Наваждение

Глава девятая

Его мать умерла утром в его одиннадцатый день рождения. Она возвращалась домой из магазина «Доминион»[17] с тортом из шоколадного мороженого, и когда стала переходить дорогу на красный свет, ее сбила машина. На первый взгляд казалось, что она даже не ушиблась. По словам нескольких свидетелей, она приподнялась и сказала водителю:

— Вы за это заплатите, — явно имея в виду испорченный торт. Потом снова упала.

Рон до сих пор не мог поверить не столько в то, что она умерла, сколько тому, что всего за несколько секунд до смерти нашла в себе силы сделать выговор водителю. Она была женщиной застенчивой и — по ее собственным словам — достаточно легкомысленной. Мама говорила ему, что решила назвать его Константином, потому что это имя означает «твердый и непоколебимый», — ей всегда недоставало этих качеств.

Только она называла его полным именем. Вне дома он был просто Кон, и в силу рано проснувшегося в нем чувства, подсказывавшего, что привлекать к себе излишнее внимание ни к чему, он говорил иногда, что его полное имя — Конрад, потому что такое имя представлялось ему более нормальным. Когда ему было уже прилично за двадцать и он купил бизнес Рона по ремонту электробытовых приборов, он стал называть себя Роном. Из-за одной буквы в имени ему совсем не хотелось менять бланки квитанций, счетов и накладных, не говоря уже о неоновой вывеске. Отец его, который до сих пор пребывал в добром здравии, всегда называл его только дружок. Он бывало говорил ему:

— Твоя мать меня бы поняла.

И впрямь поняла бы? Когда мама приходила к нему во сне, возвращаясь из мертвых, чтобы догладить что-нибудь или домыть пол на кухне, она всегда казалась печальной и расстроенной.

«Я совсем не изменился», — говорил он ей, хотя на самом деле — он ощущал это каждое утро, когда просыпался, — стал другим, он чувствовал это. Он как будто все больше становился самим собой… Роном из мастерской по ремонту электрооборудования.

Ее похоронили на церковном кладбище в маленьком городке на юго-западе Онтарио, где она родилась. Несколько дней спустя к ним зашла группа женщин. Они спросили отца, не хотел бы он пожертвовать что-нибудь из ее одежды для инвалидов. Отец сказал, что они могут взять все, что найдут.

— Но от нее осталось совсем немного, — извинился он.

За исключением зимних ботинок и нескольких коробок с ее вещами, стоявших в пустой спальне, Рон с отцом уже почти все выбросили: платья и туалетные принадлежности, металлические бигуди, напоминавшие Рону кучку маленьких карбюраторов, шарфики и перчатки, все ее старые сумочки с оставшимися внутри монетками и пластинками жевательной резинки с налипшими ниточками. Продавец старинных игрушек купил у них коллекцию обезьянок, а книготорговец увез на тачке ее книги, хоть они были потрепанны и покрыты грязными пятнами и разводами из-за ее привычки читать в ванной.

А теперь пришли эти женщины из церкви… Когда они ушли, осталась только одна принадлежавшая ей вещь — черно-белая фотография в рамочке, и папа сказал, что Рон может оставить ее у себя в спальне.

На снимке была запечатлена девочка, стоявшая уперев руки в бока, с широко расставленными ногами. Кто-то написал на картоне с обратной стороны: «Ивонн, 6 лет», но мама Рона всегда сомневалась в том, что это была она.

— Никогда в жизни я не стояла в такой позе, — сказала она как-то.

Мама думала, что на фотографии была снята ее сестра Дорин, волевая и уверенная в себе девочка. Как бы то ни было, для Рона это никакой разницы не составляло. Реальная ценность этой вещи состояла для него в трещине, похожей на букву «Y»[18], появившейся на стекле, когда мама нечаянно уронила снимок с камина. Эта расходящаяся трещинка не только несла в себе очертания первой буквы маминого имени, но и вызывала в нем противоречивые чувства защищенности и раздражения, которые сильнее других ассоциировались в его памяти с образом матери. Он не то чтобы радовался этим чувствам — ему бы, наверное, даже трудно было дать им название. Память о маме была как еле теплившийся огонек, который никто — даже отец — не вправе был тревожить. Это касалось только его самого.

После школы, когда он подолгу оставался дома один, он лежал на кушетке и представлял, что бы она делала по дому именно в этот день, если бы была жива. Он унаследовал от матери привычку браться за одно дело и, недоделав его, переходить к другому. Иногда он рисовал схемы, на которых отражались ее домашние хлопоты: из кухни она шла на задний дворик, оттуда возвращалась в подвал и так далее. Запутанные маршруты скоро превращались в какие-то жутковатые непонятные каракули, как будто он пытался копировать некие послания от инопланетян. Он давал им иногда имена — «коммандер», «джуниор», «рочестер» — по названиям самых любимых им моделей пылесосов, а потом складывал их в конверт с простым названием: «МАМА». И пока он все это делал, он время от времени во весь голос отвечал на те вопросы, которые могла бы задать ему мама. «Что? — кричал он. — Сейчас приду!» Накрывая на стол, он ставил ей приборы, но всегда убирал их до того, как домой возвращался отец.

После смерти жены папа его оставил работу торгового агента по продаже алюминия в компании «Алкан»[19] и перешел на канцелярскую должность в головной конторе корпорации. Иногда по дороге домой он заскакивал купить что-нибудь к столу в китайский ресторан или забегаловку, торгующую жареной курицей с жареной картошкой. Но чаще он приносил замороженные готовые блюда или консервированные спагетти. По воскресеньям они лакомились бифштексами. Теперь после ужина он уже не уходил в свой кабинет на третьем этаже, как делал это раньше, а наливал стаканчик рома с кока-колой и усаживался с Роном перед телевизором.

Здесь вступала в силу непростая сложившаяся между ними линия поведения, основанная на жестких и, как тогда казалось Рону, совершенно непонятных взглядах отца на жизнь. Шутки над подвыпившими и растерянными стариками смешными не считались, но можно было надрывать живот от смеха, когда толстяки застревали в дверях или слепые разбивали бесценные вазы. Когда показывали известную передачу о жизни диких зверей, надо было оправдывать действия льва, а не жалеть газель, быть на стороне волка, а не оленя. В рекламных паузах отец иногда вставлял свои комментарии, выражая собственную позицию в форме назидательных сентенций типа: «Никогда не имей дел с мужчинами, которые носят ювелирные украшения» или «Плохие игроки в покер слишком часто моргают». Заявления такого рода — очевидные и однозначные — зачастую никак не были связаны с тем, что они видели на экране, и нередко касались не самых светлых сторон жизни. Одним из любимых изречений Рона было «Никому не нравится слушать голую правду» — он воспринимал его в том смысле, что есть некие вещи, которые не для его, Рона, ушей. Что же это за сведения такие? — ломал он голову. Может, его усыновили? Или отец кого-то убил? Или, может, его тетя Дорин, которая иногда употребляла такие выражения, как «Святое дерьмо» и «Поцелуй меня в задницу», на самом деле сексуальный маньяк?

Где-то за час до отхода ко сну Рон любил разобрать, а потом собрать какой-нибудь из их домашних электроприборов. Он понял, что в этом занятии его подгоняла не столько похвала матери, сколько другое удовольствие, хотя и совершенно иного порядка — завораживающее и очень личное, которое никак не было связано с интересом к этому его отца, который лишь иногда задавал ему вопросы типа: «Ну как, все под контролем?» или «Ты уверен, что сможешь все это снова собрать?»

Как-то вечером, когда Рон начал разбирать пылесос, отец спросил его:

— Сколько раз, интересно, твоя мать ломала эту дрыну?

Он спросил вполне дружелюбно, но у Рона будто сработала какая-то защитная реакция, и он решил покривить душой:

— Вообще-то она его никогда не ломала.

— Совсем спокойно что-то у нас тут стало, — продолжил отец, — когда мы остались с тобой вдвоем…

Мысль о том, что отцу тоже может не хватать мамы, удивила Рона.

— Да, временами, — согласился он.

Всего через несколько дней отец впервые завел разговор о Маргарет и Дженни. Он спросил, рассказывала ли когда-нибудь мама о своей давнишней школьной подруге Маргарет Макгроу.

Рон не был в этом уверен.

— Я думал, она могла тебе что-то о ней рассказывать, — сказал отец. — Дедушка Маргарет — Артур Макгроу — был одним из изобретателей тостера, который выбрасывает тосты, когда они готовы. До этого тостеры надо было открывать сбоку, чтобы вынуть подрумяненные кусочки.

— Я о нем никогда не слышал, — ответил Рон, удивившись, что для изобретения простого механизма сбрасывания понадобились два человека.

Продолжая разговор, папа сообщил ему, что пару лет назад он случайно встретил Маргарет Макгроу — теперь она уже была Маргарет Лосон — и та ему сказала, что похоронила мужа на той же неделе, когда они похоронили маму Рона. Господин Лосон был зажиточным фермером, разводившим кур, но когда он скончался, у него за душой не было ни гроша. Может быть, сказал папа, Рону приходилось есть кур господина Лосона, которые продаются под маркой «Дженни» в честь его дочки.

— Дженни тебе понравится, — пообещал он Рону, — она очень смышленая девочка.

Рон и представить не мог, что ему когда-нибудь понравится девочка, независимо от того, сообразительная она или нет.

— А насколько она смышленая? — спросил он, почувствовав укол ревности.

— Знаешь, ей еще только восемь, а она уже в пятом классе. Они отдали ее в школу для одаренных детей. Ей там, к счастью для них, выделили стипендию, потому что денег у них кот наплакал.

Рону стало странно, что отец так много знает об этих людях, но никогда ничего не говорил ему о них раньше. Однако задавать ему такой вопрос напрямую было как-то неловко. Вместо этого он спросил отца, от чего скончался господин Лосон.

— Поперхнулся и задохнулся, — ответил отец.

— Как это так?

— Куриная косточка не в то горло попала.

— От курицы «Дженни»?

— Думаю, он ел собственную курятину.

— Это же надо!

Но отец ничего особенно странного в этом не находил. Его, видимо, больше волновали финансовые проблемы госпожи Лосон. Он сказал, что господин Лосон был завзятым игроком — очень любил играть в покер. И в конце концов спустил все свое состояние: и куриную ферму, и все их сбережения — в общем, все подчистую.

— Он, должно быть, слишком часто моргал, — заметил Рон.

С минуту отец сидел с открытым ртом, потом сказал:

— Ты прав. Наверное, так оно и было.

В итоге, продолжил он, дело дошло до того, что госпожа Лосон не может больше сводить концы с концами. Зарплаты, которую она получает как секретарша врача-диетолога, едва хватает, чтобы выплачивать процент по долгам. На прошлой неделе, когда у нее уже совсем никакого выхода не оставалось, она продала лошадь Дженни тем людям, которые за ней ухаживали.

— Если бы я знал об этом раньше, — сказал папа Рону, — я бы постарался что-нибудь придумать. Вот я и сказал госпоже Лосон: «Знаешь, пока не стало совсем невмоготу, вам с Дженни лучше было бы переехать к нам и жить вместе со мной и моим сыном».

Рон еще не успел переварить историю о ее муже.

— Что?

— Я сказал им, что они могут жить с нами. Пока снова на ноги не встанут.

— И как долго это продлится?

— Это станет ясно по ходу дела.

Отец поехал за Дженни и госпожой Лосон утром в воскресенье и через несколько часов вернулся вместе с ними на арендованном крытом грузовике. Рон, дожидавшийся на крылечке, подумал, что в грузовике они привезли лошадь Дженни, — не исключено, что им как-то удалось ее вернуть. Но правда оказалась еще более невероятной — они привезли не те концы, которые никак не могли свести с другими концами, а огромное количество мебели: кровати, кухонные шкафы, стулья, столы, большущий кукольный дом, коробки с посудой, и полотенцами, и всей их одеждой, причем каждая вещь на вешалке покоилась в отдельном пластиковом мешке, в каких обычно выбрасывают мусор.

Под руководством госпожи Лосон они с отцом разгрузили грузовик и расставили в доме мебель. Если госпоже Лосон казалось, что их собственная обстановка не сочетается с ее вещами или просто мешает, «ненужные» предметы, к которым привык Рон, сносили в подвал.

В отличие от того представления, которое сложилось у Рона об этой разорившейся даме, печальной ее назвать было никак нельзя. Госпожа Лосон оказалась веселой моложавой женщиной, выглядевшей гораздо моложе его мамы, хотя они должны были быть ровесницами. Мама его была скорее полненькой, а госпожа Лосон — худышкой с плоской грудью и узкими бедрами. Ее светло-каштановые волосы легким пушком обрамляли голову, глаза слегка раскосые, нос маленький и плоский, как у ребенка. Через несколько недель Рон узнал, что среди ее предков были китайцы.

Папу она называла по фамилии — Кларксон. Рона звала Константином, хотя папа представил его как Кона. Кроме матери, Рона никто не называл полным именем, и слышать его, особенно в присутствии Дженни, было для него просто мукой. Большую часть дня Дженни провела на скамейке, стоявшей на крыльце, с ручкой и блокнотом в руках, и смотрела на Рона так, будто это был ее дом и ее возмущало, что он в нем живет. Она ни разу не улыбнулась и почти ничего не говорила. Когда папа Рона отмочил одну из своих шуточек про слепых, у нее даже глаза сузились. На ней были желтые шорты и мешковатая белая блузка, болтавшаяся на ней как на вешалке, а еще желтые пластмассовые часы, тоже слишком большие; часы скользили на руке, и она постоянно бросала на них взгляды. Время от времени Дженни что-то записывала в блокнот, и у Рона сложилось такое впечатление, что она составляет список их вещей, но когда он прошел мимо нее достаточно близко, он увидел в блокноте связные предложения. Еще он заметил, что Дженни обкусывает себе ногти, а в ушах у нее клипсы в форме божьих коровок. Волосы у девчонки были мягкими, как у матери, только светло-рыжеватые. А в остальном — кроме родимого пятна на щеке у Дженни — они с госпожой Лосон выглядели одинаково: и глаза были похожи, и по комплекции обе худышки.

Все перенести и расставить по местам они сумели только к вечеру. Папа Рона предложил съездить купить жареной курицы с картошкой, но госпожа Лосон сказала ему на это:

— Время вашего питания в забегаловках осталось в прошлом.

Она взяла свою сковородку и поджарила на ней омлет с грибами и сыром, который подала на собственных белых фарфоровых тарелках. За ужином папа рассказывал свои истории, которые Рон уже слышал много раз, — о людях, с которыми папе доводилось сталкиваться в те времена, когда он еще работал торговым агентом; о женщине, жившей на окраине Сент-Мэри и подметавшей дорогу перед своим домом; о водителе грузовика, повсюду разъезжавшим с ручным бельчонком, которого держал в бардачке… Госпожа Лосон смеялась. Дженни, как и раньше, хранила каменное выражение лица. В холодном взгляде ее глаз, казалось, лишенных век, в том, как она постукивала ложечкой себе по зубам, Рону чувствовалась опасность, касавшаяся не столько лично его, сколько всех присутствующих, как будто девчонка была диким зверьком, которого пока устраивала компания людей. Она переоделась, теперь на ней было платье конической формы, выглядевшее старомодным, возможно, из-за темно-синего цвета. У выреза платье было отделано оборочками, а на груди топорщился большой карман, открывавшийся как дверь, из которого высовывался корешок блокнота. Когда отец начал убирать тарелки со стола, девочка обернулась к госпоже Лосон и спросила:

— Мам, можно мне почитать им мой рассказ?

— Может быть, им захочется его послушать после десерта, — ответила госпожа Лосон.

Папа Рона махнул рукой:

— Лучше послушаем его прямо сейчас. Давай читай.

— Дженни читает и пишет по программе шестого класса, — заметила госпожа Лосон, обратившись к Рону.

Рассказ назывался «День переезда». Там говорилось о том, что сначала их мебель хранилась в подвале дома тетки, а теперь ее перевезли в дом Кларксонов. Дженни читала напевно, жестикулируя рукой, и это выглядело немного странно, как будто девчонка перед этим долго репетировала. Она отметила, что погода сегодня замечательная, на небе ни облачка (жест рукой к потолку), что кирпич нового дома такой же желтый, как и в их старом жилище, и это не может ее не радовать (голос восторженно зазвенел). Здесь она запнулась и на секунду смолкла, уставившись на страницу.

— Можно я прочту это еще раз? — спросила она, не отрывая взгляд от текста. Лицо ее стала заливать краска.

— Конечно, можно, — сказал папа Рона. — Можешь читать с любым выражением, с каким тебе хочется.

Изменения в лице Дженни позабавили Рона. Краснота, выступившая на коже, была как сигнал о стихийном бедствии. Сначала она закрасила родимое пятно, но потом отступила, ушла как вода в песок.

— Константин… — сказала девочка, словно призывая его к порядку.

Рон снова стал сосредоточенно слушать. Теперь речь шла о том, как он чуть не уронил ее кукольный дом. Как выяснилось, девчонка при этом дрожала от страха (читая, она передернула плечиками), но, к счастью, дом остался невредим.

— А в целом, — завершила Дженни рассказ, — день выдался замечательный, полный веселья и работы. — Она закрыла блокнот. — Мне еще есть о чем написать, — тихо произнесла она, — но эта часть еще не готова.

Папа Рона сказал:

— Да просто отлично! — Потом взглянул на сына и спросил: — Разве это не здорово, дружок?

— Да, — ответил Рон.

У Дженни чуть дрогнули губы, и она засунула блокнот в нагрудный карман платья.

Рон продолжал смотреть на девочку, на ее склоненную головку с прядями розоватых волос.