Навь и Явь

Пока сердце и разум пребывали в немом оцепенении, язык уже по привычке болтал что-то в своём обычном духе: дескать, знала б я, что в гости пожаловало такое дивное существо – несла бы его от самой границы на руках. Берёзка (так звали гостью), еле двигая помертвевшими губами, пролепетала:

– Государыня Лесияра... Мы пришли просить о помощи нашему городу...

Светолика объяснила гостье её ошибку и предложила изложить дело, с которым та прибыла к княгине, но девушка зашаталась, безжизненно закатив глаза.

– Боги, что с ней? – пробормотала княжна, подхватывая Берёзку на руки.

– Натерпелась она в дороге, госпожа, – подал голос молодец с лихими усами. – Во время натиска навиев на Гудок у неё выкидыш случился, кровь долго не утихала. Думали, не довезём её живой. К тому же, овдовела она: в тот же самый день супруг её от стрелы вражеской в ледяную глыбу обратился.

Светолика уже видела у Берёзки признаки острого малокровия, а сердце переполнилось восхищением и грустноватым уважением: столько горестей и тягот легло на эти хрупкие плечи, но они не сломались, не повисли безвольно, их обладательница рвалась в борьбу. Последнее обстоятельство особенно радовало: значит, не весь воронецкий народ безропотно и бездумно принимал навиев, и можно было рассчитывать на западного соседа как на союзника.

Опустив Берёзку в лучшей из гостевых опочивален на широкое и мягкое перинное ложе, Светолика осторожно её разула, с трепетной нежностью поражаясь размеру её ножек: ступня гостьи вся умещалась у княжны на ладони. Для удобства и облегчения дыхания Светолика расстегнула брошку у неё под подбородком и сняла вдовий платок, и пепельно-русые косы, выскользнув из-под повойника, разметались по постели. Веки Берёзки тем временем затрепетали: она пришла в себя и вцепилась в платок.

– Что ты делаешь, госпожа...

– Прости, – смутилась княжна. – Я думала, так будет удобнее. По-моему, этот платок душит тебя.

Пальцы Берёзки судорожно замерли, сминая ткань. Она стискивала концы платка, кутая им плечи, но на голову не спешила его возвращать. Её взгляд туманно скользил по роскошному убранству опочивальни, по золотой бахроме и мягким тяжёлым складкам занавесей.

– Прости мне мою слабость, госпожа, – наконец проговорила Берёзка, по-видимому, собравшись с мыслями и силами. – Сама не знаю, что на меня накатило. Нас ведь привело в Белые горы дело чрезвычайной важности, и чем скорее мы его обсудим, тем лучше.

– А ты уверена, что способна сейчас что-либо обсуждать? – с задумчивой полуулыбкой спросила Светолика. – Что-то глядя на тебя, мне думается иначе.

– Мне уже лучше, госпожа, – заверила Берёзка с дрожью волнения в голосе.

– Давай сделаем так: чтобы не терять времени, ты вкратце объяснишь суть вашего дела, а я передам это моей родительнице, и она примет решение, – предложила княжна, любуясь Берёзкой с тёплой дрожью в сердце.

– Если коротко, то нашему городу нужна военная помощь дочерей Лалады, – ответила девушка, теребя угол своего чёрного платка. – Мы отразили первый натиск навиев своими силами, но долго защитники города не продержатся, хоть я и оставила им свою пряжу и масло для вспышек.

Светолика присела на край постели, заинтересованно потирая подбородок.

– Хм... А что за пряжа и что за масло? – спросила она, при слове «пряжа» вздрогнув от отголосков снов.

– Если такой нитью обнести какое-либо место, навии через неё не смогут переступить некоторое время, – объяснила Берёзка. – Я отдала людям всю пряжу, которую изготавливала много месяцев. Хватит, чтобы обнести город несколько раз. А масло... Я вложила в него свет, и если его поджечь, оно вспыхнет так ярко, что навии ослепнут: их глаза привычны к сумраку, и они наслали на наше небо плотный полог туч, который не пропускает солнечные лучи. Потом, конечно, их зрение восстановится, но вспышка их отпугнёт и задержит. А ещё необходимо закрыть Калинов мост...

Она умолкла испуганно и озадаченно: Светолика, завладев её рукой, ласково изучала пальцы – без сомнений, те самые пальцы, которые видела в снах и которым было под силу вплести в пряжу свет луны, солнца и всех звёзд. Осталось проверить только последний образ-знак.

– Паук, – сказала Светолика. – Это слово для тебя что-нибудь значит?

– При чём тут это? – В глазах Берёзки тревожной зеленью проступило удивление, но княжна видела: судя по тому, как девушка вздрогнула, пробный камень попал в цель.

– Надо проверить одну догадку, – уклончиво ответила Светолика.

– Мой муж называл меня паучишкой, – пробормотала Берёзка. – Оттого что я много пряду.

– Вот и сбылись мои сны, – само собой вырвалось у Светолики, чьё сердце будто провалилось в сладкую, медово-вязкую глубину счастья.

Губы Берёзки задрожали, а глаза распахнулись, будто окна, ведущие в светлый летний день. Её пальцы похолодели в руке Светолики, и княжна дохнула на них, согревая.

– К-какие сны? – пролепетала гостья с запада.

– Думаю, и тебе кое-что должно было сниться, – улыбнулась Светолика. – А что до твоего дела... Полагаю, тут нужен чрезвычайный военный совет. Постараюсь убедить мою родительницу созвать его, и на нём ты всё изложишь подробно. Вопрос очень непростой.

*

Берёзка открыла глаза навстречу золотому осеннему дню, полному яблочно-медового света. Первая же мысль, которая кошачьи-мягко закралась в голову, согрела душу: встреча случилась. У голоса из вишнёвого сада появилось лицо, тёплые сильные руки и лучистая, чарующе-клыкастая, колдовски-притягательная улыбка. Из всех прекрасных женщин-кошек княжна Светолика была самой-самой... Берёзка не могла подобрать слово, которое выразило бы тот горячий, мучительный и сладкий комок чувств, что мячиком вертелся под рёбрами, заставляя сердце биться чаще, а язык – заплетаться.

Чёрный платок, сложенный на застеленной алым бархатом лавке, печальным ветром ворвался в мысли юной вдовы. Прошло так мало времени со дня гибели мужа, а она уже загорелась страстью... Хмурясь, Берёзка пристыдила себя, но от правды нельзя было отмахнуться, как от надоевшей мухи: Первуша был славным парнем, но выходила она за него без любви, молча страдая по Цветанке-Зайцу. Она покорно жевала пирожок под названием «стерпится-слюбится», и тот ложился в желудок, не затрагивая сердца. А оно, измученное и усталое, уже не ждало ничего нового, светлого и живительного – просто тихо тлело, вместо того чтобы сиять.

Нет, нельзя сажать в землю, которую Первуша напоил талой водой, семя нового солнца. «Вода должна высохнуть, а боль – отпеть свою песню», – шептал чёрный платок, заковывая душу в ледяные кандалы скорби. С тоской Берёзка устремила взор на блюдо с румяными яблоками, стоявшее на столике в луче света; и хотело бы солнышко откусить кусочек от наливного бока, да не могло, только блестело на гладкой кожице, точно воском натёртой. В одной сорочке, с распущенными косами, в которых засеребрились первые зимние ниточки горя, Берёзка подошла к столику и взяла красивый и соблазнительный плод. Все они были как на подбор крупные, тяжёлые, источавшие щемяще-светлый, сладкий дух. Хрум... Сок брызнул во все стороны, а белая рассыпчатая мякоть таяла во рту.

– Что, вкусные яблочки? – холодным сквозняком ворвался в комнату неприветливый девичий голос.

Вздрогнув от его хлёсткости и враждебности, Берёзка обернулась. В опочивальне она была уже не одна: на неё смотрела темноглазая смуглая красавица с невероятной толщины косой, в которой мерцали нити бисера. Недоумевая, откуда в глазах незнакомки столько горького яда, Берёзка неуверенно ответила:

– Яблоки хороши, благодарю. – И, откопав в памяти слова поизысканнее, спросила: – А кого я имею честь лицезреть?

Свежие и яркие, как ягодки малины, губы красавицы дрожали и кривились. Она выплюнула Берёзке в лицо:

– Ты имеешь честь лицезреть законную избранницу княжны Светолики, девчонка. – Стуча каблучками, девушка пересекла комнату небрежно-величавой походкой и остановилась напротив Берёзки. – Я – законная, заметь! А ты – самозванка, невесть откуда взявшаяся. Даже не мечтай о том, чтобы занять моё место!

– Прости, госпожа, но я не понимаю, – сдержанно ответила Берёзка, пытаясь отгородиться от потока злости невидимым щитом, но слова «законная избранница» неприятно вонзились ей в сердце неожиданным шипом.

Смуглянка, неприязненно кривя очаровательный рот и меча глазами колючие молнии, прошипела:

– Врёшь, всё ты понимаешь! Я слышала, как ты ворковала с моей избранницей про сны! Так вот, заруби себе на носу: я её наречённая, я, а не ты! Ежели ты не уберёшься отсюда немедля, я тебе глаза выцарапаю!

От слов законная невеста княжны незамедлительно перешла к действиям: остроту её коготков Берёзка тут же испытала на себе. С кошачьим воем девица бросилась на молодую ведунью, норовя впиться ей в лицо, но успела только оцарапать щёку. Кто-то сзади обхватил её, обездвиживая руки, а она билась и верещала:

– Пусти! Пусти, я её задушу... Дрянь, дрянь, дрянь!

Спасительницей Берёзки оказалась русоволосая молодая женщина в длинной вышитой рубашке и надетом поверх неё тёмно-красном кафтанчике с кушаком. Впрочем, одной ей было непросто удерживать взбесившуюся невесту Светолики, и она крикнула:

– Стража! На помощь!

В тот же миг в опочивальню ворвались кошки-охранницы и перехватили у неё бьющуюся девицу. Из их сильных рук та уже не могла вырваться, хоть и извивалась змеёй, визжа до срыва голоса. Её красивое личико налилось натужной краснотой, на щеках блестели мокрые ручейки. Её выволокли из комнаты, а Берёзка и незнакомка вслушивались в удаляющиеся истошные вопли драчливой красотки.

Незнакомка заговорила первой.

– Давай, я тебе царапину водичкой из Тиши обмою, – предложила она приветливо. – Заживёт уже к следующему утру.

Её красота была не столь вызывающе-ослепительна, как у бешеной смуглянки, но сияла мягким внутренним светом, одухотворённая и кроткая. Большие серо-зеленоватые глаза казались грустными, даже когда она улыбалась – наверно, из-за длинных ресниц, не загнутых вверх, как у всех, а поникших долу.

– Благодарю, – пробормотала Берёзка.

Женщина, пообещав скоро вернуться, выскользнула из опочивальни, а Берёзка, сражённая, осела на постель. Её сердце, ещё недавно весёлой пташкой прыгавшее в груди, будто вынула ледяная безжалостная рука, а с помертвевших уст был готов сорваться стон. Доколе судьба будет издеваться над ней, сперва маня сияющими надеждами, а потом отнимая этот свет и оставляя её в пустоте и мраке безысходности?

– Я – Зденка, названная сестра княжны Светолики, – представилась грустноглазая женщина, входя в комнату с драгоценной чашей, полной воды.

Смочив тряпицу, она осторожными движениями принялась промокать горящую полоску на щеке Берёзки – след от ногтя. Её светлая, как летнее небо, доброта смягчила душевную боль девушки, и та нашла в себе силы спросить:

– А что это такое – Тишь?

– Это священная река, которая сетью опутывает подземное пространство Белых гор, – охотно пояснила Зденка, отжимая тряпицу. – Её чудесная вода напитана силой Лалады и поистине живительна. Не беспокойся, от царапины и следа не останется.

А Берёзке живительными показались руки Зденки, которые ласково расчесали ей волосы гребешком, заплели в косы и уложили под повойник. Обволакивающая, как молоко, материнская нежность смывала тоску и горе, и на глазах растроганной Берёзки выступили слёзы.

– Я не помню своей матушки, но она должна быть похожей на тебя, – проговорила она.

Зденка лишь кротко улыбнулась в ответ, а потом спросила:

– Тебе нравится у нас?

– О да! – дала Берёзка ответ, который шёл из глубины её очарованной Белыми горами души. – Я полюбила этот край в тот миг, когда увидела его!

– Рада это слышать, – тепло молвила Зденка. – Пусть наша земля исцелит все твои печали.

Сердечные страдания пришлось на время отложить: в усадьбу Светолики прибыла княгиня Лесияра и её военные советницы. Кольца для перемещений были ещё не готовы, и правительница Белых гор, вняв убеждениям о срочности дела, приняла решение пойти западным гостям навстречу. Берёзка переоделась в привезённые с собой чистые и нарядные вещи, дабы предстать перед главными лицами государства в достойном виде: белую рубашку, вышитый серебром чёрный долгополый кафтан с кушаком из белого шёлка и чёрные замшевые сапожки, а платок повязала так, чтобы открыть мочки ушей, отягощённых яхонтовыми серёжками – подарком Первуши. Она ожидала, что её проведут в просторную, по-праздничному великолепную престольную палату, но княгиня с советницами ожидала её в небольших покоях с зелёной отделкой стен. Взглянув в светлое, спокойно-величавое лицо Лесияры, восседавшей в резном кресле с высокой спинкой, Берёзка ощутила сперва ледяные шажки мурашек на лопатках, а потом под сердцем разлилось тепло. Дрожь под коленками сменилась уверенностью: как бы ни повернулись переговоры, владычица Белых гор примет единственно справедливое решение. По правую руку от княгини сидела Светолика, а советницы расположились на лавках. На княжну Берёзка старалась не смотреть, чтобы ненароком не задрожал голос или, чего худого, слёзы на глазах не выступили.

– Здравствуй, Берёзка, – просто и доброжелательно поприветствовала Лесияра посланницу из Гудка. – Светолика уже вкратце передала мне суть дела, но мои советницы услышат это в первый раз, поэтому я прошу тебя как можно подробнее изложить всё, с чем ты прибыла в наши земли. Но позволь сперва представить тебе тех, кому ты будешь это рассказывать.

Она стала называть имена, а Старшие Сёстры приподнимались со своих мест: Орлуша – невысокая, но жилистая носительница длинного одиночного рубца на лице; Радимира – сероглазая, с широким, суровым и благородным лицом; Ружана – самая старшая, с двумя седыми косами; кареглазая Мечислава – рослая, грозная и воинственная, не расстававшаяся даже на совете со своим огромным мечом в богатых ножнах. Со стороны Светолики присутствовала Солнцеслава – угрюмая обладательница золотисто-карих глаз, шрамов от когтей на щеке и словно бы припорошенных инеем тёмных кудрей.

Берёзка, откланявшись всем кошкам, представила своих спутников – храбрых телохранителей, приставленных к ней Владорхом, а также Соколко и Боско. Мальчику для этой важной встречи раздобыли новые сапоги, портки и рубашку, а со своей засаленной старой телогрейкой он расставаться не пожелал: она ему уже стала как вторая кожа.

– Любо ли вам наше гостеприимство? – спросила Лесияра, проявляя себя заботливой хозяйкой. – Удобно ли вас разместили, всем ли вы довольны?

– Уж как любо, государыня! – ответили гости с поклоном.

– Ну, коли так, то хорошо. Берёзка, – обратилась Лесияра к девушке, – мы тебя внимательно слушаем.

Лёгкая дрожь снова защекотала Берёзку под коленями: на неё были устремлены шесть испытующих взоров и один – ласковый, ободряющий. Берёзка знала, кому он принадлежал, но не находила в себе сил с ним встретиться и предпочитала обращаться к Лесияре. Ни одним оборотом из той речи, которую она прорабатывала в уме за долгие дни пути, ей не довелось воспользоваться: слова лились сами, как им заблагорассудится. Берёзка начала издалека, поведав слушательницам о неудачной попытке ведуний с дочерьми закрыть Калинов мост, закончившейся для них гибелью; далее описала пелену жутких туч, которая, без сомнений, колдовским способом подпитывалась из Нави; потом с болью и содроганием в сердце рассказала о нашествии навиев на Воронецкое княжество и их попытке взять приступом Гудок.

– Расскажи-ка поподробнее про пряжу и вспышки, – заинтересовалась Лесияра.

Берёзка рассказала и даже вручила княгине один моток для ознакомления. Владычица Белых гор пристально рассмотрела его, покрутила пальцами кончик нити, потом передала советницам, чтоб те тоже могли взглянуть. Лесияру интересовало количество мотков, необходимое для окружения одного среднего города – такого, как Гудок, как долго зачарованная нить держит защиту, а также сколько мотков Берёзка может напрясть, к примеру, в день. После нехитрых расчётов становилось ясно, что на чудесную пряжу для защиты Белых гор особо рассчитывать не приходилось.

– А если попробовать научить наших рукодельниц прясть такую нить? – высказала мысль Радимира. – У нас много мастериц, способных творить своими пальчиками настоящую волшбу.

– Я попробую, госпожа, – робко ответила Берёзка. – Но не знаю, смогут ли они перенять это от меня. У каждого свой дар, и всякий кудесник волхвует по-своему...

Наконец она перешла к своей главной цели – просьбе о военной помощи Гудку. Лесияра пожелала знать, сколько ещё городов в Воронецком княжестве оказывает навиям сопротивление, и приблизительные сведения об этом дал ей Соколко.

– Стольный город Зимград был занят в первую очередь, – сообщил он. – Там сидит этот пёс Вук, их ставленник. Когда мы уезжали, примерно каждый второй город был охвачен пожаром сопротивления, но сейчас, наверно, борющихся уже не осталось: оружию навиев противостоять не может никто. Оно превращает всё живое и дышащее в лёд, и от нанесённых им ран нет спасения. Крепостные стены они могут перемахнуть без лестниц: вместо опоры им служит хмарь.

– Ты в целом подтверждаешь сведения, добытые нашими соглядатаями, – проговорила Лесияра. – На просьбу вашу ответить не так-то просто: ежели браться помогать, то не только Гудку, а всем, кто ещё держится. Для защиты городов можно было бы поставить камни, пропитанные охранной волшбой, но волшба эта непробиваема только для людей и обитающих в Яви Марушиных псов, а натиск воинов из Нави она долго не сдержит. Это равный нам по силе враг, а теперь, когда вы рассказали об их особом оружии... Боюсь, так просто нам навиев не одолеть.

– Нужно использовать их слабые места, – взяла слово Ружана. – Самое очевидное – это глаза, не выносящие яркого света. Вспышки показали себя успешным средством, так почему бы не продолжить его использовать?

– Вряд ли навии – глупцы, – мрачно возразила Мечислава. – Наверняка они уже сообразили, что их слабое место выявлено, и придумывают что-то для защиты своих глаз.

– А я вот всё думаю о Калиновом мосте, – сказала Лесияра, и все почтительно обратили взгляды на неё. – Берёзка права: необходимо перерубить пуповину, которая питает покров туч. Наш мир слишком ярок для навиев, и им станет трудно сражаться, а мы получим преимущество.

– Государыня, но ежели проход закроется, мы не сможем прогнать навиев восвояси, – заметила Радимира. – Их войско останется в Яви, и нам придётся истреблять его полностью. Ты уверена, что мы выдержим такую долгую и кровавую войну?

– Сразу после закрытия мы Калинов мост вновь открыть не сможем, увы, – задумчиво молвила княгиня. – В древних книгах я когда-то читала о другом, старом проходе, который был замурован много тысяч лет назад, когда Навь и Явь размежевались и пошли каждая своим путём. Должна существовать возможность открыть его по истечении какого-то времени после запечатывания. Через какое именно время, я уже не помню, мне нужно посоветоваться с хранительницами и уточнить это. Но в любом случае мы не сможем закрыть Калинов мост, пока не поймём, в чём ошибка погибших ведуний. Мальчик, – обратилась Лесияра к Боско, – ты помнишь слова заклинания, которым они его пытались закрыть?

– Они отпечатались у меня в памяти, будто вырезанные на каменной плите, – ответил тот.

Отражаясь зловещим эхом от покрытых зелёным растительным узором стен, зазвучал жутковатый навий язык:

Ан лаквану камда ону,

Нэв фредео лока йону,

Гэфру олийг хьярта й сэлу,

Мин бру грёву миа мэлу.

Ляхвин арму ёдрум хайм,

Фаллам онме ана стайм.

– Увы, никто не знает, что это значит, – с сожалением молвила княгиня, когда холодящее эхо последнего звука стихло. – Навии всегда оберегали свой язык от изучения. В незапамятные времена всё же составлялись какие-то словари, но ни один из них до наших дней не дошёл, а последние списки с них сгорели при пожаре... Теперь нам остаётся только гадать, где закралась ошибка: либо ведуньи неверно расслышали заклинание, либо неточно записали, либо произнесли его не так. Попробую отдать эти слова Бояне – может, она сообразит, что с этим можно сделать.

Лесияра попросила бумагу и перо, Боско ещё раз произнёс заклинание, а княгиня его записала. Подозвав свою гридинку, она вручила ей листок:

– Отнеси в хранилище и передай Бояне. Это – заклинание на навьем языке.

Дружинница поклонилась и исчезла в проходе, а Лесияра снова обратилась к Боско:

– Ты сможешь показать, где находится Калинов мост, дружок?

– Я могу приснить его тебе во сне, госпожа, – уверенно ответил паренёк. – Проникнуть в твой сон и перенести тебя к Калинову мосту.

– Какой ты молодец, – улыбнулась княгиня. – Такой юный, а уже умеешь обращаться со снами!

– Так что же ты решила насчёт помощи Гудку, государыня? – осмелилась спросить Берёзка.

Лесияра некоторое время молчала, хмуря высокое, мудрое чело, а потом поднялась со своего места, и остальные кошки последовали её примеру.

– Дорогая, это непростое решение, мне нужно всё взвесить, – сказала она, останавливаясь перед девушкой. – Думаю, через пару дней я смогу дать тебе ответ.

– У защитников Гудка может не быть этой пары дней, государыня! – пылко воскликнула Берёзка.

Наверное, сгоряча она повысила голос неподобающим образом, но Лесияра не рассердилась.

– Хорошо, я попытаюсь всё решить к сегодняшнему вечеру, – мягко молвила она.

Подали обед, и кошки сели за один стол с людьми. Берёзка всё-таки имела неосторожность встретиться взглядом со Светоликой, и её сердце вновь утонуло в солнечном волшебстве летнего сада. Но зачем же княжна смотрела с такой нежностью, если уже была обручена?

Княгиня с советницами отбыла в столицу, а Светолика предложила гостям прогулку по поместью. Берёзка наяву увидела сад, из которого в её снах доносился ласковый зов, и уже по-настоящему бродила между вишнёвыми деревьями, ловя лицом прощальную ласку осеннего солнца, острыми лучиками пробивавшегося сквозь кроны. Здесь росла не только обычная вишня, но и птичья – сладкая. Конечно, ягоды давно отошли, но Светолика поднесла гостям чудесное лакомство – черешню в меду. Она велела подать в беседку чай из кипрея, который на свежем воздухе был особенно приятен.

*

Зайдя вечером в хранилище, Лесияра застала Бояну за странным занятием: подложив на пол подушечку, та стояла на голове, а её ноги забавно торчали кверху. Долгополая одежда хранительницы нелепым образом задралась и упала ей на лицо, открывая белые портки и чуни с оплетавшими голени ремешками. Предплечья служили ей дополнительной опорой.

На заваленном книгами и свитками столе Лесияра увидела следы усиленной умственной работы: множество изломанных берёст-черновиков, писало, бумагу для чистовиков, чернильницу с воткнутым в неё пером... В середине этого беспорядка лежал листок с заклинанием, записанным Лесиярой со слов Боско.

– Кхм, – кашлянула княгиня, пряча за пальцами улыбку.

Бояна вздрогнула, потеряла равновесие и завалилась на спину, глухо охнув и схватившись за поясницу. Лесияра кинулась помогать ей.

– Ой, прости, я не хотела тебя пугать, – покаянно проговорила она, поддерживая пожилую хранительницу под руку, пока та с кряхтением поднималась. – Не думала, что тебе по силам такие выверты! Ты у нас, оказывается, ещё ого-го! Это что, какой-то особый переводческий приём?

– Нет, это древнее учение народа бхарматов, – прокряхтела Бояна, смущённо оправляя одежду. – Стойка на голове обостряет умственные способности, зрение, слух и прочие чувства. Я всегда прибегаю к ней, когда захожу в тупик.

– А ты зашла в тупик? – нахмурилась Лесияра.

– Скажем так, я в затруднении, – ответила хранительница мудрости, переводя дух. – Из всех источников навьего языка у нас частично сохранился единственный список со словаря – сотня страниц из пятисот.

Бояна тонкими, нервными пальцами с пятнами чернил собирала раскиданные по столу отдельные листы древней книги, по краям повреждённые огнём. Лесияра с любопытством взяла один и всмотрелась в незнакомые буквы, не похожие ни на одну из известных ей азбук. Рядом со словом приводилось его произношение и перевод.

– Так кое-что всё-таки сохранилось! – воскликнула она, ловя за хвост птицу-надежду.

– Да, но это – древний язык, который использовался тысячелетия назад, – сказала мудрая женщина-кошка. – А заклинание, как я предполагаю, составлено на современном. Как ты сама понимаешь, государыня, языки претерпевают огромные изменения, и носитель древнего говора не поймёт современного человека, равно как и наоборот. В более или менее узнаваемом виде до наших времён доходят лишь некоторые слова, наиболее старые и обозначающие какие-то всеобщие и простые вещи и понятия, составляющие основу бытия. Такие, как, к примеру, «дерево», «дверь», «мать», «отец», «брат», «сестра», «хлеб» и тому подобные. Следует заметить, что зная лишь примерное произношение слов, а не написание, искать их в словаре весьма непросто... Мне удалось найти лишь некоторые соответствия: «хьярта й сэлу» – очевидно, «сердце и душа», «грёву» – могила, «хайм» – мир, «стайм» – камень. Также, судя по всему, «камда» – это глагол, означающий движение, ходьбу; «лока» – тоже глагол, который можно перевести как «закрывать», «гэфру» – «отдавать»; наконец, «фаллам» – «падать» или «падает». Сведений о строе языка нет, так что судить о том, в каком лице, времени или наклонении стоят эти глаголы, я не могу и передаю лишь общий смысл.

– И что же у нас тогда получается? – Лесияра перебирала черновики Бояны и вглядывалась в чёрные закорючки – буквы навьего алфавита.

– Перевод возможен лишь частичный, – вздохнула та.

– Но не можем же мы, придя к Калинову мосту, произнести: «Куда-то там прихожу, что-то... пам-парам... закрываю, отдаю сердце и душу, дальше – бла-бла – какая-то могила, тра-та-та, какой-то мир, а в конце падает камень. Ну, в общем, как-то так». Это какое-то уж очень корявое заклинание получается! – усмехнулась княгиня.

– Согласна, государыня, в таком виде перевод никуда не годится, – огорчённо развела руками седовласая женщина-кошка. – Это пока всё, что я смогла выжать из этих строчек, используя имеющийся источник языка, но я буду думать дальше – может, и получится что-то прояснить.

– Думай, Бояна, думай, – кивнула княгиня. И добавила с усмешкой: – И не забывай подстёгивать свой ум упражнениями из древнего учения – авось, лучше будет думаться.

– Всенепременнейше, моя госпожа, – поклонилась хранительница.

Старые книги дали точный ответ на вопрос, спустя какое время после закрытия прохода его можно вновь открыть: пятьсот лет. Прошло уже намного больше, а значит, распечатывание стало возможным. Вот только какое заклинание следовало для этого использовать? Да и находился старый проход в недоступных для кошек землях – за Мёртвыми топями...

В Престольной палате Лесияру ожидала Радимира. Приветственно кивнув ей и усевшись на трон, Лесияра сделала Сестре знак говорить.

– Соглядатаи докладывают: сопротивление продолжается только в восьми городах Воронецкого княжества, остальные пали, – сообщила та.

– А Гудок? – с кольнувшей сердце тревогой спросила княгиня.

– Гудок – в числе этой стойкой восьмёрки, – ответила Радимира с тронувшей уголки строгого рта улыбкой. – Полог туч приближается к границе Белых гор, осталось только сто вёрст чистого неба.

– Благодарю за вести, Сестра, – кивнула Лесияра. – Труби сбор, мы высылаем каждому из этих восьми городов по четыре сотни кошек. Установим защитные камни, хоть они и помогут лишь ненадолго: надо использовать все средства, какие только можно. Пусть срочно собирают по всем хозяйствам готовый отвар яснень-травы, а также заваривают новый, ибо хмари в западных землях с прибытием навиев стало в разы больше. И самой травы тоже следует взять, сухой и свежей, для дымных куч. Каждому городу – по пятьсот бочек воды из Тиши: пригодится и для лечения, и для обороны; с пропитанием у них там, скорее всего, туго, так что хлеб, крупа и рыба тоже не помешают. Также надобно выслать Берёзке пару дюжин кувшинов масла, чтобы она превратила его в топливо для вспышек. Пусть поспешит: выступаем через три дня.

– Значит, государыня, мы вступаем в войну? – вскинув подбородок и колюче сверкнув глазами, спросила начальница пограничной дружины.

– Она неизбежна, – молвила Лесияра. – Ожидание закончилось.

– Не кажется ли тебе, моя госпожа, что Воронецкое княжество обречено? Эти города падут так или иначе, а мы лишь немного отсрочим их падение, – заметила Радимира. – Кроме того, это лишит нас части войска – трёх тысяч двухсот кошек. Не лучше ли сосредоточить все силы на обороне собственных рубежей?

Владычица Белых гор торжественно опустила руку на плечо своей советницы.

– Радимира, наши рубежи начинаются там, в этих восьми храбрых городах.

*

Горинка рыдала в сложенные ладони, сидя на холодной траве под деревом; молчаливые горы ловили снежными шапками последние лучи заката, а Светолика расхаживала из стороны в сторону, заложив за спину руки. Этот безмятежный вечер был создан для тихой нежности и единения душ, но у княжны не осталось к невесте никаких чувств, кроме усталого раздражения.

– Позор, Горинка, просто позор, – проговорила она, качая головой. – Что ты устроила? Как ты могла напасть на Берёзку, угрожать ей убийством, а потом вопить на весь дом так, будто тебя режут? Знаешь, я сыта по горло твоими выходками. Быть может, я огорчу тебя, но настало время для правды: я уверена, что ты – не моя суженая. Все знаки говорят об этом.

Горинка подняла заплаканное лицо с покрасневшим носиком и трясущимися губами.

– Какие знаки? Сны? Это бред, лада! Ты просто придумала их, чтобы меня бросить!

– Если хочешь, мы можем пойти в святилище к жрицам, и они проведут обряд схождения света Лалады. – Голос княжны прозвучал сухо и безжалостно, но она не чувствовала никакого желания быть мягкой и снисходительной. – Лаладу, в отличие от людей, нельзя ввести в заблуждение: свет сойдёт только на тех, кто действительно предназначен друг другу. Пойдём, жрицы примут нас в любое время, хоть сейчас.

Она протянула девушке руку, но та испуганно вжалась спиной в толстый морщинистый ствол. Вид у неё был такой несчастный и загнанный, что сердце Светолики на краткий миг лизнул слюнявый язычок жалости.

– Тебе лучше признаться самой, – сказала она, сверля девушку пристальным взором.

Горинка отвернула лицо, плаксиво искривлённое, с бровями домиком и некрасиво растянутым ртом; несколько мгновений из её груди вырывались сбивчивые, рыдающие вздохи. Когда она заговорила, её речь прерывалась судорожными всхлипами.

– Когда я услышала... что пришедшая к нам в дом гостья – княжна Светолика, я сразу захотела стать её... супругой. Я хотела вырваться из дома... хотела жить привольно и богато. Я изобразила обморок...

– Зачем? Обман всё равно вскрылся бы – не на помолвке, так на свадьбе, – молвила Светолика с горечью.

– Я думала... как-нибудь получится... Ах-ха! А... а... – И Горинка исступлённо простёрлась ничком на траве.

Её тело так мощно сотрясалось и корчилось от рыданий, что Светолике стало жутко смотреть на это: Горинку будто кололи пиками и прижигали раскалёнными клеймами, и она дёргалась от боли, словно под пыткой.

– Ну, ну. – Княжна присела на корточки и протянула было руку, чтобы погладить девушку по волосам, но сдержала свой порыв, дабы не обнадёживать её неуместной лаской. – Горинка, ну, в самом деле... Полно убиваться, ты ещё встретишь свою суженую – ту самую, для которой ты и родилась. И заживёшь своей жизнью отдельно от родительниц... Пойми, кривдой счастья не добыть. Ты обманула меня, но я не держу на тебя зла и отпускаю домой. Все мои подарки можешь оставить себе, а твой скарб перенесут мои дружинницы. Прощай.

Поставив последнюю точку в истории со смуглянками, Светолика открыла проход в пространстве. Шаг – и она стремительной походкой летела по своему дворцу навстречу колдовским глазам и искусным пальцам юной чародейки. Светолика не могла отвести от неё восхищённого взгляда на военном совете: Берёзка держалась твёрдо и смело, и хоть её голосок порой звенел и дрожал, сияющую внутреннюю силу и достоинство этой девушки почувствовали все кошки. Её глаза то сверкали страстью, то меркли от горечи, то чаровали летней зеленью, то кололи серой сталью; каждое сказанное ею слово вонзалось в душу и жгло, как раскалённая заноза. Никто, глядя в эти очи и слушая эти речи, не мог остаться равнодушным. Со Зденкой они были похожи, как мать и дочь.

Сейчас эта отважная девушка сидела за прялкой, скромно и сосредоточенно опустив ресницы, а её пальцы тянули мерцающую нить из облачка света, пристроенного вместо кудели. Сняв моток с веретена, она опустила его в горлышко кувшина, и свет растворился в глубине сосуда. Княжна, остановившись на пороге, зачарованно наблюдала за рождением колдовства, а потом приблизилась и присела у ног Берёзки, с нежностью глядя на неё снизу вверх.

– Действительно, трудолюбивая, как паучок, – проговорила она, приникая к чудотворным пальцам губами.

– Что ты, госпожа! – испугалась Берёзка, пытаясь высвободить руку. – А ежели твоя невеста войдёт?

– У меня больше нет невесты. – Светолика склонилась и поочерёдно поцеловала оба колена пряхи-чародейки.

– Как это нет? Что случилось? – напряжённо выпрямилась та.

– Горинка оказалась обманщицей, – невесело усмехнулась княжна. – Она разыграла обморок, чтобы стать моей избранницей. Не знаю, на что она рассчитывала: правда всё равно всплыла бы. Ах, – спохватилась она, заметив недоуменный взгляд Берёзки, – ты же не знаешь наших обычаев! Обморок – это знак того, что девушка встретила свою судьбу. Но пытаться провести Лаладу – дело безнадёжное, ведь она благословляет своим светом только настоящие пары.

– Обморок! – потрясённо пробормотала Берёзка, и в её глазах сверкнула какая-то мысль.

Впрочем, Светолика точно знала, какая именно.

– Да, – улыбнулась она. – Или ты бы хотела списать всё на усталость и малокровие?

– Даже не знаю. – Берёзка опустила взор, но Светолика сердцем угадывала, какие молнии сейчас бушевали под этими ресницами. – А мне вот прясть надо – масло для вспышек делать... Государыня Лесияра решила отправить помощь всем сопротивляющимся городам! А ещё я узнала, что Гудок не сдался, держится.

– Ты рада? – Светолика пыталась заглянуть Берёзке в глаза, и ей это наконец удалось: девушка сама подняла взгляд, полный мягкого света.

– Конечно, госпожа.

– А я рада, что ты здесь, – щекоча ресницы девушки дыханием, шепнула княжна.

Вереница красавиц уходила в туман: для них уже не осталось места. Многие ничем, кроме красоты, и не обладали, а Берёзка казалась Светолике целым миром, полным волшебства, мудрости, тёплого света и горьковатой, выстраданной любви. Спокойное, счастливое знание легло княжне на сердце вишнёвым лепестком: только такая женщина и должна была идти с нею по жизни.

___________

8 сулица – укороченное метательное копьё

9 червец – рубин

10 полати – здесь: площадки для передвижения воинов, пристроенные на внутренней стороне частокола

11 ослоп – грубая большая палица (дубина), утыканная железными шипами; оружие самых бедных пеших воинов

12 брыд – горечь, чад в воздухе, а также испарения, мгла, вонь

13 сплести корзину – сбежать

14 рвануть портки – быстро скрыться

15 суму по дорогам катать – скитаться в поисках кого-чего-л.

16 без золота во рту остаться – остаться не отмщённым (положить кому-л. золота в рот – отомстить за кого-л.)

6. Тиски

Вместе с первым снегом в Белые горы пришла тьма с запада: жуткий, чёрный, будто стая ворон, облачный полог закрыл небо, пожрав его чистую лазурь, и на землю упал мрак. Днём он был густо-дымный, цвета разведённой в воде золы, а ночью наступала полная тьма – хоть глаз выколи, и обычный огонь плохо её разгонял. Покой Тихой Рощи оставался нерушим, а темноту рассеивали слюдяные светильники, наполненные маслом пополам с водой из Восточного Ключа – сильнейшего среди всех мест выхода вод Тиши на поверхность: в темноте его струи излучали мягкое золотое сияние. Фонари, развешанные на ветвях огромного Дом-дерева и под крышами лепившихся на его стволе жилищ, озаряли окрестности растворённым в воде светом Лалады, а масло усиливало его яркость.

– Прости, Лалада, что используем твой свет ради простых низменных надобностей, – шептали жрицы, развешивая новые и новые лампы вдоль мостков-переходов.

Выйдя из своего домика, Вукмира устремила полный тревоги взгляд в затянутое страшными тучами небо. Чёрная угроза нависла над всеми Белыми горами, дыша холодом и кроваво-железным запахом смерти.

Много лет провела сестра Твердяны в поклонении Лаладе. Ей повезло быть в детстве принятой в общину Дом-дерева – главного обиталища жриц в Белых горах при Тихой Роще. Дом-дерево было сосной той же породы, что и все чудо-деревья в месте упокоения женщин-кошек, только размерами превосходило их многократно; его ствол облепляли, точно грибы, десятки хижин, в каждой из которых жили три-четыре девы. Чем ближе к главной развилке располагался домик, тем выше было положение жрицы, а ученицы обитали в нижнем ярусе, почти у самой земли.

Прочие общины рассредоточились по всем Белым горам вокруг мест, где воды Тиши сверкающими родниками били из-под земли. Двадцать лет обучения промелькнули в светлом единении с богиней, как один сплошной летний день, полный запаха хвои, цветов и мёда; войдя в силу, Вукмира начала своё служение и стала проводницей света Лалады для жительниц Белых гор и паломников, прибывавших из Светлореченского княжества. Тысячи свадебных обрядов довелось ей провести, венчая пары живительным духом богини; если в паре был юноша, ему лишь давали испить воды, но в святилище родника не вводили. Сила Лалады в этих местах была столь мощна, что не всякий мужчина мог её вынести без вреда для себя: содержа в себе женскую и мужскую часть, она имела свойство усиливать в человеке начало, противоположное его основному, дабы уравнять оба. Попав под её действие, жених мог ослабеть и остаться без потомства. Это относилось лишь к чистой силе, сосредоточенной в святилищах; проходя сквозь дочерей Лалады при лечебном воздействии, она не нарушала данного человеку природой естества. Оттого-то белогорские девы, выходившие замуж за светлореченских парней, делали это на свой страх и риск, полагаясь на собственное толкование знаков судьбы: благословение богини жених с невестой получали лишь опосредованное, выпив родниковой воды из одного кубка за пределами святилища. Женскую же природу оказалось не так-то просто сдвинуть и выбить из равновесия даже чистой силой Лалады.

«Мужчина – это дуб, – объясняли наставницы. – Он силён, но неподатлив, а потому в его силе кроется его же хрупкость. А женщина – это вишня. Вишнёвое деревце можно согнуть почти до земли, не сломав, но стоит его отпустить – и оно выпрямится, как ни в чём не бывало».

А может быть, так получалось оттого, что Лалада в большей степени покровительствовала женщинам, и её сила действовала на них мягче... Точного ответа жрицы на самом деле не знали, ибо невозможно смертному разуму постичь природу богов и её проявления до конца. Как бы то ни было, у самих жриц, постоянно пребывавших в местах силы, никаких изменений естества не наблюдалось.

Урожай с огородов был собран, мёд выкачан из колод – девы Лалады приготовились к новому земледельческому кругу, которых в вечном живительном тепле Тихой Рощи проходило три в год, а не один, как повсеместно. В пищу жрицы употребляли только овощи, хлеб и изредка – молоко и коровье масло. Спустившись с дерева на землю, Вукмира направилась в трапезную, где по мискам раскладывали кашу. Кусочки масла таяли, растекаясь золотистыми лужицами, а глава общины, Иелика, произнесла благословение:

– Милостью Лалады, примем сию пищу для поддержания наших сил.

Никто не знал точного числа прожитых ею лет; сама она считала себя родившейся в день начала своей службы, предшествующие этому годы относя к другой жизни. Всего её жреческий путь насчитывал сто десять лет, и шестьдесят из них она возглавляла общину Дом-дерева. Дева, которой солнце вплело в волосы ромашковое золото – такой она предстала перед Вукмирой в судьбоносный день, когда из тумана небытия высветилась солнечным лучом её жизненная тропа.

К каше были поданы овощи и свежая зелень, а также пророщенные зёрна пшеницы с мёдом. Снаружи над Тихой Рощей простёрся зловещий покров мрака, но в трапезной по-прежнему обитал свет и мир: матушка Иелика своим присутствием была способна разогнать любую тьму, ужас и холод. Её сияющая, по-девичьи гибкая фигура во главе стола ясным светочем озаряла души дев и вселяла в них надежду на добрый исход. Во время принятия пищи, по обычаю, не обсуждались никакие дела, и рты жриц были заняты исключительно едой, но каждую волновало и заботило одно и то же – мертвенная завеса тьмы, скрывшая от всех небо и солнце.

Наконец трапеза завершилась, ученицы убрали со столов, и медовыми бубенцами зазвенел голос Иелики, успокаивая напряжённые нервы и очищая пространство от крупиц страха и тревоги:

– Сёстры, я слышу мысли каждой из вас, и сегодня они как никогда едины. Недобрые настали времена... Угроза надвинулась на нас с запада, а коренится она в другом мире – в Нави. Идёт война на нашу землю семимильными шагами. Скоро придётся дочерям Лалады сомкнуть ряды и дать врагу отпор оружием, но и мы должны внести свой вклад в победу. Мы попытаемся рассеять этот удушающий мрак, что навис над землёй, и свет Лалады поможет нам в этом. Пусть каждая из вас мысленно позовёт сестёр из других общин, чтобы нам соединить наши усилия и нанести удар одновременно. В этом надобно принять участие как можно большему числу дев Лалады! Чем больше нас, тем сильнее наше противодействие вражеской тьме.

Сорок старших дев во главе с Иеликой поднялись на Ладонь – развилку могучих ветвей Дом-дерева, на которой была устроена площадка для обрядов; прочие заняли места у подножия, окружив огромный ствол. Несколько мгновений погружения в безмятежный свет – и их дыхание, сердцебиение и мысли пришли в полную единовременность. Вукмира растворилась в этом всеобщем единении, перестав чувствовать себя отдельно от остальных – она была частью одного общего разума и тела, пронизанного поющими золотыми жилами силы Лалады. Жрицы всех возрастов и ступеней мастерства, а также молодые ученицы закрыли глаза, и из Тихой Рощи полетели над Белогорской землёй янтарные плети света. Стремительно удлиняющимися ростками раскинулись лучи зова, сцепляясь между собой усиками-завитками и образуя завораживающий, живой и дышащий узор. От сердца к сердцу, от души к душе перекидывались тонкие мосты, по которым, как по струнам, звенел тревожный призыв:

«Всем сёстрам! Единение, всеобщее полное единение!»

На других концах Белогорской земли жрицы, заслышав зов, немедленно оставляли все свои дела и вливались в общую сеть новыми частичками, дышавшими и двигавшимися в совершенном единообразии. Сотни сердец бились как одно огромное сердце, сотни голов очищались от мыслей, дабы воспринять приказ, реявший в пространстве грозной светлокрылой птицей.

«Всем девам долженствует слиться в едином усилии, воеже^[17] светом Лалады прогнать тьму и очистить небо от туч смоляных! На счёт три – луч! Раз... Два... Три!»

Сеть замерцала, наполнилась светом, от окраин стекавшимся к Дом-дереву и собиравшимся на Ладони в яркое облако. Огромные ветви-пальцы окружали его собой, словно бережно сжимая. Дерево казалось рукой, приготовившейся метнуть в небо сгусток сияющей золотой силы... Из середины Ладони в тучи ударил мощный луч, вонзившись в мохнатое и мрачное небесное брюхо ослепительным клинком. Лишь бубенцовый звон наполнял уши дев, и затерявшаяся среди них Вукмира слышала то же самое. Она была клеткой в теле, выполнявшей свой долг, мышечным волоконцем, каплей в море, песчинкой на берегу, вишенкой на дереве.

Тучи дрогнули и начали съёживаться, раздвигаясь. Показалась ясная голубая область – кусок чистого неба, и в открывшихся глазах дев одновременно отразилась радость. Тихая Роща озарилась светом дня, превратившись в яркий островок среди моря мрака. Прореха в тучах ширилась, и множество белогорских жительниц в этот миг задрали головы к небу в немом потрясении и смотрели, будто заворожённые, на это ошеломительное чудо.

Увы, оно было недолгим. Тугая волна радости и торжества отсоединила Вукмиру от объединяющей сети, и уже своими собственными глазами она в леденящем оцепенении наблюдала, как тучи закрутились в исполинскую воронку и плюнули вниз тьмой... Те, кто понял опасность и успел вернуть себе своё «я», оторвались от своих световых пуповин, а замешкавшиеся девы получили ответный удар с неба чёрной ветвистой молнией. Светлое окно сомкнулось, будто огромный рот, произносящий звук «о», и на земле вновь воцарился мрак.

Вукмира стояла на Ладони невредимая, но много дев вокруг неё упали на площадку как подкошенные. Уцелевшие жрицы бросились к источнику, чтобы набрать живительной воды из Тиши и отпоить сестёр; Вукмира же оставалась окаменевшей от скорби: спасти пострадавших было нельзя, и это знание ложилось на её сердце гранитной плитой. Поискав глазами Иелику, она увидела её лежащей в объятиях двух учениц. Ещё недавно сиявшее немеркнущей юностью лицо покрылось сетью морщин, кожа на шее повисла дряблыми старческими складками, ромашковый плащ волос будто схватился изморозью, и только устремлённые в небо глаза, полные пронзительного прощального страдания, оставались ясными и молодыми.

– Матушка Иелика! – Вукмира упала на колени около главы общины, полная мучительных раскатов душевной боли.

– Оно... выпило нашу силу, – прохрипела Иелика до неузнаваемости изменившимся, старчески-дребезжащим голосом, сиплым и сухим, как вздох порванных мехов. – Не пытайтесь больше... Вы только сделаете его сильнее.

Свет в её очах погас, веки опустились, но не закрылись полностью, оставив полоски тусклых белков. Ученицы рыдали, а слёзы Вукмиры высохли на пути к глазам, покрыв сердце налётом едкой соли. В чёрном брюхе неба рокотало бурчание, тучи пучило закрученными, как раковины улиток, вихрями, а спустя несколько мгновений их бешенство разрешилось дождём. Мокрые пряди волос Вукмиры чёрными змейками струились по спине и плечам, капли повисали на ресницах, ручейки ползли по телу, а она застыла над Иеликой, блуждая взором по рисунку её морщин, как по пересохшим руслам рек. Она никогда не могла представить себе Верховную Деву старой: жрицы уходили к своей богине, внешне сохраняя цвет молодости, но сегодня случилось что-то невероятное и жуткое.

Охваченные растерянностью, служительницы Лалады скорбно переносили тела погибших сестёр к подножию дерева и складывали в укрытии, образованном его разлапистыми корнями. Под сводом древесной прикорневой «пещеры» единовременно могло разместиться человек пятьдесят, но павших оказалось больше. Лишь половина общины уцелела, и эти выжившие сёстры тряслись и обессиленно падали на колени, перетаскивая тела.

Каковы были общие потери? Зычным голосом, перекрывая звук рыданий и шум дождя, Вукмира крикнула:

– Сёстры! Выполним единение... Нужно узнать, сколько нас осталось в Белых горах.

Непросто было девам победить ревущую волну боли и влиться в вечно светлую и благоухающую, незыблемую первооснову. Робкими росточками света потянулись они друг к другу и к далёким сёстрам из прочих общин, чтобы вновь ощутить себя частью чего-то огромного. Как раненый человек, придя в себя, проверяет, целы ли его руки и ноги, так и единство жриц почувствовало свои потери. Прибегать к счёту не приходилось, размер утраты был ясен через ощущения: Белые горы лишились половины служительниц Лалады. Вукмира, чуть возвысив своё «я» из общего сонма, передала:

«Луч больше не повторяем. Враг сильнее, чем мы думали».

Она сидела на пятках среди лужи, уронив руки на колени, а её обступили такие же мокрые, как она сама, печальные девы:

– Возглавь общину, сестра Вукмира.

Вукмира обводила взглядом лица, которых становилось всё больше. Одинаково серые, словно покрытые прахом, они смотрели на неё с усталой надеждой.

– Почему я? – сорвался с её горьких, помертвевших губ вопрос.

– Ты сама знаешь, – прошелестел ответ. – Ты – сильнейшая из нас. Единение показало это.

Она знала, но у неё не хватало духу занять место матушки Иелики: страхом отдавалось в сердце прикосновение к зияющей пустоте, разинувшей бездонный тёмный зев. Чёрная молния будто высосала души, а на земле оставила иссохшие останки, с которыми нужно было что-то делать. Обычно жрицы, уходя, растворялись в свете Лалады и духом, и плотью, но удар туч нарушил сложившийся порядок бытия.

А на подходах к Тихой Роще уже собирались белогорские жительницы, их голоса пчелиным гулом доносились до слуха Вукмиры. Видимо, они, как всегда, стремились к девам за защитой и успокоением, но жрицам самим сейчас требовалась помощь. Найдя в себе силы встать и выйти к народу, Вукмира объявила:

– Мы попытались рассеять пелену мрака, которая скрыла небо. Увы, нам это не удалось: враг оказался силён. Многие девы погибли, а уцелевшим придётся заботиться об их останках. У меня нет для вас слов утешения сегодня, дочери Лалады и белогорские девы. Прошу только об одном: помогите нам с дровами. Когда дождь кончится, нужно будет сложить погребальные костры.

В скорбном молчании жительницы близлежащих селений понесли к Тихой Роще вязанки дров и хвороста. Поток небесной воды постепенно иссякал, но ветер заключал Вукмиру в неуютно сырые объятия, а переодеваться в сухое было недосуг. Струи обезумевшего ветра влетали в открытые окна трапезной и хлопали дверью, гоняли по полу безвольные, изломанные соломинки, будто души ушедших... Скользя влажными похолодевшими пальцами по длинному дубовому столу, Вукмира позволяла ветру остужать и обдувать собственное сердце: кто мог подумать, что для стольких из них недавняя трапеза станет последней?

А между тем на полянке среди сосен выросла длинная куча дров. Общее ложе выстлали можжевеловыми ветками, а ученицы принесли охапки цветов из вечно летней и зелёной Тихой Рощи. Тридцать крепких духом и телом кошек предложили свою помощь в укладке тел, и Вукмира кивнула сёстрам, делая им знак открыть калитку. На скрученных из жердей и одеял носилках кошки перемещали останки и складывали на можжевеловое ложе, а жрицы освещали им путь фонарями. Самые юные ученицы, роняя слезинки, клали на грудь погибшим цветы, и Вукмире впервые было нечем их ободрить. Души павших дев ушли не в чертог Лалады, а в иное, далёкое, холодное и тёмное место...

И впервые, скользя туманящимся взором по постаревшим лицам и седым волосам, Вукмира ощущала, как под сердцем разгорается жгучий комок – злой, мучительный уголёк. Иелика лежала посередине, обложенная жёлто-белой пеной цветов, и из-под её не до конца сомкнутых век мерцала туманная неизвестность.

– Кто-то должен освободить их души, – сорвалось с уст Вукмиры.

Уголёк назывался «ярость» – человеческое чувство, одной своей гранью соприкасавшееся с разрушением, а другой – с бессилием. Сомкнув ресницы, Вукмира впустила в себя покой из сиятельного чертога Лалады, чтобы вернуть своей душе и разуму чистоту и силу Любви.

– Но как нам это сделать? – спросила одна из дев.

Ими всё ещё владела растерянность.

– Это сделаем не мы, – пронзая пророческим взором пространство, ответила Вукмира. Знание пришло к ней из-за пелены холодных туманов, из-за белой бесконечности снежных равнин и сладкого дыхания оттепели. – Это будет горячая голова, меткая рука и неистовая стрела.

Её рука с пылающим светочем опустилась и поднесла огонь к дровам. Прожорливое пламя с треском перекинулось на хворост и можжевеловые ветки. Следуя зову внутреннего единства, другие светочи также сделали своё дело, и погребальный костёр занялся – сперва медленно, задумчиво, словно не решаясь подступиться к телам и жалея цветы, но на то он и огонь, чтобы сжигать. Никто из присутствовавших не ощутил удушливого запаха горящей плоти: вокруг костра распространялся тонкий и грустновато-проникновенный дух мёда, смолы и цветущего луга. Когда огонь добрался до тел, он был удивлён их свойствами: вместо того чтобы обугливаться, они распадались серебристой пылью. Потрясённому пламени не оставалось ничего иного, как только погаснуть, оставив большую часть дров нетронутыми.

Пальцы Вукмиры, зарывшись в мерцающий прах, ощутили не жар, а прохладу звёздного неба. Набрав горсть, она сыпала его шелковистой струйкой, проскальзывавшей между пальцами целительным, умиротворяющим прикосновением.

– Они не сумели разогнать тьму, но они поучаствуют в создании победы иным способом, – проговорила Вукмира.

* * *

Макушки елей тёмными пиками кололи разбухшее, рыхлое подбрюшье туч, сыпавших снег. До Мёртвых топей пелена мрака ещё не доползла, и холодный серый свет дня озарял застывшую гладь болот с торчащими голыми остовами хилых, искривлённых деревьев. Стиснув ветку хваткой когтистых лап и сомкнув мохнатые веки, неподалёку от края болота дремала сова – переваривала ночную добычу.

Стылую тишину нарушил гул, толчком сотрясший скользкую утробу болот. В недрах топей что-то бухнуло, будто басом кашлянул великан, пробудившийся от тысячелетнего сна, и этот звук огласил окрестности жутким, скрежещущим эхом. Его колючие щупальца протянулись к небу и спугнули сову – мягкокрылая хищница, уронив с еловой лапы снег, снялась со своего места и бесшумно полетела прочь от топей. Под коркой льда заструились, извиваясь вертлявыми змеями, полосы ядовито-зелёного света, при этом внутри что-то гукало, крякало, ухало и стонало.

Дозорный, стиснув копьё в озябшей руке, смотрел на загадочный свет заворожённо вытаращенными глазами. Леденящая красота этого зрелища таила в себе смертельную угрозу, и он, вспомнив о своём долге, вырвался из-под зелёных болотных чар и помчался докладывать об увиденном. Через четверть часа на деревянных башнях дымили костры: наблюдатели, заметив зловещие признаки жизни в топях, подали тревожный знак войску.

Молодой безусый воин, хлопая пшеничными ресницами, не мог оторвать взгляда от подлёдной пляски света. Зимний воздух струился в его грудь, вырываясь назад седым паром, а в зрачках паренька отражалась колдовская зелень. Его ноги будто вросли в припорошённую первым снегом землю и не смогли унести его прочь от опасности даже тогда, когда от гулкого внутреннего толчка кракнул и сломался лёд. Время замедлялось и дрожало, как натянутая нить – из пробоины медленно вырастал тусклый клинок, а следом показалась сжимавшая его рука, покрытая панцирем, словно рачья клешня. Между щитками этой брони узловато змеились чёрные жилы. Крошево льда расступалось белым облаком, из которого поднималась голова, увенчанная высокой короной с длинными крючковатыми зубцами, острыми, как мечи. Скованный ужасом парень встретился с мертвящим, высасывающим сознание взором жёлтых глаз-огоньков, холодно горевших на поистине страшной харе без кожи: покрытые густой слизью лицевые мускулы были обнажены. Толстые щитки серой брони облегали всё тело жуткого воина, восседавшего верхом на столь же ужасном звере, лишь строением ног напоминавшем коня. Драконья голова и гибкая шея чудовища обросли крупными чешуями, а грудь, брюхо, бока и круп защищали такие же, как у всадника, пластины. Зазевавшегося паренька захлестнуло невидимой петлёй и непреодолимо поволокло к страшилищу; гнилью и сыростью дохнула плотоядная пасть ему в лицо, перед тем как длинные и изогнутые, будто сабли, клыки вонзились в шею. Огромными жадными глотками болотный выходец пил кровь мгновенно ослабевшей жертвы, повисшей в смертоносных объятиях безжизненной куклой – только ноги судорожно вздрагивали. Наконец мертвенно бледное тело упало на снег, а коронованный кровопийца оскалился в долгом, раскатистом рыке. Грозя вспороть небо роговидными отростками, вверх взметнулся чёрный жезл с наконечником в виде собачьего черепа.

«Ух-бух-бух», – содрогнулось нутро болота, и лёд начал трескаться повсеместно, рождая устрашающих существ, бывших в незапамятные времена воинами. Доспехи за много столетий пребывания в Мёртвых топях срослись с их телами, превратившись в естественную броню, шлемы образовали на их головах причудливые гребни и рога, оружие слилось со сжимавшими его руками в уродливые рукомечи и рукотопоры; свободная конечность чаще всего имела вид клешни, но у некоторых сохранились пальцы с длинными синюшными когтями. Конные и пешие вперемешку – так, как они когда-то полегли в великой битве – воины хлынули на твёрдую землю, повинуясь зову жезла, воздетого к небу рукой венценосного полководца.

Хмарь стлалась под ногами Павшей рати, придавая ей огромную скорость. Вскоре вперёд выдвинулись четверо военачальников – конных, с костяными наростами в виде корон на головах. Войско упорядочивалось на ходу: конница – впереди, следом – пехота. Ни одного устного членораздельного приказа не раздавалось в рядах: у всех воинов был единый разум, управляемый чёрным жезлом в руке главного воеводы со страшным, освежёванным лицом, в котором уже никто не узнал бы князя Вранокрыла.

Павшая рать не бросала никому вызовов, она просто мчалась по Светлореченской земле с единственной целью – убивать и удовлетворять свой многовековой голод. Поднятые по дымной тревоге приграничные полки Искрена встали на защиту княжества; при виде несущегося на них чудовищного воинства ратники дрогнули сердцами, но ни один не обратился в бегство. Туча стрел с белогорскими наконечниками взметнулась, закрыв полнеба, но костяные щиты поднялись и приняли на себя этот грозный дождь. Стрелы не наносили воинам Павшей рати большого вреда, отскакивая от панцирей; только редкие из них, что метко попадали в глаза или в слишком широко открывшиеся просветы между костяными щитками, на краткое время задерживали подлёдных тварей, но всё же не убивали. Из ран у них вместо крови текла мутная слизь.

Как две вставшие на дыбы морские волны, схлестнулись два войска в заснеженном поле. Насаживая воинов Искрена на свои рукомечи, восставшие из болота страшилища пили их кровь и отшвыривали тела. Они продолжали длительное время сражаться даже обезглавленными, нанося удары вслепую во все стороны. Неиссякаемым серым морем наползала рать, и стало ясно: если не вмешаются кошки, храбрые приграничные полки будут смяты, изрублены на кусочки и просто сожраны голодной нежитью. Как назло, битва началась слишком близко от Мёртвых топей, в землях, где дочери Лалады не могли находиться из-за густой хмаревой завесы.

В шатёр Искрена ввалился запыхавшийся вестовой.

– Княже, не сдюжить нам... Страшное войско поднялось из-подо льда, тысяч до ста числом. Не люди, но и зверями их нельзя назвать. Нежить это, владыка! Мечи, секиры и топоры у них прямо из рук растут, клыки – больше медвежьих. Кровь они пьют, человека за раз досуха высосать могут. Первый, второй и третий полк на поле у села Смородинки наголову разбиты, полегли.

Бледный и нахмуренный Искрен вышел из шатра в зимний туман. Высокие старые ели тёмными молчаливыми часовыми окружали княжеский стан. Это была уже не первая дурная весть... Приграничные полки, первыми принявшие на себя удар, не могли сдержать натиска болотной нежити даже с белогорским оружием в руках. Сотни воинов гибли со скоростью, от которой кишки леденели, а сердце обрывалось в горестную бездну. Отступить и бросить без защиты сёла, расположенные между топями и рекой Морошей, или стоять насмерть и потерять полки первого заслона – все до последнего ратника? За Морошей начинался второй заслон – шесть полков и три сотни кошек, вдобавок к которым Лесияра обещала перебросить ещё, как только начнётся наступление врага. Всего оборонных заслонов стояло три, но стотысячного кровососущего войска, обладавшего неслыханной, нечеловеческой силой, они не могли остановить... Стылое дыхание безнадёжности превращало сердце Искрена в тягостный ком тоски, а вестовой между тем ждал приказа. Нужно было принимать решение.

– Всем полкам отойти за Морошу! – Голос князя прозвучал глухо, пар изо рта оседал на сведённых бровях инеем. – Только там кошки смогут вступить в бой. Ближе им не подойти.

Князь сплюнул на снег бесславный привкус позора. Отступление в первый же день войны – такого не могло снести его честолюбивое сердце.

– Отец, это не люди. Будь это человеческое войско, тогда бы мы могли ему противостоять с успехом...

Рука старшего сына неуместной тяжестью легла на плечо. Велимир хотел утешить, поддержать отца, но выходило плохо, глупо, неуклюже. Чем можно было оправдать отступление? Желанием сберечь полки от быстрого и бессмысленного уничтожения прямо у восточного рубежа? Слишком дорого обходился этот отход – ценой брошенных на съедение врагу приграничных жителей.

– Если не отступить, я треть всех наших сил разом потеряю, а людей всё одно не спасу, – пробормотал князь, уныло ища хоть какие-то доводы для своей совести. – Без помощи кошек мы оказались бессильны.

– Нет нужды оправдываться, государь-батюшка, – молвил княжич.

Искрен взглянул на сына. Высокий, статный, ещё и двадцати лет не исполнилось, а уже косая сажень в плечах. Вьющиеся пушистые усики над губой и молодая, едва проступающая бородка, а глаза – большие, упрямые, чистые, как у матери... Он был готов сражаться плечом к плечу с отцом, закрыть его собой от стрелы, погибнуть ради него – лишь бы тот им гордился. А князь, грустно любуясь наследником, в сердце своём готовился заплатить какую угодно цену просто за то, чтобы сын вышел живым из этой сечи.

* * *

Мрак висел денно и нощно, скрывая от глаз белогорское солнце. Унизанные перстнями и драгоценными запястьями руки маленькой княжны стискивались судорожным кольцом объятий вокруг шеи родительницы, а Лесияра носила рыдающую дочку по комнате, не в силах оторвать её от себя. Любиме каждую ночь снились мёртвые воины, встающие из-подо льда, и она пробуждалась с криком, который струной ужаса вспарывал напряжённую тишину дворца.

– Не уходи на войну, государыня матушка, не уходи! – умоляла девочка, обливая слезами плечо родительницы. – Они убьют тебя... Эти злые мертвяки сосут кровь!

Павшая рать, покоившаяся в Мёртвых топях много веков беспробудным сном, поднялась из болота, схваченного коркой первого льда. Воины Искрена оказались не в силах противостоять нежити, три полка были подчистую уничтожены в первые же два часа сражения, и князь отдал приказ отступить за Морошу – рубеж, за которым женщины-кошки могли присоединиться к обороне. Каждые полчаса к княгине мчались тревожные донесения: потери среди дочерей Лалады были слишком высоки – каждая четвёртая белогорянка, проводившая свою супругу на схватку с Павшей ратью, уже стала вдовой. Яснень-травы не хватало, а между тем вражеская сила наступала и с запада: к Белым горам двигалось большое войско навиев, гнавших впереди себя ополчение из пленных жителей Воронецкой земли. Намерение их было ясным: выставить вперёд этих смертников, чтобы вынудить кошек тратить время, силы и стрелы на них, отвлекаясь и выматываясь. Тиски смыкались...

Тихомира с Твердяной уже давно поджидали княгиню в Престольной палате, а Лесияра всё никак не могла унять рыдания Любимы.

– Солнышко моё ясное, я не на войну ухожу, – убеждала она. – Я только гостей приму и сразу же к тебе вернусь.

Пришлось пустить в ход самое сильное успокоительное – мурлыканье. Щекоча и грея дыханием ушко дочки, Лесияра тихонько урчала, покачивая девочку в объятиях. Каждое судорожное вздрагивание детского тельца отзывалось в родительском сердце нежной жалостью, но постепенно маленькая княжна стала всхлипывать реже. Передавая обессилевшую, вялую Любиму на руки нянек и Жданы, княгиня шепнула:

– Я скоро, счастье моё.

Сберегая драгоценное время, Лесияра устремилась в Престольную палату через проход в пространстве. Её взгляд сразу зацепился за длинный белый свёрток в руках у старшей из женщин-кошек, и сердце покрылось бодрящими мурашками. Это мог быть только меч... Но какой – восстановленный вещий клинок или обещанный Меч Предков?

Головы оружейниц поблёскивали в свете жаровен в виде кошачьих пастей, на лицах лежало суровое и торжественное выражение.

– Вот и настал лихой час, госпожа, – проговорила Твердяна.

Лично освобождённая повелительницей от воинской службы, она в поте лица трудилась в своей мастерской, снабжая защитников Светлореченского княжества и Белых гор оружием.

– Что ты принесла, Твердяна? – в нетерпении спросила Лесияра, не в силах оторвать взволнованного взора от белой ткани.

– Государыня, твой вещий клинок ещё восстанавливается, но взамен мы готовы вручить тебе великое оружие, которое начала ковать ещё сама Смилина – Меч Предков! – объявила оружейница.

Ткань соскользнула лёгкой пеленой, и в глаза правительнице женщин-кошек блеснули богатые ножны и великолепная рукоять меча. Любовно приняв оружие на ладони, Лесияра расчувствовалась до слёз; солёная поволока влаги застилала ей глаза, но княгиня улыбалась. Меч был не тяжелее обычного, но в длину превосходил вещий клинок на целую ладонь.

– Достань его из ножен, государыня, оцени, – кивнула Твердяна.

«Вж-ж-ж..» – этот тягуче-сладостный, светлый, холодный звук был знаком Лесияре с детства. Зеркальная поверхность клинка переливалась отблесками пламени, чистая, грозная и прекрасная, а рукоять, как только на неё легла ладонь владелицы, отозвалась живым теплом, словно княгиня не оружия коснулась, а человеческой руки.

– Сила этого меча превосходит все мыслимые пределы, – приглушённо-хрипловато молвила Твердяна, с ласковым светом восхищения во взоре любуясь удивительным оружием. – Он обладает самой большой выдержкой, когда-либо применявшейся при ковке клинков, что позволило волшбе, вызревая, вобрать в себя всю мощь Белогорской земли. Наибольшее время изготовления современных клинков – от силы четверть века; наши прабабушки, упокоенные в Тихой Роще, имели столетние мечи, а выдержка Меча Предков – двенадцать веков! Он проходил через руки славных, умелых мастериц, а потому несёт в себе свет их душ. Своего владельца он делает неуязвимым для любого врага.

В мече сияла живая душа. Перед Лесиярой будто встал прекрасный, светлый воин в ослепительных доспехах, которого ей хотелось крепко обнять и попросить стать её верным другом. Озарённые древней мудростью глаза витязя изучали княгиню, легко читая её душу; она не могла утаить от них ни одной своей мысли, ни одного чувства, ни одного порыва. Эти проницательные колдовские очи безошибочно отличали ложь от правды, искренность от притворства, а больше всего ценили смелость и готовность отстаивать честь и свободу родной земли.

– Отныне мы будем вместе навеки, чудо-меч, – шепнула княгиня, окрылённая ясным восторгом, и поцеловала сверкающий клинок. Ей тут же почудилось, будто невидимые тёплые губы ответили на поцелуй.

– Это оружие несёт благословение всех, кто приложил руку к его ковке, – сказала Твердяна, а Тихомира хранила скромное и уважительное молчание, стоя рядом. – Как только ты вступишь в бой, они встанут за твоим плечом, государыня, и поддержат тебя в сече, придавая тебе сил.

– Благодарю вас, добрые мастерицы! – поклонилась Лесияра обеим оружейницам. – Очень вовремя вы принесли долгожданный Меч Предков, ибо мы не справляемся с натиском Павшей рати на востоке, тогда как враг приближается ещё и с другой стороны. Хочу спросить твоего мнения, Твердяна: не настал ли час призвать на помощь наших предков?

Твердяна вскинула подбородок, её очи сверкнули из-под угрюмых бровей.

– Ты хочешь поднять Тихую Рощу, госпожа?

– Именно, – кивнула княгиня. – Покой ушедших нарушать нельзя, но ежели Белогорской земле грозит беда, мы можем разбудить наших упокоенных родительниц, бабушек и прабабушек – так гласит обычай. Небывалая угроза нависла над Белыми горами, враг обладает огромной силой, а вместе с предками в деревьях покоятся и великие мечи столетней выдержки – каждый со своей хозяйкой. Это славное, могучее оружие, коего у нас больше не делается.

– Полагаю, государыня, время для этого шага настало, – подумав, ответила черноволосая оружейница. – Пора нам объединиться с нашими родичами, чей покой хранит Тихая Роща, для отпора врагу.

В течение следующего часа к владычице Белых гор прибыли все Старшие Сёстры – некоторые прямо с поля боя. Пятеро из них были ранены, но мужественно держались на ногах, и Лесияра велела принести для них воду из Тиши. Нежные, ловкие пальцы дев-прислужниц обмыли им раны и покрыли свежими повязками. Этим кошкам было разрешено слушать государыню сидя.

– Я собрала вас здесь, Сёстры, для важного и судьбоносного дела, которое, быть может, приведёт к перелому в войне, – проговорила княгиня. – Ещё никогда прежде нам не доводилось делать ничего подобного, но всё когда-то случается в первый раз. Павшие воины, пролежавшие в болотах много столетий, пропитались хмарью и превратились в сильных, сметающих всё на своём пути чудовищ, но и у нас отыщется сила, способная им противостоять – сила наших предков. Нам придётся пробудить их, дабы они помогли нам защитить землю от страшного врага. Вы все уже видите, что дела наши плохи, в одиночку нам не выстоять... Нам нужно что-то столь же могущественное и древнее, как Павшая рать, и это – растворённая в водах Тиши светлая мощь Лалады, что омывает корни деревьев в Тихой Роще. Я верю: в тяжёлую для нас годину наши прародительницы не разгневаются за нарушение их покоя и не откажут нам в помощи.

Речь прозвучала в ломкой, как первый лёд, печально-тревожной тишине, и каждое слово Лесияры падало звонкой каплей холодной воды, пробуждая сердца для новой надежды. По Престольной палате прокатился гул голосов, раненые кошки даже поднялись со своих мест, поддерживаемые соратницами.

– Государыня, давно пора! – раздались одобрительные возгласы. – Этих тварей – просто несметные полчища! Нам не выстоять против них.

– Госпожа, мы сражаемся изо всех сил, не жалея наших жизней, но нам приходится отступать вглубь Светлореченской земли, оставляя города и деревни, – проговорила Мечислава, выступив вперёд. Её раненая рука висела на перевязи, а лицо потемнело, посуровело и осунулось, покрытое свежими ссадинами. – Павшая рать наступает с неудержимостью снежного обвала в горах. Приходится признать, что без помощи предков мы не справимся... Не знаю, как остальные, а я поддерживаю твоё решение обратиться к ним, хоть для этого и придётся потревожить покой Тихой Рощи.

– Мечислава не упомянула ещё одной напасти, – вставила Ружана, чьи серебристые косицы пропитались кровью и посерели от грязи. – Все люди, павшие жертвами кровососущих чудовищ из болотной рати, сами превращаются в нежить. Некоторое время они лежат, как мёртвые, а потом поднимаются с жёлтым огнём в очах и бросаются на всё, что движется, невольно становясь помощниками Павшей рати. Это уже не люди, это такие же твари-кровососы, только послабее. Приходится отбиваться ещё и от них. Поэтому, как и Мечислава, я приветствую твоё решение попросить помощи у наших прародительниц и думаю, что со мной согласятся все.

Ни одного голоса «против» не раздалось среди Сестёр, все были готовы сей же час отправиться вместе с княгиней в Тихую Рощу, чтобы принять участие в обряде пробуждения предков. Лесияра собралась было открыть проход для перемещения, как вдруг навстречу ей выскочила Любима с криком:

– Не уходи! Или возьми меня с собой, государыня!

Следом за княжной из прохода появились две няньки и дружинница Ясна. Лесияра подхватила дочку на руки и опять попала в судорожно-цепкий плен отчаянных объятий, а телохранительница извинилась:

– Прости, госпожа, не уследили. Эта плутовка притворилась спящей, а стоило нам отвлечься – вытащила кольцо из шкатулки и рванула к тебе.

– Да уж вижу, – вздохнула Лесияра.

Любима вцепилась в неё, как клещ – не оторвать. Трясясь мелкой дрожью, как травинка под ветром, она льнула к родительнице всем телом и прижималась к щеке княгини своей тёплой, мокрой от слёз щёчкой.

– Не пущу... не смей уходить без меня, – горестно шептала она. – Уйдёшь – я умру тут же, на месте!

– Дитя моё, – ласково молвила Ружана, касаясь плеча девочки тёмной от грязи и запёкшейся крови рукой, – отпусти свою родительницу, нам пора идти. Дорог каждый миг. Чем дольше мы тут задержимся, тем больше людей и дочерей Лалады погибнет в Светлореченской земле.

Это не возымело действия – Любима так стиснула объятия, что разжать ей руки, не причинив боли, оказалось невозможным. Лесияра кивнула дружинницам:

– В Тихую Рощу её, пожалуй, возьмём. Ясна, – обратилась она к личной охраннице дочери, – будь наготове.

Та поклонилась, и Лесияра шагнула в проход первой с Любимой на руках, а за нею последовали Сёстры.

Их встретила таинственная тишина и медово-золотистый свет фонарей, развешанных всюду вдоль тропинок. Вода из Восточного Ключа, смешанная с маслом, источала неяркое, тёплое сияние, которое, вопреки мрачному пологу тьмы на небе, превращало Тихую Рощу в сказочное, уютное место. Любима озиралась с робким любопытством и жалась к Лесияре уже не так испуганно и отчаянно: было в этом освещении что-то праздничное, успокаивающее.

Впрочем, в упоительно свежем хвойном воздухе витала совсем не праздничная скорбь. Навстречу княгине и Сёстрам вышла высокая, величаво-стройная голубоглазая жрица, окутанная шелковисто лоснящимся плащом вороных волос.

– Ведаю я, для чего вы пришли, препятствовать вам не стану, – молвила она. – Девы Лалады тоже понесли большие потери в этой войне.

Её пронзительно-чистые, как весеннее небо, глаза не источали слёз, но были затуманены тихой горечью. Лесияра кивнула, сдержанно выражая соболезнование. Она уже знала, что попытка прогнать тьму с небес унесла жизни половины жриц, в том числе и жизнь матушки Иелики – главы Тихорощенской общины и Верховной Девы, чьё место заняла Вукмира, сестра Твердяны. Именно её кошки и лицезрели сейчас – рослую, с гордой осанкой, наделённую изысканной красотой. Пригожесть эта, впрочем, веяла девственной, неприступной прохладой, и если у кого-то и сжималось сладко сердце при виде Вукмиры, та не могла ответить взаимностью на эти чувственные помыслы, поскольку блюла свою чистоту и хранила верность одной лишь Лаладе.

Стройные, призрачно-воздушные фигуры дев заскользили к кошкам, в руках держа расписные ковшики. Каждой дружиннице была поднесена чудесная вода с растворённым в ней светлым тихорощенским мёдом, а княгине сосуд с питьём вручила сама Вукмира. Лесияра сделала несколько глотков, а остатком поделилась с Любимой. Та выпила сладкую воду охотно, даже облизнулась.

– Яснень-травы мало, – сказала новая глава общины. – А потому я хочу дать вам ещё одно средство для очистки от хмари.

По её знаку жрицы поднесли княгине три десятка больших туесков и составили на земле стройными рядами.

– И что это? – спросила Лесияра, гадая, что могло быть внутри берестяных сосудов.

– Прах наших дев, – тихо проронила Вукмира. – Достаточно добавить одну щепоть в дымную кучу вместо яснень-травы – действие будет не хуже, а быть может, и ещё сильнее. Используйте его на западе: на востоке он вам не потребуется, ибо прародительницы одним своим присутствием прогонят хмарь. В прочие общины я отправила наказ также передавать прах погибших дев на нужды обороны. Пусть у нас не вышло очистить небо от тьмы, но хотя бы таким образом мы примем участие в защите нашей земли от врага. Не получилось послужить делу победы при жизни – послужим после смерти.

Дыхание тихой, светлой горечи коснулось сердца Лесияры, а глаза защипало от близких слёз. Опустившись на колени, она с жаром покрыла поцелуями прекрасные, пахнущие сосновой смолой, травами и мёдом руки Вукмиры, а та легонько коснулась губами макушки правительницы.

– Благословение Лалады с тобой, государыня, – кротко промолвила она. – Смело иди в бой.

Лесияра отдала дружинницам приказ перенести туески с драгоценным прахом на западную границу и распределить по крепостям, что и было тут же сделано.

– Пробудить предков может любящая женщина, слеза либо меч, вонзённый в тихорощенскую землю, – сказала Вукмира. – Я помогу вам. Пусть каждая из вас обнажит своё оружие и по моему слову воткнёт себе под ноги.

– Иди-ка ненадолго к Ясне, доченька, – сказала Лесияра Любиме. – Мне нужно достать мой меч.

Девочка сперва настороженно воспротивилась, отказываясь разжимать объятия, но спустя мгновение сдалась и перешла на руки к своей телохранительнице.

– Я с тобой, моя яблонька, – шепнула ей та.

Снова бодрящий и холодящий звук вынимаемого из ножен клинка длинно скользнул по сердцу Лесияры. Меч Предков устремился остриём в тёмное небо, притягивая восхищённые взгляды Сестёр, а Вукмира воздела к небу руки, и налетевший ветерок всколыхнул чёрные пряди её волос.

– Теперь! – воскликнула она.

Оружие дружинниц с лязгом сверкнуло из ножен и одновременно с Мечом Предков вошло в поросшую пушистой зеленой травкой землю. Вукмира охнула и пошатнулась, точно поражённая в сердце стрелой, но устояла на ногах.

– Волки по лесам рыщут, кони во поле скачут, оружие в сече бряцает, а вдовы стенают! – исторглись из её груди хрипловато-зычные слова, звуком приближающегося грома прокатившись между кряжистыми стволами сосен. – Воспряньте от покоя, родительницы, зане^[18] ворог зверонравный заратился^[19], кровь чад ваших проливает! Канет кровь-руда в землицу, ко гневу и отмщению вопия!

Уютный, сказочный покой Тихой Рощи раскололся, будто вешний лёд, ветер крепчал, тревожно трепля складки плащей кошек и волосы дев Лалады. Ветви колыхались, как живые, и Роща огласилась протяжным, скрипучим стоном. Холодная вспышка света озарила лица сосен – с открытыми глазами.

– Выньте же мечи из земли! – приказала Вукмира.

Княгиня, охваченная трепетом, первой вытащила Меч Предков и воздела его к небу, Сёстры последовали её примеру. И тут начало твориться небывалое: сосновые лица ожили, зашевелились, искажаясь, будто бы от натуги, а из мощных, необъятных стволов начали высвобождаться с треском головы и шеи. Княгиня обернулась: Любима боязливо спрятала личико на плече Ясны, а та прикрывала ладонью затылок девочки.

– Домой! – велела Лесияра, решив, что на сегодня с дочки довольно впечатлений.

– Слушаю, государыня, – отозвалась дружинница и исчезла вместе с княжной в проходе.

Из сосен мучительно рождались деревянные фигуры высотой в два человеческих роста: вместо волос их головы ощетинились тонкими веточками с пушистой зелёной хвоей, теми же мягкими иголочками поросли и пальцы могучих сучковатых рук. Нисколько не потускневшие за века покоя внутри стволов, взметнулись вверх древние клинки, и пробуждённые прародительницы, оплетённые сетью древесных сосудов, последним усилием отделились от своих лож. Их движения сопровождались певучим скрипом, но на гибкости сочленений одеревенение не сказывалось. Покинутые сосны остались стоять с глубокими выемками в стволах, готовые в любое время принять своих жительниц обратно.

Дыхание робким ветерком затаилось в груди Лесияры, потрясённой этим величественным зрелищем. Она искала взором среди этих существ свою родительницу, княгиню Зарю; пространство колыхнулось, и перед правительницей Белых гор предстала та, чьи руки обнимали и ласкали её в детстве. Деревянный лоб охватывал мерцающим обручем узор из завитков – княжеский венец. Со слезами на глазах Лесияра протянула руку, и её щекотно коснулись хвойные кисточки на кончиках пальцев родительницы-сосны. Она тонула в родных глазах, и её сердце купалось в волнах светлой грусти и дорогих воспоминаний...

Тем временем открылось ещё несколько проходов, и вперёд выступили все княгини, которые когда-либо правили в Белых горах; среди прочих оживших сосен они выделялись ростом, царственной осанкой и светящимся узором-венцом на лбу. Лесияра увидела воочию их сказочные мечи – те самые, столетней выдержки, коей уж не добивались нынешние оружейницы. Правительницы встали в круг, и прославленные клинки устремились к середине, соприкоснувшись остриями. Лесияра в воодушевлённом порыве единения с предками протянула туда же и свой новый меч... Справа всколыхнулся проход, из которого выступила поистине богатырская фигура, вдвое превосходившая в обхвате прочих обитательниц Тихой Рощи. На её голове рос целый пучок веток, похожий на оленьи рога, а большие ступни из-за длинных отростков-корешков казались поставленными на лыжи. У неё было своё оружие, но она с долгим, взволнованным стоном потянулась к Мечу Предков, и сердце Лесияры ёкнуло догадкой: мастерица узнала творение своих рук.

– Да, досточтимая Смилина, когда-то начатый тобой клинок закончен, как ты и завещала, – осмелилась обратиться к бывшей оружейнице Лесияра. – Это оно, твоё детище, и нынче ему предстоит быть испытанным в бою!

Ей вспомнились слова хранительницы Бояны о разнице древних наречий и современного говора, и княгиня усомнилась про себя: а понимали ли предки нынешнюю речь? Однако трещинки-морщинки, улыбчиво прорезавшие одеревеневшее лицо Смилины, убедили Лесияру: прародительницы чувствовали смысл сказанного душой, для их великих умов не существовало никаких языковых преград. В голове у Лесияры словно молотом о наковальню ударили:

«Добро. Встанем же на оборону родной земли, воздадим ворогу за чад наших!»

Лесияра изумлённо поймала себя на том, что сама понимала слова Смилины так, будто знаменитую оружейницу с современниками вовсе и не разделяли века. Вероятно, таковы были свойства мыслеречи – быть понятной для всех: послание летело от души к душе в виде набора общих знаков и понятий, преобразовываясь согласно устройству языка, коим пользовался каждый из собеседников.

Княгиню словно буйным ветром подхватило: это всеведущие прародительницы, почерпнув в душах Сестёр необходимые сведения, открыли единый проход к месту сражения. Лесияру выбросило из радужной «трубы» в самую гущу битвы; дыханию стало тесно в груди от неистового натиска чудовищ, покрытых рачьими панцирями. Их клыкастые пасти изрыгали нечеловеческий вой, сросшееся с верхними конечностями оружие рубило воинов Искрена в кровавое месиво, а кошки хоть и сражались со всей возможной доблестью и отчаянием, но падали одна за другой. Над Лесиярой вздыбилось, грозя копытами, чудо-юдо с головой ящера, а его седок замахнулся на княгиню рукой-топором... Беспощадные глаза-угольки, две растянутые плоские дырки вместо носа и полведёрная пасть с частоколом острейших зубов – такую образину только в страшном похмельном сне увидишь... Жаркий яд ярости, впрыснувшись в кровь белогорской правительницы, побежал будоражащим огнём по жилам, и она с рыком рубанула сплеча... Меч Предков, заиграв алым узором, снёс чудищу череп, и слизь из перерубленной чешуйчатой шеи едва не окатила княгиню с головы до ног – она успела отпрянуть. Обезглавленное тело ящероконя завалилось на бок и забилось в судорогах, но всадник успел соскочить наземь, и детище Смилины с зимним, льдисто-звонким гулом отразило удар топора, да так, что оружие отломилось от руки воина в месте соединения со звуком треснувшей кости – «хрясь!» Второй взмах чудо-клинка – и голова болотного выползня, увенчанная гребнистым костяным шлемом, покатилась с ядовитым шипением по утоптанному и пропитанному кровью и слизью снегу.

Павшая рать забурлила, схлестнувшись с удивительным и многочисленным воинством, распространявшим вокруг себя светлый медово-хвойный дух. На поле брани живительно запахло сосновым бором; рукомечи ломались о деревянные груди и руки, а древние клинки разрубали чудовищ пополам. В пылу боя было некогда удивляться, но дочери Лалады, увидев, кто пришёл на подмогу, восхищённо взревели, а люди Искрена сперва оробели, но, подбадриваемые кошками, воспрянули духом. Прародительницы не знали страха и усталости, а под самыми мощными ударами врага от них лишь мелкие щепки отлетали, ибо каменно-тверда была древесина чудо-сосен – не взять никаким топором.

– Матушка Заря! – перекрывая голосом шум битвы, позвала Лесияра.

Её подхватили гибкие и сильные, живые руки-ветки. Княгиня-сосна усадила дочь к себе на плечи и вразвалку зашагала, высокая, как каланча, а Лесияра сносила Мечом Предков вражеские головы, рубя направо и налево. Хмарь рассеивалась, выжигаемая сосновыми чарами, и грудь Лесияры наполнялась тугой, как тетива, и звонкой, будто капель, песней отваги. Не обманула Твердяна: души всех ковавших Меч Предков оружейниц реяли за плечами княгини светлым плащом, питая её тёплой силой и поддерживая в ней боевой дух, и она слилась с великим клинком и со своей родительницей в одно разящее, смертельное для врага целое.

* * *

Усталые, тяжело набрякшие тучи роняли редкие снежинки, холодными капельками таявшие на лице Тихомиры. Холмистому предгорью, укрытому тонким снежным покрывалом, предстояло стать полем битвы: зима словно нарочно расстелила на земле торжественно-чистый саван, чтобы была ярче видна кровь...

– Вперёд! – пророкотал голос Радимиры.

Кошки с рёвом ринулись навстречу вражескому войску. Жаркая пелена боевой ярости растворяла «я» Тихомиры во всеобщем гуле, превращая её в частичку огромного целого – тысячерукого, ощетинившегося мечами, копьями и секирами. В лицо ей нёсся запах страха – человеческого, не навьего... Противник, немного не добежав до места, где ему предстояло схлестнуться с войском кошек, вдруг затормозил и отхлынул назад. Согнанные в одну бестолковую толпу жители Воронецкого княжества, плохо вооружённые и неумелые, понимали, что их посылают на верную смерть, и тряслись от ужаса; в едином порыве отчаяния они повернули и ломанулись, будто стадо, навстречу своим поработителям. Гибель надвигалась и спереди, и сзади: в спину им нёсся боевой клич кошек, а стрелы навиев превращали их в ледяные глыбы. Тогда горе-вояки, оказавшиеся меж молотом и наковальней, рванули в стороны. Бессознательно это получилось или же наоборот, намеренно – как бы то ни было, они провалили свою задачу, и тратить время на их преследование никто не стал.

С холмов наползал горький дым: кучи с яснень-травой и присланным девами Лалады прахом очищали приграничное пространство от хмари, чтобы не позволить врагу перекинуть невидимые мосты и проникнуть в Белые горы над головами защитниц. Хлебнувшие дыма первые ряды навиев закашляли кровью и заблевали розовой пеной, но сзади напирали их соратники, и два войска сшиблись грудь в грудь. Оружие иномирного супостата не превращало кошек в лёд, но отнимало жизнь даже через небольшую рану; удача покуда берегла Тихомиру, и она отражала удары, сыпавшиеся на неё со всех сторон, но морозное дыхание смерти щекотало ей сердце.

Северянка покинула кузню, сочтя себя более полезной в бою. Работа над восстановлением вещего меча уже почти завершилась, осталась только внешняя отделка, с которой в мастерской справились бы и без неё. Твердяна отпустила Тихомиру со словами:

«Следуй по тропе своей судьбы».

И вот, судьба дышала ей в лицо запахом крови, орала в уши тысячами глоток, гремела ударами клинков и холодно целовала в лоб снежинками. Вокруг падали соратницы – мёртвые или смертельно уязвлённые оружием навиев, а Тихомиру гибель чудесным образом обходила стороной. Сцепившись с огромным воином в рогатом шлеме, северянка ранила его в шею кинжалом. Здоровяк с клокотанием в горле рухнул, обливаясь кровью, а Тихомира, вскочив на его поистине кабанью тушу, рубанула ему голову с плеч – а то, чего худого, ещё встанет.

И вдруг с холмов донёсся бубенцово-серебристый звук, чистый, как голос родника, и певучий, как задетая струна. Вслушавшись, Тихомира различила слова:

Пою я песнь – и жизнь моя

Струится в этом пенье,

Как рокот горного ручья,

Как плач любовный соловья

И как зари рожденье.

Сердце северянки вздрогнуло от смеси восторга, светлого воодушевления, нежности и тревоги. Она знала только один такой голос, но ей не верилось, что его обладательница не побоялась явиться на поле битвы, презрев опасность. Смелое, но слишком хрупкое, беззащитное чудо хотелось закрыть грудью от вражеских стрел, и Тихомира вытянула шею, всматриваясь в тёмные холмы, откуда доносилась песня:

В сраженьях сходятся миры,

И плачет небо кровью,

Но пальцы-лебеди быстры,

А струны звонкие щедры –

Лишь сердце приоткрою.

Сразу стало легче дышать: от этого высокого и звенящего, как полуденное небо, жгуче-пронзительного голоса хмарь бежала, точно зверь от огня, а пространство дрожало осиновым листком под утренним ветерком. Как она осмелилась? Это в её-то положении?!

Сквозь бурь слепых звериный рёв

Пробьётся правды голос,

А в нём жива моя любовь.

Росточком дерзким, горд и нов,

Созреет песни колос.

Песня ободряюще касалась сердца каждой защитницы Белых гор, вливая свежую силу в усталые руки и пружинистую ловкость в подкашивающиеся ноги. Саму певицу скрывала вьюжно-сумрачная даль, но её голос носился над сражением словно бы сам по себе, будто белокрылая сильная птица, неуязвимая для вражеских стрел. А вот навии оказались не готовы к такому необычному «оружию». Многие из них шатались и корчились, зажимая уши руками, и между пальцами воинов-оборотней сочилась тёмная кровь.

В моей душе – светлым-светло,

Хоть всюду мрак кромешный.

У песни – сильное крыло,

Под ним спокойно и тепло...

Я струн касаюсь нежно.

Кошки, будто вытянутые плетью меж лопаток, с рёвом бросались в бой. Враг дрогнул, но оставался всё ещё очень силён и опасен; когда песня упархивала юркой птахой прочь, навии, сцепив зубы, сражались – безумные, с окровавленными ушами и остервенелыми глазами-угольками.

Врагов жестоких слышен стон:

Погибель чуют нюхом.

Им песня – погребальный звон,

А друг мой, ей вооружён,

В бою воспрянет духом.

Слова-кинжалы кромсали хмарь – воздух и опору навиев, ядовитыми шипами вонзались ночным псам в уши. Голос торжествующим клинком рубил страх и усталость кошек-воительниц, вдохновлял их и наделял невидимыми крыльями за спиной. Тихомира обернулась и увидела в кровавом котле боя деву, озарённую мягким внутренним сиянием...

Пока пою, мне не страшны

Темница и могила.

Крылом морозным седины

Мои друзья осенены,

Но песнь их исцелила.

Певица невредимо шагала сквозь дождь стрел, словно под незримым щитом. Навии шарахались в стороны, то ли сражённые её голосом, то ли устрашённые ею самой. Эти широко распахнутые, восторженно-безрассудные, бесстрашные глаза могли повергнуть в оцепенение кого угодно, а их обладательница, казалось, была способна выдернуть из облаков молнию и разить ею врага, будто копьём. Однако под складками одежды этой звонкоголосой богини войны выступал большой живот, и все кошки, завидев его, кричали:

– Куда ты лезешь?! Безумная, дитё побереги!

Но та будто оглохла от собственного пения и погрузилась то особое состояние, когда смерть кажется тряпичной куклой, которую можно шутя отбросить или порвать одной левой. Певица спокойно шагала среди кровопролития, будто по цветочной полянке; один из навиев осмелился замахнуться на неё топором, но она разразилась такой пронзительной, сверлящей уши трелью, что у воина лопнули доспехи, а по задрожавшим ногам заструилась моча. Однако он был ещё жив и представлял угрозу для девушки, и Тихомира бросилась на него с мечом. Клинок вошёл в широкую трещину в доспехах, пронзив сердце, и навий упал бездыханным.

– Дарёнушка, ты умница, – сказала Тихомира певице. – Но и правда – побереги дитя, ступай домой! Это не ты должна защищать нас, а мы – тебя.

Лицо Дарёны вдруг исказилось, а глаза озарились сполохом ужаса: она смотрела куда-то Тихомире за плечо. Раскалённый стержень боли вошёл северянке в спину, пробив кольчугу, и вышел из живота, а лицо Дарёны покрылось странными веснушками – слишком крупными и тёмными. Она вытерла пальцами щеку и посмотрела себе на руку.

Теперь небо стояло перед Тихомирой, как стена чёрного дыма. Снег жёг тыльную сторону правой кисти, придавленной рукоятью меча, левая ощущала ладонью холодок кольчуги. Боли уже не осталось, внутренности потеряли всякую чувствительность. Тихомира не осознавала себя раненой, пыталась встать, но тело словно приклеилось к земле: снег не пускал её, пил холодными губами её силы, присосавшись к спине. Ладонь на животе скользила по чему-то тёплому и липкому, а Дарёна беззвучно кричала. Жилы натужно вздулись на её лице и шее, а горло испускало звук уже за пределами слуха Тихомиры. Сверху донеслось чьё-то гортанное кряхтение и хрипы. Продолжались эти шумы недолго – рядом с головой северянки шмякнулся влажный кусок плоти, и она, скосив глаза, разглядела на нём мозговые извилины, покрытые сгустками крови. Следом на стылую землю гулко рухнуло бездыханное тело навия с треснувшим, как тыква, черепом.

Тёплые слёзы падали на остывающий лоб Тихомиры. Она любовалась склонённым лицом Дарёны и наслаждалась лаской шероховатых, исколотых иголкой пальцев усердной рукодельницы. Душа так ослабела, что уже не могла удерживать в себе нежность, и та тонкой струйкой ускользала в небо. Сейчас достать бы платок и вытереть брызги крови с дорогих её сердцу щёчек...

– Твой голос – самое настоящее чудо, – слетел с губ Тихомиры сухой, как ломкий стебель соломы, шёпот. – Он и убивает, и возрождает к жизни. Спой мне...

Дарёна зажмурилась и выжала из глаз остатки слёз, смахнула капельки пальцами. Осторожно приподняв голову Тихомиры, она уложила её к себе на колени, и снова заструилась хрустальным ручейком песня.

Пока пою, мне не страшны

Темница и могила.

Крылом морозным седины

Мои друзья осенены,

Но песнь их исцелила.

Звуки сплетались в серебристый узор, который защитным куполом воздвигался над ними. Ресницы Тихомиры непреодолимо слипались – совсем как в далёком детстве, когда сон накрывал девочку-кошку стремительно, властно и сладко, унося её в свои сказочные чертоги. Сейчас ей снился светлый и хрупкий, большеглазый витязь, который зачарованной силой своего голоса отвоёвывал её душу у тёмного чудовища с клыкастой пастью.

– Дарёнка! Ты что здесь делаешь? С ума сошла?! Домой, сей же час!

Кто-то обнял самоотверженную певунью за плечи, а та не хотела оставлять Тихомиру, противилась сильным, любящим рукам. Светловолосая оружейница тоже пыталась сказать ей: «Иди домой», – но в горле разлилась холодная, гулкая немота, язык лежал во рту куском неживой плоти.

– Млада, я останусь! Тихомира ранена, – рыдающим полушёпотом выдохнула Дарёна.

Живительная вода из Тиши пролилась северянке в рот, и откуда-то взялись силы глотать. Мягкое медовое тепло пробралось в безжизненное нутро, напоминая о летнем дне с запахом цветущего луга, треском стрекоз и неумолчным пением кузнечиков. Отняв баклажку от губ Тихомиры, Млада напоила и Дарёну, дрожавшую не то от холода, не то от перевозбуждения.

– Вот так, успокойся... Озябла? Счастье моё, тут опасно. Давайте-ка вы обе – домой.

Крепкие руки синеглазой женщины-кошки победили силу притяжения снега, а Дарёна заботливо подобрала меч северянки.

– «Врагов жестоких слышен стон: погибель чуют нюхом», – продолжала напевать она негромко, с чистым перезвоном серебряных бубенчиков в голосе.

Тихомира уже не увидела, как с холмов ударили дальнобойные метательные орудия, и в середину навьего войска полетели огненные шары, разрываясь с грохотом и ослепительными вспышками. Навиев воронками расшвыривало в стороны от диковинно распускающихся лепестков пламени, и их продырявленные тела сшибали с ног соратников. Это подоспел полк огневой поддержки с военным изобретением княжны Светолики – разрывными снарядами, начинёнными острыми стальными пластинами с волшбой. Над полем боя заскользили треугольные тени, сбрасывая на врага сосуды с огнём, который тут же охватывал тела ночных псов, и те с истошным воем вертелись живыми светочами, катаясь по снегу в попытках потушить себя. Навии-лучники обстреливали крылатых огнеметательниц, несколько из них рухнули в бурлящее море битвы, но большинству удавалось увёртываться и уходить невредимыми обратно за холмы. Летательные приспособления, даже ощетинившиеся застрявшими в крыльях стрелами, не теряли своих воздухоплавательных свойств, унося кошек-лётчиц в зимний мрак предгорья.

Чёрные волны навьей рати схлынули прочь от Белых гор, отступая вглубь Воронецкой земли. Кошки в приступе ликования бросали вверх шлемы и грозили тучам мечами, но Радимира, шагая к своему шатру, не спешила радоваться. Ночные псы носили на глазах сгустки хмари, не дававшие им надолго ослепнуть от вспышек света; у многих, правда, хмаревую защиту смыло дымом яснень-травы, но, тем не менее, это показывало, что враг быстро учитывал и исправлял свои ошибки. Он отступил, но лишь для того, чтобы собраться с силами для нового натиска.

*

К погребальному костру собралось всё Кузнечное. Сложенная солнечным кругом куча дров возвышалась на берегу реки под гнетущим куполом тёмного неба; на душистом можжевеловом одре покоилась Тихомира в полном воинском облачении, обложенная со всех сторон сушёной яснень-травой. Тревожно мерцало дрожащее пламя светочей, в морозной тишине поскрипывал снег под ногами живых. В этот день множество дочерей Лалады отправились в последний путь в плащах из ревущего пламени: чудесные сосны не принимали в себя мёртвые тела. Светловолосая оружейница тихо скончалась, не пролежав в постели и дня: страшная сквозная рана, разворотившая ей живот, так и не затянулась, да и крови вытекло слишком много.

С севера прибыла на похороны её сестра Брана со своей спутницей жизни Ильгой. Дарёна впервые видела супружескую пару из двух женщин-кошек: такие союзы встречались в Белых горах реже, чем другие. Брана походила на сестру, почти как отражение в зеркале – те же льняные мягкие волосы, золотые ресницы и глаза цвета мышиного горошка, вот только ростом она вышла чуть ниже и костью тоньше. Ильга, медно-рыжая, белокожая и веснушчатая, была на сносях: из-под длинного, ничем не подпоясанного кафтана выпирал девятимесячный живот. Глаза родственниц оставались сухими, сумрак накладывал на их лица серый отпечаток усталости и скорби, а в руках у каждой из них потрескивал, плача смолой, погребальный светоч.

– Не пускаешь супругу на войну? – спросила Твердяна у Ильги.

– Да она сама нейдёт – меня, брюхатую, покинуть боится, – ответила та невнятной скороговоркой.

Дарёна еле понимала её туго сплетённый, окающий северный говорок; Тихомира, будучи родом из тех же мест, разговаривала не в пример разборчивее, хоть и тоже налегала слегка на «о».

– Хозяйство-то на тебе одной, что ль, оставлю? – проворчала Брана. – Тебе ж со дня на день рожать, потом с дитём нянчиться... По дому-то кто дела делать станет?

Матушка Крылинка, расплывшаяся и поблёкшая, с первыми блёстками седины в собольих бровях, украдкой вытирала глаза и покрасневший от слёз нос. К Тихомире она привыкла и привязалась, как к родной, а супруге горько пеняла:

– Почто пустила её в сечу проклятую? Оставила б при себе, в кузне – глядишь, и жива бы осталась Тихомирушка...

– У неё своя воля и своя судьба, – сдержанно отозвалась оружейница. – Она сама так решила, разве ж я ей указ? Не родительница я ей, чтоб не пущать.

Плечи Дарёны обнимала рука Млады, а сердце висело в груди раскалённым угольком. Перед глазами всё ещё стояли корчащиеся от боли навии с кровоточащими ушами, а убийца Тихомиры грохался на снег перед её мысленным взором снова и снова. Дарёна никогда прежде не видела таких жутких, опустошённых и сплющенных голов с перекошенными лицами и закатившимися глазами; осознание, что это сделал с вражеским воином её собственный голос и сложенная ею песня, медленно вырастало из тьмы большим, беспокойным, лохматым зверем. Она не могла сидеть в светлице, вышивать и дрожать в страхе и ожидании: а если Младу убьют? а если враг придёт к ним домой? Его следовало гнать прочь и бить ещё до того, как он переступит белогорские рубежи, и под сердцем у Дарёны тлело беспокойное желание самой броситься в бой, защищая супругу своими песнями.

«Шило у тебя в попе, что ли? – ворчала матушка Крылинка. – Не пущу! Не смей! Куда с брюхом – в сечу?!»

Твердяна дневала и ночевала в кузне, надрываясь на работе, и не сумела воспрепятствовать Дарёне в осуществлении её затеи. Но даже если бы Крылинка встала в дверях, загородив проём своими необъятными телесами, Дарёну это не удержало бы. Она знала, чуяла: песня убережёт и её саму, и прогонит хмарь, а кольцо вмиг перенесло её на границу. Дальше пришлось немного пройти пешком по холмам, пыхтя и поддерживая живот, так как через западный рубеж кольцо не открыло бы проход. Сцепив зубы, Дарёна терпеливо выслушала выговор от Млады после боя; да, её любимая синеглазая кошка была права – следовало беречь себя и ребёнка, но как отпустить супругу в снежный смертоносный мрак, скрежещущий железными зубами?!

«Не вздумай больше лезть в драку, – отрезала Млада решительно. – Ты нам всем здорово помогла, ты умница, моя смелая девочка, но ставить твою жизнь и жизнь нашей крохи под угрозу – безумство! Твоё место – дома, так будет правильней, да и безопасней для тебя и дитяти».

Отзвуки этого разговора смешивались с треском огня, который голодным вёртким зверем перескочил со светочей на дрова, подбираясь к можжевеловому ложу. Светлое и высокое весеннее небо, переплетение теней от яблоневых веток, блеск солнца на холодной воде в ковшике... День помолвки плыл в солёной пелене слёз, а пшеничный разлёт бровей Тихомиры и её лучистая улыбка стояли перед Дарёной как живые. Труп того, по чьей вине глаза гостьи с севера навек закрылись, рассыпался в прах, но боль не отпускала сердце из своих тисков. Убивать всех ночных псов, разрывать их своим голосом на части, чтобы у них лопались сердца и черепа! Так и только так.

Куча дров вышла большой, горела долго, выстреливая искрами в небесную безысходную тьму. Поясница разламывалась, как подпиленное дерево, но Дарёна вознамерилась достоять до конца: это была последняя дань дружбы Тихомире, и мысль о преждевременном уходе с сожжения она отметала со скорбным содроганием. Ведь стояла же Ильга, и ничего, а у неё и вовсе девятый месяц. Сдерживая стон, Дарёна подпёрла спину рукой и чуть выгнула позвоночник.

– Может, тебе лавочку принести? Присядешь хоть, – шепнула Млада.

– Ничего, – прокряхтела Дарёна.

Наконец костёр догорел. Брана сгребла лопаткой немного пепла в горшок, чтобы унести домой и развеять над родной землёй, а Ильга болезненно морщилась и покряхтывала. Матушка Крылинка, поддерживая гостью под руку, квохтала озабоченно:

– Пойдём, голубушка... Тихонько. Отдохнуть тебе надобно.

Когда садились за поминальный ужин в узком семейном кругу, в дом постучались громко и властно. Твердяна велела работнице отворить дверь, и в горницу вошла закутанная в тёплый плащ княгиня Лесияра, принеся с собой запах зимы, снега и стали. Стряхнув плащ на руки сопровождавшей её гридинке, владычица Белых гор сняла шапку в знак почтения и соболезнования. Приметливый женский взгляд Дарёны рассмотрел и голубые тени, и красноту бессонных глаз, и прибавление новых седых прядей в волосах княгини, осунувшейся и собранной, как пружина.

– Война пришла в каждую семью, – молвила Лесияра, подходя к Твердяне и обмениваясь с нею троекратным поцелуем. – Соболезную всем, кто любил Тихомиру, и сама скорблю о ней. Её помощь в восстановлении моего вещего меча неоценима.

– Твой клинок уже почти готов, государыня, – ответила Твердяна с поклоном. – Осталась лишь отделка. Думаю, через пару седмиц твой верный друг вернётся к тебе.

– Это хорошо, – кивнула княгиня с усталой, но светлой улыбкой, тронувшей уголки её губ. – Но я пришла ещё вот почему... Мне доложили об одной отважной певице, чей баснословный голос разбивал вражеские черепа, как глиняные горшки.

Дарёна раскраснелась под тёплым, пристально-ласковым взглядом государыни, который в единый светлый миг вознаградил её за все пережитые ужасы. Он был дороже десятка сундуков с золотом и выше всех мыслимых почестей, и она, готовая растечься киселём по лавке, смогла только смущённо потупиться, устремив взгляд в миску с кутьёй.

– Да, было такое дело, госпожа, – усмехнулась Млада. – Уж не знаю, что за волшба заключена в её горлышке, но навии её песню ещё долго не забудут.

– За доблесть твою, Дарёна, объявляю тебе благодарность от всего нашего войска и Белогорской земли, – проговорила Лесияра торжественно, после чего, насупив брови, добавила: – Но с сего дня изволь сидеть дома, красавица. Не в том ты положении, чтобы жизнью своей вот так, шутя, разбрасываться... И не только своей.

– Но государыня... – начала было Дарёна, встрепенувшись всем своим обожжённым гневом и горечью сердцем.

– Тш, – строго перебила Лесияра. – Молчок! И слышать не желаю. У нас есть кому жизни свои на поле брани отдавать, и тебе среди них не место.

– Я ей то же самое говорю, госпожа, – добавила Млада. – Может, хоть тебя послушает, а то глянь, как губы надула! А по глазам видно, что про себя что-то там кумекает.

– Государыня, но ты же сама знаешь... Тебе же всё доложили! – захлебнувшись от отчаяния, воскликнула Дарёна. – За мою жизнь не бойся, песня оберегает меня, как щит зачарованный: в меня ни одна стрела не попала, хотя я разгуливала под целым дождём из стрел! И осталась невредимой, без единой царапинки. Любая из кошек, кои были там и видели меня, сможет в том свидетельствовать, клянусь. Мой голос мог бы сослужить хорошую службу, а ты велишь мне сидеть дома!

– Это приказ, – непреклонно отрезала Лесияра. – Мне что, тебя под стражу посадить и кольцо отобрать? Я это могу.

– Неужели моему голосу суждено пропасть бездарно? – Щёки Дарёны пылали, жар с холодом попеременно охватывали нутро, глаза набрякли слезами.

– Найти ему боевое применение и правда было бы весьма полезно, – вздохнула княгиня. – Это настоящий клад. Но я не могу отправлять тебя с ребёнком под сердцем в сечу, пойми ты это! Однако не отчаивайся... Что, ежели ты попробуешь обучить других такому пению? Неужто оскудела наша земля голосистыми девками? Ежели и правда песня от стрелы оберегает... Почему бы не попробовать? Ежели что, подстрахуемся дополнительно, щитами певунью прикроем со всех сторон, чтоб уж точно – ни-ни.

– Не знаю, государыня, сомнения меня одолевают, – пробормотала Дарёна, а у самой в сердце вспыхнула яркая искорка надежды.

– Попытка – не пытка. – Лесияра осушила чарку мёда, утёрла губы и кивком поблагодарила матушку Крылинку. – Я велю бросить клич по всей Белогорской земле, сыщем тебе учениц способных. Может, и выйдет толк из этой затеи.

Лесияра осталась на ужин. Поговорили за столом о битвах на востоке; воинству пробуждённых от покоя прародительниц удавалось сдерживать натиск Павшей рати, правда, болотные гады норовили нырнуть под лёд и пробраться вглубь земель по рекам. Приходилось спешно сверлить лунки по ходу их движения и заливать туда отвар яснень-травы или водную взвесь праха дев Лалады, чтобы выкурить чудовищ наружу.

Ночь с днём стали слишком похожими, чтоб судить о часе, в который княгиня покинула дом Твердяны. На прощание она поцеловала Дарёну и повторила:

– Смотри у меня. Учениц пришлю, но сама чтоб никуда не совалась мне! А то кольцо отниму и в светёлке запру. Поняла?

Та насупилась и угрюмо пробурчала:

– Поняла...

– Так-то. – Губы белогорской правительницы ещё раз тепло, по-родственному прильнули к виску Дарёны. – Ну, не дуйся. Здравия тебе и вашему с Младой дитятку. Береги себя и его.

Млада ночевать не осталась, вернулась в войско: отпуск ей давали только на похороны Тихомиры. Шумилка, в первый же день войны ушедшая в дружину Радимиры лучницей, тоже отправилась к своему отряду. Едва все расположились на отдых, как заохала Ильга. Матушка Крылинка с Зорицей и Рагной всполошились, захлопотали около неё, а та скалила длинные клыки и раздражённо огрызалась на женщин. В отблеске лампы её светло-янтарные глаза с золотыми ободками выглядели совсем дикими, звериными. Возня эта невольно разбудила Твердяну и остальных кошек; затопили баню, куда и отвели стонущую и рявкающую Ильгу. Дарёну к роженице не пустили:

– Не надобно. Разволнуешься – ещё, чего худого, сама рожать начнёшь с перепугу. А тебе ещё не срок.

В шубке, надетой на нательную сорочку, и в домашних чунях на босу ногу Дарёна дрожала, подпирая спиной стену бани. Ильга не кричала по-бабьи, а выла и рычала страшным и низким, раскатисто-хриплым голосом, и от этих звуков в низу живота у Дарёны что-то ёкало и холодело, а под шубой по телу рыскали толпы мурашек. Рядом нервничала Брана, скрипя шагами по снегу из стороны в сторону.

– Первое у нас дитё, – грызя ногти, сказала она. – Ох, ну неужто ей там и правда так больно, или она просто меня попугать хочет?

– Это ещё зачем ей? – удивлённо зыркнула на неё Дарёна.

– Ты не знаешь мою супружницу, – хмыкнула сестра Тихомиры. – Сладу с нею нет... Долго грызлись мы, всё спорили, кому из нас рожать. Иля ж у нас и сено косить, и в скирды метать, и мешки с хлебом таскать, и дрова рубить, и рыбу удить, и на ловы^[20] ходить – ко всему горазда. А дитё заводить – это, значит, девять месяцев с брюхом маяться надо. «Не хочу!» – и всё тут. И мне тоже не больно-то охота. Годков пять тому назад вроде уболтала её... Ан нет, потом опять упёрлась рогом, строптивица этакая. Вот свела же нас судьбинушка! Была б она белогорская дева или из соседних земель юница, я б её без разговоров... это самое, а с этой усатой-хвостатой рядиться^[21] надо. Не шибко охота когтями-то по морде схлопотать.

– И как же тебе удалось её переупрямить? – полюбопытствовала Дарёна.

– Всё-то тебе расскажи-доложи. – Брана подкинула на ладони оторванную пуговицу, зажала в кулаке, задумчиво глядя вдаль. Потом, криво ухмыльнувшись, созналась: – Коли страсть пристигнет, уж и не очень-то уследишь, кто в кого семя излил. Рыбу мы ловили тогда, вымокли обе, озябли до костей, а греться – друг около дружки, как водится. Ну и вот... Пока то да сё – глядь, а у Или в пузике кто-то шевелится. Чуть не убила она меня тогда... – Брана усмехнулась воспоминаниям, поднимая в улыбке один угол рта. – Оттрепала знатно. С месяц дулась ходила, а потом как-то отошла помаленьку. Дитё ж всё-таки, кровинка родная. Чего ж злиться? Радоваться надо.