Наследники Витовта. Династическая война в Великом княжестве Литовском в 30-е годы XV века

Вместо заключения. За что воевали в Великом княжестве Литовском после смерти Витовта?

Войну, охватившую Великое княжество Литовское в 30-е годы XV в., ученые привыкли рассматривать как конфликт между Литвой («Литовской землей», «Lithuania propria») и русскими землями государства. Территориальный и в определенном смысле этноконфессиональный раскол страны отмечали уже современники событий: если Свидригайлу Ольгердовичу оставались подконтрольными русские земли, а основную часть его сторонников составляли их жители, в большинстве своем православные, то основой владений Сигизмунда была Литовская земля и некоторые другие близлежащие регионы, а окружение состояло главным образом из литовских бояр-католиков. Но чем было вызвано именно такое разделение?

Сам по себе территориальный раскол государства не объясняет причин и характера конфликта: об этом ясно свидетельствует разброс ученых суждений на этот счет, обзор которых сделан во вводной части книги. Однако именно этот территориальный раскол остается основой почти всех концепций войны 1432–1438 гг., в которой видят конфликт, порожденный теми или иными литовско-русскими противоречиями (если не считать «социальных» концепций М. В. Довнар-Запольского, М. С. Грушевского, Б. Барвинского и А. Ю. Дворниченко). Необходимо иметь в виду, что каждая из этих концепций формуировалась в рамках определенных представлений автора о Великом княжестве Литовском, а, например, для М. К. Любавского или М. С. Грушевского война Свидригайла с Сигизмундом Кейстутовичем была лишь одним из эпизодов в курсе истории за несколько столетий. Вне контекста представлений их авторов (которые к тому же располагали ограниченным кругом источников) все эти концепции повисают в воздухе. Между тем источники, взятые в своей совокупности, позволяют проследить цели участников конфликта.

Отправной точкой рассуждений А. Левицкого и его последователей служила характеристика Свидригайла, данная ему современником, краковским епископом Збигневом Олесницком, и его секретарем, польским историком Яном Длугошем. Оба утверждали, что Свидригайло окружал себя русью и испытывал склонность к «восточному обряду». Но если присмотреться к отношениям набожного католика Свидригайла с православной церковью в тот период, о котором здесь идет речь, то его никак нельзя заподозрить в симпатии к ней. Такие меры, как попытка добиться поставлення своего кандидата на митрополию (в идеале — всея Руси, а не только западнорусских земель) или заключить унию православной и католической церквей, характерны для взаимоотношений католических правителей с их православными подданными. А сожжение митрополита, призванного реализовать планы князя, выдает инструментальную роль православной церкви в этих планах.

Не заметно в деятельности Свидригайла и каких-либо особых, из ряда вон выходящих связей с русью или симпатий к ней. В русских летописях — созданных как на территории Великого княжества Литовского, так и за его пределами, — встречаются весьма критические оценки Свидригайла: так, тверской летописец начала XV в. сокрушался по поводу того, что в 1408 г. Василий Дмитриевич «вдаша въ одрьжаніе Ляхови» Владимир — «мати градомъ», «еже есть столь земля Русскыя и градъ Пречистыя Богоматери». Далее летописец дает понять, что неблагочестие Свидригайла, «Ляха гордого», оказалось сильнее его светских доблестей и стало одной из причин, навлекших на Русь Божью кару — нашествие Едигея[2212]. В литературе часто цитируются слова «Смоленской хроники» о том, что в Вилькомирской битве «пособи Бог великому князю Жигимонту» за сожжение митрополита Герасима по приказу Свидригайла. Это принято объяснять негативным отношением к нему автора, близкого к сожженному митрополиту. Между тем сходное известие имеется в тверском летописании: в Ошмянской битве 1432 г. «поможе Богъ Жигимонту», хотя на стороне Свидригайла сражались войска, присланные из Великого княжества Тверского[2213]. Вообще, как отметил о. Й. Матусас, русские летописи очень сухо, без признаков симпатии к Свидригайлу, сообщают о его конфликте с Сигизмундом Кейстутовичем[2214].

Немало страниц политической биографии Свидригайла действительно связано с русскими землями ВКЛ, но это объясняется тем, что там располагались его владения, выделенные ему старшими родственниками. Вплоть до 1430 г. Свидригайло никогда не пользовался поддержкой всего русского населения ВКЛ, в лучшем случае ему удавалось добиться локального, а значит, тактического успеха, поскольку его целью было занятие Виленского престола. Более существенной поддержки он мог ожидать от внешних сил, с которыми состоял в союзе или вел переговоры о нем, — от Тевтонского ордена, венгерского (а впоследствии — римского) короля Сигизмунда Люксембургского, Великих княжеств Московского и Тверского, Молдавии и Орды. Сообщая о выступлении князя в 1401–1402 гг., орденский хронист отмечает приверженность к нему не только русинов, но и поляков[2215]. Поляки и немцы известны в окружении Свидригайла и в последующем[2216]. Неоднократно цитировавшееся послание Олесницкого в Базель было написано в январе 1432 г. Состав правящей элиты, чрезвычайно полно документированный за это время, не подтверждает обвинений Олесницкого. Их можно сопоставить с обвинениями Витовта в поддержке «схизматиков», звучавшими со стороны Тевтонского ордена. Количество наместников русского происхождения, известных за недолгое правление Свидригайла «на Вильни и на Троцех», не больше их числа при Витовте.

Казалось бы, события, последовавшие за свержением Свидригайла с престола в 1432 г., можно рассматривать как подтверждение его «особых связей» с литовской Русью и попытку литовской знати спасти свое пошатнувшееся положение. Однако внимательный анализ личного состава сторонников Свидригайла и Сигизмунда Кейстутовича не позволяет с этим согласиться. Среди активных и влиятельных сторонников Сигизмунда — православные князья Семен Иванович Гольшанский, которого Свидригайло называл душой заговора (а впоследствии — и сын Семена Юрий[2217]), и Олелько Владимирович (племянник Свидригайла!), принимавший деятельное участие в религиозной жизни ВКЛ, бояре Зеновий Братошич и его сыновья Иван и Василий, а временами и князь Александр Нос — правнук Наримонта Гедиминовича. О многих Свидригайловых сторонниках мы знаем лишь то, как их звали, а одни только «русские» формы имен могут ввести в заблуждение: по этому критерию к «руси» пришлось бы причислить Ивашку Монивидовича и Ивашку Гаштольда — литовских бояр-католиков[2218], к числу которых, возможно, принадлежал и Гринко (Грицко) Сурвилович[2219]. Фактом остается присутствие литовских бояр в Свидригайловой «партии». Вместе со Свидригайлом в «ошмянскую ночь» в Полоцк бежали виленский воевода Георгий Гедигольд и его племянник Ивашко Монивидович, а если верить «Хронике Быховца», поначалу его сторону заняли Ивашко Вяжевич, пользовавшийся тем же гербом «Лелива», и Юшко Гойцевич. В начале 1433 г. на службу к Свидригайлу перешел Георгий Бутрим. В начале 1434 г. послом Свидригайла в Орден был родственник князя, «знатный пан» Вайсотте. В 1437 г. гарантами документов Свидригайла выступают люди, на литовское происхождение которых указывают их имена, — Гринко Сурвилович и Войдило. На завершающем этапе войны, когда князь-изгнанник искал спасения в соглашении с польскими правящими кругами, высокое место в его окружении заняли поляки — Дерслав Влостовский, Петр и Ян Войницкие. Все эти случаи нельзя объявить «незначительными частностями» и «отклонениями от общей картины» уже в силу высокого положения названных лиц в лагере младшего Ольгердовича. Они выступают свидетелями (гарантами) его документов, входят в его «раду», занимают высшие территориальные и придворные должности, постоянно выполняют ответственные поручения. Такие люди присутствуют в «большой политике» вне зависимости от разъездов Свидригайла по подвластным ему землям, необходимость которых диктовалась логикой военных действий и удержания под контролем уже имевшихся владений[2220]. Так, Ивашку Монивидовича можно без преувеличения назвать «правой рукой» Свидригайла: после бегства в Полоцк в «ошмянскую ночь» 1432 г. мы видим его в окружении великого князя в Витебске и Киеве в 1433-м, в Смоленске в 1434-м, на Подолье и Волыни в 1436–1438 гг., он выполняет важные внутри- и внешнеполитические миссии (в критический момент препятствует переходу Киева под власть Сигизмунда Кейстутовича, ездит в посольства к ордынским ханам), к нему лично обращаются гуситы, в 1436 г. он становится старостой луцким, а также «подольским и кременецким». Мало кто из русских князей и бояр из Свидригайлова окружения мог бы сравниться по своему влиянию с этим литовским вельможей. При этом и Георгий Гедигольд, и Ивашко Монивидович, и Георгий Бутрим, и Юшко Гойцевич, и Ивашко Вяжевич принадлежали к знатным литовским боярским родам, возвысившимся задолго до прихода к власти Свидригайла. Специфика тогдашнего общества вела к тому, что все эти люди сохраняли свои личные связи (родственные, «приятельские», соседские и т. д.) в противоположном лагере[2221], и этот фактор также не мог игнорироваться ни Свидригайлом, ни его русскими подданными. Все это не дает свести раскол общества ВКЛ к антитезе Литва — Русь или объяснить конфессиональным фактором.

Достаточно красноречиво об этом говорят и цели Свидригайла и его сторонников во время войны с Сигизмундом Кейстутовичем. Сам Свидригайло не преследовал никаких специфически «русских» целей, которые бы противостояли «литовским». Его целью было отвоевание у Сигизмунда подконтрольных ему земель и возвращение на виленский престол. Вплоть до конца войны он именовал себя «великим князем литовским, русским и проч.»[2222]. Как минимум дважды, в 1432 и 1435 гг. (и, возможно, еще один раз — в конце 1433 г.), он отвергал предложения польских правящих кругов о разделе ВКЛ[2223], которые позволили бы узаконить существующее положение вещей и сохранить формально самостоятельное государство (фактически же зависимое от Польши). На реализацию этого сценария он согласился лишь вынужденно, после сокрушительного поражения в Вилькомирской битве, когда нужно было с честью выйти из затянувшегося конфликта и позаботиться

О сохранении хоть каких-то владений. Но и в соглашении, заключенном с частью польской политической элиты в 1437 г., Свидригайло по-прежнему именует себя «великим князем Литвы, русских земель и проч.»[2224]. Это соглашение не санкционировали правящие круги королевства, и данный вариант развития событий не воплотился в жизнь.

Имеется ряд свидетельств о проявлениях в конфликтах 30-х годов XV в. острой взаимной нетерпимости православных и католиков. Так, во время польско-литовской войны за обладание Волынью (лето 1431 г.), получившей в историографии название Луцкой войны, польские воины нападали на православные храмы, а после окончания боевых действий жители Луцка сожгли католический костел под стенами замка. В сентябре 1433 г. Сигизмунд Кейстутович жаловался Ягайлу на Свидригайловых воинов: «Как že i tymi razy, kuda Rattia szlab ich, cerkwi naszy zhli, Bozeie tilo wyymaia, mecza na ziemliu, nohamy toptali»[2225]. Но дает ли это достаточные основания реанимировать[2226] старое мнение А. Левицкого о «факторе конфессионального раздора» как основе конфликта? Думается, что нет. Во-первых, подобными эксцессами могли сопровождаться конфликты и между католическими государствами, например Польшей и Тевтонским орденом, и объяснить их одним только «конфессиональным раздором» не получается. Тот же Ян Длугош, от которого мы узнаем о таких столкновениях во время Луцкой войны, сообщает об ограблении польскими воинами луцкого католического епископа Андрея, который после начала войны решил перебраться из небезопасного Луцка в польский военный лагерь[2227]. Во-вторых, та же Луцкая земля, отчаянно сопротивлявшаяся попыткам военного присоединения летом 1431 г., за ближайшие годы успела побывать под властью католических правителей — польского короля (с осени 1432 по весну 1433 г.) и великого князя литовского (август 1434 г. — не позже февраля 1436 г.), ее знать старалась поддерживать добрососедские отношения с правящими кругами соседней Польши, с вельможами земель коронной Руси, несмотря на их принадлежность к иной конфессии[2228]. И наконец, главное: общий ход конфликта не был продиктован «фактором конфессионального раздора». Иными словами, случаи, подобные описанным выше, имели место (правда, неизвестно, насколько типичными они были для конфликта в целом), но русские князья и бояре шли в походы на отвоевание литовской «вотчины» Свидригайла, руководствуясь явно не конфессиональными, а какими-то иными мотивами. Известно послание его сторонников, по большей части православных, отцам Базельского собора, в котором, в частности, напрямую отвергаются Сигизмундовы обвинения в адрес Свидригайла в вероотступничестве и с сочувствием говорится о перспективах унии православной и католической церквей[2229]. Сложно было бы представить, чтобы самые знатные и влиятельные вельможи подписались под идеями, которые были для них неприемлемы.

Несомненно, Свидригайло согласовывал свои действия с этими людьми, если хотел добиться успеха своих действий[2230]. Были ли у них какие-то специфически «русские» цели? И на этот вопрос приходится ответить отрицательно. Сложно сказать, насколько распространенной была идея «Великого княжения Русского», воплотившаяся в труде смоленского летописца[2231]. Уместно вспомнить, что весь свой труд он писал не ранее лета 1436 г., будучи подданным Сигизмунда Кейстутовича, перед ним стояла задача создать целостную картину развития событий в 1432–1436 гг., при этом он не особенно вдавался в подробности, а к Свидригайлу относился очень сдержанно[2232]. В любом случае его формулу следует рассматривать не как политическую программу[2233], т. е. нечто желаемое, а опять-таки как схему истолкования действительности (об этом свидетельствует и быстрый распад Свидригайловой «партии» после его ухода с общелитовской политической сцены, в частности события в Смоленске, Киеве и Луцке в начале 40-х гг. XV в.). Может быть, русские сторонники Свидригайла поддерживали его в расчете на то, что тот, вернув себе виленский престол, покарает литовцев-«изменников», и это позволит занять их места? Усомниться в таком допущении заставляет неопубликованный документ из архива великого магистра Тевтонского ордена. 23 мая 1433 г. в Мариенбурге великий магистр Пауль фон Русдорф наделил комтура Меве Людвига фон Ландзее, готовившегося к очередной поездке в далекий Полоцк, полномочиями представлять интересы Ордена в переговорах между Свидригайлом «и его землями, которые выступили против него»[2234], если содержание этих переговоров будет касаться Ордена. Великий магистр в этом документе заявлял, что признает результаты таких переговоров. Примечателен тот факт, что полномочие для орденского сановника допускает — и более того, полагает весьма вероятной — саму возможность переговоров между Свидригайлом и «изменниками». Судя по всему, этот документ был создан по меньшей мере не без ведома Свидригайла, у которого совсем недавно побывал все тот же Ландзее, а о настроениях литовской правящей элиты свергнутый князь мог узнать, например, от Георгия Бутрима, перешедшего на его сторону несколькими месяцами ранее. Это предположение подтверждается другим современным источником. 11 июня 1433 г. Ландзее передавал великому магистру содержание письма Свидригайла. Тот писал, что спешит выступить в поход в Литву, надеясь, что стоит ему прийти, как литовцы перейдут на его сторону[2235]. Характерно, что рассматривается возможность соглашения именно с «землями», а не с Сигизмундом Кейстутовичем, который раз за разом отвергал мысль о примирении. Раз возник такой документ, значит, Свидригайло понимал: чтобы закрепиться в Литве, ему необходимо найти какой-то компромисс с традиционной правящей элитой ВКЛ. А это уменьшало возможности ее расширения за счет русских князей и бояр: «наверх» имели шанс попасть далеко не все из них, а лишь самые влиятельные. Но перспективы оставались перспективами, а между тем и в реальности русским сторонникам Свидригайла приходилось считаться с его литовскими советниками и наместниками (Ивашкой Монивидовичем, Георгием Бутримом) и с приближенными-иностранцами, которые последовали за своим давним знакомым — младшим Ольгердовичем (Павел и Миколай Рогали, Николай Шеллендорфер, Ленько Зарубич и др.).

Впоследствии же, после поражения при Вилькомире, когда создание отдельного Свидригайлова княжества реально встало на повестку дня, русские князья и бояре из его окружения могли по достоинству оценить сложности международной обстановки, в которой оказывался их господарь. Сигизмунд Кейстутович настойчиво стремился подчинить себе всю территорию ВКЛ и полностью устранить Свидригайла из его политической жизни. В этой обстановке расчеты на создание полностью самостоятельного княжества, где русской знати не приходилось бы делить влияние с выходцами из других краев (литовцами, поляками и т. д.), были бы несбыточными. Как уже говорилось, спустя считанные месяцы после Вилькомирского поражения Свидригайло начал переговоры с польскими панами коронной Руси, а вслед за этим они стали занимать ключевые позиции в его окружении.

Показательно и то, что схема истолкования действительности, принятая современниками («Литва vs Русь»), при практическом применении приносила весьма скромные результаты: даже после того как Сигизмунд Кейстутович попытался массово привлечь православных на свою сторону, уравняв их с католиками в личных и имущественных правах в мае 1434 г., война не окончилась, а продолжалась еще четыре с половиной года. Впереди были и «заговор митрополита Герасима», и Вилькомирская битва, и отчаянные попытки вырвать земли Южной Руси из рук заклятого врага. Очень важно, что в привилеях соответствующей направленности, — как «общеземских» (1434 г. и неутвержденный 1432 г.), так и для виленских местичей (1432 г.)[2236], — нет никаких указаний на то, что их просили выдать те, кому они были адресованы. В свою очередь, Свидригайло каких-либо земских привилеев никогда не выдал.

К сожалению, в историографии остался неуслышанным голос М. В. Довнар-Запольского, писавшего, что «надо еще доказать, что общегосударственные тенденции тогда уже возобладали над местными и представители русских областей действительно стремились проложить себе дорогу к участию в управлении всем государством»[2237]. Для этого правомерно обратиться к карьерам, с одной стороны, наиболее влиятельных сторонников Свидригайла, с другой — «представителей русских областей» в более длительной исторической перспективе. Ведь если они стремились занять место в правящей элите ВКЛ и по этой причине поддерживали Свидригайла в династической войне, то это стремление должно было бы быть более последовательным и долгосрочным, т. е. они искали бы способ реализовать его если не при Сигизмунде, который вышел победителем, то уж во всяком случае при Казимире.

Начнем с князей, которые традиционно занимали первое место в светской общественной иерархии ВКЛ. Действия Юрия Лугвеневича, Федьки Несвицкого, Друцких и Глинских ограничивались региональным или даже локальным уровнем: для всех них важно было сохранить (или вернуть) самостоятельное положение в своих княжествах-«вотчинах», а в идеале и в «своих» регионах. Авантюра Юрия Лугвеневича 1440 г., — если предполагать, что его интересы не ограничивались теми землями, которые он фактически смог себе подчинить, а были нацелены на виленский престол, — является исключением. В какой-то мере можно говорить об их личных связях со Свидригайлом и о поддержке ими его политического курса как факторах, которые объясняли их активное участие в его войне с Сигизмундом Кейстутовичем. Сложнее объяснить перипетии карьеры князя Александра Носа — потомка пинских Наримонтовичей: до весны 1433 г. он служил Сигизмунду Кейстутовичу, затем Свидригайлу, летом 1434-го перешел на сторону Сигизмунда, к февралю 1436-го, по-видимому, вернулся в лагерь старого великого князя, а вскоре, незадолго до смерти, завещал части своих владений обоим «великим князьям». Эта бурная биография в любом случае показывает, что интересы русской знати не сводились к участию в придворной политической жизни: Александр Нос в январе 1433 г. был одним из гарантов унии ВКЛ с Польшей, но это не помешало ему перейти на службу к Свидригайлу и стать одним из его «воевод» (hergrefen)[2238]. То же самое можно сказать о русских боярах, имена которых встречаются в окружении Свидригайла. Пожалуй, наиболее известный из них — это пан Юрша Иванович, успевший побывать луцким старостой, брянским наместником и киевским воеводой (упоминается в этих должностях соответственно в 1429–1431, 1433 и 1436–1438 гг.)[2239]. Скорее всего, он происходил из Луцкой или Киевской земли, где ему принадлежали обширные владения и где он занимал высокие должности еще со времен Витовта. Как же развивалась его карьера после ухода Свидригайла с общелитовской политической сцены? В начале 1442 г. он упоминается в должности кременецкого воеводы[2240], в 1447/48 — 1451/52 г. — брацлавского наместника[2241]. При чтении «Книги данин Казимира» может создаться впечатление, что он получил доступ к решению общегосударственных вопросов наравне с литовскими панами: на это могли бы указывать его многочисленные «приказанья»[2242]. А отсюда один шаг до заключения, будто в этом и состояла его цель в предшествующее десятилетию. Но это впечатление будет обманчивым: все соответствующие записи относятся к регионам ВКЛ, знакомым ему по прежней деятельности, в отношении которых он мог выступать «экспертом». За рамки родных регионов в своей последующей деятельности не выходят и полоцкие Корсаки, и представители южнорусских родов из окружения Свидригайла и их ближайшие потомки — Волотовичи, Гулевичи, Мишковичи и другие.

Вывод о том, что интересы русской знати ВКЛ в основном ограничивались региональным уровнем, подтверждают еще два обстоятельства. Первое — то, что практически все события начала 40-х годов XV в. и их последствия. они касались соотношения сил, интересов местного общества и центральной власти, связанного не с общегосударственными, а с местными делами. Второе — это степень интеграции русской знати в правящую элиту ВКЛ, достигнутая за долгое (более полувека) правление Казимира Ягеллона. Ранее историки обращали внимание на то, что при Казимире высокого положения на служебной лестнице достигли представители панских родов Ходкевичей, Солтанов, Вяжевичей, Ильиничей и Гойцевичей. Все они, по традиционному мнению, были русского происхождения и исповедовали православие. Это давало основание утверждать, что их целью как раз и была карьера на центральном, общегосударственном уровне. А это служило подтверждением «общегосударственных» амбиций русской знати ВКЛ. Однако более внимательные исследования показали, что православными из названных родов были лишь Ходкевичи и Солтаны, в то время как Вяжевичи и Гойцевичи исповедовали католицизм и были литовского происхождения[2243]; относительно начальной истории рода Ильиничей мнения исследователей разделились[2244], но не вызывает сомнений, что Ивашко Ильинич в период стремительного развития своей карьеры был католиком. Ходко и его потомки входили в окружение великих князей литовских как минимум с 1422 г. (а то и раньше). Таким образом, из православных бояр новыми людьми в правящей элите ВКЛ при Казимире были лишь Солтаны: первый из них, Александр Юрьевич, был земским подскарбием (казначеем) ок. 1443–1454 гг.[2245]; со временем возвысился также род Сопег, первым известным представителем которого был полоцкий боярин Семен Сопега (Сопига) — писарь русского отдела великокняжеской канцелярии в 1440–1450 гг.[2246] Как видим, эти возвышения связаны с занятием «технических» должностей при монаршем дворе и в канцелярии. Тем же путем «новые люди» попадали в круг политической элиты в соседней Польше[2247]. Но в ВКЛ таких случаев и при Казимире было немного, они оставались исключением. Ведущие позиции в правящей элите государства сохраняли члены влиятельных родов литовских панов, и их никто не оспаривал.

В историографии встречаются попытки противопоставить двух «великих князей литовских» по составу их социальной базы. Так, М. В. Довнар-Запольский и М. С. Грушевский считали, что Свидригайло опирался на аристократию (князей), а Сигизмунд Кейстутович — то ли на мелкую шляхту, то ли на еще более низкие социальные слои. Для А. Ю. Дворниченко, наоборот, Свидригайло был выразителем «демократической альтернативы», интересов «западнорусских городских общин». Обе эти точки зрения представляют собой крайности, которые не подтверждаются источниками. Можно говорить об определенной специфике противоборствующих лагерей (скажем, среди сторонников Сигизмунда были практически все католические епископы ВКЛ, но немного князей), но не о принципиальном различии. Ведь как показывают переходы от одного соперника к другому, непреодолимой стены между их лагерями в представлении участников этих событий не существовало.

Можно ли считать Свидригайла выразителем интересов титулованной аристократии? Необходимо учитывать, что сам круг носителей княжеского титула был очень пестрым и неоднородным, и говорить о неких общих интересах едва ли правомерно. На первых порах после свержения с престола Свидригайлу остались верными главным образом те из них, которые располагали владениями вне Литовской земли. Некоторые из них были достаточно крупными — такими как Друцкое, Мстиславское, Вяземское княжества, владения Федька Несвицкого. Поскольку все эти княжества существовали еще до восшествия Свидригайла на престол, неправомерно думать, будто эти князья видели в нем последний шанс на восстановление пошатнувшегося имущественного и властного положения. Что же касается крупных удельных княжеств, ликвидированных Витовтом, то в деятельности Свидригайла почти нет намеков на восстановление каких-либо из них — может быть, за исключением Киевского (впрочем, в этом случае следует учитывать прочность киевской «княжеской традиции»). Да и возможно ли было возвращение к административно-территориальной системе литовской Руси XIV в. спустя сорок лет после ее ликвидации? За это время власть великого князя заметно окрепла, и это выразилось в ее признании не только местным обществом, но и самими Гедиминовичами. Так, если в конце XIV в. и Андрей Ольгердович, и Скиргайло, обосновывая свои права на Полоцк, еще ссылались на волю отца (несомненно, выраженную в устной форме), то Юрий Лугвеневич поздней осенью 1442 г. писал из Новгорода ливонцам, что намерен отправиться на отвоевание «отцовского удела», который ему «записал» Свидригайло[2248]. Как видим, одной только ссылки на наследование удела от отца уже было недостаточно. Сам Свидригайло называл «своим замком» не только Дорогобуж (несомненно, полученный Андреем Дмитриевичем от него или Витовта) или тот же Мстиславль, но даже Вязьму, причем неоднократно, что не мешало Рюриковичам и Гедиминовичам, княжившим в этих городах, поддерживать его.

Подобно тому как в Свидригайле нет оснований видеть благосклонного покровителя титулованной знати, Сигизмунда Кейстутовича неправильно было бы считать ее извечным противником. Своим вокняжением он был во многом обязан двум православным князьям — Семену Гольшанскому и Олельке, они входили в его «ближний круг» после переворота, и лишь впоследствии распределение титулованной знати между лагерями двух «великих князей литовских» стало меняться. Если эти изменения и происходили по воле Сигизмунда (например, опала Олельки, конфискация владений Федора Корибутовича), то им нельзя отказать в определенной логике.

Таким образом, построения историков о причинах и характере войны 1432–1438 гг. в Великом княжестве Литовском в результате специального ее изучения не подтверждаются[2249].

Все эти соображения заставляют иначе определять причины и характер войны 1432–1438 гг. Как уже говорилось, переворот 1432 г. был делом чрезвычайно узкой группы лиц, и то, что Свидригайлу удалось вырваться из их рук и бежать, обрекало их предприятие на частичную неудачу. Для широких кругов жителей литовской Руси (которых, естественно, в планы заговорщиков никто не посвятил) Свидригайло остался легитимным правителем, а произошедшее в историческом центре страны — мятежом, который следовало подавить. Как отметил Р. Петраускас, в Великом княжестве Литовском XIII — начала XV в. монарх был единственным фактором, объединявшим государство[2250]. Несмотря на «реформы Витовта», такое положение во многом сохранялось и в 30-е годы XV в., а в условиях войны между двумя «великими князьями» личный фактор имел повышенное значение. Осенью 1432 г. литовские жители говорили, что подчинились Сигизмунду Кейстутовичу, не зная, что Свидригайло жив[2251]. Это высказывание находит параллель спустя три года: после Вилькомирской битвы Григорий Протасьев, поверив слухам о гибели Свидригайла, признал власть Сигизмунда Кейстутовича вместе с вверенным ему (Протасьеву) мценским замком, но, убедившись в ложности слухов, вернулся к Свидригайлу. Так поступил не только он, но и «некоторые замки и другие поветы»[2252]. Как видим, каким бы несамостоятельным и неудачливым правителем ни был Свидригайло[2253], он оставался объединяющим фактором для русских земель ВКЛ, и дело тут не в «политических программах» князей-соперников. Фактически о том же самом писал подольский староста Федько Несвицкий холмскому старосте Грицку Кирдеевичу, предлагая служить своим господам, но при этом сохранять «приятельские» отношения и щадить владения друг друга[2254] (впоследствии же мотив верной службы Свидригайлу появляется в присяжной грамоте Ф. Несвицкого польскому королю и Короне). Это подтверждают и события начала 40-х годов: после ухода Свидригайла с общелитовской политической сцены русские земли ВКЛ начинают действовать поодиночке. Свидригайло сохранял остатки своих былых великокняжеских владений в течение шести лет, а Юрий Лугвеневич не смог удержаться в своих владениях, объединявших Мстиславскую, Смоленскую, Полоцкую и Витебскую земли, и полугода.

Сосуществование двух «великих князей литовских», каждый из которых был заинтересован в объединении всей территории ВКЛ под своей властью, делало возможным выбор между ними. Такая возможность проявилась в многочисленных переходах из одного лагеря в другой, иногда совершаемых одним лицом по несколько раз (так делали потомок пинских Наримонтовичей Александр Нос или знатный литовский боярин Георгий Бутрим). Несмотря на отрывочные данные об обстоятельствах и причинах таких переходов, ясно, что подобные акции напрямую зависели от тех сведений о противоположной стороне конфликта, которыми располагали совершавшие их участники войны. Чтобы перейти на сторону Свидригайла, нужно было прежде всего достоверно знать, что он жив, что не держит гнева и не будет предпринимать репрессивных мер в отношении своего нового сторонника, что в лагере Свидригайла тот может рассчитывать на нечто большее, чем под знаменами Сигизмунда Кейстутовича. У какого-нибудь князя или пана было значительно больше шансов, чем у мелкого боярина или слуги, получить достоверную информацию на этот счет. По мере развития конфликта, когда Сигизмунд небезуспешно пытался установить контакты с обществом ВКЛ, отношение этого общества к двум «великим князьям» становилось более прагматичным. Достаточно вспомнить заговор митрополита Герасима в 1434–1435 гг. Из этих событий хорошо видно, какие факторы имели значение в ситуации выбора между двумя «великими князьями». Их политический курс (в современном понимании) имел значение прежде всего для людей, причастных к его формированию и осуществлению — таких, например, как литовский боярин Георгий Бутрим. Но проблема выбора к этому не сводилась. Многое решали имения и должности, которые от них мог получить тот или иной вельможа.

В 1434 г. состоялся примечательный разговор, содержание которого известно благодаря орденскому источнику. Послу великого магистра Гансу Бальгу, посетившему Троки, удалось не только побывать на приеме у Сигизмунда Кейстутовича, но и поговорить с его вельможами — Андрюшкой Саковичем, трокским воеводой Петром Лелюшем, лидским наместником Олехной Довойновичем и Андрюшкой Немировичем[2255]. Когда орденский дипломат попытался в очередной раз склонить их к примирению со Свидригайлом, те ответили, что это невозможно, ибо Сигизмунд выдает им грамоты о подтверждении прав собственности на вотчины и выслуги, полученные от Витовта, и показали послу шесть таких грамот. Свидригайло, добавили они, так не делал. Слова литовских вельмож находят определенную параллель в документах, которым историки придавали решающее значение, — земских привилеях Ягайла 1432 г. (неутвержденном) и Сигизмунда Кейстутовича 1434 г. Целый ряд их статей посвящен имущественным отношениям: утверждаются прежние выслуги, разрешается распоряжаться владениями (в том числе вотчинами), вводится налоговый иммунитет. Именно утрата столь важного источника доходов, как волости, которые Свидригайло «отвернул» от Смоленска, по-видимому, склонило местное боярство на сторону Сигизмунда Кейстутовича. О важности имущественного фактора свидетельствуют и массовые раздачи, которые, как выясняется, проводились не только в начале правления Казимира, но и при Сигизмунде Кейстутовиче (удалось выявить две их «волны» в 1434 г.). Имущественное положение «политического народа», его «частные» интересы играли не меньшую роль в формировании его позиции, чем «политические», особенно если вспомнить о скромных размерах землевладения и зависимости от других источников материального обеспечения. Ситуация потенциального выбора между двумя князьями-соперниками заставляла каждого из них считаться с интересами своих подданных и идти навстречу их пожеланиям и требованиям — как «частного», так и «политического» характера. Последние на периферийных землях ВКЛ носили региональный характер, наподобие сохранения княжеской династии в Киевской земле или невмешательства великокняжеских должностных лиц в дела Жомойти, но не выходили за рамки «своей» земли. Об этом ярко свидетельствуют и события начала правления Казимира — восстания в Жомойти и Смоленске, не перекинувшиеся на соседние земли, или восстановление Киевского, Луцкого и Мстиславского княжеств. Меры, принимавшиеся в отношении этих регионов, — признание за местной верхушкой определенных прерогатив и привилегий, щедрые пожалования — в сочетании со стабилизацией положения государства (устранение с политической сцены Михаила Сигизмундовича, консолидация политической элиты ВКЛ) оказались в конечном счете эффективными, а неудачи — временными.

Выше цитировались слова М. В. Довнар-Запольского, что еще нужно доказать существование центростремительных тенденций среди русских князей и бояр к 30-м годам XV в. Спустя 90 лет литовский историк Робертас Гирконтас привел серьезные аргументы в пользу того, что при Казимире Ягеллоне их самосознание ограничивалось рамками «своих» регионов и не поднималось на общегосударственный уровень[2256]. Этот вывод подтверждают и рассмотренные нами события 30-х годов. Вместе с тем они свидетельствуют о далеко зашедшей интеграции русских земель в состав Великого княжества Литовского. Когда в 1344 или 1345 г. Ольгерд и Кейстут отправились в поход на Вильну, чтобы лишить власти Явнутия, тот нигде не нашел себе приюта в ВКЛ, а вынужден был спасаться бегством в Смоленск, а оттуда в Москву[2257]. Здесь он был крещен в православие вместе с «дружиной», но, несмотря на обострение отношений с Литвой, московским князьям не удалось посадить его на престол в Вильне как своего ставленника, а к 1352 г. он вернулся в ВКЛ, где провел остаток своих дней на весьма почетном положении[2258] (возможно, — если верить версии значительно позднейшего «Летописца великих князей литовских», — уже тогда он получил Заславское княжество, принадлежавшее впоследствии его потомкам). Все это свидетельствует, что ни литовские Гедиминовичи, ни московские Рюриковичи не видели в нем такого политика, который мог бы, опираясь на сопровождавшую его «дружину литву» и русские земли ВКЛ, составить серьёзную угрозу для власти Ольгерда и Кейстута. Когда спустя почти девять десятилетий с виленского престола был свергнут Свидригайло, он не только нашёл приют в Полоцке, но и на протяжении шести лет пользовался поддержкой большей части русских земель ВКЛ. Лишь в абсолютно изменившейся ситуации дали о себе знать центробежные тенденции и амбиции других Гедиминовичей. Достигнутый уровень интеграции был плодом политики Витовта, причём ни допуск в правящую элиту, ни уравнение в имущественных правах с литовским боярством не были ее обязательным условиями.

Для государства, существенно изменившегося за годы правления Витовта, династическая война после его смерти стала проверкой на прочность. И эту проверку оно выдержало. Как известно, одна из причин событий, потрясших ВКЛ в четвёртом десятилетии XV в., состоит в том, что Витовту не повезло с наследниками: мужского потомства он не оставил, а единственная достигшая зрелого возраста дочь Софья, жена московского великого князя Василия I, лишь один раз, во время процесса с Тевтонским орденом 1413 г., заявила о своих наследственных правах на ВКЛ[2259], и впоследствии к ним не возвращалась ни она, ни ее потомки — великие князья московские. Будь у Витовта сын, доживший до его смерти, — вполне возможно, события развивались бы по-другому (хотя дети великих правителей, как известно, далеко не всегда наследуют их качества). На деле же распоряжаться наследием Витовта выпало обществу Великого княжества Литовского. И из кризиса 30-х годов XV в. Литовское государство вышло с относительно небольшими территориальными потерями: за период 1430–1440 гг. от него отошли Западное Подолье (на короткое время в середине 30-х гг. — также Восточное) и некоторые волости на западе Волыни, часть территорий на пограничье с Рязанским великим княжеством[2260]; опустошению подверглось совместное литовско-новгородское владение — Ржева, в результате получившая название Пустой. Смоленскую землю и Подляшье, отпавшие было от ВКЛ сразу после вокняжения Казимира, достаточно скоро удалось вернуть под его власть; то же относится к Жомойти и Луцкой земле, проявивших неповиновение уже в результате действий центральной власти. Всё это не идет ни в какое сравнение с той силой центробежных тенденций, которую демонстрировали русские земли ВКЛ в XIV в., отчасти и в начале XV в. Отличие не сводится к отсутствию в 30-е годы XV в. удельных князей, которые могли бы претендовать на самостоятельность: ведь к этому времени всё еще были живы если не они сами, как Федор Любартович, то по крайней мере их потомки — сыновья Ольгердовичей Андрея, Владимира, Дмитрия-Корибута. Как показывают те же примеры XIV в., Смоленское восстание 1440 г. или перипетии социально-политической истории Луцкой земли в 1442–1453 гг., подобные претензии не могли бы реализоваться без поддержки местного общества — Волынских князей и смоленских бояр, полоцких местичей и путных слуг. А они в итоге выбрали жизнь под властью великих князей литовских, которые уже не были для них чуждой и непонятной силой, как столетиями ранее, когда «Литва из болота на светъ не выникываху».