Навь и Явь

Мну ногами травки мягкой

росяной ковёр зелёный,

коромысло плечи давит,

тихо плещется водица.

Тяжелы мои ведёрки,

только сердце – тяжелее...

Не ко всем моим подружкам

лады милые вернулись.

Полегли в боях кровавых,

снежным саваном укрыты,

и беда вороньим граем

над землёю пролетела.

Ну, а те, что возвернулись,

о войне молчат за чаркой,

только суженых целуют –

свадьбы их уж недалече.

Как поставлю я ведёрки

да водицей той умоюсь,

яблонь цвет на воду канет,

а калитка тихо скрипнет...

Белым лепестком сердечко

на траву к ногам слетело:

по дорожке по садовой

моя ладушка шагает!

Лáдны алые сапожки,

меч на поясе тяжёлый,

грудь кольчугою сверкает,

а в кудрях – как будто иней...

Свет мой, матушка родная,

не кори ты за водицу,

что под яблоней осталась,

а встречай скорее гостью!

Пуская по саду солнечных зайчиков своего голоса, Дарёна поглядывала на Младу, которая качала в люльке дочку и отгоняла веточкой мух. Пальцы потемнели от сорной травы, а сердце струилось песней, стремясь растопить ледяную корочку печали во взоре любимых глаз. Млада улыбнулась, почувствовав на себе взгляд Дарёны – тихая, усталая ласка свечного пламени тлела в глубине её зрачков.

– Певунья моя, – проговорила она, скользя ладонями по бёдрам и спине Дарёны, когда та подошла и игриво встала между колен супруги, кончиками пальцев причёсывая поседевшие пряди на её висках.

Дарёна склонилась и прильнула к губам Млады, но та ответила на поцелуй сдержанно, не размыкая рта.

– Ты чего? – надулась Дарёна в шутку.

– А ежели и тут хмарь? Нет уж, повременим. – Лицо супруги оставалось мрачновато-серьёзным, но пальцы ущипнули Дарёну за нос. – Иди, работай... А то матушка, вон, уже поглядывает.

Крылинка, впрочем, не спешила прерывать их нежную беседу, только усмехнулась, с хрустом разгибая поясницу.

К обеду заглянули дорогие гостьи – княгиня Лесияра с Жданой и Радимира. Хоть Младе было и трудновато пока вставать, но она поднялась на ноги, чтобы поклониться им.

– Благодарю тебя, госпожа, за всё, что ты сделала, – обратилась она к Радимире. – Ты из-за меня едва жизни не лишилась...

– Да меня-то благодарить особо не за что, – усмехнулась та, сердечно обнимая Младу. – Вон ту меткую лучницу благодари, которая в зеркало стрелу пустила. – И она кивнула в сторону смущённо потирающей затылок Шумилки.

– Ты садись, садись, – спохватилась Лесияра, заметив, с каким трудом Млада держалась на ногах. – Потом кланяться будешь, когда окрепнешь.

– Не побрезгуйте отобедать с нами, гостьи драгоценные, – радушно пригласила всех за стол Крылинка. – Чем богаты нынче, тем и рады потчевать!

– Это мы с удовольствием, хозяюшка, – поклонилась Лесияра с улыбкой. И обратилась к Ждане: – Останемся, лада?

– Как скажешь, государыня, – ответила та, бросив на Дарёну с Младой внимательно-нежный взор, целительное янтарное тепло которого наполняло пространство покоем и светом, по силе не уступающим тихорощенскому.

Разумеется, матушка Крылинка не преминула рассказать гостьям о том, что у Млады после воссоединения частей её души не всё идёт гладко, а также о предложении Верховной Девы.

– Ну хоть ты, государыня, скажи ей! – обратилась она к княгине. – Чего тут думать, чего колебаться? Тихая Роща – лучшее место для исцеления, девы будут о Младе заботиться, обряды проводить очистительные... А мы её хоть каждый день навещать станем!

– Я понимаю её нежелание разлучаться с супругой и дочкой, – рассудительно молвила Лесияра. – Но всё-таки Левкина права, Млада. Из всех мест в Белогорской земле Тихая Роща – самое благословенное, чудотворное и целительное. Там бьёт сильнейший источник – Восточный Ключ... Думаю, в этом уголке ты поправишься намного скорее, поэтому от всей души советую тебе принять приглашение дев Лалады.

– Я присоединяюсь к словам государыни, – молвила Ждана. – Это как раз то, что тебе сейчас необходимо, Млада.

– Выздоравливай, сестрёнка, – добавила Радимира. – А как почувствуешь себя готовой – возвращайся, твоё место в дружине всегда будет за тобой. Ты – не одна, у тебя чудесная, удивительная и прекрасная супруга, дочурка, любящая семья... А мы все думаем о тебе и ждём твоего выздоровления. Эту чарку я пью за тебя!

Все единодушно подняли чарки с вишняком, и растроганной Младе оставалось только согласиться с доводами в пользу лечения в общине Дом-дерева. Было решено, что она отправится туда завтра утром.

Рассвет встретил их хвойной тишиной, украшенной сверкающими самоцветами птичьих голосов. Первые янтарно-розовые лучи горели на верхушках спящих сосен, а развилка огромного дерева, облепленного домиками, была уже ярко озарена утренним солнцем. Исполинскую сосну окружали огороды, издали напоминавшие лоскутное одеяло; меж грядок белели фигурки дев, в такую рань уже трудившихся во благо урожая.

– А может, тебе с Зарянкой разрешат поселиться со мной? – высказала надежду Млада, поддерживаемая с двух сторон Гораной и Светозарой.

– Не думаю, – шёпотом вздохнула Дарёна. – В Тихой Роще надо соблюдать тишину и порядок... Зарянка совсем маленькая, ей этого не объяснишь... Она может громко закричать, и это потревожит покой прародительниц.

– Она права, – раздался негромкий голос Левкины. – Я была бы рада позволить вам поселиться у нас втроём, но от ребёнка может быть много шуму, а это недопустимо. Дарёна, ежели будешь навещать супругу вместе с дочкой, лучше приноси её спящую.

Верховная Дева смягчила неутешительные слова по-утреннему лучистой улыбкой, тепло и невесомо коснувшись плеча Дарёны.

– Ну что ж, прощайтесь. Не тужите, это не насовсем!

Упругое, как ветер, крыло тоски захлестнуло Дарёну. Боясь пролить хоть слезинку, она молча покрыла лицо Млады быстрыми поцелуями и отвернулась, чтобы не разрыдаться. Тихорощенский воздух сладко лился в грудь, наполняя её покоем и растворяя колючий ком в горле.

– Лада... Приходи завтра, я буду тебя ждать, – шепнула Млада.

– Да, – выдохнула Дарёна, впитывая кончиками пальцев каждую чёрточку её лица и вороша кудри. – Я приду. Мы с Зарянкой придём непременно...

Дабы не мучить Младу длительной ходьбой, Левкина открыла проход к дереву. Вскоре Горана со Светозарой вернулись, впечатлённые величием Дом-дерева.

– Какое же это всё-таки чудо, – промолвила оружейница, задумчиво глядя на огромную сосну, похожую на раскрытую навстречу рассветному небу руку. – Ну, хорошо Младу устроили – в домике у самой земли. Она там будет не одна, а с двумя девами-ученицами. Они ей и помогут, и подадут, что надо.

Дома Дарёне всё время приходилось глубокими вздохами отгонять слёзы, убеждая себя, что всё это – совсем ненадолго и ради выздоровления Млады. Однако стоило бросить взгляд на пустую, застеленную одеялом лежанку – и готово: солёная поволока плыла в глазах, а дыхание перекрывал горячий солёный комок... Впрочем, окунувшись в домашние хлопоты и заботы о Зарянке, она немного забыла тоску: сияющие синие глазёнки дочки вознаграждали её за всё и исцеляли приунывшее сердце своим ясным теплом. Ради её весёлого смеха можно было перенести всё: и войну, и голод, и лишения, и любую боль. Молозиво Гораны, к слову, оказалось таким жирным и питательным, что девочка с первого утреннего кормления не просила кушать до самого обеда, и нести её к воротам кузни не пришлось. Придя с работы в полдень, оружейница вымылась по пояс и, не надевая рубашки, протянула руки к Зарянке:

– Ну, как тут моя племяшка? Проголодалась, поди?

Она уселась с ребёнком на воздухе, под яблоней, и солнечные зайчики золотисто ласкали её сильные плечи с округло и туго проступающими под кожей мускулами, поглаживали блестящую голубоватую голову и шелковисто мерцали на чёрной косе. Пока малышка насыщалась, Рагна стояла позади супруги, опираясь на её плечо, и с умилённой улыбкой-прищуром смотрела в личико Зарянки. Ласковые ямочки играли на её изрядно округлившихся в последнее время щеках; за месяцы войны и тревог она похудела и побледнела, но с приходом весны её тело начало наливаться сдобной пышностью. Крылинка говаривала, бывало, с усмешкой: «Этак ты скоро меня догонишь, голубушка». За этой полнотой пока не так уж и заметен был живот, в котором под вышитым передником зрела новая жизнь, а может быть, даже целых две. Рагна умела звонко, по-птичьи щёлкать – звук получался громкий, по-лесному гулкий, и Зарянка всегда приходила от него в восторг и хохотала; как ни пыталась Дарёна этому научиться, у неё так не получалось.

Наевшись, Зарянка довольно прищурила пушистые ресницы и явственно замурлыкала на руках у Гораны.

– Вы слышите? – засмеялась Дарёна. – Она мурчит!

– Кошка растёт, – ласково молвила оружейница, почёсывая пальцем за крошечным ушком юной дочери Лалады.

А Зарянка вдобавок пискляво и смешно, тоненько мяукнула. Перекидываться в кошку ей предстояло научиться одновременно с первыми шагами.

Днём за домашней кутерьмой тосковать было некогда, но едва голова Дарёны коснулась подушки, как звёздный полог ночи грустно задышал на неё из приоткрытого окна. Млада и Зарянка стали неотделимой частью души, без которой она безжизненно застывала, глядя в темноту под потолком, а постель казалась сугробом. Слушая чарующее, вводящее в дремотное оцепенение единство ночных звуков, она различила негромкий писк в другой комнате: видно, это Зарянка просила есть; прокравшись на цыпочках в спальню Гораны с Рагной, Дарёна увидела в сумраке очертания сидящей на постели оружейницы – разумеется, с малышкой на руках.

– Чего не спишь? – спросила та шёпотом. – Тебе-то вставать незачем, я её покормлю и уложу. Иди, отдыхай.

Рагна что-то невнятно мычала рядом с супругой, ворочаясь во сне; Дарёна присела на корточки около кормящей Гораны, прильнула губами к головке дочки. Знакомый, родной до слёз запах мягко вполз в ноздри.

– Я вот боюсь... – начала Дарёна, ловя в голове разбредающиеся в темноте слова и пытаясь сложить их в осмысленное предложение.

– Чего? – Горана поблёскивала в полутьме голубыми искорками глаз, а коса чёрной змеёй спускалась ей на плечо.

– Млада так недолго кормила её... – Слова-ростки цеплялись друг за друга шершавыми огуречными усами, и Дарёна распутывала их на ходу. – А ежели очищение от хмари затянется? Боюсь, этак Зарянка совсем от своей родительницы отвыкнет...

– Не забивай себе головку всякими «если бы» да «кабы». – Чмокнув Дарёну куда-то в волосы над лбом, Горана смахнула с её щеки слезинку. – Иди давай, спи.

– А можно я тут, на полу прилягу? – робко попросила Дарёна.

– Это ещё зачем? – Горана хмурила в сумраке тёмные, как у Твердяны, брови.

– Мне там... пусто и одиноко. – У Дарёны вырвался всхлип, но она его поймала и зажала ладонью. – Без Млады и без Зарянки.

Глупо, наверно, прозвучала просьба, и нечего ей было делать в супружеской опочивальне Гораны с Рагной, но невидимая тёплая ниточка тянула её к дочке – её родной, неотторжимой частичке, вдали от которой и дыхание в груди замирало, ненужное.

– Ну что с тобой делать, а? – вздохнула оружейница. – Нет, на пол – не годится. И в постель третьей к нам с Рагной тебя не положишь... Давай-ка так сделаем: посмотрим ещё несколько деньков, как кормление пойдёт. Ежели Зарянка только раз или два за ночь будет есть просить, то и вернём люльку к тебе. Как она мявкнет – ты её сюда неси и меня в бок толкай. А сейчас ступай... Иди, родная. Поспи. Днём к Младе пойдём.

Дарёна не могла дождаться рассвета. На первое посещение решили отправиться всей семьёй – даже Шумилка, придя на обед, напросилась в Тихую Рощу вместе со всеми. Матушка Крылинка набила снедью корзинку, Дарёна взяла на руки Зарянку, и они, шагнув в проход, очутились перед знакомой калиткой.

– Хвала Лаладе, девы! – произнесла Крылинка уставное приветствие жриц. – Мы к Младе пришли!

– О... Всем семейством? – Из-за сосны шагнула незнакомая светловолосая дева с вздёрнутым носиком и малиновыми губами. – И дитя с вами?

Малышка вела себя тихо, предусмотрительно досыта накормленная Гораной.

– Она не будет шуметь, – поручилась за неё Дарёна.

– Хорошо, идёмте, – сказала жрица, открывая калитку.

Дарёна чуть не завалилась на спину, задрав голову к верхушке Дом-дерева. Вблизи его размеры впечатляли до мурашек: казалось, этот исполин подпирал ветвями облака, а в облепивших его необъятный ствол домиках могло разместиться, наверное, всё Кузнечное. На огородах зрели в круглогодичном тихорощенском тепле овощи, вздыхали кронами плодовые деревья, а девы в длинных белых рубашках с тонкими плетёными поясками несли с грядок корзины, полные свежей зелени.

На одной из нижних деревянных площадок сидела на скамеечке Млада. Вид у неё был задумчиво-скучающий, но, заметив родных, она повеселела, и в душе у Дарёны запела светлая струнка радости. Взбежав по доскам-ступенькам, она первой поцеловала Младу и устроилась с Зарянкой у неё на колене. На губах Млады улыбка едва обозначилась, но глаза заискрились, как струйки ручья на солнце. Вдовьим покрывалом соскользнула в небытие плоская, полная тоски ночь, а наяву осталась лишь смолисто-летняя, пахнущая хвоей действительность встречи. Млада по-прежнему не размыкала губ при поцелуях, но нежность в её взоре с лихвой возмещала эту сдержанность.

– Ну, как вы там? – шепнула она, прижимая к себе Дарёну и заглядывая в личико дочки. – Зарянка не голодная?

– Всё хорошо, лада. – Дарёна ткнулась лбом в лоб супруги, потёрлась носом. Если б она умела, то замурлыкала бы. – У Гораны молозива довольно. Чем больше Зарянка кушает, тем больше его становится. Так что не беспокойся, мы не голодаем.

В их долгожданное уютное единение вторглась Крылинка:

– Младушка, ты сама-то как? Я тебе тут съестного принесла – пирог с рыбой, ватрушки, блинчики, пирожки с земляникой сушёной, каша с курятиной...

– Ох, матушка, мне столько не осилить, – с коротким смешком ответила Млада. – Но пирог – это кстати. Кормёжка тут, скажу вам правду, весьма унылая... Одни овощи, мёд, хлеб да каша пустая.

– А тебе рыбку да мяско подавай, киса моя, мурр? – проворковала Дарёна, ласкаясь и тычась носом в ухо супруги.

– Ежели так и дальше пойдёт, я отсюда домой сбегу, – усмехнулась Млада, жмурясь по-кошачьи.

– Мы тебе каждый день станем пироги носить, – пообещала матушка Крылинка. – Ты только скажи, чего тебе надобно – всё принесём! Лишь бы тебе тут хорошо было.

– Тут славно, – сказала Млада. – Домашней снеди только не хватает, а так – благодать... В постели, правда, не очень-то поваляешься. Эти девчушки беспокойные меня сегодня на рассвете из домика выгнали, ходить то и дело заставляют. Заметят, что я присела – и опять тормошат: «А ну-ка, вставай, пойдём!» Пробовали меня к огородным работам привлечь, да только не вышло: ноги у меня слабоваты ещё.

– И правильно делают, что покою тебе не дают, – молвила Горана. – Расхаживаться тебе надобно, силу нагуливать, тело разрабатывать.

– Ты только не утомляйся шибко-то, – с материнской заботой посоветовала Крылинка. – Потихоньку надо, помаленьку.

«Беспокойных девчушек» Дарёна вскоре увидела: это были две молодые девы-ученицы, одна – с роскошным русым плащом волос, шелковисто лоснящимся в солнечных лучах, а другая – белокурая, как одуванчик, даже ресницы у неё были серебристые. Две эти стройные щебетуньи согнали Младу со скамеечки и заставили пройтись вокруг Дом-дерева; это для ослабленной женщины-кошки оказалось нелёгкой задачей – даже с опорой на плечи девушек она раз десять останавливалась, чтобы перевести дух, а потом измученно опустилась на мягкую травку, раскинув руки в стороны и жмурясь на солнце.

– Что-то шибко вы её гоняете, красавицы, – покачала головой матушка Крылинка.

– Ничего, ей полезно, – засмеялись те. – Сейчас вот на Лазоревое пойдём купаться.

Лазоревым звалось не то чтобы озерцо, а просто большая округлая купель в каменном провале, наполненном водами Тиши. Стенки и дно покрывал ярко-голубой налёт – очевидно, отсюда и пошло название. Располагалось Лазоревое у западной окраины Тихой Рощи, на границе с обычным сосновым бором; к воде вели вырубленные в горной породе ступеньки, всего около десятка, а со всех сторон это голубое око земли окружали скалистые стены, словно края огромной чаши. На уровне нижней ступеньки по всей окружности купели тянулся ещё один, внутренний бережок-уступ. В поперечнике Лазоревое насчитывало саженей тридцать^[27], не более.

– А вот плавать мне полегче, чем ходить, – сказала Млада. – Вчера я тут уже была.

Освободившись от одежды, она плюхнулась в тёплую целебную воду подземной реки и сделала полный круг по купели. Присев у кромки и прижимая к себе Зарянку одной рукой, пальцы другой Дарёна окунула в ласковую рябь волн, расходившихся от Млады.

– Давай её сюда, – сказала та, подплывая. – Пусть учится.

– А может, подождём, пока ты сама окрепнешь? – усомнилась Дарёна.

– В воде Тиши утонуть невозможно, – сказала белокурая ученица. – Растворённая в ней сила Лалады сама держит тело, оттого-то Младе и легко в ней плавать.

Видя, как супруга свободно держится в воде, Дарёна вопреки озабоченному квохтанью матушки Крылинки решилась снять с Зарянки рубашонку и отдать её, голенькую, в руки родительницы. Двигая одними лишь ногами и поддерживая дочку, Млада поплыла к противоположному берегу купели; малышка, очутившись в воде, сперва удивлённо агукнула, но не испугалась. Тёплые волны и руки Млады обнимали её, а солнышко пригревало сверху – чего же бояться? Устроив дочку на своей груди и улыбаясь небу, Млада расслабленно откинулась, отдалась воде, и Дарёне до мурашек захотелось быть сейчас там, рядом с ними обеими. Сбросив всё, кроме нижней сорочки, она последовала за своим порывом. Её подхватила, обвиваясь со всех сторон, живая сила, делая тело лёгким и плавучим, как пузырь воздуха, и малейшее движение придавало ему небывалое ускорение. В два-три взмаха она очутилась около Млады с Зарянкой, и из груди рвался наружу золотисто-солнечный, звенящий бубенцами смех.

– Водица – чудо! – помахала она матушке Крылинке.

Та, конечно, присоединяться не стала, а вот Шумилка проворно разоблачилась и нырнула прямо с верхнего края купели с поджатыми к груди коленями, войдя в воду задом, как сорвавшаяся с ветки груша, и устроив большой «плюх» с тучей брызг. Она принялась нарезать круги около Дарёны с Младой, плескаться, подныривать под ними и хватать за пятки.

– Уйди отсюда, оторва, – отбрыкивалась Млада. – Ты мне ребёнка испугаешь!

– Зарянка, смотри! Я – рыба-белуга, – баловалась Шумилка.

Дарёна от души смеялась её проказам; давно ей не было так весело, легко и привольно.

– Эй, красавицы! – нахально свистнула Шумилка ученицам. – Глядите-ка!

Она в очередной раз нырнула, и девушки залились краской, увидев мелькнувшие над водой упругие и белые ягодицы.

– Так, кое-кого пора отсюда выпроваживать! – Матушка Крылинка грозно хмурилась, уперев руки в бока. – Шумилка, едрить тебя за ногу! А ну, перестань куролесить, ты не на речке с девками!

– Тс-с-с, – зашикали на неё ученицы.

– Ой... – Крылинка смущённо зажала себе рот пальцами. – Чегой-то и правда расшумелись мы. Вы уж не гневайтесь на нас!

Шумилка выпрыгнула из воды через пространственный проход, очутившись прямо перед девами-ученицами во всей красе – с наглой улыбкой от уха до уха, обнажённая, вся в соблазнительных капельках воды на стройном и упругом, мускулистом теле. Те, пунцовые до корней волос, круто отвернулись, а Крылинка зашипела на внучку:

– Шумилка, я те щас уши надеру!

Дарёна фыркала в ладонь, сдерживая рвущийся из груди хохот. Вылезать из надёжных, ласковых объятий воды не хотелось, но время посещения подходило к концу, и она выбралась на берег. Горана огородила её своим плащом, и Дарёна, сняв мокрую сорочку, натянула на голое тело одежду. Тёплый ветерок и солнце обсушили голенькую Зарянку, и Крылинка облачила её в рубашку.

Они попрощались с Младой около Дом-дерева. Поцеловав Дарёну и дочку, она шепнула:

– Жду вас завтра.

Новую одинокую ночь Дарёна перенесла легче, подпитываемая солнечными отголосками встречи, а вспоминая выходки Шумилки, вгонявшей в краску молодых учениц, не могла отделаться от безудержной улыбки.

*

Летние дни звенели золотым монистом, гремели грозами, благоухали медово-смолистым покоем Тихой Рощи. Ежедневно навещая Младу, Дарёна носила ей домашнюю стряпню матушки Крылинки, а иногда, по просьбе супруги, и просто сырую рыбу.

– На одних овощах да траве я тут не только не поправлюсь, но и ноги таскать не смогу, – говорила Млада.

Не зря всё-таки она родилась женщиной-кошкой: телом она крепла и восстанавливалась быстро, и к концу разноцвета её уже отпустили на первую короткую побывку домой; болезненная худоба к этому времени уже ушла, к мышцам вернулась былая стальная сила, но улыбалась Млада по-прежнему редко, а порой становилась отстранённо-замкнутой и угрюмой. Слова из неё в такие дни приходилось тянуть едва ли не клещами. Глядя в глаза супруги, Дарёна утопала в далёкой холодящей печали ночного неба.

– Что с тобой, лада? – спрашивала она. – Тебя будто что-то снедает...

– Тоска чёрная меня гложет, Дарёнка, – вздохнула та. – Не знаю, отчего. Война кончилась, у меня есть ты и Зарянка – радоваться бы надо. А всё ж накатывает порой такое... Лучше тебе и не знать.

– Это пройдёт, ладушка, – уверяла Дарёна. – Вот выйдет из тебя вся хмарь – и отступит тоска-кручина, вот увидишь!

Зарянка между тем снова переселилась к ней в комнату: от частого купания в Лазоревом вместе с родительницами малышка превратилась в добродушную, выдержанную, спокойную молчунью.

– Настоящая женщина-кошка растёт, – говорила матушка Крылинка. – Вся в бабку свою, в Твердяну...

Густое и питательное жёлтое молозиво Гораны девочка кушала четырежды в день, строго в одно и то же время, а ночами свою кормилицу беспокоила всего один раз. Когда Дарёне случалось загрустить, она принималась мурчать-тарахтеть, и с каждым разом это у неё получалось всё лучше и громче.

– Ах ты, моя утешительница, – с нежностью вздыхала Дарёна, обнимая дочку.

Раз в два-три дня заходили в гости Зорица с Радой, а Огнеслава наведывалась намного реже: со вступлением в должность заряславской градоначальницы дел и забот у неё было по горло. Тем временем зацвели липы, наполняя воздух щемяще-сладким медовым безумием, и Рагна с Дарёной под покровительственным руководством матушки Крылинки отправились на заготовку яснень-травы. Рагна, впрочем, в этом деле была уже не новичок: она знала и места, и сроки, и то, как следовало срезать стебли, чтобы трава отрастала после сбора.

– Режь боковые веточки и макушку, а не под корень, – учила она Дарёну. – Тогда из пазух новые побеги пойдут.

Зарянка сидела у Дарёны на животе в прочной сумке с дырочками для ног. Двумя верхними лямками сумка крепилась к плечам, а нижней охватывала поясницу; спинка у неё была жёсткой, из простроченной толстой кожи. Эту диковинку подарила ей Зорица, сшив её по чертежу, найденному Огнеславой в бумагах сестры, и теперь Дарёна могла хлопотать по хозяйству и отлучаться из дома, не расставаясь при этом с дочкой. Зарянка тянулась ручками к золотистым цветочкам, и Дарёна в шутку пощекотала ей ноздри травинкой. Кроха чихнула и удивлённо захлопала глазёнками, а Дарёна рассмеялась.

Веточка за веточкой – корзины наполнялись свежесрезанной травой, источавшей под солнечным жаром пьяняще-луговой, терпкий дух с медовой ноткой. Если уснуть на такой разогретой кучке вместо подушки, приснится лесная сказка с синими кошачьими глазами и лоснящейся на солнце шерстью... Подойдёт на широких лапах, пощекочет усами, потрётся о щёку пушистой мордой и скажет: «Мурр...»

– Дарёнка, не спи на солнцепёке! Голова болеть станет!

Голос Крылинки сдул дрёму, как дыхание летнего ветра, гладившего щёки Дарёны. Полянка звенела кузнечиковым хором, а под соснами колыхалась прозрачная тень, перемежаемая яркими, подвижными пятнами света. Приподнявшись, Дарёна не ощутила привычной тяжести на себе и обмерла: расстёгнутая сумка была пуста.

– Зарянка! – ахнула она, озираясь.

Однако тревога оказалась напрасной: рядом среди золотящихся зарослей яснень-травы сидела Млада и показывала дочке крупного ярко-зелёного кузнечика на стебельке.

– Смотри, смотри, – вполголоса говорила она. – Кто это так усыпительно стрекочет? А это он, кузнечик. Уж как примутся они петь – такой сон наваливается! Вон, даже наша матушка Дарёна не устояла.

Кузнечик держался за стебель крепко, не двигаясь с места, и его можно было погладить по спинке и потрогать за усики.

– Ох, как ты меня напугала, – прошептала Дарёна, подползая и садясь рядом. – Сморило меня что-то... Даже не почуяла, как ты Зарянку из сумки вытащила.

Всматриваясь в глаза Млады, она с робкой радостью отметила про себя: сегодня там как будто не было холодной звёздной бездны, дышащей печалью, и солнечные искорки золотились зёрнами пыльцы на незабудках.

Наконец доверху наполнились все корзины, которые они брали с собой: десять средних и четыре больших, для яблок. Яснень-траву рассыпали для просушки во дворе под навесом, а также в доме на пустых мешках и рогожках, расстеленных на полатях, на чердаке и печных лежанках.

– Много нынче травушки уродилось, давненько не видала я, чтоб столько её было, – сказала матушка Крылинка, окидывая взглядом собранный урожай. – Рагна, свободные рогожи есть? А то давайте пособираем ещё...

– Нет, матушка. Все, что у нас были, травой заняты, – отвечала та.

– Хм, что ж делать-то? – задумалась Крылинка, потирая подбородок. – А, в пучки траву свяжем и развесим. Айда на полянку! В силе травка не вечно будет, а десять деньков всего лишь. Успевать надобно!

– Вы умницы, конечно, вот только обед кто подавать будет, а? – В дом вошли Горана со Светозарой.

– Горанушка, обед я нынче не готовила: с травой мы провозились, – засуетилась Крылинка. – Блины с завтрака остались, будешь? Я нарочно побольше настряпала, чтоб и на обед хватило.

– Ну, коли ничего больше нет, то и блины очень даже сойдут, – ответила оружейница, с фырканьем разбрызгивая воду. Мокрые брови поникли, капельки струились по «кубикам» живота, когда та обмывала коричневые соски. – Рыбку солёную из погреба достаньте – и славно будет. А я пока Зарянку покормлю.

Блинов действительно хватило всем – даже обжора Шумилка наелась от пуза и не посетовала, что ни пирога, ни ватрушек, ни киселя сегодня нет.

Высушенную траву плотно набили в мешочки, а потом собрали ещё столько же. Тем временем подоспела смородина – крупная, душистая, кисло-сладкая. Рагна жадно набросилась на неё, растирая с мёдом и намазывая эту кашицу на хлеб, и Дарёна с улыбкой вспомнила, как сама до жжения под ложечкой бредила ягодами, когда вынашивала Зарянку.

– А скоро и малина с вишней спеть начнут, – облизывалась Рагна. – Ох, отведу я душу, наемся досыта!

Подошёл двенадцатый день липня – День поминовения предков. Заря едва подрумянила восточный край неба, а матушка Крылинка была уже на ногах – ставила тесто; сад, словно понимая, что сегодня за день, торжественно замер, под листвой ярко горели начавшие наливаться вишенки, а чашечки цветов мерцали росой.

– Бабуль, я тут... – начала было Шумилка, переступая порог, но тут же смолкла под строгим «ш-ш!»: по обычаю, следовало встречать этот день в тишине – по крайней мере, первую его половину.

А пришла молодая лучница не с пустыми руками – на лавку легли тушки двух диких гусей и двух уток. Её сестра Светозара, в плаще и высоких сапогах, вернулась с рыбалки со связкой крупных сигов; рыбины были длиною от локтя^[28] и более, с холодно серебрящейся, как оружейная сталь, чешуёй.

Матушка Крылинка с Рагной и Дарёной без слов хлопотали на кухне. Ещё с вечера всё было обговорено: на завтрак – кутья и блины с рыбой, а к обеду – кулебяка и запечённый гусь. Пока Крылинка возилась с сигами, Дарёна дробила в ступке орехи из прошлогоднего урожая, а не выспавшаяся Рагна, зевая во весь рот, перетирала мак с тихорощенским мёдом; в последнее время она часто просыпалась по ночам, и с утра ей было тяжеловато вставать. Её сладкие и долгие зевки в конце концов заразили всех: скоро и Крылинка, и Дарёна сворачивали себе челюсти, да и привлечённой вкусным запахом жарящейся рыбы Шумилке перепало этой «заразы».

– Ы-ы-ы-хы-хы, – затянула она, стоя в дверях.

– Ш-ш, – опять шикнула на неё Крылинка.

– О-о-ах, – смачно зевнула Рагна, встряхнув головой и передёрнув плечами.

Главная хозяйка семьи хотела было и её призвать к тишине, но рот у неё опять сам собою растянулся, ноздри раздулись и округлились, а на глазах заблестели слезинки.

– Да что ж за напасть-то такая? – прошептала она. И шлёпнула по руке Шумилки, вознамерившейся стянуть с пылу-жару кусочек рыбы. – А ну цыц! Ишь, оголодала... Обождёшь.

В горшок с разваренной пшеницей добавили мак с мёдом и орехи, а в довершение – полную миску вчера собранной смородины. Если на зимний День поминовения кашу заправляли сушёной земляникой, то летом не грех было и свежую ягоду использовать. Укутав горшок полотенцем, матушка Крылинка поставила его на печку, чтоб кутья не остыла, а сама наконец принялась за выпечку блинов. Как только готовый блин шлёпался на блюдо, Рагна клала в серёдку кусочек жареного сига с предварительно вынутыми косточками, а Дарёна поливала его ложкой сметаны с рубленой зеленью. Краешки блина смыкались мешочком и обвязывались пером зелёного лука.

Когда все собрались за столом, Крылинка вздохнула вполголоса:

– Вот теперь и тебя, Твердянушка, поминать приходится... Вечная честь тебе, вечная слава. И любовь наша неиссякаемая.

Горана в праздничном нарядном кафтане и белой рубашке восседала на месте своей родительницы во главе стола, похожая на неё до пронзительного замирания сердца. За кухонными хлопотами было не до грусти, но сейчас к горлу Дарёны подкатил солёный ком: ещё слишком свежо и больно ощущалась потеря, словно только вчера Твердяна вручила ей кинжал и попрощалась с семьёй. Млада к завтраку не пришла, но Дарёна надеялась встретить её в Тихой Роще и залучить домой хотя бы на обед.

Встав из-за стола, Горана с дочерьми отправилась в сад, чтобы пропустить там несколько чарок хмельного, а три хозяйки сразу же приступили к приготовлению обеда. Возни с кулебякой и гусем было много, поэтому начинать следовало уже сейчас. По четырём углам легли четыре начинки: жареная утятина, солёные грибы, яйца с рубленым луком, творог с укропом, а золотистым утиным жиром Крылинка смазала противень. Во второй печке запекался гусь с сушёными яблоками и грибами.

Светлое молчание Тихой Рощи встретило Дарёну земляничным колдовством солнечных лучей. Сосны нежились в нём могучими, незыблемыми глыбами, а Крылинку ждала встреча с недавно упокоившейся родительницей Медведицей; все сёстры-кошки погибли на войне, и Крылинка обнялась с их вдовами, перецеловала своих племянниц. Половина из них уже обзавелась собственными супругами и детьми, и далеко не всех своих многочисленных родственниц Крылинка знала по именам. Война прошлась своей смертоносной жатвой по их семьям: три племянницы-девы из восьми овдовели, а живыми домой вернулись четыре из шести кошек.

Залитая солнцем полянка Смилины благоухала земляникой: по преданию, очень уж любила великая оружейница эту ягоду, оттого та и выросла столь обильно на месте её упокоения. Завораживающей древностью, тысячелетним покоем и мудростью дышало необъятное дерево с толстыми узловатыми ветвями, и только участки со свежей, недавно наросшей корой напоминали о том, что прародительница Твердяны покидала свою сосну для участия в схватке с Павшей ратью: на местах разъединения тела и ствола осталось это подобие шрамов.

А на полянке, присев на корточки, собирала землянику Млада; её корзинка была уже полна, и женщина-кошка бросала туда последние ягодки, когда Дарёна опустилась в траву прямо перед ней, с нежностью заглядывая в глаза. Они поднялись на ноги одновременно, держась за лукошко, и во взоре супруги Дарёна опять увидела холодящую тень непостижимой печали.

– Это тебе, – шепнула Млада, но ясно было, что бóльшая часть этих ягод попадёт в загребущие руки, а потом и в ненасытный рот Рагны.

Зарянка, которая обыкновенно хорошо вела себя в Тихой Роще, вдруг раскричалась, и Дарёна, охваченная жаркой волной стыда, вынуждена была перенестись домой, где вкусно пахло оставленными на печке кулебякой и гусем. Для пущей сохранности тепла и то, и другое скрывалось под подушками, но дразнящий, уютный запах пропитывал дом насквозь. Всё оказалось просто: за встречами с роднёй, как ныне здравствующей, так и упокоенной в деревьях, они не заметили, что подкралось обеденное время, а малышка требовала положенной по расписанию трапезы. Пришлось Горане переодеваться из праздничной рубашки в будничную, с прорезями, и прикладывать проголодавшуюся племянницу к груди.

В целом всё было как всегда: в обычные дни почти безлюдная Тихая Роща наполнилась посетителями со всех Белых гор, а у Восточного Ключа не иссякала огромная очередь желающих набрать воды из священной реки, которая, по поверью, обладала в этот день особой, великой силой. Западный и Южный Ключи тоже пользовались немалым спросом, но всё же не таким, как Восточный.

– Не всякому под силу туда очередь отстоять, – покачала головой Крылинка. – Хоть бы уж матушка Левкина, что ли, нам по знакомству кувшинчик налила...

О том, обязана ли была новая Верховная Дева снабжать их водой вне очереди, спорить не пришлось: та сама отыскала семейство Твердяны, а вместе с нею из прохода шагнули княгиня Лесияра с Жданой и детьми, Огнеслава с Зорицей, Радой и Берёзкой, а также незнакомая Дарёне ясноглазая и степенная женщина с хорошенькой девочкой на руках. И в осанке, и в гордой посадке головы незнакомки, и в выражении лица, полном мягкой, не высокомерной величавости, чувствовалось княжеское достоинство; её сопровождала темноволосая и кареглазая кошка, судя по причёске – оружейница. Косичка девочки отливала пшеничным золотом в солнечный день, а вот глаза были неожиданно тёмными и блестели, как мокрые ягодки чёрной смородины.

– Вы ещё не посещали Калинов мост? – спросила Лесияра после обмена поклонами и приветствиями.

– Ещё не успели, государыня, – ответила Крылинка. – Мы это напоследок решили оставить, а тут как раз ваше почтенное семейство навстречу...

– Ну, коли так, тогда пойдёмте вместе, – предложила княгиня.

Её сердечная улыбка и свет глаз, проницательных и ясных, как чистое вечернее небо, покоряли с первого взгляда и не оставляли равнодушным никого – ни друзей, ни врагов; в присутствии белогорской владычицы словно незримые крылья мира и покоя простирались над всеми, объединяя сердца узами дружбы и любви. Следом за нею можно было и подняться к солнцу, и шагнуть в гибельную бездну – с одинаковым восторгом и без колебаний; хотелось отдать всю кровь до капли и всё дыхание, только чтобы в её волосах стало меньше седины... В сердце Дарёны в единый сияющий сгусток слились верноподданнический трепет и дочерняя привязанность, и она не находила ответа на вопрос: за что же, за какие подвиги и достоинства ей с матушкой выпало такое счастье? Нет, матушка, положим, вполне заслужила честь стать супругой повелительницы женщин-кошек; Дарёна же, примеряя на себя звание княжеской дочери, пусть и приёмной, чувствовала себя так, словно она осмелилась нахально присесть на престол или надеть властно сверкающий венец.

Четыре утёса непоколебимыми столпами мира подпирали чистый купол неба, и солнце венчало их вершины величественно и победоносно. Пытаясь в их очертаниях узнать знакомый образ, Дарёна подставляла лицо и грудь колким лучам и бесприютному ветру; в эти мгновения не ей, а облачённой в чёрное Берёзке доставалась родительская нежность и опека Лесияры, но ревновать не хотелось. В этой хрупкой и маленькой, но несгибаемой юной вдове сейчас не узнать было ту девчушку с косичкой – крысиным хвостиком, которую Дарёна когда-то впервые увидела в домике бабушки Чернавы и Цветанки. Её бледноватое треугольное лицо ничем не привлекало бы к себе внимания, если бы не глаза – глаза много пережившей и хлебнувшей горького жизненного питья ведуньи... «Серая мышка», – сказали бы о ней острые на язык девицы-щеголихи, но Берёзка брала не внешней, быстро блёкнущей красотой, а чем-то иным – пожалуй, прозрачным, как хрусталь, и твёрдым, как белогорский клинок, внутренним стержнем. Свет этой основы и сиял в её глазах, и эти пронзительные очи не могли принадлежать сломленному горем человеку. Широкие, как колокола, рукава её чёрного летника были богато расшиты серебром, и из-под их краёв мерцал речной жемчуг на накладных зарукавьях рубашки, а под складками одежды уже заметно проступал живот. За её руку держалась девочка-кошка, льдисто сверкающая синева глаз которой не оставляла никаких сомнений в том, кем была её родительница: Дарёне сразу вспомнились дерзкие, смешливые, неугомонные искорки в глубине пытливого взора Светолики.

– Здравствуй, лада моя, – проговорила матушка Крылинка, ставя на каменную площадку плоское блюдо, на котором в окружении блинов с рыбно-сметанной начинкой стояла мисочка с кутьёй и чарка мёда. – Помним тебя, любим. Очень, очень тебя не хватает, моя родная... Но пусть твоя душенька летает свободно и отправится туда, где ей надлежит быть: мы тебя не держим. Да свершится всё по тому порядку, какой издревле богами заложен.

– Лучше и не скажешь, – вздохнула Лесияра.

Послышался громкий шёпот Рады:

– А бабушка Твердяна скушает всё это?

– Скушает, дитятко моё, – улыбнулась Крылинка. – Уж сколько раз я оставляла тут то блины, то кусочек пирога или рыбки – и всегда их кто-то прибирает.

– Может, звери лесные едят, – подала голос ясноглазая незнакомка с девочкой на руках.

– Тебе лучше знать, госпожа моя, – учтиво и миролюбиво отозвалась Крылинка. – Может, и звери. Неважно это. Дух снеди душу питает, вот что главное. И любовь наша – тоже.

Когда стали собираться домой на обед, она спохватилась:

– Ох, а мы же водички из Восточного Ключа так и не набрали! В очереди до вечера стоять придётся, поди...

– Зато мы набрали дюжину бочонков, – улыбнулась Лесияра. – Изволь, поделимся.

Крылинка начала было отмахиваться, но по приказу княгини дружинница принесла бочонок.

– Подставляй сосуд, матушка, – сказала она, поднимая его сильными руками и выбивая пробку.

Благодаря этому два кувшина и кожаный бурдюк не пришлось нести домой пустыми, а княгиня ещё и гостеприимно пригласила всех на обед в свой дворец, чем окончательно смутила Крылинку.

– Ох, государыня... Слишком большая это честь для нас, – забормотала та, прикрывая раскрасневшиеся щёки ладонями. – Сроду не обедала я во дворцах, не стоит на старости лет и начинать... Не место нам среди свиты твоей, госпожа, стыда не оберёмся! Мы уж как-нибудь своим кругом отобедаем, не серчай.

– Матушка, честью это будет для нас, а не для тебя, – проникновенно-тёплым, ласкающим сердце голосом молвила Лесияра. – Слава твоей супруги Твердяны поднимает и её, и всех её родных на заоблачную высоту, куда ни мне, ни Сёстрам не дотянуться. Не знаю, как для моих дочерей, а для меня почётно быть частью вашей семьи. Однако неволить тебя не стану... Я лишь хотела, чтобы мы собрались за одним столом: мы всё-таки не чужие друг другу, и многое связывает нас. А может, у вас посидим?

– Да как-то... не знаю даже, государыня, – замялась Крылинка. – Мы ж столько гостей не ждали – боюсь, угощения на всех может не хватить, а это не дело.

– Невелика беда, – рассмеялась Лесияра.

По мановению её руки всё разрешилось наилучшим образом. Крылинке оставалось только растерянно и ошеломлённо охать и всплёскивать руками, глядя, как дружинницы расставляют во дворе столы, раскидывают над ними надувающиеся на ветру паруса белоснежных с золотым шитьём скатертей и устанавливают лавки; шагая в проходы, они растворялись в пространстве, а спустя несколько мгновений возвращались с блюдами, полными приготовленных на княжеской кухне кушаний. Огромные, запечённые целиком рыбины красовались на них, тушки жареной птицы возвышались румяными горками, пироги манили золотистыми фигурками из теста, глубокие миски с алой, крупнозернистой, как клюква, икрой стояли рядом с высокими стопками блинов – бери ложку да накладывай, сколько душа пожелает. Когда во дворе не осталось места, столы начали ставить прямо вдоль улицы.

– Сколько ж яствы-то тут, ой! – ахала Крылинка. – Это ж всё Кузнечное можно накормить!

– И односельчанок своих зовите: у нас есть и куда усадить, и чем угостить, – щедро предложила Лесияра.

– Ох, госпожа, ты ж, поди, для дружины да гостей своих обед готовила, – пришло вдруг в голову Крылинке. – И теперь всё это – нам! А Сёстры-то не обидятся?

– А их мы сюда позовём, – сказала княгиня. – Ежели ты стесняешься во дворец мой идти, так мы и здесь всё устроим не хуже. Какая разница, где? Было б куда сесть и что съесть!

Возвращавшиеся из Тихой Рощи жительницы Кузнечного с любопытством подтягивались к столам – сперва только поглядеть да разузнать, кто так широко гуляет, а заслышав приглашение, не отказывались присоединиться. Кто-то нёс из дому свои кушанья – и им нашлось место, ничего не пропало. Дарёне всё это напомнило её собственный девичник, только намного роскошнее и щедрее размахом: те же столы под открытым небом, куча народу и то же солнечное, солоновато-свежее касание ветра...

Рагна, умерив свои желания, от души угощала ягодами посаженных рядом детей: поставив перед ними миски, полные земляники с молоком, она вручила им ложки.

– Кушайте, родненькие, не оглядывайтесь!

Радятко, Мал, Ярослав, Любима, Ратибора, Рада и Злата – все уписывали собранные Младой в Тихой Роще ягоды так, что за ушами трещало, а Рагна стояла у них за спинами с умилённой улыбкой, скрестив на груди руки, и любовалась стройным рядком детских головок за столом – этакая дородная, сияющая матушка целой оравы ребят.

– Многовато что-то народу... Не по себе мне. – Млада обглодала румяную утиную ножку и бросила косточку под стол.

– Лада, ну ты чего скисла? – Дарёна пододвинула к ней блюдо с жареными перепелами. И добавила шутливо: – Тебе не угодишь! Государыня Лесияра так старалась, а ты всё недовольна...

– Да дело не в том, – поморщилась та. – Просто тишины хочется. Может, я в Тихой Роще к ней привыкла, а может, и всю жизнь любила. Не знаю. Всё это сборище... бьёт и по ушам, и по глазам, и по всем чувствам, словно меня повалили наземь и пинают ногами. Давай сбежим, а, Дарёнка? Захватим с собой пирог – и куда-нибудь в горы... Туда, где никого нет – только мы.

– Младунь, ну, как-то нехорошо получится, – колебалась Дарёна. – От гостей убегать?

– А по моему разумению – в самый раз. – Млада колюче поблёскивала глазами из-под сдвинутых в одну чёрную полоску бровей.

Дарёна была готова на всё, лишь бы сорвать мертвящее покрывало печали с души своей родной кошки. Тоска эта пускала свои тягучие отростки и ей в сердце, заставляя меркнуть солнечный свет и отравляя горьким ядом самый сладкий мёд – с этим следовало что-то делать. Дарёна уже высматривала на столе что-нибудь такое, что было бы удобно взять с собой, когда одна из Старших Сестёр спросила:

– А не здесь ли живёт та певица, от чьего голоса у навиев шла кровь из ушей?

Дарёна никогда не видела эту княжескую дружинницу в лицо и не знала её имени. Короткие льняные волосы этой кошки лоснились на солнце светлой шапочкой, а к коже почти не льнул загар, и оттого её длинная сильная шея приобрела кирпично-красный оттенок. Выпила она уже немало, и в её голубовато-стальных, острых и твёрдых, как прозрачные самоцветы, глазах тяжело плыла мутная хмельная завеса.

– Да, Власна, она живёт здесь, – ответила на её вопрос Лесияра, сидевшая за отдельным столом с Жданой и самыми приближёнными Сёстрами. И усмехнулась: – А ты хочешь, чтобы она и твои уши пощекотала?

– Хочу, государыня, – кивнула та. – Мечтаю.

– Так почему бы этой певице не выйти к нам и не исполнить что-нибудь? – поднимаясь из-за стола, сказала княгиня. – Просим!

– Просим, просим! – подхватили гости.

Тут настал черёд Дарёны морщиться: так некстати всё это было, не ко времени! Вместо того чтобы отвоёвывать Младу у злого зверя-тоски, ей предлагалось исполнять мечты хмельных дружинниц, пусть даже самых доблестных, уважаемых и близких к княгине. Поискав глазами Лагушу, она поманила её к себе. Та сидела через стол от них с Младой, напустив на себя праздный, скучающий вид, но на самом деле её взгляд ловким хорьком рыскал среди пирующих, задерживаясь на молодых и пригожих кошках.

– Подружка, спой вместо меня, а? – попросила Дарёна. – Не до того мне сейчас. Выручай!

Ни один мускул не дрогнул на гладком, сияющем броской, хищноватой красотой лице Лагуши, только глаза ожили и пронзительно, пристально блеснули.

– Отчего ж не спеть, – проговорила она. – Это мы завсегда с удовольствием.

– Я у тебя в долгу, – шепнула Дарёна с улыбкой.

– Меж нами не может быть никаких долгов – всё даром, подружка, – двинула бровью та, изящно-томным, подчёркнуто медлительным и ленивым движением поднимаясь с лавки.

Гибкой лебёдушкой выплыла она на свободное место между столами, покачивая длинными серёжками и блестя на солнце шелковистой косой; от одного взмаха её пушистых ресниц холостые кошки впадали в восторженно-глуповатую умильность и пускали слюни, от одного влекущего движения бедром степенные матери семейств неодобрительно качали головами, а от одной вспышки дерзких искорок в глубине больших прохладных глаз даже женатые кошки вздрагивали.

– Она красавица, правда? – шёпотом спросила Дарёна, наклоняясь к Младе и кивая на свою лучшую ученицу. – Бьюсь об заклад, с этого застолья она уйдёт не одна.

– Хищная девица, – процедила Млада, не разделяя дружеских чувств Дарёны к Лагуше. – Не в моём вкусе.

– Боишься таких, м? – Дарёна шутливо подтолкнула супругу локтем, подмигнула.

А тем временем девушка смело подошла к столу Власны, повела плечами, поправляя на них цветастый платок, стрельнула очами и встала, победоносно подбоченившись одной рукой, точно уже завоевала сердце светловолосой дружинницы. Сильной рекой хлынул её голос, а потом раскинул крылья и помчался ввысь...

Расцветали вишни белой кипенью,

Хмелем сладким вся головушка полна...

Неба синь мои бы очи выпили,

Солнца мёд златой бы выпили до дна.

Ландыш чашечкой душистой клонится,

В рощице ведут беседы соловьи,

Не томи ты, вешняя бессонница,

Не кружите в небе, облака-ладьи.

Там, где сталь звенела песней смертною,

Там, где маки расцветали на снегу,

Расстелилась дымка предрассветная,

И любовью бредят травы на лугу.

Кровью лады травушки напоены,

Земляничных брызг раскинулась волна,

Песней колыбельной павшим воинам

Стонет первых гроз небесная струна.

Бабочкой взлечу я в омут облачный,

К каплям алым малой пташкой припаду,

Лады лик я звёздною иголочкой

Вышью серебристой гладью на пруду.

Как дождь тяжёлыми каплями прибивает уличную пыль, так и звуки этой песни заставили смолкнуть пчелиный гул застольных бесед. Холодным горным ручьём катился голос Лагуши, пронзая души слушателей и окутывая мурашками, и все замерли, внимая ему... Когда отзвучала последняя строчка, растаяв в небе стайкой подхваченных ветром лепестков, в наступившей звонко-летней тишине Лесияра проговорила:

– Хороша и песня, и сама певунья... Бывала она на полях сражений, заставляя своим голосом врага дрожать и обращаться в бегство. Не боялась она ни крови, ни оружия вражеского; с виду она – дева хрупкая, красивая и нежная, но сердце, которое бьётся в её груди – это сердце воина. Однако, признавая всё это и принимая во внимание все её заслуги, я всё-таки недоумеваю, зачем ей понадобилось выходить и петь вместо Дарёны.

– Что? – нахмурилась Власна. – Как это так? То есть, это не она, не та певица?

– Нет, Сестрица, это не Дарёна, а её ученица, – молвила Лесияра. И добавила, устремив на девушку ещё не гневный, но испытующе-вопросительный взгляд: – Вот и хочу спросить я: что сие значит, дорогая моя?

Под тяжестью взора белогорской повелительницы Лагуша смешалась, весь её задор поблёк и сполз с неё, утекая в землю, и она быстренько во всём созналась.

– Прости, государыня! Сие не я придумала, это Дарёна попросила меня спеть вместо неё, – пролепетала она. И тут же нашлась: – Ведь не уточнялось же, какую именно певицу все хотели слышать! Имени никто не называл, а ведь нас, кроме Дарёны, целых двадцать! И все мы пели на бранных полях, заставляя уши врага кровоточить...

– Это правда, – признала княгиня. – Имени мы не называли, но подразумевали ту из певиц, которая живёт здесь, в Кузнечном. Ты ведь родом не отсюда, так?

– Так, – еле слышно пробормотала Лагуша, виновато поникнув головой.

Дарёна больше не могла смотреть, как ученица отдувается за неё; она уже жалела об этой затее, и под сердцем у неё горел раскалённый комочек стыда. Передав дочку Младе, она шепнула:

– Побудь-ка с Зарянкой, ладушка.

Выйдя к столам Сестёр, она объявила негромко, но твёрдо:

– Это я – Дарёна. Лагуша ни в чём не виновата, я и правда послала её вместо себя.

– И зачем же тебе вздумалось шутки шутить, дурачить нас? – Власна поднялась со своего места и приблизилась к ней, сверля её тяжёлым от хмеля взором.

За столами все опасливо примолкли, ожидая: что-то сейчас будет?

– Прости, госпожа, – поклонилась Дарёна. – Я не хотела никого обидеть... Не до песен мне сейчас, пойми. Песня рождается из души, и когда я пою, я отдаю частичку себя тому, кто слушает. А сегодня моя душа не здесь, не с вами... Я не смогу петь в полный голос, а столь высокие и досточтимые гостьи достойны самого лучшего. Прости и ты, государыня, что не откликнулась на твой призыв. – С этими словами Дарёна поклонилась и Лесияре, вопросительно-грозное выражение на лице которой сменилась искренней тревогой и огорчением.

– Дарёнушка, что-нибудь случилось? – тихо, чтобы не слышали посторонние, спросила княгиня. – Я чего-то не знаю?

– Нет, ничего не случилось, госпожа, – выдавила улыбку Дарёна, чувствуя, как сухой горький жар с её щёк разливается вдоль спины, делая её каменно-болезненной, а ноги – слабыми. – Я просто... не могу сейчас петь.

Пшеничные брови Власны сдвинулись, в глазах сквозь льдистый щит хмеля проступила какая-то догадка.

– Голубушка, уж не горе ли у тебя? Ты... как в этой вот песне, потеряла свою ладу? – Взяв большими горячими ладонями руки Дарёны, она до боли крепко сжала их, не чувствуя, должно быть, своей силы. – Прости меня... прости нас, хмельных и сытых, за досужее любопытство. Прости.

Первая глухая досада и раздражение уходили, уступая место жгучей неловкости и сожалению, и Дарёна, как могла, ответила на пожатие.

– К счастью, моя лада жива, но ей нелегко, – улыбнулась она светловолосой кошке. – Я должна сейчас быть с ней и нашей дочкой. Может, как-нибудь в другой раз я спою для тебя. Государыня, – обратилась она к княгине, – ты позволишь мне идти?

– Да, милая, конечно, – проговорила Лесияра, и тень озабоченного огорчения по-прежнему омрачала её светлый лик. – Ступай к Младе и дочурке.

Она сделала знак к продолжению застолья, а Власна тем временем томно процедила, склоняясь к Лагуше:

– А с тобой, лапушка, мне надо бы потолковать с глазу на глаз...

– Хм... – Девушка напустила на себя строгий и неприступный вид, но лукавые искорки в глубине взора выдавали её с головой. – Смотря о чём потолковать, госпожа.

Млада сидела на своём месте с закрытыми глазами, бережно прижимая к себе Зарянку, и резкая бледность её лица, ставшего сосредоточенно-замкнутым и мертвенным, испугала Дарёну до слабости под коленями. Опустившись на лавку рядом с супругой, она зашептала:

– Что такое, Младунь? Что с тобой? Тебе нездоровится?

Губы Млады посерели и жёстко поджались, словно она сдерживала готовый вот-вот вырваться стон.

– Я всё слышала, Дарёнка, – глухо проговорила она, не открывая глаз. – Благодарю тебя. Это счастье, что вы есть у меня – ты и Зарянка. Но мне сейчас надо в Тихую Рощу...

– Но как же?.. Мы же хотели взять пирог и – в горы, – растерянно пробормотала Дарёна, чувствуя, как нутро неукротимо схватывается инеем отчаяния.

– В другой раз, радость моя. – Млада открыла глаза и попыталась улыбнуться, но у неё не вышло, только уголки губ судорожно искривились. – Мне сейчас надо побыть одной, в тишине.

– У тебя что-то болит? – гадала Дарёна, еле дыша от тревоги. – Где болит, ладушка?

– Душа, – сорвалось с чужих и неживых, скованных губ Млады. – Ты не пугайся, родная, это пройдёт. Всё пройдёт, скоро мне станет лучше, надо только перетерпеть немножко. Возьми... возьми Зарянку.

Отдав ребёнка помертвевшей Дарёне, перепуганной до предобморочной слабости во всём теле, Млада быстро чмокнула её в щёку около уха твёрдыми, сухими губами.

– Я люблю тебя... Люблю вас обеих, мои родные, – шепнула она. – Скоро увидимся.

Она исчезла в проходе, а Дарёна, окаменевшая и приросшая к месту, осталась сидеть за столом среди ни о чём не догадывающихся гостей и ставших безвкусными и ненужными кушаний. Лагуша с Власной куда-то пропали, но теперь и это не имело значения – ушло за пыльную, шелестящую пелену тоски.

– Дарёнка... Что стряслось? Мы с государыней беспокоимся!

К ней подсела матушка, нарядная, помолодевшая и несравненно прекрасная, с обволакивающе-тёмными, полными тревоги глазами. В Белых горах она расцвела и телом, и душой как никогда, соединившись с единственной настоящей любовью всей своей жизни, Лесиярой.

– Млада сказала, что у неё болит душа. – Дарёна слышала свой голос словно бы со стороны, сквозь шелест листвы, вздохи ветра и мельтешение солнечных зайчиков. – Она сказала, что ей надо побыть в тишине... У неё болит душа, а я не знаю, как ей помочь.

Слёзы капали на скатерть, а матушкины пальцы вытирали их со щёк Дарёны с невесомой лаской пуховок вербы и с почти тихорощенской мудростью.

– Ну... Быть может, тишина – это как раз то лекарство, которое ей сейчас нужно, доченька?

– Она сказала, что вся эта кутерьма бьёт ей по чувствам, – вспомнилось Дарёне.

– Ну вот, тем более, – подсаживаясь поближе и обнимая её за плечи, сказала матушка. – Млада никогда не стремилась туда, где много народу, всегда была одиночкой. А теперь и подавно... Её душа едва-едва восстановила целостность, и в ней, должно быть, ещё не до конца зажила рана. Ежели ей хочется побыть одной – пусть. Не будем чрезмерно опекать её и навязывать ей свою заботу... Мы, конечно, желаем ей добра, но она сама лучше знает, что для неё – благо, а что – нет. Не горюй, родная. Тихая Роща понемножку излечит её. Всё наладится.

Раздалось тёплое, продолжительное «мррр»: это Зарянка тёрлась ушком о мамину ладонь и урчала, словно бы утешая. Сердце Дарёны мигом согрелось нежностью и само превратилось в мурчащий комочек.

– Ты мой котёнок, – прошептала она.

– Смотри, и Зарянка говорит тебе о том же самом, – сказала матушка с бархатистой лаской в голосе. – Ну, вот ты и улыбнулась, Дарёнушка.

Застолье продолжалось почти дотемна, и к концу не осталось ни одной голодной и трезвой гостьи. Быть может, кто-то в Кузнечном и удержался в стороне от пира, но это были единицы, а большинство жительниц возвращались домой с песнями, выписывая ногами кренделя и восславляя щедрость княгини Лесияры. Между тем матушку Крылинку заботило, кто будет убирать столы и объедки, набросанные гостями под ними, но тревога её оказалась напрасной: ей самой не пришлось пошевелить и пальцем – всё сделали дружинницы и служанки княгини.

– Хвала и слава тебе великая, государыня, – с низким, чинным поклоном молвила Крылинка. – Давно село наше такого праздника не видело!

– Вы его заслужили, – с чуть усталой, но полной довольства улыбкой ответила княгиня. – Треть всего нашего белогорского оружия куётся здесь, у вас. С чем бы мы победили в этой войне, ежели б не ваши труженицы молота и наковальни, работавшие денно и нощно?

На прощание она обратилась к Дарёне, раскрывая ей объятия:

– Подойди, дитя моё...

Дарёне казалось, будто это сами вечерние сумерки обняли её, ободряя и подставляя надёжное плечо. Они серебрились седыми прядями тумана, улыбались лучами зари, и хотелось безоглядно верить в тепло дохнувшие на ухо слова:

– Всё будет хорошо.

*

Сразу за летним Днём поминовения начиналась сенокосная страда. Сочные луга серебрились росой в предрассветной неге, влажная прохлада ласкалась к ногам – никто в Кузнечном не валялся в постели в этот час, все выходили на работу. Сперва – как правило, ещё до рассвета – по лугу с протяжной песней шли девы Лалады в венках из полевых цветов, освящая землю водой из Тиши; их широкие рукава белыми крыльями реяли от взмахов, прозрачные капли срывались с пальцев, а вышивка на рубашках наполнялась золотым светом. Только после этого обряда к своему делу приступали косари.

Горана с вечера заботливо приготовила все косы – отбила и остро заточила ножи, у двух заменила старые, усохшие косовища на свежие, выструганные из молодой ели, закрепила расшатавшиеся рукоятки. Матушка Крылинка достала из сундука новенькие, ярко вышитые рубашки и алые кушаки: по обычаю, на покос шли, как на праздник. Шумилку на время косьбы отпустили из войска домой, и она предвкушала все сопутствующие работе радости – на девок поглядеть, себя показать. Встали утром чуть свет, когда восточный край неба только начал желтеть предвестниками зари, а на дворе было ещё зябко; едва сели за стол, как порог дома переступила Млада – распоясанная, с задумчивым блеском меж ресниц. Обычно она приходила к обеду, а сегодня явилась ни свет ни заря.

– Младунь, ты чего это с утра пораньше? – удивилась Крылинка.

– Так покос, вестимо, – ответила та, садясь к столу и беря себе ломоть хлеба. – Каждая пара рук важна, сколько накосим – то и наше.

– А ты можешь? – на всякий случай спросила Горана.

– Чего не мочь-то? – Млада невозмутимо налила себе кружку молока. – Все силы мои – при мне.

– Ну, смотри, – проговорила оружейница.

Рагна с матушкой Крылинкой остались дома, на хозяйстве, а Дарёна, посадив Зарянку в сумку, решила на сей раз взять косу наравне с кошками. И не только потому что, как верно сказала Млада, важна была каждая пара рук, но и чтобы побыть рядом с супругой: в глубине души тихонько мурлыкал комочек веры в то, что не тишина должна излечить её ладу, а всё-таки любовь близких.

Ветерок колыхал макушки трав и развевал волосы жриц, шагавших по лугу; Млада опиралась на косу, и в её глазах зарождался отблеск зари.

– Ты хоть косить-то умеешь? – спросила у Дарёны Шумилка, в нетерпении выбивая ногами дроби, как застоявшийся в стойле конь. Она зорко всматривалась в стоявших поодаль односельчанок, выглядывая среди них миловидных девушек.

– Дело нехитрое, – отозвалась Дарёна.

– Нехитрое, а всё ж сноровки требует, – проговорила Горана. – Млада, покажи ей. Пусть поучится, что ли, пока там девы Лалады луг освящают. Дай ей косу поменьше, шестиручную^[29].

Млада прильнула сзади, а её руки легли поверх рук Дарёны. Тёплая, сладкая дрожь побежала по телу среди утренней прохлады, а голос супруги ласково звучал рядом с ухом:

– Держи вот так... Левая рука – на косовище, правая – на рукоятку. Колени прямые, голову не вешать. Правая нога идёт впереди, левая – за нею. Захватываешь полоску травы шириною примерно с ладонь, не более, и подрезаешь. И гляди в оба: на лугу могут быть камни, кочки, бугры. Зацепишь – можно косу затупить или вовсе поломать. Взмах – шаг вперёд, взмах – опять шаг. И не спеши.

Это было легко и волнующе – повиноваться рукам Млады, слившись с нею в подобии танца, плавном и скользящем, ощущая тепло её тела и мягкую, сдержанную силу. «Ш-ш-х... Ш-ш-х», – ложилась росистая трава под лезвием косы.

– Пока не наловчилась – широко не размахивайся, потихоньку иди, – наставляла Млада. – Пусть прокос будет узкий, да зато ровный.

С коротким «ш-х» всё новые и новые полоски травы падали, подкошенные, роняя светлые прозрачные бусинки росы. Шумилка наблюдала за этим обучением с ухмылкой, лукаво покусывая смешливо подрагивающую губу, и в её глазах отражалась зреющая озорная мысль; наконец, словно уколотая шилом, молодая кошка подхватилась и побежала к соседкам, белогорским девам:

– Красавицы, вы косить-то умеете, а? А то давайте, научу!

Те бегали от неё, как от чумы – кто со смехом, кто с крепким словцом. В итоге Шумилке удалось-таки поймать в объятия какую-то совсем молоденькую девчонку, которая оказалась менее проворной, чем её подруги.

– Ты моя козочка... Ну, ну, не брыкайся! – Шумилка обхватила свою «добычу» сзади, приподнимая её от земли, а та отчаянно дрыгала ногами и оглашала луг своим визгом.

– А нельзя ли потише? – послышался чей-то голос издалека. – Не видите – обряд идёт? Потом, после работы, баловаться будете.

Млада хмыкнула:

– Вот же шалопутка озабоченная...

Наконец жрицы дали знак, что можно приступать. Млада взяла свою косу, кивнув Дарёне:

– Ну, пробуй сама.

В море колышущейся травы белели повсюду рубашки и алели кушаки; девушки красовались в пёстрых веночках, переглядываясь с молодыми кошками. С мерным «ш-х» ложилась трава в прокосы, и звенели под небесным куполом девичьи голоса... Кошки подтягивали восьмерицей ниже, не забывая о работе, которая под песню спорилась жарко и весело, с огоньком. Соревновались, кто больше всех накосит – как же без этого! Горана с Младой и Светозарой шли ровно, орудуя большими, десятиручными косами, а у Шумилки пока было больше гляделок с девицами, чем дела.

– А ну, подтянись-ка, – сказала Горана дочери. – Отпросилась из войска – а толку-то от тебя... Да и кто такую работницу полюбит? Одни забавы на уме...

Устыдившись, Шумилка с усиленным рвением принялась за работу... пока ей не попалась очередная милашка в веночке. Заприметив её, она исподволь продвигалась поближе к ней, отчего её прокос не шёл прямо, как у прочих, а вихлял, словно пьяный. Подобравшись к предмету своего увлечения, она игриво подмигнула:

– А косишь-то ты неправильно, милая.

– Чего это неправильно-то? – удивилась девушка.

– А вот гляди, гляди: тут у тебя совсем не прокошено, а тут стерня уж больно высокая осталась – не годится так. Давай, покажу, как надо, – предложила озорница.

И пошёл в ход способ обучения, которым упражнялись Млада с Дарёной перед началом покоса. Девушка, сообразив, что все эти подкаты имели единственную цель – пощупать её прелести, принялась возмущённо вырываться:

– А ну, пусти! Пусти, говорю! А то как щас косовищем промеж глаз пропишу тебе...

Горана, на миг отвлекаясь от косьбы, прикрикнула на расшалившуюся дочь:

– Эй, Шумилка! Будет тебе девок лапать-то! И сама худо работаешь, и другим не даёшь!

Дарёна сперва шла в отстающих: с непривычки получалось медленно, коса порой застревала и запутывалась в высокой траве, увязала остриём ножа в земле, а временами и Зарянка отвлекала её своей вознёй или писком. Едва Дарёна начала понемногу втягиваться в дело, как пришлось отлучаться на смену промокшей пелёнки-подгузника. Вскоре малышка, впрочем, убаюкалась мерным покачиванием, и Дарёна смогла более-менее сосредоточиться на работе. Далеко не везде луг был ровным, попадались и ложбинки, и бугорки, на которых приходилось ловчить, обкашивая их. Подол юбки намок от росы, первые розовые лучи рассвета уже горели на снежных вершинах, а цветущий простор наполнял душу тугим, как парус, восторгом; найдя взглядом Младу, которая по-богатырски широко взмахивала косой и оставляла за собой ровную полосу скошенной травы, Дарёна с улыбкой вдохнула полной грудью сладкую свежесть утра... Вместе с зарёй рождалась лучистая вера, что всё будет хорошо.

Судя по длине тени от вбитого в землю шеста, до полудня оставалась пара часов; роса подсохла, и косить стало труднее, но работа продолжалась ещё некоторое время. Усталая Дарёна присела, вдыхая ни с чем не сравнимый, пронзительно-пьянящий, летний запах свежескошенной травы. Из срезанных полевых цветов она принялась плести крошечный веночек для Зарянки.

– Ну что, может, махнём по ягоды? Ох и много в лесу земляники...

Это Шумилка неспешно шагала мимо, нежно обнимая за плечи хорошенькую зеленоглазую селянку – ту самую, которую она «учила» косить. «Охмурила-таки», – с усмешкой подумалось Дарёне. Обе косы, свою и девушки, неугомонная холостячка несла на плече, а её спутница шагала налегке, то и дело зарываясь веснушчатым носиком в пучок цветов.

– Ну, не знаю... Отпустит ли меня матушка? – с сомнением молвила она.

– Отпустит, отпустит, мы её уговорим, – с чувственным придыханием нашёптывала Шумилка, поблёскивая на солнце головой.

Дождавшись, когда они поравняются с ней, Дарёна с язвинкой в голосе бросила через плечо:

– Не ходи с нею в лес, голубушка: у неё только одно на уме! Сама знаешь, что.

Девушка вспыхнула, пряча румянец за цветами, а Шумилка скорчила Дарёне свирепую рожу и оскалила клыки. По беззвучному движению её губ читались весьма крепкие словечки.

– Ну что же ты так, Дарёнка... У Шумилки наклёвывается свидание, а ты всё портишь. – На травяную подушку, мягко спружинив, упала коса, а рядом села Млада.

– Ты хочешь, чтобы девушка потеряла невинность до свадьбы, и её избраннице достался «распечатанный сосуд»? – прищурилась Дарёна, вплетая в венок ромашки. – И потомство получит едва ли половину от той силы, которую могло бы получить, будь невеста девственной...

– Ты стала прямо как матушка Крылинка, – усмехнулась Млада. – По-моему, девица знает, на что идёт. Так что... Нужны ли ей твои предостережения? Ладно... Может, мы с тобой тоже по ягоды прогуляемся?

У Дарёны чуть не сорвалось с языка горькое: «Млада, у меня куча стирки. Рагна беременна, ей надо беречь себя, а у матушки Крылинки тоже не десять рук, чтобы всё успевать...» Однако уже в следующий миг предвкушение душистого колдовства лесной полянки заглушило и голос разума, и все прочие чувства; какая стирка, когда столь драгоценные мгновения единения с Младой сияли перед нею, готовые вот-вот сладко настигнуть и накрыть с головой?!

– Да, Младушка... Пойдём, – прошептала она. – Я только Зарянку домой занесу...

Однако, едва переступив порог дома, они очутились под мягкой, вкусно пахнущей властью матушки Крылинки: обед уже подоспел.

– Какой лес, какие ягоды? – доставая из печи готовый пирог, сказала она. – Работницам за стол пора! Вот отобедаете, тогда уж и идите, куда хотите.

Возражать было бесполезно. Вода и полотенца уже ждали всех, и Дарёна с Младой ополоснулись из тазика, а вернувшиеся следом за ними Горана со Светозарой сказали, что искупались в речке.

– Ну, тогда все за стол, – объявила Крылинка. И нахмурилась: – А где Шумилка?

Горана пожала плечами и пошла кормить Зарянку, а Дарёна с Младой с усмешкой переглянулись.

– Так, – подбоченилась Крылинка, заметив их взгляды. – Что опять эта оторва учудила?

– Она, матушка, опоздает, наверно, – сказала Млада. – Там у неё... дела какие-то. Думаю, ждать её и студить обед не имеет смысла. Проголодается – сама придёт.

– Да и ну её к лешему, – быстро согласилась Крылинка. – Будет есть всё холодное, я ради неё греть ничего не стану.

Сгребать подвялившееся сено в валки предстояло только вечером, а пока можно было заняться прочими делами. Горана со Светозарой отправились в кузню, а Дарёна, убаюкав дочку, взяла лукошко и с улыбкой заглянула в глаза супруге в надежде, что многообещающие искорки там не угасли. Взгляд Млады ответил пристальной, хмельной синевой, и они в один шаг оказались на уединённой полянке среди сосен, в звеняще-гулком царстве солнечной лесной тишины. Лукошко упало на траву, спина Дарёны вжалась в смолистый ствол, а рот захлебнулся жарким поцелуем.

– Изголодалась по тебе... Не могу больше! – Млада прерывисто и горячо дышала ей в шею, скользя жадными ладонями по груди и бёдрам. – Потом отвар яснень-травы выпьешь.

– Выпью, лада, – шептала Дарёна между поцелуями, запуская пальцы в чёрные с проседью кудри. – И я соскучилась...

Её пальцы собрали в складки и подняли подол, а Млада опустилась на колени. Даже если и была хмарь в её слюне и семени, готовом горячо излиться внутрь, это не имело значения: всё перекрывала собой звонкая песня лета, сосновая волшба и цепкий незабудковый жар любимых глаз.

*

Лето осыпало землю из ягодного рога изобилия, простирая над нею знойные крылья, пахнущие сеном. Покос шёл своим чередом: работу начинали перед рассветом, а завершали за час до полудня; высохшее сено собирали в ровные, пухлые стога, особое внимание уделяя укладке навершия, которое предохраняло копну от дождя. Жадная до веселья и утех Шумилка в этот сенокос заработала по синяку под каждым глазом – от родительниц двух соблазнённых ею девушек. Пришлось Горане ходить к ним с извинениями и задабривать подарками, а дочь-шалопайка получила от неё воспитательную порку. Это было не столько больно, сколько обидно для великовозрастной озорницы, хотя она и знала, что вполне заслужила наказание. Хорошо ещё, что обошлось без беременностей: тридцатилетний рубеж Шумилка ещё не переступила, а значит, её семя не достигло полной зрелости.

Млада косила наравне со всеми и метала сено в стога, не отлынивая ни от какой работы, хотя всё чаще её охватывали эти приступы душевной боли, один из которых так напугал Дарёну на пиру в День поминовения. Если боль настигала её в поле, она терпела, сцепив зубы, но любое прикосновение или оклик заставляли её страшно вздрагивать и покрываться мраморной бледностью. Порой она даже не оставалась на домашний обед, удаляясь в Тихую Рощу сразу после окончания косьбы.

Завершение сенокоса отмечали всем селом. Млада на гулянье не пришла, и под сердцем у Дарёны засел холодный ком тревоги, становясь всё тверже и тяжелее; вечером разразилась гроза, растрепав и вымочив сад. Уже несколько дней Дарёна падала на ходу от усталости, на ресницах словно висела невидимая тяжесть, смыкая веки весь день напролёт. Впрочем, она не слишком этому удивлялась: на протяжении всего сенокоса подниматься приходилось до рассвета, а ложиться спать – довольно поздно, ведь полевые работы не отменяли домашних хлопот. Выматывались все, так почему она должна была позволять себе какие-то поблажки, если даже Рагна целыми днями крутилась по хозяйству, хоть и не ходила в поле?

Спалось Дарёне скверно: она ворочалась, слушая ветер и пытаясь натянуть на себя ошмётки истрёпанной, словно обветшалое рубище, дрёмы. Полночи промучившись, она уснула под утро так крепко, что Крылинке пришлось её расталкивать к завтраку.

– Вставай, соня, – ворчала она. – Сенокос миновал, но это не значит, что дел больше нет! Огород вон полоть надо, а то после дождика сорняки как попрут, как попрут!

Постель плыла, и Дарёна цеплялась за её край, чтобы не свалиться на пол. В голове стоял такой гул, словно на неё надели котёл и шарахнули по нему кувалдой, а нутро выворачивалось наизнанку от дурноты.

– Матушка Крылинка, – простонала она, не узнавая своего голоса. – Неможется мне что-то... Тошнёхонько мне, слабость – хоть ложись да помирай.

Лицо Крылинки сперва омрачилось беспокойством, а потом подобрело, в глазах замерцали ласковые искорки.

– Нет, голубушка, помирать тебе рано, – с квохчущим смешком сказала она. – И усталость эта – добрый знак...

Что это за знак, она договорить не успела: в дверь постучали. На пороге стояла Левкина, и по её невозмутимо-спокойному лицу нельзя было понять, с какими новостями она пришла. От угощения она учтиво отказалась и сразу заговорила о деле.

– Уж не знаю, как вы это примете... Млада больше не живёт у нас в общине, нам пришлось её отпустить. От хмари она уже очистилась, всё дело в ране, которая ещё не зажила полностью в её душе... Ускорить заживление мы не в силах, увы. Всё должно идти своим чередом. Чувствительность Млады возросла в разы, ей тяжело находиться в обществе кого бы то ни было, даже самое мягкое и ненавязчивое присутствие дев Лалады причиняет ей мучения. Она ушла в горы – туда, где на сотни вёрст вокруг нет никого. Ей нужна полная тишина, чтобы исцелиться до конца.

Эти слова падали убийственными каплями холодного дождя, и Дарёна, в одной нижней сорочке и повойнике, осела там, где стояла – прямо на ступеньку лестницы. Сквозь гулкую слабость она почувствовала плечом участливое прикосновение тёплой руки Левкины. Та протягивала ей свёрнутую берёсту (бумагой девы Лалады не пользовались).

– Не горюй, дитя моё... Твоя супруга обязательно вернётся, ей просто нужно прийти в себя. Потребуется какое-то время.

Похолодевшими пальцами Дарёна развернула кусок хрупкой берёзовой коры. Вырезанные писалом или ножом буквы прыгали перед глазами лесными чёртиками, словно издеваясь, но она слышала родной голос у себя в голове:

«Дарёнка, во мне сидит такая боль, от коей никакой водой не отпоить, никаким мёдом не откормить. Я вернусь, когда она пройдёт, надо просто немножко перетерпеть. Люблю вас всех троих. Люблю. Люблю. Ты – моя лада».

Берёста упала на ступеньку, а Дарёна навалилась плечом на резные балясины перил. Душа раненой птицей рвалась к Младе – в приютившие её дикие горы, а тело стало слабее мёртвого листка, оторвавшегося от ветки. «Всех троих». Светлой звёздочкой упали эти слова в тёмный омут тоски, догадка блеснула вдалеке, на туманной полосе, где небо соединялось с землёй... Матушка Крылинка тоже сказала: «Добрый знак».

– Троих? – слетел с губ потрясённый лепет.

– Да, – улыбнулась Левкина, склоняясь над Дарёной. – Млада знает, что у вас будет ещё одна дочка. Я сказала ей. Поэтому не бойся... Она не может не вернуться.

«Но откуда?» – Губы лишь шевельнулись, а мысли бегали всполошёнными муравьями. Откуда Верховная Дева знала о ребёнке, когда даже сама Дарёна ещё не подозревала?.. Наверно, излишний вопрос. На то она и Верховная Дева, чтобы знать больше и видеть дальше других.

Уцепившись за перила, Дарёна с задавленным между зубами рыком встала. Шаг в проход – и ветер упруго ударил её в грудь, а горный простор бросил ей под ноги цветущий ковёр и брызнул в глаза рассветными лучами.

– Млада! – полетел в небо надорванный крик, и горькое эхо раскатилось над снежными вершинами.

Она спотыкалась, царапала ладони и колени о камни, падая в горные цветы, кричала, звала – тщетно. Открывая проход снова и снова, она бросалась в него, как в пропасть, но её не выносило к Младе, а только без толку мотало по всем Белым горам. То ли кольцо перестало правильно действовать, то ли...

– Дитя моё, Млада попросила поставить ей такую же защиту, какую носим мы в общине. – Левкина стояла, словно врастая подолом рубашки в цветущий луг, светлая, мудрая и овеянная недосягаемым, непостижимым спокойствием Тихой Рощи. – Твою супругу нельзя найти с помощью прохода без её желания. Она хочет побыть совсем одна, ей это необходимо для облегчения боли, но ваша с нею любовь выдержит это испытание, верь. А теперь идём домой.

Тёплые руки Левкины завладели руками Дарёны. Шаг – и они очутились в саду, дышащем сыростью после вчерашней грозы. На капустных листьях скопились крупные серебристые капли, под старой яблоней стоял берёзовый чурбак-сиденье, а вишнёвые ветки гнулись под тяжестью урожая тёмно-красных, почти чёрных ягод.

– Кушай, тебе это нужно. – Левкина склонила ветку, и вишенки влажным поцелуем защекотали губы Дарёны. – Не бойся: во время зачатия хмари в семени твоей супруги уже почти не было, а её остатки из тебя сразу изгнал отвар, так что с дитятком всё будет хорошо. А чтоб не плакать, сходи на Нярину. Ты совсем забыла о ней, а ведь она – великая утешительница.

Дарёна ела ягодки, роняя наземь косточки и вытирая слёзы со щёк; на крыльцо вышла обеспокоенная Горана с Зарянкой на руках, и улыбка кисловато-вишнёвыми лучиками раздвинула уголки рта Дарёны.

– Вот моя самая лучшая утешительница, – сказала она.

__________________

26 липень – июль

27 примерно 64 м

28 локоть – мера длины, расстояние от локтевого сустава до кончика среднего пальца, от 38 до 47 см

29 рука – единица длины ножа косы (одна «рука» – средняя ширина ладони, ок. 10 см)

10. Деревья мира

Юный великий князь Ярослав играл в саду, прыгая по солнечным дорожкам на деревянной палке с лошадиной головой; восшествие на престол утомило его, он пока в силу своего нежного возраста не понимал смысла этого длинного, скучного сборища взрослых, что-то решавших, обсуждавших, споривших... Ежедневно он принимал крепкий отвар яснень-травы: царапина от когтя Северги давно зажила, но опасность оставалась. Сколько ни старайся, а уберечь непоседливого ребёнка от ранок невозможно; к нынешнему времени малыш в шумных играх и беготне уже успел получить немало ссадин, но покуда эти повреждения не дали толчка к обращению в Марушиного пса.

Ждана, сидя под яблоней, с улыбкой следила за игрой младшего сына. В Зимграде шли восстановительные работы, и княжеские покои были перенесены в уцелевшее загородное поместье, где и состоялась присяга и последовавший за нею пир. Дружина, воеводы и градоначальники давали малолетнему сыну Вранокрыла клятву верности; не прибыли на торжество только трое удельных князей – Владимир Дивецкий, Любор Прияжский и Гостомысл из У́грома, хоть им и были вручены грамоты-приглашения.

– Бьюсь об заклад, что-то они затевают, – качая головой, молвила мудрая Ружана.

Покуда Ярослав не достигнет сознательного возраста, управлять Воронецким княжеством должен был Седмочисленный совет; в него вошли двое воевод, двое князей, две Старшие Сестры от Лесияры и Ждана, которой предстояло участвовать в ежемесячных собраниях этого временного правительства. Жить Ярослав мог пока с матерью в Белых горах, но по достижении двенадцатилетнего возраста был обязан переселиться в Воронецкое княжество, а с шестнадцати лет приступить к самостоятельному правлению. Дабы стать достойным властелином своих земель, ему надлежало пройти обучение наукам при Заряславской библиотеке; особое место в его образовании предполагалось отвести истории – военной и мирной, чтобы будущий владыка на примере деяний других государей постигал, к чему приводят те или иные поступки, как надобно и как не следует строить управление землями.

Четыре из семи младших волостей Воронецкого княжества признали Ярослава великим князем: их правители приехали на присягу, а вот Дивецк, Прияжск и Угром молчали, и было в этом безмолвии что-то недоброе. Ружана как в воду глядела: вскоре её дружинницы-наблюдатели сообщили о продвижении из этих волостей войск – каждое численностью от трёх до пяти тысяч человек. Шли они на Зимград...

– Что ж за люди-то такие! – с усталой горечью покачала головой Ждана. – Ведь недавно же воевали плечом к плечу, отражая натиск общего врага – и уже готовы лезть друг на друга!

– Власть – ядовитый соблазн, – вздохнула Ружана. – От всей души советую тебе с юным князем вернуться в Белые горы. Хватит вам тут сидеть-гостевать, а мы как-нибудь разберёмся со смутьянами.

– И я, и князь Ярослав останемся, даже ежели под стенами Зимграда соберётся десятитысячная рать, – твёрдо заявила Ждана. – Князь не должен показывать спину, иначе какой он владыка?

– Это для вашей же безопасности, – настаивала военная советница.

– Я знаю, Ружана, – мягко улыбнулась Ждана. – И всё же честь правителя стоит беречь смолоду, не пятная её с младых ногтей трусостью.

– Трусость и осторожность – разные вещи; отвага и безрассудство – тоже, – хмуря тёмные с блёстками проседи брови, молвила кошка. – Мне придётся доложить о твоём решении княгине.

– Думаю, она меня поддержит, – сказала Ждана.

Раскисшая земля блестела от дождя, слякоть чавкала под ногами воинов, в воздухе пахло сыростью, мокрой зеленью и тревогой. Для защиты Зимграда стягивалось войско, наполовину состоявшее из кошек, наполовину – из людей; прибытие рати мятежных князей ожидалось со дня на день, и загородный дворец посетила сама Лесияра.

– Что у вас тут творится? – спросила она Сестёр – членов Седмочисленного совета.

– Похоже, не все в Воронецком княжестве желают принимать Ярослава как будущего повелителя, – с поклоном отвечала Ружана. – А твоя супруга отказывается возвращаться с сыном в Белые горы. Любая мать на её месте спасала бы ребёнка от грозящей опасности.

– Я не просто мать, Ружана, – сказала Ждана. – Я – мать князя. Ежели князь побежит – считай, он уже проиграл.

– Коли и правда начнётся заваруха, скрыться в безопасном месте Ждана с Ярославом всегда успеют, – решила Лесияра. – Для того у них есть кольца. А пока надо бы послать переговорщиков к этим бунтовщикам. Может, ещё удастся убедить их повернуть назад.

*

Дождь то лил стеной, то превращался в мелкую морось, затянутое непроглядной, унылой пеленой небо дышало зябкой промозглостью. Серой колышущейся волной ползло войско; пешие воины в плащах с поднятыми наголовьями и конница – все одинаково мокли под потоками небесных слёз, равно как и сам князь Владимир, ехавший вместе с передовым отрядом. Когда путь им преградила сотня кошек-лучниц во главе с Мечиславой, он натянул поводья и нахмурил брови.

– Почто двинулся на Зимград, Владимир? – крикнула кареглазая военачальница, кладя ладонь на рукоять своего меча. – Едва кончилось одно кровопролитие, как ты готов развязать новое, затевая усобицу... Что тебя заставило подняться против законного князя Ярослава?

Холодные голубые глаза Владимира стальными искорками блеснули из-под сурово насупленных бровей, капельки дождя повисли на золотисто-русой подстриженной бороде.

– Уйди с дороги, кошка, и не вмешивайся не в своё дело, – ответил он, сдерживая приплясывающего коня. – Ярослав – сын предателя Вранокрыла, который отдал Воронецкую землю на поругание навиям. Как мы можем признать его своим господином?

– Сын не отвечает за дела отца, – покачала головой Мечислава. – Его правление будет другим.

– Яблоко от яблони-то недалеко падает. – Владимир сплюнул в сторону, и в рядах воинов прокатился угрожающий гул.

– Говорить с тобою, я вижу, без толку. – Мечислава полностью обнажила клинок, и он сверкнул холодной и яркой молнией среди серого ненастья. – Знай, что ты затеял зряшное дело, Владимир. Пока ваши с Гостомыслом и Любором войска не соединились, Лесияра разобьёт их порознь, и ей для этого потребуются совсем малые силы. Пять сотен кошек против твоих пяти тысяч – и дело сделано. Ты всё ещё хочешь, чтобы сызнова лилась кровь?

Владимир не успел ответить: из-за спин дружинниц шагнула Ждана, закутанная в простой чёрный плащ и никем из кошек не узнанная. Слушая эти переговоры, она всматривалась в мужественно-суровое лицо Владимира; чем-то он напоминал Добродана, и ей хотелось заглянуть ему в глаза поближе.

– Госпожа, а ты что тут делаешь? – удивилась Мечислава, когда Ждана вышла вперёд и откинула наголовье плаща. – Княгиня Лесияра знает, что ты здесь?

– Не ведомо ей, это моя затея. – Уголки губ Жданы чуть приподнялись в улыбке. Капельки повисали на жемчужных подвесках очелья и кончиках ресниц, ветер трепал белую головную накидку. – Владимир, вели твоему войску остановиться на привал, я хочу поговорить с тобою.

– Я знаю тебя, – сорвалось с губ дивецкого властителя. – Ждана, княгиня Воронецкая...

Ещё б ему было не знать... И Ждана помнила его пожирающий, пристальный взор, которого Владимир не сводил с неё на свадьбе Вранокрыла; впоследствии ещё не раз сей взгляд сверлил её на званых пирах, которые устраивал бывший супруг.

– Уже нет, – сказала Ждана. – Я теперь супруга княгини Лесияры. Ты позволишь мне перемолвиться с тобою парой слов?

– Говори. – Владимир вскинул подбородок, блестя льдинками глаз.

– Под ливнем? – двинула бровью Ждана. – Вели хотя бы поставить шатёр.

– Да что ты бабу слушаешь, княже?! – послышался голос из войска.

– Молчать там! – рявкнул Владимир. Его ноздри нервно дрогнули, втягивая сырой, пахнущий дождём воздух, и он объявил: – Привал!

По его повелению в поле раскинулись шатры, конница спешилась, а Владимир откинул полог перед Жданой. Та, сделав Мечиславе знак не следовать за нею, проскользнула внутрь и остановилась у застеленного шкурами ложа; золочёный кувшин с хмельным мёдом мерцал в свете плошек с жиром на походном столике. Владимир наполнил два кубка, один протянул Ждане.

– И что ты мне хотела сказать такого, что пришлось останавливать движение войска?

Пригож был собою князь, но время и война нещадным дыханием коснулись его золотисто-русых кудрей, ниспадавших на широкие плечи – нити седины холодно серебрились в них.

– Я пришла просить тебя повернуть назад, – пригубив из кубка, сказала Ждана. – Ради сохранения твоей же жизни, ибо Мечислава права: вы идёте на свою погибель.

Владимир выпил до дна и со стуком поставил кубок на столик, утёр усы и, крякнув, уселся на ложе.

– Это мы ещё посмотрим, – усмехнулся он.

– Чего ты возжелал? – Ждана присела около него, держа кубок в руках. – Захватить власть? Тебе не удастся это сделать, ты лишь напрасно прольёшь кровь своих людей. Силы неравны: за Ярослава встанет его рать и войска четырёх присягнувших волостей, а Лесияра их поддержит. Ты хочешь воевать с женщинами-кошками, которые помогали твоим землям освобождаться от навиев? И гибли, чтобы их жители могли сейчас улыбаться мирному солнцу? Ярослав – мой сын... Ты хочешь пойти против меня, никогда не желавшей тебе зла? Я взываю к твоему сердцу, князь.

Владимир задумчиво прищурился, и лучики усмешки паутинкой пролегли в уголках его глаз.

– Ты взываешь к моему сердцу? Оно давно остыло к тебе, ни к чему ворошить прошлое, это смешно. И мне всё равно, чей сын Ярослав... Ему не быть моим господином, пусть даже это будет стоить мне жизни. Я не подчинюсь. Пускай кошки Лесияры лучше убьют меня и истребят моё войско. Всё, не трать моё время.

Он хотел подняться, но ладонь Жданы легла на холодную сталь наручей, блестевших на его предплечьях.

– Владимир... Разве Лесияра освобождала земли Дивецка для того, чтобы потом убить тебя и истребить твою рать? Мы воевали, чтобы восстановился мир, а ты опять хочешь лить кровь. Кровь своих соотечественников! Что нашло на тебя? Мало тебе смертей, мало сирот и вдов?!

Жар медленно разгорался маковыми лепестками на щеках Жданы, от горького чувства горло иссохло, и слова срывались с губ глухо и сипло. Она пыталась достучаться до души князя, искала в его глазах хотя бы тень того доблестного и благородного воина, чья русоволосая стать заставляла её в прежние годы задумчиво вздыхать про себя.

– Ты с годами стала ещё краше, – задумчиво молвил Владимир, мягко, но решительно освобождаясь от её руки. – Но ты меня не остановишь.

– Хорошо. – Пальцы Жданы коснулись пряжки плаща, расстёгивая её. – Тогда хотя бы прими от меня подарок.

Брови Владимира сдвинулись, и он сперва немо застыл, а потом хрипло спросил:

– Что ещё за подарок?

– Всего лишь тельник, который я вышила, – улыбнулась Ждана.

Плащ упал к её ногам, открыв короткую рубашку мужского кроя, надетую поверх женской длинной сорочки; развязав поясок, Ждана сняла её, ещё хранящую тепло тела, и вручила Владимиру.

– Я не хочу, чтобы ты погиб. Защитная вышивка отвратит от тебя стрелы и убережёт от ран. Надень, прошу тебя.

Ледок отчуждения треснул во взоре князя, жёстко сложенные губы чуть покривились в усмешке. Не сводя пристального взгляда с Жданы, он принялся разоблачаться: расстегнул ремешки наручей и сбросил их, снял пояс, кольчугу и куртку-стёганку, оставшись в одной рубашке. Стянув и её, он надел на голое тело подарок.

– Благодарю тебя, княгиня, – проговорил он. – Я не забуду твоего добра.

Его пальцы тыльной стороной коснулись скулы и подбородка Жданы, а в глазах проступила тень давней, почти забытой очарованности. Спустя несколько мгновений веки дивецкого владыки отяжелели, и он потёр их пальцами.

– Что-то притомился я в походе. Прилягу, пожалуй, а ты ступай.

Ждана выскользнула из шатра под накрапывающий дождь, кутаясь в плащ. Напротив стоянки Владимира разбили лагерь кошки; Мечислава, впрочем, не пряталась в шатре, а расхаживала из стороны в сторону, и капли воды падали с края поднятого наголовья.

– Что это значит, госпожа? – Она впилась испытующим взором в лицо Жданы.

– Это значит, что Владимир повернёт назад, – улыбнулась та.

Дождь унялся, и в просветах между туч проглянули синие лоскутки чистого неба. Порывистый ветер трепал плащи кошек и пологи шатров, ворошил отяжелевшую от влаги луговую траву. Дымок походных костров стлался над полем, улетая к тёмно-зелёной стене леса вдалеке. Ждана плела венок из синих колокольчиков и белых ромашек, мурлыча себе под нос песню, когда за спиной раздался топот копыт и конское фырканье. Владимир, уже облачённый в кольчугу и латы, смотрел на неё с высоты седла, и его островерхий шлем сверкал золотой отделкой под лучами хмуро проглядывавшего сквозь тучи солнца, а на маковке реял пучок из конского волоса.

– Прощай, Ждана. Против твоего сына я не пойду, но и присягать ему не стану. Пущай идёт на меня войной, ежели захочет меня подчинить – не сдамся.

Ждана приблизилась к горячему, сдерживаемому рукой всадника коню и набросила венок на луку седла.

– Довольно с нас войн, Владимир. Езжай с миром.

По войску полетел приказ: «Поворачиваем вспять!» Складывались шатры, гасились костры, конница садилась в сёдла... Наблюдая за этим, Мечислава пробормотала:

– Что ты ему такого сказала, госпожа Ждана? Может, и с остальными двумя тоже поговоришь? Всё меньше крови прольётся.

– У меня была готова только одна рубашка, – вздохнула Ждана, провожая взглядом скачущего прочь Владимира. – Гостомысл и Любор уже скоро будут под Зимградом, я к этому времени не успею...

– Так дело в вышивке? – вскинула брови Мечислава. – Ну ты и мастерица!

– В ней... И не только, – проронила Ждана.

Она всем сердцем желала предотвратить кровопролитие, но сделать это ей было не суждено. Из восставших князей она хорошо знала лишь Владимира, поэтому за три дня дополнила вышивку на уже готовой рубашке заговорённым узором.

В двадцати вёрстах от Зимграда войска Гостомысла и Любора встретили вдвое превосходящую по числу силу; половина её состояла из дочерей Лалады, брошенных из Белых гор на подмогу полкам, которые шли в бой под стягом Ярослава. Возглавляли их Мечислава и Ружана; кареглазая воительница первая начала мерно ударять мечом о щит, притопывая ногой, а вся её рать последовала этому примеру. Вскоре жутковатое, отдающееся эхом в груди «бух, бух, бух» загремело отовсюду, а кошки молниеносно перенеслись в тыл войска мятежных князей. От грохота, топота и лязга дрожала земля под ногами – и это притом, что сражение ещё не начиналось. Сей устрашающий приём кошки взяли на вооружение, переняв его у навиев; Ярославова рать присоединилась к ним, и Гостомысл с Любором очутились в гремящем кольце, готовом вот-вот смертоносно сомкнуться. К ним неспешно шагала облачённая в сверкающие на солнце доспехи княгиня Лесияра; пучок алых перьев колыхался на навершии её богатого шлема, багряный плащ развевался на ветру, скользя по морю цветущих луговых трав, а в руке слепящими жаркими вспышками сиял великолепный зеркальный клинок. Остановившись недалеко от переднего ряда рати князей-бунтарей, она вскинула руку в латной перчатке, и грохот стих. В звонкой, наполненной вздохами ветра и шорохом травы тишине повелительница женщин-кошек зычно крикнула:

– И не стыдно вам, люди?! Вы забыли, как мы с вами бок о бок сражались против нашего общего супостата? Как братались на поле боя, обнимаясь и плача над телами убитых товарищей? Быстро же вы предали забвению клятвы на крови, которые вы давали! Что такое ваша кровь после этого? Вода! Что есть ваши обеты после такого вероломства? Пустой звук!

Её голос нёсся над головами воинов могучей ширококрылой птицей, грозный и пронзающий души. Горьким эхом раскатывался он, тая в поднебесье, и его отзвуки терялись где-то в подоблачной выси.

– Я – княгиня Лесияра, ежели кто-то видит меня впервые! Когда грянул лихой час, я послала вашим землям помощь. Мои кошки гибли сотнями и тысячами за ваших матерей, сестёр, дочерей! Мало, по-вашему, пролилось крови? Мало плачет вдов? Мало детей осталось сиротами? По-вашему, мы с вами заплатили пустяковую цену за мир и свет солнца над головой?! Коли так, то давайте! – Лесияра раскинула руки в стороны, словно подставляя тело стрелам. – Давайте же сражаться, давайте убивать друг друга!

Ни один меч не поднялся в её сторону, ни одно копьё не качнулось, ни одна стрела не взвилась в воздух. Гулкая тишина висела над ратью, слушавшей княгиню; воины молчали, опустив головы, а Лесияра продолжала:

– Гостомысл и Любор, я спрашиваю вас: зачем вы выступили против законного великого князя? Чем Ярослав успел вам насолить? За ошибки своего отца, Вранокрыла, он не должен нести ответ, но исправить их он в будущем сможет, став мудрым и великим правителем. Или, быть может, невинное дитя встало на вашем пути к власти? Вы решили воспользоваться случаем, чтобы захватить великокняжеский престол? Коли так, то это пустая затея. Мы не дадим вам этого сделать, а люди не должны гибнуть во имя ваших алчных помыслов. – Княгиня вскинула подбородок, сверкая орлиным взором. – Я взываю к вам, простые воины! У вас есть семьи: матери, отцы, жёны, дети. Возвращайтесь к ним! Вы бились за свою родную землю с навиями, и это была достойная цель. Ныне же ваши князья собрали вас под свои стяги по совсем иным причинам, из-за которых не стоит умирать самим и лить братскую кровь. Я всё сказала. И ежели вы со мной согласны, то сложите оружие, и я даю вам слово княжеской чести: ни один из вас не погибнет от наших мечей. Путь домой вам будет чист.

Княгиня смолкла, а ветер ещё долго носил эхо её слов, рассыпая его по траве и роняя семена в сердца воинов. А потом наземь упал первый меч, за ним – второй, третий, четвёртый...

– Не смейте! – прогремел князь Гостомысл, высокий, голенастый, с вытянутым, длинноносым лицом, на котором топорщилась щетинистая тёмно-русая борода. – Не смейте бросать оружие!

– Воюй сам, княже, коли охота, – ответил ему один из воинов, усмехнувшись в белые усы. – А мы навоевались уж.

* * *

Старый розовый куст, когда-то раскидистый и большой, плохо пережил зиму: мощные серединные ветки засохли, зато на пеньках спиленных боковых побегов, покрытых грибком, зеленели молодые отпрыски. Куст портил своим видом цветник, и Берёзка, потирая подбородок, думала, что с ним делать. Едва она взялась за лопату, чтобы выкопать его, как послышался знакомый, прохладно-звучный голос:

– Берёзка, ну разве можно в твоём положении?..

К ней, держа треуголку в руке, шла Гледлид. Под мышкой она несла толстую книгу в кожаном переплёте, а солнце играло на её рыжей гриве тёплыми медовыми переливами.

– А что такого? – Берёзка вонзила штык лопаты в землю, хрустнул перерубленный корень. – Мне вовсе не тяжко.

– Ну уж нет! Дай сюда. – Навья отняла у возмущённой Берёзки лопату, воткнула чуть поодаль и повесила на неё свою шляпу. – Разве садовниц мало у вас? Коли тебе надобно выкопать куст, они эту работу сделают.

– А тебе что за забота? – прищурилась Берёзка с усмешкой, возвращая себе лопату и нахлобучивая шляпу на голову владелицы. – У садовниц своих хлопот вдоволь. Иди по своим делам, а мне мои делать не мешай!

– Как бы не так. – Лопата была снова отобрана у Берёзки, а нахальная улыбка Гледлид сверкала на солнце молочной белизной изящных клыков. – Тебе следует беречься! Ты хочешь выкопать этот куст? Хорошо, давай я сделаю это.

– А давай. – Берёзка чуть отошла в сторону, открывая навье пространство для работы. – Мне надо его разделить на части и рассадить: серёдка засохла, а с боков молодые побеги есть.

Старый куст укоренился крепко, и его одеревеневшая сердцевина сидела в земле непоколебимо. Скинув на траву кафтан и положив на него книгу, Гледлид пыхтела от усилий, а её неукротимая копна волос путалась и мешала.

– Давай-ка гриву приберём. – Берёзка, быстро орудуя пальцами, принялась плести Гледлид косу. – Стой-ка смирно.

– Обрезать бы их вообще, – сказала та, чуть оборачиваясь через плечо и улыбчиво косясь на Берёзку. – Надоели. Жарко у вас тут – всё время будто в шапке меховой хожу.

– Ты что! Такая красота... Не вздумай! – нахмурилась молодая ведунья, вплетая в косу нитку пряжи, маленький моточек которой она всегда носила с собой на всякий случай.

Косу она уложила в узел, который закрепила нитями, и навья смогла продолжить работу. «Хрясь, хрясь», – врубалась лопата в землю, обнажая старые, могучие корни куста. Отдуваясь, Гледлид подкатала кружевные рукава белой рубашки и посмотрела себе на ладони: на них алели пятнышки потёртостей.

– Белоручка – сразу видно, – подколола Берёзка, бросая ей пару рукавиц – грубых, да зато хорошо защищающих руки.

– Признаюсь, в садовых делах я ничего не смыслю. Но чтобы помочь тебе и уберечь, я готова горбатиться до кровавых мозолей! – Натягивая рукавицы, навья лукаво сощурилась и подмигнула.

– Просто великая самоотверженность! – хмыкнула Берёзка. – Ведь сад – это скучно, выражаясь твоими словами, не так ли?

Рядом с навьей она как будто заражалась этой насмешливостью, её всё время тянуло язвить и подтрунивать: внутри шевелился рыжий и хитрый, как лисёнок, комочек веселья.

– Когда ты в саду, он оживает. – Глаза навьи, на мгновение оторвавшейся от работы, зажглись тёплыми солнечными зайчиками.

– Копай давай. – Берёзка, чувствуя, как жар смущения дышит ей в лицо, присела на складной стульчик.

Гледлид рьяно махала лопатой, а Берёзка наслаждалась током жизни в деревьях и ловила всем телом чарующие мурашки от шелестящих вздохов ветра. Чёрные голенища сапогов навьи блестели на солнце, облегая длинные, стройные ноги, и взгляд Берёзки то и дело скользил в сторону Гледлид. Сердце проваливалось в медово-тёплую, ласковую глубину: что-то трогательное было в том, как изящная и нарядная навья, совсем не похожая на грубоватых, словно вытесанных из толстых брёвен садовниц, усердно трудилась, выковыривая ощетинившийся шипами куст из земли.

– Вот зараза, – зашипела она. – Эти колючки даже через рукавицы вонзаются! Опять ты меня на царапины обрекаешь!

– Тут уж на себя пеняй, сама вызвалась мне пособить. – Берёзка подставила лицо солнечным лучам, сквозь красный туман сомкнутых век ловя их горячую ласку.

«Кряк!» – черенок лопаты под нажимом сломался, и Гледлид с досадой упёрла руки в бока, надувая щёки в озадаченном долгом «уфф».

– Ну вот, ещё не хватало, – пробурчала она, соображая, как быть дальше.

Прочно встав ногами на края ямы, образовавшейся вокруг сердцевины куста, она ухватилась за торчащие обрубки корней, как за рукоятки, и потянула на себя с поистине медвежьей силой. От натуги на её лбу вздулись жилы, а клыки оскалились, скрежеща.

– Ы-ы-ых! – Куст с треском поддался, и торжествующая навья шлёпнулась с ним в руках на траву. Глядя на Берёзку снизу вверх усталыми, но сияющими глазами, она осклабилась в улыбке: – Ну как? Я молодец?

– Молодец, молодец. – Из груди Берёзки вырвался мягкий смех, гулко прокатился по саду, взметнулся и нырнул, шелестя, в кроны деревьев. – А теперь надо отделить молодые отростки с кусочками корней. Их мы рассадим.

Пока Гледлид отрубала топориком зелёные ветки, Берёзка принесла немного лёгкого, сухого перегноя и ведро воды из Тиши. В последнее она сложила все подготовленные саженцы, чтоб те напитались живительной силой священной реки, а навье велела выкопать четыре ямки.

– Уфф, – утомлённо выдохнула та, опираясь на лопату, когда дело было сделано. – Что теперь?

– Будем сажать. – Берёзка не без труда опустилась на колени около ямки, сгребла туда немного земли, смешала с перегноем и плеснула воды. – Давай сюда отросток.

Первый кусочек куста был посажен, и руки Берёзки, плотно приминая землю, встретились с руками навьи. Яркие, чувственные губы Гледлид мягко прильнули к тыльной стороне её кисти, обжигая поцелуями, и Берёзка на мгновение застыла, а потом высвободила руку.

– Гледлид, прекрати, – пробормотала она.

«Ты. Моя. Жена», – шелестел сад, а родной невидимый взгляд лучился ей на плечи с небес, вездесущим, вкрадчивым солнечным теплом одевая ей душу. В уголках глаз зацарапались слезинки, и Берёзка с нарочитой деловитостью принялась сажать второй отросток, чувствуя на себе жжение внимательно-пронизывающего, как призрак Нави, взора Гледлид. Та с задумчивой полуулыбкой наблюдала за её вознёй, а потом вновь принялась помогать, присыпая ямку землёй и перегноем. Их руки то и дело сталкивались, и касания эти кололи Берёзку острее розовых шипов.

Один саженец занял место бывшего куста, а ещё четыре разместились возле него рядком. Обильно политая водой из Тиши земля влажно темнела, а Берёзка оплетала веточки нитями волшбы, чтобы отростки быстрее прижились. Как только сияющая нить впитывалась, саженец выпускал из почек два-три новых крошечных побега.

– Хотелось бы и мне так уметь, – молвила навья, заворожённо наблюдая за чародейством. – Хоть чуть-чуть... Научи меня садовой волшбе, а?

– Ну, не знаю... – С сомнением пряча взгляд под ресницами, Берёзка опутывала сияющими ниточками будущий розовый куст. – Для чего тебе это?

– Я люблю учиться новому, – тепло защекотал её ухо голос Гледлид. – Иногда тянет освоить даже какие-то совершенно иные, совсем не близкие мне области... Понятное дело, что до твоих высот мне не дотянуться, но хотя бы какие-то азы ты мне показать можешь?

Берёзка вскинула глаза и встретилась с пристальным, цепко-ласковым взглядом навьи из-под полуопущенных век – чуть затуманенным и пружинисто-упругим, словно зверь перед броском. Поди пойми, шутила Гледлид или говорила напрямик...

– Ну, изволь. – Берёзка ополоснула руки, вытерла о подол рубашки, наколола себе палец розовым шипом и поднесла выступившую на нём алую бусинку крови к губам навьи. – Вкуси мою кровь.

– Зачем? – Дыхание Гледлид касалось руки Берёзки, ладони трепетно сомкнулись вокруг её руки, будто оберегая и укрывая от ветра.

– С нею я передам тебе немного своей силы, – пояснила девушка. – А сумеешь ли ты далее развить её в себе – это будет зависеть от тебя. Как не всякая почва плодородна для семян, так и не всякое сердце способно принять в себя силу.

Палец Берёзки утонул во влажной ласке поцелуя: Гледлид слизнула капельку крови и щекотно заскользила губами по ладони, грея её дыханием и трепеща ресницами от сдерживаемой глубоко внутри страсти. Берёзка дунула ей в лоб и мягко высвободила руку, а навья покачнулась.

– Голову будто обнесло, – пробормотала она, озадаченно и туманно хмурясь. – Что это было?

– Пробуй. – Берёзка вместо ответа показала на ближайший саженец, ожидавший своей доли волшбы.

Гледлид сосредоточенно склонилась над малышом, не зная, с чего начать; сомкнув руки вокруг него, она подняла вопросительный взор на Берёзку:

– А что надо делать или говорить?

– Просто дари этому росточку свою нежность. – Берёзка накрыла руки Гледлид своими и ободряюще улыбнулась.

– Я хотела бы подарить её тебе. – Веки навьи дрогнули, взгляд поплыл в хмельной пелене.

– Не отвлекайся, – чуть сдвинула брови Берёзка.

– Как прикажешь. – Ресницы Гледлид опустились, взор устремился на росток, а с губ сорвался чуть слышный вздох.

Чаша из двух пар ладоней наполнилась покалывающим теплом, листочки зашевелились, раскрываясь навстречу небу, и будущий куст подтянулся на полвершка.

– Получается! – Детская радость сверкнула в глазах навьи. – Смотри, смотри! Ты это видишь? Он подрос! Это сделала я... или ты?

– Попробуй ещё, – улыбнулась Берёзка.

Она отняла свои руки для чистоты опыта. Навья склонилась над ростком, заключая его в невидимый тёплый шар, и тихонько подула на листочки.

– Расти, маленький, – шепнула она.

Саженец потянулся вверх острой зелёной верхушкой и вырос ещё немного, и навья откинулась в счастливом смехе. Огненная прядь упала ей на лоб, улыбка светлой молнией сверкнула на лице, а потом утонула в серьёзной, сосредоточенной задумчивости.

– Твоё сердце оказалось плодородной почвой, – проронила Берёзка, среди жаркого дня покрываясь щекотной волной прохладных мурашек.

– Хотелось бы мне, чтобы оно когда-нибудь стало достойным тебя. – Руки Гледлид снова завладели её руками – мягко, исподволь, с пушистой гибкостью лисьего хвоста.

Солнечная глубина сада вздохнула снежно-чистым шёпотом с далёких вершин гор: «Ты. Моя. Жена». Губы Гледлид жгли близостью дыхания, а небо строго взирало хрустальной синью дорогих глаз, и слезинка скатилась по щеке Берёзки. Сверкающая капля упала в лунку, и росток подтянулся ещё на вершок, выпуская новые листики.

– Не говори об этом, я не могу, – почти беззвучно двинулись губы Берёзки, холодея и иссушаясь, а пальцы преградили путь надвигающемуся поцелую.

– Ежели потребуется вывернуться наизнанку, перекроить себя и сшить заново, чтобы ты взглянула на меня благосклонно – я готова. – Шёпот навьи невесомо согрел пальцы Берёзки. – Я готова умереть и восстать обновлённой.

– Оставайся собой. – Берёзка отвернула лицо, подставляя мучительную соль слёз всепрощающему солнцу. – Не теряй своей сути в погоне за мечтами, какими бы светлыми они тебе ни мнились.

– Я готова ждать столько, сколько потребуется, – блеснула Гледлид ласковыми искорками в глубине потеплевших глаз.

– Не трать время своей жизни: ты можешь никогда не дождаться, – с грустной улыбкой покачала Берёзка головой. – Посмотри вокруг себя – может, и увидишь кого-нибудь...

– Я уже увидела. – Руки навьи тёплой тяжестью опустились на плечи Берёзки.

– Довольно об этом.

Берёзка не без усилия поднялась на ноги и устремилась в глубину сада, под колышущуюся сень яблонь. Ей отчего-то не хватало этого солнечного воздуха, ноги подкашивались и заплетались, словно все силы в один миг утекли из неё в землю. Наступив на собственный подол, Берёзка едва не упала, но внезапно очутившаяся перед нею Гледлид подхватила её.

Золотыми душистыми яблоками катились летние дни; черешни клонили тяжелые от спелых ягод ветви, и по дорожкам сада бегали ребятишки – так же, как и при Светолике. Огнеслава, подняв на руки Раду с Ратиборой, помогала им дотянуться до самых спелых и красивых черешенок. Сердце сжалось от синеглазого упрёка неба, и Берёзка смахнула слезинки со щёк. Галдящие со всех сторон девчушки протягивали ей корзинки, полные ягод – тёмно-красных, желтых, ярко-алых.

– Благодарю... Благодарю, мои хорошие, – растерянно бормотала Берёзка, пробуя черешню из всех лукошек. – М-м... Добрая уродилась!

Сладость мешалась в горле с солью слёз, а навстречу Берёзке шагала преобразившаяся Гледлид – в белогорской рубашке с алым кушаком и вышитой чёрной безрукавке. Волос на её голове стало существенно меньше: собранные в тугой конский хвост, они были подбриты сзади над шеей и на висках. До причёски оружейницы ей оставалось не так уж много.

– Что ты с собой сотворила? – не удержалась от смеха Берёзка.

– Говорю же – жарко у вас, – смешливо блеснула навья глазами сквозь пушистый прищур ресниц. – Непривычна я к здешнему лету, от зноя задохнуться можно.

Черешенки-близнецы покачивались на её пальце и горели на солнце яркими лалами; подразнив Берёзку ягодкой и позволив ей поймать её ртом, вторую навья съела сама. Знойная близость поцелуя обожгла губы золотой змейкой, и Берёзка отпрянула, а девчушки завели вокруг них шумный, хохочущий хоровод.

– А ну, пустите! – сердилась Берёзка, тщетно пытаясь вырваться из кольца.

А к ним бежали две девчонки с венками, в которых алели вплетённые черешни. Хоровод разомкнулся, и один венок водрузился на голову нагнувшейся Гледлид, а второй она надела Берёзке.

– Поцелуйтесь, поцелуйтесь! – требовали ребятишки, прыгая вокруг них.

– Да ну вас, – махнула рукой Берёзка и сердито зашагала прочь.

Открыв проход, она упала на деревянное сиденье в уединённой беседке, окружённой плотной стеной вишнёвых кустов, склонилась на стол и уронила голову на руки. Надрывный крик зрел в груди, сердце было готово лопнуть спелой черешней, а в беседку ступила нога в высоком чёрном сапоге. В белогорском наряде и с новой причёской навья выглядела странно, дерзко и притягательно, и Берёзка не знала, то ли швырнуть венок с ягодами ей в лицо, то ли позволить ей, коленопреклонённой, дотронуться до живота и поцеловать его... Впрочем, Гледлид и не спрашивала на это дозволения.

– Это уже слишком, навья, – еле справляясь с дыханием, пробормотала Берёзка.

– Прости меня, я ничего не могу с собой поделать, – улыбнулась та обезоруживающе и светло. – С каждым днём я нуждаюсь в тебе всё больше.

– Ты знаешь, что я не могу... Не могу, не могу! – С каждым «не могу» Берёзка ударяла кулаками по плечам навьи, пока не оказалась в её объятиях. Она рванулась, но сильные руки ласково и твёрдо удержали её.

– Мне больно видеть твои слёзы, – шепнула Гледлид. – Я хочу вернуть улыбку на твоё лицо... А пойдём-ка, посмотрим, как там наши розовые кусты.

Повинуясь её руке, Берёзка шагнула в проход. Цветник благоухал душным и густым, сладким дурманом; розы всех расцветок покачивали головками на ветру, а недавно посаженные кустики поразительно пышно разрослись, выпустив свои первые бутончики. Гледлид склонилась и дунула на один из них, и он распустился – одновременно с заплаканной улыбкой на губах Берёзки.

– Ну вот, уже лучше. – Пальцы навьи шутливо подцепили её подбородок и приподняли. – Прости меня, это я подговорила детей. Считаешь, глупая была затея?

Берёзка теребила венок и общипывала ягодки, сплёвывая косточки к ногам. Поднять взгляд на Гледлид казалось невыносимым и невозможным, но та сама заглянула ей в глаза с грустной нежностью, а потом дунула в сердце, и по жилам Берёзки заструилось хмельное тепло.

– Позволь мне быть тебе другом, – молвила навья. – Просто быть рядом, не требуя ничего. Лелеять твоё сердце, как вот эти розы... Беречь его и утешать, защищать. Всё, что мне нужно взамен – это твоя улыбка и твой животворный смех, от которого просыпается не только сад, но и сердца всех вокруг.

Их пальцы сплелись, и Берёзка уткнулась в плечо Гледлид, прильнув к нему щекой; эти чуть усталые, тёплые объятия были далеки от сладострастности – по крайней мере, с её стороны. Навья подстелила на нагретую солнцем землю свою безрукавку, и они уселись среди душистых роз, отщипывая от венков по ягодке и стреляя косточками.