Навь и Явь

– Ах ты, гадина...

Отец хотел перелезть через стол, но слишком много выпил для этого. Перемазавшись в кушаньях и облившись хмельной настойкой, он нелепо грохнулся на пол.

– Да ладно тебе хорохориться, приятель, – раздался чей-то насмешливый голос, столь непохожий на согласно подвывающие голоса отцовых дружков. – Девчонка права, ты никто. Более того, ты сам позволил себе стать ничтожеством в глазах твоей женщины. Всё, что ты умеешь – это спариваться и вилять задом, изображая пляску. Твоя супруга разбаловала тебя, слишком много тебе позволяя, а ты, падаль, ешь её хлеб и её же трусливо поносишь за глаза. Как ты смеешь так говорить о ней, если сам палец о палец не ударил, чтобы сравняться... да какое там сравняться, хотя бы немного приблизиться к ней? Ты пустое место, твоей дочери и правда не за что тебя уважать.

Голос принадлежал гостю в воинском облачении. Он оказался лицом новым, до этого дня Северга не видела его среди дружков отца, да и не вписывался он как-то в эту стаю: слишком много в нём было насмешливости, силы, спокойного достоинства. Копна мелких, рыжевато-русых косичек, словно бы припорошённых пылью, была подбрита на висках и схвачена сзади золотой заколкой, наручи и пластины брони на могучей груди грозно сверкали, а шея казалась поистине бычьей. При этом – не сказать чтобы красавец: нос приплюснут и сломан, лицо в шрамах, глаза – небольшие, припухлые, с короткими, почти незаметными светлыми ресницами, но вместе с бронёй они составляли единый жесткий доспех, внушающий уважение одним своим блеском. «Пыль» на его волосах при ближайшем рассмотрении оказалась проседью. Его присутствие на этой гулянке вызывало недоумение. Что он забыл здесь, среди этих ничтожеств – он, ничтожеством отнюдь не казавшийся? Случайное знакомство? Или какой-то корыстный интерес?

Отец, цепляясь за край стола, пытался подняться на ноги. Скатерть поехала, посуда посыпалась на пол.

– Э, дружок, тихонько! Не позорься. – Незнакомец в броне встал, легко подхватил хозяина застолья под мышки и поставил на ноги.

Отец стоял, пошатываясь и щурясь – видимо, старался изобразить грозный взгляд, но выходил лишь нелепый и мутный.

– Ты кто вообще такой? – спросил он, ткнув пальцем гостю в грудь и едва не сломав коготь о броню.

– Кто я такой? – усмехнулся гость. – Это ты у меня спрашиваешь? Думаю, это тебе надо задаться вопросом, кто таков ты сам. Впрочем, ответ на него уже дан: никто.

– Ты... дерзкая задница, – рыкнул отец. – Пьёшь и ешь здесь... так изволь вести себя.

Слова уже не связывались на его заплетающемся языке, его опьянение достигло той степени, когда тело падает и погружается в хмельное бесчувствие, но каким-то чудом он ещё держался на ногах, колыхаясь, как дерево на ветру. Но стоило воину шутливо ткнуть его пальцем в плечо – и тот с грохотом рухнул.

Мать, вернувшись с работы, застала вечеринку ещё не разогнанной и велела всем выметаться: она хотела поужинать и лечь спать. Необычный гость с поклоном молвил:

– Прекрасная госпожа, прости нас, недостойных твоего гостеприимства. Мы немедленно освободим твои покои. Ещё я приношу тебе извинения от имени твоего супруга, который... – Гость оглянулся с усмешкой на Бароха, лежавшего лицом в тарелке. – Который сам уже не в состоянии их произнести.

Уголок бесстрастного рта матери прорезала усмешка – невиданное дело. Похоже, гость ей приглянулся чем-то, потому что она сказала:

– Эти пусть выметаются. А ты можешь приходить снова.

В животе у Северги снова что-то сладко сжалось: даже снисходительность, повисшая на ресницах матери заносчивым грузом, выглядела чарующе. Отец, как выяснилось, лишь казался бесчувственным телом – подняв голову из тарелки, он рявкнул:

– Эту мразь я не желаю здесь больше видеть! – И снова упал щекой в жаркое.

– Вон оно что, – усмехнулась мать. – Кажется, кто-то наконец сказал тебе правду в глаза вместо лести. – И, обращаясь к гостю, спросила: – Кто ты?

Незнакомца звали Гы́рдан, и он был воином на службе Её Величества Владычицы Дамрад, а сюда пришёл с одним из знакомых Бароха.

– Можешь бывать здесь, – повторила мать. – А сейчас прости, я устала на работе. Мне нужно выспаться.

– Благодарю, госпожа, не смею мешать твоему отдыху. Удаляюсь, – поклонился Гырдан. Мать ушла в свои покои, а он принялся пинать приятелей отца: – Ну, чего расселись, ублюдки? Хватит злоупотреблять терпением хозяйки! Поднимайте свои пьяные задницы и тащите их прочь из этого дома!

Разогнав вечеринку, он поволок отца в его спальню, предварительно осведомившись у Северги, где эта комната находится.

– Вон там, – показала та.

Отец нечленораздельно мычал, пытался брыкаться, но стальные руки гостя скрутили его. Перекинув Бароха через плечо, Гырдан не особо бережно брякнул его на постель. В щель приоткрытой двери Северге было видно, как отец, вдруг сменив гнев на милость, принялся стаскивать с себя штаны.

– Ты такой... м-м... сильный, – томно бормотал он в полубеспамятстве. – Возьми меня...

Северга замерла. Неужели гость достанет из штанов свой прибор и вставит отцу, пользуясь его опьянением?

– Несмотря на твой потасканный вид, задница у тебя ещё красивая, – усмехнулся Гырдан. – Но я должен уважать того, кого сношаю. К тебе у меня уважения нет. Отдыхай, дружок, ты перебрал.

Отца вырвало на пол, и гость, брезгливо поморщившись, покинул спальню. Встретившись у двери с Севергой, он задержался около неё на миг.

– Одну умную вещь твой отец всё-таки сказал, – заметил он. – Чтобы кем-то стать в этой жизни, надо хоть чему-то учиться. Учись, девочка. Тебе самой выбирать свой путь, и только от тебя зависит, кем ты станешь.

С науками у Северги дела и правда шли неважно. Особых дарований и склонностей у неё не обнаруживалось, а больше всего она любила лазать в одиночестве по скалам и купаться в ледяных реках. Местные мальчишки боялись её как огня, и это лишний раз убеждало её в том, что мужчины – никчёмные создания. Впрочем, её представления слегка пошатнул этот гость, в котором сила сочеталась с достоинством и уверенностью в себе. Учтивость и почтение к женщине украшали его, оттеняя его облик грубого мужлана приятной чёрточкой. Искупавшись голышом в мертвяще-холодных волнах и обсыхая на берегу в тусклом свете Макши, Северга думала: почему в отцы ей достался этот слизняк Барох?

Мать по-прежнему отдавала себя по частям неживым, но более долговечным, чем жизнь любого навия, вещам – камням. Усталость была её вечным спутником, виновником синих теней под глазами; тающая душа едва теплилась в ещё красивом теле, и единственным благом и жизненной необходимостью для неё являлся сон. За одним из ужинов она снизошла до разговора с дочерью.

– Я не могу отделаться от чувства сожаления, когда думаю о тебе. Я не собиралась становиться ни женой, ни матерью – так вышло. Боюсь, со своей работой я совсем упускаю из виду твоё воспитание. Для тебя близится время выбора жизненного пути, но я не нахожу в тебе особенных способностей ни в одной из областей. Даже предположить не могу, кем бы ты хотела стать. У тебя самой есть какие-то соображения на этот счёт?

– Я хочу стать воином, – ответила Северга.

Это решение зрело в ней с того мига, когда она впервые увидела Гырдана. В ней не было этой запредельной, нездешней увлечённости её матери – какому занятию она могла бы посвятить себя с такой же самоотверженностью? Северга всей душой отвергала скользкие щупальца родства со своим бездельником-отцом, но, похоже, презренные семена праздности прорастали в ней. Отец олицетворял собой то будущее, которое ждало её в том случае, если она даст волю этим росткам – будущее, недостойное женщины.

Ледяная глазурь отрешённости во взгляде матери дала трещину, она перестала жевать и отодвинула тарелку, хмурясь. Серебристо-молочный свет, исходивший от стен дома, придавал ей болезненный вид, к её коже не лип даже землистый загар от Макши, делавший всех навиев смугловатыми. Северге нравились такие мгновения: душа матери словно всплывала из глубины её зрачков, пробуждалась от спячки.

– Я не ослышалась? – потирая бледными пальцами виски, переспросила мать. – Ты сказала – воином?

– Да, матушка, ты расслышала верно, – сказала Северга.

– Но почему? Война – грязное дело, женщине не место в бою, – проговорила Воромь, щурясь, словно бы от головной боли. – Разве нет других занятий, более благородных и приличествующих твоему положению?

– Но ты же сама верно заметила, матушка: у меня нет особых способностей, – усмехнулась Северга. – Я не чувствую склонности ни к чему, но и праздной быть не желаю. – При этих словах она скосила насмешливый взгляд в сторону отца, который сидел за столом с мятым, небритым лицом и вяло ковырялся в своей тарелке.

– Мда... – Уголок рта матери приподнялся в горькой усмешке. – Я тружусь во имя созидания, а моя дочь будет разрушительницей... Вот оно, хвалёное продолжение рода, на котором так настаивала Владычица Дамрад.

– Война ведётся не ради разрушения, – осмелилась заметить Северга. – Она нужна для защиты своих земель и присоединения новых. Для расширения и обогащения государства. Выходит, это тоже в некотором роде созидание.

Ресницы матери дрожали, словно она пыталась стряхнуть с них не то слезу, не то какую-то мысль. Впрочем, слёз на её глазах Северга никогда не видела.

– Хм... У тебя, несомненно, есть ум, но он какой-то извращённый, – сказала Воромь, откидываясь на спинку стула. – Видимо, сестра всё же была права, и мне не стоило работать во время беременности: быть может, расходуя свою душу, я каким-то образом потратила и часть твоей. Обогащение... А жизнь для тебя имеет какую-то ценность?

– Чья именно? – уточнила Северга.

– Ничья. Просто жизнь. – Отпив глоток травяного отвара, мать задумчиво отодвинула кружку в сторону.

– Это слишком общий вопрос, матушка. Когда дело доходит до драки, общие вопросы уступают место частным. Не бывает «просто жизни». Есть моя, твоя, чья-то ещё. И тут уже надо смотреть, чья жизнь имеет большее значение.

Северга давно заметила: если говорить жёсткие и спорные вещи, идущие вразрез с представлениями матери, та оживала. Эта проклятая отстранённость лопалась, как кокон, и мать спускалась на землю, в «здесь и сейчас». Для этого её приходилось тормошить, и только самые острые слова могли пробить эту корку отчуждённости.

– Да... Мне жаль, что я не говорила с тобой. – Руки матери с длинными холеными когтями устало легли на крышку стола. – У тебя есть ум, но у меня не было ни сил, ни времени его заточить и направить... И выросло то, что выросло. Но, пожалуй, ты впишешься в ту область, в которой хочешь занять место. Поступай как знаешь, это твоя жизнь.

Немногие женщины выбирали путь воина, но Северге было на это плевать. Её сердце покрылось панцирем, а тело закалилось скалолазанием и плаванием в ледяной воде. Она обратилась к Гырдану, и тот сказал:

– Не знаю, зачем тебе это нужно, но могу посодействовать. В Туманном Гнезде есть школа для воинов Её Величества Владычицы Дамрад, я сам её прошёл и имею там кое-какие связи. Могу тебя туда устроить, но учти – там тебе придётся забыть о том, что ты женщина. К тебе будут относиться так же, как ко всем – никаких исключений и преимуществ.

– Я согласна, – сказала Северга.

Туманное Гнездо – нечто среднее между селом и маленьким городишком – лежало над горным ущельем, леденящая глубина которого отчасти скрадывалась завесой вечного тумана. В тех горах вили гнёзда драмáуки – огромные ящеро-орлы, опасные твари, частенько нападавшие на навиев. Их яйца размером с конскую голову считались вкуснейшим лакомством в любом виде – сыром, варёном или жареном; кроме того, желтки ускоряли рост волос в три-четыре раза, а в составе различных снадобий обладали свойством снимать самую страшную боль. Охота за этими яйцами была опасным удовольствием: ящеро-орлы хватали зазевавшихся обидчиков своими мощными лапами, мгновенно раздавливая грудную клетку; прежде чем навий успевал что-то предпринять для своего спасения, его сердце лопалось, а это означало верную смерть.

Высокая каменная стена и мощные ворота, увитые чёрным плющом, от прикосновения к которому на коже вскакивали болезненные и долго не заживающие язвы – такова была угрюмая и холодная наружность места, куда лежал путь Северги. Внутри этих стен ей предстояло пройти жестокую переплавку, ковку и выйти из этого горнила твёрдым и смертоносным клинком.

Она мокла под ледяным дождём, стоя в строю вместе с тремя сотнями новичков на площади для общих сборов. Над головами раздавался хрипловато-зычный голос, внушительно сопровождаемый грохотом непогоды:

– Ну что, дохляки и засранцы, сунули свои любопытные сопливые носы в прибежище головорезов Дамрад? Захотелось стать сильными, да? Так вот, слушайте, что я вам скажу, и это будет правда, для кого-то – без сомнения, горькая. Вы – ничтожества. Сопляки. Вонючие кучки дерьма. Не скулить! Сейчас вы именно это из себя и представляете. Жалкие говнюки и больше ничего.

Внешне девушка слилась с толпой вновь прибывших, но внутри у неё, как и у всех остальных, клокотало раскалённое, как лава, негодование, а ноздри раздувались. Струи воды неприятно ползли по телу, ветер выдувал из костей остатки тепла, мокрая одежда липла к коже, а здоровенный сутулый дядька с блестящей лысой макушкой, глубоко посаженными угольками свирепых глаз и мощной челюстью добавлял к телесным неудобствам ещё и душевные, поливая новичков потоками оскорблений и язвительных слов.

– Ваши кулаки сейчас, небось, чешутся, чтобы мне врезать? Хо-хо! Я знаю. Ещё как чешутся! Спешу вас обрадовать: не всем придётся терпеть меня до конца обучения, потому что не все дойдут до этого самого конца. Вы сунулись сюда – что ж, пеняйте на себя. Никто не будет вытирать вам сопли и мыть ваши вонючие задницы, когда вы обгадитесь от нагрузки. А вы обгадитесь, и не один раз, это я вам обещаю! Если ваши кости треснут – это не моя забота. Если ваше сердце лопнет – это не моя забота. Если ваши кишки вывалятся наружу, я не буду их засовывать обратно. Всё это – ваша и только ваша забота. Сдохнете – туда вам и дорога, никто не станет о вас плакать. Владычице нужны только лучшие, а на всех остальных, возомнивших о себе слишком много, мне насрать. Всем всё понятно? Ну, тогда вас ждёт обряд посвящения!

Северге показалось, будто начался камнепад: со всех сторон на них полетели воины в устрашающих шлемах в виде чудовищных черепов. Как серая волна, они сомкнулись вокруг испуганного стада новичков, а дядька, произнёсший перед строем радушную приветственную речь, крикнул:

– Все, кто останется стоять на ногах – приняты! – И смылся под шумок.

Полетели во все стороны зубы, кровь, слюна. Удары, крики, хруст костей... «Хорошенькое посвящение», – сверкнула в голове Северги мысль и тут же потухла: кулак в шипованной перчатке прилетел будущей ученице школы головорезов Дамрад в живот, и дыхание резко оборвалось, как вода, выплеснутая из ведра.

Лопатки встретились с каменной брусчаткой площади, а рядом с лицом Северги шлёпнулся то ли ошмёток чьей-то плоти, то ли просто сгусток крови. Потоки дождя тут же размыли его в широкую розовую лужу, в середине которой лежали несколько зубов с куском десны, а над Севергой склонился, занося кулак для нового удара, стройный воин. Ядовитая зелень глаз светилась сквозь прорези в забрале шлема, на длинных густых щёточках ресниц повисли то ли капли пота, то ли – дождя... Пространство с чмокающим звуком выбросило оснащённый шипами кулак Северге в лицо; движение головы в сторону – и кулак впечатался в брусчатку рядом. Северга оплела своими ногами ноги воина, крутанулась – и её противник упал. Забрало шлема откинулось, и Северга поняла, что перед ней – женщина. Хищный нос с горбинкой, приобретённой, должно быть, от перелома, злая зелень глаз, жёсткий рот с тонкими и бледными, сухими губами, шрамик через бровь – нет, не красавица, определённо, но жестокая выразительность этих суровых черт завораживала до холодного кома в кишках. Их с Севергой ноги нечаянно переплелись в недвусмысленной позе – словно бы для совокупления, и зеленоглазая незнакомка криво ухмыльнулась:

– Рановато ещё, но мне нравится ход твоих мыслей.

Северга, ошеломлённая хлёстким, как пощёчина, дерзким взглядом женщины-воина, зазевалась и пропустила зуботычину. Ударившись затылком о брусчатку, она ощутила вкус крови во рту, а безжалостные губы шевельнулись около её щеки:

– Не советую геройствовать, если хочешь пройти это испытание. Прикинься мёртвой, тогда тебе не так крепко достанется. А когда услышишь удар колокола – вставай.

Дождь растворял Севергу, размывал, как лужу крови, а губы незнакомки сложились в змеино-скользкую улыбочку.

– Урок первый, детка: война – это не только бесстрашие и умение драться, это ещё и хитрость, сберегающая силы. Дамрад нужны лучшие бойцы, да. Но желательно, чтобы у них ещё и голова соображала. И ещё – мой тебе совет, – добавила она, понизив голос. – Не расставайся с ножом ни днём, ни ночью. Особенно ночью.

Хлопнув Севергу по плечу, женщина-воин надвинула забрало и растаяла в дожде.

Вероломный налёт закончился так же внезапно, как начался: небо расколол колокольный гул – холодный, с железным вкусом крови. Тяжёлым шаром прокатившись в голове Северги, он вонзил в неё жало осознания: «Встать!» Если она хотела остаться здесь, нужно было встретить этот грозный, тоскливо-тягостный звук стоя.

Бок, локоть, колено. Дрожащая слабость ног, твёрдая воля в позвоночном столбе. Дерзость поднятого подбородка, солёный жар окровавленных губ.

– Ну, соплежуи, как вам понравился наш тёплый приём? – Лысый дядька от смеха потряхивал животом, туго подпоясанным широким ремнём. – Все, кто остался способным стоять на ногах, прошли первый отбор и условно годны для обучения. Почему условно? Потому что с каждой новой ступенью ваше число будет уменьшаться. Это жёсткая игра на выбывание: останутся сильнейшие, а слабым здесь не место.

Дождь кончился, изрядно потрёпанные новички выстроились у края туманной пропасти. Северга чувствовала себя так, словно попала под обвал в горах, хотя теперь стало ясно, что ей досталось совсем не сильно по сравнению с другими: зеленоглазая женщина, можно сказать, не побила её, а дружески помяла. Воины, нападавшие на них, теперь вели себя мирно – перетаскивали к пропасти искалеченные тела тех, кто не выдержал натиска. Нутро Северги дрожало, как студень: это были даже не тела, а груды кровавой плоти – без лиц, с вывороченными из суставов конечностями.

– Меня зовут Боргем Роглав Четвёртый, и я покажу вам, что здесь всё по-настоящему! – рыкнул лысый.

По рядам избитых новичков прокатился потрясённый ропот: воины сбросили тела в пропасть. Ещё недавно эти ребята были живы и надеялись стать бойцами Владычицы Дамрад, а теперь их поглотила туманная бездна. Боргем Роглав Четвёртый, задрав чудовищный подбородок, торжествующе окидывал ряды бегающим взглядом кровожадных глазок и упивался всеобщим ужасом.

– Путь воина – это путь смерти! Они, – Боргем показал себе за спину, где только что исчезли пятнадцать несостоявшихся учеников, – как и вы, дерзнули вступить на него, но испытание показало, что воины из них вышли бы никудышные. Они стояли первыми в очереди к смерти – так какая разница, раньше она их настигнет или позже? А у вас, – его тёмный коготь, торчавший из пальца обрезанной перчатки, вскинулся в указующем движении, – отныне две дороги: сдохнуть или стать лучшими.

Внутри у Северги бился, расширяясь на всё сознание, раскалённый ком ярости. Шагнув из строя, она выплюнула гневные слова:

– Что вы делаете?! Мы ещё ничему не обучены, нас застигли врасплох и устроили бойню! Это бесчестно!

Боргем очень неторопливым, прогулочным шагом вразвалочку подошёл к ней, окинул взглядом.

– М-м, вы только посмотрите, кто почтил своим присутствием презренное обиталище грязных убийц! – с кисло-сладкой усмешкой протянул он. – Прекрасная госпожа, прошу прощения за это неприятное зрелище! Весьма сожалею, что таким ужасным образом ранил твои чувства и заставил пережить тягостные мгновения. Как мне загладить эту, несомненно, вопиющую вину перед тобой? Может быть, тебя устроит обед из четырёх блюд, отдельная комната с купелью для омовений и удобной постелью? Такие условия тебя удовлетворят?

– Было бы неплохо, – ответила Северга, удивлённая столь любезным тоном.

Боргем расхохотался, обнажая жёлтые клыки. Он не шевельнул и пальцем, лишь устремил на неё взгляд своих холодных кабаньих глазок, а Севергу сбил с ног шар света, врезавшийся ей в живот. Земля дала ей пощёчину, а изо рта едва не вылетели все кишки. Кашляя и ловя помутневшим взглядом широко расставленные перед нею ноги в сапогах, она поднялась на четвереньки. Грубые когтистые пальцы взяли её за подбородок и до боли задрали ей голову.

– Х*р тебе в рот, а не условия! – Маска любезности вмиг слетела с Боргема, и Северга увидела его истинное лицо – безжалостное и насмешливое. – Войдя в стены этой школы, ты сделала выбор. Забудь о своей женской сути, а все свои выкрутасы засунь себе в п*ду. Здесь нет твоей матушки, плакаться и жаловаться на судьбу тебе будет некому.

Насчёт отдельной комнаты и удобств он, конечно же, пошутил: спать Северге предстояло в общей казарме на несколько сотен мест. Кровати стояли в три яруса; желторотых загоняли наверх, ученики постарше спали на нижних местах. В свой первый день в школе Северга схлопотала кучу самой непочётной и грязной работы: мытьё полов, стирка, а в довершение всего ей и ещё пятерым новичкам выпала «удача» чистить выгребные ямы отхожих мест.

– Вычерпывать дерьмо? – возмутился один из её товарищей по несчастью. – Я сюда учиться боевому искусству пришёл, а не дерьмо вёдрами таскать.

Двое старших учеников, приставленных к ним в качестве надзирателей, только хмыкнули и переглянулись между собой, а уже в следующий миг своенравный новичок барахтался в выгребной яме – по уши в том самом, что он отказывался вычерпывать. Конечно, он выкарабкался при помощи ступенек из хмари, но всё же успел изрядно наглотаться, и его тут же вывернуло.

– Где тут... можно помыться? – прохрипел он, весь с головы до ног коричневый – только губы и веки светлые.

– У вас работы много, подождёт мытьё до вечера, – насмешливо ответили ему. – Да и смысл тебе мыться сейчас? Всё равно ещё успеешь в говне вывозиться.

– Я так не могу! – взвыл бедолага.

Ученики-надзиратели недобро прищурились.

– Это был урок, усёк? Почтение к старшим и послушание – железное правило школы. Не будешь его выполнять – придётся жрать дерьмо ложкой. Мы можем тебе это устроить, поверь.

Пришлось Северге и четверым парням трудиться в обществе своего пахучего товарища. Впрочем, скоро и они сами пахли так, и весь воздух в округе, и вода, и земля. Они сливали содержимое ям в пузатый двадцативедёрный котёл с крышкой, поставленный на тележку, и вручную катили его к выложенному каменной плиткой наклонному жёлобу. Котёл опрокидывали, и зловонная жижа текла по жёлобу в пропасть.

– А ты зачем в «головорезы Дамрад» подалась? – спросил Нунгор, молодой белокурый оборотень со светлыми, как голубоватые льдинки, глазами. – Несладко тебе тут придётся. А потом ещё на войну какую-нибудь отправят...

– Тебе-то какое до этого дело? – неприветливо буркнула Северга, выливая свои вёдра в котёл. Запах не располагал к беседам, да и усталость уже начала сказываться.

– Ну... просто любопытно, – пожал плечами парень. – Редко женщину среди воинов встретишь.

– Надо было так, вот и подалась, – ответила Северга сухо.

Что-то ей в этом парне казалось странным, но она пока не могла сообразить, что именно: с виду вроде простак, ясноглазый и весёлый, а в зрачках – чёрная бездна. Да и не в том Северга была расположении духа, чтобы завязывать дружбу и предаваться досужей болтовне: вне всяких сомнений, эту подставу с чисткой выгребных ям ей устроил этот лысый урод Боргем. Видимо, не по нутру ему пришлась её дерзость, вот он и решил её таким образом наказать и усмирить. Наверняка он в душе женоненавистник, а тут – такой случай... Северге везде мерещился отец.

А ещё её мысли то и дело возвращались к зеленоглазой незнакомке. Почему она помогла ей? Вспомнив чужие зубы с куском десны, Северга содрогнулась и провела кончиком языка по своим: покуда все целы, только губу разбитую пощипывало. Но это – пустяк, к утру заживёт.

Наконец все ямы были очищены, но об отдыхе речи ещё не шло. Их подвели к большой груде камней у подножья головокружительно высокой лестницы и велели перетаскать их все до одного наверх – своими руками, без всяких ухищрений с хмарью. Выяснять цель этой работы они не решились, наученные опытом своего товарища, который всё ещё маялся, покрытый высохшей коркой дерьма, и просто принялись за дело. Громоздкие и тяжёлые камни было неудобно носить, приходилось делать несколько передышек, а надзиратели – уже другие – покрикивали снизу:

– Эй, шевелите задницами! Живее, что вы как полудохлые?

Старые кряжистые деревья, что росли около верхней площадки, сочувственно колыхали корявыми ветвями. Наверно, немало пота пролилось на эти ступени за всё время существования школы... Когда Северга заволокла свой камень наверх и спустилась за следующим, один из надсмотрщиков вдруг остановил её вопросом:

– Сколько ступенек на этой лестнице?

Северга опешила: все её усилия были направлены на то, чтобы дотащить камень, а уж количество ступенек её волновало меньше всего.

– Откуда мне знать? Я не считала, – пожала она плечами.

И, как выяснилось, напрасно. От тумака она отлетела на десяток шагов и грохнулась навзничь.

– Не смей поднимать руку на женщину!

Отшвырнув свой камень, Нунгор с ледяным блеском негодования в светлых глазах набросился на старшего ученика, чтобы задать ему трёпку, но был отброшен невидимым ударом хмари на верхнюю площадку лестницы. В три прыжка старший ученик очутился рядом с новичком и прижал его своим весом, больно держа за волосы.

– Здесь нет женщин, сопливец, есть только воины. Так что – отставить женопочитание. Ну что? – хмыкнул он, спускаясь и толкая носком ноги Севергу. – Поняла, в чём твоя ошибка, или объяснить?

– Поняла, – буркнула та, поднимаясь на ноги. – Надо считать ступеньки.

От следующего тумака она успела увернуться. Надсмотрщик усмехнулся.

– Твоё тело учится быстрее мозгов, вот почему я действую на твои мозги через тело. Подумай ещё раз и ответь, тупица.

– Двести сорок пять ступенек, – сказал молчаливый, коренастый и темноволосый Зáраб. – Четыре дерева наверху лестницы. Двадцать четыре отхожих места. От них до сточного жёлоба шестьдесят шагов. У тебя на голове восемнадцать косичек.

Невидимый кнут из хмари огрел его меж лопаток.

– Девятнадцать, – сказал надсмотрщик. – Всё остальное – правильно. – И кивнул Северге на товарища: – Учись у него наблюдательности. Воин должен всё запоминать и мысленно срисовывать! От этого умения часто будет зависеть твоя жизнь.

Внизу куча камней уменьшалась, а наверху – росла. Когда на неё лёг последний камень, пришли новые надзиратели и приказали перетаскивать всё обратно.

– Мы вам что, носильщики? – не вытерпел ещё один из парней, на сей раз – рыжевато-русый и сероглазый Вáйдсул. – Какой прок в том, чтобы таскать камни туда-сюда?

– Выполнять! – рявкнул бритоголовый надсмотрщик, прожигая его ледяными голубыми молниями глаз. – Будешь вякать – пересчитаешь все ступеньки своей башкой.

– Все двести сорок пять, – тихонько хмыкнул Зараб. – Не связывайся, братишка, бери и тащи, куда скажут. Раз говорят таскать – значит, для чего-то это нужно.

У Северги был большой соблазн взять один из камней и запустить сверху в этот блестящий череп, но поднять глыбу хотя бы до груди у неё уже не хватало сил. Каждая из двухсот сорока пяти ступенек горела в её мышцах, стучала в висках, пожирала лёгкие и рвала жилы. Пошатнувшись, она чуть не уронила камень и сама кое-как устояла на лестнице. Сильные руки Нунгора подхватили её ношу.

– Давай, помогу...

Северга не успела поблагодарить его даже взглядом: огретый меж лопаток кнутом из хмари, белокурый оборотень сдавленно вскрикнул и упал на колено, но камень удержал.

– Не помогать друг другу! Каждый работает за себя и на себя!

Лишь когда холодный шар Макши спрятался за горами, их отпустили. Выкупавшийся в выгребной яме Гóбрад отмылся в речке, и Северге тоже захотелось окунуться, чтобы избавиться от ненавистной вони, но как раздеться при надсмотрщиках? «Здесь нет женщин», – кажется, так сказал один из них; недолго поколебавшись, Северга решительно скинула одежду. Спиной она чувствовала жжение пристальных взглядов, но объятия волн взяли её под свою ледяную защиту. Ей доставляла удовольствие борьба с сильным и бурным течением – как раз то, что она так часто делала, ещё будучи дома. Этот глоток домашней свободы успокоил её и даже внушил мысль, что не так здесь, быть может, и плохо. Последние лучи Макши озаряли вершины гор серебристо-зимним отблеском и играли на чёрных стенках воронки в небе; любуясь холодной красотой этих мест, Северга вылезла из воды одной из последних и с неприятным удивлением не обнаружила на берегу своей одежды. Судя по довольным рожам надзирателей, это было их рук дело.

– Отдайте! – попросила девушка, стараясь держаться в рамках почтительности: всё-таки старшие ученики, правила школы.

Те гоготали, скаля клыки и держась за животы, а взгляды их так и мазали по обнажённому телу Северги, и та почувствовала себя словно под толстым слоем мерзкого жира... или соплей.

– Озабоченные вы тут все, что ли? – с неприязнью хмыкнула она. – А ну, отдайте! Или...

– Или что? – потешались шутники. – Поколотишь нас?

– Сделаю всё возможное, чтобы вы пожалели о сделанном, – пообещала Северга.

Но это оказалось легче сказать, чем выполнить: попробуй-ка отобрать узел с одеждой у молнии или урагана! Вёрткие и стремительные, старшие ученики прыгали вокруг неё по ступенькам из хмари, перебрасывали комок вещей друг другу, и от этих мельтешащих метаний у Северги закружилась голова.

– Эй, хватит валять дурака! – крикнул Нунгор, вступаясь за неё. – Верните ей одежду, это не смешно!

– А ты не лезь на рожон, – посоветовали ему.

Но белокурый оборотень оказался настырным – за что и пострадал при попытке отобрать у старших учеников одежду Северги. Он ещё не умел молниеносно ставить щит от дубины из хмари, удар которой отшвырнул его на камни. Его падение вызывало у Северги болезненное содрогание: уж не сломался ли его хребет? Но навия не так-то просто вывести из строя, и Нунгор поднялся – взъерошенный и снова готовый к драке. Другие парни сперва в сомнениях стояли поодаль, но потом, решив, что численный перевес на стороне новичков, кинулись на помощь.

Боргем Роглав Четвёртый сказал: «Здесь всё по-настоящему», – и не соврал. Длинный кинжал, свистнув холодной молнией, вонзился в сердце Нунгора. Звериная ипостась вспыхнула в нём на мгновение, высветив в его лице волчьи черты, но уже в следующий миг погасла: парень рухнул на каменистый берег реки. Лишь сердце было уязвимым местом навия – пронзённое насквозь, оно переставало быть средоточием жизни.

– Вы что творите?! – Руки Северги превратились в лапы, и она чёрным волком бросилась на убийцу Нунгора.

Бледный шар Макши вдруг вскочил из-за гор и обрушился с неба ей на голову.

Съёженный комочек сознания вспыхнул кровавым проблеском, распластанный на каменном полу.

Чудовище-боль, чавкая, жрало её плечи и обгладывало позвоночник, лизало раздвоенным языком нервы.

Чёрная плитка пола насмешливо молчала, а белые мраморные вставки в стенах излучали свет души зодчего. Вряд ли мать приложила руку к строительству этого страшного места: слишком уж это не в её духе. Она любила светлые и красивые постройки.

Запястья онемели и не чувствовали оков, но звон выдавал присутствие цепей. Северга почти висела на них с растянутыми чуть вверх и в стороны руками, а холодное пожатие ножных колодок, ввинченных в пол, сводило на нет все попытки встать.

Несколько пар ног в сапогах... Гладкие мускулистые туловища старших учеников расплывчато лоснились в свете жаровни, на которой раскалялось зигзагообразное клеймо. Пытаясь сморгнуть мутную пелену, Северга разглядела среди своих мучителей кого-то знакомого, белокурого... Он, заметив её взгляд, подошёл и присел перед нею на корточки. Белые клыки заблестели в улыбке, а в светлом льде его глаз – в этих озёрах такого обманчивого простодушия! – зияли язвительные червоточины зрачков.

– Нунгор? – Губы Северги с трудом разомкнулись, горькие и смертельно пересохшие.

Лишь небольшой свежий шрам на его груди удостоверял, что ей не приснилась эта схватка на берегу реки. Она своими глазами видела, как кинжал вошёл белокурому оборотню в сердце.

– Нет, не в сердце, – словно прочитав её мысли, сказал тот. – Удар был тщательно рассчитан и не причинил мне вреда. Достоверно получилось, правда?

Выпрямившись с озорным видом, будто отмочил отличную шутку, он отошёл к старшим ученикам. А как убедительно он разыгрывал новичка... Осознание дёрнулось вздыбленным мучеником: вот что Северге показалось в этом парне странным! Из «обряда посвящения» он вышел совсем чистым – даже ни одного кровоподтёка на лице, будто его вообще не тронули в той бойне. А может, он был среди нападавших?..

Когтистые пальцы сжали ей подбородок, и глаза Боргема впились в неё острыми иголочками из-под угрюмой тени бровей.

– Гырдан не ошибся: ты из бешеных, – проговорил он. – Из таких, как ты, получаются превосходные воины, самые свирепые и безжалостные, самые ценные. Мы проверяли тебя. В тебе – яростный дух. С тобой будет трудно, но дело стоит того.

Тьма смыкалась вокруг Северги, щекоча её дюжинами рук. Одна пара этих рук держала ей голову, другая плела косички, а бритвенно-острый и холодный, стальной язык шершаво слизывал её волосы по бокам. А потом проснулась красная ярость тьмы и в одно жгучее касание посадила на высоко выбритый висок огненный росчерк-метку. Запах палёной кожи смешался с привкусом крови во рту, а рык боли надорвал горло Северги и прокатился в пространстве, отражаясь от пастей каменных чудовищ и схлёстываясь волнами эха под сводчатым потолком подземелья.

* * *

Пить. Пить! Губы пересохли, язык шершаво тёрся о нёбо, неповоротливый и вялый, как медведь в берлоге. Мертвенно-смуглая с желтоватым оттенком рука, свесившись с низкой лежанки, потянулась к чашке с клюквенным морсом. Та стояла вроде бы совсем близко, на круглой тумбочке из выдолбленного изнутри берёзового чурбака, но рука была слишком слабой. Беспокойные пальцы, заканчивавшиеся загнутыми звериными когтями, беспомощно царапали безответное дерево.

Северга вынырнула из дурмана обезболивающего отвара на светлую, режущую глаз поверхность серого дня, струившегося в оконце с решетчатой рамой. Чёрная хохочущая пучина бредовых видений ненадолго отпустила её, и женщина-оборотень лицом к лицу встретилась со своей болью – мёртвой девой в белых одеждах, вцепившейся костяными пальцами ей в руку. Улыбчивый оскал белого, гладко обточенного смертью черепа насмехался: «Попробуй, победи меня!»

Нитями белой плесени боль прорастала в плоть и была не столько сильной, сколько изматывающей. Северга уже почти смирилась с ней, а молчаливая костлявая сиделка у её ложа стала привычной частью комнаты. Отвар сначала погружал тело в блаженную бесчувственность, но потом начиналось мучительное путешествие в мир чудовищных призраков, которые принимались с завыванием водить хороводы вокруг Северги, мерцая холодными огоньками в пустых чёрных глазницах. Призраки сменялись кровожадными зверями, рвавшими её тело на куски; Северга теперь уже почти без страха, а порой и с равнодушной усмешкой наблюдала, как огромный медведеволк жуёт её руку, будто и не её это была конечность, а чужая. Подходил лосеястреб и расклёвывал грудную клетку, добираясь до сердца, а маленькие ежи с пёсьими мордами фырчали и обгладывали ей ступни. Этот зверинец со временем даже стал забавлять Севергу, тем более, что боли она при этом не испытывала; гораздо страшнее были разлагающиеся мертвецы, которые склонялись над постелью и роняли на Севергу гниющие части своих тел – то склизкое глазное яблоко, то отвалившийся нос, то дрожащий, как студень, вонючий язык. Их руки тянулись к её горлу, и Севергу охватывал мертвящий звон удушья.

Так она умирала раз за разом, а пробуждаясь, обнаруживала себя невредимой. Ни зловонных останков на постели, ни ран от звериных зубов... Только веники из трав, лица Малины и Вратены, попеременно склоняющиеся над нею, а временами её касались нежные девичьи руки. Севергу давно мучил неразрешимый вопрос: было ли девушек две, или же к ней являлась одна и та же, но в разных обличьях? Когда дурманящее действие отвара её отпускало, тихая, пропахшая зельями явь подсказывала, что девушка всё-таки одна, а после нескольких очередных глотков снадобья Северга уже не ручалась за своё восприятие мира.

Порой над ней склонялась черноволосая и светлоглазая красавица, чертами лица очень похожая на неё саму, но без ледяного жестокого блеска во взгляде, мягкая и вместе с тем сильная, выросшая на лоне природы. Её плоть и кровь, выстраданная дочь, Рамут. Скрюченные пальцы тянулись, чтобы погладить девушку по щеке, но видение, словно сдутое лёгким порывом ветерка, рассеивалось...

Телом владела слабость. Былая сила, ловкость и неистовая порывистость движений улетели за серую завесу снежных туч, остался только неловкий, почти неуправляемый костяной остов да сухие мускулы и мёртвые нервы в придачу. Ладонь скользнула по голове, на которой сверху топорщился взъерошенный ёжик волос, а на затылке и висках пальцы Северги ощутили едва приметную щетину. Косы больше не было: её отрезали для удобства ухода за больной. Где теперь было это красивое оружие, с помощью которого Северга легко ломала височную кость противника? Должно быть, закончило свои дни в топке печи.

Рука дотянулась до чашки, но неловкие, непослушные пальцы не справились с задачей: посуда со стуком запрыгала, закрутилась на полу, а морс, вместо того чтобы спасти Севергу от жажды, растёкся лужей. Кряхтя, женщина-оборотень свесилась с края постели, жилы на её лбу натужно вздулись от усилий. Помертвевшая правая рука была согнута в локте и поджата к боку, словно в трупном окоченении. Скрюченная кисть торчала птичьей лапой.

На звук падения тела никто не пришёл. Северга лежала на полу, пытаясь языком дотянуться до лужи морса: плевать на гордость, когда от жажды пересыхало не только горло, но, как ей казалось, и мозги, которые превратились в съёженный солёный комок в черепе. Отвар, будь он и благословен, и проклят, вызывал не только видения, но и эту всеохватывающую, безумную, непобедимую сушь.

Она почти дотянулась, оставалось только повернуться на живот... И плевать, что лежанка казалась неприступной вершиной – лишь бы эта сводящая с ума мука отступила. Увы, лужа почти вся быстро впиталась в поры некрашеных половиц, только от клюквенной кислоты свело скулы. Мысль о том, чтобы позвать на помощь, Северга отвергла с презрением: она никогда не унижалась до просьб – либо брала желаемое сама, либо оно само приходило в руки.

Её глаза привыкли к яркости Яви за то время, которое она провела в этом мире, выполняя задания Дамрад, но этот холодный, ломящий глазницы свет серого неба был мучителен. И всё же её тянуло наружу, за порог, на свежий воздух, а душное тепло бревенчатых стен сдавливало виски. Собрав остатки сил, она поползла по-пластунски к двери; основная опора приходилась на здоровую левую руку и колени, а правая ютилась у груди обездвиженным калекой, жалкая, мертвенно-сиреневая.

Белизна снега на несколько мгновений ослепила её. Крупные хлопья, медленно кружась, повисали на ресницах, таяли холодными капельками на сухих губах, щекотали лоб и залетали за ворот рубашки; пушистое покрывало лежало на ступеньках низенького крылечка, свежее и полупрозрачное, и костлявая дева-боль, испугавшись его холода, отпрянула внутрь дома. Северга, обрадовавшись, что та на миг отстала, устремилась во двор, навстречу небу и зимнему простору.

Она совсем потеряла счёт времени. Больших сугробов не было – значит, или самый конец осени, или первые дни зимы. Кое-где под неглубоким снежным покровом темнели опавшие листья. Набрав горсть снега, Северга ела это пушисто-холодное чудо, наслаждаясь им, как лакомством, которое и утоляло жажду, и прогоняло горько-мутную пелену бреда.

Дом стоял на окраине села, до леса было рукой подать: только пересечь заснеженную полянку – и вот он, тихий и задумчивый, чистый, выбеленный зимним торжеством. Маяками горели кисти рябин, яркими шариками прыгали по веткам снегири, настороженно слушал пространство заяц-беляк... Испугался чего-то и юркнул в глубь леса, подальше от людей. Морозная свежесть струилась в грудь, Северга почти задохнулась от напора воздуха, оказавшегося слишком резким после домашнего затхлого тепла. Она захлебнулась восторгом: вот бы умереть там, на краю леса, в тишине, на чистой снежной простыне, под толстым одеялом седых туч... Где сейчас блуждал обломок иглы? Наверняка уже близко к сердцу. Добраться бы до этих красавиц-рябин, выковырять бы из снега несколько сладковато-терпких красных ягод! Замереть, слушая птичий писк, блуждать гаснущим взглядом по сочувственно-молчаливым тёмным стволам, и пусть войны канут в мёртвую бездну междумирья. Да воздвигнется стена тишины и лесного сказочного покоя!

А из глубины этого зимнего молчания, окутанная снежным серебром и блёстками, шагала к ней Ждана – в белой шубе и царственно сверкающей драгоценными камнями шапке с белым меховым околышем. Кружащиеся в воздухе хлопья осыпали ей плечи, дрожали на ресницах, оттеняя тёплый янтарь глаз – сон это или явь? Северга застыла, забыв дышать, уже не чаяла поймать и удержать своё сердце, рванувшееся из груди навстречу прекрасному видению, слишком яркому и правдоподобному, чтобы быть порождением бреда. Это настоящая, живая Ждана манила её в лес, к рябинам, и не имело значения, как и зачем она здесь оказалась: Северга поползла к ней с одним желанием – ощутить на своих щеках тепло её ладоней.

Локоть – правое колено – левое колено. Локоть – правое колено – левое колено. И так – раз за разом, а снег казался Северге рассыпанным из вспоротой перины пухом. Путеводной звездой ей была щекотно манящая ласка ресниц и кроткая скромность твёрдо сложенного рта, который Северга молила лишь об одной милости, об одном снисхождении – о легковесном касании... О том, чтобы проникнуть языком в горячую сладкую глубину этого рта, она и помыслить не смела, но жажда поцелуя горела в ней, заставляя делать «локоть – правое колено – левое колено» снова и снова, снова и снова.

Снегири испуганно взлетели с веток, когда Северга с рыком вцепилась в рябиновый ствол здоровой рукой. На гладкой коре остались полоски царапин от когтей.

– Ненавижу... Ненавижу... Умри... Сдохни, дрянь! – рокотал её рёв, отдаваясь эхом в зимнем лесу.

Проклятая игла, проклятые пальцы вышивальщицы. Если бы не они, сжала бы Северга сейчас меч, размахнулась и снесла бы голову княгине в белой шубе, чтобы эти тёплые карие глаза не мучили её, не выпивали душу, не терзали жаждой, как обезболивающий отвар. Трепетная, умирающая нежность сменилась ненавистью, ярость хлестнула меж лопаток бичом, и Северга, словно пришпоренная тысячей раскалённых игл, поднялась на ноги, держась за рябину. Птицы разлетелись от её звериного рыка, а видение Жданы растаяло, спугнутое оскалом стиснутых зубов. С той же исступлённой силой, с которой Северга мечтала о поцелуе, она теперь жаждала убить княгиню – виновницу своей скорой гибели.

Выжить и отомстить так, как только она, Северга, умела.

Соскальзывая по холодному стволу, женщина-оборотень во всех жестоких подробностях представляла себе свою месть. Она мысленно насиловала, рвала зубами плоть, хлестала кнутом, сдирала заживо кожу и в довершение всего насадила ещё живое тело на копьё, вкопанное в землю.

– Ты как сюда добралась?! А ну-ка, домой!

Голубовато-серые, широко распахнутые глаза с длинными рыжевато-каштановыми ресницами, чуть вздёрнутый носик, покрытый золотистой россыпью веснушек, свежий яркий рот и разрумяненные морозцем щёчки – совсем как грудки этих снегирей... Закутанная в тёплый платок девушка поставила корзину с выполосканным бельём и кинулась, чтобы подхватить оседающую в снег Севергу. Жалость в её глазах полоснула женщину-оборотня по сердцу, едко и остро напомнив о приближающейся смерти, и она из оставшихся сил отпихнула девушку от себя. От грубого толчка в грудь та не устояла на ногах и упала.

– Что, жалеешь меня? – на волне ещё не успевшей остыть ненависти прорычала Северга. – Рано! Рано меня жалеть... Я ещё вас всех переживу!

Силы утекли в стылую землю, и она завалилась на бок, а девушка, встав и деловито отряхнувшись, отломила прутик и принялась нахлёстывать им Севергу по заду – не злобная, но мило рассерженная.

– Вот тебе, вот! – пыхтела она. – Я ж тебе помочь хочу, а ты пихаешься, злюка! На-ка, получи! Будешь в следующий раз думать, прежде чем в лес убегать... Как я тебя назад-то потащу?!

Удары опоясывали поясницу и ягодицы Северги приятным согревающим жжением, напоминая о том, что она ещё всё-таки жива. Запыхавшись, девушка присела рядом на корточки.

– Ну, куда ты поползла-то? – огорчённо склонившись над Севергой, вздохнула она. – Ишь, чего удумала – в снегу замёрзнуть... Э, нет, так дело не пойдёт. Ох... Матушка-то с тёткой Малиной хворого лечить на три дня ушли, а я совсем ненадолго выскочила – бельё вот только прополоскать... А ты – вон чего! Шустрая какая!

Отхлёстанный зад Северги горел, а ненависть лопнула, как проколотый пузырь, с появлением этой девушки. Лёжа на снегу, женщина-оборотень пыталась выудить из замутнённых отваром глубин памяти её имя.

– Так, давай-ка вставать будем. – Кряхтя и пыхтя от натуги, девушка принялась тормошить Севергу, помогая ей подняться. – Уф... Тяжёлая ты! Хоть мало ешь и исхудала вся, а всё одно не лёгонькая... О чём ты думала-то, когда сюда ползла? Как вот мне теперь тебя до дому волочить?

От усилий у Северги потемнело в глазах, зимнее кружево леса уплыло за размытую пелену, а сердце жгла горечь.

– Она... жизнь мою отняла, ты понимаешь? – сорвалось с её сухих губ. – Это была моя жизнь... Какая-никакая, а моя!

– Ты про княгиню? – Девушка закинула руку Северги себе на плечи. – Так ведь оборонялась она от тебя – в чём её вина-то? Себя вини. Давай, потихоньку... Идём. Надо нам с тобой как-нибудь домой попасть.

Если на край леса Северга добралась на волне какого-то исступлённого восторга, сама не заметив преодолённого расстояния, то каждый шаг обратной дороги дался ей дорогой ценой. Она висла всей тяжестью слабого тела на плечах девушки, которая ещё и ухитрялась нести корзину с бельём; ноги спотыкались и волочились, дыхание то и дело перехватывало, а сердце, казалось, превратилось в тяжёлый камень, от ударов которого Севергу бросало из стороны в сторону. Этот маятник перевешивал, и в конце концов женщина-оборотень упала, увлекая за собой и девушку. Растянувшись на холодной снежной постели, она искала взглядом покой среди туч, ловила ртом белые хлопья, нежно щекотавшие ей щёки. Девушка тяжело переводила дух, сидя рядом.

– Ну что ж ты, – измученно и горько вздохнула она. – Уже ведь почти пришли... Совсем немного дошагать осталось!

Она попыталась поднять Севергу снова, но обессиленно рухнула на колени и поникла головой.

– Нет, не дотащить мне тебя... И матушка-то с тёткой далеко, как назло! Пока бегаю за ними, ты застынешь тут насмерть...

Северга хотела сказать, что холод ей не страшен, но отчаяние во взгляде девушки укололо сердце женщины-оборотня непонятным щемящим чувством. Та так старалась помочь, выбивалась из сил, волоча Севергу на себе, и вот так подвести её было... грустно.

– Прости... Я попробую собраться с силами и встать, – хрипло пообещала Северга.

Улыбка алых девичьих губ согрела её, а в голове наконец всплыло имя – Голуба, дочь Вратены. Не сказать чтобы красавица, но миленькая и светлая, ясноглазая, крепко сложенная – намного крепче своей двоюродной сестры, тоненькой, как юная берёзка. Та уж совсем невесомая и хрупкая, а эта девица – в теле, есть за что подержаться... А вот и разрешился сам собой занимавший Севергу вопрос о количестве девушек. Две. Похоже, у каждой сестры-ведьмы было по дочери.

Приказав своим нервам и мускулам сосредоточиться для победного рывка, Северга закрыла глаза. Голуба вновь закинула её руку себе на плечи, и одновременно с ней женщина-оборотень сделала усилие. Румянощёкое и светлоглазое тепло девушки помогло ей – Северга, пошатываясь, стояла босыми ногами на снегу, не чувствуя холода.

– Получилось! – Радость, сверкнув в зрачках Голубы, заронила в сердце Северги улыбчивую искорку. – Ну, вот и умница... А теперь пошли, пошли потихоньку.

Где-то в глубинах тела блуждал обломок белогорской иглы – семя смерти, готовое прорасти в любой миг, достигнув сердца. Маленький, незаметный глазу осколочек, доставшийся ей в подарок от женщины, ненависть к которой в душе Северги боролась с неясным, но могучим и властным чувством. Оно мягким живым комочком притаилось внутри, то сжимаясь в зовущей к небу тоске, то горячо расширяясь и заполняя собой женщину-оборотня без остатка. Оно не походило на обыкновенное плотское желание, которое – чего уж тут скрывать! – тоже присутствовало, мучая Севергу бесплодными мечтаниями; чувство это вызывало в ней нелепое стремление упасть к ногам Жданы и покрыть поцелуями её пальцы, шепча, как в бреду, её имя. Оно подстрекало угрюмую навью дождаться поры подснежников, нарвать целую охапку этих цветов и пересечь с ними границу Белых гор. Пусть кошки-пограничницы изрешетят её своими стрелами, пусть! Она всё равно дойдёт и рухнет к ногам княгини, протягивая ей окроплённые своей кровью подснежники... Ничего более глупого Северга и представить не могла. Эта зараза растекалась в её крови, как безумие, как болезнь рассудка. Похоже, этот осколок не только медленно разрушал её тело, но и что-то сделал с разумом.

Но стоило ей подумать об обломке иглы, как по её жилам заструилось тепло, и она с невесть откуда взявшимися силами зашагала, опираясь на плечи Голубы: всё-таки её заметно шатало. Однако вопреки всему в ней открылся неведомый источник бодрости, впрыскивавший ей в кровь светлый, золотистый жизненный сок.

– Вот так, ещё чуть-чуть! Шагай, мы почти пришли! Умница! – хвалила девушка, радуясь успеху. – Дом уже совсем близко!

Переступая порог, Северга споткнулась и растянулась на полу. Голуба засуетилась вокруг неё, а грудь навьи сотрясал негромкий и сиплый смех. Хохотом эти судороги назвать было нельзя – так, тихий скрип умирающего дерева. Во взгляде Голубы опять отразилась эта уязвляющая жалость, смешанная с испугом: видно, она решила, что Северга сошла с ума. А Северга уже и сама не знала, в своём она уме или уже нет... Чувство-чужак, пригревшееся под сердцем непрошеным гостем, переворачивало всё с ног на голову. Она дорого бы дала, чтобы вернуть прежнюю себя – умную, злую, холодную тварь, без всех этих подснежниковых соплей! Прихлопнуть и размазать рукой в латной перчатке этого бесцеремонного жильца с пушистыми крылышками ночной бабочки – так, чтобы даже пыльцы не осталось.

Вместо сильной, неуязвимой, холодной твари на полу в домике сельской знахарки лежали жалкие останки, облачённые вместо доспехов в женскую сорочку, с парой клочков волос на голове – подобие тела, корчащегося и издающего почти спавшимися лёгкими какое-то нелепое подобие смеха.

– Ну давай, ещё чуточку, – уговаривала Голуба. – Вот она, постель-то твоя... Давай, добирайся до своего места.

Как покорить недосягаемую вершину? У себя в Нави Северга взбиралась на самые высокие горы даже без помощи ступенек из хмари, а тут... всего лишь лежанка. Но для слабого тела даже это было непростой задачей.

– Оставь, надорвёшься, – прохрипела Северга, отпихивая от себя Голубу, пыхтевшую от попыток затащить больную на постель.

Снова вышло грубовато. Взгляд Северги упал на веник: вот уж им-то можно так огреть! Не то что тем прутиком в лесу... Впрочем, Голуба не рассердилась, только огорчилась до слёз – в уголках её ясных глаз заблестела влага. Наказывать Севергу веником она даже не подумала, просто отвернулась и принялась с напускной деловитостью развешивать на верёвке выполосканные вещи из корзины. Предоставленная самой себе, Северга сумела приподняться и забросить на постель руку, а с нижней половиной тела дела обстояли неважно. Отдыхая, женщина-оборотень искоса поглядывала на девушку – та даже обижалась очаровательно. Хотелось впиться поцелуем в эти надутые губки, искусать их до крови...

– Ладно, красавица, не серчай, – усмехнулась она. – Прости, ежели что не так. Не получается у меня без тебя на лежанку вскарабкаться. Не пособишь?

Она, мрачная гордячка, просила о помощи? Выходит – да, просила. От Голубы исходил молочно-нежный запах невинности, от него Северга просто пьянела. Это было её личное безумие, всякий раз кружившее ей голову. Скольких деревенских простушек она лишила девственности – не счесть... В этом она находила особую сладость, недоступную в Нави: в родных краях девушки пахли не так пленительно. Появляясь на лесной тропинке перед испуганной девицей, собравшейся по ягоды-грибы, она оплетала её холодными чарами, пуская в ход всё своё тёмное обаяние, и глупышка велась. Сперва девушки принимали Севергу в её воинском облачении за мужчину, но когда открывалась правда – это был неповторимый, ни с чем не сравнимый смак. Некоторые визжали и вырывались, испуганные необычностью происходящего, но находились и такие, кто входил во вкус «противоестественных» ласк и был готов бегать на свидания снова и снова. Впрочем, двух-трёх раз Северге хватало, чтобы пресытиться девушкой, и она отправлялась искать новую неискушённую жертву. Несколько покинутых дурочек даже наложили на себя руки, но на это Северга могла только хмыкнуть и пожать плечами. Они сами делали свой выбор.

Голуба между тем мило покряхтывала, пытаясь закинуть ноги Северги на постель. От прикосновения её рук костлявая сиделка-боль отступила, и женщина-оборотень на время забыла о своей немощи: она растворялась в блаженстве. Пожалуй, запах Голубы дурманил ещё сильнее обезболивающего зелья.

– Ох, беда мне с тобой, – ворчала девушка.

Наконец её усилия увенчались успехом – Северга вся целиком оказалась на лежанке. Укрыв её одеялом, Голуба принялась хлопотать по хозяйству, а Северге оставалось только лежать и думать. Давно у неё не было столько свободного времени, и мысли в голову лезли безостановочно.

– Так... Тебе по нужде не надобно ли? – между тем склонилась над нею Голуба. – А то давай, помогу на горшок слезть.

– Нет, – скривилась Северга, отворачиваясь.

Стыд выгрызал ей нутро. Все похотливые помыслы горестно съёжились, сражённые наповал этой отвратительной беспомощностью. Какие уж там девушки, когда из-под лежанки появился вонючий горшок, напомнив Северге, что она сейчас – просто комок слабой, умирающей плоти? Как только Голубе не противно на всё это смотреть и всё это убирать?

– Давай, оправься, – настаивала девушка. – А то когда потом терпеть сил не будет – не успеешь до горшка-то добраться... Мне ж потом стирать, не тебе.

Оставалось утешиться лишь мыслью, что это – естественно, а значит, не безобразно.

Сумеречная синь сгущалась за окном. В дверь постучали, и Северга застыла в ожидании. Всякий раз, когда кто-то приходил, ей мерещились мужики с острогами, вилами и зажжёнными светочами, пришедшие мстить за своих убитых односельчан. Будь Северга на ногах и при оружии, она бы и бровью не повела, но теперь... Теперь с ней мог справиться даже ребёнок. Слегка успокаивало лишь то, что находилась она сейчас в другом селе, но новости – всё равно что птицы.

– Не открывай, – проскрежетала она сквозь зубы выглянувшей в окошко Голубе.

– Ты чего? Там бабка Вишеня опять за травкой для своего хворого внука пришла, – сказала девушка. – Сейчас я ей всё что надо дам и тебе покушать принесу.

Старушечье бормотание доносилось до напряжённого слуха Северги вместе с холодным дыханием зимы. Дальше сеней Голуба посетительницу не пустила; прошмыгнув мимо женщины-оборотня в кладовку, она вернулась оттуда с холщовым мешочком.

– Бабусь, не забыла, как отвар готовить-то? Заваривать крутым кипятком, настаивать на тёплой печке с заката до рассвета, – прозвенел нежный Голубин голосок из сеней. – Трижды в день давать по три глотка. Можно медку добавлять – и вкус, и польза добрая.

– Помню, помню, дитятко. Благодарствую, милушка моя... Поклон тебе низкий, – прошамкала бабка.

Напряжение растаяло и отпустило, лишь когда дверь закрылась. Пшённая каша с маслом не лезла в горло, но Северга, понимая, что без еды совсем обессилеет, заставляла себя глотать. Голуба кормила её с ложечки, как ребёнка, ласково приговаривая при этом:

– Вот так... Кушай кашку из пшена золотого, солнышком напоенного, землицей напитанного. Коровушка по лугу гуляла, сочную травушку щипала, молочко давала, а я его в маслице сбивала.

С этакими присказками она могла накормить кого угодно и чем угодно. Северга терпеть не могла каш, не считая их за достойную пищу, но в руках этой девушки любая еда приобретала особый вкус и ложилась в желудок тепло и сытно.

– Скажи, для чего вы меня выхаживаете? Какие у вас цели? – поев, спросила Северга.

– Хворая ты, вот потому и выхаживаем, – опустив пушистые ресницы, ответила Голуба.

– А глазки прячешь почему? – хмыкнула женщина-оборотень. – Не верю я в бескорыстие, милая. Это сказки для дураков. Впрочем, можешь не отвечать. Правду ты всё равно не скажешь, а врать тебе тяжело.

Неловкий разговор нарушил хрупкое очарование домашнего вечера. Голуба уселась за шитьё, а к Северге опять подкралась боль – неусыпный страж с пустыми глазницами.

– Невмоготу мне, – прохрипела женщина-оборотень.

– Отвару дать? – встрепенулась Голуба.

– Нет, от него дурман тяжкий, – облизнув сухие губы, качнула головой Северга. – Поговори со мной, что ли.

– Да не знаю я, о чём говорить, – смутилась девушка. – Лучше ты говори, если хочешь, а я послушаю. Расскажи что-нибудь.

*

С чёрного неба, озарённого молниями, сыпались тучи стрел – Северга еле успевала прикрываться щитом, пробираясь сквозь гущу боя к Икмаре, услышав её зов. Под ногами проминались мягкие животы, хрустели пальцы, сапоги вязли в грязи, смешанной с кровью.

Икмаре требовалась помощь.

Войско Дамрад победоносно шествовало по Западной Челмерии; Восточная сразу сложила оружие, согласившись стать частью нового объединённого государства. Облюбовав новый край и желая присоединить его, владычица всегда сначала высылала его главе предложение подчиниться бескровным путём, и только в случае отказа шла войной. Завоевав так несколько мелких княжеств, она прослыла грозной властительницей с непобедимым войском, и некоторые из страха перед ней сдавались без сопротивления – под милостивую и мудрую власть Дамрад, обещавшую мир, богатство, процветание и защиту от набегов соседей.

Объединённое государство, названное впоследствии Дланью, ещё не приобрело свои окончательные границы, но заявило о себе на всю Навь весьма громко и дерзко.

Это был первый настоящий боевой поход Северги. Городок Чáхрев отчаянно сопротивлялся: на защиту вышла не только дружина градоначальницы, но и все жители – те, кто мог держать оружие. Все – смертники, и они знали об этом, но вышли биться.

Наступив в чьи-то выпущенные кишки, Северга поскользнулась и чуть не полетела кувырком. Срубленная голова вытаращилась на неё мёртвыми глазами.

Икмара лежала, пригвождённая к земле копьём – ещё живая, но мученическая зелень её глаз молила: «Помоги». Сцепив зубы, Северга с рыком выдернула копьё, и кровь хлестанула из раны, забрызгав ей лицо. Заткнув дыру в животе спасительным сгустком хмари и остановив им кровь, Икмара прохрипела:

– Ты вовремя. Самой мне было бы не встать.

Они сражались бок о бок: Северга прикрывала раненую однокашницу щитом и мечом, а та обороняла её с тыла. В бой шли наспех вооружённые и необученные горожане, и крошить их в кровавое месиво было любо-дорого.

– С такими защитничками город падёт через час! – хрипло хохотнула Северга.

– Раньше, – отозвалась Икмара.

Они, прошедшие суровую школу головорезов Дамрад, вместе добывавшие яйца драмауков и делившие постель, не боялись ничего. Они слизывали кровь с клинков, хохоча в лицо противнику, и горожане в ужасе роняли оружие.

«Война – это весело», – думала Северга, и удачный поход укреплял её в этой мысли. Они брали город за городом, а где-то далеко, в глубоком тылу, матушка по-прежнему самозабвенно воздвигала свои дома и дворцы, непричастная к «грязным делам».

Северга рубила, колола, отшвыривала тела... Она с головы до ног покрылась чужой кровью. Глухой гортанный вскрик позади – и Икмара повалилась ей на руки с торчащей из глаза стрелой. Та попала точнёхонько в прорезь шлема, пронзив мозг – один из трёх смертельных для навия ударов.

...

Кровавая пелена залила прошлое. Алые потёки запятнали ту дождливую ночь, когда на Севергу в казарме навалились несколько потных похотливых туш с членами наготове; её собратья по школе для воинов решили устроить ей ещё один «обряд посвящения». Они не знали, что Северга вняла совету зеленоглазой женщины-воина держать при себе нож круглосуточно. Клинок погрузился в бычью шею насильника в месте её перехода в плечо и вышел из раны, влажно блестя от крови – не смертельно для навия, но весьма чувствительно. Его сообщники растерзали бы Севергу, если бы в казарму не ворвались старшие ученики. Злоумышленники от ударов полетели в разные стороны. Половина казармы проснулась и взбудораженно гудела, а те, кто находился далеко от места стычки, продолжали дрыхнуть после тяжёлого, полного суровых нагрузок дня.

В ту же ночь все предстали перед главным наставником школы – и несостоявшиеся насильники, и виновница переполоха, Северга. Точнее, сама она себя ни в чём виновной не считала, а вот Боргем приказал бросить её наравне с её обидчиками в яму.

– А меня-то за что?! – захлебнувшись от жарко прилившего к щекам негодования, вскричала Северга.

– Вот за этот вопрос, – хмыкнул Боргем.

Ямы находились под открытым небом, в каждую из них помещалось по одному узнику. Сверху – решётка, несокрушимая даже для удара хмарью, а под ногами – грязь. Подкоп сквозь стены из твердейшего камня был невозможен. Также ямы сообщались друг с другом маленькими слуховыми отверстиями на уровне пола; в эти дырки не пролезла бы и кошка, зато все запахи прекрасно через них переносились. И в этом был особый умысел: мало узнику своей вони, так пусть ещё чужую понюхает.

– Как тут спать? Прямо в это дерьмо и ложиться, что ли? – возмущались обидчики Северги.

– Захочешь спать – уснёшь где угодно, – усмехнулся проходивший мимо старший ученик. – Воин должен уметь отдыхать в любом месте.

По нужде их не выпускали, приходилось справлять естественные надобности прямо в яме. Северга терпела два дня, надеясь, что их скоро выпустят, но этого не случилось.

– Да вы оправляйтесь, не стесняйтесь, – посмеивались сверху старшие. – Только сами потом своё дерьмо убирать будете. Никто за вас этого не станет делать.

На третий день Северга не утерпела. И, как назло, проскользнув сквозь крупную ячейку решётки, в яму шлёпнулась рыбина.

– Твой обед! – крикнули сверху.

Как ни голодна была Северга, она ни за что не стала бы есть пищу, испачканную телесными нечистотами. Рыбина так и осталась лежать на грязном дне ямы, привлекая назойливых насекомых. Рой жужжащих тварей днём и ночью досаждал узнице, и только дождь порой разгонял их. Бывшие обидчики, а ныне собратья Северги по заключению целыми днями переругивались друг с другом и обещали своей несостоявшейся жертве весёлую жизнь.

– Из-за тебя мы здесь спим в дерьме, жрём дерьмо и дышим дерьмом! Вот погоди, выйдем отсюда – во все дыры тебя вы*бем!

– А по-моему, мы здесь из-за вашего неумения держать свои похотливые причиндалы при себе, – не оставалась в долгу Северга. – Сунетесь ко мне – отрежу яйца.

За все восемь дней, которые длилось заключение, она ни разу не притронулась к пище, швыряемой через решётку, и ни разу толком не выспалась. Поили их через день: нужно было ловить ртом струю воды, лившуюся сверху. А однажды Северге пролилось в рот что-то тёплое и солёное. Пока она отплёвывалась, надзиратель, стоя над ямой и посмеиваясь, застёгивал штаны.

Настал день, когда ненавистную решётку отперли. На краю ямы Севергу встретила обладательница зелёных насмешливых глаз, давшая ей самый первый урок во время «обряда посвящения».

– Меня зовут Икмара, я старшая ученица. Тебя закрепили за мной, я буду обучать тебя. – И, подмигнув, добавила: – Неплохое начало. Едва поступила – и сразу в яму! Тебе не помешало бы помыться.

В отличие от новичков, старшие ученики жили в отдельных каморках, оснащённых купелями для омовений. Велев Северге раздеться, Икмара нажала рычаг, и из торчавшего в стене желобка в купель полилась вода – вполне уютно, почти по-домашнему. Северга не заставила приглашать себя дважды: желая скорее смыть следы заключения, она забралась в купель и натёрлась брусочком мыла, сваренного из жира, золы и извести. Дома она привыкла к дорогому душистому мылу, но сейчас была рада и простому. Да что там – она согласилась бы и на стиральный щёлок, лишь бы избавиться от грязи и вони.

– У тебя хорошее тело. – Руки Икмары скользнули по голым плечам Северги, растирая их. – Крепкое, выносливое. В ученье это тебе пригодится.

Она оказалась права. Северге пришлось пройти через множество тяжёлых упражнений, казавшихся поначалу издевательскими – перетаскивание камней было одним из таких. Икмара гоняла Севергу нещадно, до седьмого и десятого пота, до боли в теле и потемнения в глазах. Новоиспечённой ученице не терпелось заняться изучением настоящих боевых приёмов, но наставница сказала:

– Сперва нужно выковать тело, способное на всё.

Старшие ученики обучали младших, а сами учились у мастеров-наставников. Жаловаться не приходилось: так здесь готовили всех, но выдерживали первоначальную «переплавку» далеко не все. Уже через месяц отсеялась пятая часть новобранцев.

Помимо тяжёлых учебных нагрузок Северге приходилось всё время быть настороже: обещание насильников довести дело до конца повисло над ней, заставляя даже спать с ножом под подушкой. Эти ребята затаились, но затишье было худшей пыткой для Северги – намного хуже, чем открытое противостояние.

Однажды к Северге подошёл один из малознакомых новичков и сказал, что его послала Икмара.

– Она ждёт тебя за прачечной. Явись незамедлительно, у неё к тебе важный разговор.

Небольшой пустырь за прачечной казался безлюдным – даже тени Икмары там не было. Северге с самого начала всё это не понравилось, и она заранее достала из-за сапога нож.

– Я обещал выдрать тебя во все дыры – я это сделаю, – раздался грубый голос. – Я всегда держу своё слово.

Из-за чанов с мокнущим бельём показались молодые оборотни. Каждую из этих бесстыжих морд Северга узнала, и все её мускулы закаменели в ожидании схватки, а под ногами словно пронеслась ледяная позёмка. В прошлый раз парни навалились на неё с единственным «оружием» – своими членами, а теперь они вооружились как следует: один помахивал цепью, другой – кистенём, у третьего блестел кинжал... Быстрый взгляд вокруг – на помощь позвать некого, да и не привыкла Северга о чём-то просить. Значит, придётся или справиться самой, или позорно сдохнуть.

– Ну что, ребята, повеселимся?

У «веселья» были зубы, когти и могучие тела с мускулистыми плечами и толстыми шеями, а оружие в считанные мгновения могло превратить Севергу в кучку переломанных костей и окровавленной плоти. Вихрь напряжения, закрутившийся у неё в груди, притянул к себе сгустки хмари, которые собрались в один большой светящийся ком. Никто этому не учил Севергу, она действовала по наитию, защищаясь от окруживших её оборотней; она не прикасалась к главарю и пальцем, просто направила в него этот шар из хмари, и противник далеко отлетел и шмякнулся на землю, точно сбитый таранным бревном. Но были ещё другие – много других! В воздухе что-то свистнуло, и тяжёлый удар горячо обрушился на плечо Северги – рука отнялась и повисла сухой веткой... Другой удар пришёлся в колено, сбив Севергу с ног. И без того тусклый свет Макши заслонили собой широкие туловища.

– А ну, прекратить безобразие!

Этот голос порывом ледяного ветра сдул горячий ком хлещущей боли, в котором задыхалась Северга. Точные, направленные удары сгустков хмари посыпались на оборотней-новичков, вышибая из них дух, и льдисто-зелёный блеск глаз Икмары озарил «поле боя». Обидчики лежали, разбросанные мощным натиском, и среди этих бесчувственных тел, темневших неподвижными глыбами, поднялась на ноги Северга, вся в кровоподтёках, угрюмая, но не сломленная.

– Да, похоже, эти ребята не успокоятся, пока не уработают тебя, – хмыкнула Икмара. – Надо поговорить с их наставниками: видать, маловато они их гоняют, раз у них ещё силы на всякие глупости остаются.

«Всякими глупостями» она назвала жестокое избиение с попыткой изнасилования. Впрочем, не имело значения, как это называлось: «на ковёр» к Боргему опять попали все – и виновные, и пострадавшая. Блестя лысым черепом, главный наставник школы испустил такой рык, что строй новичков пошатнулся, как хлипкий заборчик под ураганным порывом ветра.

– Вы опять за своё?! Запомните: здесь дерутся только тогда, когда Я скажу! Всё остальное – незаконно! Всех – в ямы на десять дней!

Из каменного сумрака стен шагнула Икмара, сдержанно поблёскивая холодными изумрудами глаз.

– Прости, Учитель, но Северга не виновата. Она не намеревалась драться, на неё напали...

– Молчать! – Ковшеобразная нижняя челюсть Боргема выпятилась так, что между его верхними и нижними зубами легко поместилась бы ладонь, ноздри приплюснутого носа затрепетали от разъярённого свиста. – Мне плевать, кто первый начал. Этим тупорылым соплякам следует крепко усвоить: сражаться они должны только по приказу! Они – будущие воины Дамрад, а не шайка разбойников! Порядок – вот что превыше всего, иначе войско превратится в неуправляемую толпу!

Он гневно чеканил слова, вбивая их тычками пальца в воздухе. Икмара отступила, склонив голову в знак покорности; она сделала всё, что смогла, и Северга оценила это.

Она ещё более оценила кусок мяса, осторожно просунутый ночью сквозь решётку ямы. Днём надзиратели бросали еду как попало и когда попало, и та шмякалась на грязный пол, если Северга не успевала её поймать на лету; обычно это была солёная рыбина или кусок чёрствого хлеба – когда как. Зная, что соль усилит жажду, рыбу Северга не трогала, тем более, что вода проливалась в яму не каждый день. Учуяв свежайшее мясо, она сперва не поверила – решила, что это очередное изощрённое издевательство, но шёпот Икмары уверил её в обратном.

– На, поешь... Это половина моего обеда. Раз уж я твоя наставница, то и наказание разделю с тобой.

Кроме мяса были ещё варёные овощи и пресная лепёшка. Икмара велела Северге съесть всё тут же без остатка, чтобы никто не заметил уловки, а потом напоила её водой вдосталь.

От соседей по ямам, впрочем, это не укрылось. Их наставники и не думали им помогать, и на следующий же день во время кормёжки Северга услышала ябедливый голос одного из своих обидчиков:

– А Северге ночью Икмара жратву приносила. Разве так можно? Почему нас кормят всякой тухлятиной, а ей – такое послабление?

– Разберёмся, – ответил надзиратель.

Это была первая и последняя попытка Икмары подкормить Севергу. Но даже не это удручало молодую ученицу – больше всего она опасалась, как бы и Икмаре не досталось от бешеного Боргема. Чего худого, и её бросят в яму... Впрочем, если новичков драли в хвост и в гриву, то старших учеников уже не подвергали таким унизительным наказаниям, да и не за что их было, собственно, наказывать: вышколенные суровым воспитанием Боргема, они почти никогда не нарушали правил. Но Икмара не только осмелилась возражать главному наставнику, но и попыталась смягчить Северге пребывание в яме. Неужели ей это сойдёт с рук? Северга почти не спала, мучимая иголками беспокойства, а тут ещё соседи по ямам – уже не однокашники, а самые настоящие недруги – донимали её своим злорадством:

– Ну что, сука, съела? Думала, тебе легче будет? Не-е-ет, будешь сидеть наравне с нами, нюхать дерьмо и жрать то же, что и все!

А потом над решёткой показалось, вызвав затмение Макши, подпоясанное ремнём барабанно-тугое пузо самого Боргема. Осмотрев внутренность ямы и отметив разлагающуюся кучку нетронутой пищи, он хмыкнул.

– Гордая, значит? Сдохнешь, но с пола жрать не будешь? Ну, поглядим, поглядим.

Впрочем, наученная опытом первого заключения, Северга ловила еду ещё до того, как та касалась загрязнённого нечистотами пола; однако не всегда бросаемое надзирателями было пригодно в пищу: зачастую узникам швыряли подпорченные остатки и объедки. Не утерпишь, сожрёшь – и кучка дерьма в углу увеличится вдвое за одну ночь, а рези в животе окончательно лишат и без того хрупкого сна. Слушая стоны своих соседей, сопровождаемые сногсшибательной утробной вонью, Северга предпочитала голод. Да и зловоние, плотным облаком окружавшее ямы, порой отбивало всякое желание есть.

Она подтягивалась на решётке, чтобы не терять мышечную силу из-за вынужденной малоподвижности в своём вонючем каменном «гробу», причём использовала два способа: двести раз – на руках, ещё двести – вниз головой, прочно зацепившись за ячейки ступнями. Потом – небольшой отдых, после чего – ещё столько же упражнений. Выполняя утром три таких подхода, а вечером – два, Северга и некоторым образом спасалась от скуки, и не давала своему телу сникнуть. Еда порой всё-таки была годной, и силы мало-помалу восполнялись, а когда уж совсем невозможно было притронуться к обеду, Северга глотала комочки хмари: они снимали головокружение и проясняли ум, разливая по телу волны живительного тепла.

По окончании срока наказания Северга, в отличие от своих врагов, выбралась из ямы без посторонней помощи – ничуть не ослабевшая, злая, мрачная и готовая огрызаться. Однако её грозный рык соскользнул в смешной щенячий скулёж, когда она увидела Икмару, встречавшую её у края темницы. На её безмолвный вопрос: «Как ты? Тебе тоже досталось?» – зеленоглазая наставница только устало улыбнулась. И снова – каменная купель, вода с травяным отваром и простое мыло. Намылив мочалку, Икмара сама растирала Севергу, и её чуткие сильные пальцы попутно изучали мышцы ученицы. Одобрительная улыбка отразилась в её глазах.

– После таких отсидок изрядное количество времени уходит на восстановление, но у тебя обошлось почти без потерь. Занималась?

Северга кивнула.

– Нет ничего губительнее, чем неподвижность, – проговорила Икмара, с задумчивой лаской прощупывая каждый бугорок, каждую впадинку. – Тело должно работать. Твоё тело – сокровище. Хотела бы я таким обладать!

Колдовски-ядовитая сладость зелени её глаз приблизилась, и Северга ощутила на своих губах её дыхание. Нечто странное? Нет, скорее, нечто родное и знакомое, давно желанное – то, к чему втайне лежала душа Северги с самых первых проблесков самосознания. Кожа матери цвета топлёного молока и пьянящее совершенство женского тела, нежного и сильного одновременно, прекрасного и грозного, животворного и смертоносного.

В тот же вечер она снова предстала перед Боргемом – замкнутая, недоверчивая, враждебная ко всем и всему. Главный наставник не кричал, не брызгал пенной слюной, не сверкал угольками глаз и не выпячивал устрашающе ковш своей челюсти; глянув на Севергу спокойно и проницательно, он усмехнулся:

– Что, злишься на меня? А зря. Из всего можно извлечь урок. Пройдя через это, ты уже мало чего будешь бояться на свете. Никакой вражеский плен тебя не сломит. Да, да, я знаю, что ты сейчас скажешь, – перебил он открывшую было рот Севергу насмешливым взмахом руки: – «Я лучше сдохну, чем попаду в плен!» Все вы так говорите, забывая о том, что не обязательно умирать. Можно выжить и вернуться. Ступай.

Продолжилось ли противостояние Северги и её недругов? Оно могло длиться бесконечно, но через короткое время после отсидки в яме Чéзмил, верховодивший всей этой шайкой, сорвался в ущелье и разбился насмерть – его расколотый вдребезги череп и разбрызганные по камням мозги не оставляли ему никакой возможности выжить. Особого расследования не проводилось, всё списали на несчастный случай, хотя у Северги вопросов было много, и в частности – почему он при падении не воспользовался мостом из хмари? Значило ли это, что он падал, будучи без сознания? Вывод напрашивался сам, сладко язвя сердце Северги и впрыскивая ей в кровь тёмную радость и холодящее удовлетворение.

Она ворвалась в комнату Икмары без стука. Та нежилась в купели, и Северга застыла в немом восхищении перед грозной красотой её нагого тела, обнимаемого горячей водой. Кожа – нет, не топлёное молоко, темнее; скорее – травяной отвар, чуть-чуть подкрашенный молоком. Каждый мускул читался под нею, пружинисто-твёрдый, шелковистый, тугой. Обманчивая хрупкость ключичных ямок над водой, нахально вздёрнутые коричневые соски... А рука, отдыхающая на краю купели! О, сердце Маруши, что за сила пропитывала эти изгибы! Не грубоватая, а особая, изящно-коварная, опасная, какая могла быть только у женщины-воина. Расслабленное, блестящее от испарины лицо застыло в маске покоя: кисловатая, хитрая зелень глаз пряталась под сомкнутыми ресницами, и даже жёсткая линия сурового, почти мужского рта казалась мягче.

– Что тебе? – бархатно-грудным, растомлённым голосом спросила Икмара, приоткрыв веки.

А Северга уже забыла, что хотела спросить. Откровенная красноречивость её взгляда отразилась в глубине глаз Икмары лукавой искоркой; пошевелившись в воде, она подмигнула Северге.

– Иди сюда. Мне скучно одной мыться, да и спинку потереть некому...

Что это? Просьба, приказ? Впрочем, это не имело значения, потому что Северга уже сбросила куртку-безрукавку и вышагнула из штанов, околдованная и потерявшая волю. Вода мягко, ласково и щекотно обняла и её, а тут ещё – ноги Икмары переплелись с её ногами... Совсем как во время «обряда посвящения», когда та сказала: «Рановато, но мне нравится ход твоих мыслей».

Сейчас, очевидно, было в самый раз.

Влажная ладонь легла Северге на затылок и пригнула её голову вперёд. Эти такие твёрдые на вид губы оказались властными и жадно-ласковыми, а язык – горячим, шершавым и вертлявым. Под водой они сближались, крепче сплетаясь ногами и вжимаясь друг в друга; Икмара закинула ногу Северги себе на плечо, а той пришлось вцепиться в края купели, чтобы не погрузиться в воду. Было жёстко, неудобно, тесно, напряжённо... щекотно. Щёки Северги мучительно и сухо горели, а край купели до боли врезался в рёбра.

Наверно, она не поняла, не распробовала, только смутилась и едва не захлебнулась, когда Икмара толкнула её так, что руки Северги соскользнули с краёв. Пуская пузыри, она забарахталась в воде, и рука наставницы довольно жёстко и безжалостно подняла её за волосы.

– Сложновато для тебя, да? Ну, давай попробуем что попроще...

«Попроще» оказалось больно. Два пальца Икмары обагрились кровью, и она змеино-ловким языком слизнула её.

– М-м... Нет ничего изысканнее сока девственности!

Это позже Северга сама войдёт во вкус и пристрастится к этому «соку», а пока она неловко ворочалась и пыхтела под Икмарой, тщетно стараясь отыскать во всём этом удовольствие. Но когда к двум пальцам присоединился третий, шаловливо защекотав, у Северги вдруг вырвался вскрик. Удар под дых? Вроде нет, но от этого она почти так же сбилась с дыхания. Молния по телу? Пожалуй, да. Молния-вертел, на которую Северга насадилась, как на раскалённую ось. Попадание в точку, растерзавшее её и распластавшее пополам...

А сверху уже задабривал, заласкивал, чаровал и щекотал поцелуй – жарким снегом с неба, стремительным падением в пропасть, пьющим дыхание и отнимающим силы. И – словно жёсткий, размазывающий бросок о холодную стену:

– Так что ты хотела?

Разве не коварство – сперва сладко надломить, запутать, закружить, а потом – вот так рвануть сердце из груди?

– Уже неважно, – прочистив горло, пробормотала Северга.

– Нет, ты хотела что-то спросить, – поворачивая её лицо за подбородок, настаивала Икмара. – Но я тебя, кажется, сбила с толку.

Северге не хотелось впускать неуместные мысли в их щекотное единение под водой, но – слишком поздно: те уже вползли, расстилая ядовитые чёрные завитки щупалец.

– Мне кажется, Чезмил был уже мёртв, когда падал. Живой непременно воспользовался бы хмарью.

Зелень в глазах Икмары заволокло холодной, опасной тьмой, уголок губ приподнялся в усмешке.

– Почему нас с тобой это должно занимать? Слишком много бузил парень, вот и допрыгался. Туда ему и дорога, разве не так? Больше он не будет к тебе лезть, вот что главное.

Дразнящий яд, угрожающий лёд, наползающий мрак – всё это лилось из зрачков Икмары и стучало в висках Северги. Неужели слишком крутая правда, чтобы взять её за рога?..

А почему бы нет?

– Это ты его убила? – Северга навалилась на Икмару и придавила собой. Грудь плющилась о грудь, соски твердели и пульсировали, взгляды скрестились мечами. Два меча – изумрудный и голубовато-стальной.

Из-под насмешливой верхней губы – плотоядные клыки, из горла – пробирающий до морозных мурашек хохоток. Откинув голову, Икмара дразнила Севергу хитрыми искорками в зрачках.

– Да какая разница, кто его пристукнул? Никто о нём не будет жалеть. Забудь.

– Мне важно это знать! – рыкнула Северга. И добавила уже тише и серьёзнее: – Я никому не скажу.

Мокрая ладонь Икмары легла тяжело ей на голову.

– Не имеет значения, кто это сделал, детка. Я, мой отец, кто-то ещё – неважно.

– Отец? – ошарашенно выгнула бровь Северга.

– Ну да. – Икмара спокойно пожала плечами. – Боргем Роглав Четвёртый, главный наставник школы. Это не тайна.

– Ну... – Северга озадаченно отодвинулась в угол купели. – Может, для кого-то и не тайна, а я впервые слышу.

– Меня сызмальства занимала работа отца. – Икмара снова расслабленно откинулась на изголовье купели, свесив локоть с края. – Отец воспитывал меня один, и я ещё ребёнком бегала в этой школе... Не могу сказать, что впитала этот дух с молоком матери – матери своей я не видела никогда – но, войдя в возраст, я уже знала, кем хочу стать. Отец не возражал.

– А что случилось с твоей матерью? Она... умерла? – осторожно поинтересовалась Северга.

– Не знаю, – опять пожала плечами наставница. – Отец не называл мне даже её имя. Это какая-то высокородная особа, которую он умудрился когда-то подцепить. Видимо, их связь оказалась не без последствий. – Икмара мрачно усмехнулась. – Родив ребёнка, она отдала его отцу... И вот она – я.

С этого дня Северга всегда мылась в купели Икмары. Ласки в воде становились долгожданной сладкой наградой за пот, боль и кровь, за самоотдачу и усердие в учёбе, но не смягчали и не облегчали каждодневных мытарств. Как наставница Икмара была весьма крута, требовательна и сурова, оставляя за дверью комнаты всё, что происходило между ними вдали от чужих глаз. Северге порой даже чудились в ней черты Боргема – особенно в привычке задирать подбородок; хоть у Икмары не было лысого черепа и увесистого брюшка, зато властности – хоть отбавляй.

После гибели Чезмила его сообщники один за другим отсеялись или, лучше сказать, устранились: кто-то не выдержал нагрузок, кто-то просто исчез – странно и бесследно. Северга больше не задавала вопросов; с утра до вечера она рвала пупок, чтобы стать лучшим воином Дамрад, головорезом из головорезов, а перед отбоем сливалась в купели с Икмарой в единое целое. Та из наставницы превращалась в наездницу, владычицу и богиню, то жестокую и стервозную, то вкрадчиво-нежную, но никогда – равнодушную.

...

Чахрев пал через час. Штурмующим не требовалось лестниц: они перелетали через городские стены по ступенькам из хмари. Ни смола, ни кипяток не останавливали их. Северга, забрызганная свежей кровью Икмары, шла по пустынной улочке – с мёртвым блеском стали в глазах, в чёрном плаще, мрачными крыльями развевавшемся за её плечами. Грохот её шагов отдавался эхом меж стен, полы плаща реяли над мостовой, как истрёпанное окровавленное знамя.

– Госпожа... Ты, должно быть, устала и голодна. Пойдём со мной, я умою, накормлю тебя и перевяжу твои раны.

Северга остановилась. Откуда среди этой мертвенной, как пустой череп, безлюдной улицы такой нежный, хрустально-чистый девичий голос? Синие глаза, корона золотых волос, светло-голубой кафтанчик с серебряным пояском, острые каблучки... Дивное существо, чьё место – в княжеском дворце, а не на улице осаждённого – да что там, уже взятого города. Холеная ручка с длинными коготками манила, розовые губы приветливо улыбались, а глаза... Странные. Пустые, как лужи, в которых отражалось небо.

Северга шагнула за девушкой... а за углом её поджидал десяток вооружённых мужчин, которые тут же с воплями окружили её. Взмах руки – и все отпрянули, ослеплённые круговым ударом хмарью, который Северга нанесла спокойно и холодно. Что ей кучка необученных горожан, выпрыгнувших на неё, как стая диких собак?

Девушка тоненько пищала, стиснув пальцами виски: на её глазах страшная, окровавленная женщина-воин сносила подкараулившим её жителям Чахрева головы. «Уыхх, уыхх», – свистел в воздухе багровый клинок; «хрясь, хрясь», – врубался он в шеи несчастных. На кафтанчик кучно ложились алые брызги – гроздь за гроздью, с каждым взмахом меча. Стоя среди десятка обезглавленных тел, девушка блеяла от ужаса.

– Это война, милая, – сказала женщина-воин, и светлая, ледяная сталь блестела в её глазах, смешанная с жутковатым отсветом безумия. – Нечего было соваться не в своё дело. А уж коли сунулась – не обессудь.

Ядовитым зубом кинжал вспарывал светлую ткань одежды, и кровь горожан на ней смешивалась с кровью Икмары. Одна рука в окованной стальными пластинками перчатке накрыла оголённую девичью грудь, а другая скользнула в пах. Крик боли – и женщина-воин с безумными глазами слизнула «сок девственности» со своих пальцев.

Ночью горели погребальные костры, и город окутал запах смерти. Перекинувшись в зверя, Северга покидала это место: с разрешения своего сотенного она увозила тело Икмары в Туманное Гнездо. Отец должен был сам хоронить свою дочь.

Пять дней и ночей она мчалась без остановки, впряжённая в повозку, и хмарь верным другом и помощником расстилалась под лапами, ускоряя бег. Знакомые горы, ущелье, туман. Лучи Макши серебристо искрились на снежных шапках вершин, но больше Икмаре не суждено было любоваться закатом. Её лицо скрывало забрало шлема, под которым запеклась на смертельной ране кровь.

Остановившись перед воротами, Северга испустила к закатному небу долгий, холодящий душу вой. Ученики-привратники, глянув сверху, поспешили впустить повозку с павшим воином.

Наверно, Боргем что-то почувствовал, потому что сам вышел навстречу. Больше не поддерживаемая лентой хмари, повозка опустилась на землю, а рядом осел на колени главный наставник школы головорезов Дамрад. Откинув забрало шлема, он взглянул в залитое смертельной бледностью лицо со страшной почерневшей ямой вместо одного глаза.

– Ты встретила ту смерть, которой для себя и желала, – проронил он. – Путь воина – путь смерти. Свой ты прошла достойно, дитя моё.

В школе на день были отменены все занятия. Бродя по знакомым местам, где каждый камень знал вкус её пота, Северга предавалась воспоминаниям. Вот на эту плиту они с Икмарой упали, выдохшиеся и смертельно усталые после вылазки за яйцами драмауков... Успешной вылазки, но тогда Северге крепко досталось от птицеящера, и если бы не меткий выстрел Икмары, угодивший чудовищу прямо в глаз, не видать бы ей больше света Макши. Заверещав, драмаук разжал лапу, стискивавшую грудную клетку Северги не хуже стальных обручей, и та, получив свободу, тут же воспользовалась мостиком из хмари, чтобы вернуться на горный склон. Скатившись по мостику, как с ледяной горки, Северга под прикрытием наставницы бросилась улепётывать с яйцами в мешке... Она уносила добычу, а Икмара пускала стрелы в кружащих над ними драмауков. Четыре огромных яйца они добыли тогда. Белок поджарили и съели, пригласив на угощение однокашников, а из желтков получилось несколько банок ценной обезболивающей мази. Толстая скорлупа тоже не пропала втуне: растёртая в порошок и смешанная со смолой, она шла на изготовление зубных пломб.

На площадке для общих сборов воздвигли огромный погребальный костёр. Он высился тёмной громадой, сложенный в виде ступенчатой пирамиды, наподобие храма-усыпальницы Махруд. Брусчатка площади блестела от мелкой сеющейся мороси, но когда тело подняли на вершину, хлынул такой ливень, что дрова мгновенно промокли и не загорались, сколь усердно их ни пытались поджечь.

– Видно, не судьба нам тебя сегодня похоронить, дитя моё, – вздохнул Боргем, стоя на высокой лестнице, приставленной к костру.

Капельки дождя скатывались с его блестящей лысины, застревали на кустистых бровях, повисали на носу, струились по щекам. Подняв лицо к рыдающему в три ручья небу, он проговорил:

– Благодарю тебя, дождь, за совет. Я сначала не хотел этого делать, но если ты настаиваешь, что ж...

Что именно он не хотел делать, Боргем не пояснил. Спустившись с приставной лестницы, он подозвал знаком одного из старших учеников и о чём-то с ним зашептался. Северга мокла под холодными потоками небесной влаги и смотрела, как тело снимают с дровяной пирамиды и уносят в укрытие; её плащ отсырел и отяжелел, превратившись в ещё одну часть доспехов.

А на следующий день в школу прибыла закутанная в чёрный плащ и тёмно-лиловую головную накидку особа. Судя по количеству телохранителей, она принадлежала к кругу высокой знати; нижняя часть лица до самых глаз была скрыта заколотым драгоценной брошью краем накидки, руки прятались под длинными перчатками, и весь облик этой женщины дышал ледяным высокомерием и властью. Высокородная особа, пожелавшая остаться неузнанной... Уж не мать ли это Икмары? Её взгляд, скользнув по присутствующим, задержался на Северге, и та невольно ощутила бег мурашек по лопаткам. Тёмная бездна ледяного междумирья смотрела из этих глаз, густо очерченных чёрной тушью...

Погода, словно повинуясь приказу свыше, разгулялась, небо расчистилось, и среди поблёскивавших луж на главной площади за какой-нибудь час возвели пирамиду из новых сухих дров – чтобы уж точно всё прошло без накладок, раз на похороны прибыла неизвестная, но могущественная госпожа. Пока незнакомка поднималась к телу, лестницу страховали телохранители. Из-под края плаща показался изящный сапожок с высоким каблуком и острым мыском, и в животе у Северги ёкнуло: восхитительные очертания голени позволяли дорисовать в воображении и всё остальное, не менее совершенное. Но что за легковесные думы одолевали Севергу? Погибла её наставница и подруга, а она глазеет на женскую ножку и предаётся грёзам.

Влиятельная незнакомка между тем поднялась на самый верх и склонилась над телом. Она долго, внимательно всматривалась в мёртвое лицо Икмары, дотронулась затянутой в перчатку рукой до её лба, пропустила между пальцев прядь волос, а потом молча, знаком потребовала зажжённый светоч. Телохранитель тут же подскочил к госпоже и вручил ей требуемый источник огня.

Одновременно с незнакомкой к костру подступили старшие ученики с такими же светочами. По другой лестнице поднялся Боргем, и они с закутанной в покрывало женщиной долго смотрели друг другу в глаза, стоя по разные стороны тела. Факелы трещали в их руках, и никто из них не решался первым поджечь последнее ложе Икмары. Наконец рука отца дрогнула и опустилась, пламя рьяно принялось лизать дрова, и гостья поступила по его примеру – поднесла свой светоч к краю смертного ложа.

Старшие ученики ждали только знака. Гостье при спуске с лестницы учтиво подали руку её телохранители, а Боргем слез сам, неуклюже переваливаясь. Кивок головы – и два десятка светочей подпалили дровяную пирамиду. Хорошо просушенные дрова весело затрещали, занимаясь, и вскоре посреди площади ревел столб пламени, дерзновенно устремляя светло-рыжие языки к воронке в небе.

Заворожённая его жаркой мощью, Северга не заметила, как рядом с ней оказалась властная незнакомка. Вздрогнув и опомнившись, женщина-оборотень повернулась к ней и опустилась на колено в порыве почтения. Она была удостоена великой чести коснуться губами руки со слегка оттопыренным мизинцем, царапнувшим ей щёку. Сквозь бархатную ткань перчатки чувствовалось тепло. Даже странно: в глазах – кромешный лёд междумирья, а руки обычные, как у всех – тёплые.

– Это Северга, дочь Вороми, одна из лучших... гм, выпускников школы, – пробасил Боргем, поколебавшись и всё же выбрав мужской род. – Икмара была её наставницей на начальной ступени обучения.

Милостивым кивком Северге был дан знак встать. Незнакомка оказалась несколько ниже её, и Северга смутилась оттого, что ей приходилось смотреть сверху вниз на столь высокопоставленную гостью.

Незнакомка, сев в переносной кузов, задёрнула кружевную занавеску на дверце, и восемь дюжих псов, подняв ложе госпожи за жерди, умчали её прочь с места похорон. А Боргем, вручив Северге скреплённый печатью свиток и кошелёк, сказал:

– Тут тебе приказ от Великой Госпожи Дамрад.

Северга сломала печать и развернула свиток. Это был приказ о месячном отпуске в награду за храбрость, проявленную в походе. В кошельке звякали отпускные деньги.

Дома ничего не изменилось: мать всё так же пропадала на работе, отец бездельничал и кутил. Переступив порог родного дома, Северга застала отца за его любимым занятием – выпивкой в кругу друзей, а точнее, подхалимов, лизоблюдов, льстецов и пройдох. Они восхваляли его и пили за его здоровье, пока он был в состоянии всё это оплачивать.

Когда Северга, высокая, мрачная, в чёрном плаще и тёмных доспехах, вошла и сняла шлем, шум застолья унялся: все уставились на грозную женщину-воина. Отец только по воцарившейся тишине догадался повернуть голову; если бы не это, он даже не посмотрел бы в сторону Северги: ну, вошёл кто-то и вошёл. Гости приходили и уходили, он давно не обращал на это внимания.

– О, а кто это? Ребята, да это же моя дочурка, едри её в хлебало, домой вернулась! – воскликнул он с пьяненькой слащавостью. – Ну что, Северга, навоевалась уже? Или так, на побывку?

– В отпуск, – кратко ответила женщина-оборотень.

– А-а... Ну тогда садись, выпей с нами, вояка! – Отец хлопнул по столу ладонью. – Эй, там, засранцы! Налейте моей дочери полный кубок! Чтоб до краёв было!

Северга присела к столу с неохотой, брезгливо приняла залапанный множеством жирных пальцев кубок. Отпив несколько глотков горького, забористого зелья, она отставила его в сторону.

– Ну, расскажи, что видела, где бывала, – подпирая кулаком подбородок, сказал отец. – Что там поделывает войско нашей Владычицы? Как успехи?

– Успехи есть, – нехотя бросила Северга. – Изрядные. Весь юг Западной Челмерии, считай, уже наш.

Отец цокнул языком и щёлкнул пальцами, как бы говоря: «Ну? Разве следовало ожидать чего-то другого?»

– Говорили же им: сдайтесь сами, – прогнусавил он. – Согласились бы на тихое, мирное присоединение – не потребовалось бы лить кровь! Если наша Владычица обещает стране процветание и благополучие под своим мудрым управлением, лучше это принять как подарок. О! Предлагаю выпить за нашу славную Госпожу Дамрад!

Конечно, каждый счёл святым долгом осушить свой кубок до дна; Северге не доставляло никакого удовольствия пить в этом обществе, но тост за Владычицу она не могла пропустить. Как она и ожидала, к ней начали приставать с просьбами рассказать какую-нибудь занимательную историю. А что она могла рассказать? О том, как стрела, попав в прорезь забрала шлема, вонзилась Икмаре в мозг? Или о том, как девушка в голубом кафтанчике взвизгивала при каждом ударе меча, сносившего голову с плеч?

– Когда отрубают голову, тело ещё некоторое время двигается и может даже пройти несколько шагов, – сказала она. – Мы брали приступом Чахрев. Один из защитников города снёс черепушку с плеч нашему воину. Кровища из разрубленной шеи – струёй. Так наш, уже обезглавленный, насадил чахревца на свой меч, как на вертел. Прямо в сердце. Вот так они и убили друг друга.

Слушатели, видимо, ждали какой-нибудь забавной байки; от этого рассказа все примолкли, улыбки сбежали с лиц, кто-то даже побледнел. Отец за кашлем в кулак попытался скрыть приступ тошноты.

– Ещё что-нибудь рассказать? – Северга вопросительно изогнула бровь.

– Что-нибудь... повеселее, – кашлянул отец.

– Повеселее? – Северга допила остатки зелья, со стуком поставила кубок. – Извольте. Взяли мы другой город, Стрегну. Один наш так оголодал – невтерпёж прямо свой отросток кому-нибудь вставить. Догнал на улице какую-то девчонку, скрутил и ну её сношать! А у неё там всё сжалось со страху... Ну и застрял наш бедолага. Всунуть-то всунул, а вот как обратно достать? Вопрос! А девчонка-то непростой оказалась – дочка самой градоначальницы. Уж как она на улице оказалась – понятия не имею. Охранники отстали малость от неё в толпе, а когда догнали – диву дались. Ну, один нашего скрутил, держит, а другой ножом ему причиндалы отпилил. Тот наземь грохнулся, кровь из причинного места хлещет, а бугаи-охранники девчонку уводят... Та хромает, идти неудобно: елдак-то в ней, внутри остался. А наш руку вслед тянет – отдайте, мол! А сотенный ему: «Поделом тебе, кобель. Обратно не пришьёшь, жди – авось новый отрастёт!» Клянусь священной печёнкой Махруд, это было очень смешно!

Кто-то выдавил из себя неловкое дурацкое «гы-гы», но тут же смолк, поперхнувшись. Желание жевать и глотать у всех явно улетучилось от таких рассказов, хотя на столе было полно вкусной снеди – хоть объедайся. Решив, что с отца и его гостей хватит, Северга встала.

– Ладно, друзья-забулдыжники, приятного вам вечера. Пойду, помоюсь – и спать. Устала с дороги. И, ради священного покоя Махруд, шумите потише!

Умный дом приветствовал её:

«С возвращением, госпожа. Твоя купель для омовений готова, постель расстелена. Приятного отдыха».

– Единственный, кого я здесь могу назвать другом – это ты сам, дом, – буркнула Северга. – Только у тебя и есть голова на плечах, если можно так сказать о доме. Никогда не подводишь.

«Благодарю за доверие, госпожа. Но своим существованием я обязан госпоже Вороми, построившей меня, значит, и она – твой друг тоже».

Тень печали коснулась сердца Северги, и она, хмурясь, позволила дому разоблачить себя от доспехов. Тёплая вода приятно обняла тело, на мокрых пальцах поселился запах душистого отвара, и Северга закрыла глаза, нежась в волнах домашнего тепла. Забавно: в детстве она совсем не ценила его, стремясь скорее вырваться из родного гнезда, и только сейчас, пройдя сквозь кровь и огонь, она обнаружила, что дома вовсе не так уж плохо. Даже отец с шумным сборищем приятелей не так раздражал, как раньше: он казался неотъемлемой частью домашнего бытия, как старый, сломанный предмет обихода, который не выбрасывают из жалости, потому что к нему привыкли.

Да, свежая мягкая постель была, на первый взгляд, лучше, чем голая земля или пучок соломы. Ноги утопали в шёлковых струях простыней, бока грела пуховая перина, а вот не шёл сон к Северге в этой роскошной спальне – и всё тут. То ли она отвыкла от удобств, то ли заснуть не давала настырная иголочка неясной тревоги. Шум отцовской гулянки не слишком мешал – жизнь воина приучила Севергу засыпать в любых условиях; однако она проворочалась с боку на бок достаточно долго, прежде чем соскользнула в лёгкую головокружительную дрёму.

...Узы коей, впрочем, порвались быстро и бесцеремонно. Дом ходил ходуном, словно его громили стенобитными орудиями. Привыкшая вскакивать и включаться в бой в любой миг, Северга спросонок схватилась за меч, прислонённый к изголовью постели. За окнами чернела глубокая ночь, мерклый глаз Макши ушёл за край земли.

Приятели отца перепились и затеяли драку. Сам хозяин давно валялся в бесчувственности где-то под столом, а его хмельные дружки, что-то не поделив, смачно мутузили друг друга; в ход уже пошли стулья, угрожая целостности окон. Меч был, пожалуй, излишним – с этих слизняков хватило и хмари, от ударов которой они разлетелись в стороны, врезаясь в стены и опрокидывая посуду.

– А ну, выметайтесь отсюда! – раздавая тумаки направо и налево, рычала рассерженная Северга.

Устройство для выпроваживания нежелательных гостей работало только по приказу Вороми, а той всё ещё не было дома. Видно, опять мать заработалась – впрочем, как всегда. Пришлось Северге вручную вышвыривать этих нахлебников, самые наглые из которых ещё и ерепенились, не желая уходить.

Восстановив в доме покой, Северга отправилась обратно в постель, но лёгкая дрожь нервов помешала ей быстро заснуть. Звон тишины вгрызался в душу тонким сверлом, а постель казалась, пожалуй, слишком мягкой – на вытертом до толщины лепёшки соломенном тюфяке она скорее погрузилась бы в сон. Утопая в сугробе перины, Северга на грани сна и яви всё время ощущала, будто куда-то проваливается до холода под ложечкой; свернув одеяло и расстелив его на полу, женщина-воин наконец-то нашла подобие той постели, к которой она привыкла.

Утро ворвалось под её сомкнутые веки печальным звоном серебристых струн – это пел дом, возвещая о посетителе. Почёсываясь спросонок, Северга натянула одежду. Это не могла быть мать: дом впускал её с совсем другим напевом. Пришёл явно кто-то чужой... Минуя трапезный зал, Северга мимоходом проверила: столы сияли чистыми скатертями, а отец, видимо, таки дополз до своей опочивальни.

Холодный рассвет тускло тлел за широкими плечами незнакомца в длинном плаще. Блеснув угрюмыми искорками глаз из-под сросшихся в одну чёрную линию бровей, тот сказал:

– У меня печальное известие для супруга госпожи Вороми.

– Кхм, супруг хозяйки дома соизволит дрыхнуть, можно передать мне, – прочищая горло от сонной хрипотцы, ответила Северга. – Я её дочь. Что там стряслось?

– Тогда тебе, наверно, лучше проследовать за мной, госпожа.

Своды сияющего холодно-молочным светом зала возвращали каждый звук чечёточным эхом. Гордое, как хвалебная песнь, здание обескураживало длиной лестниц и завораживало причудливой россыпью стройных колонн, а в маленьком уютном углублении между двумя фонтанами застыла вросшая в стену мраморная статуя. Белый мерцающий камень вобрал в себя остатки заснувшей души, а зрителю оставил светлое, разглаженное величественным покоем лицо, сквозь сомкнутые веки которого просачивалось далёкое, умиротворённое сияние. Северга дотронулась до волшебных рук, скрещенных на груди: чистота тонких пальцев и их безупречная белизна была подёрнута сеточкой мерцающих жилок, подобных подкожным сосудам... Женщина-зодчий влилась телом и духом в своё последнее творение и упокоилась в нём навеки.

Мать больше никогда не вернётся домой с работы, поняла Северга.

– Это – мой новый дворец по имени Белая Скала, – студёным водопадом пролился с верхней площадки лестницы женский голос. – Воромь превзошла саму себя, воздвигая его, и он станет вечным памятником её дарованию.

По ступенькам плыла, спускаясь, женщина в рогатом шлеме. Её глаза льдисто мерцали из-под тяжёлых век, полуопущенных не то сонно, не то высокомерно, и Севергу обожгло узнавание... Она уже видела эти глаза совсем недавно!

– На колени, перед тобой Владычица Дамрад! – шепнул незнакомец, принёсший Северге прискорбную весть.

Вмиг одеревеневшие ноги согнулись с трудом, а перед лицом Северги оказалась рука правительницы, протянутая для поцелуя. Прикладываясь к ней губами, Северга ощутила, как отставленный в сторону мизинец снова царапнул ей щёку. Нет, это не могло быть ошибкой. Тогда, на похоронах Икмары, незнакомка с укутанным в покрывало лицом точно так же отставляла самый маленький палец... Икмара – дочь Дамрад?! Но почему Владычица скрывала это, не признавая своё материнство? Впрочем, разгадка могла быть весьма простой: наследство. Имущество, которое придётся делить между детьми. К чему лишняя наследница? Сбагрить её папаше, пусть воспитывает – вот и все дела.

Однако... Ну и поворот! Боргем и Дамрад?! Этот толстопузый боров и она, тонкая, красивая, изысканно-холодная? Северга не могла представить их вместе. Хотя... Кто его знает, быть может, когда-то главный наставник школы головорезов Дамрад был не лысым боровом, а вполне пригожим воином.

– Твоя мать достойно завершила свою жизнь, – молвила между тем Дамрад, кивком разрешая Северге встать. – Лучшего конца нельзя и придумать! Такое несуетное, благородное, возвышенное упокоение!

Северга последовала за Владычицей, которая, видимо, желала показать ей свой новый дворец. Они проходили покой за покоем, чертог за чертогом, и слова замирали на языке, а сердце скорбно холодело от печального величия этой застывшей музыки. Время от времени воображение поражал неожиданный, крутой изгиб лестницы или странное, на первый взгляд беспорядочное расположение колонн, а потом всё снова становилось чинным и спокойным ровно до очередного выверта – к примеру, жутковатой арки в виде огромной разверстой волчьей пасти или головокружительно высокого зала с обособленной круглой площадкой на вершине спирально завитой колонны. Вычурность здесь причудливо и текуче сочеталась с общепринятостью, но в песне очертаний этого дворца слышалась надрывная, плачущая нотка – надлом в голосе тоскующего одиночки, желающего хотя бы напоследок быть услышанным. Во всём этом растворилась душа Вороми, её последний вздох, последняя мысль.

– Разве это не прекрасно? – обводя вокруг себя ртутно-тяжёлым, леденящим взором, проговорила Дамрад. – Разве это не достойно остаться в веках великолепным образцом могучего дарования? Да, я просила Воромь построить что-то незабываемое, но даже вообразить себе не могла, что это будет настолько поразительно, настолько умопомрачительно! Я не в силах подобрать достойные слова, которые были бы под стать этому творению.

Будь Северга на месте Дамрад, она не смогла бы жить здесь. Для повседневной жизни подошёл бы простой, удобный и добротный, но скромный дом без зодческих причуд, а это произведение искусства слишком било по нервам, слишком болезненно цепляло внутренние струнки души. Им следовало просто любоваться, приходя время от времени, а не постоянно живя в нём.

Между тем они вернулись к углублению, в котором упокоилась создательница этой застывшей надрывно-прекрасной, повергающей в холодящее благоговение песни. Щели меж сомкнутых век сияли тихим светом, и казалось, там теплится разум, успокоенный и отрешённый от мирской суеты.

– Я готова склониться перед великой силой этого дара, – молвила Дамрад, останавливаясь напротив мраморной фигуры, наполовину погружённой в стену. – Воромь, твоя последняя работа – невообразимо прекрасный подарок всем нам. Это чудо, к ступеням которого хочется припасть и... молчать в глубоком трепете и потрясении. Молчать, ибо таких слов просто нет.

Сказав это, правительница и в самом деле медленно опустилась на колени перед белым изваянием, олицетворявшим собой нерушимый, недостижимый покой. Стоять в полный рост, когда повелительница на коленях, подданные не имели права, и Северга последовала примеру Дамрад. Она склонилась перед матерью, ставшей частью своего последнего творения, но так и не подарившей своей дочери хотя бы одну-единственную искреннюю улыбку.

Дом встретил её сиротливым звоном открывающихся дверей. Он каким-то образом уже узнал о кончине своей хозяйки, хотя чернобровый незнакомец и не сказал об этом прямо. В трапезной уже опять шумели дружки отца, и Северга поморщилась от раздражения. Матери не стало, а это существо, называвшееся её отцом, волновала только собственная потребность в возлияниях.

«Согласно установленному порядку, госпожа Северга, я должен открыть тебе завещание твоей матери, – послышался мыслеголос дома. – Прочти его и вступи в наследство».

Комната, доступ в которую так жаждал получить отец, чтобы добраться до денег жены, открылась сама, и в руки Северге опустился изящный ларчик, мерцающий отделкой из драгоценных камней. Внутри лежал свиток, скреплённый печатью: это и была последняя воля матери.

Основная часть состояния Вороми доставалась Северге, а также она становилась безраздельной хозяйкой дома. Отцу супруга отписала небольшую сумму и маленький домик на окраине города.

«Всю жизнь ты был у меня на полном содержании, Барох, но после моей смерти тебе придётся самому добывать себе пропитание. Ты отказывался взрослеть, пока я была рядом, и теперь, когда меня больше нет, ты будешь вынужден сделать это. У меня есть слабая надежда, что ты всё же способен на это».

Зачитав завещание отцу, Северга скатала свиток и окинула взглядом притихших гостей.

– Ну что, ребята? Теперь я – хозяйка этого дома. Хватит вам тут пить и гулять за чужой счёт. Выметайтесь-ка все до одного и чтоб духу вашего здесь больше не было. Моя мать терпела вас, а я не буду.

Хмель в считанные мгновения слетел с отца. Смахнув стоящие перед ним блюда на пол, он зарычал:

– И родного отца ты тоже вышвырнешь на улицу? Ты всегда была неблагодарной и дерзкой дрянью!

– За что мне тебя благодарить? За то, что сделал моей матери меня? – Северга с холодным спокойствием направилась к двери. – Что ж, я благодарю тебя за это, но считаю, что весь долг уже получен тобой даже сверх причитающегося. Ты злоупотреблял терпением матери, но у меня столько терпения нет. И не преувеличивай: на улице ты не остаёшься, кров над головой у тебя будет, пусть и не такой большой и красивый, как этот дом. Свою часть денег ты получишь завтра, а пока...

Перешагнув порог трапезной, она сказала:

– Дом, всех вон. И никого не впускать, пока я не скажу.

«Слушаюсь, госпожа».

Теперь вышвыривающее устройство сработало и по её приказу. Пол провалился, и трапезная вмиг опустела. Настала тишина, которую так любила мать.

Окна брезжили зябким светом Макши, ставшим к вечеру зеленоватым. Что такого особенного в окнах? Они были глазами дома, построенного матерью, и Северге мерещилось в них живое осмысленное выражение. Сейчас в них была разлита спокойная печаль.

– Дом, откуда ты узнал, что она... Что её больше нет? – Ладонь Северги скользила по стене, пытаясь уловить излучения родной души или хотя бы её отдалённый отсвет.