Настоящий Спасатель 4. Назад в СССР

Глава 16

— Матрас Бодров, стоять! — он аж забрызгал слюной от гнева, — почему идёте, не замечаете и не отдаёте воинское приветствие старшему по званию? Наряда вне очереди захотел, Бодров? Я это тебе быстро выпишу! Не сомневайся!

Кто-то из ребят выкрикнул:

— Слышь, Цеплаков, мы сейчас сами тебе выпишем, только не наряд…

Обстановка накалялась, толпа матросов обступила сержантов и начала смыкаться, придвигаясь ближе.

Такой хоккей нам не нужен. Я прекрасно понял, что силы не равны. И сержанты ничего не смогут ни противопоставить, ни предъявить завтра матросам.

Но именно поэтому я не мог допустить избиения. С минуты на минуту в кубрик могли войти прапорщик или даже начфиз. Я протиснулся сквозь толпу к сержантскому составу в середине.

Один из матросов уже замахнулся, чтобы нанести удар, но я вовремя остановил его, перехватив его руку. Другие угрожающие нависли над сержантами.

Поняв, что сейчас им устроят темную, а точнее «светлую» — изобьют всем кубриком, я решил действовать незамедлительно.

— Так, стоп! — я поднял руку чтобы задним рядам было видно кто говорит, — Пацаны! Понимаю ваше возмущение, спасибо за поддержку. Но не здесь и не сейчас!

Недовольство подлым поведением сержантов в учебке достигло своего накала и грозило перерасти в бойню, но мой едва нарождающийся авторитет у погодков сослуживцев, каким-то чудом заставил ребят отступить.

— Слушай, Цеплаков, — обратился я к своему недоброжелателю, глядя прямо в глаза. Он хотел было что-то промямлить в ответ про субординацию, но я даже не дал открыть ему рот.

— Помолчи и послушай. После случая на полигоне и в умывальной, я вообще плевать на тебя хотел, ты для меня ноль без палочки. И я тебе обещаю, что сверну тебе хлебальник, несмотря на твои сержантские погоны. Но потом…

— Что-о-о-о? — у Цеплакова глаза повылазили из орбит, — да я тебя… — он попытался двумя руками схватить меня за грудки.

Но в это время толпа как-то зашаталась, загудела и недовольно расступилась и пропустила прапорщика Шматко, который нес на плече армейский вещьмешок.

— Что здесь происходит? — через секунду он был между мной и Цеплаковым.

— Раздача почты, товарищ прапорщик! — младший сержант вытащил моментально из-за пазухи конверт с моим письмом и сунул мне в руку от греха подальше, затем вытянулся по струнке перед Шматко.

Прапорщик смерил его взглядом с ног до головы, он понял, что что-то не так, но ничего не сказал.

Ситуация с почтой разрешилась сама собой в мою пользу.

— Бурцев, Шевченко за мной. — Прапорщик развернулся и направился к выходу.

— Товарищ прапорщик, у нас политбеседа…

— Верну после отбоя. Беседу проведете с остальными.

— Есть!

Несмотря на то, что не все из матросов любили прапорщика за строгость, он оказался нормальным мужиком.

— Что у вас сержантами? — спросил Шматко, как бы невзначай

Серега Шевченко ответил за меня:

— Товарищ прапорщик, каждый человек должен повстречать и победить обезьяну, иначе он человеком так и не станет.

— Ты на что намекаешь, кого считаешь обезьяной, сержанта Цеплакова, что ли? Не пойму?

— Ну вы же не считаете его святым, я же вас не обижу, если скажу, что не намекаю?

— А если он тебя считает своей обезьяной? Так же как и ты?

— Ну это легко проверить, товарищ прапорщик, кто из нас обезьяна. Нам достаточно просто вместе подойти к зеркалу и посмотреться в него. Сразу все встанет на свои места. Ибо! Ибо, если в зеркало смотрится обезьяна, оттуда никогда не выглянет апостол, сержант максимум увидит осла. Я себя всегда человеком вижу.

— Плохо быть надменным, Шевченко. Вам нужно учиться взаимодействовать по уставу, а не собачиться и видеть в другом животное. Вы с ними уже неделю никак не можете по человечески разобраться, так чтобы раз и навсегда.

— Вам уже настучали?

— Не настучали, а доложили и вообще Земля слухами полнится. У меня дилемма или вас в спорт роту отправить или арестовать на десять суток.

— Арестовать? за что?

— Не за что, а для чего. Чтобы младший сержант Цеплаков не выпил вам всю кровь в свою последнюю неделю.

Мы с Серегой переглянулись.

— В последнюю неделю, так ему еще полгода до дембеля-то.

Удивленно прокомментировал новость Серега

— Да, в последнюю неделю, переводят его на корабль. А как и почему сие мне неведомо, товарищи матросы. Мы пришли.

Вопрос со спортротой и арестом так и повис в воздухе. Пожалуй, можно было признать, что Шматко проявлял о нас отцовскую заботу. Ведь можно легко представить, как Цыплаков мечтал превратить нашу жизнь в полный ад.

Остановившись на секунду у входа в здание местного клуба, он приоткрыл дверь и коротко, но бодро, чуть растягивая первый слог, скомандовал:

— З-а-а мн-о-й!

Войдя в помещение, мы увидели, что Шкаф и Закаев уже ждут нас внутри. Они встали при нашем появлении и поприветствовали нас

— Чем богаты тем и рады, — сказал Шматко — доставая белый хлеб, банку кильки в томате и простую вареную картошку в мундире из узелка. А еще железную банку с халвой.

— Вот, жена по-быстренькому сварила, магазины закрыты, а дома шаром покати, — как бы оправдываясь за скудный солдатски ужин.

— Товарищ прапорщик! Да это просто какой-то королевский подарок! Спасибо огромное.

Мы одобрительно загудели. Наши желудки, свернутые в узел, давали о себе знать. Голод разыгрался не на шутку. Мы понимали, что скорее всего он все домашние запасы увел у жены из под носа.

— Ну королевский или не королевский я не знаю, но надеюсь мальца червячка вы заморите. Ложка и вилка только одна. Налетай!

Он достал складной нож по типу перочинного с вилкой и ложкой.

Теплая картошка показалась необычайно вкусной, а в вместе с килькой, которую мы по одной вылавливали из банки и выкладывали на кусочки хлеба, ощущалась нереальным деликатесом.

Когда мы закончили Шматко сообщил:

— Бодров, Шевченко! Решение принято, десять суток, ареста, товарищи бойцы.

— За что? — удивились Зокоев и казах

— Было бы за что, так вообще — убил бы.

— Может мы сами товарищ прапорщик порешаем с этими товарищами, без ареста? — спросил я.

— Нет, задача командира выполнять боевую задачу, при этом всеми силами и средствами беречь жизни и здоровье бойцов, чем я занимаюсь.

— Отставить разговорчики.

На следующее утро после зарядки и завтрака нас с Шевченко вызвали в штаб, а потом повезли колхоз имени Свердлова,в кузове «шишиги» — шестьдесят шестого «Газона» с черными пластиковыми маскировочными накладками на фарах.

Там, в колхозе, который был подшефной территорией нашей учебной части мы должны были отбывать свой арест.

Шматко нам намеренно ничего не рассказал о колхозе и условиях содержания, только с серьезным видом сообщил, что там не курорт, и нам нужно вести себя мужественно, не позорить часть, достойно переносить тяготы армейской службы. Мол, приедете сами все увидите, как люди от зари до зари жопами в верх в поле трудятся. Но посоветовал на легкую работу в поле не рассчитывать.

Поэтому мы морально готовились участвовать в сельхозработах. Начали гадать, что же скрывалось за туманными рассказами Шматко о колхозе и что же нам придется там делать десять дней.

Серега к моим предположениям о том, что нам поручат вычищать навоз из коровников отнесся стоически и сказал, что Гераклу тоже пришлось таскать дерьмо в Авгиевых конюшнях, не чищеных тридцать лет.

Ехали мы не одни. В кабине вместе с матросом-водителем ехал офицер — старший лейтенант с Флота.

Перед самым отправлениям, к нам в кузов подсел парнишка лет двадцати двух: старшина, служивший сверхсрочную, прибывший в нашу часть с какими-то особыми поручениями из штаба округа, о которых он не особо желал распространяться.

Зато он выведал у нас все про наш арест. Он не бывал в колхозе, в который нас везли, но зато всю дорогу в красках рассказывал нам с Серегой, как сам загремел на губу на десять суток.

— На второй год службы, когда я еще служил срочку, пошли мы с кентом в самоволку. Все это в первых раз. Кровь молодая, играет, потянуло нас до местных поселковых девчат. До них, до девчат,километра четыре по полю. Дело было в пятницу, а значит в поселке в клубе танцы. А надо сказать, что это была моя первая самоволка. До этого я из части не бегал. Нашли место поудобнее пониже, перепрыгнули, как понимаете через забор, вылазим из кустов на тротуар, а на встречу комдиз с женой прогуливается. Ёкарный бабай! Мда вот это попадалово!

Старшина открыл рот и закатил глаза к небу.

— Представляете? Он вальяжно так подходит и радостно нам с кентом объявляет, что мы допрыгались. Мать моя — Родина, а я большевик. Сходили ублюдки на блюдки. Понял я, что гарнизонная губа по мне плачет. А про нее разные слухи ходили. Ну, короче, Комдив говорит, что кто хоть раз сидел на гауптвахте выходит оттуда другим человеком и знает, что это место, где есть время задуматься о вечном, раскаяться в содеянном проступке и почувствовать себя в роли арестанта.

Наша «шишига» идя по проселочной дороге, раскачивалась из стороны в сторону, и когда мы наезжали на ухабы, то подпрыгивали и касались головой аж до самого тканевого потолка, несмотря на то, что сидели на лавках.

— Ну так вот, привезли нас вечером с Саньком, моими кентом, на «губу». Помню, как радостно меня оформляли, называя при этом нас «преступниками». Я такого никогда не слышал, чтобы военнослужащих называли так. При оформлении начальник караула так и сказал — ничего мы этих сволочей и бандюг здесь быстро перевоспитаем… Выйдут абсолютно новыми людьми.

Потом меня «разоружили» — отобрали ремень, забрали личные вещи и отвели в общую камеру, где нас дружелюбно встретили ещё двое арестантов. Ништяк, думаю. Обстановка нормальная.Раз люди живут и улыбаются, значит и тут жить можно. Везде радостно встречают.

Но не тут-то было.Вечером произошла смена караула и начкара. Состоялось построение арестантов и знакомство с новым начальством.

Им оказался старший лейтенант Сиволапов, который и на самом деле выглядел как огромный медведь — здоровый и грозный. Он ходил заложив большие пальцы за ремень. А у него за спиной два автоматчика с каменными лицами стоят.

Спрашивает нас за что получили десять суток ареста? Только я рот раскрыл, слова не успел сказать про самоволку, он тут же меня прерывает и сообщает, что я обратился не по уставу и накидывает мне еще двое суток ареста. Я хотел было возразить, но он мне еще двое суток добавил.

Дисциплинарное взыскание. Хоть стой, хоть падай. Вот блин! Так в первые день я себе срок на сорок процентов удлинил получается.

Ладно, думаю хрен с ним, выживу, как-нибудь. Вечером нас совсем не кормили, потому что нас после ужина привезли.

Объявили отбой. Первая ночь в камере. Получив грубо сбитые деревянные щиты, которые все называли почему то «макинтошами», и которые заменили нам кровати, мои сокамерники мгновенно дико захрапели. Постели никакой.

А мне на них лежать неудобно. Бока больно мнут, холодно. Короче я совсем не спал, не знаю как в утра дождался. То ли от этого немыслимого по выдаваемым трелям храпа, то ли от пережитого, то ли от того, что в ковбойских фильмах макинтошами гробы называли.

А еще меня за самоволку совесть мучила. Я лежал и думал — что сам виноват, не полезь я через забор к мифическим бабам на танцах, я бы спал сейчас в нормальной солдатской кровати, которая на тот момент казалась колыбелью.

Вообщем под самое осознал я через занозы, болящие ребра, выпирающие кости всю тяжесть совершенного проступка.

Конечно, «губа» плохое место. Но просто так туда не попадают.

Без гауптвахты наша Армия и Флот точно существовать не могут. Солдаты народ молодой горячий их поведение как говорится, зачастую нуждается в корректировке. Мне лично ясно, что всегда будут солдаты, нарушающие дисциплину, творящие всякую хрень. Что делать с солдатом, самовольно ушедшим из части за бабами, как я или нажравшимся спиртяги и разгуливающим по части бухим, то есть в алкогольном опьянении?

В тюрягу же не посадишь, реальный срок не дашь же? Да и незачем, это по дурости все, без умысла злого бывает. А вот «охладить» пыл, прочистить мозги и прийти в себя «губа» часто помогает.

Если человек не идиот, то он реально исправляется. Во время отсидки на «губе» запрещалось курить, разговаривать и днем спать в камерах. Все передвижения вне помещения камеры только под контролем конвоя.

Если на улице, это два человека с автоматами. Все действия — умывание, приём пищи, туалет Тоже осуществлялось под непрерывным контролем конвоя, что создавало не совсем приятные ощущения постоянного присутствия посторонних людей в личной жизни.

Начкар два раза свои требования не повторял. Конвойные вообще не церемонились, отношение к арестантам было одно — лишнее движение расценивалось, как нарушение дисциплины.

Вот такие условия содержания жизни и быта дали мне время на то, чтобы понять и осознать, что прежде чем что-либо сделать, надо несколько раз подумать.

Стол и лавка в камере были забетонированы в пол на таком расстоянии, что сидеть больше часа на них было нереально, т. к. затекали ноги, руки и спина. Видимо, так было «задумано», чтобы арестанты не спали за столом.

В камере всегда был постоянный порядок, малейшее замечание грозило наказанием. Отказ от выполнения требований и приказов конвойных с начальником караула, также грозил большими проблемами вплоть до увеличения срока на сутки.

При «посадке» все личные вещи были и так изъяты, но, тем не менее, раз в день проводились обыски с полным осмотром камеры. Проверяли и шмонали всё, вплоть до трусов.

Засыпать на «макинтоше», как остальные я научился примерно на третью ночь, когда был невыспавшийся, замученный и изможденный.

Когда кто-то был рядом, те ребята, что были арестованы раньше нас вышли на «волю» через неделю, находиться на «губе» как-то сносно. Мы с Саньком могли тихонько переговариваться.

А вот одному вообще труба. Санька выпустили ровно через десять дней, а мне еще четыре сидеть.

Вообщем пацаны, скажу я вам, что спустя двое суток у меня возникло подавленное состояние. Тоска и отчуждение посетили меня. Хотелось выть волком и поскорее свалить отсюда.

В горле стоял комок, во рту пересохло и постоянно хотелось пить и спать. Несправедливо ведь. Одному очень муторно это все переживать. Самому заклятому врагу не пожелаю.

Выходил оттуда, как заново родившийся. Что правда, то правда. Не соврал в первый день принимающий начальник караула. Вышел другим человеком. Я потом сам получал наряды на пост в карауле на «губу».

Самым неприятным постом являлась «кукушка» — охрана самого караульного помещения и ворот. Потому что утром офицеры идут в штаб, а обход через проходную почти квартал по диагонали, через ворота норовят проскочить. А ты как кукушка из часов выскакиваешь и требуешь пропуска, за то, что отказываешь в проходе, как по Уставу, тебя ненавидят и запоминают.

А лучшим постом была гауптвахта. «Губа» располагалась в пристройке к караульному помещению. Там было зимой тепло, если в зимнем тулупе, летом прохладно, недалеко и спокойно.

Дело в то водить арестантов. Ни проверок и поверок. А еще, только с разрешения начкара, если какой-нибудь свободный «земляк» просил передать другому «земляку» за железной дверью какую-то передачку, то ты как бы людям хорошее дело делал. И тебя благодарили куревом, хавчиком ну всяким.

Так что лучше на Губу только караульным попадать. Запомните.

«Газон» заскрипел тормозами и остановился, мы словно кегли, все втроем по инерции сначала качнулись в сторону кабины а потом обратно.

Стукнула дверь «шишиги».

Старшина, откинул полог тента вверх и выглянул наружу. По-моему мы стояли на какой-то центральной улице в деревне.

— Кажись, вы приехали, пацаны.

Через секунду у борта снаружи появился тот самый офицер, ехавший в кабине

— Шевченко! Бодров! На выход!