Сигизмунд намеревался покарать («lossen stroffen») тех, кто не на его стороне[2117].

В этой фразе иногда ищут разгадку дальнейших событий в ВКЛ, поэтому на ней имеет смысл остановиться специально. Некоторые исследователи видят отголоски Сигизмундова замысла в рассказах нарративных источников о его намерении «извести», физически уничтожить литовскую «шляхту». Такому пониманию источников противоречит ряд обстоятельств. Неясно, кто рассказал орденскому послу о намерении литовского правителя, насколько достоверны эти сведения и каким задумывалось «наказание» оппонентов его политики. Из того, что эти люди, не названные по именам, сдерживали внешнюю политику Сигизмунда, можно заключить, что речь шла об очень влиятельных лицах, с мнением которых монарх волей-неволей должен был считаться. В этом случае речь могла идти о заточении, лишении должностей и владений (как в случае Олельки), но не о смертной казни, применявшейся в исключительных случаях (я не беру примеры расправы Сигизмунда с подданными Свидригайла). Если запланированное «наказание» было столь суровым, но о нем было известно заранее, причем задолго, то насколько эффективным оно виделось его «автору»? К тому же само понятие «наказания» имело широкий смысловой спектр, и неясно, что конкретно имел в виду комтур или его собеседник. Не исключено, что кто-то из литовских вельмож действительно был наказан после переговоров с поляками, но кто и как именно, нам не известно, ведь последний период правления Сигизмунда (ноябрь 1439 г. — март 1440 г.) практически не освещен источниками[2118].

К сожалению, мы не знаем имен тех, кто выступал против политики Сигизмунда Кейстутовича. Кем бы ни были эти люди, мотивы их действий понятны: заключение формального союза развязывало литовскому князю руки для открытой войны с Польшей, которая была нежелательна. Об этом говорит свержение Свидригайла в 1432 г., одной из причин которого стала зашедшая в тупик польская политика этого князя. Не исключено, что противодействие планам Сигизмунда можно увидеть уже в том обстоятельстве, что его договор с ливонцами 1439 г. был заключен без участия гарантов.

Почти полное отсутствие источников затрудняет решение вопроса о причинах убийства Сигизмунда, споры о котором не прекращаются в историографии по сей день. Даже относительно ранние нарративные источники (Новгородская первая летопись, труд Яна Длугоша) называют причиной жестокость князя и его стремление «извести» знать. Подобное характерно и для позднейшего источника, к тому же насыщенного литературными конструкциями, заимствованиями и анахронизмами, — «Хроники Быховца» (создана, скорее всего, в 20-е годы XVI в.)[2119]. Однако Я. Никодем убедительно показал, что Сигизмунд Кейстутович был не более жестоким, чем его соперник Свидригайло[2120], а Р. Петраускас доказал безосновательность рассуждений о том, что убитый монарх протежировал людей из «низших слоев»: единственной его креатурой был Петр Лелюш, сделавший головокружительную карьеру. Однако он как раз участвовал в заговоре против своего патрона и потерял высокий пост трокского воеводы, как только положение стало стабилизироваться[2121].

Более перспективной представляется мысль о том, что Сигизмунд Кейстутович планировал репрессии в отношении какой-то части своего окружения. Гораздо сложнее ответить на вопрос, что могло послужить причиной этих репрессий. Как уже говорилось, достаточных оснований связывать убийство господаря с его намерением наказать оппонентов его антипольской политики нет. Сомнения в этом вызывает и хронология событий: в указанном письме комтур Бранденбурга предполагает, что великий князь накажет оппозицию после предстоящей встречи с поляками. Встреча состоялась в октябре того же года, тем не менее репрессивные меры не были приняты вплоть до конца марта. Более того, имеется великокняжеское распоряжение виленскому воеводе Довгирду, выданное в марте 1440 г.[2122] Как видим, один из главных заговорщиков сохраняет свою должность и присутствует в окружении Сигизмунда за считанные дни до его убийства. Никаких признаков опалы и готовящихся наказаний здесь нет.

К тому же к марту 1440 г. иной оборот приняли отношения с Польшей: встреча с польской делегацией осенью 1439 г. увенчалась польско-литовским сближением, 31 октября датирован его акт о подтверждении унии 1434 г., заключенной еще с Ягайлом (текст этого документа воспроизведен в нем полностью). Владислав III выдал ответный документ в Корчине 7 января 1440 г.[2123]. Этот акт был важен по нескольким причинам. Во-первых, последний раз польско-литовская уния с полным изложением ее условий подтверждалась в начале 1434 г., еще при жизни старого короля Владислава II Ягайла. В соответствии с тогдашними представлениями о международном праве новый король Владислав III должен был возобновить унию. Но таким возобновлением не были ни документы 1437 г. (присяжная грамота Виленского воеводы Яна Довгирда, а также акты польских послов и Сигизмунда Кейстутовича, выданные 6 декабря в Городне), ни обещание Владислава III соблюдать унию, заключенную между его отцом и Сигизмундом, выданное на сейме в Пётркове 16 декабря 1438 г.[2124] Первые из этих документов не решали всей совокупности проблем польско-литовских отношений: в частности, до конца не выясненным оставался самый болезненный их вопрос — о судьбе Луцкой земли, городенские документы давали лишь половинчатое его решение. Второй был выдан вместе с другими аналогичными актами, содержащими обещания соблюдать привилегии отдельных земель Польского королевства. Это было сделано в одностороннем порядке, без переговоров с литовской стороной, по крайней мере без таких, которые закрыли бы все спорные вопросы. Причиной выдачи этого акта было достижение Владиславом совершеннолетия (14 лет)[2125]. Поэтому есть все основания говорить, что ее подтверждение в полном объеме произошло лишь в конце 1439 — начале 1440 г. Важно, что именно тогда стороны решили болезненный вопрос о Луцкой земле, вернувшись на позиции документов 1432–1434 г.: большая часть этой земли (за исключением некоторых западных волостей) передавалась в пожизненное владение Сигизмунда Кейстутовича, даже в том случае, если бы какие-то ее части оказались в руках польской стороны. Это соглашение лишало великого князя оснований добиваться антипольского союза с соседями ВКЛ (о смерти римского короля Альбрехта II 27 октября 1439 г. Сигизмунд мог узнать лишь после заключения акта унии с Польшей, к тому же у него оставались потенциальные союзники в лице ливонской ветви Ордена и какой-то части татар). Эти соображения подтверждаются дальнейшим ходом событий: за последующие полгода своего правления Сигизмунд не предпринял никаких шагов в этом направлении, по крайней мере в источниках они не отразились. Поэтому следует полагать, что и наказание оппонентов антипольской политики великого князя литовского к марту 1440 г. должно было потерять для него актуальность.

Есть основания полагать, что убийство Сигизмунда Кейстутовича стало возможным в результате некоей конфликтной ситуации в правящих кругах ВКЛ, которая возникла незадолго до его гибели и стремительно развивалась. Об этом говорит не только появление Довгирда в великокняжеской грамоте за считанные дни до убийства Сигизмунда, но и последующие события. После 20 марта 1440 г. заявили о себе три группировки знати: одна из них (заговорщики) действовали в интересах Свидригайла, вторая поддерживала Михаила Сигизмундовича, но в конечном счете инициативу взяла в свои руки третья, пригласившая в Литву Казимира Ягеллона. Заговорщики же в конечном счете не смогли воспользоваться результатом своих действий: одни из них бежали (Александр Чарторыйский — в Новгород, Михаил — в Венгрию, Иван — по-видимому, на Волынь), другие (Петр Лелюш) лишились высоких должностей, а сам Свидригайло остановился в Червонной Руси, так и не доехав до Литвы. Неразбериха царила в центре страны, волнения охватили ее периферию: как показывают Смоленское восстание 1440 г. или события на Подляшье, ни одна из группировок не запаслась планом действий на случай проявления центробежных тенденций события. Все это контрастирует с событиями 1432 г., когда правящие круги ВКЛ проявили относительное единство и в целом приняли свержение Свидригайла как вполне обоснованное.

Глава 3.2. Убийство Сигизмунда Кейстутовича и его последствия

Избавившись от опасного соперника, сев «на великом княжении Литовском и Русском», Сигизмунд Кейстутович недолго праздновал победу. Уже 20 марта 1440 г. он был убит собственными подданными. «Сотворися зло велико в Литві, убиень бысть князь велики Жикгимонть», — записал смоленский летописец по горячим следам событий[2126]. Ему вторил другой современник — бакалавр свободных искусств Павел из Гостынина, работавший в мазовецком Цеханове: переписав формулярник в ноябре 1440 г., он счел нужным отметить, что это произошло в тот год, когда великий князь Сигизмунд был вероломно убит своими подданными[2127]. Возникновение обеих записей не случайно и имеет много общего, поскольку убийство Сигизмунда очень скоро непосредственным образом отозвалось на судьбе тех земель, где они возникли: в Смоленске вспыхнуло восстание с целью «отложиться» от ВКЛ, а мазовецкий князь Болеслав IV, которому принадлежал Цеханов, сват убитого литовского правителя, занял Подляшье с Дорогичином, Мельником и Бельском, ссылаясь на соглашения с Сигизмундом, его сыном и вельможами и опираясь на местную польскую шляхту[2128]. В самой Литве чуть не вспыхнула очередная усобица, которую предотвратило приглашение Казимира Ягеллона, а за ним последовали новые выступления на периферии страны. Почему же подданные Сигизмунда Кейстутовича пошли на такой отчаянный шаг, который существенным образом пошатнул целостность и международное положение их страны?

Как уже говорилось, современные источники объясняют убийство Сигизмунда его жестокостью. Об этом сообщают Новгородская первая летопись младшего извода (40-х годов XV в.), «Анналы или Хроники славного Польского королевства» Яна Длугоша, также написанная вскоре после событий, Кромер, «Хроника Быховца». (Как показали К. Ходыницкий и Е. В. Русина, в основе красочных рассказов лежит стремление заговорщиков оправдать свои действия.) Авторы названных произведений не жалели черной краски для характеристики Сигизмунда, и она пополнялась все новыми чертами, а также подробностями чисто литературного происхождения: ими изобилует рассказ «Хроники Быховца» о медведе, при помощи которого заговорщики проникли к Сигизмунду, о его верном коморнике Славке, отдавшем жизнь за своего господина, и убийце — киянине Скобейке. Насколько же выдерживает эта версия проверку критикой исторических источников?

Напомним, что сами эти источники чрезвычайно отрывочны и лапидарны. Так, современные орденские источники очень скупо отзываются о событиях в Литве в последние месяцы правления Сигизмунда (с ноября 1439 по март 1440 г.) и совершенно молчат о его убийстве: главное внимание Ордена в это время было приковано к конфликту с Прусским союзом сословий. Вместе с тем именно из переписки орденских сановников выясняются принципиально важные сведения о событиях начала 40-х годов в Смоленске, в Жомойти, на Волыни, о перипетиях судьбы Михаила — сына убитого князя. Мне известен лишь один акт Сигизмунда за этот период, сохранившийся полностью и поддающийся датировке. Сами же заговорщики, в отличие от 1432 г., не выступили с развернутым оправданием своих действий, — возможно, по той причине, что их преступление было куда более тяжким, а успех — куда более скромным: недаром братьям Чарторыйским пришлось спасаться бегством в разные края, а трокский воевода Петр Лелюш лишился высокой должности.

Прежде чем рассуждать о возможных причинах заговора, необходимо остановиться на личном составе его участников. Он известен хуже, чем в случае с переворотом 1432 г., но кое-что о нем сказать можно. Главную роль источники единодушно отводят братьям Чарторыйским — Ивану и Александру (вероятно, не обошлось без участия третьего брата — Михаила)[2129]. О роли Ивана Чарторыйского в убийстве Сигизмунда Кейстутовича помнили и десять лет спустя: в письме от 29 июня 1451 г. комтур Рагнита, информируя великого магистра о событиях в ВКЛ, сообщал, что незадолго до этого татары отбили некий замок у Ивана Чарторыйского, «который убил Сигизмунда», и тот вынужден был спасаться бегством в Троки[2130]. О том же свидетельствует судьба братьев Чарторыйских сразу после убийства Сигизмунда Кейстутовича: они вынуждены были бежать из ВКЛ кто куда. Чарторыйские принадлежали к династии Гедиминовичей[2131], хотя вопрос о происхождении этой княжеской ветви от конкретного потомка Гедимина остается открытым[2132]. Их владения находились на Волыни (Чарторыйск к северу от Луцка), а сами они долгое время были сторонниками Свидригайла (фигурируют в качестве свидетелей в его документах 1438 и 1440-х годов). По подтверждению 1490 г. известно и пожалование Свидригайла для Михаила Васильевича Чарторыйского — два дворища в Клевани[2133]. Очевидно, сближение Чарторыйских со Свидригайлом в 40-е годы не произошло бы, если бы они не сохраняли традиционных связей со старым великим князем (в этом отношении показателен пример кобринских бояр Тишковичей, получивших от Сигизмунда владения на Волыни, которые Свидригайло, завладев ею в 1442 г., у них отобрал[2134]). Поэтому можно предполагать, что и в 1440 г. Чарторыйские действовали в интересах Свидригайла, тем более что такие свидетельства имеются в отношении другого заговорщика — Яна Довгирда.

Об участии в заговоре высших сановников ВКЛ — виленского воеводы Яна Довгирда и трокского воеводы Петра Лелюша — сообщает «Хроника Быховца»: согласно ее рассказу, после убийства Сигизмунда Довгирд занял виленские замки для Свидригайла. Есть основания полагать, что Чарторыйские выступили посредниками между Свидригайлом и теми, кто принял его сторону в Литве (если таковые действительно имелись). Сложно сказать, чего они ожидали от Свидригайла, которого намеревались повторно возвести на виленский престол, — нового витка борьбы за независимость ВКЛ по образцу его политики в 1430–1432 гг. или, наоборот, сближения с Польшей, которого от него можно было ожидать после его соглашения с польскими панами в 1437 г.

Как бы то ни было, убийство Сигизмунда Кейстутовича было делом не всей литовской знати, а лишь одной ее группировки. Она была не самой сильной и соперничала с другими: так, Михаил Сигизмундович сохранил контроль над западной частью государства, неразбериха царила в Вильне и Троках (подробнее см. ниже). Всё это говорит о том, что план устранения Сигизмунда, в отличие от заговора против его предшественника, не вызревал несколько месяцев, а возник достаточно спонтанно и привел к исполнению задуманного очень быстро. Обращает на себя внимание и то, что организаторами убийства были два высших светских сановника ВКЛ — виленский и трокский воеводы — и князья, происходившие с одной из отдаленных от государственного центра земель ВКЛ, которую совсем недавно удалось подчинить. Это заставляет согласиться с мнением, что заговор 1440 г. был превентивной реакцией вельмож ВКЛ на грозящие им репрессии со стороны Сигизмунда Кейстутовича. Другое дело, что могло стать причиной этих репрессий. Думается, отнюдь не отношения с Тевтонским орденом или Польшей. Об этом уже говорилось выше, здесь же уместно напомнить, что соответствующие переговоры велись несколькими месяцами ранее, и странно, что за эти несколько месяцев заговорщики не выработали плана действий.

Скорее, речь шла об обстоятельствах начала 1440 г., которые могли и не отразиться в дошедших до нас источниках, поэтому всякие предположения на этот счет носят спекулятивный, умозрительный характер.

Возможные репрессии Сигизмунда против его приближенных можно связать еще с одним событием, хронологически куда более близким к его убийству. 14 марта 1440 г. верховный маршал Ордена передавал великому магистру новости от явившегося к нему накануне слуги (кнехта) Поппе фон Кокерица — одного из ливонских рыцарей, содержавшихся в плену в Литве[2135]. По его словам, другой ливонский пленник, содержавшийся в Троках, по имени Донин, после безуспешных попыток добиться аудиенции у великого князя тайно уехал в Ливонию. Это произошло 23 февраля, и некоторые из придворных Сигизмунда Кейстутовича знают об этом, однако никто из них не смеет доложить правителю о произошедшем. Возможно, что в течение ближайших дней этот инцидент вылился в конфликт великого князя с частью его окружения (тем более что в заговоре участвовал трокский воевода Петр Лелюш, в ведении которого находились пленные, содержавшиеся в Троках). В том же источнике говорится о многочисленных поляках, которые находятся у великого князя и требуют выплатить огромную сумму в 100 тыс. коп грошей — по-видимому, за услуги польских наемников, помогавших Сигизмунду в войне со Свидригайлом. Это также могло спровоцировать конфликт.

События в Литве после убийства Сигизмунда Кейстутовича стали результатом действия разных группировок вельмож: на их существование указывают не только прямые свидетельства источников, но и общий ход событий. Он показывает, что у заговорщиков не было плана, согласованного со всеми остальными вельможами. По сообщению «Хроники Быховца», один из заговорщиков, трокский воевода Петр Лелюш занял большой (нижний, полуостровной) замок в Троках, а в малом (верхнем, островном) замке обосновался князь Михаил Сигизмундович; тем временем виленский воевода Довгирд держал оба столичных замка для Свидригайла, но верхний замок удалось занять пану Нарбуту, который поддерживал князя Михаила[2136]. Это соотношение сил в целом подтверждают другие источники: во-первых, известен документ, выданный Михаилом 5 апреля 1440 г. в Троках[2137]; во-вторых, Длугош упоминает о Михаиле Голигине, продолжавшем держать верхний трокский замок для князя Михаила уже после провозглашения Казимира великим князем 29 июня 1440 г., и об Иване Чарторыйском, который передал нижний замок в Троках Казимиру лишь после получения гарантий от поляков, сопровождавших Казимира, и прощения — от него самого[2138].

И Чарторыйский, и Лелюш были сторонниками Свидригайла. Таким образом, даже главные замки страны в Вильне и Троках контролировались заговорщиками лишь отчасти.

Достаточно сильными были позиции другой группировки — сторонников Михаила Сигизмундовича. Из переписки орденских сановников известно, что наладить связь с Михаилом пытался жомойтский староста Контовт[2139]; возможно, по этой причине Длугош приписывает симпатии к Михаилу жомойтам вообще[2140], хотя картина была более сложной (подробнее см. ниже). По словам того же краковского каноника, к этой группировке принадлежали: берестейский наместник Петр-Начко Гинвилович (у Длугоша — «Онач»), не впустивший Казимира в Берестье в 1440 г.[2141], и Михаил Голигинович, обосновавшийся в островном замке в Троках[2142]. «Хроника Быховца» добавляет к ним польского (мазовецкого) шляхтича Ежи Насуту — старосту Дорогичина и Мельника, и Нарбута, занявшего верхний виленский замок для Михаила[2143]. Из акта тех дней известно, что Михаилу подчинялся Слонимский наместник, некий Гаштольд[2144] (не путать с Яном Гаштольдом). Эта группировка контролировала земли на западе государства: по сведениям Длугоша, в нее входили Берестье, Городно, Лида и некие другие крепости, поэтому их ворота были закрыты для Казимира Ягеллона, который прибыл в Литву как наместник Владислава III[2145]. Упоминание о Слониме заставляет думать, что Михаилу были подконтрольны также Каменец и Волковыск, в административном отношении, вероятно, подчинявшиеся Берестью[2146]. Таким образом, сыну убитого Сигизмунда подчинялись земли трокской «вотчины» Кейстутовичей на пограничье Литовской земли и Руси в значении XV в. со смешанным этническим составом населения (Длугош пишет о «многих литовцах и русинах»[2147]).

Третья группировка знати, которой удалось взять инициативу в свои руки, сложилась вскоре после убийства Сигизмунда. В это время часть литовских вельмож сошлась на том, что распорядиться судьбой ВКЛ должен польский король Владислав III, и отправила к нему послов. Сведения о составе этой группировки, приводимые у Длугоша и в «Хронике Быховца», не до конца совпадают, но и не противоречат друг другу. В центре повествования «Хроники Быховца», созданной в окружении Ольбрахта Гаштольда, находится его дед Ян Гаштольд, который, узнав о смерти Сигизмунда, поспешил в Гольшаны к князю Юрию Семеновичу, после чего туда были созваны литовские вельможи: Остик (в источнике назван просто «виленским каштеляном», без имени), его сын Радивил (анахронично назван «маршалком земским»[2148]), Кезгайло (назван жомойтским старостой[2149]) и Миколай Немирович[2150]. Длугош называет Виленского епископа Матвея, Остика, Гаштольда, Ивашку Монивидовича и Петраша Монтигирдовича[2151]; в сцене приветствия Казимира, прибывшего в Литву, к ним добавлены пан Сенько Гедигольдович и князья Олелько, Юрий Семенович Гольшанский, Василий Иванович Путята Друцкий и Федор Корибутович[2152]. Данные обоих позднейших источников отчасти подтверждаются современными свидетельствами: согласно актам 1440–1441 гг., в окружении Казимира находились епископ Матвей, князья Олелько и Ю. С. Гольшанский, Остик и его сын Радивил, Довгирд, Ян Гаштольд, Судивой Волимонтович[2153]. При этом Довгирд сохранил свою высокую должность виленского воеводы, а трокским воеводой вместо Лелюша, обвиненного в убийстве Сигизмунда, стал Ян Гаштольд. Еще одно косвенное подтверждение информации Длугоша и «Хроники Быховца» состоит в том, что практически все названные там вельможи были связаны узами родства и свойства[2154]. Послами к Владиславу Длугош называет Андрюшку Довойновича и Рачку Строчевича, а «Хроника Быховца» — Кезгайла и его сына Яна[2155].

Литовские послы застали Владислава на пути в Буду, куда он отправился, чтобы занять венгерский престол, освободившийся после смерти Альбрехта II. По-видимому, их встреча состоялась в апреле или начале мая[2156]. Владислав назначил наместником в ВКЛ своего младшего брата Казимира, который выступил из Кракова в Литву с большим отрядом в середине мая. В Городно его встретил Михаил Сигизмундович, вручил ему дары, принес присягу верности и попросил оставить ему его вотчину. Следует согласиться с биографом «Михайлушки» А. Копыстянским, который предположил, что князь не планировал этого заранее. Скорее всего, он ехал к мазовецким князьям, с которыми был породнен, чтобы получить у них военную помощь. Узнав о присутствии Казимира II и Болеслава IV в свите Казимира Ягеллона, ехавшего с сильным польским отрядом в Литву, чтобы принять наместничество над ней, Михаил понял, что конфронтация с ним ничего хорошего не сулит, и попытался сохранить для себя хотя бы вотчину[2157]. Это предположение подтверждается дальнейшими действиями сторонников Михаила, которые упорно не впускали Казимира в занятые ими замки. Получается, что никаких распоряжений на этот счет от Михаила они не получили.

После того как Казимир переправился через Неман, его встретили князья и бояре ВКЛ. В их сопровождении он направился в Вильну. По словам Длугоша, литовские вельможи настоятельно просили польских панов, сопровождавших Казимира, дать согласие возвести его на литовский престол, но те отказывались это сделать без специального разрешения Владислава III. Тогда литовцы, опасаясь, что престол будет захвачен князем Михаилом, самовольно в торжественной обстановке провозгласили Казимира Ягеллона великим князем литовским[2158]. Из современного источника известно, что это произошло 29 июня 1440 г.[2159] Это означало фактический разрыв польско-литовской унии: по словам Длугоша, Владислав III отказался утвердить Казимира в должности великого князя. Это подтверждают современные источники, отразившие польско-литовскую конфронтацию (в частности, попытки поддерживать центробежные силы — Свидригайла, Олельку, Михаила Сигизмундовича). В те же годы, по всей видимости, в Польше возник план раздела ВКЛ, призванный ослабить его[2160].

Мотив действий литовских вельмож, названный Длугошем, косвенно подтверждают современные документы. Как следует из них, после провозглашения Казимира великим князем усилия литовской правящей элиты были направлены на то, чтобы снискать симпатии общественной верхушки и военно-служилых слоев населения ВКЛ, создать в этих землях группы, которые были бы в состоянии при необходимости оказать отпор соперникам Казимира. Эта цель осуществлялась при помощи пожалований земель, зависимых людей, сословных прав и привилегий. Первыми стали потенциальные и реальные сторонники Михаила Сигизмундовича. Очевидно, несмотря на присягу «Михайлушки», окружение Казимира не очень доверяло этому князю. Могли сказаться и опасения его мести за убийство отца, и поведение сторонников Михаила, которые и после его присяги отказывались подчиняться Казимиру[2161], и действия самого Михаила[2162]. Благодаря «книге данин Казимира» известно, что вскоре после провозглашения Казимира великим князем пожалования от него получили Голигиновичи, Нарбут и Начко Гинвилович, сохранившие высокое положение в правящей элите ВКЛ[2163]. Сохранилось несколько упоминаний о пожалованиях той же направленности (явно связанных с проблемой Михаила Сигизмундовича), совершенных в июле 1440 г. 22 июля была подтверждена принадлежность пану Копачу Деречина в Слонимском повете[2164], который ему пожаловал Витовт и на который он совсем недавно, 5 апреля, получил подтверждение от Михаила[2165]. В тот же день господарский маршалок Радивил Остикович получил «дворец» Ионишки к юго-западу от Вильны[2166], т. е. в том районе, куда могли явиться сторонники князя Михаила в случае начала боевых действий. Думаю, что в этом же ряду стоит пожалование земли с человеком Виленскому архидиакону Мартину (13 июля)[2167], который был доверенным лицом Сигизмунда Кейстутовича[2168], и его преемникам на этой должности. И несомненно, что сюда относится распоряжение литовских вельмож от имени королевича Казимира городенскому наместнику Андрюшке Довойновичу о пожаловании двух человек Пацу Довкшевичу, датированное, судя по всему, 4 сентября 1440 г.[2169] «Авторы» пожалования[2170] учли, что родовые владения Паца Довкшевича находились как раз близ Городна[2171].

Полагаю, что эти меры объясняют появление еще одного документа, введенного в научный оборот совсем недавно, — привилея Новогородской земле, выданного 22 июля 1440 г.[2172] Новогородская земля соседствовала с регионами, которые совсем недавно подчинялись власти Михаила Сигизмундовича, и могла стать театром боевых действий в случае его выступления. Интересный момент заключается в том, что Новогородский привилей 1440 г. — это единственный областной привилей XV в., сохранившийся в подлиннике. Именно в нем впервые встречаются некоторые права и привилегии, зафиксированные общеземским привилеем 1447 г.[2173] Ряд признаков указывает на то, что это не подтверждение более ранних прав, которые были закреплены за жителями Новогородской земли, а введение новых. Во-первых, нет никакой общей ссылки на более раннюю практику или документы аналогичного содержания[2174]. Во-вторых, часть положений представляет собой развитие норм, впервые введенных в ВКЛ привилеем 1434 г. В отличие от последнего, закрепляющего сословные привилегии князей и бояр и подтверждающего пожалования церкви (вероятно, и католической, и православной), новогородский привилей 1440 г. адресован более широкому кругу получателей — «духовным, и князем, и паном, и бояром, и земляном, и местчаном и всемоу поспольствоу земли Новгородское». В правовых нормах данного документа можно выделить несколько слоев, отражающих нововведения разного времени. Наиболее архаичными выглядят заключительные статьи (ст. 10–19): они, как правило, находят дословное или почти дословное соответствие в древнейшей части Полоцкого и Витебского привилеев, которую Я. Якубовский возвел к привилеям Витовта конца XIV в. Они, во-первых, устанавливают порядок отправления правосудия (ст. 11, 13, 14, 16, 17, 18), во-вторых, фиксируют права «местичей» Новогородской земли по отношению к представителю великокняжеской власти: воевода может судить их только при участии других «местичей» (ст. 10), ему запрещается «оуступатися» в городские торговые пошлины (ст. 15), «местичей» нельзя привлекать к предоставлению подвод (ст. 19). Следующий слой — это нормы, зафиксированные в земском привилее 1434 г.: обязательство не наказывать без суда (ст. 1), подтверждение прав на вотчины и пожалования Витовта с правом свободного отчуждения при докладе великому князю или его наместнику (ст. 4), право вдов владеть имением первого мужа до повторного брака (ст. 5), освобождение частновладельческих «людей» от повинностей в пользу государственной власти (ст. 6). В данном случае эти нормы развиты и дополнены до того вида, в котором они фигурируют в земском привилее 1447 г. и привилеях для отдельных земель ВКЛ второй половины XV в. Например, в 4-й статье появляется ссылка на нормы владения собственностью «оу королевстве Полском», в 6-й речь идет об освобождении не только от дякла, но и от других натуральных и денежных повинностей — серебщизны, давания подвод и т. д. В отдельную статью (9) выделено обещание «держати сполъна и боронити» пожалования церквям и их иммунитетные права. По всей видимости, здесь имеется в виду и католическая, и православная церковь. Наконец, в привилее Новогородской земле зафиксирован ряд нововведений. Во-первых, господарь обещает наказывать только того, кто совершил преступление, а не его родственников (ст. 2). Во-вторых, князьям, панам и боярам разрешается выезжать за границу (за исключением неприятельских земель) «на службоу или по рытерствоу своем для полепшенья» при условии продолжения исправной службы с их имений (ст. З)[2175]. В-третьих, важным было обещание не давать детских (судебных исполнителей) «на князскии люди и на паньскии», которое фиксировало возросшую степень иммунизации владений князей и панов. В-четвертых, Казимир обещает не раздавать должностей и земель чужеземцам (ст. 8). Как видим, привилей адресован широким кругам политически активного населения, в нем зафиксированы пределы вмешательства верховной власти в их дела — имущественные, торговые и т. д.

В первые годы правления Казимира Ягеллона различные пожалования были даны широкому кругу лиц в разных землях ВКЛ. Так, подтверждение магдебургского права получили Вильна и Ковно; в Троках, по-видимому, оно было введено впервые; виленским купцам было подтверждено право беспошлинной торговли на всей территории ВКЛ[2176]. В «книге данин Казимира» сохранились регесты пожалований для бояр практически всех регионов ВКЛ. Документы, посвященные Полоцку, заставляют думать, что первостепенное внимание литовские паны уделяли местной общественной верхушке: сохранились данные о пожалованиях Корсакам (наиболее влиятельному и богатому роду полоцких бояр)[2177] и Ивану Булавину — полоцкому «местичу», торговавшему с Данцигом[2178].

Еще одной составной частью политики литовских панов, правивших от имени Казимира, было восстановление ликвидированных ранее удельных княжеств. Так, в первые месяцы его княжения в Мстиславль вернулся Юрий Лугвеневич[2179]. Возможно, это произошло благодаря Яну Гаштольду: по сообщению «Хроники Быховца», Юрий был крестным отцом его детей. Однако в Мстиславле Юрий Лугвеневич удержался недолго: вскоре он откликнулся на приглашение мятежных смольнян, захватил Полоцк и Витебск, но в конце 1440 г. бежал из ВКЛ. Чтобы закрепить земли отобранного у него Мстиславского княжества за ВКЛ, там опять-таки была проведена серия раздач[2180].

Вероятно, уже в 1440 г. было создано удельное княжество не только в Мстиславской, но и в Киевской земле. Она от имени Казимира была пожалована князю Олельке Владимировичу — сыну Владимира Ольгердовича, который был удельным киевским князем до 1394 г. Память об этом сохранялась в обществе ВКЛ (вероятно, и в самом Киеве): в 1434 г. Сигизмунд Кейстутович именно Олельку отправлял в поход для занятия этого города, а вскоре Свидригайло сделал киевским наместником (князем?) Ивана Владимировича — брата Олельки. Возможно, в связи с неудачным походом Олелько после 1434 г. исчезает из окружения Сигизмунда. Согласно «Хронике Быховца», сохранившей семейную традицию Олельковичей, Сигизмунд посадил Олельку в заключение в Кернове, а его жену и сыновей — в Утяне[2181]. Факт опалы подтверждают документы об основании костела в Слуцке Михаилом Сигизмундовичем (до этого Слуцк принадлежал Олельке). Согласно той же «Хронике Быховца», литовские паны вскоре после смерти Сигизмунда Кейстутовича освободили князя и его семью, и те выехали в Копыль[2182]. Ян Длугош упоминает Олельку среди вельмож, приветствовавших Казимира после его прибытия в ВКЛ[2183]. «Отец польской истории» называет его «Olesko dux Kioviensis», но это взгляд ex post: в данном случае больше оснований доверять сообщению «Хроники Быховца» о том, что Олелько получил Киевское княжество от Казимира[2184]. В документальных источниках Олелько фигурирует в качестве киевского князя начиная с 5 февраля 1441 г. В этот день он «съ своими князьми, и с паны, и съ всею полною своею радою» выдал уставную грамоту киевскому Софийскому собору и митрополиту Исидору[2185], находившемуся в Киеве. Приведенная формула говорит о достигнутом консенсусе между местной верхушкой и киевским князем. Примечательна и взятая им на вооружение формула легитимации власти как наследственной: «господарь отчич киевьскыи»[2186]. Впоследствии «отчичем киевским» титуловался и Семен Олелькович, правивший в Киеве в 1455–1470 гг.[2187], хотя после смерти Олельки он, если верить «Хронике Быховца», получил Киевскую землю уже не как удельный князь, а как великокняжеский наместник[2188]. Значит, эта легитимация власти принималась местной знатью. Уже в момент выдачи грамоты Софийскому собору Олелько располагает разветвленным аппаратом управления — воеводами и тивунами, которым запрещено «вступаться» в церковные владения и доходы (эти, кстати, еще раз указывает на то, что к моменту визита Исидора Киев уже некоторое время принадлежал сыну Владимира Ольгердовича). Из позднейших документов известно, что Олелько был полноправным хозяином в Киевском княжестве, раздававшим и отнимавшим имения. Впоследствии эти права перешли и к его сыну Семену. Вмешательство Казимира в эту систему ограничивалось теми случаями, когда с соответствующими просьбами к нему обращались сами киевляне[2189]. Показательно, что в «Книге данин Казимира» нет ни одной записи о пожаловании на территории Киевской земли, хотя в договоре Казимира с тверским великим князем Борисом Александровичем верховная власть Ягеллона над Киевом подчеркивались упоминанием о его праве взимать там пошлины с купцов[2190]. Помимо Киева (судя по всему, одновременно с ним), Олельке были возвращены его давние владения в Слуцке[2191].

Какие мотивы руководили литовскими панами, пошедшими на восстановление Киевского княжества? Иногда в этой связи отмечается, что могли сыграть свою роль родственные связи Олельки с Яном Гаштольдом — одним из наиболее влиятельных литовских панов: женой сына Олельки Семена была дочь Гаштольда Мария[2192]. Точная дата этого брака неизвестна, но можно установить terminus ante quem, важный для данной темы. Семен Олелькович родился в 1420 г., следовательно, жениться он мог не ранее середины 30-х годов. Но примерно в это время (в 1434 г. или позднее) Олелько попал в немилость Сигизмунда Кейстутовича. Об этом сообщается в «Хронике Быховца», где также говорится, что в заточении оказался не только Олелько, но и его жена с сыновьями Семеном и Михаилом. Факт опалы Олельки подтверждается его исчезновением из окружения Сигизмунда Кейстутовича, а также тем, что в распоряжении великокняжеского сына Михаила оказался Слуцк, принадлежавший Олельке. Поэтому есть основания доверять и сообщению о заточении семьи этого князя (тем более что «Хроника Быховца» была создана при непосредственном участии внука Яна Гаштольда Ольбрахта). Если бы брак между сыном Олельки и дочерью Гаштольда был заключен в середине 30-х годов, то литовский боярин, неоднократно бывавший доверенным лицом великого князя[2193], защитил бы своего зятя (а то и всю его семью) если не от опалы, то от заточения. Это дает основания полагать, что данный брак был заключен уже после «реабилитации» Олельки, не ранее 1440 г. Поэтому думаю, что существенную роль сыграли, во-первых, настроения киевской знати, во-вторых, стремление переложить на плечи Олельки заботу об обороне Киевской земли от внешних врагов (на тот момент ими могли стать и татары, и Михаил Сигизмундович, и Свидригайло).

В ближайшие месяцы и годы после убийства Сигизмунда Кейстутовича коллизии в ВКЛ не ограничивались соперничеством нескольких претендентов на престол. Наряду с этим бурные события разыгрались в периферийных регионах — в Смоленске, на Подляшье, в Жомойти и на Волыни. В литературе эти события принято рассматривать вместе, в едином комплексе. Это оправдано хронологически, но если говорить об их причинах, то следует различать, с одной стороны, восстание в Смоленске и занятие Подляшья Болеславом IV Мазовецким, ставшие непосредственными последствиями убийства Сигизмунда, с другой — попытки Жомойти и Волыни отложиться от ВКЛ, которые были вызваны вмешательством Казимира и его окружения в их жизнь. Поэтому здесь уместно напомнить хронологию данных событий и резюмировать главные выводы посвященных им работ.

Наиболее ранним стало восстание в Смоленске (учитывая, что оно началось спустя десять дней после убийства Сигизмунда — 30 марта, а Болеслав IV должен был не только узнать о произошедшем в Троках, но и собрать войска, что также требовало времени). Здесь восстали ремесленники, не принадлежавшие к состоятельным верхам городского населения, — «черные люди»; при этом смоленские бояре сохранили верность ВКЛ и отправились в Литовскую землю, даже несмотря на то, что престол в это время пустовал. Определенного плана у восставших не было, однако из их действий ясно, что просить о чем-либо великокняжескую власть они не собирались, а намеревались воспользоваться отсутствием великого князя. Судя по всему, первоначально была предпринята попытка отложиться от ВКЛ. «Воеводой» восставших стал князь Андрей Дорогобужский из тверской ветви Рюриковичей, располагавший владениями на территории Смоленской земли. Спустя некоторое время, уже после вокняжения Казимира, в Смоленске появился Юрий Лугвеневич, недавно получивший «отчину» — Мстиславское княжество. Он попытался превратить Смоленск в базу реализации своих амбициозных планов (возможно, нацеленных на Вильну и Троки) и «засел» Полоцк и Витебск. Лишь к концу 1440 г. Казимиру удалось со второй попытки взять город. Была проведена конфискация имущества восставших и несколько раздач, а спустя несколько лет, в мае-июне 1447 г., Смоленская земля получила от Казимира привилей[2194].

Тем временем мазовецкий князь Болеслав IV поспешил реализовать соглашение с Сигизмундом Кейстутовичем, по которым Подляшье после его смерти должно было отойти мазовецкому князю, и занял главные его центры — Дорогичин, Мельник, Сураж, Вельск и Бранск, после чего начал назначать своих должностных лиц и раздавать земли мазовецкой шляхте. Литовские паны были заинтересованы в возвращении Подляшья под власть ВКЛ, тем более что некоторые из них, такие как Ян Гаштольд, располагали здесь обширными владениями. Переговоры ничего не дали, и в 1444 г. был организован поход. В итоге Болеслав IV уступил Подляшье Казимиру за 6 тыс. коп пражских грошей. При этом произошли определенные изменения в составе местного населения: Подляшье покинули многие из тех польских шляхтичей, кто получил там имения от Болеслава или осел там раньше (например, Скердо из Корчева, бывший одним из гарантов дополнительного литовско-орденского договора 1432 г.), но вместе с тем какая-то часть шляхты мазовецкого происхождения, в том числе пришедшая с Болеславом, осталась. Казимир вынужден был это учитывать и 19 июня 1445 г. выдал подляшской шляхте привилей, позволявший пользоваться польским правом[2195].

Специальное рассмотрение выступлений против центральной власти в двух других регионах ВКЛ — в Жомойти и на Волыни — не входит в задачи данного исследования, тем более что им посвящена исчерпывающая специальная литература. Здесь лишь следует отметить, что оба они стали результатом действий центральной власти — литовских вельмож, правивших от имени малолетнего Казимира, их попыток вмешаться в существующее соотношение сил в регионах. Уступки им были сделаны именно на этом — региональном и локальном — уровне.

Вскоре после вокняжения Казимира против центральной власти выступила Жомойть[2196]. Судя по всему, толчком послужила попытка литовских панов заменить старосту Контовта, назначенного Сигизмундом Кейстутовичем, на Кезгайла, бывшего старостой в 1412–1432 гг. В ответ жомойты изгнали литовского ставленника и его тивунов, а на его место посадили одного из местных бояр — то ли Довмонта (брата Контовта), то ли Гедигольда (его не следует путать с бывшим виленским воеводой Георгием Гедигольдом, который к этому времени, судя по всему, уже умер)[2197]. Новый староста, по-видимому, сразу попытался установить контакты с Михаилом Сигизмундовичем через Пруссию, но это ему не удалось. С другой стороны, неудачей окончились попытки литовских правящих кругов подчинить Жомойть силой оружия[2198]. Поэтому осенью 1441 г. окружение Казимира пошло на переговоры с мятежными жомойтами. Новая попытка мятежного старосты обратиться к Михаилу не увенчалась успехом. Установлению власти Казимира в Жомойти поспособствовали уступки, зафиксированные в его привилеях отдельным волостям, а также многочисленные пожалования для местных и литовских бояр на территории Жомойти, совершенные в конце 1441 — начале 1442 г. В обмен на это жомойты приняли от центральной власти Контовта в качестве старосты: он был назначен на недолгий переходный период, перед ним стояла задача подготовить Жомойть к приему Кезгайла, который стал жомойтским старостой уже в 1442 г.[2199]

Как показали исследования Э. Савищеваса, в 1441–1442 гг. привилей от имени Казимира Ягеллона был выдан не всей Жомойти, а отдельным ее волостям. Сохранились (в несколько искаженном виде) тексты таких привилеев Медницкой и Книтовской волостям[2200]. В конце XV в. первая легла в основу русского, а вторая — в основу латинского текста привилея всей Жомойти[2201]. При всех различиях этих документов они имеют общую черту: привилеи фиксировали права местных бояр (объем повинностей и т. д.) и определенную автономию всей Жомойти и отдельных волостей; великий князь обязывался не присылать туда децких (судебных исполнителей) и тивунов из Литвы, а старосту назначать по соглашению с жомойтами.

По-иному развивались события на Волыни. Богатая Луцкая земля по-прежнему представляла значительный интерес для польских панов, и они по-своему воспользовались ситуацией, сложившейся после убийства Сигизмунда Кейстутовича. Узнав об этом событии, в ВКЛ направился Свидригайло, в интересах которого действовали убийцы его давнего противника. Однако до Вильны он не доехал, а 6 июня 1440 г. торжественно обещал не предпринимать никаких действий против Владислава III, его брата Казимира и «комиссаров всего королевства Польши и Руси»[2202]. В качестве обеспечения он получил от польских панов Городок (Ягеллонский) и Щерец во Львовской земле. По правдоподобному предположению О. Халецкого, они должны были стать его опорной базой для наступления на Луцк.

Но волынские князья и паны имели собственные интересы. В конце 1440 г. князь Сангушко Федорович (внук Ольгерда), глава самой могущественной из княжеских ветвей западной Волыни, воспользовался походом Владислава III в Венгрию и захватил Ратненский замок, некогда принадлежавший его отцу. Примерно тогда же он вместе с сыновьями присягнул Казимиру Ягеллону, а тот признал его новые приобретения. Распоряжения польского короля, не подкрепленные военной силой, ничего не дали, и Луц-кая земля на некоторое время осталась под властью Литвы[2203]. Катализатором событий стала попытка литовских панов закрепить Волынь за ВКЛ путем пожалований землевладельцам, который уже был опробован в Жомойти. Серия раздач на Волыни была проведена на сейме в Вильне в январе 1442 г.[2204] Наибольшие успехи эта акция принесла в Кременецком повете, расположенном на юге, в то время как в остальной части Луцкой земли она привела совсем не к тем результатам, которых стремились достигнуть ее организаторы. Связано это с тем, что в первом случае они решили опереться на влиятельных местных землевладельцев — Юршу Ивановича, ставшего кременецким старостой, и представителей рода Мукосеев, занимавшего здесь ведущие позиции. Вне Кременецкого повета литовские паны, напротив, попытались создать себе опору в лице не самых сильных землевладельцев. Земли здесь получили люди, не известные по другим источникам, и сами литовские паны[2205]. И те и другие были не в состоянии защитить свои новые владения в случае, если бы Луцкая земля подверглась нападению извне. К тому же на Волыни у него оставались многочисленные и влиятельные сторонники — как не затронутые пожалованиями, так и те, у кого литовские паны попытались отобрать их владения. Это недальновидная политика предопределила неудачу той части акции 1442 г., которая была нацелена на Луцкий и Владимирский поветы. Вскоре после январского сейма Свидригайло по приглашению Волынских князей и панов вокняжился в Луцке[2206].

Дальнейшая конфронтация со старым великим князем окружению Казимира ничего не дала: ни склонить на свою сторону волынских князей и панов, ни организовать военный поход против Свидригайла они не грозили бы, к тому же такие шаги могли вылиться в открытое столкновение с Владиславом III, с которым Казимир оставался в напряженных отношениях[2207]. Правящие круги ВКЛ могли быть заинтересованы в примирении со Свидригайлом еще и потому, что не была решена подляшская проблема: Дорогичин и Мельник оставались в руках Болеслава IV. Поэтому были начаты переговоры с луцким князем, которые в первой половине 1443 г. увенчались примирением. Об этом 21 июня 1443 г. комтур Бальги сообщил великому магистру со ссылкой на старосту мазовецкой Визны, находящейся неподалеку от границы с ВКЛ[2208]. Свидригайло, вероятно, находился в трудном положении, раз в ВКЛ был введен налог для помощи ему в размере пяти грошей от двух волов или плуга[2209]. Это могло склонить его к примирению. Все важнейшие решения о судьбе Луцкой земли Свидригайло принимал по совету со своими вельможами, которые привели его в Луцк. Вероятно, и в данном случае имело место такое совещание. Вероятно, что условием примирения волынские князья и паны могли назвать невмешательство литовских правящих кругов во внутреннюю жизнь Луцкой земли. Это условие соблюдалось почти десять лет, пока ухудшение здоровья Свидригайла не заставило его и его окружение задуматься о политическом будущем Луцкой земли, которая по-прежнему оставалась объектом польско-литовского спора.

Таким образом, в начале 40-х годов XV в. центральная власть в ВКЛ оказалась в трудном положении, столкнувшись как с внешними угрозами, так и с неповиновением собственных подданных. К середине 40-х годов ей удалось укрепить свое положение. Эта цель была достигнута за счет ряда мероприятий — раздачи земель, выдачи привилеев отдельным землям и всему государству (в 1447 г., накануне отъезда Казимира в Польшу), созданию (или признанию, как на Волыни) удельных княжеств. В первом случае ставка делалась не только на массовость раздач, но и на удовлетворение имущественных интересов местной общественной верхушки, от которой зависела судьба земли. Это хорошо показывает пример Луцкой земли: не сумев найти взаимопонимания с местными князьями и боярскими родами, попытавшись опереться на менее влиятельных землевладельцев, литовские паны в 1442 г. потерпели поражение. Земский и областные привилеи были адресованы более широкому общественному кругу и фиксировали определенную степень невмешательства государственной власти в местные дела (признание за местным боярством права на должности в управлении «своей» землей, установление уменьшенного объема повинностей в пользу центральной власти и ее представителей, признание имущественных прав и т. д.). Эти статьи в привилеях разным землям различаются, что говорит об участии представителей общества этих земель в их выработке. В Новогородской земле, Жомойти и на Смоленщине, в отличие от Полотчины и Витебщины, такие привилеи были новшеством, пожалованным государственной властью. О том, как прививалось это новшество, можно судить по данным второй половины XV — начала XVI в.: с одной стороны, областные привилеи бережно хранили и тщательно копировали, в них повторялись положения земского привилея 1447 г., написанного на латыни, — очевидно, чтобы эффективнее донести их до сведения подданных[2210]; с другой — отстаивая свои права (например, в споре с великокняжеским на-местником/воеводой), жители периферийных регионов апеллировали не к привилею, а к монаршей милости[2211]; в Новогородской же земле областной привилей и вовсе не прижился. Волынь и Киевщина получили областные привилеи лишь после упразднения в них удельных княжеств (после смерти Свидригайла и Семена Олельковича), соответственно около 1453 и 1471 гг. Вплоть до этого времени определенные гарантии соблюдения интересов региональных элит давал факт существования удельных княжений. Когда же местные князья действовали вразрез с этими интересами, волынские и киевские князья и бояре вынуждены были обращаться к великому князю литовскому.

Примечательно, что после ухода общего легитимного правителя (Свидригайла) отдельные земли ВКЛ не попытались объединиться, их элиты действовали самостоятельно, отстаивая свои местные интересы: скажем, киевляне захотели видеть своим князем не Юрия Лугвеневича, который в это время вел наступление на подвинские земли, и не Свидригайла, как раз прибывшего к юго-западным границам Волыни, а Олельку Владимировича. Это стало показателем фактического уровня интеграции русских земель ВКЛ, «областной партикуляризм» которых давал о себе знать еще очень долгое время.