Навь и Явь

Горестным звоном запели небо и земля: это Первуша упал на пропитанную кровью деревянную мостовую, сражённый стрелой. Древко торчало у него из-под лопатки, и от раны быстро распространялась гибельная изморозь... Если б могла Берёзка, то закричала бы, но не было у неё голоса: весь он ушёл в крылья, что носили её над сражающимся за свою свободу Гудком. Где-то под нею выл Стоян, рухнувший на колени подле сына, а отряд продолжал тянуть нить, неся потери, но не прерывая своего дела. Дымили костры, кричали бабы, воины рубились насмерть; Соколко сражался плечом к плечу с воеводой, и одного взгляда на этих двоих было достаточно, чтобы понять: Гудок не будет сдан. Владорх поведёт дружину, а Соколко – народ, заражая людей своим мужеством и являя собой пример бесстрашия.

Надломились от скорби крылья Берёзки, и рухнула она в своё скорчившееся на земле тело. Подол пропитался кровью, низ живота был туго налит болью, а под сердцем рождался бабий крик: опустело чрево, не стало в нём больше тёплого комочка жизни – одна метель вдовьей безысходности завывала в груди. Белые вихри поднимались медвежьими лапами, хлеща пространство и вливая в Берёзку неведомую ей доселе разрушительную силу. Незаметно для себя она очутилась на ногах, которые несли её в гущу боя, навстречу смерти. За Первушу, за нерождённое дитя, за все осиротевшие в этот день семьи секла Берёзка навиев длинными и тягучими, гибкими, как лозы, молниями, свет которых наполнял вражеские глаза остекленелой белизной слепоты.

– Смерть! Смерть врагу! – с сокрушительностью бури рычало её горло, а из груди вырвался луч света.

Ударив в подвижные облака, он отразился от них огненным столбом, который шарахнул в самую середину навьего войска. Дрогнули ночные псы, и над головами людей светлой жар-птицей порхнуло ликование:

– Отступают...

Дым ластился к сапогам воеводы, а ветер трепал его плащ. Вспышка света поразила чувствительные глаза навиев, и многие из них, потеряв способность видеть, растерянно бегали по полю. Копошащаяся тьма отхлынула от городских стен, но надолго ли? И всё же усталая радость наполняла всех. Владорх, сорвав шлем, яростно швырнул его себе под ноги и торжествующе рявкнул:

– Что, струсили, пёсьи морды?! То-то же!

Его взгляд встретился с ясным взором Соколко, и воевода, соскочив с полатей, посреди всеобщего ликования обнялся с усатым храбрецом.

Облачные складки на небе разгладились и замерли, хотя покрывало туч и не стало тоньше и светлее; холодные капли тяжело зашлёпали Берёзку по щекам, смешиваясь со слезами. Опустошённая, выжженная болью, осела она на мокрые, розовые от крови доски мостовой и ловила колючими сухими губами беспросветный осенний ливень. Струйки змеились по трясущимся пальцам, воздетым к небу в горестном вопрошении: «Почему?!» Вместо сердца дымилось пепелище, на кладбищенской пустоши которого поднимал венчик и разворачивал огненные лепестки дар – тот самый, что должен раскрываться через боль, а с неживых, восковых губ Берёзки сухим листом сорвалась песня про соловушку:

Там, где кровушку

Ладо родный мой пролил,

Алым ягодкам нету числа.

Белы косточки

Чёрный ворон растащил,

Верный меч мурава оплела...

Сломанным деревом скрипел голос молодой ведуньи, певшей своему нерождённому ребёнку эту песню – и колыбельную, и тризненную. Дитя покинуло её, оставив лишь кровавое пятно на подоле, а муж Первуша лежал где-то под дождём подтаявшей глыбой льда, становясь всё меньше с каждой новой каплей с небес. Не извлечь стрелу, не перевязать рану, не отпоить травами, не отмолить у богов – ничего уж нельзя было для него сделать. «Велик дар – велика и плата за него», – тёплым утешительным эхом аукнулся в ушах Берёзки призрак голоса давно ушедшей бабули.

– А вот и наша спасительница! – весенним громом грянул радостный голос, и её подхватили сильные мужские руки. – Да ты никак ранена, голубка?

Соколко куда-то нёс её стремительными шагами – Берёзка лишь сжимала бледные веки с мокрыми ресницами, когда на них с похоронной тяжестью падали капли. Прилюдным обнажением показался ей подъём на деревянный помост к воеводе, который жаждал увидеть ту, чья сила обратила врага в бегство – впрочем, как и все опалённые огнём боя люди, собравшиеся вокруг. Ей хотелось спрятаться в нору, уйти семенем под землю, а по весне улыбнуться солнцу ромашковыми всходами, но её тормошили, прославляли, благодарили. Вместо замораживающего боль покоя – сотни шальных, горьковато-просветлённых глаз и мокрых лиц, среди которых туманный взор Берёзки выхватил одно – лицо отца, потерявшего своего сына. Вымокшие волосы прилипли ко лбу Стояна, кончик носа и брови набрякли каплями, а застывший, высветленный скорбью взгляд устремился на неё. Не высказать, не вышептать было ему эту страшную весть, и Берёзка проронила:

– Я всё знаю, батюшка.

Её ноги коснулись досок помоста, служившего время от времени для наказания плетьми провинившихся жителей. Под одну руку её поддерживал Соколко, а под другую – воевода.

– Супруг твой пал смертью храбрых, дитя моё, – молвил Владорх, и его низкий, прохладно-суровый голос бархатно смягчила сдержанная печаль. – А сама ты явила спасительное чудо, от коего мы все опомниться не можем. Великая кудесница ты! Даже не знал, что у нас в городе такая есть. Но вижу кровь на тебе... Ты ранена?

– Я цела, господин. – Слова сухо царапали стеснённое горло, но Берёзка подчинила себе и надломленный голос, и одеревеневшие губы. – Дитя я потеряла. Исторглось оно из моей утробы прежде положенного срока.

Владорх опустил светло-русую голову, не найдя средства лучше, чем сочувственное молчание.

– Соболезную твоему горю, – проговорил он наконец. – Ступай-ка ты домой. Отлежаться тебе надобно, отдохнуть. Сама понимаешь, помощь твоя нам может ещё потребоваться: кто знает, как скоро враги очухаются? Может статься, что они снова на нас полезут или дороги перекроют, чтоб город от снабжения отрезать. Мало ли... – Шершавые пальцы приподняли лицо Берёзки за подбородок, а в ясных и суровых, как синий вешний лёд, глазах воеводы замерцала тёплая искорка беспокойства. – Не вздумай только помирать, поняла? Мы без тебя пропадём.

Обмётанные суховатой травяной горечью губы Берёзки сложились в неожиданную для неё самой улыбку – бледную, как больной лучик осеннего солнца.

– Не помру, господин.

Морщинки ответной улыбки прорезались в уголках глаз Владорха, глубоко посаженных под мокрыми пшеничными кустиками густых бровей.

– Ну, так-то лучше, – сказал он. – Ступай, подлечись. Я за тобой опосля колымагу вышлю. Пользу великую ты нынче нам принесла и можешь ещё сделать немало.

«Славный, смелый, удалой», – думалось Берёзке по дороге домой сквозь пелену усталости и боли. Затронул воевода своим мужественным голосом и взглядом соколиным живительные женские струнки в ней, но не игралось ей нынче на гуслях души, не пелось: погибли все её песни в сегодняшнем бою за город, утекли в землю вместе с растаявшим телом Первуши.

*

Ночью дождь перешёл в снег. Забравшись на стол, со звериной тоской глядел Островид в крошечное зарешеченное оконце под потолком своей темницы. Пустым, недвижимым, полубезумным взором сверлил он холодную тьму, в которой что-то вершилось, но уже без его участия. Сводящая с ума тишина была его бессменным стражем: не доносился сюда ни грохот сражения, ни предсмертные крики, ни боевые кличи. Лишь сырые стены в пятнах мха и плесени согласились стать его немыми, терпеливыми слушателями, и он говорил, говорил, говорил с ними, пока голос не рассохся, как старая доска.

Каменная кладка выслушала рассказ о временах, когда он был наделён властью бросать сюда кого угодно. Судьба криво усмехнулась – и он оказался по другую сторону решётки.

У него было всё: власть, деньги, семья. Скатывание с вершины началось с заезжего гостя, чья неотразимая мужская стать пленила сердце его молодой жены. Он-то, старый дурак, возрадовался рождению ребёнка! Правда была острее ножа и горше брыда^[12] болотного. Он сам сделал всё, чтобы жизнь изменницы стала невыносимой, и сам же поставил камень на её могиле – её и маленького ублюдка, выловленных вместе из реки. Гулкое, как мёрзлый камень, сердце не сомневалось в справедливости воздаяния, но слишком зубастыми стали ночи, а луны – слишком страшными, как разбухшие лица утопленников. А потом волчица-зима сожрала его сына и похитила беременную невестку, его самого превратив в старика с жестоким взглядом и крючковатыми загребущими пальцами. Он везде ревностно искал измену, везде вынюхивал предательство, и вот – то, чего он ждал денно и нощно, свершилось.

Но судьба приготовила ему поистине изощрённую издёвку, открыв дверь темницы и впустив к нему того самого залётного гостя, обладателя молодецких усов, лихой изгиб которых кружил женские головки.

– Ну, здравствуй, Островид Жирославич.

Мерзавец был всё так же хорош: не тронутые сединой кудри упруго вились, пристально-выпуклые, горящие жизнелюбием очи насмешливо сверкали. Грудь Островида не вынесла напора ярости и сипло сдулась, как порванные мехи, а ноги ощутили всю тяжесть лет, прожитых невоздержанно и расточительно. Они тоже предали его, похолодев от стариковской слабости. Ничего не мог бывший посадник противопоставить своему молодому сопернику, и бессилие вкрадчивым языком-лезвием лизнуло его по сердцу, оставив кровоточащий порез. Ушла былая сила из сухого, немощного тела, и некому стало отдать приказ схватить негодяя и бросить в тюрьму: Островид сам стал узником.

Гость со стуком припечатал ладонью к столу женский костяной гребень, украшенный резьбой и жемчугом. Странно смотрелась эта изящная вещица в сыром сумраке узилища, озарённом тусклым отблеском еле чадящей лампы – будто драгоценная пуговица на нищенском рубище.

– Ты всю жизнь топтал чужую могилу, Островид. Вот это, – гость кивнул на гребень, – я взял на настоящей гробнице Любушки. Она спрятана в чистой лесной тиши, окружённая елями, где ты её никогда не найдёшь и не осквернишь. А дочка жива... Синеглазая такая, вся в неё.

Гул этого голоса издевательски корёжил тишину зарешеченного каменного склепа, вонзаясь в мозг Островида сотнями светлых зеркальных осколков. Он мог дробить камни, этот голос. Молодой, сильный... Не то что Островидово старческое сипение.

– Я жалею только об одном – о том, что не увёз тогда Любушку, оставил её с тобой, душегубцем. Сегодня на общем сходе было решено повесить тебя на стене твоих же хором. Это позорная смерть, Островид, и ты её сполна заслужил. Но каждый человек – сам себе судья, и собственный суд может быть суровее суда людского. Оставляю тебя наедине с твоей совестью. Время до рассвета у тебя есть.

Дверь с громыханием закрылась. Гость исчез, как видение горячечного бреда, но гребень остался на столе и блестел ярким пятнышком, будто тихий, светлый укор чьего-то кроткого взгляда. Островид с рыком смахнул его на пол и запустил пальцы себе в бороду.

Его взгляд зацепился за странный выступ в очертаниях гребня на сумрачном полу. Безобидная женская побрякушка таила в себе лезвие, которое при падении выскочило из потайного углубления. Клинок, с виду совсем игрушечный, оказался острым как бритва: на подушечке большого пальца бывшего градоначальника проступила тёмная, точно вишнёвый сок, капля. Сперва безумная радость озарила душу узника дикой молнией: поднять шум, а когда придёт охрана, всадить этот ножичек кому-нибудь в глаз... А дальше? Свобода?

«Пустота», – ответили заплесневелые стены, разливая во рту Островида затхлый вкус сырых кирпичей. И ненастная ночь была того же мнения.

Костляво-морщинистые пальцы с острыми по-птичьи ногтями, пересчитавшие немало монет на своём веку, занимались теперь счётом других блестящих круглышей – пуговиц на расшитом бисером зарукавье, под которым натужно бугрились тёмные извилистые вены запястья.

На каменный пол закапала кровь.

*

Пальцы Берёзки сучили и свивали в нить сгусток света, который вырвался у неё из груди, стоило ей лишь вспомнить кровь на своём подоле и оледеневшее тело Первуши. Пристроив сияющее облачко вместо кудели, Берёзка творила пряжу, какой ей ещё никогда не доводилось прясть.

– Ох, сыночек Первушенька... Ни голбца от тебя не осталось, ни могилочки... Ни косточки, ни завиточка волос кучерявого! – стоя у окна, горестно вздыхала свекровь. Её глаза не просыхали ни на миг, и под ними уже набрякли красные мешки.

Берёзка не плакала. Вместо погребального вытья она трудилась над новой волшбой, рождённой из разлома её собственной души, а готовые светящиеся моточки опускала в кувшины с маслом. Чёрный кот, похожий на бабушкиного Уголька, урчал и тёрся о ноги тёплым боком, но молодой чародейке в новеньком вдовьем платке некогда было приласкать пушистого мурлыку: её пальцы занимались созданием оружия. Холодные лапки озноба бегали по её коже, а низ живота тревожно поднывал, но неважное самочувствие не стало поводом для безделья.

– Охти! – приглушённо вскрикнула Милева, что-то или кого-то увидав в окно.

– Что там, матушка? – не отрываясь от работы, спросила Берёзка.

– Сам воевода приехал! – был испуганный ответ.

Владорх обещал прислать колымагу, но вместо этого прибыл сам. Следом за ним в дом вошли, топоча сапогами и бряцая оружием, несколько дружинников, а последним появился Соколко, который уже успел помыться и переодеться в новый кафтан.

– Соболезную, матушка, – первым делом поклонился воевода матери Первуши, после чего отвесил поклон и Берёзке. – Процветания тебе желаю, мастерица-кудесница. Как твоё здоровье?

– Лучше, господин, – ответила Берёзка, вставая с места. – Вот, маслице для тебя и твоих воинов готовлю. Одна его капля на зажжённый светоч – и яркая молонья обеспечена. Конечно, поменьше той, что у меня в первый раз вышла, но глаза супостата на какое-то время она ослепит, и вам будет легче с ним справиться. Тучи тёмные, для солнца непроницаемые – не простые, волшба сильная за ними чувствуется. Это, думаю я, вражеских рук дело: видать, сумрак навиям больше люб, нежели день ясный.

Воевода заглянул в кувшины, и отблеск вечерней зари, лившийся из их горлышек, заплясал на его лице.

– А попробовать можно? – спросил начальник дружины. – Чтоб поглядеть, как оно будет.

– Пробуй, господин, только осторожно. – Берёзка окунула лучину в масло и протянула её Владорху, после чего предупредила всех, кто стоял поблизости: – Глаза прикрывайте.

Воевода, заслонившись широкой ладонью, опасливо поднёс промасленный кончик лучины к огню лампы. Пых! Даже сквозь сомкнутые веки свет резко и колюче ударил по глазам. Проморгавшись, Владорх одобрительно протянул:

– Да... Знатная молонья. Вот только как бы нас самих она не ослепила! Ну да ладно, что-нибудь придумаем.

Он задумчиво любовался Берёзкой с затаёнными в уголках глаз ласковыми лучиками улыбки, хотя губы его оставались суровыми. Смущённая его взором, та поспешила добавить:

– И вот ещё что, господин мой Владорх. Назрела надобность призвать на помощь Белые горы. Издавна наши земли спиной друг к другу стояли, но на пороге общей беды самое время повернуться лицом. Четверо моих сестёр по ремеслу хотели закрыть проход в Навь, дабы не дать разразиться кровопролитию, но не удалось им это, погибли они. Я приняла их завет – довести дело до конца. Сёстры-ведуньи пытались не допустить навиев к нам, но, поскольку те уже здесь, надобно хотя бы тёмную пелену с неба убрать. Я вижу, что корни сей великой тьмы тянутся за пределы нашего мира – в Навь, и ежели проход закроется, пуповина, питающая тьму, пересечётся. И снова станет светло.

– Правильно! – пылко поддержал Соколко. – Зенки у навиев к яркому свету уж больно непривычные, и сражаться им станет несподручно. Вот тут-то мы и зададим им жару!

– Всё это так, но Белые горы-то тут при чём? – нахмурился воевода. – Ежели кто-либо из нас – они иль мы – границу перейдёт, это будет означать объявление войны. Так в древнем договоре прописано.

– Договор тот давно нарушен, господин, – сказала Берёзка. – Известно мне, что граница пересекалась, но войну никто не объявил. Дарёна, девица из нашего Воронецкого княжества, попала в Белые горы и даже обручилась там с женщиной-кошкой.

– Не слыхал про такое. Но даже ежели ты предоставишь неопровержимые доказательства сего, отпустить тебя в Белые горы я не могу, – покачал головой Владорх. – Ты нужна нам здесь.

– Так масло-то на что?! – позабыв о почтительности, вскричала Берёзка: в нутро ей вгрызались беспокойные буравчики отчаяния. – И пряжу оградительную я вам оставляю. Хоть и не вечна её сила, но хватит надолго! У вас есть всё, чтобы сдерживать врага продолжительное время, а я постараюсь как можно скорее привести помощь. Я чувствую... нет, я знаю, дочери Лалады не откажутся нам помочь, ибо грозит им та же беда – нашествие ночных псов! А уж их-то чудесное белогорское оружие сможет противостоять оружию навиев. Найдётся там и новая четвёрка сильных, чтобы закрыть проклятый Калинов мост...

– Прости, не могу.

Владорх выпрямился, сверкнув посуровевшими глазами, и властным знаком велел дружинникам следовать за ним на улицу. В дверях он приостановился и сухо бросил через плечо:

– За масло благодарю тебя. Нынче вечером пришлю людей за ним.

Соколко, поймав умоляющий взгляд Берёзки, попытался остановить уходящего воеводу, но тот только отмахнулся. Во дворе он вскочил в седло, а девушка кусала губы, стоя на пороге. Робкая рука легла ей на локоть:

– Доченька, не надо, не ввязывайся во всё это... А то ещё погибнешь, как Первуша...

Мягко отстранив расплакавшуюся у неё на плече свекровь, Берёзка решительно бросилась следом за отъезжающим Владорхом:

– Господин! Ежели не отпустишь, я всё равно уйду, и ты не сможешь меня остановить!

Воевода круто развернул своего белого коня, пронзая Берёзку острыми молниями взора из-под сурово надвинутого шлема. Не успев ойкнуть, она очутилась в седле, обнимаемая крепкой рукой, а Владорх, сделав дружинникам знак ожидать, пустил коня по улице плавным шагом. Когда уже никто не мог их слышать, воевода заговорил совсем иным голосом, откровенно и мягко, прижимая Берёзку к себе крепко, но осторожно и ласково.

– Умница моя славная, прекрасная моя окудница! Знаю я, что мне тебя не удержать... Сам видел, на что ты способна. Уж ежели ты навиев заставила отступить, я тебе точно не указ. – Владорх усмехнулся, и теплота его голоса приятной грустью окутала сердце Берёзки. – Вот только... боюсь я. Да! Я, мужчина и воин, признаюсь в своём страхе... Но даже не за Гудок и не за наши жизни, а за тебя. Как я тебя отпущу? Кругом навии, которые берут город за городом, деревню за деревней и рыщут по дорогам, будто разбойники! Даже отправив с тобой для защиты целую сотню, я не смогу быть спокоен. Хоть и знаю, что сильна ты, да всё равно душа моя покоя не найдёт.

Его дыхание долетало до губ Берёзки, а глаза были до мурашек по коже близко – суровые и твёрдые, но совсем не такие холодные, как могло показаться издали.

– Отчего ты так волнуешься за меня, господин? – Лёгкой усмешкой и прохладой во взгляде Берёзка пыталась воздвигнуть перед собою щит, который укрыл бы её от этой обезоруживающей откровенности и непрошеной ласки.

– Сам не знаю, – хмыкнул Владорх. – Не верил я, что такое бывает, да вот увидел тебя – и будто с ума сошёл в тот же миг. Ты же колдунья – тебе лучше знать, какими чарами ты меня приворожила. Нет, милая, не хмурься, скорбь твою по мужу я уважаю, – заверил он, увидев сдвинувшиеся брови Берёзки. И поморщился с досадой: – Некстати это всё, не ко времени. Ладно, не бери в голову... Забудь. Я ничего не говорил, ты ничего не слышала.

– Нет нужды бояться за меня так, будто я – обычный человек, – улыбнулась Берёзка, отпустив своё холодное напряжение и позволив незримому крылу грустноватой бабулиной мудрости простереться над собой защитным пологом. – Я смогу постоять за себя в пути: ты сам всё видел, надо ли объяснять? Воздух над Гудком чист от хмари и останется таким ещё долго; пряжи у вас достаточно, а теперь есть и масло для вспышек. Укроти свою тревогу, господин, она преувеличена.

Конь Владорха отчего-то взволновался и взыграл, но властная рука седока натянула поводья и справилась с порывом животного. Тряска отозвалась в низу живота Берёзки колющей болью, и у неё вырвался стон.

– Тихо, тихо, Витязь! – Воевода потрепал скакуна по шее. – Осторожно ступай, береги Берёзку... Не растрясло тебя, милая?

– Ничего, терпимо... Это Витязь хочет тебе сказать: «Отпусти Берёзку в Белые горы», – усмехнулась девушка.

Брови Владорха удивлённо поползли кверху, потом нахмурились.

– Ты и со зверями разговаривать умеешь? Или шутишь?

– Не до шуток мне, господин. – Пальцы Берёзки ворошили льняную гриву красавца-коня, и тот отвечал ласковым пофыркиванием.

– Вот и мне тоже. – Воевода развернул Витязя, и тот зашагал в сторону дома.

Обратный путь прошёл в молчании, только копыта гулко цокали, да сбруя позвякивала. Воевода в тяжёлом раздумье морщил лоб: видно, непривычно ему было подчиняться слову женщины в военных вопросах. Однако, ссадив Берёзку во дворе с седла, он молвил:

– До завтрашнего утра подожди. Подумаю, как тебе помочь.

А Соколко на прощанье добавил:

– Ежели что, я сам с тобой отправлюсь, голубка.

Весь остаток вечера Берёзка пряла свою боль-волшбу и кормила сияющей нитью жадно раскрытые горлышки кувшинов. Тихо и сумрачно стало в доме, и в мастерской никто не работал, словно злой язык военной угрозы слизнул всю радость, все звуки, весь свет; из-за гнетущей темнеди, царившей днём и ночью, запасы масла и лучины для освещения таяли со стремительностью вешнего снега. Младшие сестрицы Первуши, Влунка и Доброхва, по-мышиному затаились за вязанием, украдкой утирая слезинки. Распустив по домам работников, Стоян сидел в горнице над миской с остывшей кашей, а его супруга скорбной тенью скользила по дому.

– Не ездила б ты никуда, дитятко, – в который раз вздохнула она, присаживаясь подле Берёзки и устремляя на неё налитый мольбой и слезами взгляд; голос её дрожал горько, с ломкой, как сухой стебель, усталостью. – Опасно... Вороги кругом, как волки, рыщут. Первуши не стало – только не хватало нам с отцом и тебя потерять!

– Не потеряете вы меня, матушка, – с кроткой улыбкой ободряла её Берёзка. – У врага – сила, а у меня – волшба да хитрость. Доберусь я до Белых гор невредимой, вот увидишь. Поверь, необходимость в том есть великая. – И, приподнимая со своего сердца краешек тайны, добавила: – Да и душа моя рвётся туда.

Слепая бесноватая ночь швыряла в окна снег вперемешку с дождём, в порыве сокрушительной ярости рвала с яблонь в саду осенний убор и сбивала с веток позднеспелые плоды. В дрёме привиделся Берёзке рассвет – ясный, умытый и румяный, и вздрогнула она всей душой, пробуждаясь... Увы, всё тот же густо-дымный сумрак стоял над городом, и не было ему конца и края, будто кто-то навеки заковал небо в стальной панцирь.

А у крыльца стояла золочёная колымага, запряжённая четвёркой гнедых. Дюжина вооружённых всадников, привлекая испуганное внимание соседей, ожидала на улице, а с козел Берёзке улыбался удалой возница – Соколко.

– Собирайся, родная, поедем с ветерком! Ничего лишнего не бери: всё, что понадобится в дороге, в сундуках и узлах сложено – воевода о том позаботился. Оденься только потеплее: путь неблизкий, а погода не летняя.

Всполошилась Милева, выскочил на крыльцо бледный и мятый со сна Стоян, а Берёзке оставалось только сундучок с травами в колымагу перенести. Взяла она с собой и готовый отвар от кровотечения, а также туесок мёда, мешочек орехов, веретёнце, спицы вязальные и любимую прялку, да немного чёсаной шерсти для работы.

– Ох, куда ж ты, родненькая, подалась-то?! – запричитала свекровь. – Как же мы без тебя?..

Кололи слёзы Милевы сердце Берёзки, ложились горьким грузом на плечи, только не могла она сидеть дома: строгим, светлым воином маячил впереди долг, принятый ею на себя, да далёкий зов прохладных, как горный ручей, глаз не давал покоя. Омытая горем, словно талой водой, душа зябла на ветру, но обрела крепкие крылья бабулиного дара.

– Ну, ну, матушка, не горюй, – быстро шептала Берёзка, гладя мать Первуши по вздрагивающим плечам и мокрым щекам, покрытым сеточкой ранних морщин. – Пряжи вам немножко оставила – обнесите дом, ежели что.

– Не уезжай, мне боязно без тебя! – хныкал Драгаш, цепляясь за её подол.

– За солнышком красным я поехала, чтоб вернуть его в небо над родной землёй, – поцеловав братца и причесав ему на прощанье своим гребешком волосы, сказала Берёзка. – Враги, вишь, украли его да где-то спрятали; надобно его разыскать, чтоб светило оно всем людям на радость. А ты смотри – веди тут себя хорошо, бабулю с дедулей слушайся и береги их!

Заколов брошкой под подбородком чёрный платок, она подхватила корзинку с пирожками, которую убитая горем свекровь всё ж таки сунула ей, вскарабкалась на высокую подножку колымаги и устроилась на обитом атласной тканью сиденье.

– Боско! – позвала она.

Память мальчика хранила драгоценные, но опасные слова заклинания для закрытия Калинова моста. Почему они не сработали у сестёр-ведуний и их дочерей? Почему обернулись против них самих? В Белых горах Берёзка надеялась найти ответы. А паренёк с заячьей прыткостью вскочил в повозку и уже с сиденья помахал Драгашу:

– Не реви, малой. Привезём мы солнышко назад!

* * *

«Ребятушки, вот, принесла вам покушать... Да не деритесь, всем достанется!»

Расстроенная и озадаченная Берёзка выкладывала съестное из корзины на стол, около которого толпились голодные ребята. Исчезновение Зайца и Дарёны странным образом совпало с убийством воровского главаря Ярилко: того зарезали прямо возле корчмы, полной посетителей, но никто, как водится, ничего не видел и не слышал. Сыщики допросили с пристрастием всех тамошних завсегдатаев; дознание велось жёстко – кто-то из забулдыг даже не вернулся из кровавых застенков, однако ничего в этом деле не прояснилось. Потом какой-то пьянчуга под нестерпимыми пытками сознался, что зарезал Ярилко, имея перед ним огромный долг, которого не мог отдать. Горожане живо обсуждали всё это, и Берёзка, бродя по рынку, наслушалась достаточно, но внезапное бегство главного кормильца беспризорников, Зайца, лежало на этой путаной картине странным и жгучим пятном. Не мог он... Вернее сказать, не могла она без причин покинуть Гудок, бросив ребят на произвол судьбы. Впрочем, пострелята сами были не промах: где-то подворовывали, где-то попрошайничали, а несколько самых старших пошли честной стезёй, устроившись на работу, но не забывали о своих младших товарищах.

Сперва родители мужа бурчали:

«Вот ещё, затеяла эту ораву кормить! Хлеба на них не напасёшься, на обжор этих босоногих!»

Однако Первуша вступился за ватагу оборванцев:

«Батюшка, матушка, ну не по-человечески это – позволять сиротам с голоду помирать. Мы не обеднеем, ежели Берёзка им пирожок-другой подкидывать станет! Там толковые ребята есть, можно их подмастерьями взять – всё не даром будут хлеб есть».

Стоян почесал в затылке и согласился. Троих мальчишек приняли на работу – подать-принести, стружки да щепки убрать, товар в телегу погрузить; спали они прямо в мастерской, в подсобке. Другие ребята или не изъявили желания трудиться у ложкаря, или были слишком малы для этого. Те, кому полюбилась жизнь вольная, воровская, вскоре откололись и примкнули к шайке покойного Ярилко, которой теперь заправлял хранитель котла Жига. Девочек Берёзка взяла под своё крыло, обучая шитью да рукоделию; трое из них впоследствии устроились в богатые дома – обшивать-обвязывать хозяев да по хозяйству хлопотать.

Но что делать с малышами? К работе они были ещё не годны, а кушать просили, и Берёзка не могла им отказать в помощи. Для них-то она и принесла эту тяжёлую, полную ещё тёплой снеди корзину. Те, пища и толкаясь, всем гуртом полезли расхватывать еду, а Берёзка, глядя на их тонкие немытые ручонки, чумазые лица и всклокоченные головы, только вздыхала.

Дверь скрипнула, и девушка, вздрогнув, обернулась. Без стука в дом вошли четверо мужчин в добротных сапогах и цветных рубашках, а старший – чернявый, с серьгой в ухе – огладил свою сивую бороду и с ухмылкой спросил:

«Ты Зайца знавала, девица-красавица? А то запропал куда-то, будто сквозь землю провалился».

То был Жига, казначей и нынешний главарь воровской шайки. Его плутовато-недобрый, холодный прищур выдавал в нём человека, способного к жестокости, но осторожного, опытного и рассудительного. Тьма его зрачков сверлила всё вокруг хитрыми, всепроникающими буравчиками, обхождение у него было лисье, а хватка – волчья; голова соединялась с сутуловатыми, могутными плечами короткой бычьей шеей.

«Я, дяденька, про Зайца давно ничего не слыхивала, – сдержанно отвечала Берёзка, за учтивой приветливостью голоса пряча своё напряжение. – Не девица я теперь, а мужняя жена, за сына Стояна-ложкаря выдана. Своим домом живу, разошлись наши с Зайцем пути-дороженьки».

«Хм, а коли с ним не знаешься более, что ж ты тогда в его доме забыла?» – плутовато-проницательно сощурившись, спросил Жига.

«Прослышала я, что ребятки одни остались, вот и пришла их проведать да подкормить, дяденька».

Говоря это, не так уж Берёзка и лгала, и спокойная прямота её слов, похоже, убедила Жигу.

«Что ж... На нет и суда нет, – крякнул он, выпив поднесённую ему чарку браги. – Была у нас мысля, что это Заяц Ярилко порешил, да теперь уж всё равно: мёртвого ведь не подымешь. А ты, значит, детишкам помогаешь?»

Берёзка кивнула, ощущая лопатками неприятный холод: взор вора мазал по ней с неприкрытым похотливым намёком. Крутя ус и оценивающе оглядывая её, Жига прошёлся вокруг Берёзки.

«Славно, славно... Ладная ты бабёнка – умыкнул бы тебя у мужа и сам женился! Хотя, ежели подумать, то к чему эти хлопоты? Мы и так с тобой сладить можем».

Смрад его дыхания защекотал щёку Берёзки, и тошнотворный ком негодования и гадливости взбух у неё под сердцем. Впрочем, не показывая виду, девушка усмехнулась:

«Что ты во мне нашёл, дяденька? И худа я, и бледна, и лицом не пригожа. Да и супружескую верность я блюду, честь оберегаю».

«Муж – не стенка, подвинется, – хмыкнул Жига, подцепив её подбородок толстым, как колбаска, пальцем с жёлтым, поражённым грибком ногтем. – Муж твой да свёкор посудой торгуют, да? Ну, так ежели упрямиться станешь – платить их заставим, разорим, по миру пустим, а надо будет – и дом подпалим. Свекровь твоя милостыню просить будет, слезьми горькими умоется да и помрёт с голоду где-нибудь под забором. Ну так что, милая? Что скажешь?»

Он вёл эти речи, не стесняясь детей, которые испуганными пташками жались по лавкам, а пришедшие вместе с Жигой воры переглядывались с глумливыми смешками. Сердце Берёзки застыло холодным камнем, губы сжались, а в руку просилась сковородка – проучить наглого бородача. Впрочем, вместо того чтобы проредить у него во рту чернеющие зубы, девушка напустила на себя игриво-покорный вид.

«Ой, дяденька, что ж ты меня так стращаешь? – с медовой обходительностью пропела она. – Неласков ты, груб, а мы, бабы, угоду любим. Лучше бы вот присел, бражечки ещё испил, а я б тебе прореху зашила».

«Какую ещё прореху?» – удивился Жига, оглядывая свою одёжу.

«Да вот тут, на спине, – показывала Берёзка. – Шов малость разошёлся, я мигом дырку залатаю, а ты покуда бражечки глотни, горло промочи».

«Бражечку – это мы завсегда», – согласился Жига, садясь к столу.

Кувшин быстро опустел – кислое, пахнущее квасиной пойло разошлось по кружкам. Берёзка достала моточек свитых ею собственноручно ниток, наладила иглу и принялась штопать несуществующую дыру, приговаривая чуть слышно:

«Шью я, стежки стегаю, разум-память тебе зашиваю...»

Прихватывая ткань, в каждый укол иглой она вкладывала повеление забыть дорогу и к дому Зайца, и к своей семье. Чёрные брови Жиги встопорщились, насупившись.

«Ты чего там бормочешь?» – насторожился было он.

«Сейчас, говорю, уже дошиваю!» – Усыпляя бдительность вора, Берёзка улыбнулась, а сама продолжала ловко сновать иглой туда-сюда и накладывать заговор. Колдовская нить ложилась мелкими стежочками, свиваясь в хитроумные письмена ворожбы.

Воры лениво хлебали из кружек брагу, громко швыркая и причмокивая губами. Один из них покосился на Берёзку, и в его глазах вдруг всплеснулся студенисто-холодный страх. Он дёрнул Жигу за рукав и зашептал:

«Ты глянь, глянь... У неё ж очи огнём зелёным горят! Она, похоже, тоже ведьма! Не давай ей шить на себе!»

Жига живо обернулся, но по стеклянной пустоте его взора Берёзка поняла, что дело сделано. Завязав узелок, она перекусила нитку.

«Чего ты брешешь, какой огонь? – ворчливо гавкнул Жига. – Какого рожна вы меня сюда притащили? Расселись, пойло лакаете, будто дел у вас нет!»

Он суетливо вытолкал недоумевающих воров на улицу и вышел сам, ни разу не обернувшись, будто и думать забыл о Берёзке. Только кружки с недопитой брагой на столе остались... Выплеснув остатки питья через порог, девушка шепнула:

«Лейся, влага, проливайся – след-тропинка, потеряйся! Путь-дорожка, не виляй – прах дорожный, остывай!»

Осев на лавку, она надолго застыла со сцепленными в нервный замок пальцами. Кто вложил эти слова ей в уста? В сумраке печной лежанки ей померещились до тоски знакомые очертания бабулиного носа и беззубого ухмыляющегося рта... Сердце печально трепыхнулось. Ребятишки робко подтягивались к столу, отщипывали от остатков угощения кусочки и вопросительно поглядывали на Берёзку: что-то теперь будет?

«Всё хорошо, мелюзга. – Решительно стряхнув холодные мурашки наваждения, Берёзка встала. – Эти дяденьки сюда больше не вернутся».

Жига тем временем шёл по улице и ругал воров на чём свет стоит: зачем, мол, притащили его на эту нищенскую окраину? Здесь и взять-то нечего: одни бедняки живут.

«Дак мы ж хотели про Зайца вызнать!» – напомнили ему воры, дивясь резкой перемене в его поведении.

Жига вяло повёл плечами. В его пустых глазах отражалось только небо, но не было ни капли осознанности, словно кто-то покопался в его мозгах и повернул там какую-то ручку.

«А! – махнул он рукой и поморщился, вдруг передумав разыскивать юного воришку. – И нечего про него вызнавать. Смотал удочки – и ладно, нам больше барахлишка достанется. Ну его к лешему».

«А как же Ярилко? – не унимались собратья по ремеслу. – Это ж Заяц ему второй рот на шее нарисовал – как пить дать! Иначе чего ж ему было корзину плести^[13], да ещё вместе со своею шмарой?»

«Он, не он – какая теперь разница, – проворчал Жига. – Может, он вообще из города портки рванул^[14]? Что ж нам теперь – суму по дорогам катать^[15]? Будто делать больше нечего...»

Что греха таить: в глубине души рад он был занять место атамана. Уж больно распоясался и оборзел в последнее время Ярилко: всю добычу шайки себе грёб, на попавших в беду собратьев-воров плевал... Может, и к лучшему, что подох он, а Заяц (если это в самом деле он убил главаря) избавил Жигу от необходимости самому марать руки в крови.

«Нет, Жига, ты – как знаешь, а мы его найдём, – упрямо заявили товарищи. – Ярилко не должен без золота во рту остаться^[16]!»

«Ищите, коли охота, – холодно хмыкнул новый атаман. – Только без меня».

Подгоняемый старыми опасениями, он зашагал дальше, набычивая голову и зыркая вокруг колюче-угрюмыми, сердитыми глазами. Ошибочно полагая, что Заяц – ученик бабки Чернавы, Жига остерегался его, но встреча с настоящей колдуньей не оставила в его памяти и следа.

Воры бросились было назад к покинутому Зайцем домику, где только что угощались бражкой из рук Берёзки, но вот странность: сколько они ни плутали по трущобам, а этой старой, полуразвалившейся хибары так отыскать и не смогли, точно некая колдовская сила стёрла это жалкое жилище с лица земли.

«Уж не колдунья ли нас запутала? – злились они. – Вот дрянь зеленоглазая!»

Впрочем, Берёзка ещё не считала себя настоящей ведуньей. Дуновение с уст бабули, коснувшись её лба, осело под сердцем незримым грузом, который девушка ощущала в себе всегда. Его смутное присутствие накладывало отпечаток на каждый её день, лисьей тенью кралось за ней, подглядывало из тёмного угла... Всё, что Берёзка умела – это прясть и вышивать, вкладывая в узор всё тепло своего сердца, а потому отдавалась домашней работе всецело. Семья мужа приняла её хорошо: между свекровью и невесткой не возникло никаких бабьих дрязг, напротив – Милева взяла Берёзку под своё материнское крыло, а Стоян стал ей за отца. В каждодневных хлопотах Берёзка успокаивала сердечную тоску, вычёркивая Зайца из своей жизни. Истинная суть синеглазой воровки, притворявшейся парнем, делала страсть Берёзки неправильной, неестественной, пугающей. В ней порой фыркало колючим ёжиком возмущение, но сердце восставало против разума, и поединок этот не закончился и после свадьбы с Первушей. Сердце всё прощало и всё оправдывало: даже если Цветанка-Заяц и убила Ярилко – значит, было за что. Ребята рассказывали, что главарь воровской шайки толкнул бабулю, и та, упав, разбила себе голову, а потом сгорела в каком-то колдовском огне...

Вышивая рубашки для Первуши и Стояна, с каждым стежком Берёзка избывала свою тоску по дерзким синим глазам. Она пыталась полюбить молодого мужа, но в груди тлело к нему лишь грустное тепло дружбы, а не женская страсть к мужчине, и на задворках её души ночным татем маячили угрызения совести. Вот так, без вины виноватая, всю свою нерастраченную нежность она вкладывала в узоры по рукавам, вороту и подолу мужней рубашки – чтоб хворь его обходила стороной, а работа спорилась и кипела в руках...

И работа кипела. Приданое Берёзки – клад, найденный в лесной пещере – пошло в дело: Стоян выстроил новый большой дом, расширил мастерскую. С утра до вечера там вытачивались ложки, миски, чарки, блюда, ковши, братины; Стоян был искусным резчиком по дереву, и утварь украшали затейливые узоры, которые его сын расписывал красками. Всей душой Берёзка желала мастерам процветания, и её пальцы сами пряли волшбу, а игла воплощала замысел в жизнь. Надев вышитые Берёзкой рубашки, Стоян с Первушей шли на работу, и там светлое, чуть грустное чудо, зародившееся в сердце юной рукодельницы, находило выход: тёплой, красивой, душевной получалась посуда, и покупали её охотно.

Однажды к ним пожаловал сам посадник Островид. Стоян оробел сперва, решив, что у городских властей есть к нему какие-то нарекания, но глава Гудка рассеял его опасения:

«Прослышал я, что твоя посуда – особая. Болтают люди, будто еда в ней кажется вкуснее, чем она есть на самом деле! Покупать пока не стал – решил сам изведать, правда ли это, да и самому мастеру заодно в глаза глянуть. Глаза у тебя хорошие, честные. А ну-ка!»

Посадник решил провести опыт: брякнул на стол принесённую с собой золочёную чашку, а рядом с ней велел поставить деревянную миску, сделанную Стояном. По его приказу слуги притащили из повозки горшок каши с мясом, укутанный для сохранения тепла одеялом. Ох и знатная была каша – густая, обильно сдобренная маслом и распространяющая вокруг себя сытный дух! Юный расторопный отрок на глазах у седобородого, напыщенного владыки шлёпнул её черпаком из горшка сперва в богатую, сверкающую каменьями посудину, а затем – в простую, выточенную умелыми руками Стояна. При опыте присутствовало всё семейство мастера: Милева с младшими дочерьми, Первуша, Драгаш и Берёзка. Стоян, забрав в руку рыжеватую с проседью бороду, держался со спокойным достоинством, но в глубине его глаз мерцала искорка волнения: как-то покажет себя его посуда? Неужто правду говорит молва, и сделанная им утварь действительно такая чудесная?

Достав золотую ложку, Островид зачерпнул каши из своей дорогой чашки, задумчиво прожевал мясные волоконца, сглотнул. Когда он собрался отведать из Стояновой посуды для сравнения, мастер протянул ему деревянную расписную ложку:

«Возьми эту, владыка. Ежели из моей миски ешь, так и ложкой моей же».

«Справедливо», – согласился посадник.

Он зачерпнул деревянной ложкой кашу, взял в рот, жевнул пару раз... Его лицо просияло довольством, брови изумлённо взлетели вверх, и он, схватив миску, принялся за обе щеки уписывать вкусное варево – только за ушами трещало. Отец и сын переглянулись радостно, но робко: уж не шутка ли всё это? Однако Островид велел подать ещё и жареного гуся, и опыт повторился с тем же успехом: попробовав кусочек из своей посуды весьма сдержанно, из миски Стояна он слопал всё с восторгом, дочиста обсосал косточки и облизал жирные пальцы.

«Ну, мастер, уважил! – сыто отрыгнув, промолвил посадник. – Никогда так вкусно не ел прежде... Вроде и каша, и гусь одни и те же, ан нет! Вкус-то – другой. В кои-то веки слухи не врут! Уж не знаю, как ты эту расчудесную посуду делаешь, но я хочу закупить её у тебя для своего дома».

Островид пожелал приобрести триста мисок, шесть сотен ложек, двести ковшей, сотню братин, три с половиной сотни чарок – и для себя, и для своих дружинников и гостей. Он скупил всё, что было у Стояна в наличии, а остальной товар велел привезти, как только тот будет готов, но не позднее, чем через десять дней.

«Не сумлевайся, господин, всё сделаем в срок!» – заверил его обалдевший от счастья ложкарь. Ещё бы: не каждый день на него сваливался такой огромный заказ, и прибыль суливший немалую.

Как только высокопоставленный покупатель отъехал, Стоян ухарски взмахнул рукой:

«И-эх! А ну, мать, лучший мёд ставь на стол! Это надо отметить!»

«А не рано ли отмечать взялся? – сдвинула брови Милева. – Ты заказ-то сперва выполни...»

«Выполню, куда ж я денусь! – засмеялся ложкарь. – Будь я проклят, ежели упущу такую выгоду! Но это – завтра. А сейчас... – Он подмигнул дочерям: – Ну, девки, что встали? Тащите мёд – видите, у матушки вашей ноги к полу приросли на радостях! Первушка! Нынче – гуляем, а на работу – утром!»

Однако обмывание сделки затянулось на целых три дня, а остальные семь Стоян с раннего утра до ночи пропадал за работой вместе с Первушей и подмастерьями. Сделать за седмицу столько посуды – задачка не из лёгких, настоящий вызов! Однако они справились, и точно в срок заказчику был отгружен весь недостающий товар.

Дела пошли в гору. Слава о чудо-посуде (говорили, что помимо улучшения вкуса еды и питья та ещё и приносила удачу) покинула пределы Гудка, и Стоян стал сбывать свои изделия купцам, а те развозили их по другим городам. Сперва мастеровые ума не могли приложить, что или кого им следовало благодарить за такое счастье; они полагали, что обязаны им исключительно своему искусству, но мудрая Милева, кивнув в сторону занятой прядением Берёзки, молвила мужу однажды вечером:

«Возгордились вы, ребятушки, а между тем никогда ведь не были кудесниками... Вы – простые работяги, хоть и с золотыми руками. Вот кто у нас чудодейка! Целыми днями прядёт, шьёт, вышивает в своём уголке, как паучок, рубашки вам узорами нитяными украшает, а вы – ни сном, ни духом. Она ведь у нас преемница бабки Чернавы – забыли? Вот откуда чудеса-то берутся!»

Стоян с Первушей так и сели, а Берёзка, скромно пряча взор в тени ресниц, молча делала своё дело – тянула зачарованную нить, суча её тонкими ловкими пальцами.

Если прежде семья ложкаря жила сытно, но скромно, то теперь могла позволить себе и некоторые излишества. Стоян с сыном стали баловать своих жён подарками; Первуша, набросив на плечи Берёзки иноземную узорчатую шаль из лёгкого, лоснящегося шёлка и намотав ей на шею длинную нить жемчуга, сказал снисходительно-ласково:

«На, принарядись, а то невзрачненькая ты у меня... Прядёшь и прядёшь. И правда – паучишка».

Нежно чмокнув жену в висок, он покачал перед её носом яхонтовыми серёжками и опустил их ей на ладонь. Та улыбнулась, затаив вздох... Внешность свою Берёзка оценивала более чем трезво, не считая себя красавицей, но какой женщине не приятны любезные слова? Впрочем, поразмыслив, обижаться на Первушу она не стала: прямой и простой, как палка, он никогда не держал в сердце злого умысла и сознательного желания уязвить. Ежели что и брякал, так правду-матку – как на духу. Шаль мягко, вкрадчиво льнула к щеке, и ласка чужестранной ткани казалась Берёзке диковинной и непривычной. Девушка пристроила её на голову вместо накидки, заколов жемчужной булавкой. Заиграла, заструилась шаль полупрозрачными складками, очаровывая взор ярким рисунком, а легка она была, точно туман. Оставшись в светёлке одна, Берёзка покрутилась в обновках перед медным зеркалом, и уголок её рта прорезала усмешка. Ну ни дать ни взять – купчиха-щеголиха!

Сам Стоян дома одевался просто, но если выходил куда-то, то выглядел щёголем – его можно было принять за вельможу. Знакомые торговые гости, завидев его на улице, кланялись и величали по батюшке:

«Здрав будь, Стоян Благутич...»

Да что там купцы – сам посадник, проезжая мимо, здоровался с ним.

А Берёзка не мечтала о славе и всеобщем уважении, просто делала то, что умела – ткала, пряла, вышивала и собирала травы. Прознав, что она – преемница Чернавы, люди стали обращаться к ней за помощью, и поначалу юная кудесница была этим весьма озадачена и поставлена в немалое затруднение. Бабуля научила её немного разбираться в травах, а всё прочее приходилось делать по наитию. Иногда Берёзка, уединившись, шептала: «Бабусь, помоги мне, подскажи, как поступить!» И ответ всегда приходил – просто выныривал ярким поплавком на тёмную, мутную поверхность неведения.

Дар её пробившим снежную корку первоцветом поднимал голову. Это было начало, первая робкая заря её силы, и Берёзка пробиралась в тумане наугад, постигая себя саму. Познала она и плотскую близость, но «телесная любовь» её не впечатлила – быть может, оттого что Первуша сам в этих делах оказался не слишком опытен. В тёплом сумраке супружеской спальни он дразнил Берёзку паучишкой, играл с её волосами, неуклюже возился, лизался, как телёнок, и удовлетворялся прежде, чем молодая жена успевала что-то почувствовать. Работал он много, а в отношении супружеского долга нравом обладал вялым. «Недотыка», – пренебрежительно обозвала бы его иная требовательная охотница до плотских утех, но Берёзка почитала за благо, что «это» у них случалось редко, а терпеть приходилось недолго. Эта сторона жизни мало её волновала и виделась скорее малоприятным приложением к супружеству, нежели неотъемлемой потребностью. Между тем прошёл год, промчался второй, промелькнул третий, а она всё никак не могла понести дитя; свекровь, мечтавшая о внуках, печально вздыхала:

«Давно уж вы с Первушей живёте, а ты всё пустая ходишь...»

«Ничего, матушка, нам Драгаш вместо сына», – с беспечной улыбкой отвечала Берёзка.

«Драгаш Драгашем, а и своих деток пора уж бы вам заиметь, – качала головой Милева. – Жизнь-то коротка... А может, это – плата за твой дар ведовской».

Берёзка не думала об этом: её больше заботило, как помочь очередному просителю, пришедшему со своей бедой. Пошлёт ей судьба дитя – хорошо, а нет – ну что ж, быть может, не в материнстве её предназначение, а в служении людям.

Так она жила, понемногу становясь средоточием света и благополучия в семье. Вдохновенные чары вышивки на рубашках выливались в узоры на посуде, а когда Берёзка выходила на рынок за покупками, её узнавали и кланялись ей. Если бабушку Чернаву люди уважали и побаивались, то её юная преемница им трепета не внушала – её просто любили. Впрочем, Берёзка смущалась этой любви, уверенная, что не заслуживает такого почитания. Разве она великая чародейка? Нет. Всего лишь начинающая ведунья, мало что умеющая и ещё находящаяся на пути постижения собственных способностей...

Синеглазая воровка всё реже посещала её думы. От надламывающей, безнадёжной, пьющей душу страсти осталась лишь лёгкая дымка грусти, реявшая над ежедневными заботами, как вдруг судьба решила испытать её сердце на прочность. Прошлое, уже почти ушедшее за пелену вчерашнего дня, нагрянуло в гости, поскрипывая по снегу новенькими сапогами; однако в когда-то столь любимых глазах Берёзка увидела колкий ледок, а впереди воровки катилась волна жутковатой нечеловеческой силы. Внешне Цветанка почти не изменилась, но внутри у неё Берёзка чуяла нечто тёмное, когтистое и зубастое.

Они сидели друг напротив друга в светлице, и только спасительная нить ограждала Берёзку от неведомой тьмы в Цветанке. Нет, синеглазка не была враждебна и зла, напротив – выглядела смущённой и виноватой, но причин их с Дарёной исчезновения объяснять не стала. Когда из-под её верхней губы при усмешке выступили удлинённые клыки, на сердце Берёзки холодной каменной плитой опустилась жуткая догадка... Сейчас воровка держала своего внутреннего зверя в узде, но что будет с наступлением темноты?

Родители мужа, конечно, усадили гостью за стол. Берёзка с тоской видела: от той Цветанки, которую она обожала запретной страстью, почти ничего не осталось. Старая оболочка несла в себе новое содержание, и последние мучительные ниточки любви, связывавшие её с воровкой, грустно растаяли, рассыпались золотой пылью. Встреча со старыми друзьями прервалась, как только за окном начала сгущаться вечерняя синева: Цветанка выскочила из дома, оставив всех за столом в недоумении, а жёлтые искры в глубине её зрачков больно царапнули душу Берёзки и заставили её сжаться от холодной скорби. Тёмный, одинокий и страшный путь ждал Цветанку, и на этом пути Берёзка уже не могла её никак поддержать.

* * *

Ноющая боль то отступала, прогоняемая глотком отвара, то снова начинала подтачивать Берёзку, вспыхивая в низу живота злым колючим цветком, когда колымага подскакивала на колдобинах.

– Боско, отвернись, – проскрежетала девушка сквозь страдальчески сжатые зубы.

Тряпица опять вся пропиталась – хоть выжимай... Берёзка просунула под повязку чистый клочок льняной ткани, а использованный быстро выкинула в окошко дверцы. Это были не месячные: те давно бы уж кончились, да и срок для них ещё не подошёл. Ещё не хватало ей в дороге изойти кровью! Откинувшись на спинку сиденья, она молила целебные травки помочь ей. Увы, зачарованная нить, которую она обвязала вокруг пояса, отчего-то не действовала. Видно, правду сказала бабуля: ведунья может помочь кому угодно, кроме себя самой.

Озабоченная мордашка Боско уже была повёрнута к ней.

– Чего ты? – спросил мальчик.

– Хворь одолевает, – простонала Берёзка.

– Так ты ж ворожея – исцели себя!

Берёзка устало молчала. За окном тянулся бесконечный слякотный сумрак, отнимавший силы дышать, жить и двигаться дальше.

Когда Соколко уставал, они делали привал прямо на обочине дороги. Впрочем, долго стоять было опасно: в любой миг их могли найти навии, которые действительно шастали всюду целыми отрядами и вели себя, как хозяева.

– Тебе самой знахарь нужен, – покачал Соколко головой, пощупав горящий лихорадкой лоб Берёзки.

– В деревнях останавливаться опасно, – простонала та. – Многие уже заняты навиями...

– Да вижу – чай, не слепой, – вздохнул Соколко.

Постоялые дворы тоже кишели иномирными воинами: ни подкрепиться путникам, ни лошадей сменить. Наконец они всё же решили попытать удачи: четвёрка гнедых начала хрипеть и выказывать признаки переутомления.

– Загоним лошадей – и всё, приехали, – мрачно заметил Соколко. – Нет, как ни крути, а надо либо этим отдых дать, либо свежих запрячь.

Огонёк, пробивавшийся сквозь пелену дождливого мрака, сулил надежду или погибель. Путешественники приблизились к постоялому двору с опаской и сперва выслали неприметного Боско на разведку, и мальчик-зайчик принёс добрую весть:

– Всё тихо!

Хозяин двора, перепуганный и всклокоченный конопатый мужичок в потёртой меховой телогрейке, увидев вооружённых всадников сопровождения, сперва опешил: видно, худые новости дошли до него, и он со дня на день ждал врага.

– Не бойся, свои, – успокоил его Соколко. – Мы простые путники.

– Видать, всё ж не очень-то простые, коли с охраной ездите, – хмыкнул хозяин, близоруко щурясь в сторону дружинников Владорха.

– Что поделать, время настало такое – неспокойное, – устало вздохнул Соколко. – По одиночке нынче опасно ездить.

Мокрый сумрак вечных туч, нависая над головой, отнимал у изголодавшихся по свету глаз желание смотреть куда-либо, но выкарабкиваться из колымаги было всё же нужно. Плюх! Нога Берёзки попала в лужу жидкой грязи, смешанной с конским навозом, колени подломились. Она искупалась бы с головы до ног в этой жиже, по густоте напоминавшей тесто для блинов, но твёрдая рука дружинника поддержала её очень вовремя.

Бревенчатые стены, снаружи пропитанные сыростью и мраком, внутри оказались вполне сухими и уютными. Свет наполненных жиром плошек золотисто плясал на клочках мха, которым были плотно утыканы щели, а дразнящий запах разогретой похлёбки с чесноком сразу возвращал к жизни и брал желудок в плен. Берёзке, однако, кусок не лез в горло: она мечтала хотя бы о какой-нибудь мало-мальской постели. В теле властвовала убийственная слабость, глаза горели мучительным слезливым жаром, виски разламывались от боли, а затылок налился чугунной тяжестью. Она уснула бы и на соломенном тюфяке, брошенном на пол – было бы одеяло потеплее...

– Баньку, хозяин, баньку растопи, – в нетерпении потирал руки Соколко, до костей продрогший на козлах колымаги.

– Будет, будет вам банька, гости дорогие, – с готовностью отозвался управитель постоялого двора.

На радостях, что не враги к нему пожаловали, он старался услужить постояльцам всем, чем только мог. Берёзка тоже не отказалась бы от бани, но сил хватило только на умывание подогретой водой. Озноб усиливался к ночи, окутывая её покрывалом зябких мурашек, лоб сухо горел, а пальцы окоченели. Сунув ледяные руки под мышки, девушка сжалась под одеялом в комочек. Спасибо жене хозяина – помогла сделать свежий отвар, и боль как будто начала стихать, сворачивая свои чёрные щупальца до поры до времени. От еды Берёзка отказалась, и в пустом желудке тоскливо ёжилась дурнота.

– Ну, хоть молочка выкушай, – уговаривала женщина.

Берёзка сонно приподняла голову с подушки. Хозяйка со светильником в одной руке и с кружкой молока в другой приветливо и сочувственно улыбалась толстыми губами, утопавшими в мясистых щеках. Тень от её фигуры плясала и горбилась на стене вставшим на дыбы медведем...

– А откуда молоко-то? Коровника у вас вроде не видела я, – пробормотала девушка.

– А из ближней деревни подвозят, – охотно пояснила хозяйка. – Дотуда две версты всего.

Согласившись, что нужно хоть чем-то поддержать свои силы, Берёзка обмакнула губы в молоко и принялась глотать. Сгустки сливок на его поверхности жирно щекотали, проскальзывали в рот, оставляя сметанный привкус. Глотки давались трудно, мешал ком в горле.

– Вот так, вот и умница, – приговаривала хозяйка, поддерживая кружку в слабых руках Берёзки.

Желудок не взбунтовался – и то хорошо. Вкусное, жирное молоко наполнило его так, будто Берёзка съела целый обед. Ещё бы тряпицу поменять – и можно спать...

Ненадолго прикрыв глаза, она очутилась в солнечном саду. Вокруг шелестели лоснящиеся вишнёвые кроны, и звонкий полдень жалил кожу игольчато-лучистым теплом. Кто-то ждал её здесь, ждал очень давно, ещё до её рождения, а она ни сном, ни духом не ведала – жила себе, замуж вышла, пряла, вышивала и собирала травы... Ласковый оклик всколыхнул летнее марево, и сердце проснулось от спячки, стряхнув с себя ложные оболочки, которые наросли на нём за годы ожидания. Обнажённое, чистое, свободное, оно стремительно заколотилось в груди, просясь наружу, и Берёзка заметалась среди вишнёвых деревьев в поисках источника окликнувшего её голоса... Шершавые стволы, блестящая тёмно-зелёная листва – и шуршащие осенним листопадом страницы книги, на которых запечатлелись все её шаги и повороты, все помыслы и стремления. Вот нахальная синь глаз Цветанки пролетела мимо, оставив на сердце шрам; вот оледенелое тело Первуши, пожертвовавшего собою на защите Гудка, растаяло и впиталось в землю, чтобы весной прорасти свежей травкой... Это была её боль, прожитая и прописанная на небесных скрижалях, и вместе с тем – лишь шаги к чему-то важному, самому главному. И только добрая тень бабули стояла рядом живая, улыбающаяся и вечная – не сморгнёшь, как наваждение, не перевернёшь, будто страницу. А голос звал нежно и ласково, обещая дни счастья и нерушимой радости, и Берёзка, взбудораженная его родниковой свежестью, бегала по саду, окликая: «Где ты? Кто ты?»

Явь разбила сладкое видение ударом чёрной кувалды – ночной тьмы.

– Охти! – всплеснула руками хозяйка, выглянув в окно. – Воины... Чужие!

Ещё мгновение назад Берёзка лежала в постели, объятая слабостью, а теперь стряхнула остатки светлого сна и облачилась в мысленные доспехи. Никто не помог ей встать – она поднялась сама, будто и не хворала только что.

Высокие и чёрные, воинственные тени веяли иномирным холодом, и хозяин выглядел рядом с ними подростком. Он что-то лепетал, пытаясь, видимо, задержать чужаков во дворе и дать время дружинникам приготовиться к схватке... Этот взлохмаченный суетливый мужичок всё верно рассудил и делал то, что было в его силах, но мог ли он противостоять морозно мерцающему во тьме оружию? Могли ли простые мечи воинов Владорха остаться целыми под ударами мертвящих клинков, обращающих всё живое в лёд?

Хозяин успел юркнуть куда-то в темноту, будто кот, но трое дружинников всё-таки застыли ледяными глыбами, прежде чем Берёзка выпустила из своей груди слепящий свет.

– Глаза! – крикнула она воинам из Гудка, и те, сообразив, тут же зажмурились.

Раздирающая зрачки белизна на мгновение поглотила пространство, а когда вернулся прежний мрак, ослеплённые навии натыкались друг на друга, ударяясь шлемами и не отличая своих от чужих.

– Бей их! – колоколом гукнул голос Соколко, и дружинники, не теряя времени, обрушились на навиев. Полетели головы с плеч, а осенняя грязь побурела от крови.

Воинов из Нави было слишком много – тридцать или сорок, и все они, видимо, намеревались сделать этот постоялый двор своим пристанищем.

– Нить! – перекрывая голосом лязг оружия, крикнула Берёзка.

Удалой купец с полуслова уловил её мысль, поймал брошенный моток и вместе с дружинниками окружил воинов нитяным кольцом, в котором тем предстояло застрять на несколько дней. Натыкаясь на преграду, вставшую со всех сторон прозрачной стеной, воины-оборотни сослепу едва не перебили друг друга, но путникам некогда было наблюдать это зверское и нелепое зрелище. Радость от победы омрачалась тревогой: несколько раз навии были захвачены вспышками света врасплох, но как долго этот успех будет продолжаться?

– Уходим! – зычно крикнул Соколко. – Хозяин, прощевай! Благодарствуем на гостеприимстве!

Поднявшая Берёзку беспощадная волна боевой ярости схлынула так же внезапно, как накатила, и дружинникам пришлось усаживать её в колымагу, поддерживая под руки. Опустошающая слабость со звоном воцарилась в голове и теле, распластав Берёзку на сиденье, и если бы не подушки, та увядшей лозой соскользнула бы на пол повозки. Она уже не чувствовала движения, её поглотила гулкая бездна забытья.

Казалось, на эту вспышку ушли все её силы. Явь пробилась сквозь её слипающиеся веки серым лезвием нескончаемого сумрака, когда они были уже далеко от места стычки с навиями. Отодвинув заледеневшими пальцами занавеску на дверце, Берёзка выглянула: стремительными, суровыми тенями за ними следовали девять уцелевших дружинников. Память о троих, талой водой ушедших в пресыщенную горем землю, сомкнула губы девушки печатью скорби. Знали ли храбрые всадники, отправляясь в путь, что вернутся из этой поездки не все? Наверно, эта мысль реяла над их головами чёрной прапорицей, ибо всякий воин вступает в игру со смертью, но не всякий выходит победителем. Провожая мелькавшие за окном очертания деревьев, Берёзка витала на грани беспамятства: её веки трепетали, то опускаясь, то распахиваясь, а глазные яблоки беспокойно дрожали.

У мглы не было конца и края, гнетущее полотно туч тянулось беспросветно. День мало чем отличался от ночи – разве что сумрак чуть редел, позволяя разглядеть предметы. Нелегко было противостоять этой тьме, сохраняя свет в душе и не сходя с ума; Берёзка ощущала себя гаснущим светильником, в котором почти не осталось спасительного масла. Лихорадка пожирала её силы, кровь покидала её тело медленно, но неотвратимо, приближая смертельную грань. Её руки уже не могли разорвать ткань, и Берёзка, отбросив стыдливость, позволила Боско делать для неё из запасённых в дорогу чистых тряпочек прокладки. Они стали уже почти как брат с сестрой, между которыми нет никаких тайн. Кровотечение между тем даже не думало стихать: все тряпочки были пропитаны одинаково обильно. Когда их запас закончился, пришлось рвать сменную рубашку.

– Что, всё ещё кровит? – спрашивал мальчик, хотя и сам видел: жизнь вытекала из Берёзки по каплям.

Во время одного из кратких привалов Соколко заглянул в колымагу и ужаснулся мертвенному виду Берёзки.

– Э, девонька, этак мы тебя живой до Белых гор не довезём! Что с тобой такое творится-то?

– Выкидыш даёт о себе знать, – разлепив сухие губы, прошептала та. – Кровь не унимается...

– Беда нам с тобой, милая, – покачал купец головой. – Ежели ты сама себя исцелить не можешь, надобно искать тебе другую знахарку.

Как ни опасно было приближаться к поселениям, они всё же остановились в берёзовой рощице неподалёку от одной деревушки, которая казалась вполне мирной: видно, до неё ещё не докатилась волна навьего нашествия. Боско, перекинувшись в зайчика, отправился на разведку; ни Берёзка, ни Соколко ещё ни разу не пожалели, что взяли мальчика с собой: от него была большая польза в пути.

– Славный малец, – сказал купец, проводив скачущий ушастый комочек взглядом. – Как соглядатаю ему цены нет.

Вскоре Боско вернулся. Обежав всю деревню, он не обнаружил никаких признаков угрозы, а попутно даже успел выяснить, где живёт местная знахарка. Соколко, подхватив Берёзку на руки, велел:

– Веди нас прямо к ней!

Жилище ведуньи стояло на отшибе. Маленький огород грустно встретил гостей пустыми грядками с остатками ботвы, а единственная кривая яблоня обнимала ветвями крышу дома, словно оберегая его. Дверь отворилась на стук весьма скоро, будто путников здесь давно ждали.

– Заносите её, – прозвучал молодой, властно-прохладный голос, показавшийся Берёзке чистой весенней капелью среди непроглядной слякотной мглы.

Огонь тепло плясал в печи, веники трав издавали горьковатый лекарственный дух, а у стола хозяйничала высокая, статная женщина, окутанная густым плащом русых волос, которым отблеск пламени придавал осеннюю рыжинку. Бросив на больную один лишь взгляд, она всё поняла без слов.

– Протечку, через которую силы твои уходят, перекроем, а вот малокровие у тебя опасное. Такое в один день не лечится, восстанавливаться долго придётся.

Ведовским чутьём хозяйка дома узнала в Берёзке сестру по ремеслу. Склонившись над нею и окутав её тёплыми чарами карих глаз с золотыми искорками в глубине, знахарка с уважением в голосе молвила:

– А ты посильнее меня будешь, голубка моя ясная. Откуда ты взялась, такая смелая?

– Из Гудка я, – пробормотала Берёзка. – Бабушки Чернавы преемница.

Пальцы ведуньи ворожили над травами, собирая по щепоткам состав для целебного отвара, а с губ беззвучно слетали слова заговора на остановку крови.

– У нашей сестры одна беда: себе помочь не можем, – молвила она, кинув задумчивый взор в сторону сидевшего на лавке Соколко. – А потому друг к дружке бежим, коли припрёт.

Чарующе-медвяный, летний вкус трав пролился Берёзке в горло, и светлая сила заструилась по телу золотыми завитками, прогоняя предсмертный звон в ушах и будто замещая собою потерянную кровь. Тонкие, хищноватые ноздри знахарки подвижно ловили каждый вздох, каждую мысль Берёзки.

Деревенскую ведунью звали Яглинкой, и жила она, судя по всему, одна; глаза её временами слегка косили, а временами возвращались на положенное природой место, и это придавало её взору жутковатую загадочность: казалось, будто эти пронзительные, живущие своей жизнью очи каждое мгновение изучали иные пространства, незримые для простых людей. Изъян этот, впрочем, не портил красоты её облика – тёплой, как домашний очаг, и вместе с тем гордой, как сосна на крутом утёсе. Подвески из деревянных бусин и пёрышек обрамляли лицо Яглинки, свисая вдоль висков с очелья.

– Что так смотришь на меня, добрый молодец? – усмехнулась она, поймав на себе зачарованный взгляд Соколко. – Гляди – обворожу, присушу, сердце у тебя, пригожего такого, украду!

– Не украдёшь, чаровница, – хмыкнул купец. – Сердце моё уж навек отдано.

– Та, по ком оно плачет, уснула вечным сном, – грустно проронила Яглинка. – Понимаю кручину твою, друг мой сердешный, да только негоже век свой бобылём коротать. Глянула б она на тебя сейчас – опечалилась бы.

Слушая их разговор вполуха, Берёзка млела от тепла, разлившегося по телу властной истомой. Сознание её покачивалось на краю бездны, готовое вот-вот сорваться осенним листком в пучину сна, но Берёзка из последних сил цеплялась за действительность, чтобы ещё любоваться Яглинкой, собиравшей немудрящее угощение для путников. Хлеб да каша – вот и вся трапеза, но своевременность этой пищи намного перевешивала её простоту.

– А что остальные не заходят? Стесняются, что ль? – усмехнулась Яглинка. – Зовите и их – всем еды хватит.

Дружинники вошли, бряцая оружием – девять усталых мужчин, проделавших долгий путь в седле. На тёплом шестке у хозяйки стояло тесто для блинов; было ли то простым совпадением или добрым спасительным колдовством – этого не ведал никто, да и вникать особо не хотел. Голод брал своё, и ни один из путников не заикнулся, что это – запрещённая властями пища: все уплетали горячие блины с маслом за милую душу.

– С неба солнышко скрылось – так мы новое на сковородке испечём, – приговаривала Яглинка, приветливо потчуя гостей.

– Тихо тут, – молвил один из воинов.

– Пока ещё тихо, – отозвался другой, жуя блин.

Близость Белых гор чувствовалась в воздухе торжественной и звонко-снежной, предзимней тишиной. Берёзка, лёжа на лавке под окошком, чуяла эту ободряющую свежесть сердцем, в котором ещё сиял солнечный сон о вишнёвом саде. Там, в Белых горах, жил голос, звавший её – награда и венец её поисков.

Банный жар сейчас повредил бы Берёзке, а потому Яглинка просто нагрела воды и помогла девушке забраться в просторную деревянную бадью, стоявшую за занавеской около печки. Растирая гостью мочалкой, ведунья мурлыкала себе под нос песенку.

– Пусть смоет водичка все твои печали и хворобы...

Закутанная в одеяло и очищенная телом и духом, Берёзка уснула на тёплой, душноватой печной лежанке, впервые за всё время поездки не чуя призрака опасности, вечно реявшего у неё за плечом.

Утром она села в колымагу совсем другим человеком. От слабости ещё темнело в глазах и звенело в ушах, но гибельное кровотечение остановилось – после целого дня пути тряпочка осталась чистой. Зная, что последствия кровопотери ещё долго будут сказываться, Берёзка всё равно чувствовала облегчение.

Когда показались горные вершины, она не поверила своим глазам: их озаряло солнце! Ослепительно-снежные, гордые и спокойные, они сияли вдали олицетворением мира и мудрости. Непроницаемый полог туч обрывался невдалеке от границы, но край его очень медленно полз в сторону владений княгини Лесияры, своей тенью пожирая кочку за кочкой, травинку за травинкой. Вступая в светлые земли, Берёзка словно оставила позади холодную тяжесть, висевшую на плечах; остальные путники тоже заметно приободрились, щурясь на ярком свету. И это была всего лишь малая толика тех ощущений, которые испытывали глаза навиев, попадавших в Явь.

И вот, колымага медленно плелась по горной дороге, а Берёзка, высунувшись из окошка дверцы, лицом и ладонями ловила белогорскую осень – совсем не слякотную и хмурую, а яркую, светлую, нарядную. Склоны раскинулись вокруг во всём великолепии красок: тут были и тревожно-алые пятна, и тёплое приглушённое золото, и броская малиновая роскошь... Островки хвойной зелени разбавляли этот пёстрый пожар, а снега вершин венчали его строгой, целомудренно-недосягаемой белизной. После безысходного сумрака туч душа Берёзки будто вырвалась на волю из темницы, и улыбка сама собой расцветала на лице навстречу лучам доброго и спокойного, как остывающий каравай, солнца. Как давно она не подставляла ему щёк!

А внизу разверзлась холодящая глубина пропасти. Чуть качнись колымага – и падение неизбежно... Ширины дороги едва хватало для одной повозки, а двум здесь было бы уже не разъехаться. Всадники разделились: четверо ехали впереди, пятеро – замыкали. Соколко-возница шумно вздохнул полной грудью:

– Эх, хорошо-то как! Светло! Не ценили мы ясного солнышка, пока оно не скрылось за этими проклятыми тучами...

Приближался рокот струй, низвергавшихся с большой высоты, а вскоре показался и сам водопад – величественное буйство струй, разбивавшихся далеко внизу о камни и вспененным белым потоком бурливших по узкому порожистому руслу. Берёзка, равнинная жительница, никогда не бывавшая в горах, с зачарованно открытым ртом залюбовалась этой красотой; с каждым мигом пребывания на Белогорской земле её всё больше наполнял светлый восторг, и даже беды и насущные тревоги отступили перед ликом этой ясной тишины. Это была та земля, в твердь которой она мечтала упираться ногами, это была родина того голоса, что нежно звал её во сне... Воздух здесь казался щемяще-сладким, а осенняя горчинка придавала ему ещё большее очарование. Эту пронзительную свежесть Берёзка пила жадными глотками, хмелея до слёз, которые подступали к горлу от дрожащего, ликующе-безумного комка чувств.

– Какой дивный край, – вырвались у неё те же слова, какие в своё время произнесла и Дарёна, восхищённая отнимающим дар речи величием Белых гор. – Хотела бы я родиться и умереть здесь!

Но обитательницы этого края не спешили встречать гостей хлебом-солью. Дорогу путникам преградила высокая фигура в светлой, сверкающей на солнце кольчуге и травянистого цвета плаще с наголовьем. Вместо приветственной песни слух Берёзки резанул скрип натягиваемой тетивы: грозная воительница целилась в них из лука.

– Стой! – кнутом щёлкнул строгий приказ.

С кошачьей бесшумностью совершая невероятные прыжки по выступам склона, к путешественникам со всех сторон устремился целый отряд в таких же плащах, отрезав им также и путь назад. Но даже дюжины натянутых луков не испугалась Берёзка: переполненная хмельным восторгом, она открыла дверцу и вышла из колымаги навстречу бдительным защитницам рубежей. Она не испытывала перед ними страха, хотя любая из них могла спустить тетиву.

– Только не двигайся резко, – прошипел Соколко, испугавшись за неё.

В груди Берёзки щекотно бурлило тёплое умиление и окрыляющая радость. Никогда прежде она не видела столь прекрасных существ, полных хищного изящества и мягкой силы. Что за ноги – стройные, готовые к упругому прыжку! Что за глаза – орлиные, проницательные! Такие невозможно обмануть... Наносники шлемов придавали лицам воительниц грозный вид, но без чрезмерной, бессмысленной свирепости и жестокости. По наитию Берёзка обратилась к самой властной и суровой из женщин-кошек, угадывая в ней начальницу:

– Госпожа... Мы пришли не с войной, а с миром. Да будет благословенна прекрасная земля Белых гор!

Воительница метнула короткий острый взор из-под надбровья шлема в сторону конных дружинников.

– С миром, говоришь? А что тогда здесь делают вооружённые люди? – спросила она, снова пристально и строго воззрившись на девушку. Её голос пророкотал ледяным горным родником.

– Они охраняют меня, – объяснила Берёзка. – Мы проделали опасный путь через захваченные навиями земли Воронецкого княжества, и трое из моих защитников погибли от вражеского оружия. Клянусь, воины не будут нападать!

Дружинники в подтверждение её слов подняли руки, чтобы показать, что в них нет оружия.

– Госпожа... – Губы Берёзки сами растянулись в дрожащую улыбку – наверно, не слишком уместную сейчас, но переживания невозможно было удержать внутри. – Белые горы – самый прекрасный край на свете! Я счастлива, что наконец-то добралась сюда. Наши земли поглотила тьма, а здесь так светло! И вы все такие... – Чувствуя, что сейчас самым глупым образом расплачется, Берёзка умолкла в поисках нужного слова, но все слова разлетелись стаей вспугнутых птиц.

Видимо, что-то в лице Берёзки или в её голосе смягчило кошку-воительницу, и она опустила лук. По её знаку все остальные также опустили оружие, а Берёзка украдкой смахнула с ресниц слезинку. О, она была готова обнять и расцеловать всех кошек! Стена первой враждебности дала трещину.

– Велизара, начальница южного пограничного отряда, – представилась воительница. – Назови себя и цель пересечения белогорской границы.

– Берёзка, целительница и ведунья из города Гудка, – овладев собой, выдохнула девушка. – На козлах – Соколко, богатый гость, а охраняют меня люди воеводы Владорха. Мы пришли просить женщин-кошек о помощи нашему городу, который сопротивляется навиям. Защитников мало, а навиев – полчища! Без помощи Гудок не продержится долго... Меня послали просить у вас поддержки. Могу я увидеть государыню Лесияру?

– Воронецкое княжество просит Белые горы о помощи? – озадаченно хмыкнула Велизара. – Это что-то новенькое!

– Не всё княжество, госпожа, а только Гудок, – уточнила Берёзка, стараясь унять взволнованную дрожь голоса и пальцев. – Нам удалось отразить первый натиск навиев, но силы неравны. Прошу вас, проводите меня к вашей повелительнице как можно скорее, или погибнет очень много невинных людей! – Измерив мысленным взором длинную, тёмную дорогу, проделанную из Гудка, Берёзка пробормотала: – Если уже не погибли...

– На войне люди умирают, как правило, – мрачно процедила начальница отряда. – Ладно... Пусть твоя охрана сдаст оружие, а я доложу о вас кому следует.

Вскинув тяжеловатый, властный подбородок, она устремила взгляд на дружинников, но те замешкались, ожидая приказа. Берёзка обратилась к ним:

– Пожалуйста, давайте сделаем так, как нас просят. Сдайте оружие этим женщинам-кошкам.

Всадники спешились и принялись расстёгивать ремни ножен. Зазвякали пряжки, ударяясь о броню кольчуг. Все мечи, кинжалы, кистени, топоры, луки и колчаны со стрелами перекочевали к пограничницам, Соколко тоже честно сдал свой нож-засапожник, неприметно притаившийся за голенищем. Кошки обыскали всех мужчин на предмет сокрытого оружия, а также обследовали колымагу, перетряхнув там все вещи.

– Прости, придётся и тебя досмотреть, – мягко промолвила Велизара, кладя руки на плечи Берёзки.

Прикосновение её ладоней, заскользивших по телу, было быстрым и сдержанным – коротко и во имя служебного долга, а не удовольствия ради. Впрочем, ощупывая через юбку ноги Берёзки, кошка как будто смутилась – а может, девушке лишь померещились розовые пятнышки на её щеках, проступившие в щелях между лицевыми щитками шлема.

– Ожидайте здесь, – сказала Велизара и на глазах у изумлённых путников растворилась в воздухе – только пространство пошло волнами, как поверхность воды от брошенного камня.

– Таков наш способ передвижения, – пояснила одна из кошек с усмешкой. – Называется «одна нога здесь, другая там» в самом прямом смысле.

В других обстоятельствах ожидание показалось бы томительным, но сейчас Берёзка просто наслаждалась мгновениями, летевшими над светлыми и мудрыми снегами горных вершин. Дружинники держались около своих лошадей, Боско забрался на козлы к Соколко, а юная ведунья воспользовалась возможностью размять затёкшее от сидения в колымаге тело и подышать медово-хмельным воздухом этих благословенных мест. Бодрящая, блистательно-ясная осень здесь была великолепна. А самое главное – голос из её сна казался как никогда близок... Может быть, он даже принадлежал одной из этих кошек. Всматриваясь в их лица, частично скрытые шлемами, Берёзка натыкалась на прямые, сдержанно суровые взгляды воительниц и в смущении отводила глаза. Кто же? Кто из них? А может, и не было здесь обладательницы заветного голоса, который держал её сердце на плаву всё это время и издалека помогал выжить.

Велизара шагнула из пустоты, своим появлением заставив вздрогнуть непривычную к этому Берёзку.

– Начальство даёт добро на ваше продвижение вглубь Белых гор, – объявила она. – Мчаться к вам навстречу им не по чину, так что придётся вам самим добираться к ним. Смысла ждать колец для быстрого перемещения нет: они будут готовы только через две седмицы, а усадьба госпожи – в пяти днях отсюда. Мы сопроводим вас. Уж не обессудьте – ваше оружие останется пока у нас.

Пять дней! У жителей Гудка каждый час был на счету. Берёзка жалела, что не могла пронзать пространство так же, как это делали кошки, и ей приходилось трястись в колымаге. Впрочем, чудесные виды за окошком скрашивали дорогу, и они с Боско не могли налюбоваться склонами, покрытыми разноцветной пеной осеннего леса, торжественно-светлыми сосновыми борами, таинственными ельниками... Небо влюблённо глядело в синие очи земли – озёра, солнце нестерпимо сияло на чешуе водной ряби. Всякий раз, когда повозка проезжала по каменным мостам, перекинутым через головокружительные пропасти, у девушки леденела спина: одно неверное движение – и они вместе со всем скарбом и лошадьми полетят, кувыркаясь в воздухе, вниз... У страха, как известно, глаза велики.

Съестные припасы закончились ещё по ту сторону границы, и кошки взяли на себя труд кормить гостей и их лошадей в дороге. Когда Велизара поднесла Берёзке пышный, ноздревато-упругий, обсыпанный льняным семенем хлебец с кружкой молока, их руки соприкоснулись, но лицо начальницы отряда осталось непроницаемым. Заметив, что Берёзка отломила половину своего хлебца и отдала не наевшемуся Боско, она проговорила:

– Если вам мало, так и скажите, не стесняйтесь. Я могу принести ещё.

– Благодарствуем, – сдержанно ответила девушка. – Нам и этого довольно.

– А я бы не отказался, – брякнул Боско.

Берёзка грозно нахмурилась и шикнула на него, но было поздно. Велизара блеснула молочно-белыми клыками в улыбке, утратив всю свою суровость; увы, из-за шлема нельзя было толком рассмотреть её лицо, но серовато-голубые глаза с тёмными пушистыми ресницами сразу прояснились и посветлели. Она ненадолго исчезла, а вернулась с внушительным куском пирога. Берёзка сглотнула слюну при виде рыбьего мяса, призывно и соблазнительно розовевшего на срезах, но напустила на себя равнодушный вид, не желая показаться прожорливой.

– На, – усмехнулась Велизара, протягивая кусок мальчику. – Ешь, но учти: дополнительный раз по большой нужде мы из-за тебя останавливаться не станем!

Берёзка сморщила нос, но у Боско отбить голод не могли никакие «невкусные» разговоры. Он хотел было вцепиться зубами в пирог, но усовестился и надломил его, желая в свою очередь поделиться с Берёзкой. Та, грустно переваривая свою половинку хлебца с молоком, покачала головой:

– Кушай сам, я сыта.

Получив разрешение, мальчик с лёгким сердцем слопал всё в одиночку. Сыто откинувшись на спинку сиденья и поглаживая себя по животу, он сказал:

– А что? Я б тут пожил. Кормят славно. – Воздух, заглоченный им при жадном поедании пирога, вырвался на свободу громкой отрыжкой: – Бэ... Ой.

Берёзка наградила его лёгким дружеским подзатыльником.

Через три дня они остановились у лесного дома. Подпираемый сваями, он уединённо устроился среди сосен на склоне холма, и подниматься к входной двери приходилось по гранитным ступенькам-плитам. Рядом с домом журчал ручей, перекатываясь по каменистому руслу; такое его расположение было весьма удобным для хозяйки, которая как раз набирала воду. Завидев гостей, она оставила вёдра на земле и выпрямила свой упругий и гибкий стан, схваченный на талии широким кушаком. Подобрав подол чёрной, вышитой клетчатым узором юбки с передником, женщина направилась к колымаге. Шагала она прямо и уверенно, осанкой своей уподобляясь сосновым стволам, а подбородок держала высоко и гордо, щеголяя лебяжьи-изящной шеей. На щеках около уголков полного, чувственно сложенного рта играли предвестники улыбки – ямочки; глаза цвета золы смотрели дерзко и зорко, смело изучая прибывших незнакомцев, но в их прищуре чудилось горьковато-спокойное всеведение: казалось, уже ничто на свете не могло удивить их обладательницу. Волосы женщины прятались под шапочкой с белым платком, но на виске дерзко выбивался непослушный тёмно-русый локон.

– Привет тебе, Велизара! – звонко окликнула она начальницу отряда, упершись одной рукой себе в бок. – Что за гостей ты к нам привела? Ух, сколько народу-то! Всех, поди, ещё и кормить надо?

– Моя супруга Рынега, – представила хозяйку Велизара потеплевшим голосом. – Насчёт угощения не беспокойся: мы тут проездом, долго рассиживаться нам некогда, к начальству путь держим. А вот баньку приготовь, потому как гостям нашим западным полное очищение нужно. Отвар яснень-травы есть?

При слове «западные» улыбчивые ямочки Рынеги скрылись, а глаза посерьёзнели. Всадников она оглядела настороженно, а завидев вылезавшую из колымаги Берёзку, вновь посветлела взором.

– Найдётся отвар, – ответила она. – Крепкий да сильный, на воде из Тиши; думаю, всем по кружечке хватит. А баньку сей же час изладим.

Вопросов она не задавала. Скоро банная труба закурилась дымом, а приветливая хозяйка оделила всех гостей квасом. Рассевшись прямо на траве у ручья и передавая друг другу ковш, дружинники утоляли жажду, а Рынега подошла к Берёзке.

– А тебе и чиститься не надо: у тебя хмари нет ни снаружи, ни внутри, – сказала она, с приветливыми лучиками улыбки в уголках глаз разглядывая девушку. – Будто ты и не с запада вовсе... Вот только бледненькая ты что-то. Хвораешь?

Ясные, живые и светлые, как солнечный полдень, глаза Рынеги очаровали Берёзку. Она душой чуяла: хозяйке лесного дома можно было поведать обо всём без утайки, поговорить по душам – по-женски, по-сестрински.

– Я ребёночка потеряла, кровь долго не унималась, – призналась девушка. – Думала – не доеду до Белых гор.

С печалью и мягким сочувствием женщина дотронулась до плеча Берёзки.

– Не горюй... Какие твои годы? Ещё родишь. А сейчас тебе мясо кушать надо. И печёнку – прямо сырую можно. И яблоки. Ну, отдохни пока тут, а я пойду ещё дровишек подкину.

Усевшись на поваленный ствол в сторонке от всех, Берёзка молча слушала золотистый звон ветра, ворошившего солнечные вершины сосен. Даже одиночество было здесь необременительным: мудрые деревья умели слушать с почти людским состраданием.

Когда баня натопилась, Рынега позвала отдыхавших у ручья воинов:

– Айда мыться да париться, гости дорогие! Раз уж вы в Белых горах, надо вам пыль западную с себя смыть... Там в предбанничке я вам отвар очистительный поставила – чтоб каждый из вас по полной кружке выпил! Пить – не хитрить! Кто не выпьет, по тому видно будет. Меня не обманешь!

Пригожа была хозяйка, тепла и живительна, как костерок, и усталые мужчины повиновались её весёлому натиску охотно, с усмешками. Освободившись от кольчуг, дружинники отправились в баню, а вместе с ними и Соколко с Боско.

– А венички я вам тоже с яснень-травою приготовила, – напутствовала Рынега, стоя у банной двери. – Её тут целая полянка поблизости растёт, оттого травушки этой у меня всегда вдоволь.

Погрузив пальцы в хрустальные струи, Берёзка ёжилась, но наслаждалась. Холод ручья отзывался ломотой в суставах, но стоило вынуть руки из воды, как их охватывал жар не хуже банного. Всю боль, всю усталость и печаль забирала земля, оставляя Берёзке взамен тихое ощущение грустноватого счастья, а воздух, напитанный сосновой смолистой горечью, струился в грудь целебным зельем.

– Как здесь чудесно, – прошептала она с улыбкой, отдыхая взглядом в лесной дали, где за частоколом стволов пряталась пропахшая грибным и ягодным духом сказка. – Забрать бы батюшку Стояна, матушку Милеву, сестриц и Драгаша да и поселиться тут навсегда...

Рынега тем временем потчевала квасом кошек, ждавших своей очереди в баню. Велизара отлучилась куда-то, а вернулась с мокрыми волосами и связкой сёмги. Тяжёлые аршинные рыбины холодно блестели чешуёй и бились, пока женщина-кошка их не приколола кинжалом. Хрясь! Клинок вошёл рыбе в хребет, и она перестала трепыхаться. Берёзка чуть вздрогнула и отвернулась. Кошки ели улов сырьём, только очистив от чешуи и потрохов да слегка присолив.

– Сами кушаете, а гостей голодными дальше повезёте? – шутливо нахмурилась Рынега. – А говорила – проездом, засиживаться некогда!

– Тут на всех хватит, лада, – миролюбиво ответила начальница отряда кошек. – Ладно, раз уж такое дело, то запеки и для них рыбки, что ли.

С этими словами она отобрала две увесистые рыбины и вручила жене. Та пошатнулась под тяжестью.

– Куды! Мне и одной не поднять! Неси уж сама...

А сосны ворожили светлыми заклинаниями, молча творя белогорское волшебство, которое так и просилось на прялку. Вплести бы его в нить – что за пряжа вышла бы!

Тем временем мужчины начали выходить из бани, разморённые, с порозовевшими щеками. В одних рубашках и портках, без своего вооружения, дружинники выглядели совсем обычными, не воинственными, а в их глазах мерцал какой-то новый свет. Они оглядывались вокруг себя с первородным удивлением, будто открывали мир заново.

– Это яснень-трава так действует, – одобрительно кивая, пояснила Рынега. – С глаз будто пелена падает.

Настал черёд кошек париться. Супруга их начальницы подтолкнула Берёзку:

– Иди тоже! Не станешь же ты немытой в дорогу пускаться?

Жар смущения вспыхнул на щеках девушки – лицо будто костром опалило. При мысли оказаться в одной парилке с дочерьми Лалады коленки ослабели от студенистой дрожи, а по всему нутру будто хвойный веник прошёлся: и колко, и неловко, но живительно. С одной стороны, вроде верно – не с мужчинами же было идти, а с другой...

– Давай, давай, – со смешком подбадривала Рынега. – Не бойся, никто тебя там не съест.

– Как бы кровь опять не пошла, – пробормотала Берёзка.

Большая ладонь Велизары тёплой тяжестью опустилась ей на плечо.

– Не пойдёт, я её не пущу. Пошли, спинку тебе потру.

Вольная тень игривости проскользнула в её словах, или девушке это почудилось? Как бы то ни было, она долго мялась в тесноватом предбаннике, не решаясь снять нижнюю сорочку, чем вызвала у кошек усмешки.

– Не стесняйся, все свои.

Где-то в животе ёкало и билось нечто жаркое, нежное и вместе с тем острое, как заморские пряности. На въезде в Белые горы Берёзку охватило восхищение женщинами-кошками в воинском облачении, а сейчас к этому чувству добавился новый оттенок. Без доспехов и какой-либо одежды кошки были не менее прекрасны: их сильные, стройные тела казались тугими луками, натянутыми для выстрела, и упругая готовность к движению, к прыжку, к бегу шелковисто перекатывалась у них под кожей. Облепленная распаренными листочками с веника, лоснящаяся от пара и пота, Велизара выпрямилась перед Берёзкой, съёжившейся на полкé в робкий комочек. Теперь её лицо не пряталось под шлемом, но девушка боялась поднять глаза, пока пальцы женщины-кошки не взяли её за подбородок.

– Да отпусти ты себя уже наконец. Хватит дрожать, я тебя не укушу.

Из-под банной шапочки на шею ей спускались, прилипая к коже, завитки русых волос. Черты её лица оказались простыми и грубоватыми, крупной лепки – совсем не под стать красавице Рынеге, но большие сине-стальные глаза в обрамлении густых ресниц выделялись на нём своей яркой пронзительностью. Их прямой, испытующий взор не ласкал, а колко изучал, вгоняя в смущение. От прикосновения её жёстких ладоней напряжение ушло сперва из плеч Берёзки, будто на них лопнул железный обруч, потом освободилась грудь и спина. Девушка сидела, вцепившись в край полка, а Велизара щедро оделяла её хлёсткой целебностью веника с несколькими стебельками яснень-травы. Опьянев то ли от влажного жара парилки, то ли от царапающе-шерстяного тепла, лившегося из ладоней Велизары, Берёзка уселась верхом на лавку, а женщина-кошка устроилась позади неё, орудуя мочалкой. Шершавые, душистые волокна липового лыка проходились по её бёдрам, лопаткам, растирали ягодицы, надраивали плечи.

– Худющая, – с неожиданной лаской в голосе отметила Велизара, когда костяшки её пальцев стукнулись о выступающие ключицы Берёзки. – Ничего, отъешься на наших хлебах быстро.

Под сердцем тепло и сладко ёкнуло. Голос из вишнёвого сада щекотал душу, растворённый в банном паре вместе с чистыми запахами веника и мочалки; казалось, стоило протянуть руку – и вот оно, солнечное пространство, наполненное шелестом крон... Прошла ли она ту черту, за которой покинуть Белые горы уже невозможно? Вместе с родниковой водой они проникали в кровь и струились в жилах, давая начало любви длиною в жизнь. Но неужели это глаза Велизары манили её издали? Цвет как будто тот, но... Рынегу не сбросишь со счетов!

Берёзка вынырнула из грёз и отпрянула щекой от ладони Велизары: они сидели уже лицом друг к другу, соприкасаясь коленями. Не помня себя, девушка выскочила в предбанник и принялась напяливать рубашку. Та липла к мокрой коже, застревала, не хотела надеваться, а в спину катился мурлычущий смех кошек. Толчком распахнув дверь, Берёзка помчалась босиком по сырой, скользкой траве и с разбегу бросилась в леденящие струи ручья. Дыхание разом перехватило, а тело, объятое властным холодом, скрючилось до боли.

– Ну как, освежилась после парка-то? – спросил смеющийся голос.

Это Рынега вовсю потешалась над ней, вытирая руки передником. Пропахшая кухонным чадом, она помогла девушке выбраться на берег и отвела в дом. Каменный пол выстилали пестротканые дорожки, на стенах алели древесно-ягодным узором рушники, а в углу дышала теплом белёная печка с лежанкой. Туда-то, под защиту занавесок, Рынега и загнала Берёзку, заставив снять мокрую рубашку.

– Обсыхай давай.

Запах рыбы, густой и терпко-сытный, отозвался в животе настойчивым бурчанием: то здоровый жгучий голод властно напоминал о себе. Мужчины уже собрались за столом в степенном ожидании, а Боско откровенно облизывался и нетерпеливо ёрзал. Сёмга, запечённая со сметаной и душистыми травами, была выше всяких похвал – нежная, розовая, сочная. Целиком она в печку не влезла, а потому хозяйке пришлось нарезать её крупными пластами. Один такой кусочек, а точнее сказать, шмат размером с мужскую ступню Рынега подала Берёзке прямо на печку вместе с краюшкой хлеба.

Вкусив белогорского гостеприимства, гости с запада разомлели. Как же не хотелось вновь нацеплять тяжёлые доспехи, взбираться в сёдла и трястись дальше по горным и лесным дорогам! Но дело есть дело, и после краткого отдыха дружинники заняли свои места впереди и позади колымаги, а кошки снова превратились в бдительных провожатых. Велизара двигалась справа от хвоста вереницы путников, не упуская никого из поля зрения.

Когда на солнце набежали тучи, Берёзка сжалась от ужаса, дохнувшего ей в душу. Нет, это был не тот жуткий клубящийся полог, что завис над её родными землями, а вполне обычные осенние тучи, но нахмурившийся день охватил девушку удушающим кольцом тревоги. Зарядил дождь, и дорога раскисла, напоминая о безрадостной первой части пути – через Воронецкое княжество, и только весенняя синь глаз Велизары, временами приближавшейся к дверце колымаги, сладким и болезненным уколом возвращала к жизни. Берёзка всматривалась в эти глаза и гадала: «Она? Не она?» Неужели судьба снова играет в жестокие игры с её сердцем, обрекая на вечную безответность? Берёзка и без того довольно намучилась, любя Цветанку, и потребовались годы, чтобы пережить эту тоску.

– Ты чего? – удивилась Велизара, когда девушка страдальчески отвернулась от неё.

– Ничего, – процедила та. – А ты чего заглядываешь? В которой раз уже...

– Да я так, – пожала плечами кошка. – Узнать, не надобно ли тебе чего-нибудь.

К пятому дню погода, будто извиняясь за ненастный промежуток, сбросила дождливый серый плащ путникам под ноги и вновь открыла их взглядам все сокровища белогорской осени. Они подъезжали к белокаменному дворцу с пушистыми елями по обе стороны высокого крыльца. Поднимаясь по ступенькам, Берёзка ощущала в коленях пружинящую лёгкость, а в груди разливался то жар, то холод от волнения перед встречей, как она полагала, с повелительницей женщин-кошек. Она прокручивала в голове заготовленную речь, ступая по ковровым дорожкам блистательных покоев, пока не очутилась вместе со всеми остальными в комнате, стены которой были полностью закрыты книжными полками. За столом, заваленном свитками, сидела светловолосая женщина-кошка и кончиком гусиного пера водила по строчкам, что-то черкала и исправляла. Велизара поклонилась и доложила:

– Госпожа, вот посланники из Гудка, о которых я тебе говорила. Это ведунья Берёзка, она у них за главную.

– Да, Велизара, благодарю тебя, – чуть рассеянно отозвалась та, кого назвали госпожой.

Звук этого голоса мягко толкнул Берёзку в грудь вишнёвой волной, а вскинутые глаза укололи хрустальной синевой высокого летнего неба. Пшеничные волны волос обрамляли умный гладкий лоб, а такого же цвета густые брови с выразительным изгибом поползли вверх, когда их обладательница улыбнулась, увидев перед собой девушку.

– Разрази меня Ветроструй! – воскликнула она. – Зачем я только послушала советниц? «Обычай предписывает не владычице первой идти навстречу иноземным гостям, но гостям подходить к владычице...» Тьфу на такие обычаи! Велизара, отчего же ты не сказала, что сие посольство возглавляет столь милое создание? Я бы сама несла её всю дорогу на руках!

Мраморный пол под ногами Берёзки превратился в бурное море, и она из последних сил попыталась вернуть себе власть над голосом. Речь, которую она заготовила, разбилась вдребезги о голубой хрусталь, и Берёзка сумела пролепетать только:

– Государыня Лесияра... Мы пришли просить о помощи нашему городу...

Взмах пальцев, унизанных перстнями – и уста Берёзки онемели, а вокруг светловолосой госпожи сомкнулся золотой ореол солнечного полудня в вишнёвом саду. Тот самый голос, который звал её в пророческом видении, прозвучал гулко, будто из колодца:

– Дитя моё, я рада приветствовать тебя... Но позволь исправить твою ошибку: я не Лесияра, я её дочь Светолика, наследница белогорского престола. Южный пограничный отряд подчиняется непосредственно мне, поэтому вы оказались в моих владениях. Всё, что ты хотела сказать моей родительнице, государыне Лесияре, ты можешь изложить мне, а я не замедлю явиться к ней с подробным докладом, не упуская ни одного слова с твоих прелестных уст.

Берёзка захлебнулась в сиянии ожившего сна и утонула в мраморном море пола, не успев даже уцепиться за плот – ковровую дорожку.

*

Прекрасная смуглянка Горинка гуляла по одевшемуся в осенний наряд саду и срывала с веток душистые яблоки, а у Светолики назревало ощущение: что-то не так со всем этим. Невеста нравилась ей так же, как всегда нравились все обворожительные девушки, но не более. Княжна искала в своём сердце нечто особое, что должно происходить между назначенными друг другу судьбой половинками – какую-то колдовскую связь, золотую нить, светлую пуповину любви, но находила лишь осенний ветер и неотступную тревогу.

Некогда она жаловалась на отсутствие снов-знаков, но теперь каждую ночь ей виделись тонкие пальцы, тянущие наполненную светом нить, и много мотков пряжи вокруг, а над всем этим реяло горьким знаменем чёрное вдовье покрывало. Теряясь в догадках о том, как эти сны истолковать, Светолика не говорила невесте ни слова о своём тайном смущении, лишь улыбалась в ответ и целовала протянутые ей губки. Горинка уже чувствовала себя в заряславском поместье княжны как дома, переселившись к своей избраннице: по обычаю, наречённые жили перед свадьбой вместе, дабы лучше друг друга узнать. К каким же заключениям о своей избраннице пришла за это время Светолика? Горинка любила красивые наряды и украшения, впрочем, ничего необычного в этом женском пристрастии как будто не было; также ей нравились увеселения и пиры – ни одной рыбалки и охоты она не желала пропускать, обожая жареную на углях дичь и рыбу. Куда только делась застенчивость, которую смуглолицая красавица проявила при их первой встрече!

– Наконец-то я отдохну от строгих правил, в которых меня держали дома родительницы! Как я устала от этих «ежовых рукавиц»! То нельзя, другое нельзя, – откровенно признавалась она. – И как же хорошо и привольно мне живётся у тебя, лада!

Светолика не отказывала девушке ни в чём, но чем больше присматривалась к ней, тем сильнее омрачалось её чело. Дорвавшись до свободы и роскошной жизни, Горинка брала от неё всё, что могла: спала до полудня, требовала к столу изысканных яств и просила чуть ли не ежедневно устраивать какой-нибудь праздник. Светолика пыталась выкраивать время, чтобы порадовать невесту, но бросить все свои дела не могла – иногда приходилось и отказывать Горинке. Та подолгу дулась и выкидывала коленца: могла уйти среди ночи на озеро и спать там под деревом, а порой целый день плакала и отказывалась от еды – одним словом, делала всё, чтобы заставить Светолику почувствовать себя виноватой. Сперва княжна оправдывала избранницу: ну, устала девочка от строгой домашней жизни, ну, вскружилась слегка её головка от изобилия и воли... С кем не бывает? Однако от одной мысли о том, что Горинка не угомонится, и с таким вот «подарком» придётся жить лет этак с сотню, а то и поболее, Светолика содрогалась и, как всегда, старалась заглушить нелёгкие думы обилием работы. Она руководила возведением трёх новых крепостей на своём участке границы – для более плотного распределения войск у рубежа; по особому распоряжению княгини Лесияры строительство должно было завершиться в кратчайшие сроки, и спешка не прибавляла никому хорошего настроения. Светолика выматывалась сама и ставила работницам почти невыполнимые задачи, но те, скрипя зубами и осознавая чрезвычайную важность дела, всякий раз справлялись, хоть и падали без сил. Работали в три смены круглосуточно. Волшебное слово «надо» и пугающее слово «война» сплетались в мощный кнут, подгонявший всех; ударный труд приносил плоды, и вот – крепости были почти готовы, и в них уже заселялись кошки-защитницы. Из-за большой загруженности работой Светолика с начала осени перестала участвовать в каких-либо увеселениях, но, чтобы не давать невесте скучать, распорядилась устраивать развлечения для неё и назначила в своей дружине ответственных за это дело. Однако Горинка всё равно надувала очаровательные губки:

– Лада, мне так не нравится. Без тебя – совсем не то! И еда не естся, и мёд не пьётся, и веселья нет. Мне грустно без тебя! Ты всё время где-то пропадаешь, а про меня совсем забыла!

Светолика пыталась объяснять:

– Голубка моя, пойми: грядёт война, и важно успеть подготовиться, чтобы отразить нападение врага и не пустить его на нашу землю. Поэтому мне приходится много работать... Время такое настало, не до веселья сейчас. Прости, родная.

Горинка привередливо морщилась, и её глаза цвета ночного неба наполнялись слезами.

– Ну кому пришло в голову затевать войну как раз тогда, когда у нас с тобой свадьба? Нельзя ли попросить их погодить, пока мы не сочетаемся браком? А потом пусть воюют себе, сколько хотят.

Светолика не находила, что ответить на такие высказывания невесты. Весь мир крутился вокруг неё, и даже враги Белогорской земли обязаны были считаться с её желаниями. Видно, родительницы всё-таки что-то упустили в её воспитании.

– Боюсь, в детстве её и правда избаловали, – с сожалением признавалась Пауница, сидя за обеденным столом, щедро накрытым в честь Светолики. – Я старалась быть построже, но Деянира потакала её причудам. Не вышло у нас с женой единства в отношении воспитания младшенькой... Лишь в последние пару-тройку лет Деянира спохватилась и попыталась-таки взяться за дочурку, да было уже поздно: воспитывать надо, как известно, когда дитё поперёк лавки умещается, а не вдоль.

– Ой, да ладно тебе, – спорила Деянира. – В душе она хорошая девочка – мне ли, матери, этого не знать? А что до причуд... Так у кого их нет? К тому же, она ведь станет женой княжны Светолики, работать ей ни к чему, вот и пусть развлекается, пока молодая.

– Для матери дети всегда хорошие, – вздыхала женщина-кошка. – Вся в тебя она. У себя на родине ты выросла в богатой семье и тоже была с младых ногтей избалованная, а я с детства трудилась, и весь достаток, который я сейчас имею, я заработала сама.

– Речь сейчас не обо мне, – колко сверкала жгуче-тёмными глазами Деянира. И, обращаясь к княжне, чаровала её медово-терпкой улыбкой: – Госпожа, не бери в голову. Горинка станет тебе хорошей женой, уверяю тебя. Пусть до свадьбы перебесится, а в браке она возьмётся за ум, вот увидишь. Думаешь, она не осознаёт, чьей супругой ей предстоит стать?

Возвращаясь домой с этого обеда, Светолика думала о том, что, оказывается, совсем не знала Деяниру, а точнее, не вникала в её суть. Дни их любви, овеянные пальмовым зноем и окутанные душистым покрывалом евнапольских ночей, казались теперь далёкими и светлыми; влюблённость никогда не способствовала трезвости суждений, и Светолика воспринимала тогда Деяниру восторженно, сквозь радужную призму своей увлечённости ею. Пленительный край пальм, олив и жасмина творил с её чувствами своё огненное волшебство, но сейчас, спустя годы, Светолика взглянула на бывший предмет своей любви глазами разума, а не сердца. Лишь красота Деяниры не померкла, но в душе она оказалась совершенно обычной, даже приземлённой. Женщина как женщина, со своими обыденными помыслами, материнскими заботами, лисьей лукавинкой и гибким расчётливым умом. Где были те безрассудные порывы юной души, жаждавшей любви, та неземная окрылённость и сердечный пыл? Наверно, отбыли на крыльях перелётных птиц на жаркую, бесснежную родину Деяниры.

Видения, прямо-таки преследовавшие Светолику, никак не увязывались с Горинкой. В снах чудесные пальцы пряхи-чародейки свивали в нить свет звёзд и луны, вплетали солнечное золото и дыхание тёплого лесного ветра; наяву же княжна наблюдала совсем иную картину. За прялкой она невесту никогда не видела: та предпочитала праздное времяпрепровождение, и на её столике для рукоделия уже давно пылились пяльцы с незаконченной вышивкой. Вдовье покрывало также немало смущало Светолику: этот знак она вообще никак не могла истолковать, сколько ни ломала голову. А совсем недавно к этим образам добавился новый – белые паучки на мерцающей лунным серебром паутине, но вовсе не противные и страшные, а даже милые, с женскими головками.

– О чём задумалась, моя лада? – полюбопытствовала Горинка, поднося ко рту княжны жёлтое с алым бочком яблоко, источавшее тонкий дух мёда и осени.

– Да вот сны мне сниться начали, – решилась сознаться княжна, смачно надкусив сочный плод и принявшись с хрустом жевать. – Пальцы пряхи и много-много мотков пряжи. А ещё паучки с паутиной. И чёрное покрывало. К чему бы это?

– Не знаю, радость моя, – устремив на Светолику невинно-недоуменный взор, пожала плечами невеста и тоже откусила от яблока.

– Знаешь, мне никогда не снилось ничего, что прямо или косвенно указывало бы на тебя, – продолжила княжна, чувствуя, что дальше закрывать глаза на все эти нестыковки невозможно. – Ну, я имею в виду все эти знаки, которые бы подсказали, что ты – моя истинная избранница.

Горинка жевала яблоко, потупив пушистые ресницы, и неясно было, слушала ли она или витала в своих думах. Желая привлечь внимание невесты, Светолика повернула её лицо к себе за подбородок.

– Милая, согласись, ведь это очень странно! – сказала она, заглядывая в бездонно тёмные глаза девушки, в которых отражалось ночное еладийское небо. – У тебя был знак – обморок, а у меня – совсем ничего. Сны начались недавно, но я никак не могу связать их с тобой: прясть ты не любишь, чёрных покрывал не носишь... Я в замешательстве, моя голубка.

– Но чего ты хочешь от меня, лада? – Горинка перестала жевать и воззрилась на княжну, пожав плечами. – Я совсем не умею толковать сны. Разгадывай их как-нибудь сама или обратись к хранительницам мудрости.

– Что значит «разгадывай сама»? – Светолика тщетно пыталась разглядеть в глазах избранницы хоть какую-то искорку мысли, но не видела там ничего, кроме скуки. – Ведь это и тебя касается, Горинка! Наша с тобой помолвка случилась так быстро, что я ничего не успела понять, а теперь...

В зрачках девушки наконец вспыхнули колючие огоньки, губы задрожали, дыхание сбилось, и она, уставившись на княжну с вызывающим прищуром, процедила:

– А теперь, значит, ты сомневаешься? Ты хочешь бросить меня, расторгнуть нашу помолвку? Так и скажи!

Недоеденное яблоко разлетелось на кусочки, оставив на стене влажное пятнышко, а Горинка, сверкнув алмазами слезинок, выбежала из комнаты. Светолика не стала её догонять, опустилась в рабочее кресло с высокой спинкой и велела подать себе чарочку чего-нибудь крепкого. Молчаливые книги на полках, знавшие ответы на многие вопросы, сейчас ничего не могли ей подсказать.

Вместо служанки с подносом вошла Зденка. В её глазах княжна всегда находила и мысли, и сочувствие, и самоцветы грустной нежности. Не стал исключением и этот раз: подав княжне чарку горькой настойки, Зденка присела около её ног на скамеечку.

– Прости, сестрица, я невольно слышала твой разговор с Горинкой, – ласково заглядывая Светолике в лицо, молвила она. – Ежели ты сомневаешься, твоя ли она избранница на самом деле, это можно проверить.

– И как же? – осушив чарку и поморщившись, крякнула княжна.

– Следует пойти к жрицам в святилище и попросить их, чтобы они испытали вас светом Лалады, – ответила названная сестра. – У вас на помолвке сей обряд не проводился, его перенесли на саму свадьбу, а зря. Ежели свет снизойдёт на вас, это будет означать, что всё правильно, и вы предназначены друг другу, а ежели нет... Сама понимаешь. Коли такое произойдёт в день свадьбы, неловкости и разочарования не оберёшься.

Их с Горинкой помолвка была скромной: присутствовали только члены собравшихся породниться семейств. Княгиня Лесияра выглядела рассеянной и даже проронила вскользь, что время для торжеств не самое подходящее. Впрочем, она полагала, что раз уж судьбоносная встреча произошла, то и тянуть с бракосочетанием незачем: возможно, скоро всем будет вообще не до свадеб.

– Да уж, – пробормотала Светолика хмуро. – Почему-то все вокруг так уверены в правильности знаков... Вернее, одного знака – обморока Горинки.

– Ошибки очень редки, – улыбнулась Зденка. – Как правило, знаков бывает достаточно, и обморок – самый главный и верный из них.

– И всё же лишний раз проверять стоит, – вздохнула Светолика. И добавила, разбивая улыбкой маску печальной озабоченности на своём лице: – Благодарю тебя, сестрёнка. В который раз убеждаюсь, что друга вернее, чем ты, у меня нет на всём свете.

Окунувшись в дела, Светолика на какое-то время забыла о Горинке, и только к вечеру узнала, что та целый день где-то бродит. Княжне доложили, что она не пришла на обед, а когда её разыскали у озера под любимым деревом и позвали к столу, накричала на дружинниц и сказала, что не желает никого видеть. Там она сидела и сейчас, глядя на догоравший на горных вершинах закат. Заслышав звук шагов, девушка насторожилась и покосилась в сторону Светолики, но полностью не обернулась, пребывая в скорбном образе.

– Пошли домой, ночь скоро. Холодает. – Княжна остановилась у неё за спиной и тронула за плечо.

– Я не знаю, где мой дом, – дрожащим от горечи голосом ответила Горинка. – Родительская крыша мне опостылела, а ты... Ты стала совсем чужой. Не знаю, могу ли я считать твой дом своим.

«Мы и не были никогда близки», – едва не сорвалось у Светолики с языка, но она только вздохнула:

– Ты ведёшь себя, как ребёнок, Горинка. Ты и есть дитя – взбалмошное, живущее только своими желаниями.

– Хватит меня воспитывать, – огрызнулась девушка. – Я давно не дитя.

Светолика покачала головой, придавленная неподъёмной, как эти седые горы, тяжестью.

– Ежели у нас ещё до свадьбы всё так грустно, то что же будет после? – бросила она в зябко-свежее вечернее пространство, не особо надеясь на ответ. – И будет ли?

Горинка вскочила на ноги, растрёпанная, заплаканная, сверкающая очами – что ни говори, прекрасными.

– То есть, ты хочешь отменить свадьбу? Так давай, отменяй, довольно меня мучить!

Светолика успокоительно опустила руки ей на плечи, заправила за уши выбивающиеся атласные прядки волос.

– Всё, всё, тихо, рыбка. Я очень много работала сегодня, из сил выбилась. Давай просто пойдём домой, поужинаем и ляжем наконец спать.

– Поужинать и лечь спать – только это тебе и надо в последнее время, – с упрёком молвила Горинка.

– А ты хотела одного сплошного праздника? – У Светолики уже не осталось сил даже двинуть лицевыми мускулами в горькой усмешке. – Так не бывает, дитя моё. Жизнь – это не только веселье, пиры и охоты, но ещё и будни, дела, заботы, труды, огорчения и неудачи.

– Ты такая скучная, – скривилась Горинка.

– Да, я скучная и вечно вся в делах, – устало подытожила Светолика, беря девушку за руку. – И изменений в лучшую сторону не предвидится. Пошли уже.

Назначить проверку светом Лалады она пока не решалась – честно говоря, просто страшилась новых слёз и выходок Горинки. С каждым днём всё становилось только хуже, и Светолика совсем перестала бывать дома, где её ждали упрёки и выкрутасы невесты. Ей больше не доставляло удовольствия выполнение прихотей Горинки, а учащающиеся размолвки и нелады с нею утомляли. Когда Велизара доложила о нарушителях границы, просящих помощи у Белых гор, княжна ощутила странный укол светлого беспокойства, но это чувство оказалось погребённым под кучей дел, которыми она занималась, пока гости с запада продвигались к её усадьбе своим ходом. Она разгребала бумаги, когда в библиотеку вошли девять безоружных воинов, один усатый удалец, всклокоченный мальчик в телогрейке и невысокая, щупленькая незнакомка в вышитой шапочке-повойнике, покрытой чёрным платком. «Вдовье покрывало из сна», – ёкнуло сердце, но разум советовал не торопиться с выводами и тщательно во всём разобраться, ведь спешка в случае с Горинкой сослужила княжне плохую службу.

Гостья с запада не отличалась броской красотой, обладала остреньким бледным личиком с тонким носом и едва заметными блёклыми губами, возле которых пролегли горькие складочки – видимо, от пережитых печалей, но глаза с этого лица на княжну смотрели удивительные. Большие, выпуклые и пристальные, они сияли внутренней силой и, казалось, пронизывали собеседника, читая его душу. Цвет их определить было сложно: то ли серый, то ли голубой, а временами в них всплывали колдовские зелёные искорки, будто обломки незаконченной сказки, прерванной на середине тяжёлой и горестной былью. Умные и внимательные, светлые и печальные, они впитывали весь мир с его болью и войнами, несправедливостью и грязью, но возвращали в него только любовь. Сердце Светолики забухало гулкими ударами, а всё тело окутало прохладное облако мурашек: именно такие глаза она желала видеть рядом с собой, отражаться в них и тонуть, умирать и воскресать из пепла каждый день под их мудрым взором. Горькая красота этой мудрости стоила всех сокровищ мира, а быть может, и вовсе не имела цены, потому что за ней стояла необъятная душа, соприкоснувшись с которой, Светолика больше не желала пребывать в поиске, перебирая красавиц: она уже нашла всё и сразу – здесь, в этих глазах.